Аннотация: Тончайшие оттенки депрессии и самокопания, плавно перетекающего в мазохизм. Замешано на мистике и настроении, щедро приправлено осенней тоской. Из давнего, дополненного и исправленного по просьбам.
Множились листья шуршали шевелились смещались сминались сходились смешались шептали...
Было холодно, и ветер угрюмо завывал, швырял яркие желтые и красные листья, забирался под куртку и набрасывал волосы на лицо. Она шла между скелетов кирпичных домов, одна, позолоченная последними солнечными лучами. Вокруг не было никого, кроме листьев, таких же печальных, как она сама, и таких же полумертвых, как все вокруг.
Город часто видел ее тонкий черный силуэт, тень среди теней. Ноги сами находили путь сюда, когда все ее существо наполнялось грустью, черной и холодной, как зимняя ночь. Другие тоже бывали здесь, в этой могильной тишине, среди разрушенных чудовищными взрывами домов. В них когда-то было тепло и уютно, и горели по вечерам окна, и семьи собирались вместе за ужином, и тогда звенел детский смех, слышны были счастливые голоса, но...
Она откинула волосы с лица, постояла немного, прислушиваясь, есть ли здесь другие. Их не было сегодня. Сейчас здесь не было никого, кроме нее, и в этом было болезненное удовольствие: одинокая девичья фигурка в разрушенном городе. Целый город, пустой, холодный, не живой, был в этот вечер для нее. Никто другой - ни дети, играющие в войну, ни подростки с банками пива и пачками сигарет, ни наркоманы, оставляющие горы шприцов, не потревожит мертвый район, такой большой, что его давно называли городом.
Уцелевший фасад погрузил ее в свою тень. Она остановилась и представила себе, каково это, умирать. Ветер застонал, ворвался в слепое арочное окно и заплакал, заметался под высоким сводом, не в силах вытерпеть даже воспоминание о том, что здесь случилось.
Осенний холод пробрался под куртку, покрыл спину мурашками. Прошлое не хотело возвращаться, и она сдалась. Было во всем этом что-то, причиняющее тонкую боль, от которой не хотелось избавляться. Она пришла сюда из-за нее, как приходили наркоманы за новой дозой. Где-то далеко, так далеко, что казался несуществующим, жил остальной город, погруженный в свои заботы, печали и радости, забывший про эту часть своей истории. И сознавать это было еще больнее, еще слаще, но все равно не достаточно.
Под ее подошвами захрустело разноцветное стекло витражей, и листья разлетелись прочь, шурша и плача. Черные от копоти стены были изрисованы граффити, словно жестокая насмешка над страданием и горем. Да, сюда приходили. Но жить здесь не мог никто - слишком свежа была рана, а, может, ужас, воцарившийся когда-то в этом городе, еще не исчез. Снова захрустело стекло, и запахом сырости и запустения повеяло на лицо. Воображение нарисовало ей картины из прошлого этой церкви в готическом стиле, у входа которой она замерла, захлебнувшись в горе, грусти, тоске и отчаянии.
Последние оранжево-розовые лучи солнца истаяли тенью, старый город погрузился во мрак. Ее ждала семья в другом, живом городе, но был ли он когда-нибудь? Зачем он, оскверняющий память этого места... Она зачем-то подняла серый каменный осколок из груды таких же у входа. Пасть химеры огрызалась на нее, тоскуя о прошлом, когда она еще не была кучей камня.
Ее шаги зазвучали внутри, нерешительные и робкие. Она помедлила, привыкая к новым ощущениям и не спеша осматриваться. Ветер стонал и метался под сводами с неожиданной силой, словно кто-то разбередил его рану. Листья тоже были здесь, она еще не могла различить их в темноте, но слышала их шепоток, который множило и искажало эхо.
Темнота признала в ней свою и отступила, обнажив обгоревшие стены, колонны и завалы обломков. Дальней стены церкви не было, там толпились другие дома, которым повезло еще меньше, они смотрели на нее пустыми глазами, но не видели. Они больше ничего и никого не видели. Ночь накрывала город, скрадывая его увечья, поглощая кучи мусора и битого кирпича, маскируя выбитые стекла. В церкви было еще темнее, и там, у разлома, на границе тьмы и сумерек, кто-то был.
Ночь не помешала различить темные волосы, бледную кожу и упрямый подбородок. Обычный подросток в толстовке и мешковатых джинсах, разве что нетипично молчавший. Она тоже молчала, испытывая разочарование, что больше не одна. Мусор скрипнул под ногами, а эхо захрустело в ответ, когда она повернулась и пошла прочь, все еще погруженная в болезненную грусть, оставляющую сладкий привкус. Ветер заверещал, сорвался на пронзительную ноту и внезапно затих, охрипнув.
Она вышла в темноту, где не светилось ни единое окно, и остановилась. Ночь исказила путь, что завел сюда, и не хотела выпускать ее, живую, из мертвого города. Это не имело ни малейшего значения, здесь и сейчас были только скорбный мрак и пустота, не нарушенные случайной встречей оттого, что слова не осквернили их.
Горьковатый запах затерявшихся в ночи листьев вновь натолкнул на мысли о смерти города. Была такая же ночь, и звезды были те же, только не было еще этой тишины, которая вызывала ощущение бескрайней, бесконечной, безразмерной пустоты. На том здании еще не валялся смятый каркас машины, заброшенный туда взрывом, а дорогу не завалило рухнувшей стеной. Горели окна... ей внезапно показалось, что все окна вспыхнули ярче солнца, сердце подпрыгнуло вверх и бухнуло прямо в ушах. Опавшие листья приняли ее в свою печальную компанию, смягчая падение.
Что-то могильно холодное, не сухое и не влажное коснулось ее лица, и сознание неохотно вернулось. Равнодушные звезды отрешенно взирали на Землю, поливая ее лишенным тепла голубым презрением - за то, что на ней, Земле, обитали такие жалкие существа. Она внезапно осознала, что из Космоса ее не видно, что там, в черной пустоте, ни жизнь ее, ни смерть не то что не имеют значения, а вовсе не будут замечены. На бесконечном вакууме никак не отразится даже исчезновение голубой планетки, в сотни тысяч раз большей, чем она сама. Такие мысли разъедали душу, словно кислота, оставляя острое разочарование, но она повторяла их вновь и вновь, как строчки стихов, намертво вплетенных в память, будто с извращенным наслаждением сыпала соль на свежие раны.
Неясное движение сбоку привлекло ее взгляд, и она различила смутно выступающий из ночи силуэт недавнего встречного. Он сидел на земле, подняв колени к подбородку, и невозможно было понять, куда он смотрит. Она вспомнила холод на щеках, благодаря которому очнулась, и поняла, что наверное, надо что-то сказать, как-то отблагодарить, но... Зачем слова, когда можно молчать? И к чему произносить пустые вычурные слова благодарности, если нельзя назвать так то возникшее внутри неоформленное чувство? Сознание бесполезности себя и всего сущего убивало в душе все остальное, произнести сейчас хоть что-нибудь казалось невозможным и совершенно не нужным, но мысль о том, что он ждал именно слов, рождала отголоски неудобства и смущения.
Впервые в жизни ей показалось, что молчание затянулось. Опершись рукой на холодные шуршащие листья и обреченно приготовившись заговорить вдруг поняла, что не знает о чем. Медленно и липко текла минута, бередя разъеденную душу, и ей стало тошно. Тошно от того, что она существует, что существуют другие, что вообще есть этот мир, бесполезный и неправильный. Ветер молчал вместе с ней, молчал впервые после смерти города, и листья тоже хранили безмолвие.
Она медленно поднялась, не совсем уверенно чувствуя себя на ногах, а когда взглянула на подростка, то обнаружила его стоящим дальше, между искореженными остовами машин и обвалившейся стеной. Немного погодя вспомнила, что по этому пути пришла сюда. Замкнувшись в броню немоты, она двинулась обратно, домой. Он пошел рядом, но ей было все равно - лишь бы не говорил, не заставлял вспарывать необыкновенную тишину грубыми словами. Говорили лишь листья под ее ногами, громко, испуганно и бесконечно одиноко. Шорох множился и искажался скрытыми темнотой домами, лишенными собственного голоса; битое стекло и обломки кирпичей вставляли свои резкие, неприятные ноты в тихий голос осени. Чернота ночи холодно отнеслась к ней, неправильно живой и теплой в убитом городе. Серые силуэты домов с черными провалами-дырами равнодушно высились вокруг, закрывая собой далекое небо.
Бросив тело на темных улицах, мысли снова витали в том времени, когда город еще жил. Руки озябли, и она машинально согревала их своим дыханием, белыми облачками вырывавшемся изо рта в напоенный горьким ароматом листьев холодный воздух.
Из мира, живого лишь волей воображения, ее вырвало отсутствие чего-то, ставшего привычным и нужным. Она сделала еще два шага и остановилась - листья больше не говорили с ней, под ногами был асфальт, а в воздухе висел смог. Рядом был тот город - шумный, жестокий, грязный. Живой.
Она повернула голову, прижимая руки ко рту, мелко дрожа под черной курткой, и отыскала взглядом непрошеного проводника. Несмотря на то, что он стоял в тени чудом уцелевшей пятиэтажки, ей видны были его темные волосы, прямой нос и нахмуренные брови. Чувство неловкости на время заслонило опустошенность внутри, и она открыла было рот, чтобы выдавить из себя хоть что-нибудь - пусть даже жалкое 'спасибо', но он круто развернулся и скрылся в темном переулке.
Силы стремительно схлынули, и перед глазами закружились белые пятна, а когда исчезли, под ладонями кололся мелким мусором шершавый асфальт. И тогда, стоя на коленях между живым городом и мертвым, между прошлым и настоящим, она поняла, что вряд ли когда-нибудь забудет этот момент своей истории.
***
Жизнь не стояла на месте, мчалась куда-то, оставляя позади нерасторопных. Все как обычно - учеба на первом курсе института, друзья-неформалы, унылые разговоры о смерти, вампирах, привидениях, тусовки в клубе в ночь с субботы на воскресенье... Затем, в очередной раз, врачи, психологи, бледные больничные коридоры. Как всегда, грохот тяжелого металла в наушниках, черный лак на ногтях, анк на шее, серебристые цепочки на черной юбке. Все как обычно, но она отчетливо понимала, что жизнь проходит мимо. Не хватало чего-то очень-очень нужного; даже не его, того до сих пор любимого и единственного, с которым разошлась: ушла сама, после очередного выяснения отношений, ему назло чрезвычайно аккуратно прикрыв дверь. Город до тошноты стал однообразным и серым, и если для кого-то каждый день был наполнен яркими красками, и время неслось незаметно, то для нее все часы в мире остановились. Причина, впрочем, не пряталась от нее: пусть вокруг ничего не изменилось, изменилась она сама. Стала еще более замкнутой, молчаливой и угрюмой, грубила всем подряд и подолгу сидела в одиночестве, с отсутствующим видом уставясь в окно. Думала. Вспоминала.
Она ходила туда еще раз, издали распознавала по пьяным выкрикам и матам занятые улицы и переулки и обходила их далеко стороной. Пробиралась по кучам битого камня, резала руки об осколки стекол, загребала ногами шуршащие, сморщенные и потемневшие листья, которые громко жаловались ей на незваные компании. Вновь и вновь терзала душу, щедро сыпала на нее крупную соль мыслей, черных, как бездна Космоса, и терла ею открывшиеся раны. Останавливалась, запрокидывала голову к небу, кусала губы и чувствовала на щеках слезы, сначала горячие, обжигающие, а потом холодные, словно кусочки льда. Слезы... это из-за них она раз за разом приходила в город-кладбище, не пытаясь даже самой себе объяснить, зачем это все, просто знала: ей - надо.
И вновь чернела на фоне низкого неба знакомая громада церкви. Она подняла глаза и застыла надолго, ожидая неизвестно чего. Небеса цвета пепла молчали. Небеса были равнодушны к тому, что творилось внизу, без жалости взирали на людское горе и в свое время не вмешались, не спасли город. А может, там и не было никого, кто мог бы это сделать... И хотя после трагической ночи прошли годы, с дождями, ливнями и грозами, она точно знала, что по всем этим смертям небо не пролило ни слезинки. Ветер, оплакивавший тысячи смертей, молчал, будто сам умер.
Она стряхнула оцепенение и нерешительно шагнула под своды церкви, дрожа то ли от холода, то ли от ожидания чего-то важного. Глаза долго отказывались видеть что-либо, кроме серого пятна улицы на том месте, где раньше была стена, но наконец различили смытые сумраком границы громадного помещения.
На этот раз он стоял подле опрокинутого алтаря, чуть повернув голову в ее сторону. Громко и торжественно зашевелились, зашуршали, зашептали, запели листья, отмечая ее шаги, эхо уносилось под высокие своды и постепенно затихало, рождая странную музыку, как нельзя более подходящую этому месту. Вдох - шаг - выдох - шаг - вдох - шаг, белый пар дыхания, шорох-шум листвы, снова прерывистый вздох...
Гром среди ясного неба не рявкнул бы неожиданнее, чем раздавшийся развязный пьяный возглас с улицы, о существовании которой она уже успела забыть:
- Бля, Васек, ты где был? Тут без пива нехуй делать!
Фразы заметались селевым потоком, пойманные эхом в ловушку, без конца отдаваясь в голове и заглушая даже испуганный стук сердца. Она замерла, не в силах шевельнуться, широко раскрытыми глазами глядя в никуда, удивляясь собственной реакции. Ей казалось, что кощунственные слова проносятся сквозь нее раз за разом, затрудняя дыхание и обрывая что-то внутри. Они были из другого мира, принадлежали иному времени и иному месту и породили жуткую дисгармонию в ней, которая превыше всего ценила умение молчать.
Когда стены перестали перебрасываться осколками фраз, ломая их и из обломков складывая новые, она очнулась. Покрытые копотью своды угрюмо взирали на нее, листья укоризненно молчали, давящая, разочарованная тишина сказала ей больше, чем все слова в мире. Она несмело посмотрела на него, чувствуя вину за то, чего не совершала. Он стоял лицом к ней, засунув руки в карманы и опустив голову, темные пряди падали ему на лицо, и невозможно было сказать, куда направлен его взгляд.
Где-то на границе сознания, сначала едва различимый, а затем певучий и скорбный, возник ветер. Уверенно подтолкнул ее в спину, взъерошил листья, отозвавшиеся громким хором, и тихо заплакал наверху. Она сделала шаг, другой, вплетая шорохи в странную музыку, первую, какую слышала церковь после взрыва, и зашагала медленно и размеренно, в такт биениям сердца.
Подошла на расстояние вытянутой руки, ежась от могильного холода и отчего-то не испытывая прежнего смущения. Она хорошо видела в темноте и сейчас разглядывала его, пытаясь понять, почему пришла сюда вновь.
Она не отличалась хорошей памятью на лица, потому что редко вглядывалась в них, не находя в этом смысла. Вот и сейчас лишь мазнула взглядом по черным прядям, но что-то заставило всмотреться пристальнее, и она скорее угадала, чем увидела, яркие голубые глаза.
Ветер душераздирающе завыл, закружил листья и вылетел прочь, в ранние осенние сумерки. Воцарилась тишина, пустота без звуков и времени, наполненная холодом.
- Пойдем.
Она осознала, что смотрит на алтарь, а он уже идет к выходу, но осталась стоять, растирая замерзшие руки, несколько отрешенно, будто это происходило вовсе не с ней, раздумывая над одним-единственным словом. Он замер у серого пятна выхода и терпеливо ждал, пока шепот листьев не обозначил ее неторопливые шаги. И вновь беззвучно шел впереди, не врываясь в мир ее мыслей, в котором ему снова не нашлось места. Как и в прошлый раз, ее больше занимала агония города в прошлом, чем странные события в настоящем, занимала настолько, что она не заметила даже, когда осталась одна.
Она вынырнула в реальность из омута былого только стоя перед запертой кодовой дверью своего подъезда, и, поднимаясь в грязном и вонючем лифте, боролась со странным чувством. Более всего оно походило на досаду на то, что она не бросила на своего проводника последний взгляд перед уходом.
***
Она проснулась незадолго до рассвета, вырванная из размытого сна какой-то внезапной мыслью, и смотрела в одну точку, перебирая в голове отрывки сновидения и догадок. Сонная тишина плотно окутывала комнату черным одеялом, оставив только прямоугольник окна с темно-серым клочком неба, загороженного высотками. Нагретая постель не давала проснуться окончательно, утягивая сознание в пучину сна, переплетала реальное с вымышленным и прошлым.
Он повстречался ей дважды в одном и том же месте, и отчего-то была уверенность - его всегда можно увидеть в старой церкви. Он проронил всего одно слово, знал, куда ей нужно идти, и он не выходил за пределы мертвого города. Взгляд различал его даже в ночной темноте, листья не шуршали под его ногами, а еще возле него было очень холодно. И когда она лежала на листве, чувствуя на щеках зимнюю стужу, а он сидел поодаль... у него в руках ничего не было.
Она уже не лежала, а торопливо одевалась, путаясь в цепочках, натыкаясь темноте на обстановку ставшей ночью враждебной комнаты. Выдернула из шкафа-купе куртку, в темноте открыла дверь, звеня ключами, выскочила на площадку и как могла тише провернула ключ в замке, не желая объяснять родителям куда торопится.
Лифта ждать не стала, побежала, прыгая через две ступеньки, с силой распахнула тяжелую дверь подъезда и оказалась в мутном осеннем рассвете. Куртка никак не желала застегиваться на бегу, и она прекратила рвать молнию, сосредоточившись на дыхании. Воздух морозными колючками рвал легкие, волосы развевались за плечами, поседевший за ночь асфальт выскакивал из-под ног.
До города не добежала - доползла, с хрипом втягивая воздух и прижимая руку к пульсирующему болью боку. Легкие разрывались холодным огнем, и она побрела, согнувшись, касаясь ладонью стен, сплевывая слюну из-за недостатка сил сглотнуть. В голове была звонкая белая пустота, ноги стали чужими и непослушными, но она шла, хотя на время забыла куда и зачем, шла, пока не запнулась о кирпич и не шлепнулась на холодную землю.
Рассвет запаздывал, не мог прорваться сквозь тяжелые низкие тучи. Она скорчилась на земле и, не отдавая себе отчета, с бессмысленной жестокостью мяла и крошила в руках хрупкие после заморозка листья. Прошли века, прежде чем сознание вернулось и позволило увидеть вокруг безучастные неживые камни.
Она разжала ладонь, черную от копоти со стен, высыпала мелкие невесомые красно-коричневые кусочки и уставилась на них, впервые задумавшись, откуда в выжженном городе столько листьев.
Повеяло холодом, и из мутной полутьмы выступил чей-то силуэт. Ей не нужно было поднимать взгляд, чтобы понять: он рядом.
- Здесь нет живых деревьев. Откуда листья?
Ответ пришел не сразу. Пришел тихо, словно упрекая ее за то, что не догадалась:
- Это души тех, кого больше нет.
Она покачала головой, отчего на лицо упали спутанные нечесаные волосы, и подняла руку.
- Помоги.
Он искривил в жалкой ухмылке губы и медленно поднес к ее ладони свою, но помочь ничем не смог. Его рука прошла насквозь, обжигая морозом.
Как в замедленном кино она поднялась на ноги и выдохнула вместе с облачком пара:
- Кто ты?..
- Призрак, - просто и спокойно прозвучало в нарастающем шуме ветра. Кружились листья, тревожно переговариваясь между собой, пыль летела в глаза.
- Это в церкви ты... - щурясь, отворачивала лицо от ветра, но тот был повсюду, недовольный, сердитый.
- Да. Под стеной.
Ветер взвыл, засыпал ее пылью, листья с шорохом набросились на нее, а когда безразлично опали, рядом не было никого.
Она постояла немного, ожидая чего-то, стиснув челюсти, чтобы не клацать зубами. Безмолвие опустилось на город.
Эхо робко повторяло ее шаги до самой церкви. Она наклонилась, подняла пару неведомо почему не потемневших, будто золотых листьев, и, закусив губу, вошла в темную арку входа. Постояла, отыскивая его взглядом, но церковь была пуста. Тогда медленно зашагала к взорванной стене, сопровождаемая шепотом и скрипом, опустив голову и чувствуя на щеках горячие слезы обиды. Опустилась на колени подле завала серых камней и опустила на него два выступавших из темноты листа.
- Покойся с миром...
Прижалась лицом к источающим холод камням и застыла. Листья молчали - им нечего было сказать, но ветер рыдал вместе с ней.
На улице шел дождь, холодный, словно был изо льда. Небо тоже скорбело.
***
За окном наступал неясный рассвет, один из бесконечной череды таких же, что прошли после того, который вспоминался до бесконечности, до безумия. Она проснулась и сразу увидела ее, в черном плаще с капюшоном, из-под которого виднелись золотые кудри. Заглянула в бездонные бирюзовые глаза с широкими зрачками и инстинктивно забилась в угол кровати.
- Это совсем не страшно, - глубоким голосом проговорила гостья, что всегда приходит последней.
Она посмотрела на нее огромными глазами на исхудавшем лице, несмело пододвинулась чуть ближе. Гостья протянула ей руку: