Аннотация: Отчасти, о силе искусства. Отчасти, о том, что солнце светит на всех...
Елена Свительская.
Первая улыбка Мадонны
- Инквизиции бояться - сто лет голодным ходить! - усмехнулся дядя, вычищая грязь из-под ногтей.
- Или вообще помереть с голоду, - отец многозначительно покосился в мою сторону, - Скажи-ка, Киря, какой прощальный обряд тебе нравится?
Я угрюмо промолчал, притворившись, будто с головой ушёл в чтение. Уверен, все родственники и знакомые из другого клана, сегодня гостившие у нас, насмешливо смотрят на меня.
- Ты столько всего читаешь, что мог бы и сам всякие истории писать, - проворчал брат.
С трудом сохранил волнение. Неужели, он что-то пронюхал?
- Да ну тебя, Террим, он только и может, что книги воровать из библиотеки, а потом возвращать на место! - отец, судя по голосу, хмурился, - И зачем только я тебя ввёл в нашу семью? Думал, ты будешь таким же смелым и отчаянным, как и при первой жизни, но...
Поморщился от нахлынувших воспоминаний. И зачем он опять мне напомнил?!
...Я был в первом ряду мятежников, ворвавшихся в дом жестокого правителя, украсивших пол и стены первыми красными цветами... кровавая бойня... ликование победы... После я не хотел, чтоб убили найденного малыша, внука убитого правителя: новый добрый мир не пристало строить на крови невинных. Мой верный друг зарезал и меня, и младенца... Моё тело выкинули, как помои... Если бы не второй отец, я бы не очнулся и не вкусил сладость мести...
Он для гостей перечислял все мои промахи. Увы, родственников не выбирают. Даже слабые недолговечные люди при женитьбе получают этого... как там зовут ужасного монстра, на которого они так любят жаловаться, когда ночью, шатаясь аки былинка на ветру, выходят из кабака?.. Точно, вспомнил! Тёщу!
Человеческая жизнь... поначалу я жутко тосковал по ней, а теперь вспоминаю, как зацепивший меня сон. Удивляюсь, что когда-то мне были необходимы вода, еда, свет... О, Тьма, как же давно я не видел солнца! Воспоминания о нём очень потускнели, смазались. Кажется, оно было яркое... и тёплое...
В груди, там, где когда-то билось сердце, а может, не там - уже и забыл, где именно оно находилось - что-то болезненно сжалось. Мы не выносим солнце. Наверное, потому же люди убивают святых и совращают праведников: свет губителен, мучителен для тех, кто насквозь пропитан Тьмой, кто сам стал её источником.
Став ребёнком ночного светила, я совершенно разочаровался в жизни, в людях, в новых родных. Но странно, мечта об идеалах, о чём-то прекрасном долго не оставляла меня... Так что писал я свои истории о несбыточной мечте с тем же удовольствием и тоской, с которой люди сочиняют и слушают сказки...
Жажда царапнула мои внутренности. Смешно, я до сих пор испытываю пренебрежение к крови. Так же люди морщатся, ворчат при разговорах о всяких злодействах, а потом идут и втайне или же открыто совершают какую-нибудь подлость, так как без этого жить не могут. Или просто не хотят?..
Добрался до города, бесшумно побрёл около стен... Эх, никого приличного не попадается: то какие-то пьянчуги, то преступники - от первых потом несварение, а у крови вторых мерзкий привкус. И что я такой придирчивый? Мне хватит десятка глотков для нескольких лет сносного существования. Я ж не смертельно ранен, да и если выпить немного, то от нашей слюны плоть укушенных сможет быстро восстановиться. Так и люди подольше пробудут в сомнениях, а действительно ли мы существуем или просто кто-то кого-то порой зарезал в подворотне, ножом проткнул?..
Сонное бормотание города нарушил всхлип. Из-за угла выскользнула девчонка лет двенадцати-четырнадцати, нескладная, тощая, бедно одетая, да ещё и зарёванная. Она испуганно огляделась, не заметив меня. Уныло добралась до освещённого фонарём пятна, села, прислонившись спиной к старому проржавевшему столбу, задрала подол до колен. Какой-то ночной гуляка выплыл из темноты, словно коршун из неба к курице, сверкнул, словно яростный зоркий глаз, медяк в его руке, когда он навис над жертвой.
Я с отвращением вспомнил, что обычно бывает дальше... белое пятно на дне ущелья или серое пятно под мутной водой... Малявка испуганно отодвинулась от потной руки. Старик схватил девчонку за запястье, безжалостно рванул вверх, поволок за собой... Я не выдержал, метнулся к нему, ударил его по лицу, затем в живот, ниже, по ногам... Выместив злость на проклятом сластолюбце, достал из кармана горсть золотых и серебряных монет, которые использовал вместо шашек... Девчонка растерянно приняла подачку, спрятала в карман. Укусить бы её тощую шею. Впрочем, из неё и так много вытянули её драгоценные родственнички. Кто ж ещё мог?..
- Я буду молиться за вас! - с опозданием донеслось сзади, когда она убедилась, что я ухожу, не желая что-либо требовать за помощь.
Отчего-то улыбнулся. Странно, я же должен изнемогать от жажды! Неужели, во мне осталась что-то доброе, светлое? Или... душа моя не умерла вместе с остановкой сердца, а всего лишь окаменела, замолкла? Но я не спас эту малявку, всего лишь отодвинул неизбежное, так что гордиться тут нечем...
На следующую ночь, когда я вернулся в тот город на охоту, она нашла меня, уныло бредущего под тяжестью неприятных размышлений и яростной жажды. Выскочила из-за дерева будто бы моя проснувшаяся совесть, сунула мне какой-то остывший пирожок.
- Я больше украсть не успела: мать вернулась на кухню... вы такой бледный... кажется, вы больны... - она печально заглянула мне в глаза, - Что вас мучает? Я могу вам чем-то помочь?..
Жизнь меня мучает, малютка. От этого трудно спасти.
Проворчал:
- Ешь сама, - и оттолкнул протянутую руку с угощением.
С тех пор она изводила меня вместо совести. Так как её город был самым ближним к пещере, где обитал мой клан, я первым делом летел сюда попить крови. Но стоило мне выбрать жертву, как появлялась эта сопля. При ней нападать на людей я смущался. О, если бы она клянчила у меня денег! Тогда можно б было назвать её попрошайкой, прогнать! Нет же, Сенька умело распорядилась подарком: спрятала монеты и выдавала поштучно, когда пьющий отчим слишком уж её допекал за воображаемую им бесполезность. А ко мне бегала просто, чтобы побыть рядом. Я злился, что мне не дают поесть, но несколько часов гулял по городу в её компании, выслушивая всякий бред. Она считала меня очень хорошим и любезным - такие ей прежде не попадались, потому сияла ярче луны в моём присутствии. А мне... мне почему-то хотелось, чтобы хоть кто-то в этом мире считал меня лучше, чем я есть! Странно, почему прекрасно понимая, что из себя представляю, всё же хочу, чтобы меня считали лучше?..
Отчего-то рассказал ей о своих историях и даже пересказал парочку. Она восхитилась: сопля всегда мной восхищалась - и вынудила рассказать ещё, подговорила написать в редакцию. Я смеялся до боли в животе, когда мои сказки напечатали в журнале. Моё нежелание назвать своё настоящее имя, привычка подкладывать новые истории ночью под входную дверь редакторского дома, а так же требование оставлять плату в тайном месте, прибавляли мне популярности. А плату за рассказы я отдавал своей мелкой почитательнице. Её родители решили, будто она нашла себе богатого любовника, потому позволяли шататься по городу ночью. Эх, если б я был человеком, мог прославиться ещё больше, тогда бы зарабатывал этим на жизнь. Купил бы дом и взял к себе Сеньку, растил бы как собственную дочку, а потом... может, что и вышло бы потом... Если б я был человеком...
В эту ночь дед таки дал согласие на битву за территорию с вампирами из другого клана. Меня, не смотря на мою слабость, заставили участвовать. Отец проворчал, отозвав меня перед началом:
- Может, после перестанешь валять дурака - и выпьешь кровь той мелкой девчонки, с которой гуляешь по городу.
Значит, им всё известно! Они смеются надо мной от того, что не решаюсь укусить её, хотя в последние дни сознание моё начинает меркнуть от голода, а её шея всё чаще притягивает взгляд. Они могут убить её, чтобы я начал вести себя, как и прежде! Подобные истории в разных кланах время от времени случались, хотя вампиры редко влюблялись в людей: уж слишком мы были разные...
Я судорожно сжал рукоять кинжала - у всех сражающихся было по одному - и с яростным криком налетел на младшего из вражеского клана. Его внешняя вялость скрывала под собой необычайную изворотливость и ловкость. Вскоре он распорол моё крыло, хотел ударить меня в грудь, но я не удержался в воздухе, рухнул вниз, в овраг, что меня спасло.
Пока с трудом полз по склону, выбирался из колючих зарослей - взлететь уже не мог - яростная схватка надо мной закончилась. Мы проиграли. У нас было тринадцать убитых, у них - семь. Почти все наши были ранены, у них же - на выживших ни царапины. Наша территория сузилась до одного города, Сенькиного, да шести деревень.
Приближалась разящая заря. Победители улетели, ликующе крича. Мы с трудом нашли заброшенную хижину поблизости, начали перетаскивать раненных. Я - по земле, так как сил лететь надолго не хватало, а остальные - по воздуху. Я сумел дотащить только старшего брата, когда начала светлеть кромка неба за лесом. Террим, отец вернулись к месту битвы - там осталось четверо раненных. Притащили двоих. Отец, с досадой цокнув языком, скрылся в хижине. Мы испуганно ждали в тесноте. Террим притащил третьего. И удрал за последним, с трудом вырвавшись из наших рук. Безумец! Мы молча, дрожа, ждали его. Успеет или нет? Успеет или?.. Наконец зашумели его крылья, он опустился возле домика, шумно дыша, таща раненного дядю. Мы боялись выйти, так как вот-вот уже...
Два вопля, полных боли, разорвали пение просыпающегося леса: их ударила разящая заря... Они умерли под первыми солнечными лучами, крича от жутких мук.
Мы молчали до темноты, даже не заснули ни на мгновение. Рискнули выбраться только после полуночи. Родственники начали перетаскивать раненных в нашу пещеру, стараясь не смотреть на пепел на земле. А меня, ослабшего от раны и от долгого голода, отправили на охоту. Своей крови не дали ни капли: им ещё нужны силы для спасения остальных. Я спрятал крылья, ставшие бесполезными, с трудом добрёл до города, примерно за час до новой зари. Мир поплыл...
И тут, как назло, откуда-то вынырнула зарёванная Сенька, бросилась ко мне, обняла меня, испуганно спросила, что со мной, почему на моей одежде кровь, отчего моя одежда изодрана, а всё тело в ссадинах и царапинах. У меня потемнело в глазах...
Очнулся, от прикосновения моих губ к её тёплой шее. И понял: ещё несколько мгновений - и воткну в неё клыки... Рана затянется, но дружба умрёт, едва отпущу девчонку... а убить не могу - с ней уйдёт последний мой свет, последнее существо, верившее во что-то доброе во мне, оттого будившее желание соответствовать её фантазиям... Оттолкнул малявку и сбежал... Едва добрался до городских ворот, прошёл по половине луга. Разящая заря приближалась. Последнюю сотню шагов уже полз...
У кромки леса остановился, уныло посмотрел на светлеющую кромку неба, тоскуя по солнцу, которое больше никогда не подарит мне свою нежность, по девчонке-подростку, которая всё ещё некрасива, но чем-то мне мила... Вот только нормальной жизни я ей подарить не сумею... или она сбежит от меня, узнав, или останется со мной, но я отберу у неё день, заставлю жить в чуждой ей ночи. Я не хочу кусать её и давать ей свою кровь! А умру - и она будет долго ждать меня... и плакать... Или же мои родственники убьют её, чтобы вновь вернуть клану меня, целиком... О, как же меня мучает жажда!.. Родственники крови не дадут... следующей ночью опять вернусь в город... и если мне опять попадётся эта сопля... если... Вот тупица! И почему я удержался?!
Мне вдруг стала противна тьма внутри меня, до рвоты опротивело моё никчёмное тусклое существование. Я вышел на луг, растянулся среди цветов, всё ещё не открывших бутоны, устало начал смотреть вверх, на коварную зарю, ожидая её разящего удара. Первые лучи резанули по глазам, обожгли кожу, стали выжигать тьму внутри меня вместе с моим телом...
Прощай, моя девочка...
И жуткая, нестерпимая боль... Вопль, отчаянный, будто чужой...
Мой внутренний мрак был чужд этому нежному свету...
А потом я недоумённо очнулся, сел... и...
И увидел луг, залитый пьянящим запахом цветов и... нежными солнечными лучами...
Зрелище было так прекрасно, что поначалу не заметил какую-то странность с моими зубами... потом с потрясением понял, что клыки превратились в обычные зубы, а крылья уже не так охотно появляются по моему зову, разве что силы у меня стало намного больше... Впрочем, это всё неважно...
Я вскочил и побежал по лугу, морщась от боли в обожжённом теле, когда его касались трава или цветы. Как цветы вырастали из холодного мрака земли и тянулись к свету, так и из глубины меня проклюнулось что-то новое и требовательно, умоляюще устремилось к той, что стала для меня жизненно необходимым солнцем... Остановился лишь на несколько мгновений, у ручья, припал к воде, потом помчался к городу. В груди зашевелилось, затрепеталось и бешено забилось так долго молчавшее полузабытое сердце...
Я бежал по лугу, задыхаясь от счастья. И сердце впервые за много веков билось у меня в груди. Оно делало меня усталым и счастливым, оно ликовало вместе со мной и как будто норовило разорвать меня изнутри... А солнце, полузабытое солнце, впервые после нашей долгой разлуки нежно обнимало меня и ласкало своими лучами! На краткий миг ожило что-то прежнее в памяти: и я вспомнил ласку матери и себя, когда ещё маленьким ребёнком сидел у неё на коленях: воспоминание, которое я считал безвозвратно потерянным навеки, вдруг ожило во мне и согрело меня...
Между лугом и городом, последним городом, принадлежавшим моему клану... а впрочем, теперь принадлежавшему уже не моим родственникам, а клану чуждых мне существ... Между этим душистым лугом, который, казалось, пришёл из рассказов о Рае, и между серым сумрачным городом, чем-то схожим с Адом, простиралось широкое поле голой земли. Стоило траве, как новой жизни, заполнить собой мёртвую пустоту, как приходили люди и выжигали её. И так неделю за неделей, год за годом, век за веком люди боролись с жизнью, а она упорно лезла к ним...
И я уже выскочил из душистых трав и пёстрых робких цветов, как вдруг поднялась с земли фигура в чёрном, до того не видная мне из-за длинных стеблей. Блеснул серебряный крест, одетый поверх рясы. Прежде, чем успел что-либо подумать, с воплем отшатнулся от священника. Ожидал, что сейчас проклятый коварный металл выпустит из сумрачной и ледяной равнодушной глубины яркие лучи, которыми прожжёт мою плоть до костей...
- Тебе страшно смотреть на крест? Видишь, все вы, люди, охвачены пороками и заблуждениями! - мрачно и укоризненно произнёс бледный молодой священник, грозя мне указательным пальцем, - Все люди грешны. Они знают это, но продолжают творить мерзости! Должно быть, ты, как и они, не задумываешься о том дне, когда предстанешь перед...
Отчего-то серебро никак на меня не подействовало, разве что сердце моё на целую вечность замерло. Мне показалось, что оно сейчас в испуге провалится под землю, но ничего не случилось. Значит, я отшатнулся и вскрикнул по привычке, потому что моё тело вспомнило, как оно прежде боялось Света и металла, порождённого им.
Осмелев, я шагнул прямо на священника, да так решительно, что парень в испуге попятился. Против воли на моих губах скользнула торжествующая улыбка. Ещё недавно я был ребёнком ночи, потому пока не успел отделаться от всех чувств, которые много веков вызывали у меня дети дня, особенно, самые яркие из них.
- Если ты не оставишь меня в покое... - робко начал незнакомый человек.
Он напомнил мне крохотного котёнка, однажды встреченного в городе: слабое существо было не длиннее моей ладони, но отчаянно выгибало пушистую спинку и шипело, пребывая в непоколебимой уверенности, что выглядит могущественным и опасным. Я тогда прошёл мимо, давая ему хотя бы ненадолго пожить с верой в себя. А вот этот парень меня раздражал.
Проворчал:
- Если ты будешь таким же заносчивым и самоуверенным, то не миновать тебе беды.
- И ты... мерзкий грешник, ты ещё смеешь меня учить?! - в глазах парня вспыхнула ярость.
- Бог тебе судья. Я же не осмелюсь тебя чему-либо учить.
Он что-то сердито вопил мне вслед, но я не прислушивался. Пересёк чёрное поле, как последнюю мрачную полосу своей жизни, как границу между жизнью и смертью - и вбежал в город. Бросился к дому Сеньки.
Её мать и младшие сёстры с братьями - целых семь пар испуганных глаза, целых семь худых заморышей в старой одежде - были дома.
- А где Сенька? - спросил я с порога.
- Кто? - спросила немолодая уже женщина, в которой теперь с трудом угадывались следы былой красоты.
- Ну... - нахмурился, вспоминая то имя девчонки, которое она назвала во вторую ночь после нашего знакомства, - Я ищу Софью.
Хозяйка грозно поднялась. Сверкнуло лезвие ножа, которым она до моего появления крошила морковку.
- Это к тебе она по ночам бегает?
- Ну...
Замялся, не зная, как ответить. С одной стороны, мы и в правду до того встречались только при свете луны и звёзд. С другой, не в том смысле, о котором подумала её мать.
- Если она однажды придёт брюхатая, то я её в речке утоплю! - женщина сердито потрясла ножом у меня под носом.
Сенькины братья и сёстры взвизгнули от страха. Ох, ещё и побьёт несчастную, когда та вернётся!
- Мы всего лишь разговариваем...
- Вот от этих-то полуночных разговоров у меня и родился её старший брат! - саркастически усмехнулась мать моей подруги.
- Кто? - осмелился пискнуть мальчишка шести лет.
- Тот, который умер прежде, чем появились вы! - сердито объяснила им мать.
- Я хочу с вами поговорить. Наедине, - многозначительно покосился на выводок детёнышей.
Ребятня медленно прошла мимо родительницы, с опаской косясь на нож, прошмыгнула мимо меня - и высыпала за дверь. Кто-то из них вернулся чуть погодя и беззвучно прикрыл дверь, забытую открытой при поспешном отступлении.
- Ты будешь о ней заботиться? - спросила женщина, устало опускаясь на лавку.
Пылко отвечаю:
- Разумеется!
- Я тебе не верю. Мужчины любят обманывать, - она нахмурилась и как будто постарела лет на десять-пятнадцать.
- Чем мне доказать вам?..
- Когда она вернётся, мы пойдём в церковь. И если ты действительно хочешь заботиться о ней, тогда женишься на ней.
Церковь... Торопливо отвернулся от матери Сеньки, чтобы она не увидела, как перекосило моё лицо от упоминания этого страшного места: тело ещё не забыло самых жутких слов, особенно того, которое ранило одним своим звучанием, и было ещё более неприятным для детей луны, чем упоминание о безжалостной разящей заре.
- Если ты уже женат или не хочешь брать в жёну мою Софью, тогда убирайся сейчас же, до её возвращения! - хозяйка поднялась и мрачно вонзила нож в столешницу, - Или я тебе убью! Клянусь, я тебя убью!
Меня поразила ненависть в её глазах. И лишь позже я понял, чего она боится: когда-то давным-давно она была молодой и глупой, доверчивой и способной любить - и осталась одна с маленьким ребёнком... Тот не перенёс тяжёлой голодной жизни... мне жаль эту женщину и я... похоже, я люблю Сеньку... но пойти в церковь... Ох, меня бросает в дрожь от одного воспоминания об этом месте! И если я вдруг осыплюсь пеплом, едва ступив на первую ступень церковной лестницы, что станет с моей Сенькой? Люди подумают, будто я дьявол, а она - соблазнённая мной девчонка. Люди расправляются с другими так же хладнокровно, как заря с нами... С теми, кем я был ещё этой ночью... Но меня так пугают те же вещи, что и прежде... Так, значит, часть Тьмы осталась во мне? Её не всю выжгли солнечные лучи?
И я был близок к тому, чтобы сбежать, даже оглянулся на входную дверь, прикидывая, сколько до неё шагов. А потом вспомнил о недавних родственниках. Они не простят моей измены. Если не смогут справиться со мной, тогда уничтожат ту, из-за которой я лёг под солнечные лучи. Ох, бедная Сенька! Я люблю тебя больше жизни, но из-за меня ты теперь можешь погибнуть! Что же я с тобой сделал?! Зачем я вообще встретился с тобой?!
Но мир не изменился, как ни молил я: опасность для единственного дорогого мне существа не исчезла в пламени Божьей милости. Да и дети ночи, полагаю, остались невредимы, всё так же отсыпались в каких-нибудь пещерах или подземельях, накапливая силы для встречи со мной. А может, они не поймут? Ну, хотя бы не сразу догадаются? Ведь они не знали, что я дерзнул встретиться с разящей зарёй! Но они помнят, кто 'сделал Кирилла слабым' - и непременно придут к ней. Даже если они не поймут, что случилось со мной, они обязательно найдут Сеньку - и растерзают её. Они злые после проигрыша в битве другому клану - и непременно сорвут на ком-то злость.
Скрипнула дверь - и бледная девочка-подросток растерянно замерла на пороге. Она не узнала меня поначалу, так как прежде не видела при свете дневного светила, однако как-то догадалась потом, быстро шагнула ко мне, поймала мрачный взгляд матери, стеной вставший между нами, остановилась.
- Ну так что, ты женишься на Софье? - решительно спросила женщина, выдёргивая из столешницы нож.
Если откажусь, то она отплатит мне не только за моё предательство, но и за того, растоптавшего её собственные мечты и веру в людей. Или, ещё хуже, она выплеснет свою злость на Сеньку, когда я уйду, испугавшись.
- Ты женишься сегодня на моей Софье?!
Может быть, если я отчасти стал человеком, церковь хотя бы ненадолго подпустит меня к себе? О, как же мне этого хочется, хотя я до дрожи боюсь её! И пусть потом мне станет дурно, пусть меня вынесут наружу, едва живого от боли... лишь бы ожогов не появилось на теле! А в искажённом от муки лице и моих воплях я обвиню приступ давней болезни... Но тогда я смогу быть рядом с Сенькой, буду защищать её...
А малявка смотрела на меня широко распахнутыми глазами. Ей хотелось мне верить: она ещё не разучилась...
- Пойдём, - сказал я решительно, старательно маскируя свой страх перед тем опасным и жутким местом.
- Софья, возьми мою праздничную шаль, - приказала хозяйка дома, - У меня нет денег, чтобы купить тебе подвенечное платье, да и твой любовник не выглядит достаточно богатым, чтобы позволить тебе эту радость. Однако ты должна выглядеть нарядно.
Юная девушка бросилась к ведру с чистой водой, зачерпнула её, тщательно вымыла руки и лицо над мусорным ведром, затем достала старый гребень, в котором не хватало примерно четверти зубьев, торопливо расплела растрепавшуюся косу, расчесалась, в спешке то и дело вырывая волосы. Впрочем, от боли она не плакала и не стонала, только лишь морщилась на мгновение, когда вырывался какой-либо волос. Затем Сенька вынула из древнего грязного сундука, который готов был рассыпаться не то, что от удара, от одного лишь резкого прикосновения, белую узорчатую шерстяную шаль, закутала плечи.
Мать оттолкнула дочь от сундука, достала старые тусклые шпильки - и уложила косу дочери вокруг головы как корону. Мне стало досадно, что не взял с собой нескольких монет, заработанных за последний рассказ две ночи назад. Тогда я не успел подарить их моей подруге - дед поймал меня уже у выхода из пещеры и велел собираться к битве. Тогда я оставил деньги в пещере, у моего каменного ложа - другим детям тьмы они были ни к чему. Ими пользовался только Эдвард, одинаково любивший и вырядиться по последней человеческой моде, и крови попить из юных людских женских тел, и поразвлечься на ложе, что с женщинами ночного народа, что - с дневного. Но дядя сам добывал себе деньги, безжалостно обирая жертвы мужского пола, так что я не боялся, что он позарится на скромное содержимое моего кошеля. А потом мне стало не до денег... К тому же, теперь я не смогу вернуться за ними в пещеру моего клана. Точнее, не хочу. Да и зачем?..
Сначала мы шли в церковь втроём: Сенька держала меня под руку, за нами мрачно шагала её мать. Нож она взять с собой не осмеливалось, но пригрозила избить мою невесту до смерти, если я внезапно сбегу. Приметила, что мне дорога её дочка - и била меня прямо по сердцу, ядовитыми угрозами, сложенными в короткие фразы. Затем откуда-то высыпала стайка братьев и сестёр Софьи - и робко пристроилась за нами, не приближаясь более чем на пятьдесят шагов. Отчим её сейчас трудился где-то.
И вот, спустя целую вечность, из-за домов показалось это место... Сенька потянула меня вперёд, но я как будто вмёрз в мощённую дорогу, с ужасом смотря на здание, а то укоризненно взирало на меня сверху вниз. Словно гневно вопрошало, как я посмел, ничтожный, предать Бога и дневное светило и отдаться ночному?!
Мне захотелось сбежать далеко-далеко отсюда, в родной мрак пещеры или провалиться сквозь землю, или сейчас же осыпаться прахом, только бы не стоять тут, возле этого жуткого места!
Двери церкви неожиданно распахнулись - и в объятия дня выскользнул старый священник. Глаза его, отчего-то остановившиеся именно на моём лице, напомнили мне небо. Мне показалось, что я тону в этом бездонном небесном океане, среди солнечных лучей, омывавших дно небесного океана вместо воды...
- Вы к нам? - спросил священник мягко и дружелюбно.
Мать Софьи кинулась к нему, припала к его руке, затараторила, прося соединить святыми узами меня и её дочь. Мол, та ещё совсем сопля, но это лучше, чем предаваться греху без брака и прочее, и прочее... Сенька побледнела, кусая губу от волнения. Когда с её тонких покрасневших губ соскользнула капля крови, то я невольно посмотрел на эту красную жидкость... Жажды не ощутил, только недоумёние. Она не будила во мне прежнего трепета и желания приникнуть к ней, втянуть в себя. Я не вампир, но и не человек. Так кто же я?! Кем меня сделала жестокая заря?!
- Хорошо, я проведу обряд. И денег не возьму, - добродушно отозвался священник, потом оглядел улицы, щурясь от солнечных лучей, и проворчал себе под нос, - И где его... - правда, вовремя спохватился и окончил уже прилично, - ...Ветры носят? - развернулся к нам, печально спросил, - А не видели ли вы, дети мои, Анастасия?
Моя невеста, её мать и выводок детей единодушно покачали головами.
Тут из-за церкви выскочил какой-то мужчина с растрёпанными волосами, в разорванной снизу куртке и в драных грязных штанах. На усталом и смуглом лице его безумно горели тёмные глаза. Он стрелой устремился по лестнице, споткнулся о самую верхнюю ступеньку, скатился вниз, сразу же вскочил на ноги и опять устремился наверх, к священнику. На сей раз благополучно достиг вершины, рухнул около старика, вцепился в его одеяние.
- О, умоляю вас, отец, заберите его! Уберите его от нас! О Боже! Забери его! Дьявол его разрази...
Священник поморщился от ругательства и всё же заботливо осведомился:
- Что случилось, сын мой?
- Анастасий... - прохрипел горожанин и вдруг разрыдался, - Заберите его, святой отец! Умоляю, заберите!
- И что он на этот раз натворил?
Плачущий мужчина ответил, содрогаясь всем телом:
- Впервые за долгое время у меня выдался свободный денёк... Я долго гнул спину и заработал денег... отнёс почти всё жене... Только две монеты утаил, самых мелких! Соврал, что отдаю всё, что заплатили... - он поднял виноватое, залитое слезами лицо к дружелюбно улыбающемуся старику, - Я не могу расслабиться, святой отец! Я не могу уснуть! Не могу забыть мой каторжный труд! И только бутылку... я только бутылку хотел... И пил, медленно пил... я вёл себя прилично, святой отец! Я вообще жене не изменял! Никогда! Ну... каюсь, пару раз, с вдовой-соседкой... Но я никого не убил! Я не воровал... ну разве что в детстве... с мальчишками лазал к соседям в огород... Святой отец, я до сих пор не могу понять, почему соседские яблоки выглядели такими румяными и вкусными, хотя у нас самих... я прежде жил в деревне, святой отец! И у нас самих было три яблони... И вот я пил... И другие спокойно пили... кто-то ссорился... А потом...
- А потом пришёл Анастасий? - мягко предположил священник.
- Да, он пришёл... Он стал грозить нам Адом... Он долго говорил нам о том, как черти жарят грешников в Аду... Но, отец! О Боже! Я ж никого никогда не убил! Я ж... почти не воровал... я только два раза спал с соседкой...
- Ох уж этот мальчишка! - тихо произнёс старик и вздохнул, потом дружелюбно шепнул перепуганному и издёрганному прихожанину, - Ступай с Богом, сын мой. И более не греши.
- Но Ад... Анастасий сказал, что все мы грешники и там будем...
- Сын мой, пока ты жив, ты ещё можешь сделать много добрых дел, - сказал священник и ласково потрепал волосы коленопреклоненного мужчины.
В глазах подвыпившего горожанина как солнце зажглась надежда. Он благодарно облобызал руку старика и сбежал. Судя по сияющему лицу и безумному взгляду - побежал искать, где бы можно совершить добрые дела. Священник приглашающее взмахнул нам рукой. Я было замялся, но Софья решительно дёрнула меня за руку и потащила к ступеням.
Как в винном дурмане, как во сне, я поднялся наверх, ступил к порогу. Замер в испуге. И тут невеста переступила порог и дёрнула меня на себя. От волнения упал на неё, внутрь зловещего места, принадлежавшего Богу и дню. Когда поднялся на ноги, получил уничижительный взгляд матери Софьи, а так же весёлую и отчасти даже озорную улыбку священника. И только потом до меня дошло, что я уже переступил страшную границу Тьмы и Света.
Всё дальнейшее прошло как в тумане. Я невидящим взглядом скользил по внутреннему убранству церкви, по строгим лицам на иконах. Меня что-то спрашивали, я соглашался со всем, кивал... Знали бы мои бывшие родственники, где их трусливый Кирилл оказался сегодня... днём...
А потом я долго стоял и молчал. Молчала Софья, сжимая мою руку. Наконец священник благодушно произнёс:
- Мне очень приятно, что вам не хочется покидать это святое место, молодой новобрачный! Но знаете, мне надо разыскать моего помощника... Или детишки помогут мне, старику?
Ребятня согласно защебетала и стайкой вылетела в город на поиски зловещего Анастасия, доводившего даже стойких мужчин до паники и истерики... Старик ещё раз благословил меня и мою новоиспечённую жену. Неожиданно двери церкви распахнулись - и внутрь вбежали два молодых щёголя и две растрёпанных девицы. Они рухнули около священника на колени и одновременно заговорили. Тот поднял руку - молодые испуганно замолкли - и устало уточнил:
- Вы встречались с Анастасием?
Те испуганно загомонили. Старик вздохнул и взглядом попросил меня, Сеньку и мою тёщу удалиться, дабы он мог успокоить других своих прихожан. И мы молча подчинились.
Уже за порогом тёща наконец-то благословила нас - и ушла домой, готовить еду. Моя юная жена было кинулась к матери - вернуть ей шаль, но та устало улыбнулась и сказав:
- Оставь её себе. Пусть тебе будет хоть какой-то свадебный подарок от нас, - быстро ушла к оставшимся заботам и ребятне.
Мы с Софьей остались одни, связанные навеки и одновременно такие свободные. Взялись за руки и медленно побрели по улице. Как-то сами собой вышли за городскую стену, пересекли мрачную землю, ободранную человеческой жестокостью, и окунулись в душистый луг. Там повалились на душистую траву и долго молчали, разглядывая небо, потом нашли ручей, вдоволь напились. И наши животы одновременно заворчали. Значит, в новой жизни мне нужно чем-то питаться. Но чем?..
- Разыщу редактора того журнала и одолжу у него несколько листов и перья с чернилами, - и я решительно направился к грязной старой серой мрачной городской стене, угрюмо наблюдавшей за нами и беззаботным лугом сверху.
- Хочешь раскрыться?
- Надо же нам с тобой на что-то жить!
Мы быстро, но неохотно направились к городу. И почти вышли к кромке луга, как из-за стеблей выскользнула фигура в чёрном, на груди которой ослепительно сверкал в солнечных лучах серебряный крест. Бледное лицо священника озарилось изнутри злостью и решимостью:
- Вы опять предаётесь разврату, проклятые грешники?! - начал он укоризненно.
От его появления мне захотелось сплюнуть. Насилу удержался. А моя молодая жена недоумённо взглянула на парня и уточнила:
- Ты - Анастасий?
- Да, меня нарекли Анастасием, блудливая дочь Е...
- А-а, так это от вас в последние две недели люди сбегают как от чумы? - перебила она его с улыбкой, - Странно, вы совсем не кажетесь страшным...
Молодой и рьяный священник от потрясения утратил дар речи, правда, быстро оправился и начал:
- Побойся Бога, грешница! Ты при дневном свете предаёшься тут разврату с этим молодым блудливым...
- А зачем его бояться? - спросила Софья с детской наивностью.
Парень разразился долгой и гневной тирадой о Судном дне, об Аде, о грехе Адама и Евы...
- Бог не может быть таким злым, - девица нахмурилась.
- Почему? - растерялся священник.
- Он создал это солнце, так?
- Так...
- Бог создал солнце, а оно светит на всех, - ответила моя жена и вдруг весело улыбнулась.
Аромат цветов нежно обнимал нас, солнце играло на её русых волосах, превращая отдельные русые пряди в рыжие... Впервые я залюбовался ей, как женщиной...
- Солнце светит на всех, - повторила Софья и расцвела неземной улыбкой, - Солнце светит и на невинных детей, и на убийц. И на добрых светит, и на злых. Оно греет всех и ни в чём никого не укоряет. Значит, Бог хотел, чтоб Его любовь вечно была с нами и грела нас всех. Значит, Он верит в нас. Зачем мне Его бояться, если Он много веков верит в нас и настолько любит нас, что подарил нам это живительное и щедрое солнце?
Жена потянула меня за руку, и я побрёл за ней, не отрывая взгляда от её лица. В это время я пошёл бы с ней куда угодно, даже в Ад. Священник долго вопил нам что-то в след...
Редактор поначалу не поверил мне, что я и есть тот самый Кирилл Тайна. Однако же впустил нас в дом, вручил мне десять листков, перо и чернильницу.
- Докажи мне, написав историю не более, чем на десяти листах, - сказал он насмешливо, - А то много вас, Кириллов, нынче развелось. Сегодня я аж троих выпроводил. Вчера - семерых. Прямо проходу от вас, Кириллов, не стало! Лезете изо всех щелей, как тараканы! А всё с появления того таинственного писателя!
Я сидел за столом и писал, писал почти беспрерывно, только на краткий миг отрываясь от бумаги и смотря на сидевшую в кресле напротив, моего ангела, мою Мадонну. Когда протянул исписанные листы редактору, сидевшему с другого края стола, тот удивлённо заметил, смотря на большие часы, висевшие на стене:
- Ещё и часу не прошло! - тут он посмотрел на листки и узнал мой почерк. Аккуратно положил мой новый рассказ на стол, выровнял стопочку листов, поднялся из-за стола и кинулся жать мне руку.
Спустя долгое время он наконец-то оправился от радостного потрясения, перестал расписывать все прелести моих историй, и обратил внимание на мою тихую, бедно одетую спутницу:
- А кто эта прелестная дама? - спросил Пётр Семёныч с некоторой долей искусной искренности в неискреннем голосе, - Можно я угадаю, Кирилл Николаевич? Должно быть, это ваша родственница, которая внезапно осиротела и приехала к вам, как к единственному близкому ей человеку?
- Это моя жена, а так же моё вдохновение, Пётр Семёныч, - сказал я с вызовом.
Судя по его лицу, редактор недоумевал, как такое тощее, бледное и бедно одетое создание может быть чьим-то вдохновением, тем более, моим.
- Она уговорила меня отнести мой рассказ в какой-нибудь журнал. И поженились мы довольно-таки спешно. Увы, у меня пока не хватает денег, чтобы одеть её должным образом, чтоб найти нам приличный уголок для жилья.
Ему страстно хотелось побольше вызнать о молодом авторе, быстро ставшем популярным, потому, под предлогом, что его жена и дочь с мужем временно уехали погостить к родственникам, Пётр Семёныч пригласил нас пожить у него. Более того, дал мне приличную сумму 'в подарок юным новобрачным'. Я промолчал, сколько мне веков. Понимал, что он будет следить за нами, но надо ж было мне и Софье где-то жить! На полученные деньги я купил ей несколько недорогих, но хороших и красивых вещиц. Приодетая жена немного похорошела. Правда, шаль, подаренную матерью и сильно выбивавшуюся своим потускневшим от времени видом на фоне новой одежды, не захотела снимать, да я и не настаивал: её дело. Потом я написал ещё пару историй для журнала. И с испугом заметил, что солнце уже готово прильнуть к земле. Значит, с наступлением темноты мои недавние родственники начнут меня искать. Территория наша... ихняя... после той битвы заметно сократилась, а я желанием путешествовать горел крайне редко, так что искать они меня будут в городе и шести деревнях, оставшихся нашими... тьфу, сохранившихся за ними. Может быть, они найдут меня и Сеньку этой ночью или следующей. В лучшем случае, у нас ещё есть около недели.
Сославшись на расстройство желудка, покинул гостиную, просочился на кухню, уже опустевшую к этому времени, и прихватил острый нож. На рассвете верну обратно, утром куплю себе какое-нибудь оружие. Если доживу... Чуть позже вернулся, прихватил пару угольков. Спрятал всё в носовой платок, тот положил в кусты около входа. К счастью, у Петра Семёныча было не только отдельное деревянное строение во дворе, но ещё и свой маленький сад, окружённый оградой. Затем я вернулся в комнату. Мы с редактором ещё о чём-то поговорили, чём-то несущественном, о чём забыли, едва выйдя из гостиной. Потом мы с женой пошли в отведённую нам комнату.
Оставшись наедине со мной, Сенька сразу оробела, побледнела. Я скинул верхнюю одежду, обувь, растянулся поверх кровати, потом красноречиво застонал, схватился за живот, кое-как обулся и убежал 'в деревянное строение во дворе'.
Быстро стемнело. Я осторожно выбрался из нового, но уже пропахшего укрытия. С растерянностью обнаружил, что так же хорошо вижу в темноте, как и раньше. Ночь выдалась тёмная, с облаками. Замечательно. Отмылся с садовым песком и дождевой водой из бочки. Торопливо вымазал лицо углём - вдруг кто-то со свечой попадётся на пути, тогда не признают, да ещё и сразу оставят в покое. Так, нож в руку. О, крылья всё-таки появились! Вот, сейчас я устроюсь на соседней крыше и затаюсь...
Просидел всю ночь на крыше, всматриваясь в темноту. Однако же недавние родственнички ещё до города не добрались. Не то зализывают раны после битвы, да вспоминают сгоревших на заре, не то ещё не добрались до города. Или же решили, что и я сгорел, ослабев от голода и не успев вовремя вернуться или найти убежище на время, когда мир покоится в душных лапах дневного светила.
Незадолго до рассвета моё сердце пугливо сжалось. Определённо, часть от прежнего моего существования всё ещё сохраняется во мне. Вместе с тем, во мне полно и человеческого. Кто же я теперь?..
Осторожно спустился, вымыл лицо, отнёс нож на место и проскользнул в спальню. Уже на пороге, столкнувшись с испуганным взглядом не спящей жены, взглянув на её лицо, белеющее в полумраке комнаты, медленно осветляемой зарёй, понял, что надо как-то объяснить ей моё ночное отсутствие. Более того, придумать ложь, оправдывающую последующие мои исчезновения. Прятаться в спальне по ночам не хочу: если мои недавние родственники заберутся сюда, то бедняжке не поздоровится. Лучше караулить их подальше от Сеньки. А если они проникнут к ней за моей спиной?
- Бедный Кирилл... Что ты такого съел? - тихо спросила Софья.
Меня осенило. Разувшись, растянулся поверх одеяла и с мукой произнёс:
- У меня живот слабый. Это семейное...
Какое-то время мы молчали. Потом я скинул почти всю одежду и забрался под одеяло. Спустя некоторое время жена едва слышно спросила:
- Это ты был... на соседней крыше? С крыльями, как у летучей мыши, и глазами, светящимися красным светом?
Сердце моё оборвалось и провалилось в пустоту. Сенька меня увидела! Она всё поняла!
- Молчишь... - произнесла она с грустью, - Значит, это был ты...
Надо было что-то соврать, ловко соврать, но у меня язык окаменел от отчаяния и испуга. Я всё ждал, что она закричит, вскочит, сбежит. Сам бы на её месте убежал... Или воткнул бы в оказавшуюся рядом нечисть что-то острое...
- Я искала тебя и днём, и ночью... - тихо продолжила жена, - Я обошла все дома, все закоулки. Ты появлялся только ночью. Обшарила весь город, но не нашла тебя... долго не понимала, почему ты прячешься днём, отчего возвращаешься вместе с темнотой и уходишь за час до рассвета... Я недоумевала, почему ты никогда не пытался залезть мне под подол, но всё чаще начинаешь смотреть на мою шею... в ту ночь ты был какой-то странный, полубезумный... И тогда ты потянулся к моей шее... Мне казалось, что ты хочешь меня поцеловать, но сегодня... сегодня...
Потерянно ждал, когда же она расплачется и потребует, чтобы я навсегда сгинул с её глаз.
- А сегодня ночью ты надолго пропал... Подошла к окну... Тут тучи раздвинулись - и лунный свет очертил крылатую фигуру на крыше дома напротив...
Ну, говори же, говори слова проклятья! Молись, зови Бога! Умоляй меня исчезнуть из твоей жизни! Я не выдержу этой пытки! Она намного мучительней той зари, которую я с трудом пережил вчера!
Неожиданно тощая костлявая девчонка прильнула ко мне.
- Мне всё равно, кто ты... я схожу с ума... Но мне теперь наплевать на это! Будь ты хоть самым страшным из демонов, мне не страшно! Ну, может, самую малость! Даже если ты хочешь соблазнить меня и погубить... А впрочем, ты этого не сделаешь...
Растерянно выдохнул:
- Почему?
- Ты добрый, - теперь не глаза, а свет, пробивающийся через занавески, дал разглядеть мне её робкую улыбку, - Я с тобой готова пойти куда угодно, хоть на край света!
И верно говорят, что нет на свете существ глупее влюблённых девчонок!
Какое-то время мы молчали. День властно обходил город, изгоняя последние крупицы ночного мрака. Я боялся шевельнуться, а Сенька не делала попытки отодвинуться от меня.
- А всё-таки, кто ты? - спросила она наконец.
Тихо ответил:
- Прошлой ночью был вампиром.
- А теперь?
- Не знаю. Отчасти стал человеком.
Мы молчали ещё дольше. Мне сильно захотелось спать.
- А-а... это...
Сонно отозвался:
- Что?
- Ну, как бы... - сказала моя жена смущённо.
Приоткрыл глаза. На её бледном лице появился яркий румянец.
- Ты о чём, Сенька?
- У нас... это... - она покраснела ещё больше.
- Ну? - спросил я уже сердито.
- Как бы...
- Да о чём ты?
- Сегодня... мы... у нас... первая...
Ох, я и забыл после напряжённого выжидания бывших родственников, а так же после её признания, что она меня видела в лунном свете!
Внимательно посмотрел на неё. Жена проворно отодвинулась. Худая, нескладная...
Беззлобно проворчал:
- Ты подрасти сначала, пигалица! Такая тощая, что только кожа и кости!
- Ты поэтому меня не кусал? Боялся, что умру от нескольких твоих глотков? - спросила Сенька, широко раскрыв глаза.
Вздохнул и припечатал:
- Такая тощая, что даже подержаться не за что!
- Я подрасту! - заверила девчонка торопливо, - Только ты... это... ты не очень больно кусай, ладно?
- Мне больше не хочется крови. А если и захочется, то тебя я буду кусать в последнюю очередь.
Уже засыпая, почувствовал, как она осторожно пристроилась у моего правого бока. Так началась моя женатая жизнь... В первый же день жизни умудрился жениться! Впрочем, не жалею... Но я боюсь за неё... страшно боюсь за неё! Вампиры обязательно меня разыщут...
Три дня и две ночи прошли тихо. После заката я караулил недавних родственников на крышах неподалёку от редакторского дома. С рассвета до полудня отсыпался - Пётр Семёныч многозначительно ухмылялся, правда, всё ещё недоумевал, на что мне такая неказистая муза. В его глазах читалось: 'И с какой трущобы вы её вытащили, Кирилл Николаевич?'. А ещё она раздражала его безмерно тем, что завтракала за троих, обедала за пятерых, а ужинала за четверых. Я и сам недоумевал, как в неё столько влезает. Сенька набивала пузо до отказа каждый раз, когда садилась за стол: это сказывалось её нищее голодное детство. Медленно исчезала с её лица бледность. Я несколько часов писал рассказы, потом мы гуляли. Часто отправлялись на луг.
Пару раз за шесть прогулок перед нами словно чёрт из табакерки появлялся Анастасий. Едва увидев нас, он начинал припоминать нам все наши 'грехи'. Особенно его вдохновлял тот факт, что мы вдвоём гуляем вне города: парень неизменно усматривал в этом жажду разврата и слабость перед искушениями. Когда я не сдержался и уточнил, что Софья - моя жена, значит, между нами могут быть только супружеский долг и нежная любовь, то молодой священник ответил не раздумывая:
- Все люди грешны от своего рождения!
Он появился в этих краях недели три назад и так страстно желал указывать 'заблудшим людям истинный путь', что его уже знали в лицо все жители небольшого города. Когда приезжие недоумённо спрашивали, кто этот бледный молодой священник, от которого все разбегаются, горожане подталкивали любопытных к нему, а сами 'делали ноги'. Анастасий, видя пред собой новую жертву, 'погрязшую во грехах', сиял как солнце и немедленно устремлялся 'вразумлять грешников'. Я как-то раз подумал, что если бы все священники были такими рьяными, как он, то верующих бы не осталось. Другое дело обвенчавший меня и Софью отец Георгий...
Я встретился с ним в церкви на третий день моей жизни, желая узнать, где купить освящённый серебряный крест для жены. Всё внутри меня дрожало и выло, когда я добирался до страшного места, но утешала и подбадривала меня мысль, что вампирам от этой жуткой вещи станет ещё хуже, чем мне, следовательно, у моей драгоценной жены будет хоть какая-то защита. Только бы мне не заорать при виде креста, не шарахнуться! Только бы его завернули в купленную мной для Софьи шаль! Что со мной будет, если этот металл, порождённый Светом, сунут мне в руки без обёртки?! Но страх за жену пересилил страх за самого себя, потому хоть и медленно, но добрался до церкви. Долго стоял у дверей, не решаясь войти. Царство Света и дня в прошлый раз охотно впустило меня, но, может, то заслуга стоявшей возле меня девчонки, которая не только сама была источником Света, но и постоянно будила его во мне? Из крохотной искры, сохранённой мной после смерти, робко тлевшей несколько веков подряд, Сенька сумела раздуть такое пламя, что я смог пережить встречу с разящей зарёй! Но сейчас она осталась у редактора: страдала в спальне от обжорства, а я стоял перед порогом церкви один. И боялся той Тьмы, которая осталась во мне, видимо, спряталась так глубоко, так въелась в мою душу, что солнечный свет не сумел её выжечь.
Наконец я решился, распахнул двери, переступил страшный порог.
Священник, обвенчавший меня и Софью, стоял на коленях перед иконой Божьей Матери и пылко молился. Он договорил одну молитву и дружелюбно сказал, не оборачиваясь:
- Заходи, сын мой, не робей. Богу дорог каждый из его детей.
- Даже тот, кто много лет был в объятьях Тьмы? - вырвалось у меня.
Старик медленно поднялся с колен, повернулся ко мне с доброй улыбкой:
- Кирилл, а ты слышал притчу о блудном сыне?
Я ушёл от отца Георгия часа через два. Всё слушал его, слушал... А старик смотрел на меня ласково, словно весеннее солнце. С икон взирали бледные мрачные укоризненные лица, а у него были тёплые светлые глаза. В какое-то мгновение он напомнил мне о моём первом, кровном отце. Того, сурового и жестокого я только раз видел нежным и добрым. Мне тогда исполнилось семь лет. Он в тот день собирался на битву, из которой не вернулся...
Может, я бы ещё пробыл с ним: Бог как будто нарочно не пускал в этот день прихожан в храм, но явление въедливого молодого священника испортило моё благостное, тихое настроение. Анастасий с порога вцепился в меня строгим взглядом, как клещ в чьё-то тело, и укоризненно начал:
- Явился-таки, грешник!
И мне сразу захотелось сбежать из церкви куда-нибудь подальше.
Георгий и Анастасий были как день и ночь. Молодой видел в людях только тёмную сторону и всегда стремился потоптаться ногами по чьей-нибудь душе, вызывая отчаяние или злость, а отец Георгий видел в первую очередь светлую сторону и играл на ней дивные мелодии, пробуждая самые добрые чувства.
- Анастасий, Анастасий! - грустно вздохнул мудрый старик, - Если ты будешь таким, то никогда не увидишь вторую улыбку Мадонны!
Я растерянно посмотрел на них. Что за улыбка? Мадонна... Матерь Христа, но не православная Богоматерь, а иноземная... И почему именно Мадонну вспомнили в православном храме? И разве мог противный Анастасий когда-либо где-либо увидеть улыбку самой Мадонны? Парень, услышав эти странные слова, притих, виновато опустил голову, как нашкодивший ребёнок перед строгим отцом, узнавшим о его проделках.
К моей досаде, крест мне вложили прямо в руку, быстрее, чем я успел попросить завернуть его в шаль. Я вздрогнул, соприкоснувшись серебряной вещью, испытал неприятное покалывание и лёгкое жжение. И только. Значит, во мне теперь больше человеческого, чем вампирского. Но не значит ли это, что я стал слабее обычных вампиров? Может, купить серебряный крест и для себя? Недавние родственники будут шарахаться от меня ещё шустрее, чем горожане от Анастасия...
Сердце испуганно замерло. На целую вечность. Я уже испугался, что больше никогда не почувствую его бодрого или вялого трепыхания в моей груди, однако же оно наконец оправилось и взволнованно затюкало. Я, конечно, человек, но не настолько, чтобы носить серебреный крест...
Софья к моему возвращению вполне оправилась. И за ужином объедалась за двоих.
- Похоже, вас в скором времени ожидает пополнение семейства, - многозначительно ухмыльнулся хозяин дома, - Я с радостью стану его крёстным отцом, Кирилл Николаевич.
И с превеликим удовольствием представишь меня публике, а себя - как обнаружившего такой клад. Я тебя насквозь вижу, Пётр Семёныч. И как только заработаю достаточно денег, чтобы мог купить или хотя бы снять скромную, но чистую квартиру, так тотчас же покину сей гостеприимный дом.
Жена с восторгом приняла подарок, когда мы оказались в спальне наедине. Найдя крест, удивлённо вытаращилась на меня:
- А тебе не больно было его нести, Кирилл?
Покачал головой. И прибавил:
- Только немного неприятно. А ты его будешь носить, не снимая, особенно, по ночам. И сверху ночной рубашки.
- А как же... А ты...
Ухмыльнулся:
- Ты для начала подрасти, милая моя. А первую брачную ночь я тебе потом устрою. Самую замечательную.
Она очень мило зарделась и опустила взгляд.
Этой ночью я как обычно устроился в засаде на крыше неподалёку, слившись с тенью трубы от дымохода. И спустя час-два, как ночь королевой вплыла в свои владения, заметил над городом семь увеличивающихся тёмных силуэтов, бесшумно пробирающихся сквозь родной им мрак. Напрягся, сжимая в руках кинжал, купленный у какого-то сомнительного типа. Почуют или нет?
Мой прошлый отец приземлился на крыше за мной неожиданно. Я развернулся, блеснул в лунном свете остро заточенный кинжал.
Тарас многозначительно указал сверкнувшими глазами вверх. Мол, поднимемся повыше и поговорим. Людям не полагается слышать наш разговор. Семь вампиров, отвлёкшие меня, приблизились, замерли в небе над нами. Вздохнув, оттолкнулся от крыши и быстро поднялся вверх, завис напротив бывшего дяди, деда, сестры и четырёх братьев. Тарас поднялся медленнее, обдумывая, с каких слов начать. Тут я обратил внимание, что их крылья чёрно-серые, а мои - полупрозрачные, выцветшие.
- Что с тобой случилось, Кирилл? - дружелюбно начал мой недавний дед.
Он почти оправился после недавней битвы. Да и на прочих почти не осталось ран. Наверняка, несколько человек нашли мёртвыми в каких-то канавах или тёмных закоулках. Конечно, трупы с распоротыми шеями вызовут много интереса, испуга и сплетен у людей, но наших сильно потрепали в той драке, а серьёзно раненным вампиром трудно оторваться от жертвы.
Прежде думал об этом спокойно, но сегодня с трудом сдержался от брезгливой гримасы. Кто же я теперь? Кто я?!
- Ты какой-то странный стал, Киря, - насмешливо заметил вампир, возродивший меня после смерти, - Сидишь голодный, вымазанный не то сажей, не то краской, на крыше, прячешься за трубой. И домой не возвращаешься.