Аннотация: Очередной сборник зарисовок. Ведь название говорит само за себя.
Сказки Смерти
Растяпа
Катя всю жизнь была какой-то очень неловкой, и не только в движениях - вообще в жизни. Она спотыкалась на ровном месте и в делах, и в словах. Она была достаточно открыта сердцем, хотя мало кто это видел, ведь у неё было так мало друзей. Дружба с ней всегда носила характер снисходительности.
Главным, что замечали в ней, были прямые чёрные волосы и растерянная улыбка.
Её подругу зовут Эл.
Катя и Эл ехали в автобусе, когда это случилось. Они сидели на заднем сидении, а Катя держала свою большую джинсовую куртку в руках, затолкав шапку мелкой вязки в рукав.
Кажется, сначала Катя увидела вспышку, и лишь потом услышала взрыв. Успела ли она понять, что за огненная волна катилась им навстречу? Успела ли вообще её увидеть? Кто знает. Просто неуклюжая, всегда всё долго осознававшая девушка толкнула подругу на пол, одновременно закрывая её лицо своими шапкой и курткой и падая сверху, подминая оцепеневшую Эл под себя. В следующее мгновение автобус тряхнуло, и его салон превратился в огненный ад...
- Эй, тут, кажется, есть кто-то живой!
Эл кашляла, и только это не дало ей закричать от ужаса, когда она увидела то обгоревшее и расплавившееся, что всего несколько минут назад было людьми... когда поняла, что на ней лежит труп подруги, непонятно как успевшей прикрыть её своим телом.
Спасатели подняли девушку и понесли к вырезанной в покорёженном боку дыре. Эл не замечала людей. Она видела лишь колеблющийся в пламени ещё не до конца погашенного пожара силуэт девушки с чёрными волосами. Катя стояла и растерянно улыбалась за спинами спасателей и репортёров.
Возлюбленная смертная дочерь
Всю жизнь... Может, так только ей казалось, но... Всю свою осознанную жизнь она чувствовала на своих плечах эту приятную тяжесть. А однажды, подойдя к зеркалу, она увидела.
Светлый силуэт на её правом плече сидел, скромный и высокий, сложив за спиной белоснежные крылья, а второй, тёмный, что на левом, развалился в довольно фривольной позе, изящно обернув длинный, тонкий хлыст хвоста вокруг рельефного бедра. Оба они, и светлый, и тёмный, были по-своему прекрасны. И оба смотрели ей в глаза.
Они скатились по её рукам и встали рядом, почему-то оказавшись выше неё. И она зачарованно смотрела на них. Тёмный коварно усмехался, пытаясь приобнять её за талию, светлый же сурово одёргивал его. Молчаливая и почти шутливая их борьба за неё заставила её улыбнуться - именно тогда она поняла, что способна любить их.
Многие добивались её, но она выскальзывала из рук, чистая и юркая, как хрустальный ключ. Светлый одобрительно целовал её в висок, а тёмный, повиснув у неё на плече, укоризненно высказывал, что бы она могла выиграть, если бы хоть разок поддалась - не под венец, а просто побезобразничать. Но она опять смеялась, а даже он не мог устоять.
А однажды (ей было лишь шестнадцать) какая-то из соседок возревновала. Отвергнутые ухажёры поддержали. И она сама не поняла, как, простоволосая, в одной ночной рубахе, оказалась на костре...
Огонь под ногами вспыхнул, и она закричала от боли, а два её спутника прижались к ней, пытаясь вырвать её, едва ли не впервые согласные в своих действиях. Как у них получилось? Они увели её прочь от того кричащего и обгоревшего, что осталось среди хвороста.
Они неслись долго в полыхании пламени, а остановились лишь перед фигурой в чёрном балахоне, с надвинутым до подбородка капюшоном и с острой косой в тонкой руке.
Смерть отбросил капюшон и взглянул на неё бездонными глазами, огромными озёрами сияющими на юном лице.
- Здравствуй и добро пожаловать, - сказал он. - Тебе больше не будет больно. Я забрал тебя рано, ведь я люблю тебя.
Наш король...
Когда мы пришли в этот форт, мой король,
Наши латы сияли, как солнце.
Нам наградой была наша славная роль,
Клятвы мы наносили на кольца...
Но нам дорого обошлись наши клятвы. Форт был осаждён.
Мы остались верны королю, нашему королю. Враги кричали у наших ворот, требуя пропустить их - не слушая и не слыша, мы сбрасывали камни на их головы. Они готовы были платить золотом - мы брали в уплату только их жизни.
Время шло, и голод прокрался к нам. Но мы охраняли эти стены, верные клятве. У нас ничего не осталось, кроме преданности, кроме слова, и в редкие часы отдыха, закрывая глаза, мы видели тронный силуэт нашего короля и блеск наших мечей, когда мы приносили клятву верности, принимая кубки, в которых его кровь смешалась с вином. Мы отдавали наши клинки и наши жизни, и только королю, чьей крови мы испили, откроем мы ворота.
От стен враги наши кричали, что старый король умер, что нам больше некого ждать, некому хранить верность, но мы не поверили их лжи. Ведь наше слово оставалось единственным, что было, когда уже три недели, как мы съели последний кожаный ремешок.
Мы больше не замечаем голода. Мы не открывали ворота, хотя врагов уже нет, их кости истлели под нашими стенами. Мы остались верны слову, и мы ждали. Которое столетие жали нашего короля...
Долго, так долго. Камни форта пропитались нашей кровью, пока мы ждали возвращения короля. Мы знали, что его смерть была ложью, всего лишь уловкой врагов. И однажды он пришёл, и мы распахнули перед ним ворота его форта, и мы преклонили перед ним колени.
Он удивился и испугался. Наверное, он не ожидал, что мы узнаем его, но мы узнали, хотя ему было не шестьдесят, а только шестнадцать, мы всё равно узнали его, и я, его капитан, сказал, что мы остались верны ему.
Но оказалось, что наш король не помнит нас, и мы взвыли в злобе на тех, кто лишил его памяти, и взяли его под свою опеку. Мы учили его вновь быть нашим королём, это было возможно, ведь среди нас был тот, кто некогда учил его наследника. Король вспоминал, и уже через два года мог выиграть поединок у любого из нас, а разум его стал острее, чем когда-либо прежде. Нам оставалось сделать последнее.
Он извивался на камнях нашего форта, вырывался, кричал от боли, но нас было всё-таки сорок. Сорок лучших его воинов, у которых не осталось ничего.
У которых не было больше крови в жилах, чтобы проливать её.
У которых больше не было жизней, ибо мы отдали их ему.
У кого не осталось Бога, ведь верность клятве мы поставили превыше.
Только верность нашему королю - и сорок клинков, и каждый из нас оставил рану на этом теле, чтобы припасть губами к драгоценной крови, чтобы подтвердить ему клятву нашей верности. Сорок ран, сорок солдат, сорок клятв, и вскоре король уже не кричал и не вырывался, и кровь его впиталась в камни, смешавшись с некогда потерянной нами.
Нам не хватало тебя, мой король. Теперь ты с нами. Посмотри же, мой король, полыхает рассвет. Открой глаза свои и посмотри, как поднимается солнце над нашими головами. Открой глаза, навсегда наш король!
Кабак
Хей-хо, кабатчица, здравствуй сто лет! Здравствуй ныне и впредь в этом кабаке на перекрёстке! Тут, где мы можем отведать твоего замечательного пирога, где рекой льётся всё, что так угодно нашим лужёным глоткам, где за медяк можно нахлебаться наваристой похлёбки, а за два - получить превосходного мяса. Хей-хо, кабатчица, принеси нам чего утолить голод в бездонных желудках, мы с лихвой расплатимся за славный обед!
И в дальних дорогах, и в чащах лесных, в болотах и проклятых горах мы вспоминаем твой кабак, хозяйка. Мы вспоминаем тепло твоего очага и твоей улыбки, как встречали за твоими столами тех, кого и не ждали больше увидеть на этом свете. Как хорошо в твоём кабаке, что стоит на самом перекрёстке.
Здесь только грязь и кровь, кабатчица, только грязь и кровь, да вечный мат на наших грязных языках за нашими часто разбитыми губами. И баланду нашу не сравнить с твоим супом, и хлеб окаменел на жаре или заплесневел в сырости. А вместо мяса мой меч разделал вчера какого-то бедолагу, который просто стоял не в том строю, что я.
Так всегда с нами, кабатчица. Вчера мы, сегодня нас. И не вспомнить уж, что небо надо всеми одно, и что "могу" должно тормозить перед "а нужно ли?". Как просто и быстро забыть об этом, кабатчица. Вспомним мы это, только когда наши кишки полюбятся чужому мечу, и взгляд в небо - последней вечностью станет, ведь кроме него и нет-то у нас уже ничего. Вот так, так должно было случиться, так всегда бывает, этого не изменить, это...
Хей-хо, кабатчица, здравствуй тысячу лет, мы вернулись. Мы, убитые, снова вспомнили твой кабак не перекрёстке...
Снег
Снег, это только лишь снег, но какой он красивый. Белые полупрозрачные хлопья медленно опускаются от тёмно-серых туч высоко-высоко, плавно кружатся в воздухе - незамысловатым хороводом с небес до меня. Всё вокруг укрыто этим белейшим сном чистого, нетронутого снега, холодным неподвижным океаном, в полёте замёрзшим своими бурунами.
Светлые кристаллы нежнейшими парашютиками одуванчиков опускаются на моё лицо и замирают, не тая. Иногда моё дыхание заставляет их подправить полёт и опуститься чуть дальше. Может быть, на щеке, или на белом холмике над моей рукой. Не знаю, не вижу; нет желания повернуть голову.
Мне уже не холодно, правда. Сначала было немного, но потом я сняла куртку и сапожки, и легла клубочком в снег. Он тоже сначала колол меня и быстро таял, но это всё уже прошло, теперь он любит меня. Теперь снег мягкий и тёплый... Разве так бывает?
Снег всё кружит и кружит надо мной, его спирали всё запутаннее - кажется, это ветер. Мои глаза закрываются сами собой, но даже под веками в тёплый огонь опускаются снежинки, огонь становится белым, не желая с ними ссориться, и ещё ласковее обнимает меня.
Как хорошо... Нет ни холода, ни чувств, ни воли. Я уже засыпаю? Может быть. Может, и во сне мне будет хорошо...
Спи
Спи, мой хороший, спи. Я помню, когда ты уснул. Мне было так страшно, словно тебя отняли у меня навсегда. Но потом стало ясно, что ты всего лишь спишь! Так тихо, даже не дыша. Знаешь, ты такой красивый и спокойный сейчас.
Раньше ты спал рядом со мной. Пробуждаясь утром, мне всегда удавалось застать тебя спящим, с закрытыми глазами, расслабленным и умиротворённым. Распущенные волосы струились по подушкам и по твоему лицу, сильному и свежему, как ветер в бурю - и покойному, как лесное озеро. Любоваться тобой в эти короткие мгновения было так приятно, что я охотно променял бы ночь с тобой на ещё одну минуту твоего утреннего сна. Но ты всегда чувствовал мой взгляд и открывал глаза. И это было ещё одно счастье - смотреть в них и тихо говорить: "Доброе утро, Рейи". Ты молча улыбался мне в ответ, зная, как я ненавижу по утрам свой титул.
Теперь ты спишь, уже очень давно. Сначала на моих руках - ты почти ничего не весишь, - потом в этом лесу. Кто-то предложил мне сесть, какая-то девочка, и я сажусь, прислонившись спиной к этому стволу. Я кладу твою голову себе на колени, а ты так и не просыпаешься. Лунный свет делает твою кожу мёртвенно бледной, но ты всё так же прекрасен. Сколько времени прошло? Не знаю. Девочка приходит иногда, ещё несколько раз за эту ночь. Она говорит, что прошли века. Однажды она сказала, что ночь в этом лесу вечна. Но я знаю, что рассвет придёт, знаю, потому что на рассвете ты должен проснуться.
Сквозь сон
Я чувствую его крепкие руки под лопатками и под коленями - он несёт меня на руках. Мне холодно, и только там, где наши тела соприкасаются, я чувствую его тепло.
У меня закрыты глаза. Интересно, я сплю? Впрочем, это не имеет значения. Мне хорошо у него на руках.
Слышно только его тяжёлое дыхание, да ещё его сердце сильно бьётся у моего плеча. Наверное, ему тяжело, он ведь давно несёт меня. И почему он не остановится и не разбудит меня?
Я не могу даже открыть глаза и посмотреть в его лицо. Там обычно была нежность. Меня никогда не смущал лёгкий оттенок превосходства в его поведении и в его взгляде. А открытая жажда обладания ночами... разве можно мечтать о чём-то другом, разве не так естественно подчиняться ему?
Наверное, надо бы обнять его, ему стало б хоть чуть-чуть легче, но я не в силах даже просто шевельнуть пальцами. Я так устал... После той драки... Вот поэтому-то, скорее всего, он и несёт меня сам, прижимая к груди, как ребёнка. Так хочется, чтобы он положил меня на кровать и лёг рядом, обнимая меня. Он и сейчас что-то шепчет мне. Как хорошо - он не доверил меня другим...
У него хриплый голос, я всё никак не разберу, что он мне так тихо говорит.
Странно, что я не слышу шелеста дождя. Ведь сейчас дождь, да? Иначе что это капает на лицо? Это, должно быть, капли дождя срываются с его волос, ведь я чувствую его дыхание на моей щеке. А ещё иногда его голос от усталости срывается, точно он плачет, но я-то знаю, что это не так, он никогда не плачет, он не может плакать.
Он наконец останавливается и садится, но это не его покои и не мои, это вообще не жилище. Я теперь лежу на земле, а мои плечи покоятся у него на коленях. Он гладит мои волосы - я, кажется, помню, что после боя он сам стянул с них ленту. Его дыхание выравнивается, сердце успокаивается. Я знаю, всей кожей чувствую, как он сейчас улыбнулся. Я бы улыбнулся в ответ, но губы от усталости свело.
- Спи, - говорит он, гладя меня по щеке, - спи, отдыхай, ты так устал. Я постерегу твой сон.
Он целует меня, очень осторожно, боясь разбудить. Жаль, я не могу ответить. Это всё усталость. Я поцелую его, когда проснусь, и не так осторожно, как он сейчас.
- До рассвета, - тихо говорит он, - я не буду будить тебя до рассвета.
И я сплю. И мне хорошо в его руках.
Начнём сначала?
Мёртвые, мёртвые, мёртвые... одни трупы вокруг. И на руках - алое, и в душе - серое, как пепел, и во снах - жёлтое безумие.
Чего ты хочешь?!
И без ответа. Тише, девочка, тише, это не твоя музыка.
Что так бьётся? Пульс. Может быть, даже кровь и воздух барабанами мучают истерзанный разум, а ты... Ты стоишь, моя девочка, сокровище моё простоволосое, оборвыш ухоженный. Не плачь, дитя моё бесправное. Или ты всё ещё помнишь, что можно плакать над трупами?
Железо, сталь, стекло, дерево, кости и камни - как всё это умеет ранить босые ножки крошек. Мухи, падальщики-вороны... Ты знаешь, что вороны могут стать вернее собаки? Смотри же, солнышко моё копчёное, как верны они этим трупам - с собой, в желудках своих уносят, не желают оставлять и гнить, гнить, гнить. Смотри, слушай, чувствуй, ведь и ты должна была лежать. Они каркают хриплыми голосами и даже не в силах взлететь, так отяжелели. Но они гостеприимные хозяева, приглашают разделить трапезу - подойди, отведай!
Но бежит моя девочка, уже не чуя ног, превратившихся в кровавое месиво. Труп не чувствует, а если труп душа... это ещё хуже - это умеет делиться, вот только единственным, что имеет в избытке. Нет, бежит девочка, слепая, глухая и немая, малютка, деточка, крошка. Бежит и не останавливается и день, и два, не видя ничего, кроме единственной ночи бессильного стона и мёртвого крика, безумной памяти под алым небом с такими ясными, мирными, равнодушными, мягкими... с такими страшными звёздами!!!
А потом её хватают грубые мужские руки всадника, в лошадь которого она врезалась. Рвётся моя девочка, бьётся, не кричит только - сорвался голос и бег замучил. А он крепко прижимает кроху огромноглазую к груди и держит тоже крепко - не вырваться. Сердце его бьётся спокойно, будто спит он, и обессиленная девчушка затихает и пустыми очами смотрит в его лицо, не замечая там ужаса, и жалости, и ярости. А её кровь течёт по его сапогам, пока он не кладёт её на свой плащ, пока не промывает рваные раны водой. Без движения кроха, парализована, а он снимает рубашку, достаёт кинжал и кромсает им одежду свою на полосы, чтоб перевязать бедненькие детские ножки. Добрые руки, ласковые, заботливые. Малышка уже не боится чужого воина. Папа, шепчет она.
Вот и нет двух дней, но уже едет детка впереди чужого человека на спине могучего коня. У человека - замок, и много красивых вещей, и добрых заботливых слуг, и солнечных дней. Веришь, моя крошка, в счастье? Верь, верь. Да ведь только окно открыто, и ворон, влетевший в него, бьёт тебя крыльями по лицу, и ты вспоминаешь, как это - кричать, закрываешься руками, а когда опускаешь их вновь...
Мёртвые, мёртвые, мёртвые... И на руках - алое...
Не сегодня
Существо было за окном. Невидимое, оно наблюдало за одним из обитателей очередной квартиры. Девушка лет восемнадцати-девятнадцати, считающая себя бесполезной и неумелой неудачницей, от которой все желают избавиться. Может быть, она и ошибалась, вот только временами (и даже часто) находила подтверждения своей точки зрения.
Впрочем, существу в ночи за окном это было совершенно не интересно. Оно только наблюдатель, да ещё проводник, но девушке всё равно пока рано даже подозревать о его существовании. Оно будет наблюдать, как наблюдало с момента её возвращения домой; оно видело и слышало, как девушка включила магнитофон и потом долго плакала на полу утопленной в музыке комнаты, в музыке, по идее призванной привести к покою. Оно слышало мысли девушки про козырёк, что она твёрдо знает теперь, зачем он нужен не под солнцем.
Приближалась полночь, на подоконнике раздалось шуршание, там с него что-то снимали и ставили на стол - наверное, горшки с цветами. Потом с громким треском рама отъехала в сторону. Существо застыло в ожидании.
Девушка села на подоконник и глянула вниз, на шестнадцать этажей под своими ногами. Минуту она просто смотрела, а потом запела.
Голос был не очень хорош, но её это не волновало. Она высунулась из окна и посмотрела на стены дома, потом спустилась с подоконника и закрыла окно.
Существо проводило её терпеливым взглядом. Что ж, значит - и не сегодня.
Трудно уйти самому
Солнце светило с абсолютно чистого голубого неба. Лёгкий ветерок приятно теребил волосы, и я жмурился, с удовольствием подставляя ему лицо.
Знакомые руки мягко потянули меня вниз.
- Ложись, - тихо сказал родной голос, и я послушно лёг, устроив голову на удобных коленях.
Зелёный травяной ковёр ласково принял меня. Земля под ним приятно холодила голые ноги. Я прислушался - в этом спокойном и безмятежном мире столько звуков. Закрыв глаза, я слышал их ещё лучше: перекличку птиц в далёком лесу; стрёкот кузнечиков; ровное и спокойное дыхание надо мной. По руке пополз муравей, занятное создание. Я улыбался.
Наверное, он не отводил взгляда от моего лица. Он нежно погладил меня по голове, и я в ответ потёрся щекой о его руки, не открывая глаз, жмурясь от ласки.
Солнце, трава, ветер, самый близкий человек... Мой маленький рай.
- Как хорошо, - прошептал я, и почувствовал, как неровно стукнуло его сердце. Он кивнул - это я тоже почувствовал. Его руки легли мне на грудь.
Солнце слепило сквозь веки. На секунду тень скрыла этот огонь - человек склонился надо мной и поцеловал, благословляя. Убрал руки. Резко дёрнулся, и двадцать сантиметров стали погрузились в мою грудь.
Я не успел сказать, только подумал: "Спасибо".
...Эй, привет! Я пришёл.
Танец
Как это красиво! Эти движения, полные дикой жизни, эти стремительные переливы и переходы из одного па в другое - столь плавные и быстрые, что промедление в долю мгновения отзывается шоком. Много чаще возникают размытые пятна невообразимых красок, где нет движения - потому что глаз не успевает поймать его. Это он, Танец.
Безрассудное согласие даже не миллионов - такое до смешного малое число не может, и в той же миллионной степени, отразить количество танцоров на этом фантастическом танцполе, где самый свет - лишь один из многих.
Вот новый танцор возникает в самом сердце урагана - пастельный тон, быстро сменяющийся ярким окрасом. Огонь и фейерверк. Он согласованно движется среди партнёров, всё ярче, и ярче, и ярче!.. Сгорая в пепел, как и положено всему горящему. Согласованность танцующих остаётся неизменной, они и не замечают, что их стало меньше ещё на одного. Разве что, кто-то потускнеет, начиная выцветать - во тьму, где ждёт то же угасание. Но это правильно и красиво.
Танец продолжается!
Страшный и простой, ведь всё в нём подчинено одному стремлению, одной цели непрерывного движения, маятнику - угаснуть, не оставив следа. Ну же, танцоры, танцуйте общий и единственно бесконечный Танец, объединяющий всё и вся, Танец, который дождётся умирания самого времени - вечный Танец Смерти.
Оно
Оно не знало, было ли что-то до. Оно смутно чувствовало, что должно что-то произойти.
Это его не волновало.
Возможно, оно всегда было тут, где нет ничего - ни времени, ни чувств, ни мыслей, ни воспоминаний. Оно не знало, что это вообще такое. Тут не было даже понятия "место". Та его часть, что могла бы мыслить, знала, где оно находится, но оно не думало, и потому не находило нужным искать название тому, о чём не имели понятия ни религии, ни физики, изучившие мир до пятого измерения. Возможно, оно возникло тут мгновение назад. Но какая разница? Оно уже понимало вечность. И когда тревожность тронула покой, оно осознало неизбежность песка и изменилось в Зове.
Сначала пришли чувства, сумбурные, но вялые. Потом существо равнодушно отметило появление сознаний (почему-то двух раздельных) и убедилось, что преобразует себя в собственном воображении в летящего сквозь ураган человека. Необыкновенно пышные волосы сливались с космической тьмой, и неясно, где кончаются пряди и начинаются туманности. Тело, нагое, светилось жемчугом, лилия, почему-то вьющаяся, будто вырастающая из правого бедра, поднималась через грудь и исчезала за левым плечом, на всём пути раскрывая белые бутоны. А потом оно распахнуло невидящие прежде глаза. Оно вспомнило слова.
В каньоне была ночь, но для капитана, опиравшегося спиной о скалу, это ничего не значило, всё равно он почти не мог видеть из-за потери крови. С трудом боролся с болью в непослушных руках. Свой десяток, своих солдат, верных до последнего вздоха, он схоронил в этих камнях, и теперь готовился умереть сам.
В следующий миг свет десяти солнц ослепил его...
Мой враг
Мне плохо. Который уже день (неделю, месяц?) я не могу встать с постели. Гнилое жёлтое слово лихорадка. Я умираю, и жалею лишь об одном - я не успел убить моего врага.
Как долго мы с ним охотились друг на друга, сколько ловушек, заговоров, дуэлей... А теперь я сгораю, не в силах отомстить.
Я всё ещё вижу, но даже сердце в моей груди остановилось. Я мёртв? Да, наверное, раз надо мной так старательно плачут. И кто-то говорит:
- Я думал, его убьет его враг. Какая ирония...
И никто из родных не воспринял моей ненависти, не захотел продолжить вражду за меня. Мой враг жив. О, если возможно вернуться с того света ради убийства, я сделаю это!
Склеп закрыт, но лучи света падают в узкие, как бойницы, зарешёченные окна. Я чувствую себя смертельно уставшим: не могу пошевелиться от накрывшей безжалостной тяжести, всё время проваливаюсь в небытие, не приносящее ничего, кроме новой муторности.
Я жду тех, кто придут вспомнить обо мне - день, неделю, месяц, но лишь старый слуга стирает пыль да меняет цветы. Я хочу увидеть близкого, чтобы завещать - убей! Сотри с лица земли того, кого я ненавижу, уничтожь моего врага! Но время идёт, и я понимаю, что забыт. Неужели я всегда был отрезан ото всех, просто не понимал этого?
Дверь моего склепа заскрипела в ночном мраке, отворяясь. Шаги звучат на каменных ступенях - кто-то решился... НЕТ!
Лунный луч падает на лицо моего гостя.
На лицо моего врага.
Он пришёл позлорадствовать моей смерти, плюнуть на мой гроб?! Кто пустил его! Пусть я не был одарён их любовью, пусть они не приходят ко мне, но как они могли допустить, чтобы он осквернил моё посмертие?!
Он подошёл ко мне и опустился на колени.
- Прости меня, - шепнул он. И возложил свой меч к моим ногам.
Ушёл...
Он знал?
Он знал, что я прощу его?
Сёстры
Смерть склонилась над маленьким пушистым комочком в руках человека. Когда она погладила зверька, по её лицу пробежала еле заметная тень сожаления.
- Прости, малыш, - сказала она, сильнее сжимая пальцы и вынимая из замершего тельца еле заметную живую искорку. - Прости, так надо.
Смерть всегда жалела эти жизни, которым помогала прерваться, освобождая от мук существования. И от его радостей - тоже...
Человек тяжело вздохнул и опустил уже не дышащий комочек в коробку. Ему всё понятно? Судя по одинокой слезе - да. Человек вдруг поднял голову и посмотрел туда, где под чёрным капюшоном укрывала свой лик Смерть. Возникло ирреальное ощущение, что человек видит её. От неожиданности Смерть даже отметила, что человек был девушкой.
- Извини, не могла удержаться, - тихо сказала она, вытирая слёзы. Смерть на мгновение онемела от изумления. Уже давно она не удивлялась.
- Ты видишь меня? - спросила она.
- Да, - подтвердила девушка.
- Понятно.
Смерть присела на стул в какой-то комнате. Раньше она не обращала внимания, где находится, это было не важно, существовал лишь маленький серый комочек да тусклая искорка, которой уже не хватало для жизни. Теперь чёрный балахон стелился по полу маленькой жилой комнаты, хозяйка которой сидела на кровати напротив, бессильно уронив руки.
- Ты хочешь спросить, почему я забрала эту жизнь? - поинтересовалась Смерть.
- Нет, - еле заметно качнула головой девушка. - Я понимаю, он уже не мог... так. Спасибо тебе, - девушка вскинула влажные блестящие глаза на тёмную фигуру, - спасибо, что ему больше не больно и... за твою милость.
- Милость? - задумчиво повторила Смерть.
- Да. Каждый день ты собираешь сотни и тысячи жизней, но тебе жаль моего малыша. Теперь я спокойна за него. Ты любишь тех, кого забираешь. Твоё тепло на нём. Скажи... - Девушка подалась вперёд, опускаясь на колени. Протянутые вперёд руки замерли, не решаясь коснуться чёрных складок. - Скажи... Есть ли кто-нибудь, кому было бы так же тяжело, как и тебе?
Смерть медленно опустила глаза на свои руки. Такие бледные, до ослепительного сияния кости. Они никогда не дрожали, потому что это было очень важно.
- Моя сестра.
- Сестра?
- Сестра, - повторила Смерть. - Моя сестра в белых одеждах.
- А...
- Она пресекает чувства. - Слова нехотя падали на ковёр. - Я останавливаю существования, связанную с ними сладость и боль, и в том моё утешение, а она... оставляет всё за собой.
Любовь, радость, дружба - если они продолжительны, то обретают свою жизнь, своё место, свои привычки и мечты. Но что-то происходит, вынуждая придти мою сестру. Она оставляет за собой пустоту.
- А как же ненависть, вражда?
- Они умирают реже. Обычно, когда мы с сестрой приходим вместе. А часто продолжают жить и после меня.
Смерть в чёрных одеждах поднялась.
- До встречи, - сказала она. - И, прошу тебя, не заставляй мою сестру мучаться из-за тебя.
Складки шевельнулись, и Смерть исчезла, оставив девушку одну. Одну с белой фигурой, готовой принять в свои руки боль расставания.
- Спасибо, - шепнула девушка, поднимаясь с пола и глядя в лицо новой гостьи. - Теперь мне стало легче.
Белая фигура медленно кивнула, чуть улыбнувшись уголком рта, и тоже растворилась.
С двух сторон
...Я нашёл тебя на поле боя, твоём собственном маленьком поле боя, где ты один противостоял пятерым. Трупы твоих врагов лежали вокруг, в ком-то едва теплилась жизнь, телом одного ты был придавлен. Множество следов шло к той поляне, но ни одна цепочка не вела прочь от неё. Ты забрал с собой всех!
Мы принесли твоё тело в замок. Я сам обмыл тебя и облачил в новые одежды. Всю ночь я провёл у твоего одра...
...Я был в лесу, когда услышал за спиной преследователей. Я дал шпор своему усталому коню, но они не отступали. Тогда, покинув седло и велев Дюжему мчаться к твоему дому, я метнулся в заросли, где трудно пройти пешему, что, в отличие от меня, не знает этих путей. Но они разгадали меня и вломились следом, рубя кустарник и ветви. Я остановился на поляне и даже успел перевести дыхание, прежде чем они, запыхавшиеся, настигли меня. Я ударил первым, не позволив им согласовать свои действия, а потом... Сколько их было? Слишком много для меня. Я не надеялся выжить, лишь обойтись им как можно дороже. И, кажется, мне удалось, почти удалось! Но один, кого я уже считал трупом, проткнул мечом мою спину. Падая, я ощутил тяжесть его тела, и его клинок под этой тяжестью пригвоздил меня к земле.
Позже я почувствовал движение и твои всегда такие тёплые руки на своей холодной коже. Ты касался меня, облачал меня в новое платье, сидел со мной. А потом нас разделили, меня повлекло прочь от тебя. Туда, где теплее и светлее. Там будет боль, но будет и радость - сильнее, чем в моей жизни...
...Только посреди ночи я понял, что ты ушёл. Но, глядя в твоё покойное лицо, я не мог поверить, что навсегда. Мой друг, убив своих врагов, ты не оставил мне утешения мести за тебя. Теперь ты далеко, там, куда не дойти, до куда не достанет мой взгляд. Но мне спокойно. Я не убиваюсь. Я верю. Я буду ждать тебя. Ты однажды вернёшься, ведь я тебя жду...
...Уходя, я верю, что однажды вернусь к тебе, ведь ты ждёшь меня...
...мой друг.
Один
Дверь громко захлопнулась за спиной вылетевшего вон разъярённого человека.
Юноша остался лежать на ковре, на боку, подставив колени огню камина, в который был направлен ничего не видящий взгляд.
И без того узкие плечи съёжились и поникли, а блеск колец на пальцах потускнел, как бирюзовые глаза.
Значит, вот так вот...
Он не шевелился, всем своим существом ощущая пустоту комнаты и звон брошенных только что злых слов.
Да, ты верно сказал про дёрганье за ниточки, про манипулирование людьми... но почему же, ну как же ты не смог понять, что кукловод точно так же, как и другими, играет собой!..
По щекам молодого человека побежали горькие ручейки слёз.
...И ему так же больно, если не больнее, чем остальным куклам, подчас не подозревающим о своих ролях!
Неблагодарная работа - политик и шпион на службе Его Величества.
Он снял браслет с тонкого запястья и с бездумной бережностью пустил его катиться под стол, где яркая безделушка наконец не удержала равновесия и завалилась на бок.
Больше тут нет никого. Можно позволить себе и бесцельные слёзы, и проявление истинных чувств - просто ради разрядки, чтобы не всё это потом, случайно. Ведь никто же не видит... и не увидит никогда...
Он подтянул колени к груди, пряча в них напряжённое лицо.
А чего ты хотел, кукловод-марионетка?!
Воздух в комнате шевельнулся, решительная рука легла на плечо.
- Эй, - послышался вопрошающий возглас.
Он не шевельнулся.
Руки властно дёрнули его, переворачивая на спину.
- Ты тут уже который час... что за... Что?!
Юноша не шевелился и не отвечал, его закатившиеся глаза были распахнуты в потолок, жилка на безвольной шее тяжело и неровно пульсировала под обжигающе горячей кожей - слишком тяжело, слишком часто.
- Да что с тобой?!
Руки подхватили его и подняли в воздух. Безбожно матерясь, их обладатель перенёс тело на кровать и бросился вон: искать лекаря, что наверняка где-то спит в столь поздний час!
А молодой человек лежал один, беспомощно утопая в лаве. Один. Совсем один со своими страхами.
Раб
Ты был мучеником, мой малыш. Всю твою тяжёлую жизнь ты не знал счастливых дней, мир не ведал о твоём существовании и ему были безразличны твои мучения.
Ты был рабом, а значит, животным для всех, игрушкой и бессловесной тварью. Тобою помыкали, тебя били из желания слышать твои крики, тебя использовали, как не могли использовать других, но ты не умер, не сошёл с ума и не отупел.
Откуда взялась в тебе эта гордость, что, защищая себя, стала гордыней? Гордый ребёнок, которого ломали каждое мгновение, но не смогли сломать до конца. Ты мог быть покорным, как раб, - но в сердце своём не был рабом, и оттого мучения твои были тяжелее во сто крат, ибо страдал ты, как принц.
Беспомощен был ты, но глаза твои горели, и потому даже истязая тебя, были не радостны твои жестокие хозяева, ибо, слыша крики твоей боли, они видели твои глаза, что презирали их, даже тускнея в беспамятстве.
И тогда отдали тебя в жертву, чтобы колючую душу твою, что кустом дикого шиповника проросла на садовых дорожках их, царапая и в лохмотья полосуя их богатые платья, сожгли силы божественные, как в огне садовника.
Но боги - не садовники для людей, лишь для себя. И не шиповник ты - забитый розовый куст, не смогший взрастить в плохой почве ни шипы свои, ни бутоны. И садовник, что не слушает богачей и вельмож, пересадит розу, и взлелеет, и даст всё, чтобы расцвёл ты превыше.
И сможешь тогда ты вернуться, и скажешь своим обидчикам: "Вот я, который был уничтожен вами". Твоя ненависть найдёт выход, лишь окрепнут твои шипы. Никто не встанет на пути твоего отмщения. Сгорят они, успокоив тебя, как ты захочешь.
Но всё это лишь будет, а ты пока не ведаешь об этом. Твой палач ведёт тебя к алтарю, на котором ты будешь жертвой. Скоро твоя кровь оросит его, передавая твою жизнь из рук людей в иные руки, не ведая, что твой огонь столь силён, что ему не дадут угаснуть.
Уходя, ты любишь лишь палача своего, что дал тебе отдых в келье, что оттолкнул от дверей твоих хозяев твоих прежних. Лишь перед ним ты выпустил свой испуг, но он не отшатнулся, не стал презирать или бросать тебя, а выслушал и понял, и подарил час - единственный час счастья. Он не давал тебе надежды, но был светел, и ты почти с радостью шёл за ним к жертвенному камню.
Скоро прервётся цепь твоих мучений, мой малыш, под кинжалом его, но не бойся, тебя ждёт иное существование. Иди же, ложись без страха на алтарь, на грудь мою, в мои объятья. Люди, зная тебя, бросают мне твою жизнь как подачку. Палач, не зная тебя, отдаёт, как драгоценный дар. Я же бесценным сокровищем приму твою жизнь, пью воду твоего существа на своих руках, на моём алтаре, моя священная жертва.
Брат и сестра
Широко распахнутые глаза мальчика были пусты. Он долго стоял посреди поля, весь в саже и каких-то бурых разводах, а потом зашатался и упал на колени, опираясь подрагивающими руками о выжженную землю. Упавшая с плеча котомка сухо треснула и распахнулась, вываливая своё содержимое.
Мертвы... все мертвы...
Выжженное поле боя, всё неровное, в буграх и шестах... Бугры - то, что было людьми. Шесты - копья и стяги, зачастую воткнутые в нечто, прежде живое.
Во многих останках трудно было узнать людей... так, порубленные, отбитые, затоптанные ошмётки, в которых даже не вдруг заподозришь и мясо.
И перед всем этим - он. Мальчик. Всего восьми зим отроду. Он раньше никогда не видел человеческой смерти.
- Братик...
Он резко обернулся и увидел свою младшую сестру, всю в копоти и грязи, измазалась в... в грязи этого поля...
Почему она не боится? Почему она не плачет и не убегает, ведь она девочка, и ей всего шесть лет?
Она не понимает?
Она не смотрела на трупы, на обезображенные останки, только на брата. Смотрела с состраданием и желанием помочь.
Подойдя к старшему мальчику, она крепко обняла его, спрятав его лицо на своих хрупких ключицах.
- Всё будет хорошо, - убеждённо заговорила она. - Пойдём отсюда, ну вставай же.
Она не понимала? Возможно, как раз она-то и понимала. Может быть, она бы сейчас плакала и кричала от страха, но у неё рядом был любимый брат, которому плохо, очень плохо, который не выдерживал... которому ещё можно было помочь - единственному на этом поле.
Мальчик поднялся, зажимая веками слёзы, и побрёл прочь, отвернувшись от сестрёнки. В конце концов, он же старше, он мужчина, он должен её защищать, ей не надо видеть...
Почему-то именно сейчас сестра напомнила ему их маму.
Свеча
- Не оставляй меня...
Олег закрыл глаза, несколько секунд оставался неподвижным, прежде чем вновь посмотреть на покрытого грязью, лихорадочным румянцем и больным потом парня.
- Я боюсь... не оставляй меня...
"Уже бред", - понял мужчина.
Больного надо было спасать, но если тащить его на себе, то поиски выхода из этой каменной ловушки затянутся, сильно затянутся, и тогда Максим всё равно умрёт, хотя бы от голода. Нужно идти здоровому, одному, за помощью. Это правильно и разумно, но...
- Не оставляй!..
Сердце сжималось резко и неприятно.
Он вытащил из связки самую длинную свечу.
- Вот, - сказал Олег, зажигая её и укрепляя на полу на расстоянии вытянутой руки от Максима. - Ты слышишь меня? Я оставил свет. Смотри на огонь, он прогонит все страхи.
- Не уходи...
- Я вернусь! Вернусь с помощью, не позже, чем догорит свеча. Ты ещё увидишь меня при её свете, слышишь? Всё будет хорошо, парень, я вернусь.
Поудобнее устроив больного и накинув ему на плечи свою куртку, мужчина ободряюще сжал его слабые пальцы и быстро пошёл из пещеры по одному из неотличимых друг от друга переходов.
Молодой человек остался лежать, один, лишь перед его лицом теплилась свеча.
Тени крались вокруг него, хватая его своими холодными липкими пальцами, противно хихикали, давили, пытаясь задушить.
"Смотри на огонь."
Он впился взглядом в маленький источник света. Слабый язычок огня заполнил весь мир, поглощая страшные тени.
- Он скоро вернётся, - убеждённо прошептал Максим. - Не позже, чем догорит свеча...
Время шло, он всё так и смотрел на огонёк. Иногда глаза сами собой закрывались, но почти сразу испуганно распахивались вновь, чтобы опять увидеть свет.
Сколько он так лежал? Ему казалось, вечность. Только смотреть в одну точку - и Олег придёт раньше, чем погаснет огонёк. А пока он горит... Пусть пройдёт ещё одна вечность.
Мужчина всё не возвращался. В очередной раз задремав, Максим захрипел в панике, не увидев света. Не увидев? Но вот же он! Просто слабее... Или он просто хуже видит из-за болезни...
- Он вернётся, - шептали бледные губы. - раньше, чем погаснет свеча... Он обещал, надо ждать...
На камнях уже давно остыла лужица воска без намёка на фитиль. Больной ждал и видел.
Видел всё никак не гаснущий огонёк.
Сгореть
Всего в шаге от меня камин. Он большой, сложен из серого камня. Или это он так посерел от пепла за многие годы?
В любом случае, и сейчас в открытом камине горит огонь. Слишком яркий, такой яркий, что освещает всю комнату, в которой нет ни окон, ни другого света. А может, мне так только кажется, ведь я уже очень давно сижу на полу прямо перед ним и смотрю на пляску красно-оранжево-белых язычков, не отрываясь и не оглядываясь по сторонам.
Опять подтягиваю к подбородку край сползающего пледа. Да, я сижу у жаркого огня в душной комнате, но всё равно не могу согреться. От рези в глазах по щекам текут слёзы - неспешно, почти сразу высыхая, только кажется, что мне надели жидкие кривые очки.
Разнояркие языки пляшут, пожирая полено за поленом, которые я им скармливаю. Самое обычное топливо, ничего экзотичного вроде ароматных пород дерева. Просто поленьев много, и горят они очень хорошо, сухие. Огонь не трещит, а ревёт, точно обвал в горах.
Снова плотнее укутываюсь в плед. Он посвёркивает искрами, тлеющими на ворсинках от близкого жара, но мне всё так же холодно, я дрожу, не могу согреться. Тогда я закрываю глаза, надеясь уснуть и забыть про холод.
Я не вижу, как из камина вываливаются угольки, падают у моих ног и мгновенно пожирают тоненький коврик, а потом обугленное пятно расширяется, разбегается к стенам, взлетает по всему, встречающемуся на пути. Мой плед не вспыхивает первым лишь потому, что ворсинки сплавились от жара в твёрдые комочки и некоторое время сопротивляются огню. Но стоит комнате превратиться в один пылающий камин, как не выдерживает и плед. Вспыхивает на мне.
За закрытыми глазами это всё не важно. Я не чувствую огня на своей коже, мне всё ещё очень холодно. Мурашки бегут по телу, когда жадный огонь окружает меня даже не стеной, если только не считать окружённым стеной камень в сердце кладки. Горит всё: ткани, деревянные покрытия стен, пола, потолка, мебель, запас дров, что-то ещё. Я лишь на мгновение приоткрываю глаза - увидеть что-то ослепительное, как нетронутый снег под солнцем, - и тут же закрываю их снова, всё равно от рези бегут слёзы.
Вокруг бушует пожар, но я не двигаюсь. Сгорая, я думаю лишь об одном: мне холодно... как бы мне всё-таки согреться?
Поздно
Почему ты плачешь, мальчик, свернувшись клубочком на полу и прижав кулаки к груди? Не плачь, мальчик, ведь ты всё сделал так, как хотел. Я помню, когда-то давно ты писал в школе сочинение на тему желаний. Ты тогда написал: "Хочу помогать людям". А я помню, что в черновике ты заштриховал первый вариант: "Хочу сделать друзей счастливыми".
Ты не оставил этих слов, потому что всегда был немного суеверным.
Что же ты дрожишь, мальчик? Почему слёзы текут по твоим щекам вот уже столько времени? Ведь ты всегда был весел, мальчик, всегда был "маленьким метеоритом"! Все любили тебя, у тебя было много друзей, которые обожали тебя. Ты был счастлив, мальчик! Многие ли могут сказать такое о себе? А сейчас не воешь в голос лишь потому, что за тонкой стенкой, в соседней квартире, спит младенец, и ты не желаешь его будить. Твои горькие немые слёзы охраняют его сон.
Но ведь ты добился, чего хотел, мальчик! Ты всегда помогал друзьям. Они шли к тебе просто так, за советом или несли радости и проблемы, ведь ты очень хорошо умеешь слушать. Тебе верили и не боялись говорить о самом сокровенном. И ты, часто тайком, помогал друзьям.
Помнишь то неразлучное трио из археологического, которое так мечтало попасть на раскопки? За какие ниточки ты дёрнул, чтобы их включили в состав экспедиции? С дороги они писали тебе чуть не каждый день, а когда доехали - всего одно письмо, полное восторга и счастья.
А те двое? Ты помог им найти друг друга, очень смущаясь своей роли свахи. Сейчас у них что-то вроде медового месяца, они счастливы в своём мирке на двоих.
И ещё, и ещё, и ещё! Ты помог всем твоим друзьям... Так почему же ты плачешь? Они ведь все счастливы, пусть и не с тобой? Ты ведь искренне рад за них.
Где-то за стенкой хлопает дверь, младенец кричит, проснувшись. Ты вздрагиваешь. Потом кто-то, наверное, вернувшаяся мать, берёт его на руки, он смеётся, счастливый. Ещё один счастливый... Словно ты раздаёшь удачу...
Ты ведь и за них рад, да? Мальчик, зачем же слёзы на твоих щеках? Все счастливы, им не до тебя. Понимаю, ты остался один, но ведь внизу топчется почтальон, в его руках сотня писем тебе - впервые за последние пару месяцев они написали тебе, сразу все. Так почему же ты не спешишь взять их, почему... Почему ты не плачешь, мальчик? Почему ты не дышишь?..
Обида
Они подошли ко мне бесшумно, я не замечала их до того момента, когда они обняли меня за плечи и сказали:
- Пойдём. Уже пора.
Они улыбались.
Я уцепилась за их руки, встала и пошла между ними. С ними было так хорошо, что меня как-то мало волновало, куда они меня ведут.
Мы прошли по старым улицам, где я когда-то бродила - как же давно я тут не была? Тут всё так же играли дети, пусть и другие. Но это уже не важно, ведь я была с ними, с теми, которые вели меня. А под нашими ногами играл котёнок - маленький, ослепительно белый леопард с чёрными пятнами на шкурке. Иногда он забегал вперёд и важно шествовал, задрав хвост-морковку, словно вожак большой стаи нас. Но его важности хватало ненадолго, и вскоре он вновь принимался играть всем, что двигалось само или с его помощью. Изумрудики его глаз были весело-серьёзны, такой он, наш котёнок счастья, охранник и защитник.
Мимо нас проходили те, кого я знаю. Они скользили по мне взглядами, словно не видели или не узнавали. Я привычно задавила ной в груди, в конце концов, это тоже было как обычно. Мои сопровождающие беспокойно покосились на меня и вновь обняли, утешая. Их тепло. Такое странное. Как транквилизатор - ни боли, ни радости, только спокойствие, и всё.
Небо стало настолько близким, что мы, все трое, наконец-то шагнули в него. Они по-прежнему обнимали меня, нежно и ласково... любовно... Я не сомневалась, что мне всегда будет хорошо с ними, мы будем счастливы, но в какой-то момент я всё же обернулась через плечо и посмотрела на спящую девушку на постели. Она лежала, наполовину укрытая одеялом. У неё была одна мечта: не проснуться. Никогда.
Я вздохнула и отвернулась от неё. К ней так не хотелось возвращаться...
...Интересно, что ждёт меня за небом?
Верность
Я с трудом мог их видеть сквозь алую муть в глазах. Несмотря на то, как меня научили их бояться, я далеко не сразу разобрал, чего они от меня требуют.
- Смотри! - издевались они. - И это ему ты был верен?!
Мой господин лежал на краю обрыва, избитый, жалкий, беспомощный. Над ним смеялись, на него плевали.
- Раб! - кричали они. - И это твой хозяин?! Это тот, кому ты так верен?! Ну же, ты ведь носишь его ошейник! Давай, теперь он беспомощен и в твоей власти, неужели ты ничего не хочешь ему припомнить? Что ты сделаешь с ним?
Кто-то вложил в мою ладонь кинжал, бесполезный против них, но против связанного...
Я поднялся с колен и медленно пошёл к моему господину.
Один взгляд - глаза в глаза.
Схватив его за плечо, я перевалился через край - в далёкие воды реки.
Уже в воде мне удалось разрезать его путы, вложить кинжал в его руку и оттолкнуть к берегу. То же движение бросило меня в середину потока и притопило.
Прежде, чем хрустальная быстрая вода утащила меня, я ещё увидел как люди моего хозяина подобрали его, почти беспамятного, не обратив внимания на такую бесполезную вещь, как тонущий раб.
Опускаясь на дно, давясь заполняющей лёгкие водой, я с истеричной улыбкой вспоминал моих мучителей. Они так и не поняли, наверное, что одно дело - хранить верность, и совсем другое - завоевать её. Пусть даже у жалкого раба.
Ожидание
Она сидит тут, рядом со мной, и она совсем не такая, как её изображают. Она не старая и не молодая, не злая и не добрая. Она никакая. И сама отлично об этом знает. И её это не трогает.
Из-под чёрного балахона, скрывающего небрежно, словно на бревно в родной деревне присела, фигуру, высунулась рука, встряхнула кулаком и разжалась. Игральные кости покатились, замерли - потёртые, уже жёлтые от старости, с чёрными и красными точками и сглаженными углами. Темнота под капюшоном равнодушно оценила результат, собрала кости и снова бросила.
Вот и всё.
А я и не дёргаюсь из-за её присутствия, чего дёргаться-то? Мы с ней не обращаем внимания друг на друга, зачем? Я жду, она ждёт, проводим время, как умеем, без нервов. Мы ж не мешаем друг другу.
Ну да, я знаю! Однажды она оглянётся через плечо, неспешно так поднимется, возьмёт косу (так и кажется, что сейчас на ладони поплюёт), взмахнёт... Ну и что? И всё. Станет тут одним потребителем кислорода меньше. Я позвоню в больницу, в милицию и дальше займусь своими делами; она отвернётся и так же неспешно, даже по-простецки как-то, пойдёт в другое место, там ждать. Придёт, чуть сутулясь с однообразия, опираясь на косу, как на посох. Там сядет. Может, там тоже не дёрнутся, может, им неудобно будет - абизмац с ними.
Ну ещё-то она и за мной придёт однажды, да не сильно это важно, зла не держу. Может, уважаю даже... Так ведь это её дело да моя забота. И никого это всё не касается.
Не обольщайся
Машина подпрыгивала на ухабах, тряслась, время от времени откуда-то раздавался такой звук, словно из баллона выпускали сжатый воздух.
Они обсуждали какие-то мелочи. Истории из жизни. Мнения.
Гроб стоял в салоне.
- А я вчера через эту лужу проезжал. Она была глубже.
Там, в морге, тело укрыли пологом с изображениями святых и цитатами из библии. Текст терялся в складках, половина букв уже исчезла из русского алфавита. Такие слова звучали только на службах в церквях.
- Ага, этому запорожцу только винта сзади не хватает, как катеру.
Удалось разобрать часть надписи, левую область двух строк: "Святый Боже ...тый бессмертный, помилуй мя".
За окном промелькнула крашеная, уже не молодая блондинка в ярко-синей куртке.
- Мы когда ехали на дачу...
Слова с полога крутились в голове, раз за разом, без остановки: святый Боже, святый бессмертный...
- Я рассажу физалис на участке.
Святый Боже, святый бессмертный... В бока машины стукались голые обломанные ветви, переросшие через заборы.
Святый Боже, святый бессмертный...
- Ну вот если есть деньги на такие постройки, что, нельзя было подобрать место получше?!
Святый Боже, святый бессмертный...
- Под окнами и железная дорога, и кладбище.
Купола церкви уже совсем близко. Машина тормозит, все выходят. Мужчины принимают гроб на плечи и, пошатываясь под тяжестью, вносят в храм.
Святый Боже, святый бессмертный, помилуй.
Как это?
...Однажды мне стало интересно, каково это - замёрзнуть до смерти в буквальном смысле? Да и проверить это оказалось легко, всего лишь выйти налегке в ночь и в метель. Ничего лишнего, всё то, что носят дома. Нужно было только отойти подальше от человеческого жилья. В лесу была чудная поляна, затаившаяся под снегом, как испуганное дитя под кроватью. Лечь в этот снег... Знаешь, почти чувствуется, как останавливается кровь.
Разбудили пара деревенских, которые как раз собирались меня хоронить. Едва не поседели, когда мне вздумалось встать и потянуться.
Кости хрустнули. Мне ещё подумалось, что плохо, кости не должны трещать.
А мужики остались там, когда ноги понесли меня прочь.
Ведь это же так сладко - ненадолго умереть. Восстанавливает потрёпанные нервы. Только воскресать потом не слишком приятно, но оно того стоит.
Мне понравилось ещё цунами. Тоже хорошее явление природы. Величественное. Со своим понятием о чести: забирая жизнь, эта волна дарит вечность... Вечность восхищения, гордости, причастности. Никто из обречённых на жизнь не впадёт в безвременье, где эта стена почти не движется, замерев и живя в вечном падении. Совершенство и величие, достойные Бога. А потом тебя сминает, и перекручивает, и разрывает, и ничего нельзя понять и осознать прежде, чем вновь воскреснуть. И если повезёт, можно ещё узнать слетевшим с нормы разумом, как в кромешной, оглушительной до безмолвия движущейся тьме по твоим следам ползут зеркала.
Ни одна видеозапись или бочка, падающая в Ниагарский водопад, не даст тебе такого. Цунами можно сравнить разве что с плотной грядой облаков, когда стоишь на горном пике. Серых грозовых облаков, движущихся на тебя.
Это тоже маленькая смерть
Не трогайте меня, разве вы не видите, что я занята? Разве так трудно заметить телефонную трубку у меня в руке? Палец скачет по тёмным кнопкам, набирая номер.
Занято.
Какая разница, что там кому-то кажется? Я уже не обращаю внимания. Ну ещё бы, после того, как вы столько раз обманывали меня, нарушая свои обещания...
Да отстаньте вы! Я занята!
Я не плачу, нет, хотя очень хочется. Слёзы льются только на улице, этот мой брат понимает меня, он не позволит мне зачерстветь солёной сухой коркой. Так что я не плачу. Я слушаю. Как за окном едут по своим делам машины, взрыкивая и визжа шинами (надо же, какие нервные железяки), как где-то в доме ходят, на разных этажах включают телевизоры, разговаривают.
А я набираю новый телефонный код.
Ещё кто-то ругается, да. Там, на улице. И мой брат играет на решётчатом маракасе противокомариной сетки. Жаль, что всё это только фон.
Я смотрю в никуда. Там должен быть ковёр на стене, но я его сейчас совсем не вижу. Сумерки, конечно, но дело-то не в них. Просто все звуки тонут в частом писке.
Сигнал "занято" по всем номерам. Сигнал "не до тебя", "не сейчас", "лучше завтра", "опять".
Я занята. Я слушаю частые телефонные гудки.
Я не плачу, нет! Я ведь уже привыкла к этому звуку.
Проснувшиеся
Мальчик проснулся оттого, что очень легко было дышать. В тех проклятых богами городах, и в замках, на чьих рабских торгах им с братом пришлось бывать в последнее время, не находилось места для этого ясного дыхания.
Бывать... с братом...
Мальчик резко сел, и первым, что увидели его испуганно расширенные глаза, стал его брат-близнец.
Он спал, просто спал. Не веря себе, мальчик ухватил руки брата и уставился на его запястья. Потом медленно перевёл взгляд на свои.
Запястья оказались чисты. Ни следа порезов, ни капли крови, ни даже шрамов. Хотя мальчик точно помнил, как сам резал себя острым лезвием, помнил алые ручейки на пальцах и простынях, и пустые глаза брата, и как болела, словно хотела взорваться, невероятно тяжёлая голова. И как хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть силуэта ненавистного. Что ж, пусть утром он проснётся на пропитанной кровью постели между двух трупов...
На мгновение это видение накатило на мальчика, но тут же прошло, чтобы больше не возвращаться.
- Вы спите? - спросил кто-то.
Мальчик резко обернулся.
Перед ним стояла девочка, раза в два его младше. У неё были абсолютно белые волосы - не седые и не платиновые, а именно белые. И ещё она была... голенькая...
Второй мальчик потянулся, зевнул, сел на траве, и тут братья поняли, что тоже совершенно наги. Они покраснели и попытались прикрыться. Девочка засмеялась, подошла к ним и вдруг поцеловала в щёки, одного и другого. И эти поцелуи каким-то образом смыли с мальчиков грязь и позор чужих прикосновений. А мелкая, хрустально чистая река лишь завершила дело.
Пока мальчики мылись, мимо пару раз проходили люди, но они были одеты не больше, так что вскоре собственная нагота перестала смущать пареньков.
- А... а где... она? - спросил наконец один из мальчиков, заметив отсутствие девочки.
- Смерть? - переспросил кто-то. - Да она уже ушла! Вас привела и ушла. Дела у неё.
Никогда больше
Грозовое небо низко нависло над полем битвы и суда, но дождя не было, и нельзя было притвориться, что эти влажные следы на щеках всего лишь вода.
Он стоял, покачиваясь от слабости. У него было безумное лицо, а в руках всё, что осталось от его Господина: обрывок чёрного плаща.
- Убейте меня! - взвыл он. - Ну что же вы стоите, братья?! Убейте же и меня вместе с ним!!!
А они, те, кто во всём были его братьями, отворачивали от него свои застывшие маски. Они не хотели слышать истошного крика, срывающегося то на вой, то на визг.
- Ну же, Судия! Верховный! Хоть вы, братья! Убейте меня!!!
Он рухнул на колени, страшный в своём унижении.
А братья отворачивались...
...не смотрели...
...уходили. Становясь прахом.
Он открыл глаза. Сотни лет спустя он открыл горящие сухие глаза.
И жуткий оскал вместо улыбки.
- Ты уже не сможешь сделать мне больнее, Верховный.
Тени.
Тени вставали одна за другой, сбрасывали с призрачных плеч прах выгоревшей сотни лет назад земли, с последними лунными бликами под навсегда чёрным небом.
- Ты уже не сможеш-шь сделать мне больнее... - шепнула в мёртвом воздухе размытая тень, и растворилась, подарив Тёмному поцелуй.
- Ты уже не с-сможеш-шь...
Поцелуй. Новая тень.
- ...не сможешь...
не сможешь
не сможешь
- ... сделать больнее...
- ...больнее, господин...
А Тёмный стоял, принимая последние поцелуи тех, что некогда были его братьями, отвернувшимися от него. Для своего господина-Верховного.
- Ты уже не сможешь сделать НАМ больнее, - выговорил Тёмный, когда теней больше не осталось.
И последняя его слеза была каплей раскалённой лавы.
Пять секунд
Старый адмирал застыл в окружении тактических экранов. Сотни разноцветных огоньков, вспышки, помехи в эфире, взрывы, брань, крики из невидимых колонок. А взрывы бывали двух видов: оглушающие, когда всё ещё можно было исправить, и бесшумные, означавшие только полное уничтожение. Всё это был бой. Космическое сражение, которое адмирал, похоже, проигрывал.
Всего несколько минут назад семнадцатый флот вышел из проникновения, чтобы обнаружить засаду в месте своей предполагаемой дислокации.
Как, откуда, почему? Кто это вообще? Но все теоретические вопросы перестали иметь значение, когда адмирал понял, что окружён превосходящими силами противника.
Из этой сферы нужно было вырваться. Ещё минута, и даже явление Господне не спасёт их от полного уничтожения.
На экране мигнул сигнал срочного вызова, уже примелькавшийся за последнее время до остановки сердца, и адмирал увидел одного из своих капитанов.
Потом, много дней спустя, адмиралу казалось, что их разговор длился часы, но запись точно показывала пять секунд.
- Слушаю, - резко каркнул адмирал.
Господи... Мальчишка. Дай Бог четверть века ему, не больше! Стройный, как кнут, весь - мягкие струящиеся линии, форма - словно и не форма на нём, а дорогущий эксклюзивный костюм, каприз моды в военном стиле. Тонкие черты лица, чёткие, словно умело подкрашенные губы и миндалевидные глаза на узком лице. Длинные золотые волосы не по уставу небрежно перехвачены зажимом в районе лопаток.
Аристократ. Из тех манерных маменькиных сыночков, при виде которых прошедший выси и бездны адмирал брезгливо кривился. Но сейчас, в горячке боя, в глазах мальчишки - прохлада. Как родниковая вода в пустыне. Ключ, бьющий из земли.
Адмирал знал такие глаза.
- Сэр, разрешите создать брешь, сэр.
Подразумевая - "сэр, флот несёт потери, сэр, так мы не пробьёмся, сэр, разрешите..."
Все они, все: и ветераны, и недоучки-стажёры, они погибали там, а старик ничего не мог сделать. И этот капитан... аристократ... сын... сынок, как все они, гибнущие, его дети!!!
Адмирал прекрасно понял, о чём именно просил изящный молодой человек, которому не место на флоте. Нет! Не отпускать! За считанные мгновения этот мальчишка стал родным. И позволить ему умереть?..
Одному или всем. Боже, за что ты наказываешь правом выбора?
- Разрешаю.
Капитан склонил голову и отключился.
В памяти бортового компьютера, в чёрном ящике, остались ещё пять секунд видеозаписи.
Они прорвались, чёрт бы их всех побрал, везучие сукины дети. Один из капитанов, тот самый мальчишка, пошёл на таран атакующей сети, активировав на своём борту всё, что могло быть активировано, вплоть до устройства самоуничтожения и выброса в след контрабандных баллонов с бензином. Направленные поясом торпеды сбили те корабли противника, которые не были уничтожены прямым тараном.
До конца жизни адмирала на его столе стояла рамка с фотографией изящного молодого человека с чертами лица потомственного аристократа. Юноша в просторной белой рубахе задумчиво смотрел в лежащую на его коленях книгу. Старик не мог понять, почему именно этот из всех погибших. Но в своих ночных кошмарах он порой видел то, чего не успел увидеть в реальности.
...Выключив связь, молодой человек мягко, едва ли не лениво отвернулся от экрана и сделал несколько шагов к центру рубки управления одного из крупнейших космических крейсеров. Его шаги почти незаметны, так могла бы двигаться ртуть. По коже стеклянной гладкости танцуют блики с тактических экранов. Он занимает место за самым малым пультом и почти скучающе даёт команду на выброс спасательных капсул, лишая себя экипажа. Тонкие музыкальные пальцы с нереальной скоростью запускают сотни программ, впечатывая пароли допуска быстрее, чем способен реагировать разум, и направляя крейсер в сторону чётко вычисленного скопления сил противника. Вражеские корабли пошли на перехват, подозревая скорый выброс истребителей (которых нет уже на борту, они все в бое, но как уследить?). Лишь за секунду до столкновения по лицу молодого человека скользнула лёгкая сожалеющая улыбка. Он расслабленно смотрел на экраны, проецирующие в рубку изображения с носовых и кормовых датчиков. А потом он сгорел. Вспыхнул сверхновой, так и не узнав, что на пять секунд стал сыном своему адмиралу.
Меч
Я куплю меч, лучший из тех, что смогу. Он будет стоить мне всего моего состояния, отнюдь не маленького, но и это я сочту удачей. Его клинок будет девственно чист - ни узоров, ни клейма, потому что такие мечи не нуждаются в украшениях, а мастера узнают сразу.
Я подберу ему крепкие ножны в бляхах чернёного, чтобы не блестели, металла. Эти ножны будут подходить ему, как любовно сделанный башмачок - дочке сапожника, и меч надёжно скользнёт в них, как пальчики девушки в ладонь влюблённого паренька.
Знакомая ведьма споёт свои заклинания над моим мечом, призывая удачу и неутомимость к тому, кто будет сжимать его рукоять в своих руках.
Я напишу на клинке собственное имя, вытравлю его на пока ещё не познавшей вкуса крови стали, так, чтобы почти незаметная изящная чёрная вязь бежала от гарды к острию.
А потом меч уйдёт от меня. Может, мне срочно понадобятся деньги и я продам его. Может, проиграю в кости, потеряю или его у меня украдут, хотя скорее всего, я просто отдам его первому встречному, который будет чужд оружию.
Я найду себе новый меч, получу от нанимателя или заработаю. Я не буду вспоминать о том, самом лучшем. Но однажды, в войне ли, на дороге, когда мы против них, и сапоги скользят в грязи, смешанной с кровью, когда со всех сторон лязг и крики, я почувствую, как кто-то насквозь проткнёт меня мечом. И последним, что я увижу, будет выскальзывающий из моего тела клинок, красный от моей крови, с моим именем на нём.
Чистое
Не подходи ко мне, малышка, не надо. Разве ты не видишь, как я страшен? Мои глаза стынут, чем больше приглядываешься, я грязен, как дорожные сапоги после недельного похода по выселкам под непрекращающимся дождём. Не подходи ко мне!
Ты чиста и невинна, малышка. Твои глаза не умеют гореть злобой, они не умеют обманывать, не учись этому, зачем тебе полуиздохший шакал, уродливое чудовище? Бойся меня, девочка, убегай! Иначе кто знает, что я могу с тобой сделать.
Не смотри так на меня, девочка. В твоих глазах отражается человек, но это ложь, это всего лишь видимость. Я грязен, я нелюдь, на моих руках столько крови, очень много крови! Малышки её боятся. Не подходи, слышишь, не пачкай свою чистоту!
Но она не слушала. Она подошла ко мне и взяла меня за руки, что были тёмно-алого цвета. Она посмотрела мне в глаза снизу вверх и сказала...
Она спросила меня: "Но разве кровь не может быть чистой?"
Чужой бог
Я умер, едва успев осознать, что меня проткнуло копьём, внезапно вылетевшим из-за спины моего последнего гоплита, пока я вытаскивал меч, засевший в его рёбрах. Резкая боль в груди, мгновенное удушье и пустота.
А затем был свет, и я лежал на камне, как любой усопший.
Он вышел из этого света, и я как-то сразу понял, что Он - бог. Более того, Он их бог, бог наших врагов. Я напрягал все силы, пытаясь встать с алтаря, чтобы достойно встретить свою судьбу, какой бы она ни оказалась, но моё тело, моё новое тело не слушалось меня, словно за чертой подчинялось совсем другим законам и приказам. Я мог только смотреть, как приближается чужой бог, и гадать, почему мой Покровитель оставил меня.
Он походил на могучего мужчину, широкоплечего воина лет тридцати. В Его глазах медленно плавилось золото, и такое же золото волос ниспадало на смуглую кожу, завиваясь причудливыми военными узорами. За таким императором* честь следовать на победу или смерть.
- Я пришёл за тобой, - сказал Он, и мне страстно захотелось пойти с ним, но я заставил себя воспротивиться:
- Ты не мой бог, - сказал я, и сам устыдился беспомощности в своём голосе. - Я твой враг.
- Ты не враг мне, - мягко и понимающе улыбнулись тонкие гранатовые губы, и я вспомнил отца, который погиб двенадцать лет назад. - Ты никогда не был мне врагом, ты всего лишь родился на другой стороне. А твой бог не придёт. Ты же знаешь, его не интересуют мёртвые.
Я закрыл глаза, сдаваясь своим желаниям и этому богу, но всё равно видел сквозь призрачные веки, и почти молил об утешении, и Он понял меня. Он подошёл и поднял меня на руки, а я был младенцем в Его руках. Сильные и твёрдые ладони, а кожа горячая и нежная, и вспоминаются разом новорождённый и раскалённая лава.
А ещё я вдруг понял, что мне вновь двадцать пять, и не ноет сломанная ещё при осаде Багда нога, и мне спокойно и хорошо, словно я вернулся в свою Израю, в тот родной дом, которого у меня никогда не было.
"Теперь есть, - подумал кто-то. - Теперь - есть."
(*изначальное значение титула "император" - военачальник)
Ответь, смертный
Ответь мне, смертный, зачем ты живёшь на свете и во тьме? Твоя жизнь коротка, ты ничего по-настоящему не успеваешь сделать за такой короткий срок - ни сделать, ни узнать, ни научиться толком. Редко кому из твоего племени удаётся даже на небольшой отрезок времени задержаться в памяти поколений, а тем более в памяти мира. Ты - как заключённый в тюрьме - в рамках своих, в этом коротком существовании, зачастую слишком суетном и сбивающем с толку, чтобы вовремя осознать о себе хоть что-то. Ты никогда не достигнешь совершенства даже в том, для чего ты создан, просто не успеешь.
И всё же... Интересно порой смотреть за тобой, смертный. Так люди смотрят на листок бумаги, неторопливо пожираемый огнём. С интересом смотрят, любуясь, и на огонь, и на тонкую золотую полоску, превращающую бумагу в пепел. И не всегда успевают вовремя отпустить пылающий клочок, чувствительно обжигая пальцы таким, кажется, безобидным, ручным, почти призрачным пламенем.
Ответь мне, смертный, почему так больно порой обжигаться о несовершенные смертные творения?
Ответь мне, смертный, зачем ты пришёл в эту жизнь, в этот мир? Зачем тебе эта тюрьма из хрупкой плоти? Что заставляет тебя существовать?
Ответь мне, смертный, воистину ли ты смертен?
Без хозяина
На самом деле, мне невероятно повезло, хотя далеко не сразу я это понял. То, что выпало мне, вероятность такого случая стремилась к нулю, какая-то тысячная доля, энное количество нолей после запятой в процентной ставке шансов. Но плюсы своего положения я осознал лишь спустя пару лет.
Сначала я был диким вампиром. Редкость, но такое всё же случается. В обычной ситуации "новорождённого" должен усмирить его создатель, вселить в зверёныша каплю разума. Дикий - чаще всего блажь создателя, его преступление, словно выбросить собственного младенца на улицу, только вот нормальный младенец не станет убивать всех подряд, не озадачиваясь прятать тела, не станет нарушать границ и нападать на подобных себе. Зверь без разума - вот что такое дикий. Именно им я был.
Меня быстро вычислили и поймали другие вампиры. По отпечатку во мне они попытались установить преступного создателя и отнять у него мою "нить", передав ответственность кому-то другому. "Отпечаток" опознали, это был вампир-отшельник, которого никто не видел уже лет сто. Не смогли найти и теперь. И я остался пасынком.
Созданный вампир послушен своему создателю. Очень долго это остаётся рефлексом, инстинктом. Порой для обретения хотя бы относительной свободы требуются века. Порой этих веков не хватает, даже "приёмные дети" остаются привязанными к своим "опекунам". Полностью "уйти" не удавалось ещё никому, хотя и тут существовало правило "вассал моего вассала не мой вассал".
А у меня не было господина.
Много лет прошло, прежде чем я вспомнил, что убил своего создателя.
Это считается невозможным. Послушание, защита хозяина - инстинкт. Но я убил своего в момент рождения.
Вампир помнит своё прошлое, себя-человека, только если создатель это позволяет. Мне некому позволить - и я не помню. Помню только безумную ярость, отчаяние, боль, ненависть, направленные именно на того, кто создал меня. Тот коктейль эмоций и стремлений, который был последним в жизни человека и прошёл сквозь смерть. Так бывает. Создатели порой делают вернейших своих слуг из своих смертных врагов - но перед этим сковывают их самыми крепкими цепями. Я же был свободен. Я убил прежде, чем открыл глаза. Поскольку я не был тогда ещё настоящим вампиром, полный круг изменений замкнулся лишь сутки спустя, смерть моего создателя не отпечаталась на мне, как должна бы, иначе меня убили, как бешеную собаку.
Несоблюдение техники безопасности - и я. Свободен и чист. И я хочу знать только одно: за что я ненавидел?
Мессия
Али, хрипя, держалась за собственное горло. Словно наждаком прошлись изнутри, сдирая нежную гортань, чёрт, чем её напоили?!
Хотелось закричать, но изо рта вырывались слабые, точно чужие звуки, и от них было больно, так больно...
А люди стояли вокруг, смотрели и ждали чего-то. В их глазах застыло непонятное выражение, пополам восторг и ужас, и всё это, как пеплом, присыпано недоверием.
Горло нещадно саднило, но боль уже не сводила с ума. Али, пошатываясь, поднялась из каменного кресла, её больше не держали. Она ухватилась за столик рядом с троном, чтобы не упасть от слабости. И люди в зале рухнули на колени.
Али огляделась, почти ничего не соображая, провела на ощупь рукой по столику и взяла чашу, из которой её только что напоили.
И замерла, не веря, не веруя.
На дне чаши застывало расплавленное золото...
Вассалы
Тринадцатилетний мальчик беззвучно плакал над трупом отца, погибшего у него на глазах.
Над ними, точно охрана, стояли четверо существ, похожих на людей. Вот только не было слышно их движения сквозь осенний сухой лес, и вертикальные зрачки в голубых глазах отражали мир иначе.
Наконец, один из них опустился на колени рядом с мальчиком.
- Не плачь, - тихо попросил он. - Ты же воин, каким был этот человек.
- Нет, - мотнул головой мальчик и поднял на альна глаза, полные немых слёз. - Я не воин. Я... я наследник... Нет, я король. Как... мой отец. Я не имею права хранить в сердце горечь... я должен избавиться от неё, пока могу... пока не пришли мои люди! Меня так учили...
Альны окружили мальчика.
- Мы должны были отслужить год у твоего отца, - сказал один из них. - Но мы виноваты в его смерти. Прими наши клятвы, юный король. Мы будем служить тебе до конца твоих дней.
Сквозь пелену в мыслях и слёзы Арих мало что слышал и видел. Он почувствовал тяжесть чужих, очень больших рук на своих плечах, много тёплых рук, и он упал в них, цепляясь за чью-то одежду, пряча лицо, беззвучно вздрагивая. Тёплые руки поддерживали и укрывали. Не казалось странным плакать в объятиях убийц.
Мёртвое тело старого короля смотрело в небо безмятежными пустыми глазами. Отец был абсолютно спокоен за своего сына.
Прошлая жизнь
"Дитя."
Их голоса никогда не тревожат меня, ни днями, ни по ночам.
"Где ты, дитя?"
Я не слышу их. Никогда.
"Мы ждём тебя."
Никогда эти длинные серебристые силуэты не навещают меня в моих снах, отблески на воде не становятся похожими на их ртутные фигуры.
"Мы ищем тебя, дитя..."
Мне сказали - это зло. То, что они со мной сделали так давно, что я уже и не помню всего.
"Наше дитя..."
Но я помню, как хорошо и спокойно мне с ними было. Они любили меня, они все любили меня, они никогда не оставляли меня.
Они называли меня "наше дитя".
И я не слышу их голосов.
"Дитя, вернись к нам!"
Никогда не слышу.
Похороны
Ты осталась одна.
Мария, всхлипывая, ползла вдоль стены, опираясь на неё. Слишком плотно, слишком сильно, обдирая ладони, так что из многочисленных царапин сочилась кровь.
Ты осталась одна, пойми.
Друзья, семья... Господи, за что?! За что - так?!
Одна в этой темноте.
Перед глазами плавали цветные круги, и Мария исступлённо цеплялась за них, яростно отбиваясь от мысли, что это только злые шуточки сознания, а она больше никогда не увидит... никогда и ничего.
Одна в вечной темноте.
Девушка споткнулась и упала. Колени проехались по асфальту, лишаясь кожи. Странно - руки не болят, а ноги...
Мария скрючилась на земле, с каким-то мазохистским удовольствием роняя солёные слёзы на ободранные колени.
Одна...
Кто?
Мария...
Кто такая Мария?
Девушка содрогнулась от смешка.
Кто такая эта Мария?!
Да нет такого человека! Нет. Никто не помнит никакую Марию. У слепой девушки с глазами, красными от лопнувших капилляров, нет прошлого, нет имени, а значит, нет одиночества. Нет! Потому что одиночество - это когда некому произнести имя! А имени... просто НЕТ!!!
Запрокинув голову, девушка засмеялась неприятным, полубезумным истерическим смехом.
Одиночество? Чьё?!
Развилка
Гарик, нежно обнимая Лину, взахлёб рассказывал о том, что видел за поворотом. Девушка сидела рядом с ним, пристроив голову на его плече, и внимательно слушала.
- А в какую это сторону от развилки? - спросила она.
- Развилки? - молодой человек удивлённо взглянул вперёд, на дорогу. - Там нет развилки, только поворот.
Лина промолчала.
Гарик вскочил и потянул её за собой.
- Пойдём, я тебе всё покажу.
- Гарик, знаешь... иди один. Мне тут надо ещё кое-что сделать.
- Лиина...
- А потом я тебя догоню, очень скоро, ты и не заметишь.
- Обещаешь, любимая?
- Конечно, любимый. Конечно...
Гарик улыбнулся, так ясно, как умел только он, и пошёл вперёд. Лина смотрела ему вслед и видела, как он свернул на перекрёстке, вот только не поняла, куда именно. Что ж... возможно, он действительно не видел развилки.
_________________________
Лина проснулась в своей постели и долго ещё смотрела в потолок, прежде чем повернуть голову и поймать взглядом фотографию улыбающегося молодого человека. Любительская фотография в простой деревянной рамке.
Лина не захотела убирать её или перетягивать чёрной траурной ленточкой.
Протянув руку, Лина подхватила рамку и, сев, положила её на колени, снимком к себе.
- Я скоро тебя догоню, Гарик. Просто я пока боюсь свернуть не туда. Ты подожди, хорошо?
"Обещаешь?"
- Обещаю.
_________________________
- Лина!
- Гарик! Вот я тебя и догнала. Знаешь, а перекрёстка действительно нет. Наверное, мне просто показалось.
На охоту!
Она деловито обшаривала шкафы, антресоли, чуланы, книжные полки и другие загашники, обновляя давно и с наслаждением разбросанный набор. Кроме стандартных видов оружия, вроде пулемёта, серебряного ножа, осинового дреколья, спешно укладывались и совсем уж странные вещи, вроде книг "Сказки и мифы народов мира" и "Как разбить сердце". Яды-верёвки-карты мира-расписания поездов. Много ещё чего. И всё это надо компактно уложить!
Мышь в клетке. Генератор кошмаров. Феромоны. А сколько вещей ещё может пригодиться...
В конце концов, она подпоясала широченный балахон (с тысячью карманов, кармашков и карманищ) пулемётной лентой, тщательно нанесла на лицо (и так, впрочем, скрытое капюшоном) страшенную боевую раскраску, забросила за плечи снайперскую винтовку и ятаган с необычной гравировкой на лезвии. Подтянула ремни сумок, проверив, чтобы они не мешали движениям, и, поколебавшись с минуту, нацепила на капюшон кокетливый розовый бантик.
Вооруженная до зубов Смерть была готова к выходу на тропу войны. Где-то в мире опять появился бессмертный.
Рядом с ней: отрывки
Кандидат
Сергей прижался раскалённым до температуры плавления лбом к сравнительно прохладному металлу аварийки. Он не плакал, он давно уже отучился реветь и блевать при виде изуродованных трупов.
Той, которая на сей раз лежала на асфальте, скорее всего, только предстояло встретить свой двадцатый день рождения. Теперь ей уже не светило ничего, кроме поминок. Тело было совершенно нечеловечески изломано, а лицо почему-то не пострадало, и именно это заставило Сергея в очередной раз крепко усомниться, что он когда-нибудь к этому привыкнет.
- Ты здесь... - хрипло выговорил Сергей, так тихо, что не услышал бы себя сам, но тот, кто стоял рядом, прислонившись спиной к машине, всё же услышал.
- Как всегда, - легко согласился он.
- За ней?
- За ней. Отпущу её.
- Ты всегда их отпускаешь...
- Это моя работа. Плачешь по ней?
- Я слишком много таких видел, чтобы плакать.
- Я слишком многих проводил, чтобы сочувствовать. И слишком хорошо знаю, что их ждёт, чтобы испытывать боль. А вот тебе пора бы научиться не страдать за них, им-то уже всё равно.
Сергей повернул голову и впервые за этот разговор посмотрел на собеседника. По его губам скользнула усмешка.
- За мной тоже ты придёшь?
Высокий молодой человек лопатками оттолкнулся от борта машины и повернулся к Сергею. Его рука скользнула по плечу МЧСовца, не задерживаясь, задела скулу и мазнула по волосам, словно случайный порыв ветра, гуляющего тут повсюду. Одновременно чужак повёл головой, словно принюхиваясь к Сергею, а его старые усталые глаза смотрели куда-то сквозь человека.
_________________________
Когда до сознания Сергея дошло, что его маска повреждена и просачивающийся в трещины угарный газ травит его перетруженные лёгкие, он понял, что это конец. У него была ещё одна, но её он натянул на потерявшего сознание ребёнка. Дверь заклинило обрушившейся балкой, с другой стороны её отчаянно рубили топорами, жалобно визжали пилы. Присевший рядом с ним на корточки знакомец только подтвердил эту уверенность.
- За ним? - привычно спросил Сергей.
Пришелец еле заметно мотнул головой.
- За тобой.
Ожидаемо...
- А он?
- Его маска в порядке, а твоё тело защищает его от хлама.
Человек вдруг обнаружил себя на руках старого знакомого.
- Они... всегда уходили сами, - тихо прошептал он, отлично понимая, что у него нет никаких сил тут вышагивать.
- Да.
- Почему?
- Потому что ТЕБЯ я отпускать не намерен.
Сергей позволил ему уносить себя всё дальше в неизвестность. За их спинами оставались пылающая комната, люди, наконец-то прорвавшиеся внутрь, и два тела, спешно поднимаемые на руки и уносимые прочь.
Ребёнок вскоре очнётся в больнице, поправится, вырастет и увлечётся экстримом.
Имя Сергея будет занесено в списки славы.
Посмертно.
Соперница
Всё могло бы случиться совсем не так. Если бы ты не сказала этого опять. Если бы я не ответил тогда. Если бы мы никогда не повстречались... Тогда я не был бы так счастлив, а ты - так несчастна.
Ты потом говорила, что мне же самому это нравилось. Чушь. Это нравилось только тебе, я лишь не сопротивлялся, боясь разрушить всё, что у нас оставалось. И не смотри такими глазами.
Ты спрашиваешь, что я нашёл в ней такого, чего мне не хватало с тобой? Это просто. Я её Ворон, я подчиняюсь ей, но с ней я свободнее, чем в "партнёрстве" с тобой. И дело, которое пусть и не нравится мне зачастую, но которое нужно, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нужно, безо всяких сомнений. И, как ни странно, - покой. Всего этого ты не смогла или не захотела мне дать, но требовала поклонения. Ты, такая властная, самовлюблённая, не умеющая сдерживаться - ты насквозь фальшива. А вот она настоящая, и как бы ты ни сжимала кулаки, как бы ни перекручивала ремень своей сумочки, ты не посмеешь этого отрицать, просто не сможешь.
Вот, теперь ты сидишь рядом со мной. Ах, уже уходишь? Ты не выдержала и пяти минут. Что ж, я не упрекаю тебя. Ты не можешь видеть, что я уже принадлежу другой, более категоричной, целиком и без остатка, как никогда не принадлежал тебе. Ты уходишь, не вынеся присутствия той, что в общем-то никогда и не стремилась стать твоей соперницей.
Извини, я не провожу тебя. Мне не хочется сейчас вставать. Никогда бы не подумал, что в гробу так удобно...
Твоя удачливая соперница, молодая простоволосая женщина по имени Смерть, мягко посмотрела на меня.
- Ну что, Ворон, пойдём? - спрашивает она.
...Знаешь, если бы не наша ссора, может быть, я никогда не был бы так счастлив, и так несчастна - ты.
Работа
Я выглянул в окно и не увидел там ничего для себя нового: всё то же тёмное небо, что и обычно, всё тот же привычно грязный след отошедшего заката. Вчера я успел ещё застать уходящее солнце, и тогда зрелище алых распушённых перьев, покачивающихся на ветру у верхней кромки окна, заставило меня замереть на месте. Пронизанные таким ярким перед своим уходом солнцем, они словно светились, как перья из крыльев Ангела Жизни.
- Эй, ты идёшь?
Вздохнув, я оторвался от воспоминаний и пошёл за ней, тщательно заперев дверь нашей роскошной квартиры.
В лифте я уже привычно расположился на полшага за её плечом, как учил её предыдущий Ворон. Но тут её не от чего было охранять, и на две минуты, пока лифт незаметно скользил вниз сквозь десятки этажей небоскрёба, я позволил себе её оценить.
Свободная, но с безупречным вкусом подобранная одежда в спортивном стиле: брюки, в которых без подготовки можно упасть на шпагат, и узкая рубашка-безрукавка на молнии. Её волосы распущены, но их разделяют три тонкие косички с вплетёнными цветными нитями. Ту, что спускалась с её затылка, я осторожно принял в ладонь и незаметно поцеловал, ощутив губами её шёлковую прохладу. И выпустил за три секунды до того, как лифт дёрнулся, останавливаясь.
Всего несколько минут ходьбы. Её руки поднялись, словно вне зависимости от её воли, косички дрогнули, волосы разлетелись, как от сильнейшего ветра.
Я вздохнул с невольным облегчением - наша первая "добыча" была простой уставшей душой.
Она собирает души, показывает им путь. Порой больно наблюдать - за отходящими детьми, за молодыми, за любимыми. Порой охватывает трепет - если душа воистину прекрасна... когда собирательница плачет с улыбкой на лице по призрачному чуду, лишавшему этот мир своего света, чтобы подарить его другим пространствам. Но порой встречались души столь отвратительные, что... После одной такой я долго... меня долго выворачивало на углу. Как некий странный побочный эффект, я стал во всём искать красоту... чтобы забыть...
Я хочу верить, что моя душа никогда не станет... такой.