Вечерний небосклон был похож на варенье из переспелых ранетов: наливное, полное яблочко солнца медленно опускалось по густому, тягучему и золотому небосклону, последними лучиками отражаясь в узорном дубовом кубке. Теплый предвечерний свет делал знакомые лицо неузнаваемыми: добавлял значимости чертам, скрывал недостатки и смягчал краски. Запутавшись в удлиняющихся тенях, мысли были покойны и преисполнены благодати, это читалось по глазам и улыбкам. Здравницы и шумные песни утихли, обнявшиеся, братающиеся и нежные к соседу, люди тянули долгие заунывные песни.
Ой, что не вечер, то приходит ко мне друг,
Улыбнется, да садится у ворот.
Дом очерчен мелом, он не вступит в круг:
Друг мой мертв уже почти, что целый год.
Не лежится тебе что в сырой земле?
Что приходишь, что тревожишь мне печаль?
Не окончил ты чего в своей судьбе,
И кого тебе оставленного жаль...
Лишь двое в занимающемся вечере не изменились, и на них не лег, как толстая перина, покой: Финмор, который вообще никогда не меняется - время ходит мимо него да облизывается, что такую жертву взять не может, и я. Глядя на него, одновременно отстраненного и крайне заинтересованного, улыбчивого и строгого, молчаливого и поющего, я не могла уловить, как ни старалась, его эмоций. Да и были ли они, или по недвижной глади лица пробежит рябь, а глубина спокойна и холодна, и только древние рыбы там плавниками машут и плывут, плывут, куда людям смертным и не ведомо.
Внутри меня горел огонь, сердце сжималось и колотилось все сильней. Ни вином, ни водой не могла я утолить своей жажды, такой дерзкой и невыполнимой казалась мне моя затея. Последнюю четверть мериана дала я с собой на ярмарку сноровистой ткачихе Кеменэль, и чудом избежала подробного допроса с пристрастием. Все, что заказывала, она привезла. Все было готово: на дальней поляне у одного из ручьев, питающих быстроводный Гинглит, увитые серебряными лентами, с развешанными на лапах неумолчными колокольцами, ждали нас держатели неба, темные колонны сосен. Вечер был свеж, ночь коротка, и тяжелая фляга тянула сумку к земле. Руки едва не тряслись, губы побелели.
Черноперые, торчат в твоей груди,
И не вытащить, не вытащить стрелы.
А в окне моем свеча уже чадит,
И зажгись уже полночные костры.
Надо было решаться. Уведенные песнью в мир оживающих мертвецов и верных даже в смерти друзей, деревенские не обращали внимания уже ни на кого: незаметно исчезли, как по волшебству, кузнец с пьяненькой Кампилоссой, на груди которой блестело немыслимое позолоченное монисто, ушла Анго, приволакивая больную опухшую ногу, Кеменэль бессильно положила голову на стол: обычно ее мутило от хмеля. Финмор, полузакрыв глаза, рассматривал поющих, и улыбался светло и снисходительно.
- Пойдем, - я накрыла его ладонь горячей, как земля августовским зноем, своей, - Я хочу тебе кое-что показать.
- Мы не оскорбим пирующих уходом? - поинтересовался он, быстро вставая. Видимо, баллада о борьбе с любимой и близкой, но все-таки нечистью, не настроила его на возвышенный лад.
- Посмотри - им все равно, уйдем мы или нет. До нас никому нет дела, - сказала я.
Финмор оглянулся, согласно и глубоко кивнул несколько раз, и мы вышли с тянущей долгое "о" поляны. Солнце уже практически скрылось за горизонтом, теплые сумерки приняли нас в свою сливающуюся муть, и ветер шелестел густыми пыльными кронами.
- Это не далеко, но придется немного пройтись, - спокойно, почти не дрожащим голосом и улыбаясь, объяснила я, - О подробностях не спрашивай, а то не будет томительного любопытства. И как я тогда узнаю, есть ли оно у тебя вообще?
- У меня есть любопытство, - спокойно ответил Финмор, - Между эльфами и людьми, как я стал понимать, куда меньше различий, чем принято думать.
- Тем лучше для меня! - от переизбытка энергии, чувств и волнения я почти бежала.
Когда Финмор уехал на ярмарку, мне вдруг стало нечем себя занять. Пустые хлопоты по дому, заготовки трав, кутерьма с болящими - все это отошло на второй план, я, как набитая соломой кукла, делала дела, не думая. Рубаха Финмора, в которой он работал в кузне, лежала в тазу для стирки вместе с другими грязными вещами. Запах эльфийского пота совсем иной, чем у людей: от нее пахло прелой травой, кислой брусникой, горечью. Рубаху я унесла в свою комнату и сложила в дедов сундук. Думаю, что он не привез бы с войны трофея дороже для меня.
Перестилая простыни на ложе своего гостя, я хотела увидеть хотя бы потерянный волос, но никаких следов его ночей на беленом льне не было. Как не было ощущения его пребывания в доме в целом - ни пятнышка, ни соринки, ни гвоздя. Но было непередаваемое чувство, какое иной раз испытываешь весной или осенью, когда ветер доносит до тебя немыслимый запах, и ты вдруг остановишься, улыбнешься сам себе, как шальной, и подумаешь: вот оно, счастье. Я живу. И легкие раздуваются легко и свободно, и тает тоска, сжимающая сердце. И сейчас, на пиру, вглядываясь в лица тех, кто уже получил инструменты, выкованные его рукой, и, считая по пальцам осчастливленных, я осознала, что до выполнения обета эльда и ухода его из Негбаса осталось восемнадцать дней. Как мне жить дальше среди людей, если я уже привыкла дышать полной грудью? Если затея моя сегодня не удастся, то в недобрый час Илуватор сплел наши пути.
А то, что затея с треском провалилась, я поняла уже на подходе. Вечер был ветреным, и колокольчики звенели безбожно и невыносимо, заглушая и плеск ручья, и шелковое шуршание трав. Нет у тебя мозгов, Айралин, так надо было у курицы соседской занять - у нее, пестренькой, и того больше. Когда мы вышли на поляну, звук только усилился. Ленты, потрепанные ветром, висели кривовато. В опускающейся темноте картинка представлялась довольно жалкой. Я опустила руки, краска стыда бросилась мне в лицо. Убожество, убожество, убожество!
- Тут все должно было быть по-другому, - задыхаясь от злых подступающих слез, говорила я, - Ленты там и колокольчики, чтобы было ощущения тронного зала под открытым небом или чего-нибудь там еще прекрасного, ну, как у тебя на родине. И было бы красиво, и мы бы слушали музыку звезд... - тут я расстроилась окончательно и распустила нюни.
- Музыку звезд здесь мы точно не услышим, - рассмеялся Финмор, - Но я смогу помочь твоей беде. И самое прекрасное, что я могу увидеть - доброе участие и легкое сердце. И то, и другое есть у тебя, и это прекраснее любого из тронных залов.
Оставив безумный гвалт колокольчиков за спиной, он двинулся вперед, я последовала за ним. Ветер продолжал шуметь, махать тонкими еще, верхушечными лапками сосен, забираться под ворот и приятно холодить тело. Финмор шел так уверенно, как будто уже тысячу раз хаживал этими тропами.
- Куда мы идем? - спросила я.
- Не знаю, - честно ответил он, - Туда, куда меня ведет ветер.
Обернувшись назад, он улыбнулся, и у меня не возникло мыслей, что это была просто красивая фраза. Его поводырем действительно был обезличенный поток воздуха. А уж он-то точно знает, куда идти. Через полторы тысячи шагов, когда тьма обступила нас плотно, а деревья, как солдаты вражеских армий, сомкнули строй, мы вышли на берег лесного озерца. Тихо переговаривались друг с другом метелки камышей, белели крохотные корзинки стрелолиста, грозили непроглядному далекому небу пилы воинственной осоки, светился лунными цветами партизан озерной глади, телорез. Я остановилась, как вкопанная. Небо упало на землю и разлилось в центре лесов Нуата, иначе откуда столько звезд на этой темной воде?
- Будем слушать? - шепотом спросил Финмор и сел на траву. В его глазах отражались чужие маленькие светила, и, никому не изведанные, тряслись на ряби воды целые вселенные.
Я села и молча подала ему флягу. Пил он не спеша, наслаждаясь вкусом. Прости меня, гость, но я не хочу жить дальше, как человек. Если не можешь остаться сам, потому что тебе нечего делать в грязном человеческом селе, оставь мне хотя бы свой образ и подобие. Пей и прости меня. Мне нужно будет кого-то любить и жить ради чего-то, но без твоих глаз это уже невозможно.
В тишине я считала проходящие минуты. Небо становилось все ближе, опускаясь нам на голову, открывались за облаками новые звезды. Старосте, по его словам, хватало полчаса. Ну же, во имя Йаванны, матери плодов и земли. Женьшень, корень-человек, повилика, горянка, не подведите. Финмор тяжело вздохнул. Посмотрев на небо широко открытыми глазами, вздохнул еще раз. Потом, почти не смещаясь, положил руку мне на плечи и приобнял. Это был знак, розовогубый ятрышник, раскрыв лепестки, вдохнул в него жизнь, и зеленотелая ясеневая шпанка растопырила блестящие крылышки. Звезды светились спокойно и чисто, сосны, с серыми в ночной темноте, гладкими и высокими колоннами столбов, ловили их своими когтистыми ветками.
В частом дыхании не было слышно, как упали в высокую траву темные, как кровь, разорванные коралловые бусы.