Что я видел раньше, закрыв глаза? Зыбкую, золотую дымку далеких берегов, на которых мне не довелось побывать - чужую и близкую одновременно, такую знакомую и непознаваемую на этом берегу земли. Видел белые крылья Города, разведенные в гордом полете над горными хребтами. Видел юное голубое мартовское небо с черными кружевами голых еще веток; тропинки в долгих сумрачных аллеях, где летом, как в домино, чередуются свет и тени; видел гладь озер, от которой отражается, дробясь и качаясь, силуэт луны; видел легкокрылых орлов, маленьких хищных стрекоз со слюдяными крылышками, бабочек, как расписные восточные ткани. Видел себя в глазах возлюбленной; торопкую холодность родников; надежную тяжесть камня и калейдоскопы пещер, где в сталактитах отражается свет факелов, зажигая тысячи новых огней. Что я вижу сейчас? Тьму, которую, кажется, видят все люди, стоит их векам встретиться. Но там, в глубине черного марева, куда я всматриваюсь до боли в глазах, до стонов пустой души, я вижу всполохи взлетающего, яркого пламени.
Айралин ушла в предрассветный час, когда темное небо было таким близким, что можно было протянуть руку и собрать букет льдистого звездного серебра. В сумерках я с интересом наблюдал за ее сборами. В хаотичном танце ее движений я не мог понять, как у нее получается делать все столь непоследовательно, но ничего не забыть в итоге. Укладывая дорожную сумку, она поправляла в одной ей известном порядке кухонную утварь, заплетала тугую косу - чтобы волосы не мешали во время долгого пешего пути, и заваривала мне свои травы в глиняном грубом кувшине с отбитым носиком, в белую вышитую салфетку завязывала кусок хлеба и давала мне свои последние, строгие и такие забавные наставления:
- Пожалуйста, только не вставай. Я ж не глупости ради тебе говорю - ну вот срастется кость неправильно, куда ты потом хромать будешь? А так ляг, полежи, я вот тебе на стол кувшинчик поставила, кружка вон тоже стоит, миска с кашей тебе дадена - так что все под рукой. Да, к каше стакан с ягодами сушеными тебе кипятком залила: хоть и прошлогодние, а сладкие. Вроде все собрала? Ага, мешок под корни выложила, курица курицей. Так, теперь точно все. Ты, свет мой, просьб моих не нарушай, а то все труды втуне пропадут, и грош цена тогда моей помощи!
Продолжая что-то приговаривать, укладывать, завязывать и напевать, хозяйка ушла в свои покои. Вернулась с курильницей от комаров, поставила передо мной на стол.
- Хоть и май, а эти пакости-козявки уже из зимних нор выбираются и к накрытым столам под белой скатертью - тонкой кожей - спешат. Так что на всякий случай оставляю.
Уже в дверях, собираясь выйти, она быстрым шагом пересекла комнату, открыла дверцы одного из бесчисленных шкафчиков, где обычно хранились травы, долго что-то искала и с гордым видом подала мне разлинованную на квадраты деревянную доску и небольшой холщовый мешочек.
- Это чтобы не скучал, мерелы называется. У соперников по девять фишек, которые они по одной выставляют на поле, стараясь составить ряд из трех своих или помешать противнику заполнить его ряд. Когда кому-то удается сложить линию, он снимает с доски одну из фишек соперника. А то, что я за хозяйка такая - гостя привела, а развлечь не смогла!
- Спасибо, Айралин. Но мне не бывает скучно. Нет, я очень благодарен за твою заботу обо мне, я обязательно разберусь с мерелами, но я здесь один, и у меня нет противников в твоем доме, - осторожно начал я.
- Так оно и интереснее! - распахнув глаза и широко улыбаясь, объяснила женщина, - Представь любого противника! Только, чур, не меня! Не хочу быть противником, у нас в семье все были вам союзниками!
И, рассмеявшись собственной немудренной шутке, вышла в расступающиеся сумерки раннего утра.
К полудню я встретился со всеми своим знакомыми: ожесточенно и дерзко гремел игральными костями Лоссэриль, присмиревший палач из Тангородрима играл со мной на желания, дуя в кулак с фишками, чтобы принести себе удачу, ласково улыбалась нежная Ласточка, легкая и спокойная. Мороки старых переживаний сидели, сложив руки на груди, и с высокомерным отчуждением делали ход за ходом. Они были бы почти живыми, столь ясно я их видел, если бы не едва заметная прозрачность. Когда я стал уже испытывать легкий голод, они были наголову повержены. Я чувствовал себя глупым, как несмышленый ребенок, и столь же счастливым. Каша, оставленная мне, крохотные золотые рассыпчатые зернышки, сваренные в молоке и красно-бурые, сморщенные ягоды малины. Я пил один из многочисленных отваров Айралин - на этот раз с кровохлебкой, кислый и вяжущий, с легким запахом дерева.
Мне совсем не хотелось думать. Там, в моих воспоминаниях, меня не ждало ничего хорошего. В наступающей дремотной мари я видел вставших передо мной нервных, тяжело и с хрипом дышащих коней, с узкими ганашами, раздувающих ноздри, с пеной нетерпения у рта. Каждый из них - это вопрос, оседланный в моем сознании и ждущий стремительного, как бег, решения. "Куда я отправлюсь, когда кончится мое лечение?", "Как я должен благодарить спасшего меня человека?" и, наконец, "Как жить дальше?". Я бежал от них, быстроногих, стремился как можно дольше не думать о них - потому что ответов не было. Чтобы избегать самого себя, достаточно занять голову простыми и повседневными делами и они, как плетень, огородят меня от тяжелых копыт. Я встал и подошел к окну. Деревянный пол едва поскрипывал под моими ногами, я чувствовал стыки между досками и дуновение холодного сквозняка из оконных щелей. Небо за слюдяным окном, сложенным ромбами, было отнюдь не истекающим теплым майским светом: собиралась гроза. Качались верхушки тонкоствольных сосен, металось вывешенное на просушку белье. Мир тяжело дышал в ожидании дождя, хмурил почерневшие облака, вздыхал северным ветром. На лавочке около окна я заметил неоконченное шитье, забытое хозяйкой дома. Почти не держась за стенку, я прошел до входной двери, открыл ее, и первый раз за полтора месяца вышел на улицу.
Мир собирался безумствовать: рыдать пьяными слезами ливня, хлестать себя по спине тугими струям, разбивать пыльные дороги водой и ветром. Стараясь идти ровно, я дошел до лавки, взял шитье в руки и, пережидая подступающую дрожь, сел на полированную темную поверхность. Ветер усиливался, остервенело рвал кроны деревьев, взметал в воздух плохо укрепленную и сорвавшуюся красную вышитую салфетку, листья и песок. Вопросы обступили меня, их спины были в поту. С одним вдохом и выдохом, с первой каплей дождя я понял, что мне некуда идти, я никому не нужен и мне нечем отблагодарить этого человека, потому что я не знаю, что нужно людям. Я смогу увидеть, как моря испарятся и вновь наполнятся по капле, как камни рассыплются на песчинки и соберутся вновь в исполинские глыбы, а она сплетет за свою жизнь ниточку шелка. Я не могу ничего. И пустота, которой я являюсь, лучшее проклятие Моргота. Теперь я понимаю, почему дни и ночи Дом Молота Гнева проводил в учебных боях. Там, где тело владеет над разумом, и молчит бездна смотрящих в тебя воспоминаний, мы можем жить. Доживать в оболочке с сожженной душой. А на грядке справа от меня рос желтый цветок на извитом толстом стебле, похожий на маленький солнечный взрыв с пятью бархатистыми, изрезанными по краям лепестками.
В доме было слишком темно, я не знал, где у Айралин свечи. Цветок стоял в моей кружке на столе и почти освещал комнату. Пусть хозяйку встречает хотя бы такой Анор, совсем не схожий с настоящим. Предки ее служили высоким эльфийским родам, а теперь она с упоенной радостью помогает мне. Прекрасная и жестокая метафора.
В свете первых молний я разгладил ее шитье. На голубом фоне серебряной нитью были намечены контуры двух фигур. А сверху вилась надпись на талиска: "Наша верность есть наша гордость". И, судя по буйным, свивающимся в мелкие кольца волосам, одной из вышитых фигур была Айралин.