Я не был готов к экзамену. Вообще он стал для меня полной неожиданностью. Я вертел в руках билет и пытался вспомнить хоть один миг подготовки, хоть одну лекцию по этому предмету, лицо преподавателя, наконец. Но в памяти растекались только обрывки фраз и формул, красочные таблицы из учебника, разводы мела на плохо вытертой доске, пальцы, перепачканные в синей пасте, и все это вместе собиралось в два вопроса: "

1. Фарнухтология. Ее место и роль в жизни современного общества;

2. Вторая (большая) теорема Денстиллета".

С первым вопросом просто: напустить туману, потрепаться, но на листок тут ничего не напишешь. Экзаменатор, скорее всего, не захочет слушать эту чушь и сразу потребует ответа на второй вопрос.

Я оглядел аудиторию. Кроме меня экзамен сдавала только одна девушка. Раньше я ее не встречал. Она наклонилась к своему листку и что-то быстро строчила. Уж она-то подготовилась. Я потянулся к ней, чтобы задать вопрос, но она не заметила, а экзаменатор сразу ожил и, встряхнувшись, спросил:

- Вы уже готовы?

Все равно уж не вспомню, что время терять. Я кивнул. Он подсел ко мне и с любопытством уставился на стенку за моей спиной.

- Современное общество немыслимо без фарнухтологии, - начал я.

- А фарнухтология без общества? - перебил он.

Его очки блеснули как клинок, выхваченный из ножен.

- Наука - неотъемлемая часть жизни общества!

"Хорошо ответил".

- Какую часть жизни общества она составляет?

"Чтоб тебя!"

- Этого не было на лекциях.

"А может и было".

- Этот вопрос я давал для домашней проработки. Впрочем, продолжайте.

"Если он будет так цепляться к каждому слову..."

- Фарнухтология...

- Достаточно, это Вы уже говорили. Второй вопрос.

"Интересно, зачел ли он мне первый?"

- Я боюсь за точность формулировки.

- Напрасно: она не зависит от Вашего ответа.

- Зато от нее зависит мой ответ.

- Но Вы же ничего не ответили!

- Да.

- Наконец-то Вы начали думать.

"Дурдом!"

- Поясните формулу Денстиллета, - попросил он, устало кладя голову на ладонь.

"А все-таки я долго держался. Он меня минут десять заваливал, а я ведь этого совсем не учил."

- Знаете, у меня очень плохая память на формулы. Не люблю я их. Напишите мне ее - я поясню.

Девушка оторвалась от своих записей и, обернувшись ко мне, рассмеялась. Меня это возмутило.

- Неужели ты думаешь, что, вызубрив формулу Денстиллета, стала настолько умной, что можешь смеяться над другими?! - воскликнул я. - Ни одна формула не изменила тебе ни одежды, ни образа мысли, ни один лишний волос не вырос на твоей голове оттого, что ты узнала на одну формулу больше, да если бы у тебя от каждой формулы вырастал волос, то тебя можно было бы показывать в зоопарке!

Она рассмеялась еще веселее. Мое самолюбие было растоптано.

- Я приду в следующий раз, - сказал я.

- Я сегодня весь день на кафедре. Подумайте над своим вопросом, только не обрастите от этого волосами.

Я попятился к двери, цепляясь за спинки стульев. У двери я решился поднять глаза и улыбнулся девушке, я понимал, что зря нагрубил, но она была слишком увлечена перечитыванием своего листка и моя улыбка беспомощно повисла в воздухе. Чтобы ей не пропасть, я сделал вид, что улыбаюсь экзаменатору.

- Тебе нужна помощь? - спросила она.

- Да, - ответил я, улыбаясь на этот раз не только в пустоту, - одолжи мне свой конспект и покажи, как пройти на кафедру фарнухтологии - я там ни разу не был.

- Покажешь ему дорогу? - спросила она у парня, который был с ней.

Только сейчас я заметил, что она не одна.

- Это денстилл двенадцать отсюда, - замялся парень, - но я могу довести и за десять денстилл.

- Но у меня нет при себе ни денстилла, - возразил я. - Вы мне снитесь, а во сне человек не носит при себе денег.

Она опять рассмеялась.

- Обычно свои пути держат в тайне- объяснял мне мой провожатый, - но ты все равно скоро проснешься, от тебя нет смысла скрывать дорогу.

- Почему же она такая секретная? - спросил я.

- Раньше в нашем институте было много кафедр и ученых, но после того, как появилась кафедра фарнухтологии, все остальные кафедры сразу закрылись и институт опустел. Вскоре все забыли, как по нему ходить, а плана никто никогда не составлял. Теперь, если кому-то надо пройти на кафедру фарнухтологии, то он сам отыскивает себе дорогу. Два человека не ходят туда одним путем. Каждый знает в институте такие коридоры, о которых никто другой не догадывается, двери, которые никто не открывал, у каждого есть свои аудитории, в которые никто не заглядывает.

- Так значит, все аудитории, мимо которых мы проходим, твои? - спросил я.

- Нет, их тут так много, что я даже не всякую дверь открывал, кроме того, об этом коридоре могут знать и другие: когда каждый держит свой путь в секрете, то как проверить, совпадают они в чем-то или нет?

- Так значит, я тоже могу найти здесь свою аудиторию?

- Конечно.

Я открыл ближайшую дверь. За дверью был большой, светлый и пустой класс. На окнах стояли цветы, у зеленой чистой доски лежали несколько кусков мела.

- Это моя аудитория, - сказал я.

- Нет, - возразил мне мой спутник, - смотри как тут чисто. Кто-то наводит здесь порядок, значит это чужая аудитория.

Значит моя аудитория самая пыльная.

Я вошел туда.

Комната была совсем маленькая. В ней была одна парта, доска и окно. Стены были выкрашены в грязный желто-синий зеленый цвет. В этой аудитории случилось несчастье, находиться в ней было невыносимо.

Я обернулся к двери. "Выхода нет” - было написано на ней.

Я подошел к окну. За окном был залитый асфальтом двор. Я смотрел с высоты аудитории на то, как солнечные лучи отчаянно падают туда, оставляя внизу яркие пятна. Я захотел распахнуть окно и только тут заметил надпись на стекле:

"Это не выход".

- Как ты отсюда выходишь? - спросил я.

- Я сюда не вхожу, - ответил он.

- Почему тогда здесь так чисто?

- Даже такие аудитории надо содержать в порядке, ведь это моя аудитория. Впрочем, она мне не нужна. Хочешь забрать ее себе?

Лучше не иметь никакой аудитории, чем иметь такую.

- Сейчас я пишу поэму, - скромно сказал он.

- Обо мне? - он кивнул. Она мрачно вздохнула и отвернулась к окну.

- Опять, - прошептала она. - Опять анапестом?

- Нет, нет! - поспешно возразил он. - Теперь я пишу только ямбом и особенно отмечаю твои умственные способности и внешние данные, как ты и велела.

— Хорошо, если так, - сказала она.

Замолчали. Он хотел ее поцеловать, но она сразу взяла в руку секундомер, и он передумал.

- Моей поэме не хватает всего лишь десятка денстилл, - сказал он, сжимая ее руку с секундомером, - скоро я ее допишу. Мы отметим это?

- Да, - ответила она, подумав, - встретимся в парке, под старыми липами. Там романтично, кстати, посмотри в календаре, когда в этот день закат, мы будем на него любоваться. Подбери беседку, откуда он виден, но не ту, что в прошлый раз, там скрипучая скамейка снижала романтичность денстилл на пятьдесят и дуло ужасно.

Он достал блокнот и записал это.

- А наше свидание начнется закатом или закончится? - осторожно спросил он.

Она полистала книжку, лежащую рядом, на столе, и сказала:

- Ночью встречаться в среднем на девяносто восемь денстилл романтичнее, но тогда надо взять с собой фонарик, или встретиться в полнолуние, а то как я увижу, что ты меня поцеловал? Да и тебе будет неудобно читать мне свою поэму. Она большая?

- Да, как моя любовь.

- Тогда ее должно хватить на одну ночь. Я полагаю, что тебе лучше оформить ее в письменном виде и отдельно подготовить наиболее удачные места. Их ты прочтешь там, а все целиком я посмотрю дома.

Где-то вдалеке зазвенел звонок.

- Ну, ладно, - сказала она, вставая, - сегодня ты хорошо подготовился, я довольна.

В дверях она остановилась и сказала, обернувшись:

- И не забудь напомнить, чтобы в следующий раз я тебя поцеловала.

Она вышла из аудитории. Он немного задержался, убрал блокнот, достал микрокалькулятор, что-то на нем подсчитал, после этого выбежал в коридор и скрылся за поворотом.

Аудитория опустела. Это хорошая аудитория. Ее мне не уступят.

Красивая, чистая аудитория, не моя.

Своей аудитории я не нашел, зато мне не надо наводить в ней порядок. Но почему в моем сне так много чужих аудиторий?

- Вот сюда, - сказал мой проводник, показывая на слуховое окно.

Мое появление вывело из оцепенения ученого, сидевшего за столом. Кажется, он всегда цепенел, когда не разговаривал со мной. Я это заметил еще когда он принимал у меня экзамен.

Теперь он снова зашевелился, укутался поуютнее в свою мантию и вопросительно на меня посмотрел.

- Все это, - я обвел рукой вокруг себя, - это мой сон. Вас это удивило?

Он пожал плечами.

- Если нам снятся другие миры, в которых нам, возможно, только предстоит побывать, - сказал он, - то почему наш мир не мог бы присниться кому-либо? Так Вы поэтому не подготовились к экзамену?

- Я не знаю, что такое фарнухтология. В моей реальности ее нет.

- Так Вы не ориентируетесь в собственном сне, молодой человек? Должно быть, ложась спать, Вы не проветрили помещение.

Он встал, поправил мантию, и несколько раз обошел вокруг меня, собираясь с мыслями.

- Фарнухтология, - сказал он, - это наука, собравшая в себя все. Раньше было много наук и, хотя все они изучали разное, они были во многом похожи. Денстиллет первым заметил это и доказал теорему, из которой следовало, что любой предмет может быть выражен через другой, любое явление может быть измерено и нет ничего несвязанного и несравнимого. С помощью формулы Денстиллета можно рассчитать и оценить любое явление и любую величину. Так возникла фарнухтология.

- Так значит, формула Денстиллета дает ответы на все вопросы? - спросил я.

- На все.

- Я несколько раз слышал здесь слово денстилл...

- Это универсальная единица ценности.

- Так вы все измеряете в одних и тех же единицах!? - удивился я. - Вы можете сравнить любовь с помидорами?

- Конечно, а разве Вы сами не измеряете Эйнштейна в тех же единицах, что и фонарный столб? Нет, Вы сравниваете Эйнштейна с фонарным столбом и считаете при этом, что фонарный столб больше. Это Вас не смущает?

- Так что же больше, - спросил я, - любовь или помидоры?

- А Вы сами определите. Вот Вам и будет задача к экзамену: подсчитайте денстиллическую ценность любви и помидоров. Хотя сразу могу Вам сказать, что большую любовь одними помидорами никак не заменить. Но как я люблю помидоры!

Теперь я понял, что подсчитывал поэт с микрокалькулятором: денстиллическую ценность своего свидания. Ученый, между тем, сбросил свою мантию и прошмыгнул к слуховому окну.

- Мне надо идти, - сказал он, - а Вы пока можете посидеть здесь и поготовиться к экзамену, в наших книгах наверняка есть что-то такое, чего не знают ученые в Вашей реальности, так что Вы сможете их этим удивить, если все не забудете, когда проснетесь.

- А Вы не боитесь оставлять меня здесь одного?

Он усмехнулся:

- Молодой человек, Вам осталось спать считанные денстиллы, неужели Вы думаете, что из сна можно вынести что-то кроме эфемерных воспоминаний? - С этими словами он исчез в слуховом окне.

Он прав: все, что я могу вынести из этого сна: формула Денстиллета! Если я ее найду, то проснусь Нобелевским лауреатом!

Я бросился к шкафу и принялся выхватывать из него книгу за книгой. Я не знал, сколько мне осталось спать, и боялся не успеть найти нужную формулу. Мелькали цифры, значки, формулировки. Я не мог найти то, что искал: я не знал ни где это искать, ни как оно выглядит. Книги летели на пол, рассыпая листы. Хлынувший из шкафа поток смел мои скудные возможности и глупые мечты.

Дорога, вымощенная мраморными плитами, привела меня к дому из белого камня. Судя по архитектуре, это был театр или какое-нибудь общественное здание. Я очень удивился, когда увидел на фронтоне надпись "ЦИРК".

На висевшей у входа афише действительно было написано:

- Что встал? - окликнула меня старушка-билетерша. - Представление уже началось.

- У меня нет билета, - ответил я.

- Тогда тем более надо приходить вовремя! А оттого, что ты будешь стоять, он у тебя не появится.

С этим не поспоришь. Я вошел в здание.

Я удобно расположился в третьем ряду и, прикрыв глаза, стал слушать, как клоун играет на скрипке.

Музыка поднималась с арены как туман над рекой в безветрие. Она не уходила, как это обычно бывает с музыкой, а обволакивала все в зале прозрачным призрачным туманом, охватывала манеж, поднималась под купол и оставалась там голубым облачком. Мне вспомнился весь мой сегодняшний сон, в котором я так и не сдал экзамен, не нашел ни своей аудитории, ни своей формулы, да и на это ли мне следовало тратить сон? Зачем мне понадобилась кафедра фарнухтологии? Разве про нее я должен был спрашивать девушку в холле института?

Я не заметил, как музыка прекратилась. Открыв глаза, я увидел, что клоун больше не играет, а, застыв, вопросительно смотрит на меня: "Ну как?"

- Я не очень разбираюсь в серьезной музыке, но это было прекрасно, я никогда не слышал ничего подобного.

Клоун в бешенстве отшвырнул свой инструмент и, сорвав шляпу, закричал:

- Что ты вообще понимаешь? Я стараюсь тебя развеселить, надеваю эту дурацкую шляпу, играю на сковородке, а ты говоришь, что слушал серьезную музыку! Это был Чижик-пыжик, только в другой тональности! И ты на меня смотришь как на девочку, схоронившую своего попугая, но я клоун, а не Гамлет! Имей же совесть!

Только теперь я заметил, что лежащий на арене предмет, был и впрямь не скрипкой, как мне сперва показалось, а сковородкой, а туман, который я принял за музыку, был дымком от жарившейся на ней яичницы. Мне стало стыдно за свою невнимательность.

- Извините, - начал я, - теперь я и сам вижу, что это было смешно, просто я...

- Что извиняться, - перебил меня клоун, - ты уже унизил меня, оскорбил во мне артиста, высмеял мое искусство! - тут он подбежал ко мне, нахлобучил на меня свою шляпу и вытолкнул на арену.

- Попробуй теперь сам! - крикнул он, садясь на мое место. Покажи, как ты это умеешь.

- Да я это совсем не умею, - сказал я, снимая шляпу, - даже не знаю, что надо делать.

- Что можешь, - ответил он, - танцуй, пой, ходи на голове, читай стихи - издай хоть звук, если ты не трус.

Показаться трусом я не хотел. Я положил шляпу на край арены и стал читать стихи:

"Мы летом летали, ложась в облака
Над полем, полным полыни.
Мы знали, что все уплывет, но пока
Мы сами и пели, и плыли.

Нам мечталось, что мы лето заберем,
Что секрет полета мы открыли,
Но столкнулось лето с сентябрем
И дожди нам промочили крылья.

Победа над летом далась без труда
И клены кровью залились,
Мы с неба в листву соскользнули тогда
И вместе с листами кружились.

Нам казалось, что мы кружимся не зря,
Что мы будем вечно это делать,
Так считали мы до декабря,
Когда весь наш мир стал черно-белым.

Зимой покрывались мы снегом и льдом
Нас снег согревал в эту стужу,
Сугроб заменил нам и небо, и дом
И нам не хотелось наружу.

Из сугробов мы построили дома
И мороз нам стал казаться благом,
Но уже к апрелю шла зима
С талым снегом, словно с белым флагом.

Оттаяли мы и журчащим ручьем
Поплыли, любуясь весною.
Тогда мы мечтали понятно о чем:
Чтоб жизнь была только такою.

Но мы знали, что идет июня рать,
Из весны она всю душу вынет
И опять придется нам летать
Над полями, полными полыни."

Клоун мрачно покачал головой.

- Я клоун по профессии, а ты - от рождения, - сказал он. Ты неуместен при любых обстоятельствах.

Он вышел на манеж, забрал шляпу, и показал мне на дверь: "Уходи!"

- Как уходи, - не понял я. - А как же летающие гиппопотамы и медведи на канате?

- Все сразу хочешь? - проворчал клоун. - Потом все будет, а сейчас - иди.

- Куда мне идти?

- Дурак! - беззлобно сказал он. - Куда все люди ходят в антракте? В буфет, конечно.

По мере того как выступ становился все уже и уже, идти по нему становилось все интереснее и интереснее. Я начал чувствовать ветер, на который в начале пути не обращал внимания, стал балансировать руками, старался не смотреть вниз. Это было похоже на игру в орлянку: если упасть в одну сторону - ушибусь и только, если в другую, то когда долечу донизу, проснусь и не узнаю, что в моем сне было дальше. Но пока я шел, моя монетка не падала ни орлом, ни решкой, а лежала на ребре, а выступ между тем сузился настолько, что стал резать мне ноги.

- Ну как, нашел? - спросила она, улыбаясь.

- Нет.

Она рассмеялась.

- Хочешь узнать доказательство теоремы Денстиллета? - спросила она.

Я кивнул.

- Пошли, - сказала она.

Она шла впереди, наступая на волны, а те нежно лизали ее ноги и за это уносили себе на память ее следы. Ветер перебирал ее платье и пытался повторить на морских волнах узор его кружев. От этого она сама становилась похожей на море, а море было так похоже на нее, что даже ветер не мог их различить.

Мы поднялись на высокий зеленый холм. С него были видны и город, и море, и скалы с заснеженными вершинами на горизонте.

- Далеко? - спросил я, показывая на море.

- Да, - ответила она, - денстилл пятьдесят.

- Как же мы смогли так быстро сюда добраться?

- Мы шли короткой дорогой.

- Мы не увидимся, - сказал я, - один сон не может присниться дважды. Теперь только ты можешь увидеть меня во сне.

- Но как мы узнаем друг друга? - спросила она. - Ведь во сне и наяву люди такие разные? К тому же ты, наверное, забудешь свой сон, да и как я найду место, где ты живешь?

- Это мрачное место, здесь я уже начал забывать его. Там нет ни земли, ни неба, только камень и позолота.

- Неужели у вас нет ветра и моря?

Конечно, нет, откуда им у нас взяться? Я в последний раз посмотрел на ее лицо. Она была совсем не похожа на красавицу. Что же меня в ней так удивило? Наверное, то, что ни одна красавица не была похожа на нее.

Я подошел к ней поближе. Она тоже приближалась ко мне, черты ее лица становились все неразборчивей, я уже чувствовал, что забываю ее, море, небо, ветер и свой сон...

Я просыпался.