Ночь трижды обвила узкий летний стан черным барраканом, и рытвины звезд сложились в строгие узоры. В каком бы месте мне не пришлось побывать, но их плетение остается прежним, а, значит, мир - недвижимым. Кричал высоко и тонко сокол-шахин, и вслед за его криком, душа моя и мысли устремились к горним пределам, и скользил я взором по Дубхе, Мераку и Фекде, и ласкался к моим векам свет Каффы и Алиота, и был я пленен Мицаром и Алькором. Но только узрев горячий, пылающий белым Бенетнаш, я понял, что рисуют перед нами столетия звездного света. Не большого медведя, которым смешат детей моего народа, но похоронную повозку о четырех колесах и долгую процессию плакальщиц, идущую перед ним. Ал-каид банат наш, предводитель унылой процессии, с рождения выедал мне глаза, но я, сам того не ведая, не прислушивался к небесному голосу.
Ночи суждено было еще длиться, и колосилась небесная пшеница - Азимех, и пили рядом с утлой лачугой Заннахом четыре согбенные верблюда из созвездия Нихал, но мне уже не спалось. Ночной холод загнал меня обратно в шатер, где я лег ближе к очагу, не переступая отведенной мне черты. Если тот, кто превращает каплю в ухе морской рыбы в жемчужину чистой воды, а сгусток крови под пуповиной кабарги - в чистый мускус, указывает нам яркий путь смерти, то как правдивы слова, что украшают горестную жизнь воинов сладостью выражения: "Мое заступничество - тем из моей общины, кто страдает"! Но жизнь моя течет против воли Его, ибо мне незнакомы страдания. И тогда я впервые задался мыслью, где найти исток недоступной мне печали, чьи холодные капли дарованы каждому при рождении. Если бы Он тогда не отверз мне глаза, то я, словно дикий зверь пустыни, по сию пору плутал бы в дебрях заблуждения, увязая в тине ошибок, погружаясь в пучину страха. Какими же словами восславить мне Господина, заботы которого снискали великодушное пробуждение всем людям? Какую Хвалу воспеть?
...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
Глава III, стр. 84. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
***
Финмор Энвиньятар,
535 год Первой Эпохи,
июль, Негбас.
Тугой и печальный, звук дрожал в воздухе невесомой поволокой. Линия ясно прочерченного горизонта расплылась, уступая место легкой вечерней размытости. Я не спешил, и ветреный, мягкий тембр вел нас сквозь сгущающиеся июльские сумерки. В горле узкой бузинной жалейки плавилось и тянулось время, и я чувствовал себя стеклянных дел мастером, выдувающим тонкие низки прозрачных минут. След в след утренней грозе, дыша в сумрачный затылок, крался влажный жар, и сейчас от земли все еще поднимался тяжелый пар. Цикады обезумели, и трещали так высоко и натужно, что едва можно было разобрать незамысловатую, вязкую мелодию. Что я слышал? Перекатывающуюся мелкую гальку речных порогов, сонное жужжание болотистых заводей, шорох выжженного зноем тростника, редкие всплески лучекрылых быстрянок и рассыпчатый, тревожный речитатив охотящихся за ними зимородков. Жалейка легко превращала меня во властителя времени, и я раз за разом воскрешал давно оплавившийся, отброшенный и остывающий полдень. Выворотень ивы отражался и дрожал в реке, приобретая очертания то огромной рыбы, то утопленницы.
- У меня был приятель - немного младше тебя, который верил, что жемчужины находят в рыбьих ушах, - я улыбнулся задумавшемуся Нариону, - Он рассказывал, что в Землях Солнца живут ныряльщицы, которые подбираются к дремлющим морским чудовищам и выкатывают целые квартерны жемчугов. Правда, потом он усомнился в собственных словах...
- Почему? - Нарион продолжал неотрывно смотреть на неспешно текущий ручей, - Ты рассказал ему про ракушки?
- Это так скучно - предлагать готовые ответы, - я вертел флейту в руках, рассматривая "голос", тонкое коленце озерного камыша, - Я просто предложил ему найти рыбьи уши и попытать счастье самому.
- Как думаешь, твой Тамир еще жив? - Нарион отрвал кусочек коры с сухого ивового корня, бросил в воду и смотрел за ним, пока тот не скрылся за извивом ручья.
- По крайней мере, он жив тут, - я дотронулся до виска, а потом до сердца, - И тут.
- Это не жизнь, - досадливо скривился он.
- Какая есть, - я пожал плечами, - Раз я не могу знать, жив ли он во плоти, мне остаются только воспоминания.
- Зато в жизни остальных ты уверен: и князей двенадцати Домов, и Таурэтари, и Агларона, и Ниэллон, хотя у них нет ни плоти, ни крови, да что там - даже кости истлели.
- Кости так быстро не истлеют, - машинально ответил я, - Только неупокоенные исчезают полностью, становясь прахом. Если присыпать кости песком или галькой, выкопать могилу в глинистой почве или положить в торфяник, то тысячи лет они не претерпят изменений... Особенно хорош торфяник.
- Сейчас я вел речь не о сохранении останков, - сухо ответил Нарион.
- И я говорю не подробное назидание о сохранении мощей. Феа эльдар навсегда остаются связаны с этим миром, подобно костям в осадочных породах. Земля под нашими ногами - плоть мертвецов, от сгнивших деревьев, до оленей и эльдар. Считай, что мы увязли в ткани сотворения...
- ...по самые уши, - за словами Нариона я слышал Айралин.
- Где звук твоей жалейки? - спросил я.
- Для начала, твоей. Это все же подарок на день Рождения, - наконец-то улыбнулся он.
- Моей, - я согласно кивнул, - Где он?
- Нигде, - Нарион непонимающе посмотрел на меня, - Это же звук.
- Он был, - настаивал я, - И не мог исчезнуть бесследно. Ничто не уходит в никуда. Покажи мне напев флейты.
- Нельзя показать звук, - начал злиться сын, - Он не существует для глаз!
- Но он существует?
- Сейчас - нет.
- А здесь? - у показал на его висок.
- Это всего лишь моя память.
- Он был, остался в твоей памяти и растворился в июльском вечере. Мелодия стала несчастной, растворившись?
- Я не знаю! Она осталась в прошлом, но откуда я могу знать, какое самочувствие у исчезнувшего звука?! - он досадливо хлопнул себя по колену, - Ну, и где звук? Я не могу найти ответа на твой вопрос, ответь же сам!
- Не имею ни малейшего представления, - я откинулся на ствол ивы и снова достал дудочку, - А если я о чем-то не знаю, как я могу говорить о том, что это хорошо или плохо?
- Людей мы тоже есть не пробуем, но я отчего-то уверен, что это дурное действие.
- Ты думаешь, что никто никогда не пробовал есть людей? - я иронично поднял брови, - Истинно мудрый не повторяет ошибки ни своих, ни чужих рас. А если без юродства, то почему ты решил, что смерть людей безысходна и однозначна? Ты же не знаешь.
- Но и люди не знают, - буркнул он.
- Всегда страшишься нового. Иногда это оправданно - как в случае с первым моим знакомством с настойкой Синьянамбы, иногда - нет, - рассмеялся я.
- Настойка! Дядька Синьянамба! Гости на закате! - переполошился Нарион, - Мать бранную скатерть с вечера достала! Если мы опоздаем...!
- Пляска и угощение сегодняшнего вечернего сходбища без нас не состоятся, - я убрал жалейку за голенище сапога, - Неужели заунывные звуки дудки заставили тебя обратить взор к смерти?
- Да как-то все вместе, - протянул он, - Вместе с жалобами бабушки Агно...
- Старое дерево громко скрипит, - я подал ему руку, помогая встать с нагретого корня, - Время Агно еще не пришло.
- Ты что, это точно знаешь? - пытливо посмотрел на меня Нарион.
- Я это неточно, но чувствую, - отшутился я, затаив в сердце точащее беспокойство.
***
Один, начало начал, от времени отделения от материнского последа до первых всполохов сознания в тягучей, как воловий язык, темноте. Один, когда перед солнцеподобной дланью новорожденного не стоят и гроша несметные сокровища морей и рудников, в один миг он расточает богатства и клады обоих миров, не ставя их ни во что. Один - число боли, ибо это первое чувство, встречающее нас в мире дебелой Маах и встающего на востоке Офтаба. Узкие родовые путы чрева давят податливую голову, сжимая мягкие кости, и впереди только влажные сокращения, холод и нестерпимый для незрелых глаз свет.
Два, которое учит нас страху. Едва мы понимаем, что прошлого не вернуть, и женщина, носившая нас, не примет дар обратно, в теплую темноту, медовая истома безопасности покидает нас. Мы предвкушаем грядущую рано или поздно боль, и с рассвета до заката разума боимся ее. Благодаря правосудию страху, застилающему взор, превратились фазан и куропатка, онагр и гепард. Первый - в друга сокола, вторая - в возлюбленную кречета. Онагр стал другом льва, гепард - собеседником дракона, и мы страшимся их.
Три, когда мы знаем боль и страх, и они равновзвешены нами. Три - число людей благородных, помимо воли своей обретших долю из сокровищницы знаний, снискавших толику из моря учености. Три гласит, что боль и страх не вечны, и, стоит уздцам терпения укоротить мятущийся разум и колотящееся сердце, как время боли и страха проходит. Так мы идем к брадобрею, вскрывающему нарыв, осознавая, что за каплей боли последует волна облегчения. Так взрослый человек учиться стреноживать свой разум на время неотвратимо грядущей боли, и с честью переживает ее.
Четыре - число властителя, ибо, смешивая в нужной доле страх, боль и терпение, ты учишься управлять народами. Четыре устойчиво и незыблемо. Владеющему счетом до четырех покорны всей душой и люди, и звери. Словно смерч, ты завоюешь весь мир, куда бы ни повернул ты стремя владычества, тебе будут сопутствовать победа и успех. Ты будешь повелевать во всех странах мира, и до Битвы Битв будут исполнятся твои веления.
...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
Вступление, стр. 2. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
***
Финмор Энвиньятар,
535 год Первой Эпохи,
июль, Негбас.
Я никогда не слышал, чтобы день повоя, или рождения младенца, широко отмечался в семьях квенди. Матери приносились ягоды и фрукты - свежие или засахаренные, в зависимости от времени года, но только в первые дни после разрешения от бремени, на голову родильнице возлагали венок - от золотого плетения металлических стеблей до зеленого, вечноюного мирта из городских Садов. Родившегося показывали любимым и близким, а те одаривали семью шитыми тканями или крупными яркими деревянными игрушками без острых углов, чтобы дитя не проглотило их или не поранилось, но иных чествований мне видеть не доводилось. Однако не только волосы, но и характер Айралин пылали неистовым пламенем, и спорить с ней не представлялось возможным. Люди радовались каждому прожитому году, потому что смертность адани и так высока, а уж среди хрупкого детства - и подавно. Несмотря на внезапно приобретенное бессмертие, Айралин не собиралась отказываться от прежних привычек, и дни, когда мы заставили воздух звенеть от своего первого захлебывающегося крика, исправно праздновались нашим семейством. "Узким кругом. Не более двадцати человек. Ну, может, тридцати", - клялась Айралин.
Было какое-то особое, непонятное мне удовольствие в том, чтобы начать загодя собирать и копить припасы, печь, жарить, толочь, раскатывать и просеивать двое неполных суток, чтобы потом быстро съесть, но смертельно устать. Ни мне, ни сыновьям помогать не полагалось, потому что "живи так, чтобы от хозяина чтоб пахло ветром свободы, а от хозяйки - дымом очага. Так Агно говорит. Ты что, не веришь в мудрость Агно? Вообще-то она тебя старше, имей уважение хотя бы к этому факту!". Тирады ее произносились с такой хитрой, напускной серьезностью и озорством, что я не мог не повиноваться. Я догадывался, что за возница правит в такие моменты ее разумом, и имя ему - Хвастовство. Айралин было необходимо показать, насколько она хорошая хозяйка дома, не только мне и сыновьям, но и всему Негбасу (по возможности, ей, конечно, хотелось бы вовлечь в это нелепое соревнование и Сириомбар, но, слава Единому, такой возможности не было).
Каждый год, в середине июля, два стола и длинные лавки ставились под старой яблоней, и "узкий круг", состоящий из самой Айралин, Финнара, Нариона, Кампилоссы, Синьянамбы, совета Мудрых в полном своем составе и тельной дружины садился дожидаться гостей. Сыновья мои, к собственному их удовольствию, пока избегали столь пышных празднеств: Айралин свято верила, что "молодости необходима резвость", и отправляла их с полными корзинами лепешек, пышек, калачей и пирогов навстречу друзьям. Ни октябрь, ни апрель не славились хорошей погодой, и обычно они возвращались с подобных вылазок грязными, замерзшими, но очень счастливыми. Однако, в последние два года ситуация круто изменилась - сперва для старшего, затем и для младшего брата. Наступала пора человеческой зрелости, и сердце закрывалось для диких, свободных забав. Так что еще недолго, и сыновья начнут сидеть на праздниках, подобно мне - осоловевшими, незаслуженно хваленными и несколько усталыми от шума и гомона.
Однако, в этом году лавок за столами грозило не хватить: перед домом, на радость скучающему Равану, у коновязи прядали ушами пять прекрасных жеребцов. Широкая передняя лука седла была вогнута, седло обтянуто синим бархатом, по которому серебряными нитями вышиты ладьи среди волнового орнамента. На луках - серебряные чеканные пластины с жемчугами, вписанными в гравированные карты звездного неба на места путеводных корабелам звезд.
- Также следи, чтобы, когда конь потеет или чрезмерно разгорячён, не давать ему ни есть, ни пить, до тех пор, пока не исчезнет пот, и води его вокруг медленным шагом с надетой левантиновой попоной. И ещё знай, что коню вредит, если на нём чрезмерно скачут ночью, и особенно при свете луны, потому что он, потея, не может высохнуть без величайшего вреда для себя по причине ночной прохлады. И пусть будет надета на коня в летнее время попона из льняной материи, чтобы не беспокоили его мухи, и впитывался пот, - говорившему не пришлось сгибать головы к Финнару, ибо тот ростом и статью почти догнал собеседника.
- Ата!
- Лера кано Финмор, - при встрече со мной посланец арана Новэ склонил голову, - Будь здрав и прости за вторжение перед празднеством. Однако не добрые вести, но дела погнали нас от Сириомбара до Негбаса через июльские ночи, не щадя лошадей.
- Никакие дела не могут оторвать доброго всадника от заботы о лошади, а усталого путника - от горячих хлебов гостеприимного дома, - я указал ему и четырем его спутникам на ломящиеся столы и исходящие паром блюда, - Кроме наступающих на теплые еще следы войны и пожара.
- Надеюсь, что ни нам, ни твоим детям не доведется увидеть их, - все еще не представившийся, предводитель шутливо поднял руку к лицу, защищаясь от моих слов. Потом, осознав неловкость ситуации, добавил, - И людям твоей земли конечно же, тоже. Мое имя Рингареон, я Пятый Глашатай дома арана Новэ, Кирдана Корабела.
- Если беда может ждать за воротами, то это не беда, а досада, которой я постараюсь помочь, во славу Сириомбара и нашего властителя, глашатай Рингареон. Время трапезы после долгого пути.
- А уж в том, что ты пятый, господин, сомневаться не приходиться, - обнаружила свое присутствие за трапезным столом Кампилосса, - Вас же здесь всего пятеро!
За что была немедленно дернута пунцовым от смущения Синьянамбой за рукав пестротканной мухояровой рубахи.
Очевидно, Рингареон был наслышан о свободных нравах Негбаса, поэтому взирал на нее спокойно и уступчиво.
- Сами ли всадники займутся лошадьми, или придти на подмогу? - Финнар завистливо гладил чеканные стремена.
- Конь главный друг и помощник седока, так как же я могу не позаботиться о нем? - улыбнулся следующий за Рингареоном посланник, - Но помощь умелых рук всегда в чести.
Услышав его, сияющий от восторга Нарион побежал к уже расстегивающему подпругу брату.
***
"...Живущему в тишине и в благоденствии в лесах Нуата,
и во всем благой добродетелью цветущему,
истинному служителю Сириомбара,
лера кано Финмору.
Добрый мой родич!
Мне сердечно жаль, что я не виделся с тобою и родственным мне твоим семейством с прошлой ярмарки, однако, верь моему усердию, мы с женою искреннейшее стремились посетить тенистую усладу Негбаса! Надеюсь, что бурная туча напастей не коснулась ни тебя, ни твоего рода, ни ленных твоих земель ни краем, ни малейшим движением воздушным. До сей минуты мы пользуемся знаками милостивого внимания владыки Кирдана, при котором я все еще состою кравчим, но посещаем пиры с тоскою, в думах о тебе и твоей госпоже. Увы! Гнедой жеребец, которого ты отговаривал меня покупать в прошлый торг, так и остался хромым, однако ж я проездил на нем до двух десятков дней. Сами мы живем тихо и смирно, а скоро будет еще тише, когда, твоей милостью, распутаем клубок творящихся перед нашими лицами лиходейств.
Тучные стада твоей деревни ходят по осиянным полуднем полям овсяницы и мятлика, и, как говорят приезжие к нам земледельцы, летний день кормит скот на грядущий год. Вести об урожайности твоих хлебов достигают Сириомбара, и радуют меня несказанно, ибо во многих местах жалуются на град. И, хоть не хочу в эту светлую июльскую пору праведных трудов упоминать о смертоубийцах, мучителях и живорезах, но туманный город бурлит преступниками, безумными или безрассудными, как злые дети. Вершатся убийства, родич, и вершатся страшно. Совет у арана Новэ был собран по минувшему закату, однако мне были продиктованы неутешительные выводы о текущем нашем бессилии. Однако, не ради оскорбления, а с целью точно передать тебе царившие у нас настроения, привожу тебе цитату нашего с тобой господина: "Это не дело рук ни перворожденного, ни смертного - хотя бы и темного, и не могли сотворенные первой песнью опуститься до подобной мерзости, ибо всему есть предел. Нет должного разумения у орков или троллей, и мы остаемся в тумане непонимания. Ни я, ни вы не можете слиться мыслью с чудовищем. Нам пригодился бы оборотень: аспид, являющийся на деле ястребом". Можно ли быть тут разным мнениям, если после этих речей он бросил долгий взгляд на меня? Добрый мой Финмор! В начале августа к арану Новэ явятся на переговоры опасные и важные гости, и мы не можем позволить волне бесцельного кровопролития смешаться с водами Белегаэра и затопить Сириомбар.
К письму прилагаю донесения стражей, побывавших на местах злодеяний. Верю, их простые, но полные скорби слова создадут перед твоим внутренним взором картины того, что пришлось увидать и мне.
Все мы: жена, муж, дочь, свидетельствуем нашу любовь милостивой Айралин, Финнару и Нариону, и мысленно обнимаем все твое милое семейство. Молю всех Валар, и в особенности Намо-Судию, чтобы они направили твои мысли по нужному пути, и предотвратили грядущую катастрофу.
Остаюсь в трепетном ожидании твоего скорого приезда,
Кравчий арана Новэ Лоссаринэль из Сириомбара..."
- Госпожа, повтори еще один раз название этого яства, будь ласкова! - веселился Марметир, юный содружинник посланника Рингареона.
- Кундюбки, - Айралин смешно сложила губы, и сквозь получившийся гусиный клюв долго тянула "ю-у-у", что еще больше развеселило вопрошавшего.
- Как за таким нескладным словом может прятаться, как за щитом, нечто столь прекрасное? - удивленно сморщил кожу лба Сольмедил, - Если бы я сперва услышал название, я бы многократно подумал бы о вкусе предлагаемого...
- Возможно, добрый друг, на то у иного хозяина и расчет, - Куавиндэ рассмешил две трети услышавших его стола, а остальные с удовольствием уносили шутку на недослышавший конец.
- За таким "нескладным словом" скрываются томленые в печи моховики, сморчки и козляки, обернутые в тончайшее тесто, - объяснила Айралин.
- Ах, госпожа, только не "козляки", - продолжал потешаться Куавиндэ, - "Моховики" еще куда ни шло, звучат намного благопристойнее!
- А, все одно - будь хоть сморчком, смешаешься воедино внутри, - Рингареон, проявив зрелую мудрость, подцепил очередную кундюбку из блюда.
- Вместе с пряжеными грибами, - подсказал под руку Марметир, и кундюбка едва не свалилась с вилки старшего посланца.
- Просто дожди были, - оправдывалась Айралин, которой почудился упрек в обилии грибных блюда в предпочтение мясным, - Грибные, мелкие такие, когда капли повисают в воздухе, паря над землей.
- Коли грибовно, так и хлебовно, - успокоила ее Агно.
- Калья, - повторил Сольмедил, недоуменно тыкая вилкой в говяжьи почки, томленные с солеными огурцами, - Калья. Я думаю, лера кано, ты весьма обяжешь Сириомбар своим приездом. Я бы не смог даже придумать такого блюда, а ты его даже ешь.
- Не просто "даже ем", а с превеликим удовольствием! - я сделал испуганное лицо и двумя ладонями закрылся от Айралин, как будто за иное высказывание мог бы подвергнуться наказанию. Сотрапезники мои озорно захихикали, а Айралин сделала вид, что опускает занесенную для удара руку, и скроила гримасу истинного удовольствия.
К символам семейного достатка - полбяной и зеленой, из недозрелой ржи, каше, и пустому караваю без начинки в тот вечер почти не притрагивались, зато малиновая сикера и варёный мед произвели на сириомбарских гостей должное впечатление.
- Иные вина, гораздо кислее, мне доводилось пить и называть сладкими! - изумленно воскликнул Сайваяро.
- Вино - глумливо, сикера - буйна; и всякий, увлекающийся ими, неразумен, - поджала губы Кампилосса и положила руку на руку тянущемуся за кувшином Синьянамбе.
- Иногда я думаю, что ты пьянишь меня не хуже вина, - вздохнул тот, - Глумливого.
Посланники радостно рассмеялись и захлопали в ладоши - вечер простых и добрых шуток обещал длиться вечно, но был скоротечен, как любое пустое обещание. В жиру томленого гуся плавали обглоданные кости и корки, гости вприкуску к горячему настою из листьев кипрея растягивали густко упаренные с патокой смородинные леваши, а я, вскрыв восковую печать Лоссаринэля, пробежал глазами по убористо и каллиграфично написанным страницам.
- Добросердечный Ригнареон, - я наклонился к нему, и тот немедленно отложил едва начатый пряник, - Я благодарен за вовремя доставленные вести, пусть они и худого содержания. Сверток содержит много донесений, и сейчас трудно их читать - никакой лучины не хватит, чтобы разобрать мелкие знаки писавшего. Скажи вкратце, чтобы мне всю ночь не страдать любопытством, что происходит в Сириомбаре?
- Одержимый, кано Финмор, - тихо ответил он, - В городе у моря орудует одержимый.
***
Суждение о свершении смертной вины
2 июня 535 года, Улица вдоль моря.
Избранные выдержки
"...Вдоль стены в пяти хэндах от потолка висит тело мастера парусных дел из тэлери, голова которого обращена к стене, противоположной двери, и находится на расстоянии трех ярдов от нее. Он подвешен, подобно тюку, на пеньковой веревке, закрепленной у пола за ножку грабового стола, лицо повернуто к разобранному ложу, правая щека в крови. На теле веревка пропущена меж руками и телом, в подмышечных ямах, и закреплена туго, так что по убиранию ее остается темный след. Руки свободно свисают; пальцы кисти правой руки сжаты в кулак, левой - разжаты, покоятся на бедрах. На видимых обнаженных частях тела: лице, шее, руках какие-либо повреждения не обнаружены, отмечаются обильные высохшие бурые потеки, похожие на кровь, направленные сверху вниз. На участке пола, в месте под телом мастера, доски пола окрашены кровью.
Убиенный правильного телосложения, удовлетворительного питания. Длина тела 76 дюймов; Общий цвет кожных покровов бледно-серый. Кожные покровы рук, лица, шеи, в районе подмышечных ям, груди, спины и живота на ощупь холодные. Скорбные пятна сине-багрового цвета сплошные, при надавливании бледнеют. Смертное окоченение четко выражено в жевательных мышцах, мышцах верхних и нижних конечностей.
На поверхности спины имеются симметричные раны, идущие вдоль ребер, на два дюйма кнаружи от выпирающих остистых отростков, ровные раны по два хэнда. Концы раны имеют вид острых углов. Края, обрамленные красноватой каймой, ровные. Ребра отрезаны ровно и безоскольчато, из ран выведены на кожу оба легких, неотделенные от тела и свисающие наподобие крыльев. Исходя из того, что сосуды и нервы неотделимы от легких, умирающий после выведения легких еще дышал.
На стене, за убиенным парусных дел мастером, повторяя его контуры, нарисован заштрихованный мелом орел с распахнутыми крыльями".
Суждение о свершении смертной вины
17 июня 535 года, переулок пенных скал.
Избранные выдержки
"...Около накрытого к одинокой трапезе стола стоят две лавки, по одной с каждой стороны. В левом углу у окна - малый высокий стол с серебрёной раковиной гигантской треуголки, в раковине - засушенные цветы. У левой стены - убранное ложе, рядом с которым полулежит убиенный мастер-навигатор по звездам, в подвернутом до локтей и коленей нательном белье из отбеленной крученой зефирной пряжи. Кровать застелена белой простынью, на ней лежит смятое шерстяное одеяло цвета талого снега и взбитая подушка. У стены, налево от двери, стоит лавка с тремя гобеленовыми подушками вместо спинки, на гобеленах - звездное небо, шторм у берегов острова Балар и мелкие серебристые морские рыбы. В углу, между лавкою и кроватью, стоит стул, на спинке которого висит черный маренговый плащ козьей шести. На сиденье стула лежит сложенная белая сорочка. Под стулом мягкие, цвета спелого жёлудя, дубленые сумахом сапоги.
Навигатор полулежит головой к окну таким образом, что задняя поверхность ног и нижняя часть спины находятся на полу, а верхняя часть туловища, шея и голова приподняты над полом. Голова слегка повернута вправо, лицом обращена к ложу и затылком соприкасается с ним. Руки свисают, предплечья и кисти лежат на полу: кисти сжаты в кулаки, ногтевые ложа чистые. Нательная сорочка расстегнута, обильно окровавлена густо-чермной кровью. На левой половине передней поверхности нижних брюк, ниже пояса - множественные пятна буро-красного цвета, похожие на кровь, в виде продольных потеков. Сзади несколько ниже пояса, брюки обильно пропитаны влажной кровью. Подошва левой обмотки так же опачкана кровью, которая, расплываясь лужей, достигает дверей его покоев. Скорбные пятна расположены на задней поверхности тела, хорошо выражены, багрово-синюшного цвета; при надавливании окраска их бледнеет, но не исчезает.
Смертное окоченение хорошо выражено во всех группах мышц. Глаза закрыты веками, роговицы блестящие, прозрачные. Зрачки равномерно расширены, соединительная оболочка век бледно-синюшна. Отверстия носа содержат засохшую кровь. Над правой бровью рана размерами 1,0х0,3 дюйма с неровными извилистыми краями, испачканными засохшей кровью. Рот закрыт; язык находится за зубами. На шее находится петля из кожаного брючного ремня, пропущенного через пряжку, находящуюся на левой поверхности шеи, свободный конец петли завязан одним узлом за перекладину спинки кровати. Длина ремня без пряжки - 32 дюйма, ширина - дюйм. После снятия петли на шее обнаружена борозда, незамкнутая с правой стороны шеи; борозда расположена почти поперечно, слегка восходит по направлению к правому уху. Ширина борозды - дюйм, дно ее бледное. Под правым ухом борозда прерывается на участке длиной 2 дюйма. Однако причиною смерти борозду считать невмерно: за ремень живого еще мастера придерживали, поддушивая, дабы тот не сопротивлялся, но осознавал свою грядущую кончину. На крупных сосудах соразмерно под локтями, коленями и по обеим сторонам горла, не задев трахеи, звездчатые раны с разошедшимися краями.
Отчетливо сознаю, что обильная кровопотеря послужила истинной причиной смерти мастера-навигатора. Других повреждений на теле не обнаружено".
Суждение о свершении смертной вины
1 июля 535 года, улица у площади.
Избранные выдержки
"...Правильного телосложения, удовлетворительного питания, кожные покровы бледные, в области грудной клетки, локтей, тазобедренных суставов и коленей покрыты сплошными свинцово-черными синяками и ссадинами. На правом плече, снаружи, в средней трети и на передней поверхности его в верхней трети, а также на шее спереди, в области перехода в грудную клетку, грязные отпечатки подошв сапога такого же, характера, как на полу. Лицо резко отечное. Глаза закрыты, роговицы тусклые, слизистая век бледная, с мелкоточечными темно-красными кровоизлияниями. Кости носа на ощупь целы, носовые ходы свободны.
Рот закрыт, видимые зубы целы, язык в полости рта, полость рта чиста и свободна от всяческого содержимого. Кузнец все еще теплый на ощупь, за исключением открытых участков лица и кистей рук. Скорбные пятна слабо выражены, бледно-фиолетовые, в виде отдельных участков, расположены на спине. При надавливании они исчезают и быстро появляются вновь. Смертное окоченение хорошо выражено в мышцах лица, в мышцах кистей и стоп. В прочих мышцах отсутствует. Кости конечностей, сочленения грудины и ребер и все крупные суставы раздроблены. Тело покоится на наковальне, к стене поодаль прислонен молот..."
***
В ночь, когда я родился, сказала судьба: "О, люди его отца! Благая весть: дхэвы будут жить меж людей, как и раньше!". Моя мать была служанкой, смягчающей шелковые ковры в дальних походах моего отца, ибо у жены его было слабое здоровье, и ледяные ночи пустыни быстро вернули бы ее почившим отцу и матери. Мать моей матери была рабыней, и понесла ее на одном из пиров, где многие тысячники и сам властитель возлежали с нею, дивясь ее красоте и фруктовой сочности. Детей из-под рабынь, греющих сердце имущим власть, негоже считать рабами: в каждом из них течет кровь великого их отца. Они становились конными воинами или свободными служанками при шатрах властителей, и убийство их каралось мерой золота, как убийство свободного человека, но не аманата.
Но когда бы в мире отверзлись врата благоволения, словно десница подобного благодатному облаку властелина, когда признаки истины распространились бы по всему свету, только тогда бы я мог сказать, не возлежал ли мой отец с матерью моей матери, на одном из тех благословенных пиров прошлого, ибо рабыни и служанки меняются, а истинно мудрый никогда не пройдет мимо спелого персика, согретого южным солнцем. Однако же, не об этом веду я рассказ, припадая к роднику моей памяти, чтобы напоить опытом прошлого юные и свежие ваши рты. Мой отец привел к повиновению просторы мира и его обитателей, украсил и разубрал одеяния царства в соответствии с прекрасными словами: "Воистину, все легко тому, для кого создано", - а сокол его благословенного шатра и конь на счастливом знамени приветствовали эти милости.
Ребенка, семя которого посеял великий властелин, пусть и в низкородную почву, ждало доброе будущее, и счастье приветствовало его, стоя у колыбели: мне предстояла судьба конного сотенного, ученого мужа при свитках мудрости или целителя-колдуна при шатрах отца, моего господина.
Однако, приставив золотой рог к упругим устам, судьба протрубила мне иную жизнь: с раннего возраста я не выказывал страха перед болью, не плакал, ожегшись в детских забавах, и не мог знать меры в болезненных развлечениях малоумного детства, однажды отжевав себе кончик языка. Странным показалось моему серебробородому отцу, что боль столь малого ребенка, подобно сове и филину, укрылась в развалинах, удалилась на край земли, лисица детской изворотливости избегла отцовской ярости льва, мускусная кабарга страха избавилась от лап гепарда, журавль разума перестал опасаться дерзких когтей сокола, голубь шалостей зажил припеваючи, не зная праведной погони орла, а фазан обжорства свил свое гнездо прямо под носом кречета, неусыпно следящего за кухнями властелина. Ни одно наказание не пугало меня, ни одна боль не страшила - не потому, что был я терпелив и глуп, но потому, что родился без чувства боли, как иные уроды рождаются без ног или без глаз, особенно при близком кровосмешении. Но шатерный прорицатель не наказанием, но великим даром назвал мою особенность, и говорил, что отец сохранит над головами людей благословенный шатер властителя всего мира, и вознесут во всех землях и странах мира стяги его побед, и пребудет он владыкой всего мира до тех пор, пока существует мир. Сокол властителя пустынь, моего отца, угнездится в столице счастья, а подножие его трона будет столь высоко, что сам он окажется на седьмом небе. Сравнивать изливающую дождь тучу с даром жить без боли - явное заблуждение, равнять плачущие глаза и высохшие берега моря со щедростью подобного дара - великая несправедливость, поскольку дождевая вода исторгается из морских глубин против своей воли, а морская вода, выплеснутая волнами на берег, стеная, спешит обратно. Лишь рождение подобного ребенка, неспособного страдать и сожалеть, возвещает о золотом веке правления, и вскоре все люди его народа должны быть счастливы и беспечны, подобно нерушимому алмазному сыну.
И отец призадумался, запустив лань разума меж хребтами опасения, и приказал беречь меня больше глаз возлюбленной, ибо стал я залогом его торжества".
...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
Глава I, стр. 15. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
***
Финмор Энвиньятар,
535 год Первой Эпохи,
июль, Нуат.
Ночь медовым диким шелком вышила луну.
На тропинку вдоль осоки я с тобой сверну.
Влажный сумрак чуть клубится у твоей руки,
Как ожившие созвездья, пляшут светлячки
Ты забыл сегодня дома травяной сачок,
И ликует на свободе каждый светлячок.
Над озерной черной гладью золото и медь
Всполох желтый и зеленый - впору онеметь.
Но пройдет июнь, и больше их я не найду
Светлячок уходит каждый на свою звезду.
Заунывный голос жалейки как нельзя лучше подходил старой материнской колыбельной. Над отдаленными перелесьями Нуата вились тысячи бледных огней - не чета густому травянисто-желтому сиянию гондолинских светлячков, крупных и бесстрашных к холодным ветрам и грозам плоских земель. Между июньским сезоном гроз и июльским сезоном ливней в долине Тумладен собирается бесчисленное множество живых огней, и гранитные хребты Эхориата, подобно сомкнутым ладоням, берегут моросистые теплые дожди, не давая облакам ускользать с оснеженных пиков. Влажность и тишина, сочная сладость трав и медвяные росы превращали крылатые искорки в настоящие зависающие над лугами костры. В Нуате же душные летние ночи приходились на июль, и роение светлячков наступает несколько позже, а суровый климат делал их настоящими воинами: ни град, ни безведренные дождливые лета не заставляли их отступать от исступленных брачных танцев.
- "...Лишь наступает вечер, и я пылаю сильней, чем светлячок, но твой дом высок, и пламени тебе не видно. Не оттого ли ты так холодна..?" - Куавиндэ сел рядом, на рассыпающийся ствол давно поваленного дерева, и бросил мечтательный взгляд на осиянные жучками кусты ракиты, - А о чем думаешь ты, глядя на гудящее золото, кано Финмор?
- Все больше о прошлом, - улыбнулся я, - Об охоте за светлячками. Ты был хорошим ловчим в детстве, Куавиндэ?
- Сириомбар богат рыбой, жемчугом и ладьями, но светлячки не выдерживают морских ветров, - пожал он плечами в ответ, - Ветреным летним днем их просто унесет в соленые дали. Зато я неплохо ловил камбалу, и оттого короткие зимние дни не могли мне наскучить. Зимой, вслед за теплыми водами, она подходит близко к берегу и затаивается меж донных камней, голодная и злая. Это было настоящее соревнование меж ее хитростью и моей усидчивостью!
- Зато рыбная ловля минула меня, - я слушал его с большим удовольствием, ибо он был горячо захвачен воспоминанием, и я почти видел пустынный морской берег вдоль серого моря, и одинокую его фигурку, ежащуюся на ветру, - Но сейчас с удовольствием поучусь у тебя.
- Рыб ловят не словами, а руками, - рассмеялся он, - Если стихнет буря, поднимающаяся над Сириомбаром, то я с радостью покажу тебе излюбленные места лежки это хитрянки. Но колыбельную, что ты наигрывал, мне доводилось слышать прежде, раз или два.
- Каждая мать пела ее своему ребенку в Гондолине, в начале лета, - я дунул перед собой, и близко летящий, светлячок изменил траекторию своего движения, - Мы все ходили смотреть за светлыми узорами в наступающие сумерки - только обязательно должно было быть душно и влажно. И не только смотреть! Июнем мы весьма коварно охотились за ними, поджидая в засаде в высокой траве.
- Судя по твоему покойному лицу, тебе нечего стыдиться прошлых охот, и ты всегда возвращался с добычей, - Куавиндэ протянул вперед руку, в надежде, что уставший летун сядет отдохнуть на его ладони.
- Мать сплела мне частый сачок из трав, и я значительно преуспел в обращении с ним, - я серьезно покачал головой, признавая свои детские заслуги, как иной властитель - военные победы, - И, не побоюсь признать, моя комната короткими вязкими ночами светилась ярче многих.
- Светилась от твоей гордой улыбки? - не понял он.
- Светилась от светлячков, - уточнил я, - Пойманных насекомых сажали в бумажные фонарики, и они освещали комнаты. Но свободными они казались мне куда интереснее. Их хаотичное, неровное и нервное перемещение напоминало мне о битвах, когда армии сталкивались в темноте, освещенные только факелами. Как и любой мальчик, я мечтал запятнать себя воинской славой.
- Некоторым мечтам суждено сбываться, - Куавиндэ так и не дождался яркого постояльца, и опустил, наконец, руку на колено.
- Не будь так сладкоречив, - отмахнулся я, - И не путай пятна славы с пятнами крови. Но о сладости я вспомнил вовремя. Тебе довелось заглянуть в бурочку? Это высокая корзина с крышкой из березовой коры, которую, не щадя спины, тащил сегодня Раван. Нам в путь напекли столько сдобных лепешек, что мы, не чувствуя голода, дойдем до гаваней Сириона и еще поправимся в дороге.
- Теперь я буду ясно видеть, как ты читаешь то или иное "Наставление..." при свете светлячков, - Куавиндэ, потянувшись, встал с бревна.
- Я не был столь почтительным учеником, - поспешил я сознаться в собственной глупости, - И не читал с наступлением темноты ни при светлячках, ни при свечах, ни при сиянии снега. Меня и днем было достаточно трудно усадить за свиток.
- И как это удавалось твоей матери? - рассмеялся он.
- О, она была самым умелым ловчим, которых я знал. Она всегда находила приманку, приходящуюся по сердцу жертве учения. Например, захватывающий подвиг между пятью дестями листов описания воинской тактики.
Куавиндэ отошел к костру, и я снова остался один, меж светлячков, следя за их рисованием на холсте нуатской летней ночи. Смутно теплились на горизонте последние закатные отсветы. Времени не было, а медуница и мята пахли терпко и полнозвучно. Шуршало в глухой чаще темноты жесткокрылое желтое зарево, и один из тысячи сел на мою протянутую вперед ладонь. За лиги от Гондолина и за утекающие года они помнили мягкие руки десятилетнего мальчика, ловкого и страстного охотника. Раван вошел в озерцо на краю поляны и раскалывает луну, брызгая светлыми осколками, и рой ледяных черепков вьется у его ног, задерживая и без того вкрадчивые шаги. Впрочем, что такое года? Впервые за это время я был среди эльдар, а не людей, и жужжащие минуты перестали биться в мой затылок. Время неспешно разворачивалось, как тяжелая парчовая ткань, и мне не было нужды смотреть за ее ценой. Я остановил дыхание и прислушался к окружавшей меня тишине безвременья. Если сердце мое так мирно и бестрепетно, то почему же я тогда одинок?
***
И вот царственный престол почувствовал гордость, что его попирает благословенная нога властелина, отца моего, и благодаря рвению этого сокрушителя врагов, уничтожающего их крепости и берущего их в полон, оружием его воинов было покорено много земель и укреплений, служивших опорой и обителью лживым червям, о завоевании которых не смели и думать его предшественники. "Да не иссякнет лучезарный свет!" Отец снес до основания их тощие пашни и сжег искривленные сады, заставляя ползать у ног своих, едва ворочая сухими языками в поисках пищи и незамутненной влаги от щедрот их нового господина. Однако из гнилого семени вырастает ядовитое дерево, и не бреющий бороды отрок, сын одного из побежденных господ, высказывая любовь и ища благословения моего отца, хитростью пробрался сквозь опахала мудрости и изумрудноглазых змей подозрения, и подсыпал ему яд, обрекая на позорную женскую смерть.
Господин - лучезарное светило над морем даров, перед луноподобным ликом которого не стоят и ломтя хлеба несметные сокровища алмазных шахт, в один миг грянул оземь, вернувшись в прах земной, откуда все мы вышли, и куда уйдет. И кровавые слезы закапали из выпуклых глаз горных серн, и воцарился по всей земле кромешный стон. И так сказал обо мне юноша, глядя на онемевших рабов: "Этот нижайший раб провел свой жизненный срок от колыбели и младенческих лет до самых наших дней, взыскуя лени и спокойствия, вкушая по временам с пиршественного стола, расходуя силы ваши и ваших жен, и плодов чрева ваших жен на пустые свои забавы. Теперь же я повелеваю ему искупить свое робкое неведения, и пробудиться от заблуждений безделья и невежества, возбранив ему лишь есть да спать, будто бесчувственное животное, но довольствуясь черствым хлебом и теплой водицей, словно недоумок, работать, не щадя живота своего. И тогда кровь, пролитая его отцом, расцветет красными цветами пустыни, а птицы вернуться в разоренные гнезда".
И слуги так отвечали ему: "Слава счастливому преемнику жестокого тирана, властелину царей, убежищу всего мира, справедливейшему, чей стяг - месяц, тому, кто облачен в царственные одеяния и олицетворяет сень милосердия, завоевателю мира, венценосцу с победоносными знаменами, поражающему, как леопард, долговечному, как черепаха, искоренителю неравенства, покровителю страны нашей общины, величественному, как небо, господину шатра высокого, чьи деяния, как у Солнца, а облик, как у Нахид, да увековечит судьба его царствование и владычество, да вознесет его величие и сан!", и с радостью покорились ему, и попирали ногами тело моего отца, и плевали в его мертвое лицо. И стал отрок возлежать с моей матерью, взяв ее в жены, ибо сохранила она былую красоту и рыхлую мягкость тела, а я стал рабом у рабов, и учился грязным ремеслам, и спал на бурметовой ветоши, как пес на привязи, у шатра хозяина, и ел редко и понемногу, и кожа моя чернела от солнца и грубела от ветра, и вскоре я перестал отличаться от прочих нижайших рабов моего нового господина.
...Из "Откровенных бесед о боли, бессмертии и наслаждении" ордена Младшего Брата Галиба,
Глава II, стр. 31. Переписано рукой старшего ученика, Файяда из Гадаада, Земель Солнца.
***
Финмор Энвиньятар,
535 год Первой Эпохи,
16 июля, гавани Сириона.
Мы подходили к Сириомбару с запада, вместе с белесыми тучами и влажным ветром, и оттого не попали на тропу меж высокими, в рост всадника, камышами болотистой дельты реки. Над городом зависла растворенная в воздухе солоноватая морская хмарь, и, судя по раскисшей прибрежной дороге, мы едва протиснулись в просвет между непрекращающимися дождями. Несмотря на развернутой голубое знамя, тяжело хлопающее на промозглом ветру, хмелеграбовые ворота так и остались закрытыми. Рингареон, досадливо сморщившись, приложил к губам рожок, и мелодия со стены отразилась такой же.
- Назовитесь, кто вы и по каким делам спешите в Сириомбар, друзья вы или враги городу? - звонкую фразу подхватил и унес ветер, и до земли долетали только конечные, отсыревшие слоги: "ите, им лам ите бар..."
- Сотник Рингареон с тремя хорунжими, всегородским указником и призванным советником, подколенным князем Нуата лера кано Финмором прибыли в Сириомбар. За дела наши ответит охранная грамота от калина карасара Лоссаринэля из моей седельной сумки. Спустись, глашатай охраны, и проверь его печати!
За стеной воцарилось молчание, нарушаемое только начавшим наконец накрапывать дождем и далеким шумом взволнованного моря. Ветер, улегшийся было у земли, снова разошелся, и донес до нас тихие чаячьи восклицания. И, сперва не различимый от их высоких криков, но все более явный, раздался скип ворот.
- Нет нужды сверять печати, - старый мой ярмарочный знакомец, стенной глашатай, выехал нам навстречу, - Я узнаю грузную поступь твоего коня и с десяти лиг. Но повеление окольничего Аластакирона не может остаться неуслышанным.
- За дни пути многое изменилось в городе, - поравнявшись с ним, Рингареон остановился, - Давно ли ворота закрыты, как перед битвой?
- С сегодняшней ночи, - ветер бросил пригоршню мокрого дорожного песка в глаза, и глашатай поднял руку, защищаясь от злых порывов, - С тех пор, как была совершена четвертая смертная вина.
- Кто? - коротко вопросил сотник.
- Младший садовник городских аллей, - нехотя ответил он, и посмотрел за плечо собеседника, - Прости, Сайваяро, что слышишь эту весть от меня, и не в кругу семьи.