Под утро сон стал похож на поблекшую фотографию, но не исчез совсем, только яркие краски превратились в сплошной поток серого. Будильник звенел два раза. Еще сквозь сон он подумал, что такого быть не может, а значит, звонок механического будильника тоже является частью странного ночного видения. И все-таки, пора было вставать. Сознание, пробиваясь в самую гущу сновидений откуда-то из далека, напоминало ему: что сегодня особенный день и нельзя поддаваться на провокации пустых видений; что сон, всего лишь, раскрытая шелуха, мертвая оболочка, где не так давно пульсировала жизнь и не стоит цепляться за нее живому человеку.
Обычно он любил свои сны, потому что во сне он легко, как в соседнюю комнату,входил в свое прошлое, где не было места для слез и горя и безмятежная счастливая жизнь текла не встречая препятствий. Но этот сон был другим, настоящим кошмаром, наполненный каким-то таинственным содержанием, которое он не мог разгадать.
Он открыл непослушные веки. Остатки сна еще клубились белым туманом вокруг его тела, не подпуская к нему реальный мир, и он вновь погрузился в иллюзию прошедшей ночи.
Всю ночь он поднимался на крутую гору. Он был не один. Гора была усыпана человеческими телами, карабкающимися наверх по изумрудной траве. Там были молодые женщины с ярко накрашенными губами и в коротких юбках, старики и старухи с бледными лицами, дети разных возрастов и даже младенцы. Сбивая руки в кровь, они ползли на вершину, некоторые срывались, падая в глубокое ущелье - где какие-то длинные тени подбирали окровавленные трупы и вместе с ними растворялись в черном пространстве. Но, невзирая на потери, вся эта человеческая масса стремилась к вершине, где их ждала огромная крыса в белом чепчике и большими, как лопата, острыми передними зубами. Тех, кто был в пределах ее доступа, она слизывала узким длинным языком и отправляла в рот, к острым зубам. Тела звучно лопались и неприятно скрипели, словно недозрелый крыжовник на зубах и брызги крови веером разлетались во все стороны. Трава на вершине окрасилась в ярко-рубиновый цвет, и было видно, как она хищно поворачивалась вслед за разлетающимися каплями крови, точно голодная собака следила за полетом кости с ошметками мяса.
Солнце упругими желтыми щупальцами пробиралось от окна по стенам, к середине комнаты, обещая ясный воскресный день - самый подходящий для похода в гости, у кого не было возможности отдохнуть на природе среди буйной июньской растительности.
Он тяжело поднялся, словно преодолел магнитное притяжение, и сел на кровать, свесив сухие жилистые ноги. Железная койка с ржавым пружинным механизмом жалобно заскрипела под легким телом хозяина. Сон не выходил из головы. Как он не напрягался дать ему хоть какое-нибудь объяснение, он не поддавался атакам разума и оставался крепким орешком для него. Неприятное ощущение не собиралось покидать его, наоборот, угрожало завладеть настроением на целый день, но он решительно отмахнулся от него радостным ожиданием скорой встречи с родными.
Он провел ладонью по лицу, седая мелкозернистая щетина вылезла на щеках и подбородке, даже горло было покрыто тонким шершавым слоем. Он неодобрительно мотнул головой и подумал, что таким небритым стыдно на люди показываться, не то чтобы в гости ходить. Он встал ногами на совершенно лысый вытертый коврик, размял скрипучие кости легкой зарядкой и направился в ванную, приводить себя в порядок и заодно, если получится, смыть с себя ночной кошмар холодной водой.
Каждое воскресенье он ездил в гости к семье. Аккуратно укладывал в матерчатую сумку скромные гостинцы, что покупал заранее: шоколадные конфеты россыпью падали в бумажный кулек, (скрученный из старых газет); две пачки сливочных печений отправлялись прямо в сумку на самое дно; из сыра, хлеба, масла и тонко нарезанной копченой колбасы - делал бутерброды, аккуратно завертывал в прозрачный пакет и старался уложить на самый верх, чтобы не превратились во время езды в автобусе в кашу. Наливал в термос чай. Все тщательно упаковывал и отправлялся на остановку.
Со временем он становился все приземистее, годы тяжелым грузом давили на плечи, пригибая к земле. И все труднее было ездить в гости. Но семья не хотела мириться с его слабостью и с нетерпением ждала долгожданной встречи с ним, каждое воскресенье. Это он знал точно, чувствовал, хотя ему никто, никогда не говорил об этом. Он долго трясся в автобусе, где было жарко или холодно, но всегда душно. Ему не всегда уступали место. И он стойко переносил незначительное неудобство, никогда не навязываясь с просьбой "уступить место", к заткнувшей уши плеерами славянской молодежи, которая с тупостью животного, разбрызгивая слюни в разные стороны, перемалывала жвачку. Он умел приспосабливаться к неблагоприятным условиям - перекладывал груз из одной руки в другую - давал отдых напряженным лопаткам. Крепко сжимая сумку с гостинцами, он безучастно наблюдал за жизнью города через мокрое или покрытое прозрачной ледяной коркой, но всегда грязное стекло.
Нудный металлический голос, записанный на ленту, объявлял остановку и каждый раз, когда он готовился к выходу, его сердце сладко замирало от скорой встречи с родными. Он выходил из автобуса с большой осторожностью, предельно сосредоточившись на каждом шаге. Крутые скользкие ступеньки не раз обманывали доверчивые старые ступни мнимой надежностью, бывало, что одна из ног срывалась вниз, увлекая за собой слабое тело. Ему чудом удавалось зацепиться за поручень, остановив падение.
Покупал цветы у придорожных торговок - последний штрих к портрету примерного гостя, и торопливым шагом, не скрывая радости от встречи, шел по широкой асфальтированной дороге. Дорога, - не оставляя места для сомнений - приводила его к узкой калитке для пешеходов. Он намеренно не ходил через нее, предпочитая широкие, всегда распахнутые настежь, - точно дом гостеприимного хозяина - ворота для транспорта. Мимо него, по центральной аллее проносились автомобили, из салона разрывая печальную тишину, звучала монотонная музыка рэпа или тяжелого рока с деловито бубнящим басом. Он прижимался к обочине, неодобрительно покачивал головой, искренне не понимая, к чему такой, совершенно не к месту, шум и грохот, и обескураженный современным нравом молодых, продолжал путь.
Вместе с дорогой натужно поднимался вверх, часто останавливался, успокаивая не на шутку расходившееся сердце. К концу пути, среди кустарников сирени его встречали старые знакомые: вот сосед Саша, упитанный хохол с шапкой густых черных волос, с широкой улыбкой, благодушный и жизнерадостный человек, очень любил петь; его жена Галя, тихая,иногда застенчивая, но всегда себе на уме, расчетливая женщина с вечной полуулыбкой на лице. Молодая жизнерадостная пара, жившая в любви и согласии, так и ушли вместе, оставив своих близких и знакомых в недоумении. А вот малосимпатичная семья Прокопенко, что жила над его квартирой и устраивала бурное веселье по ночам, наглые, хамоватые, объявившие о себе оляпистыми золотыми буквами; вот маленькая шестилетняя девочка, с улыбкой, отодвинувшей губу и обнажившей полоску квадратных, не доросших до взрослого размера зубов, среди которых темнело место только что выпавшего. Каждый раз проходя мимо этой крохи он останавливался, всматривался в детские черты лица, изрядно потертые под открытым небом, и задавался вопросом: "как такая кроха попала сюда, в мир взрослых?"
Дорога уходила дальше, разводя по разные стороны наступающие друг на друга могилы, точно неприятельские армии. А он сворачивал возле серого креста, одиноко возвышающегося над низкими железными пирамидальными памятниками. Он пробирался сквозь жирную и высокую, с человеческий рост, траву, точно шел не по центральной тропинке, а по густым зарослям африканских джунглей, или завязал в глубоких кладбищенских сугробах зимой или тонул в глубоких ямах весной и осенью, но всегда продвигался вперед.
Жена и дочь встречали его много лет выбранной для этого случая улыбкой. Он нагибался к каменной черно-белой фотографии и целовал в холодные губы жену, а потом дочь. Он изо всех сил старался улыбнуться в ответ, но губы дрожали в беззвучном плаче, а в горле перекатываясь, громыхала галька. Слез не было, их давно высушил пустынный ветер одиночества.
Первые минуты он ничего не делал, только садился на деревянную скамейку и приводил себя в порядок. Старому сердцу требовался отдых.
Усталый взгляд скользил по холодному мрамору, родные черты, растворяясь в мертвом камне, вызывали щемящую живую боль в груди. Он машинально вытаскивал из кармана пиджака старенький кошелек - когда-то в нем хранилась мелочь - доставал белоснежную таблетку валидола, закладывал ее под язык.
Сегодня он чувствовал себя намного хуже, чем в прошлые разы: солнце пекло, как в последний раз перед завтрашним апокалипсисом, забирая последние остатки сил, да и сон не выходил из головы. Он хотел было рассказать о нем жене, но потом передумал. Зачем волновать ее лишний раз по пустякам?
Он вытащил содержимое сумки, разложил по мраморному выступу за памятниками. Все собирался сделать столик, да силы уже не те, хватило только на скамейку. Разделил на равные части купленные ромашки, - они пахли не живой материей - воткнул в мягкую землю могил. Все это время он чувствовал на себе взгляд. Это жена следила за ним, точно чувствовала его плохое самочувствие. Он давно заметил, что в какой-либо точке он не находился, ее взгляд всегда был устремлен на него, она словно продолжала его оберегать, точно так же, как и когда-то в жизни, запрещая ему долго работать в наклон.
Совсем по-другому смотрела дочь: куда-то сквозь него, в широкую даль кладбищенского поля. Этот взгляд был непостижимым для живого человека. Быть может она видела холодное и безучастное к человеческой жизни космическое пространство, соединяющее в одно целое прошлое настоящее и будущее? А в нем, свое новое рождение? Или ее пронизывающий взгляд, вдруг усмотрел его печальную судьбу, что крохотной точкой повисла в будущем? Он так и не научился сознавать невидимое.
Он часто думал о том, что им там, в пронзительно синей небесной тверди, должно быть хорошо вдвоем. Гуляют себе по ромашковому полю и наслаждаются спокойным течением новой жизни, ведь там нет телесной боли и болезней там тоже нет.
Он достал веник из тайника, что за скамейкой, подмел мраморные плиты и очистил от пыли памятники. Прежней силы в руках уже не было, - она осталась за высокими горами, в прошлом, куда нет дороги, - но движения все еще верны и решительны. После, тяжело дыша он садился на скамейку, передохнуть, и только тогда полностью отдавался воспоминаниям.
Время быстро бежало, не задерживаясь над воспоминаниями старика. Домой возвращаться не хотелось. Его ждало безрадостное одиночество, холодное и неласковое, иногда жестокое. Здесь было спокойнее, он чувствовал, что они рядом и вся семья вновь собралась вместе.
Уходил он уже к вечеру, оставляя после себя запах свежевымытых полов и проветренных комнат. Было странно, он уходил, а чувство печали не испытывал, как раньше, будто скоро они снова встретятся. Обернувшись, он оглядел территорию, не забыл ли чего? Но все было в полном порядке. Он вышел на знакомую дорогу и обернулся в последний раз, и, как будто увидел силуэт жены, она стояла возле своего памятника в легкой прозрачной дымке и смотрела на него оберегающим взглядом. Неожиданно крупная слеза сорвалась и покатилась по шершавой щеке старика, оставляя влажный след. Он наклонил голову, достал платок, а когда взглянул на памятник снова, то видение исчезло. Он так и не понял, было ли оно на самом деле или просто померещилось. Усталость не давала времени на размышления.
Мимо него, плотоядно блеснув хромированным металлом, пронеслась иномарка, он еле успел увернуться от железного зверя. Пьяный парень сидевший за рулем смачно выругался и показал старику средний палец поднятый к небу. Он не понимал, что означает этот жест, понял лишь одно, - что идти по дороге опасно и свернул на узкую заброшенную тропинку вдоль могил.
Уставшие ноги то и дело спотыкались о черные затвердевшие комья земли, оставленные после новых могил. В атмосфере растекался густой запах нагретого под солнцем пластика, будто вся кладбищенская земля была покрыта искусственными цветами, что источали ядовитый запах безжизненной материи. Повсюду слышались резкие звуки выстрелов. Это пустые пластиковые бутылки оживали под лучами июньского солнца. Даже слабый ветерок не мог разогнать спертый дух висевший над кладбищем. Было трудно дышать.
На остановке от людской толпы рябило в глазах. Здесь была и пестрая молодежь - весело смеющаяся над унынием жизни, и черные, с мрачными лицами силуэты людей, так и не сумевшие сбросить с себя печальное кладбищенское покрывало, и плечистые мужики, с раскрасневшимися от работы лицами - копальщики, на удивление твердо стоявшие на ногах к концу рабочего дня. В воздухе витал запах перегара.
Он остановился несколько в отдалении от толпы, почти у самого края дороги. В ногах ощущалась мелкая дрожь. Он кинул взгляд на остановку, внутрь железного каркаса, обтянутого со всех сторон легким шифером,в надежде найти свободное место на скамейке, дать отдых ногам. Две деревянные без спинок лавки были плотно засижены тетками с пунцовыми щеками и бледными сухощавыми старушками, смотрящими на мир сквозь узкую прорезь прикрытых глаз. Свободных мест не было. С чувством досады, он напряженно всматривался в редкую цепочку идущих к остановке автобусов.
Тесные пазики, натужно ревя мотором, тормозили у остановки, поднимая вихрь удушливой пыли. И тут же, становились жертвами разъяренной толпы, отчаянно рвущейся к заветным дверям. Даже полусонные старушки, только что дремавшие на лавке, вдруг оживали и полные жизненных сил бросались в атаку, на штурм крепости на колесах, сделанной из тонкого металла. Хлюпкие двери скрипели под натиском человеческих тел, казалось, что вот-вот их вырвут с железными клочьями и выбросят на дорогу, как совершенно ненужную часть. Водитель на ломаном русском истошно вопил, "э..слыщишь мэня а..соблюдай спокойно" и в то же время успокаивал, что позади, "эдут" еще автобусы и всем "мэста хвэтит". Но толпа ничего не слышала и ничего не хотела понимать, широкоплечие мужики расчищали дорогу мощными торсами, угрожая пустить в ход лопаты. Кому-то из молодых девчонок, наступили на ногу и воздух завибрировал от крика. Автобус проседал до самого асфальта, оставляя небольшой просвет. Наконец затоварившись под завязку, машина, дико взвывая перегретым мотором, трогалась с места, оставляя ядовитые клубы дыма для тех кому не повезло.
Он стоял у дороги, под палящим солнцем и с ужасом наблюдал за происходящим. Нет, в таком соревновании "кто влезет и останется" он не конкурент. Так продолжалось много раз. Народ густой толпой сыпал и сыпал к остановке. Иногда ему приходила в голову дурацкая мысль, очевидно нагретая солнцем, что все мертвецы вдруг ожили, надели новенькие, без гнили тела и теперь спешат в город, наверстывать упущенное время, что пролежали в могиле. Он даже стал, грешным делом, пристальнее всматриваться в лица подходивших новеньких, в надежде найти своих родных.
Его сгорбленная фигура сиротливо стояла в отдалении от густой толпы, и, наверное, вызывала жалость у водителей. Две или три машины остановились недалеко от него. Последний, становился первым. Передние двери открылись, только протянуть руку. Но маршрут был не тот, что нужен. И дверцы, издав прощальный скрип, закрылись, преграждая вход для штурмующих батальонов.
Но вот, совсем близко показался долгожданный номер автобуса. Его сердце чуть ожило, редкие удары сменились легким темпом вальса. В глазах загорелась надежда. Казалось, он больше ничего не желал от жизни, как только бы добраться до дому, упасть на кровать, вытянуть гудящие от усталости стариковские ноги и уснуть, отгородившись от мира крепким сном.
Автобус чуть проехал вперед - намного дальше от того места, где он стоял, - но все равно, если он поторопится, то окажется первым в салоне. Он изо всех сил бросился к желанным дверям. Ему казалось, что он бежит быстрее всех, но на самом деле его шаги были чуть живее, чем у инвалида на двух костылях и в его затылок уже кто-то дышал, обдавая редкие седые волосы теплым ветерком перегара. Открытая передняя дверь манила свободным пространством, обещая спокойную дорогу. Но появившиеся красные круги в глазах, отдаляли его от заветной цели. Вдруг левая нога запнулась обо что-то твердое, он не упал, и последние метры проскочил скомкано и неуклюже, согнувшись пополам. Судорожно схватившись левой рукой за скользкий от человеческого пота поручень, он с трудом поднялся на две ступеньки и тут же был зажат нахлынувшей лавиной из человеческих тел.
- Спасибо... сынок.. - задыхаясь, с искренней признательностью произнес он водителю сидевшему напротив него. Простоватое лицо шофера, красное от жары и духоты в салоне искривилось в недоброй усмешке. Он неодобрительно покачал головой.
- Ну дед, елы-палы, вот скажи, ну чо тебе дома-то не сидится. Других дней нет? или у тебя как у премьер-министра, все расписано по часам? Сидел бы выходные с бабкой у печки и никуда не высовывался. Ты посмотри что в салоне-то делается. Люди друг другу на головы лезут и все почему?... - он на минуту замолчал, мельком взглянул на деда, точно выжидал, что дед спросит "почему", но дед промолчал, не до этого было старику, сердце трепыхалось так, словно воробей зажатый в кулаке.
...Да все потому дедуля, что у работяги только два выходных. Два! А никак у тебя, целая жизнь один большой выходной. - Старик стоял оловянным солдатиком по стойке смирно. Его тело было зажато в клещи другими телами и невозможно было поднять руки, чтобы вытащить из кармана таблетки.
В салоне в болотной неподвижности застыла духота. Людей набивалось все больше, казалось, что железный корпус автобуса обладал свойством резины - растягиваться до бесконечности. Где-то в середине салона истерично визжал маленький ребенок, мать шипела, орала на него, легонько шлепала по попе, чтобы прекратить истерику, но малыш, испуганный густым скоплением тетек и дядек,кричал еще громче.
Старику почти на каждой остановке приходилось вылезать из автобуса, освобождая проход. На улице он жадно глотал воздух, точно рыба выброшенная на сушу. И ему становилось немного легче.
Водитель все время искоса наблюдал за акробатическими номерами старика, как тот выпрыгивал на несколько секунд из автобуса широко открывал рот и сделав пару коротких вдохов залезал обратно. Навязчивые мысли терзали его сознание, точно акульи зубы пилили живую плоть: "А вдруг дед коньки откинет прямо у него в автобусе, вот на этом самом месте, что напротив него? Поднимется шумиха, еще просочится на телевидение, по начальству затаскают. Это в лучшем случае, ну а в худшем..." - Дыхание перехватывало, он даже и мысли не допускал, что могут уволить с работы, что было легче всего сделать начальству, как говорят - нет человека, нет проблемы. Пугающие мысли продолжали подогревать его нездоровое внимание к деду. ..."Теще будет лишний повод поиздеваться над ним. Вот сука старая, что она лезет к нам с Иркой в душу, житья не дает, жену против меня настраивает". Внутри росла глубокая неприязнь к старику. Запах страха, взвинчивал нервы, как будто с каждым вздохом струна все туже натягивалась на колок.
-Твою мать! Ну что ты дед козлом прыгаешь туда-сюда. Кой черт тебя дернул в воскресенье по городу шмотылять. Место только занимаете да проблемы создаете. Была бы моя воля, я бы вас всех пенсионеров к стенке поставил, вместе с тещей и расстрелял, а кости на муку и удобрение пустил бы, все польза земле будет! Нет человека, нет проблемы. - взорвался он наконец. И не встречая даже вялого сопротивления в виде замечания от пожилого человека, с молчаливого согласия толпы, брызгая слюной, водитель, разошелся ни на шутку:
- Какая от вас польза обществу, мне например? Да никакой! Наоборот, один вред, я своими отчислениями троих захребетников кормлю, а сам копейки получаю. Пенсию вам повышают, вместо того чтобы зарплату увеличить работягам! Ходите тут по белу свету, старостью своей смердите, воздух загрязняете! Вы вечно всем недовольны, сами не живете и другим мешаете. А если ты дед копыта откинешь, в моем автобусе, тогда чо? А я тебе скажу, меня вздрючат из-за тебя, теща совсем замордует зануда,со свету сживет. И ты дед будешь в этом виноват. Ненавижу! А ну пшел вон! Я сказал быстро вышел из автобуса!
В салоне воцарилась гнетущая тишина. Никто не ожидал такой общественной исповеди от простого водилы. Люди испуганно таращились то на багровое, покрытое мелким бисером пота лицо шофера, то на щупленького, пришибленного словами в самый угол, старика. Скрежет раскрывающихся дверей прозвучал извиняющимся тоном за прерванную тишину.
Старик пряча глаза от устремленных на него любопытных взглядов пассажиров, опустил седую голову. Ему было страшно неловко за слова, наверно, чем-то обиженного на жизнь человека. Он и вправду почувствовал себя виноватым, что так некстати выбрал время и день для поездки. Он хотел было ответить: что воскресенье для него остался самым светлым семейным днем, когда они с матерью с самого утра толклись на крохотном пяточке кухни, готовясь к приезду дочери. Когда их маленькая квартира вдруг просыпалась от унылой дремоты, разбуженная веселыми криками внуков. Он хотел сказать ему, что именно в воскресенье, покинули этот мир сначала дочь, а потом, с промежутком в десять лет, жена. Что воскресенье, быть может по инерции, так и остался особенным днем в его жизни. Хотел ...но, взглянув на искаженное злобой лицо водителя, передумал. Да и зачем, все равно не поймет.
Конечности почти ничего не чувствовали - руки как будто превратились в перчатки, наполненные остывшим картофельным пюре. Неловко цепляясь онемевшими руками за поручни, он соскользнул со ступенек,коснувшись нетвердыми ногами размякшего от солнца асфальта, оставив после себя тягостное безмолвие невысказанных слов.
Двери закрылись, автобус, освободившись от лишнего пассажира, покатил по разбитой дороге,лихо подпрыгивая задом на колдобинах.
Теплый ветерок ласково лизнул старика в лицо. Но он его почти не почувствовал. Перекошенный рот дрожал в беззвучном плаче. Грудь прожгла острая боль, он хотел сделать вдох, но его словно придавило многотонной плитой. Тело покрылось ледяной коркой. На чисто выбритом горле яростно пульсировала сонная артерия, и выглядела она страшно, словно вот-вот взорвется. Его лицо налилось кровью настолько, что местами казалось почти черным. На какую-то долю секунды он увидел жену и дочь, стоящих в поле среди белых ромашек. Они смотрели на него и улыбались. И от их теплых светлых улыбок теперь уже не тянуло холодом мраморного камня. Он рухнул на серый заплеванный асфальт, не дойдя до скамейки всего лишь пяти метров.
На остановке сбилась в плотную стайку молодежь. Звонкий рассыпчатый смех девчонок сплетался с грубым ржанием молодых парней в упругую ткань молодости. Один из них заметил скрюченное тело старика, еще живое,теплое,но над которым уже стояла неторопливая холодная смерть. Быстрым движением руки он достал из кармана мобильник и нажал на кнопку, раздался щелчок, и на безжизненном дисплее появилась фотография, кусочек реальности вырванной из жизни. Вся стайка с интересом повернулась в ту сторону, куда была направлена вытянутая рука парня. Через минуту воздух наполнился характерными щелчками. Все торопились заснять крючившегося от боли старика. Непонятные слова "супер", "класс", слетали с молодых губ в равнодушное пространство и довольная улыбка растекалась по розовым лицам.
Женщина, сидевшая на скамейке, скучала в ожидании автобуса. Вдруг она заметила какое-то большое темное пятно на асфальте, приглядевшись повнимательнее, она увидела, что это человек. Схватив черную сумку, что стояла рядом с ней, на скамейке, она быстро поднялась и ввинтившись в плотную толпу молодых тел, поспешила на помощь.
Окинув опытным взглядом врача, пожилого человека, с багровым почти черным лицом, она поняла, что это скорее всего, сердечный приступ. Присев на корточки возле старика, она судорожно рылась в своей сумочке, перебирая подушечками пальцев прохладное шелковое дно. Наконец ее пальцы выудили серебристую пластинку с вдавленными в нее белыми шариками. Старик хрипел и сквозь глухие звуки прорывались невнятные слова: "крыса... что пожирала людей... я разгадал...- это смерть". Женщина не понимала, что он говорит. Ловким движением пальцев она освободила таблетку от прозрачной оболочки и втолкнула ее в холодеющие губы старика. Слабая надежда на жизнь.
Но было уже поздно. Крошечная искорка разума еще теплилась в самых глубинах сознания, но она была настолько мала, что могла лишь беспомощно наблюдать, как жизнь медленно оставляет сморщенное желтое тело старика.
Старик в последний раз дернулся и затих. И его измученная миром душа отлетела в незримую глубину иного измерения, оставляя после себя тишину невысказанных слов.