Я уже с трудом припоминаю, как впервые услышал об индийской секте тхагов. Это такие непримиримые борцы с абсолютом посредством душения, отравления, в общем, изъятия души из тела несчастного шудра. Был, кажется, такой рассказ у Пелевина, который я читал, будучи ещё в несознательном возрасте, что как бы ещё один замечательный маркер моего поколения. О чём этот рассказ, я не помню. Должно быть, о тхагах. Зато отчётливо припоминаю, что читал я его срединным летом, вернувшись с одиночного пикета на дворовой горке. В это время все друзья, как заведено каким-то большим противником дружбы, как социального явления, уезжают на дачи, в лагеря, в которых уже давно не пишут архипелагов, а только плачут по ночам и едят коммунистические обеды. Меня в подобные мероприятия не встраивали в связи с наличием каких-то постоянных проблем со здоровьем и вечнозелёной бабушки. Но в тот день она была занята какими-то делами, связанными с почтой и рынком, а я одиноко шатался по песчаным барханам за городским парком, а после пикетировал, сидя на сходной чем-то с телевизионным политиком горке. Придя домой, я взял бежевый томик Пелевина с парящим на обложке Толстым (именно так я его себе представлял) и сел читать.
Примерно в этот мой жизненный период, предваряющий жизнь настоящую, ко мне стали приходить тхаги. Приходили они группой из четырёх - пяти человек и приносили с собой большой, широкий шёлковый шарф, украшенный поликлиничными рисунками крайне нелепых бегемотов и жирафов. Тхаги приходили и становились в кучу, похожую на мутировавший куст орешника. На широких головах у них сидели ленивые тюрбаны, а снизу петушились резвые бороды. Так они и стояли, попеременно моргая маленькими чёрными глазами, пока кто-то из них не решался подойти и начать душить. Быть может, с возрастом они и меняли свой облик, становясь страшней и характерней, но я их запомнил такими, какими увидел впервые, воспитываясь ещё в подготовительной группе детского сада.
Организация детского сада установила два главных парадокса в основание моей жизни, что, разумеется, - неоспоримая заслуга подобных организаций. Во-первых, меня сразу же, хоть и трудно определить, когда это "сразу" началось, стал волновать феномен тихого часа. Я никак не мог сообразить, почему именно этот, самый красивый, лезущий сквозь мыльное стекло всем своим послеполуденным существом, час должен быть тихим. И почему он вообще должен быть, этот тихий час? Мне очень повезло, что рядом со мной лежала девчонка, не способная, как и я, пойти против собственной природы и заснуть в самое приемлемое для жизни время. Наши с ней беседы строились по совместно утвержденному сценарию. Сначала я пересказывал ей прочитанное вчерашним вечером, особенно ей нравились классические советские страшилки, консервы которых я находил в старых журналах навроде "Ералаша". Когда я заканчивал, она принималась рассказывать о себе. О том, как она обращалась в русалку, о коврах-самолётах и черепахообразных отцовских машинах, о трёхметровом брате баскетболисте и различных происшествиях, не имевших место в моей собственной жизни. Я всему этому верил, быть может, из-за чувства тюремной солидарности, но иногда меня пробирало на неконтролируемый смех, который будил окружающих и вызывал гнев у возникавшей у изголовья воспитательницы. Собственно она и олицетворяла второй парадокс совершенно вымученной жестокости, и она же впустила в мою жизнь странную компанию тхагов.
Однажды, взяв меня корявым изгибом своей руки за запястье, воспитательница отвела меня, "совсем потеряв терпение от моих выходок", в детсадовский туалет, напоминающий изрытое минное поле. В углу стояла огромная клеть, содержащая воспитательский туалет, рядом с ней сидел я, едва касаясь рукавом холодного металла. ВанВанна визгливо взглянула на меня и удалилась из кафельного помещения. Тогда я остался один, но ненадолго, потому что в углу комнаты возникла компания тхагов. Удивительно, что они меня совсем не напугали, а напугало меня что-то другое, что-то нематериальное. Как только жиденький лучик, выползавший из маленького окошка, коснулся моего тапка, один тхаг подошёл ко мне и овил мою шею мягким шарфом. После этого я начал терять способность дышать и даже на мгновение понял, зачем придумали тихий час. Последнее, что я помню - образ вытянувшегося в колбаску бегемота. И хотя я никак не мог его видеть, помню я его очень хорошо.
После этого в моей жизни возникло ещё больше кафельных больниц. Кафель на кафель - не думал я. Надо сказать, что и прежде их было немало, но теперь они стали переезжать ко мне домой в виде постоянных таблеток и чувства причастности к какому-то странному больничному распорядку. Но больницы эти я полюбил куда больше детского сада, из которого меня забрали в последний раз и отвели под постоянный надзор вечнозелёной бабушки. Перешагивая с кафельного квадрата на квадрат, вытянув руки, я представлял, что я вертолёт до тех пор, пока властная материнская рука не осаживала меня и не уводила за белую дверь. Эти увождения были самой моей нелюбимой частью больничных приключений.
Из моей жизни исчезли все лагернодачные друзья, но обосновались в ней тхаги, которые приходили редко, что я, конечно же, могу объяснить бабушкой, тут же прогонявшей их своим присутствием и таблетками. Вообще, я долго, что не свойственно детству, не мог понять, зачем же они ко мне приходят. Но решение пришло само собой одним июльским днём. Я очень любил велосипеды, а особенно кататься на них. Теперь со мной всегда гуляла вечнозелёная, с которой мы условились не превышать дистанцию в полдома. За три часа мы объезжали - обходили полгорода, минуя главные дома и дома посредственные и въезжая, наконец, в пространство гаражей, сухих перелесков и прочих аллеек. В тот день я уехал достаточно далеко, расторгнув договор, что случалось, надо признаться, со мной нередко. Бабушка осталась далеко за спиной, и я махнул глотать пыльный ветер и представлять себя вертолётом. Передо мной шёл быстро приближающийся мужчина с редким затылком и в мятой кожанке. Я быстро проехал его, но почувствовал какое-то копошение, происходящее за спиной. Обернувшись, я увидел почти бегущую бабушку и человека-оглоблю (так прозвал я мужчину, не зная значения второго из слов), прячущего что-то в карман и производящего страшный, кривой оборот. Когда бабушка, наконец, добежала, то сразу же начала говорить незнакомым, кудрявым голосом слова, которые я уже давным-давно позабыл. На меня напала тревога, запрыгавшая между сердцем и животом, и тут же возникли тхаги. На этот раз они были оперативны и быстро обхватили меня жирафами, уведя в пространство весёлого сна. Очнувшись в залитой красным июльским закатом палате, я понял, что мои тхаги исполняют роль защитников, оберегающих меня от угловатости жизни. После я заснул, но обычным сном усталого человека.
После очередной выписки тхаги пропали из моей жизни на значительный временной промежуток. Я пошёл в кафельную школу, где циферная жизнь начала захлёстывать углы жизни чувственной. Больниц и вертолётов стало меньше, но они не пропали. Уже тогда я начал ощущать уродливый надлом позвоночника действительности. Бабушка оказалась не такой уж вечнозелёной (бегать она уже точно не могла), мать стала закрываться в ванной комнате и глубоко там вздыхать по ночам, а отец почти перестал появляться дома. Однажды, когда я лежал, готовясь отойти ко сну (тогда я уже забыл, что существуют разные сны) и смотрел на планшете видео, в котором показывали красивую лоснящуюся еду, входная дверь в квартиру распахнулась с нехарактерным грохотом. Всё это сопровождалось полушёпотом и полукриком матери и болезненным причитанием бабушки. Я почувствовал знакомое клокотание тревоги, но решил не прятаться под давящим покрывалом, а выйти помочь. Желание помочь возникло где-то внутри и взобралось по паутине растянувшейся тревоги. И я совсем не понимал, как мне нужно помочь, и что вообще ожидает меня за коридорным поворотом. Коридор, походящий на жирный луч света, устремился к моим босым ногам, а из корневища этого света полз на четырёх вытянутых конечностях мой отец. Он был совершенно голым и громко, с хрустом, произносил нетипичные слова, ударяясь жёлтыми боками то о стекло длинного шкафа, то о мягкие обои подступающего ужаса. Я невольно спустился на пол и отполз к тумбочке, стоявшей позади меня, в ванной. Луч коридора уже не просто касался, а сжигал меня, и с двух сторон ко мне устремились бабушка с мамой и тхаги, тут же принявшиеся меня душить. Наступивший сон не был приятным, но остатком сознания я понял, что подобная ситуация требует экстренных мер. Перед глазами возникли звёзды, а под ними гаражи и одинокие люди, и облезлые собаки. Я уснул.
Сидя на дворовой горке, напоминающей постсоветского политикана, отошедшего от дел, я как-то вспомнил своих тхагов. Потому, мне кажется, что начало и конец любой истории созвучны. Проведя очередную ночь в больнице, я проснулся и больше не засыпал, потому что жизнь стала представлять интерес, как исследовательская работа, которую необходимо проделывать в одиночестве. Спустя ещё год-два, я убедился, что углов меньше не станет, но жизнь, в свою очередь, начала показывать другие фигуры, заставившие бросить все эти исследования и пойти гулять по вечерней весне, шелестящей особенным чувством. Так или иначе, тхаги больше не приходили, а шёлковый шарф обернулся целлофановой занавеской, купленной матерью в новую ванную. Я сидел на горке и дышал слегка прогорклой свежестью апреля. Наступил вечер, и дети стали расходиться по домам, влекомые голосами встревоженных матерей. И я почему-то представил, как мои тхаги, подобно Битлам, переходят пустое шоссе, видимое за забором. И усмехнулся.