Там, за густым бордовым туманом, клубящимся в моей голове, тонкой полоской восходящего солнца медленно восставала боль. Белая, горячая, пульсирующая, с каждой секундой она становилась все ярче и ярче, пока окончательно не выжгла мне внутреннюю поверхность века. Каждый мой вдох, каждое мерное движение грудной клетки отзывались в голове новым приливом этого беспощадного света. Я попытался поднять тяжелые, отечные веки, и тут же снова зажмурился: мир был слишком, нестерпимо ярок и кружился вокруг меня, как в калейдоскопе. Когда тошнота улеглась на самое дно моего желудка и притихла, я предпринял вторую попытку возвращения в мутную реальность. Решив не давать себе пощады, я рывком подтянулся, принял сидячее положение и, щурясь сквозь трясущуюся завесу слез, открыл глаза. Голова едва не взорвалась, но я крепко придерживал ее руками. Мир завертелся, как шалый пес за своим хвостом, краски и образы смешались воедино. Потревоженная тошнота жгучей и липкой волной поползла вверх, заставляя судорожно сжиматься чрево.
- Айралин, таз! - хрипло и глухо крикнул я. Мне действительно было не до стыда.
Не знаю, как она смогла столь быстро отреагировать, но моего окончательного морального падения она де допустила. Спазмы были долгими и мучительными, и, судя по единственной вышедшей едкой изжелта-зеленой желчи, позади у бедного маленького знахаря была целая ночь усердных тренировок. Когда я опустился на заботливо подложенную мне под спину подушку и смог сконцентрировать взгляд, я увидел, что окна в доме наглухо задернуты занавесками, около моего ложа стоит своевременно подготовленный кувшин, запотевший от ледяной воды, а сам я покоюсь на расстеленной хозяйской кровати. Я смог издать только горестный стон - жизнь Айралин с моим появлением превратилась в сплошной хаос, тяжкий труд и растраты. Язык был шершавым, как стены шахт. Я чувствовал сам, как дурно от меня пахнет, и при одном воспоминании о плавающих в жиру кусках черного хлеба с белыми снежными глыбками мелкорубленого чеснока, которыми вчера потчевал меня добряк-кузнец, выедающая внутренности волна едва не прорвалась наружу. Увидев, как в судорожной пляске под кожей подпрыгивает кадык, Айралин молча подала мне кружку, в которой грустными студенистыми водорослями покачивались длинно нарезанные листья.
- Это кислый горец, хорошо помогает при похмелье. Брага-то кровь защелачивает, потому тебе и тошно, что все соки организма из равновесия вышли. А мы кислоты добавим, мыт и успокоится, - объяснила она мне. Ни тени укора, ни ноты презрения не увидел я в ее глазах, не услышал в тихом голосе. Трясущимися руками я попробовал взять кружку и расплескал бы половину на чистые простыни и свежую нательную рубаху, если бы не помощь. Придерживая дно кружки, Айралин поила меня студеной свежестью, от которой ломило зубы, и вымывался гадкий привкус, и пряталась в глубину подлая тошнота. Наконец, я обрел речь:
- Что это было? - смущенно спросил я, бросив взгляд на свои аккуратно стоящие в углу комнаты сапоги. Я был твердо уверен, что снять их вчера самостоятельно я не мог.
- Вода с горецом, я же говорила, для уравновешивания жизненных соков, - терпеливо сказала Айралин.
- Я про вчерашний... напиток. Очень странный вкус и м-м-м... необычная реакция на него, - старался я подбирать постоянно увиливающие от малоподвижного языка слова.
- Брага на вишне обычная, наши мужики всегда такую ставят, - пожала она плечами.
- Но ведь вишня не бродит? - осторожно спросил я.
- Не бродит, пока пригоршню куриного помета не добавить, - задумчиво ответила Айралин.
Больше я ее ни о чем не спрашивал. Она вообще была очень тиха, задумчива и непривычно предупредительна. Она не пела и не улыбалась, и я мог предположить, что у нее по моей вине была бессонная ночь. Но она избегала смотреть мне в глаза. В доме было тихо и пустынно, только легкие лучики солнца, которым удалось пробиться через бастион плотных занавесей, и переливающиеся в столбцах света пылинки оставались неизменно живыми. Меня перестало выворачивать наизнанку уже после первой кружки, я лег и закрыл глаза. Боль билась на периферии сознания, как бескрайнее море, и ее приливы, бьющиеся о свод моего черепа, чередовались с длинными блаженными отливами. И тут началось самое страшное - над этой гладью без берегов маленькими блестящими брызгами задрожали в воздухе разрозненные воспоминания.
Под одобрительные хлопки и топот ног кузнеца, я пою гимн во славу дома Небесной Дуги, взлетающий под своды закопченной прокуренной кузни и рассыпающийся в ночной тишине на разноцветие торжественных звуков. С лопатой, увитой по черенку узором из повойного хмеля с тяжелыми, темной чеканки, шишками, я показываю приемы ближнего боя, в котором и сам не являюсь примером. Затем, голова к голове, даю советы, что лучше подарить Кампилоссе, чтобы она поняла серьезность и глубину помыслов страдающего влюбленного, при этом настоятельно рекомендую подвеску в виде крохотного позолоченного кренделька. Сморщившись, я вспоминаю удивленные глаза Айралин, в которых отражается пламя свечей, и плавится в теплом свете зелень ее глаз, и горят на дне золотые искорки. Как вспышка молнии, рисуется картина, как она стаскивает с меня, пропахшего сивушными маслами и чесночными хлебцами, сапоги, и пытается водрузить бесчувственное тело на свою постель, а сама чутко дремлет на скамеечке в изголовье. А потом меня бросило в холодный пот. Болтливый язык, короткий ум! Я вспомнил, что рассказывал ей о том, что видел в мертвом Гондолине. Рассказывал о горевших стенах, о погребальных кострах, о детских могилах. Я рассказывал о том, как убирал и готовил к погребению тело князя Маэглина. Я раскрыл перед ней ту помойную яму, которую совсем, совсем не должен был открывать ее взору. Там, в глубине меня, воспоминания бы перегнили, превратись в гумус, но теперь смрад смерти окружает меня. Что может быть гаже пьяных откровений того, кто не может справиться с сонмом страшных воспоминаний, кто слаб и только искал лазейку, чтобы прилюдно обнажиться, чтобы повесить часть груза на плечи собственному спасителю? Я чудовище, и нет мне прощения.
Айралин стояла в дверном проеме и изучающе смотрела на мое лицо. Там, в комнате, где она перебирала травы и готовила сборы, окна были приоткрыты, и сквозняк заворачивал подол платья вокруг ее легких ног. Наступила звенящая тишина.
- Теперь ты стал почти святым, Финмор из дома Небесной Дуги, - без улыбки сказала она, - Я не смогла бы жить и верить, если бы видела твоими глазами. Воистину, великий свет без искажения горит в эльдар, раз, даже после того, как был растоптан источник, свет может вернуться вновь. И зажечь других, - с милой моему сердцу хитрой улыбкой добавила она, - С утра приходил кузнец, справлялся о твоем здоровье. Принес тебе миску первой лесной земляники и жбан браги для опохмела. Уж прости, но его я отобрала для настоек, слишком нежен твой дух для куриного дерьма!
Оставив меня улыбаться ее очаровательному сквернословию и поглощать давленые, исходящие соком ягоды, она удалилась к своим заказчикам: старой женщине из корчмы необходим был сбор от боли в опухших от вечного стояния за прилавком коленях, у семьи забойщика скота лихорадил маленький сын, а юная молочница мучилась нечистой кожей. На прощание Айралин посоветовала мне не искать остатки поднесенного моим вчерашним другом зелья, потому что, по ее мнению, так и спиться не долго. Конечно, она шутила. По крайней мере, я в это искренне верю.
С уходом хозяйки дома меня атаковали мрачные мысли. Чем я плачу ей за оказанные мне почести и гостеприимство? Последние деньги из запасов своего праотца ей пришлось отдать для того, чтобы купить мне разрешение на пребывание в деревне. И вместо того, чтобы помочь ей, я пьянствую и превращаюсь в глупую болтливую кумушку. Еще немного, Финмор, и золотой калачик достанется тебе! С трудом опустив ноги с кровати и остановив мельтешение сверкающих мушек перед глазами, я встал и неуверенно, как в первые дни после болезни, направился во двор. У Айралин был вырыт прекрасный колодец, с янтарным ясеневым срубом, резной раскосиной и витиевато украшенной покатой крышей, с обжигающе холодной водой. Я собирался пробудить организм, мерно покачивающийся в похмельной лености, и отправиться в кузницу - ведь испытание страшными людскими ядами я прошел, хоть и без чести, а, значит, получил право работать.
Рубаху я оставил дома. Майский ветер приятно холодил кожу, путал отросшие волосы, перебирал концы завязанного узлом пояса легких темных штанов. Я слишком радовался теплому солнцу, цветущим садам и весеннему теплу, что допустил оплошность: я не заметил, как проходящая мимо досужая светловолосая девица бежит к дому подруги Айралин, и как пятачок перед забором в одно мгновение наполняется людьми. Когда я отвлекся от переполнявшей меня весенней кутерьмы и света, было уже поздно. До меня доносились только обрывки фраз, но и этого было достаточно:
- Да ты на ухо погляди! - шептал взволнованный женский голос.
- Гля, какой тощий! Да не мог он вчера с кузнецом два бочонка уговорить!
- От ты умом в мать свою пошла, прости Эру. Они ж все такие! А силы в них побольше, чем кажется!
- Да я тебя умоляю, какая там сила, одни кости ж торчат, не кузнецу чета!
- Зато погляди, какие жилы под кожей надуваются!
- Да зачем жилы, когда там такие шрамы через всю спину идут...
- Мне сегодня кузнец сказал, что его десять лет пытали, - узнал я в толпе довольный голос Кампилоссы, - Оттуда и шрамы все. Но это что, вы бы лопату видели!
- А чего он без рубашки-то? - прошамкал беззубый рот старухи в красном переднике.
- Так он от похмелья сейчас обливаться колодезной водой будет, - тоном книжника из летописных залов Гондолина ответила та самая светловолосая девица.
Отступать было некуда. Уйди я в дом, и среди женщин всей деревни мне прослыть трусом. Оставалось одно. Под радостный визг и хохот, ледяные струи воды побежали по моей спине и, сверкая на полуденном солнце, разлетались в алмазную пыль.