Аннотация: Любовь не менее безобразна и бессмысленна, ровным счетом, чем ненависть или сострадание. Постигший свет еще не получает гарантию возвыситься в ярком понимании тьмы. Слишком много причин и слишком мало звуков. Прошу.
1. Очередной день
Даже самый загнанный в свои головные черные комнаты социопат способен любить. Я, простой смертный, офисная букашка, гвоздик в огромном механизме, способен любить также как и вы - пуп всей земли и всей жизни.
Я знаю что есть на свете и счастье, и смысл жизни, и Бог, и вера, и справедливость, и горячий кофе как раз в то самое утро, в которое без него тебе не обойтись. Всё это я получил в образе моей милой ласковой жены - Матильды.
Дорогой дневник, ох знал бы ты, как мы с ней счастливы, и как долго мы шли к этому счастью! И ты узнаешь, все узнают, потому что людям нужна вера! Люди должны знать, с чего начинается настоящая жизнь.
Не та пустая болтовня на сотнях страницах тяжелых пыльных философских книг и священных писаний, нет! Настоящая жизнь начинается с такого малого на первый взгляд, что многие не успевают это заметить, ибо это малое счастье, словно белоснежная гладкая крупица, она всегда лежит в жидкой темной куче грязи. Не каждый может разглядеть там свое зерно, и далеко не каждый, уж вы поверьте мне, далеко не каждый может решиться вытащить эту крупицу и очистить её от липких комочков грязи, смешанных с лепешками коровьего дерьма.
2. Очередной день
Я нашел свою крупицу в куче самого настоящего дерьма, даже не грязи, а да, вы не ослышались, в куче человеческих испражнений. Так я называю свой офис, то злачное место, где я работал до того, как нашел свою крупицу. Да и после работал, но я уже был не там. "Там" было во мне.
Десятый этаж. Душный узкий лифт раздвигает свои объятия перед лестничным пролетом, битком набитым вспотевшими взъерошенными белыми воротничками. Этот огромный пластилиновый массив пытается придавить меня, затолкать обратно в длинную узенькую каморку, я нахожу в себе силы и таки проталкиваюсь на этаж.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, стоп. Чуть не поскользнулся на коричневой растекшейся по всей лестнице луже кока-колы. Ноги запрыгивают на ступеньки, руки карабкаются по деревянной перегородке, кожа на ладони нагревается от быстро мчащихся вагонов деревянного поручня.
В офисе начальник отчитывает мою неуспеваемость по невыполнению плана. На нем прозрачная легкая рубашка белого цвета. Я не могу оторвать взгляд от области его подмышек, где образовалось темное пятно. Он замечает мой взгляд и неловко покашливает; подает знак - думаю я. Натянув от уха до уха желтозубую пластмассовую улыбку, я вновь смотрю в его глаза, стараясь не уводить их в сторону, хотя такой соблазн не покидает меня ни на минуту. Я смотрю прямо в его глаза. Они как у наркомана, ей богу.
Знаете, есть такие люди, у них глаза как у наркоманов, какие-то заплывшие, сонные. И эти глаза наркомана сейчас говорят мне про неуспеваемость, нет, уже не говорят, отчитывают. Я улыбаюсь, улыбаюсь причем как конченный дебил, сам это понимаю.
Когда я иду по улице, когда я жду лифт, когда я еду в лифте, когда я поднимаюсь по лестнице - все эти "когда", я думаю только о том, как я сделаю серьезное выражение лица а-ля "не-говори-со-мной-так", и начальник не сможет себе позволить такой тон. Но я всё равно как идиот улыбаюсь, и ему это нравится, конечно нравится, какому королю не понравятся представления шутов. Он злится еще сильнее, его чувство собственной значимости растет на глазах, вздымаемое к небесам кучей лошадиного помета. Он кричит, его глаза неприкрыто поливают тебя горячим ведром обсцена. А ты всё стоишь и улыбаешься, пялишься на его подмышки, на заросший светлой щетиной подбородок, на угри, усеянные по здоровенному потному лбу, и улыбаешься.
Он оставил меня одного в офисе до поздней ночи, чтобы я приготовил отчет к завтрашнему утру. Это должно поднять мою квалификацию и мою ответственность по его мнению. Дорогой дневник, я завел тебя из нежности к своим воспоминаниям, и позволь не вдаваться в подробности - что за отчет, и кем я работаю. Кому какая разница? Достаточно знать, что я надеваю каждое утро на себя белую рубашку, черный галстук, черные носки, черные брюки, черные глаза, черную улыбку, белые ручки, белые губы, черные мысли. Краткость сестра таланта, ты знаешь.
Зима, поэтому темнеет очень рано, и очень рано включаются фонари по всему городу под моим столом за стеклянной плиткой.
Я не заметил, как пролетел весь день, только когда я потянулся в тумбочку за пачкой сигарет, только тогда я увидел ночь. Стены в офисе стеклянные, потолок только нет, ну как стеклянные... Из пластика уж! Но вид, особенно сейчас, когда в мрачном офисе горит один лишь монитор, как будто я в космосе. О да, дорогой дневник, в этом есть что-то невесомое. Одиннадцатый этаж, прозрачные стены вокруг, ночь, звезды и миллионы белых огней фонарных столбов прямо под твоими ногами. Я - комета. Тлеющая сигарета между двух моих пальцев, поднесенных к постоянно высыхающим и трескающимся каждую осень и зиму губам - хвост стремительной кометы.
Я закончил свой отчет к трем часам ночи, но мой принтер съел всю бумагу, и я не мог распечатать его, чтобы оставить на большом кедровом столе своего потного начальника. Приходится включать свет. Сонно моргая, лампы слепящим белым светом заполняют весь верхний офисный этаж; как, наверное, красиво и невесомо сейчас я выгляжу откуда-нибудь снизу, с улицы.
У меня бумага кончилась, у Эда, лысого дистрофика с соседнего стола - тоже кончилась. Вот, вижу еще нераспечатанную кипу бумаг на чьем-то столе, но чей стол не узнаю.
Говорили, вроде бы, что за этот стол посадили молодого сотрудника, новичка совсем, на той неделе взяли его. Взяли недавно, а рабочее место как у бывалого сотрудника: гора листов, рядом разбросанные папки с делами, крошки бургера засыпали собой все резиновое сиденье и клавиатуру. Огромная чашка на краю принтера покрылась изнутри плотным коричневым кольцом от застоявшегося кофе. Взяв кипу бумаг, я почему-то остановился над этим столом, что-то под клавиатурой привлекло мое внимание. Когда я разгреб эту хаотичную кучу бумаг, розовых листочков с пометками и фантики от конфет, в моей руке оказалась фотография в позолоченной рамке. Ни черта она не золотая, думаю в этот момент я; купил на дешевом вьетнамском рынке за четвертак.
Вот тогда-то, среди кучи всего этого дерьма, я достал своими руками свою крупицу в дешевой пластиковой, но зато позолоченной, рамочке. Сон клонил меня слабыми хлёстами невидимой плетки по вискам, но я держался на ногах, не отрывая взгляд от своей крупицы. На работе нет пола - сотрудник не имеет пола. Сотрудник есть сотрудник.
3. Очередной день
В автобусе душно и темно, темно не от света, напротив - день выдался на удивление ярким для этого времени года. Не сказать, что я любитель солнечных дней, однако я всего лишь сообщаю, что темно в автобусе не из-за дня, а из-за толпы людей, нависших надо мной. Старики, девушки, дети, футболисты, алкоголики, блондинки. Все как один свисают с поручней надо мной, сверлят надменным взглядом. А я сижу и пытаюсь смотреть в окно, вместо этого смущая молоденькую девчушку деревенской обертки, которая сидит у окна, скромно сжав коленки, и, видимо, думая, что я пялюсь на неё. Эх, но мне нет дела до деревенских девчушек.
Чистая, да, такая моя жизнь - слишком чистая. Но это всё равно что когда бомж говорит что его жизнь грязная - этим нельзя гордиться. С этим можно только смириться и жить, жить и ждать, когда на чистом и белом полотне кто-нибудь проведет маркерами и напишет там что-нибудь.
Моя крупица осталась там, на столе в офисе. Мне не нужна фотография, я хочу настоящую крупицу, я хочу обнять её, чтобы кто-нибудь пожалел меня, когда мне грустно, или с кем-нибудь поругаться. Я хочу ругаться с ней, чтобы затем помириться. Мусорный бак моих эмоций слишком долго пустует на отшибе.
Когда я иду со своей остановки по улице к дому, меня останавливает сосед. Странный тип. Точнее нет, странный - слишком лестное описание для этого обросшего чудовища в коричневых лохмотьях, пропитанных специфическим ароматом дешевой перцовой настойкой. Такие как он глушат перцовку по две банки на день.
- Обожди, дружище, дай сигаретку. - Его глаза смотрят не на меня, бледные голубоватые глаза, кажется, испачканные, как и его рыжая борода, соплями, смотрят куда-то насквозь меня. - Ты что-то как не мужик.
- Ты так думаешь? - спрашиваю я. Ну да, конечно я не как мужик. Я с длинными волосами, они уже ниже плеч, мне даже на работе так говорят. - Ты мужик, что ли? - спрашиваю.
- Ага, я мужик. - Отвечает и смеется, гогочет так искренне, что я отстраняюсь назад, боясь получить прямиком из внутренностей этого "мужика" какую-нибудь слюну или кусочек его прокуренных насквозь легких, или жилка от прогнившей печени. Если он еще не высрал её после очередной баночки перцовки, думаю про себя я.
Мои бра с прикрепленными абажурами перегорели. В комнате кромешная тьма. Только одинокая лысая лампочка висит посреди зала на голом проводе, покачиваясь от ветерка, который я впускаю через открытую форточку каждый раз приходя домой. Вместе с полицейскими сигналками и гулом машинной биомассы, растекающейся по улицам ночного города за моим окном, я даю своему дому подышать ночным прокуренным воздухом.
Я люблю харкать со своего балкона прямо вниз, на тротуары, где еще бродят кучки людей. У них есть ночная жизнь, почему они должны быть обделены ночной слюной? Непорядок, всё-таки.
4. Очередной день
Я как-то читал дневник одного знакомого, он сам мне дал. Еще я читал дневник сумасшедшего маньяка, какой-то писатель писал от его имени. Я не пишу как они даты. Зачем? Восемь цифр и две точки ничего не изменят, они не дадут какое-то понимание и не откроют ранее не изведанную истину. Они только вводят в заблуждение. Как бы не выглядели эти восемь цифр, они всё равно никому не интересны, мало кто запоминает или вообще обращает на них внимание. Все дни одинаковые. Есть еще семь цифр, бывают и такие, их я не люблю больше всего. Я не атеист, нет, я свято верю в бога, и в его число, но я не люблю когда семь цифр бывают всего девять раз. Каждый девятый раз семь цифр на листах последний раз. Девять предвещает окончание. Всё что после девяти - пародия, копия. Всё что до девяти - уникально. Не люблю цифру девять.
С Матильдой у нас как-то всё не заладилось с первого дня знакомства. Я не виню её, сейчас-то у нас всё хорошо. Но тогда она назвала меня сумасшедшим, и смеялась надо мной. Еще она тогда сказала что не готова к отношениям. Я очень волновался, потому что я узнал через друга в отделе кадров её почту (мне стоили эти паршивые буквы с собакой на прогулке целой бутылки дорогущего виски!). И я писал ей на эту почту письма с любовными признаниями, думаю, она показывала их своим подружкам в офисе и они все насмехались надо мной. Не уверен точно, но думаю, что это было как раз так.
Я сижу за креслом, убедившись, что никого вокруг нет, я просовываю пальцы правой руки в брюки и касаюсь ими краешка кожицы своего сжавшегося морщинистого члена. Собрав на подушечки пальцев капельку утренней слизи, я вытаскиваю руку и подношу пальцы к носу. Закатив от кайфа глаза, я жадно втягиваю расширившимися ноздрями этот пьянящий запах, запах собственной спермы. Он так приятен. Нет слов, чтобы описать этот запах, такого запаха нигде не найти.
Кажется, за моей спиной что-то промелькнуло, неужели я и здесь облажался? Неужели кто-то сумел застать меня за этим конспиративным занятием в столь тихий час?
Вообще-то меня всегда волновала моя спина. Слишком много всего было за ней. То друзья, улыбающиеся тебе при встрече, за спиной вдруг покрывались волдырями и бородавками, зубы их желтеют. То коллеги, восхищающиеся твоим новым ароматом (который я купил по скидке в каком-то дешевом бутике в центральном супермаркете), вдруг морщат гримасы и зажимают пальцами носы, опять же за спиной. У спины моей какая-то странная сила, магия, как же она извращает людей.
Огни мерцают за окном такси, из магнитолы доносятся ужасные звуки, мне не нравится такая музыка. Когда там начинает играть неизвестная мне слезливая песня, у меня на щеке прорезаются влажные дорожки, водитель удивленно смотрит на меня через заднее зеркало. Этот славный верзила восточной внешности предлагает мне выпить с ним по бокалу вина. Я молча отворачиваю взгляд к окну, жадно хватаясь глазами за пролетающие со скоростью ракеты дома и фигуры людей. Верзила делает музыку еще громче и еще слезливее. Животное.
5. Очередной день
Трудно передать словами, как я переживал в те мрачные дни. По-прежнему за окном светило солнце, заливая прыгающими бликами нашу вселенную на одиннадцатом этаже, по-прежнему пели птички где-то внизу за открытой форточкой. Но для меня повсюду была беспробудная пелена пасмурного мрака. Червоточина, обитель и эпицентр этой черноты находилась через стол от меня, она вела себя непринужденно, так, как будто не она послала меня на три буквы перед своими ржущими подружками. Как будто не мои цветы и не она втоптала в лужу, а ведь я добросовестно выбирал их. Фиалку за фиалкой, они так подходят к её милому чистому личику, к её темным вьющимся локонам. Но она смеялась. Я был раздавлен и помят, я лежал в грязной луже среди лепестков своих фиалок.
Говорят, она спрашивала обо мне раньше. Когда я просто делал свою работу, не поднимая головы выше краешка своего монитора. Будто бы она интересовалась мною, когда я одиноко располагался в самом дальнем конце столовой комнаты. Говорят, всё было именно так. Может и было, но я уже раскрылся перед ней и раскрыл перед ней свою душу. А она наплевала туда. Наплевала и набросала туда моих фиалок, которыми подтерла свою упругую сексапильную попку и раздувшиеся задницы своих недалеких подружек
Тогда я ненавидел её даже больше чем своего потного прыщастого начальника. Мне пришлось вызволять из небытия своего старого друга Кнайфа, старого доброго и невозмутимого Кнайфа. Мы с ним ночами напролет пили, пили, пили, и - пили. Даже не закусывали. Мой неразговорчивый собеседник нарезал мне колбаску, огурчики, помидоры, хлеб, но я ел это всё лишь наутро, когда насквозь пробивался потом и вонью, а во рту стоял подлый непробиваемый сушняк. Как будто кошка там сдохла, честное слово!
Холодильник обычно у меня всегда пуст. Я жертва капитализма, заполняю свои мусорные ведра под ребрами дешевой пластиковой пищей из фаст-фудов и заливаю сверху холодной содовой или парой бокалов пива. Кажется, у меня начинает проступать "пружина любви", или "рабочая мозоль" как еще говорят коллеги по моей работе. Сотрудники, бесполые сотрудники.
Я валяюсь часами на диване без сна, смотрю эротику, листаю какие-то журналы, даже не смотря на глянцевые страницы, попиваю из банки пиво, грызу ногти, ковыряюсь в носу, извлекаю оттуда крупные твердые козявки и засовываю их в рот.
6. Очередной день
Когда все из офиса ушли на обед, оставив меня во вселенной одного, я решил немного вздремнуть, ибо ночи мои были богаты на букеты веселых событий в рамках четырех, исписанных моей кровью, белых стен.
Я положил голову поверх скрещенных на столе рук, и закрыл глаза. Проходит какое-то мгновение. Несколько секунд, или несколько минут, я не знаю точно. Голос, нудный голос говорит очень долго, что-то зачитывает. О боже, это же мой начальник! Говорит, что я не должен спать на рабочем месте даже в обед. Я вскакиваю, но около меня никого нет. На двери начальника висит табличка, кабинет пустой. Вдохнув побольше свежего воздуха, я опять опускаю веки и кладу лицо на руки. Из-за жуткого утомления я не способен сейчас разгадывать тайны голосов.
Кто-то чешет свою голую руку где-то рядом так, как будто так и должно быть, безо всяких там компромиссов. Просто сидит и чешет, громко так. Я пытаюсь поднять голову, но не могу. Зубы давят десны, они сжимают их и давят, мне очень больно, вены по всему телу взбухают. Наконец я отрываю голову и оглядываюсь - нет, опять никого нет. Опять пробую спать. Сейчас в мою голову закрадывается сомнение. Вообще-то мне всегда говорили, что я странный, еще школьный психолог, или психиатр, или как там кличут этих фриков с ужасным почерком...
Теперь шарканье подошв по пыльному полу. Это нормально, думаю я. Работники приходят в офис с обеда, только почему все молчат, может, собираются вокруг, чтобы разыграть меня? Не просыпаясь полностью, я вздрагиваю, как будто кто-то оторвал у меня с затылка клочок волос. В офисе по-прежнему никого нет. Настольные электронные часы показывают еще полчаса в запасе. Больше ложиться спать не буду.
Я засунул в рот кончик локона своих волос, задумчиво смотря в окно. Что-то происходило со мной, и я чувствовал это. Но не могу описать, или не мог. Какое сейчас время? Дорогой дневник, я запутался, в каком времени я пишу, и когда я пишу, сейчас или вчера. Что все это значит?
Я сходил с ума (или схожу?), у меня под глазами низко свисали мешочки, они темнели на моих глазах, губы истрескались так, что кровоточить больше не было сил. Язык заплелся в морской узел и застрял где-то между верхними отверстиями на месте выбитых зубов. Их мне выбили прошлой ночью в одном баре, я оставил Кнайфа дома и пошел гулять в одиночку. Без него мне тяжко, обычно только он помогает в такие минуты, люди боятся Кнайфа, а точнее - когда Кнайф со мной. Не понимаю, почему так. Хотя, я догадываюсь, если по-честному. Мне кажется, люди боятся, когда у безобидных на внешность психов есть очень любящий обижать огромный друг.
Матильда по-прежнему меня игнорировала, насмехалась, к её травле подключились и мои коллеги по работе. Пауль и Эд рисовали про меня карикатуры, копировали их на ксероксе - здоровенной серой коробке, - и распространяли по офису между сотрудниками. Всем нравились эти карикатуры, кто-то их даже залил в социальную сеть и их положительно комментировали люди с совершенно разных концов земли. У этих ребят явно был талант.
Они, кстати, недавно сняли на камеру, как я сижу в кабинете у начальника и плачу. Дело в том, что кабинет начальника в прямом смысле слова был стеклянной коробкой - четыре прозрачные пластиковые стены, а внутри стол, кресло и куча всяких идолов капитализма. Он отчитывал меня, давил, я думал о Матильде, о комиксах, о деньгах, которых у меня не было. И заплакал. Я так давно не плакал, наверное, в последний раз по-настоящему это было в детском садике или школе. Хотя, и там и там я был нытиком, ботаником и ходячей грушей для всяких bad boy"s.
В интернете я стараюсь не появляться, там слишком скучно и однообразно. Споры, дискуссии, ругань, дебаты. Может быть, даже где-то во всей этой паутине и побеждает истина, но никто её не замечает. Поиски истины затмевают саму истину в своей пучине. Никто ничего никого никогда не сможет понять. Я понимаю, но я не там, я здесь, и я плачу, а они снимают на камеру. Мне бы дали "Оскар", если бы за слезы платили деньги.
7. Очередной день
Мне казалось, что мой друг-остряк не имеет чувств, что он не умеет любить и не умеет ласкать. Возможно, так и есть на самом деле, но он здорово помог мне! Да, дорогой дневник, только благодаря Кнайфу, мы с Матильдой теперь вместе. Я сам удивлен, честно!
В тот день я сделал за неё отчет, и она приехала забрать его у меня. Одна. Да, она меня не боялась, никто меня не боялся. Кажется, меня мог побить даже ваш маленький сыночек, который сейчас во втором классе, или братишка, или даже сестренка. Не важно.
В общем, вот она стоит в моих дверях. Переливающийся в тусклой коридорной лампе над моей зеленой дверью плащ из крокодильей кожи до коленок, которые тут же скрываются в ярких красных сапогах на высоком каблуке. Её волосы собраны в длинную косу, свисающую сзади, она не улыбается и не морщится. Просто сидит в прихожей на диванчике и ждет пока я принесу её работу. Который, кстати, сделал я, и делал ни много ни мало - две ночи.
Когда я зашел в комнату за плоды моей бессонной ночи, я увидел моего старого товарища. Он одиноко сидел на журнальном столике и безразличным взглядом пялился в телек, по которому шло какое-то очередное тупое ток-шоу, где много кричали, много шумели, но смысла никакого не вводили. Кнайф, говорю, сделай тише, у нас, мол, вон гостья пришла. Но остряк что-то не в настроении, сидит и смотрит на телевизор, лишь слепит меня иногда своим ярким боковым зрением. Черт с тобой, Кнайф, думаю, и ухожу с кипой бумаг в прихожую.
Протягиваю ей бумаги, руки трясутся, ох как трясутся! Она берет и хмурится, когда видит по краям кипы мокрые отпечатки моих вспотевших от волнения рук. Ничего не сказав, даже не посмотрев на меня, не отрывая возмущенного взгляда от пятен, и специально показательно стараясь избежать своими ровненькими пальчиками две кляксы по краям, она развернулась и ушла. Захлопнула дверь так, что я невольно вздрогнул плечами и веками. Глупо выглядело, наверное.
Я сел на кровати, мой молчаливый друг Кнайф вырезал мне своим лезвием на запястье еще один шрам, но не вдоль вен, я не хочу умирать. Слишком сильно я люблю свою Матильду. Её отксерокопированные в количестве нескольких тысяч штук фотографии развешаны у меня по всему потолку и разложены как опавшие осенние листья по полу. Несколько висят на голых белых стенах, там же рядом, я кровью вырисовываю признания в любви. Всё то, что я хотел бы сказать Матильде в глаза, но стеснялся, или боялся. Но умирать мне еще рано, я всего лишь добываю чернила для своих страстных признаний. Когда-нибудь она должна была их увидеть. И увидела уже очень скоро!
8. Очередной день
Наверное, Матильда уже всем растрепала о моей доброй душе, и теперь каждое лицо женского пола в нашем офисе просит меня, хлопая искусственными ресницами подкрашенными как у шлюх, сделать за них отчет или что-нибудь в этом роде. Я не отказываю им, надеюсь как идиот, что таким образом я поднимусь в их глазах. Для них я всего лишь презерватив, многоразовый презерватив. Только не заражающий очередного наглеца каким-нибудь СПИДом. К сожалению.
Весь рабочий день я смотрел на Матильду, она иногда замечала мой взгляд, и махала мне ручкой. Я светлел в этот момент, на лице расплывалась улыбка, и я махал в ответ. По бокам от неё откуда-то появлялись её химеры, и они все вместе начинали до слез смеяться надо мной. Четыре раза за сегодня я так повелся.
Ох, пришел Тони. Все девушки в нашем офисе мокнут от одного лишь вида Тони. У него смольные кудрявые волосы до плеч и эротичная бородка в виде перевернутой буквы Т. Все девочки хотят его, а он хочет всех и сразу. В нем ничего особенного, но у него есть дорогая блестящая машина, у него есть квартира, и он, видимо, не плачет в кабинете начальника. Только если по телефону или за ланчем, но не перед простыми смертными, такими же, как мы. Мне нравится Тони, но я ему очень сильно не нравлюсь. Иначе стал бы он прошлым вечером пугать меня своей машиной, громко хохоча со своими друзьями в открытое окно, наезжать в мою сторону? Я отпрыгивал в страхе, мое лицо тут же обдавало потом, из носа ручьем текла кровь, а Тони всё прижимал своим гладким вымытым до блеска бампером к самой стенке офисного здания, пока я старался мило улыбаться ему.
Моя мама учила, что нужно много улыбаться, чтобы люди увидели в тебе друга. Правда, пока что улыбка вызывала только смех у людей вокруг. Но, может быть, мама и имела это в виду? Может быть, это и есть дружба? Улыбаться, а взамен получать издевки да насмешки? Может, просто нужно терпеть такую дружбу? С чего я вообще взял, что дружба должна выглядеть по-другому?
Но ведь Кнайф не смеялся надо мной, он делал то, что я ему предлагал делать. Посажу перед телевизором - он смотрит телевизор, посажу на диван - сидит, и в ус не дует. А может у нас и не дружба вовсе? Ну, хотя, его я не осуждаю, он вообще не разговорчивый парень, с самого детства, как только я повстречал его на кухне, где моя мама готовила мой любимый персиковый пирог. С тех пор он по большей части и молчит. Может оно и к лучшему.
Тони уехал, кстати, в тот вечер, не тронув меня, обкатив перед отъездом довольно нехилой волной ледяной воды из грязной лужи; лед треснул под массивными колесами.
Я пришел домой, закинул рубашку на люстру, снял носки прямо на ходу, оставив их хаотично валяться на паркете черными вялыми трупами, а сам улегся на диван. Кнайф как всегда сидел на столике и смотрел в выключенный телевизор. Эх, старина Кнайф, мягким тоном говорю я, потягиваясь на диване, как же я люблю Матильду. Что?
Я внимательно слушал своего верного друга около получаса, мне понравилась его идея. Забавный же этот старина Кнайф, такие идеи предлагает! Прям хоть фильмы снимай!
9. Очередной день
Теперь мы с Матильдой по-настоящему счастливы, дорогой дневник! И да, мы с ней снимаем фильмы! Живем мы в моей скромной квартире на девятом этаже, свет также у нас горит только в центре залы, на стенах теперь нет чистого места, - всё заклеено фотографиями Матильды, копиями её фотографий и словами признаний из моей крови. Кнайф всё также сидит на журнальном столике и пялится в пустой телевизор.
Да, мы любим снимать фильмы. Прямо здесь в моей квартире и снимаем, а еще я её фотографирую. Мы оба ушли с работы, оставили всех вокруг недоумевать, а сами живем вместе и так счастливы. Я предложил вчера Матильде продать квартиру и купить какой-нибудь небольшой домик где-нибудь в гуще леса. Она только улыбнулась мне.
Всего-то ничего нужно было - сказать ей всё как есть, прямо и честно. Но всё-таки спасибо большое Кнайфу, помог мне старина, ох помог! Не друг, а нож, настоящий мясницкий нож! Уважаю и люблю его, но не сильнее люблю, чем Матильду. Она для меня всё.
Я приношу ей в ванну поднос с косметичкой. Крашу ей губы, медленно и старательно, мне нравится красить её пухлые губки, когда её загадочный взгляд смотрит сквозь меня. Затем я обвожу её красивые глаза с восточными вырезами по краям тушью, каждый день по-разному. Покрываю лаком ногти. Когда фильм досняли, смываю с неё всё сам. Аккуратно промываю теплым платочком каждую огромную зияющую рану, которые словно большие красные цветочки на её вечернем кожаном платье от "Adam & Eva"; ими усыпано всё бело тело.
Она считает меня идеальным мужем, я думаю что идеальна, прежде всего, она. Только девушки способна делать нас счастливыми, только с девушками мы, мужчины, можем добиться настоящих успехов. Но и не без друзей.
Кнайфа я теперь каждый день тщательно точу, даже как самураи проверяю его лезвие - держу в одной руке моего друга, второй бросаю на его лезвие шелковый платочек. Разрезает сразу, прямо как в телевизоре у ускоглазых крикливых парней.
Люблю я заботиться о девушке, ведь всегда знал - моё это призвание, моё, дорогой дневник! Да! Вот давеча, кстати, у неё там, ну между ног, мухи стали водиться, так я там всё тщательно щелочью промыл и зашил толстыми черными нитками. Вот какой я заботливый.
Я о ней трепетно забочусь. Вот даже кровоточащие раны зашил ей сам, глаз правый вывалился - так я его обратно затолкал, и гвоздем сверху закрепил, к веку-то!
Подхожу к ней каждый день перед сном и целую, присасываюсь губами к её губам. Люблю я её до безумия. Сердце колышется в буре эмоций, что бушует в моей груди, когда я вижу её в ванной среди лепестков фиалок. Люди думают, что любовь у них, но я-то знаю - брехня всё это! Вот где любовь.
Ходить в ресторан, гулять, держась за ручку, смеяться, фотографироваться на крыше высотных домов. Кушать вместе мороженное, поддевать его капельки с краев губ любимой, смотреть в её светящиеся широко раскрытые глаза. Смотреть вместе фильмы, идти по ночной улице не спеша, наслаждаясь ночным воздухом и лениво так обсуждая просмотренный фильм. Целоваться на закате. Целоваться на рассвете. Целоваться ночью.
Как же это скучно звучит. Но тепло нужно каждому. Каждый хочет отношений, я тоже хочу. Но как же скучно и удручающе звучит сие, ах!
Моя Матильда сидит в ванне по пояс в собственной крови, по гладкой алой поверхности которой плавают в медленном вальсе лепестки фиалок. Голова Матильды наклонена вбок, её взвинченные к верху кудри прижимаются к стене, глаза смотрят куда-то вдаль, в другой, не этот мир.
А как она плакала! Вы даже не представляете, как она плакала! Черная густая тушь заливала легкий слой сладкой белой пудры на её щечках, яркая красная помада была размазана по всему подбородку, под глазами кровоточащие синяки, несколько зубов выбито, волосы растрепаны. Она сидит привязанная к стулу, абсолютная голая, а отрываю щипцами, извлеченными из её косметички в сумке, её длинные блестящие ногти. Потом избиваю её ногами. По груди, по лицу, по ногам, между ног, по груди. Я выбиваю из её упругих красивых сисек все кости, если бы они там были.
Она плачет и молит меня не делать этого. Я вижу, как в её глазах растворяются комиксы-карикатуры на меня, вижу как её высокомерие испепеляется на подошвах моих высоких сапог. В лучах её больших глаз, залитых вокруг зрачка кровью, я вижу тот день, когда я подал ей её кипу бумаг с отчетом. Но она не морщится теперь и не отворачивается. Она любезно кладет свою намасленную ручку мне на плечо, дружелюбно улыбается, благодарит, целует в щечку и убегает, виляя перед моим носом своей сладкой попкой.
Попка, кстати, у неё и вправду сладкая. Упругие блестящие ягодицы безумно пахли, когда их изъедали капельки кислоты, когда Кнайф ковырялся своим острием в её маленьком морщинистом анусе. Она визжала и плакала, у меня случилось несколько оргазмов подряд тогда.
Но кульминацией стало появление Кнайфа, его выход из второго плана в главного героя. Когда он вспарывал её живот, я видел в отражении вываливающихся органов слащавую улыбку Тони, морщинистую сморщенную морду начальника, самодовольного дистрофика Эда. Я топтал их лица сапогом, и кишки с "проводами" лопались, пачкая мою новую обувь кровью.