Глава девятнадцатая, мужская. Щекочущая свобода (и сидр).
После того, как я стал жить среди людей, моя судьба обрела свойства, характерные скорее для этих эфемерных созданий, чья жизнь подобно полёту поденки над весенним озером. На смену размеренным, десятилетиями зреющим в самой глубине феа жемчу-жинам чувств эльдар, для которых проявления внешнего мира являются лишь пес-чинкой-затравкой, все чаще приходят почти человеческие смены настроений, трепещущие под ветрами мира, подобно знамени паутинного шелка. За время ярмарки я успел насладиться гордостью от качественно сделанной работы, причинившей радость многим людям, ощутить тяжесть долга эльдар в мире смертных, почувствовать чужую боль и согреться у очага искреннего сочувствия адан практически незнакомому человеку. Я был пронзен болью человеческой подлости и падал в пропасть отчаяния невыполненного долга, откуда меня подняла волна нечаянной радости, и был выброшен на берег насмешливым случаем. И все это за один день. Я очень устал и теперь, направляясь в ставшее почти родным село, я слушал, но не слышал радостные речи сидящего рядом кузнеца, его слова сливались в уверенную и радостную трель весеннего ручья. Я наслаждался покоем пробуждающейся вокруг природы, её суета катилась по неизменному тысячи лет кругу, сливаясь в монолит стабильности, столь же незыблемый, как гранитные скалы. Я впитывал этот покой всем телом и всей душой, переплавляя в вековечном круге жизни всё суету ярмарочного дня.
Но, как оказалось, по мнению жителей принявшей меня деревни, день еще не за-кончен, более того, он даже и не начинался по-настоящему. Когда впереди показалась деревня, я понял, что Синьянамба молчит уже несколько минут и требовательно смотрит на меня, протягивая кошель с серебром. Я ответил вопросительным взглядом. Кузнец смущенно опустил глаза.
- Ну да, я потратил почти сотню, но это всё нужное, мне удалось скупить болотную сталь у всех ближайших кузнецов! Тебе не придется работать с сырым железом, - с каж-дым словом его лицо выражало всё большую степень смущения, - И для Кампилоссы кое-что прихватил, но совсем не много, а ты можешь и дальше пользоваться моей ста-лью.
Видимо, задумавшись, я пропустил его объяснение, почему эти деньги принадлежат мне. Чтобы не смущать человека, успевшего стать мне другом, своим невниманием, я молча взял кошель, отсчитал сотню мириан и передал кузнецу.
- О чем ты? Это самое малое, что я могу для тебя сделать, а вам с Кампилосой еще и свадьбу справлять.
Синьянамба смутился еще больше, но серебро принял с благодарностью.
Первым делом по приезду я решил порадовать Айралин подарками. При виде греб-ня с лебединым кораблём зелень её глаз продернулась поволокой слёз, как утренний заливной луг блестит свежей росой.
- Я знаю, что твой дом за морем, - с потаённой горечью произнесла она, - И помню, что ты вернёшься туда. Что ж, твой подарок будет всегда напоминать мне о твоём пути...
Мои щеки налились краской смущения, я трижды три раза изругал себя. Как я мог забыть, что Айралин в каждом моем слове и жесте видит высокую мудрость эльда? Этот гребень был единственным с эльфийской чеканкой, мне и в голову не приходило, что его можно истолковать так. Стремясь разбить неловкую тишину, я достал второй подарок, тройную низку коралловых бус, и с некоторым страхом (а вдруг и они напомнят о море?), протянул их хозяйке дома.
Девушка зачарованно протянула руку к резному кораллу, приложила их к груди.
- Здесь такая мелкая застёжка, может быть, поможешь мне надеть?
Странно, её ловкие руки с длинными, тонкими, почти эльфийскими пальцами легко справлялись с самой мелкой работой, а застежка достаточно проста. Я вновь взял ожере-лье и аккуратно застегнул его на шее Айралин. Она оказалось совсем рядом, и внезапно покраснела. Почему-то тишина стала еще более неловкой, и я поторопился достать третий подарок. Пожалуй, он вышел самым удачным: такого искреннего смеха, как при виде извлеченной из заплечного мешка тёрки, я не слышал от Айралин с момента нашей встречи. Она смеялась долго, потом вытерла рукавом смешавшиеся на лице слезы горя и радости и посмотрела на меня уже привычным восторженно-озорным взглядом, который натолкнулся на извлекаемый со дна мешка винный бочонок.
- А вот это я у тебя и сама заберу, здесь, под лавкой, сохраннее будет.
- Но я хотел угостить тебя, и, если ты не против, кузнеца, это хорошее вино!
Сравнивать вслух его с брагой я не стал, боясь обидеть приютивших и напоивших меня людей.
- Вот и славно, вот и угостишь, завтра это как раз к месту будет, а сегодня на пиру и так выпивки всем хватит, там твой бочонок на один зуб будет.
Еще и пир, точно, что-то такое кузнец говорил. Какой долгий день, и мне совсем не хочется, чтобы он кончился куриной брагой.
- Но, Айралин, я еще не совсем привык к вашим напиткам...
Её смех прервал меня.
- Браги на пиру не будет, её-то и в обычное время пьют только твой кузнец, который кроме наковальни своей ничего знать не хочет, да оборванцы, которым свою выпивку сделать лень, а в трактире на нормальную денег не хватает. Но в праздник даже им, если уж не мед стоялый, так медовуха достанется.
Я в который раз за сегодняшний день покраснел. Неужели мои мысли столь очевидны даже для девушки, по нашим меркам являющейся еще ребенком?
Полюбовавшись в маленькое зеркальце, служившее предметом зависти всех дере-венских женщин, в виду отсутствия отца-сотника вынужденных довольствоваться зыбким отражением в ведрах с колодезной водой, Айралин перешла в другую комнату готовиться к надвигающемуся пиру.
Её шуршание в платяном сундуке заставило задуматься и меня. Конечно, деревен-ская пирушка это отнюдь не бал Весны во дворце владыки Тургона, но и являться туда в простой льняной рубахе, да штанах, путь и выстиранных в душистых травах по поводу я ярмарки, наверное, не совсем достойно. Вот о чем нужно было позаботиться, занимаясь покупками в ярких ярмарочных рядах!
Мои размышления прервала Айралин, проявившая редкую для женщин способ-ность собираться быстро, впрочем, одинокая жизнь и ремесло знахарки наверняка научили её этому.
В руках моя хозяйка держала плащ цвета весеннего неба, отраженного в горном ру-чье, явно синдарского шелка, его переливающуюся гладь украшали легкие серебряные барашки волн вышивки, казалось, поднятые нежным весенним ветром. Для самой Айра-лин этот плащ явно был длинен. Она встряхнула ткань высоко поднятыми руками, рас-правляя складки, и моему взору предстала пара, эльф, в профили которого я с трепетом узнал свои черты и человеческая девушку, в которой невозможно было не узнать Айра-лин. Они тянули руки к семи звездам, взошедшим над серебряным деревом, разделяв-шим фигуры, и таким образом, невольно друг к другу.
В этом рисунке не было чеканной правильности изделий нолдор; он не рассыпался прихотливой вязью, где каждый завиток, казалось бы, случайно брошенный рукою швеи занимает своё, только ему предназначенное место, как это бывает в вышивке синдар; но его безыскусная искренность, свежее, будто только что распустившийся ландыш, стрем-ление к свету, порыв дарить, не могли не вызвать слёзы благодарности. Айралин вновь требовательно встряхнула плащ, и я облёк им свои плечи. Почему, о пресветлый Эру, по-чему, днями работая над изделиями для почти чужих людей, я не озаботился настоящим, сделанным мною, подарком для моих единственных друзей, Айралин и Синьямамбы? Неужели годы, проведенные в каменоломнях, выжгли во мне самые простые и искрение чувства? Почему именно в этот радостный день Судьба тычет меня в мои недостатки?
В этих размышлениях я не заметил, как мы подошли к огромному овину, пустому по случаю весны. Из него уже слышались звуки зарождающегося веселья. Людской праздник поражал несоответствием своего размаха размерам деревни. В овине собралось всё её взрослое население, по центру стоял огромный стол, покрытый белыми льняными скатертями, очертаниями напоминавший руну оре, написанную в квенийском стиле. Центр её перекладины занимал староста, сидящий на стуле с высокой резной спинкой. Вообще же остальные сидения на перекладине представляли собой грубые, но отполированные до блеска длительным применением табуреты, вдоль ножек оре протянулись тяжелые дубовые лавки. По правую руку от старосты сидел корчмарь и несколько незнакомых мне человек в довольно богатых одеждах, что весьма меня удивило. Я думал, что знаю всех жителей деревни, а на гостей сидящие похожи не были - слишком свободно они общались со старостой. Когда я вопросительно указал на них глазами Айралин, она сморщилась, как кошка, унюхавшая тухлую рыбу, и прошипела:
- Старостовы подкулачники, откуда тебе их знать, ты же в корчму не ходишь.
Слева от старосты сидел Синьянамба, и махал нам своей огромной ручищей, около него было два свободных табурета, явно предназначавшиеся нам. Следом, рядом, сидели гончар, садовник, плотник, шорник и, на самом краю перекладины, где она изгибается в ножку, свинарь. На лавках сидели крестьяне, и было видно, что чем ближе к выходу, тем беднее их одежды.
Усевшись за стол, я понял, что он представляет собой козлы, накрытые грубо стру-ганными, толстыми досками. В центре стола стояло огромное блюдо с годовалым каба-ном, фаршированным рисом и сушеными яблоками старого урожая, рядом вместитель-ная, пожалуй, на полдюжины пинт, стеклянная (!) бутыль с прозрачным, золотисто-розовым малиновым стоялым медом. Это великолепие окружали бараньи бока, тушен-ные в гречневой каше, с медово горчичной подливой, варенные в меду фрукты прошлого урожая и свежие, налитые соком ягоды этого. Чем дальше от старосты, тем проще был стол: стоялые меда, брусничный, смородиновый в деревянных ковшах, сменяла мутная медовуха в глиняных корчагах. Куски мяса, свиного, козьего, дичины, обваленные в горчице, муке и яйце и так запеченные вместе с пшенной кашей сменялись блюдами пареной репы, лишь слегка приправленной мелкими мясными обрезками и ливером, жаренным в нутряном сале. Гусям, лопающимся от жира, начиненным сухими сливами, на смену приходили курицы, фаршированные лесным орехом и дикой грушей. Впрочем, птицы до нижнего стола не долетали. Россыпи белоснежного сыпучего творога, залитые тыквой, варенной с медом и перцем, также оставались прерогативой лишь высокого стола. А вот сыр был везде: мягкий, желтый коровий рядом со старостой, терпкий, твердый, козий на вершине ножек оре, и хлипкий овечий, покрытый голубоватой плесенью в их основании.
Пока я рассматривал это необычное пиршество, так не похожее на скромные эль-фийские столы, чья задача лишь в том, что бы не голод не отвлекал пирующих от радости общения, староста уже успел произнести первую застольную речь. Из нее следовало, что еще один год прожит общиной счастливо под его чутким руководством, налоги заплачены, а ярмарка принесла вполне заметную прибыль всем, кроме одного растяпы, впрочем, это его личное дело, и выразительно посмотрел на меня. Следом поднялся Синьянамба, чью речь я не могу приводить здесь из скромности, ибо из неё следовало что инструменты, скованные этим растяпой для жителей деревни, не только стоят больше, чем вся весенняя ярмарка вместе взятая, но и позволят её искусным ремесленникам на осенней ярмарке заработать вдвое больше обычного. К счастью, о полученных от тиуна деньгах кузнец промолчал. Следующей явно должна была говорить Айралин, она уже начала вставать, расправляя подол платья. Но тут вскочил садовник Тартаул:
- Стойте, стойте, не наливайте пока мёд, - он тожественно вытащил из-под стола не-большой, ведра на два, дубовый бочонок.
- Все вы помните тот сидр полуросликов, что нам удалось купить в прошлом году, и как быстро он кончился. Я еще тогда подумал, что наши яблоки ничем не хуже, попробуйте-ка, что у меня получилось.
Он выбил из бочонка пробку, и пенная струя цвета светлого золота ударила в кубки. Сидр оказался вкусным, конечно, это не вино, но на свой лад его терпкий, свежий вкус с легкой кислинкой, с пузырьками, поднимающимися со дна бокала и ласково пощипывающими язык, был не менее изыскан. Вокруг возник радостный, возбужденный гул, вся деревня обсуждала новый напиток, и он явно пришелся по нраву. Староста хитро улыбнулся и жестом руки подозвал к себе садовника, они о чем-то пошептались и садовник вернулся на своё место хмурым и потерянным.
- Херу Синьянамба, что случилось, разве мастер в день своего триумфа не должен радоваться больше всех?
Кузнец перегнулся через гончара и пошептался с Тартаулом. Когда он обратил лицо ко мне, в его глазах пылал с трудом сдерживаемый гнев:
- Понимаешь, он ведь думал расторговаться этим сидром. Сейчас продать, кому сколько сможет, в корчме выставить, а остатки до осенней ярмарки приберечь, и с долгом расплатиться. А староста наш напомнил, что платёж-то очередной по долгу не осенью, а сейчас, а садовнику деньги откуда взять? Только что налог выплатил... Вот, староста и сказал, что весь сидр в счет платежа и забирает, считай за двенадцать мириан пять бочек, и не денешься никуда. Ну да я этого так не оставлю, я эти двенадцать монет Тартаулу сам займу!
Кузнец засунул руку в кошель, наощупь пересчитывая оставшееся после ярмарки. Я еще раз посмотрел на окружающее меня хмельное веселье, на обитателей нижних сто-лов, веселящихся с надрывом, словно в последний раз, на старосту, сидящего во главе стола, как большая жирная крыса на мешке с зерном, в его глазах светилась та же хозяй-ская гордость.
- Херу Нийарро, простите, если невежественный вопрос чужестранца оскорбит вас, или омрачит праздник, но я хочу разобраться в той жизни, которой сейчас живу. Много ли все эти люди вам должны?
- Вопрос действительно не самый учтивый, в городе тебе бы, херу эльда, не ответи-ли, но здесь все знают обо всех, и раз ты живешь с нами... Если считать с долгом садовника, который мне его еще не отдал... - староста тяжелым взглядом впился в лицо садовника, - То мне должны ровно 517 мириан.
- И этим долги их перед тобой исчерпываться? - взгляд старосты стал еще тяжелее, и он обвел им весь овин.
- Я думаю, у них останется долг благодарности. Только благодаря мне деревня выжила в первые годы, многим просто не было что сеять, если бы не мой заем. Но денежные - исчерпываться.
Я развязал кошелек и молча стал отсчитывать скользкие, тяжелые монеты. Шум во-круг начал стихать. К тому моменту, когда пятьсот семнадцатый мириан упал на стол, в овине воцарилась мертвая тишина, не нарушаемая даже дыханием. Я пододвинул кучку драгоценной чешуи к старосте.
-Теперь здесь вам никто ничего не должен. Впрочем, стоит ли благодарности тот процент, который вы брали с должников, пусть каждый из них решит сам.
Глаза старосты сузились, и в них полыхнуло пламя гнева:
- Откуда у тебя деньги, тебя же принесли голым!
- Херу Нийарро, но я же не спрашиваю тебя, где ты взяли зерно для того самого заёма. Всё честно, вот серебро.
Один из тех, кого Айралин назвала подкулачником, вскочил с табурета и с криком:
- Как ты смеешь, немощь приблудная! - и кинулся ко мне.
Не успел я даже развернуться к набегающей опасности, как мой табурет, пущенный верной рукой, привыкшей к тяжести молота и клещей, в щепки раскололся о его голову. Подкулачника отбросило к стене, по которой он и сполз на пол, лишь шевеление соломы рядом с его носом показывало, что он еще жив. Синьянамба стоял за моей спиной разгневанной горой. Но вскочил не только он, большинство мужчин поднялись со своих мест, в овине нарастал гневный гул.
В глазах старосты как будто что то сломалось.
- Калина херу Финмор, я принимаю долг! Благодаря тебе теперь в нашей деревне меньше поводов для раздоров, недостойных вассалов Фингона, - староста наполнил уже свободный от сидра кубок малиновым медом, вскинул его к потолку и, раздирая рот, воскликнул:
- Лаита Финмор!
Пространство вокруг взорвалось восторженными криками, сквозь который проры-вался рёв кузнеца:
- И сидру всем, сидру!!!
Садовник, сверкая горящими от счастья глазами, утвердительно кивнул, и двое подкулачников рванули к его дому. Не прошло и пяти минут, как огромная, ведер на пятьдесят, бочка сидра вкатилась в ворота овина.
Дальнейшее я помню смутно. Громкие песни, славящие солнце и вновь растущий день, еще более громкие марши о славе эльдар и предков, что сражались с ними плечом к плечу, сумасшедший, вовлёкший и меня хоровод меж ножек и под перекладиной руны оре, в центре которого со смертным веселым отчаянием, будто сбросив неимоверную тяжесть, танцевал староста, подкидывая колени выше головы. Сегодня его никто более не именовал крысой.
В себя я пришел только тогда, когда веселье начало стихать, бочки и блюда еще отнюдь не были опустошены, но показали дно, марши и плясовые сменились тягучими песнями о вечной тоске смертных. Казалось, каждый ушел в себя, лишь Айралин, привалившись к моему плечу, дарила чувство причастности, рассеивающее одиночество.