Свободное Творчество : другие произведения.

Финал конкурса "Разные стороны"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   Конкурс. Номинация "Финал" 
   Список работ-участников:
1 Баев А. Слансарга   25k   "Рассказ" Проза 
2 Макдауэлл А.К. Башня   28k   "Рассказ" Фантастика, Фэнтези 
3 Ник Н.Н. Внутренняя сторона времени   22k   "Рассказ" Проза 
4 Ковалевская А.В. Сказочка   26k   Оценка:9.33*6   "Рассказ" Проза 
5 Данни Р.Р. Тени   15k   Оценка:7.73*8   "Рассказ" Фантастика, Мистика 
6 Никитин Д.Н. N-Талка   25k   Оценка:8.69*6   "Рассказ" Фантастика 
7 Diamond A. Бесцветные из Уэстон-Крик   11k   Оценка:7.66*10   "Рассказ" Проза 
8 Тихонова Т.В. Фирс   16k   Оценка:8.30*8   "Рассказ" Фантастика 
9 Сороковик А.Б. Алконавт   21k   "Рассказ" Проза 
10 Аноним Замкнутое пространство   25k   "Рассказ" Проза 
11 Прудкoв В. Пифaгoровы штаны   33k   Оценка:9.00*4   "Рассказ" Проза 
12 Васильева Т.Н. Красная дорожка   16k   Оценка:5.89*13   "Рассказ" Проза 
13 Потанина П.А. Девочка из Красноярска   31k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Фэнтези 
14 Дмитриева Н. Зов   20k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Фантастика 
15 Фост О. На мосту   9k   Оценка:7.15*7   "Рассказ" Лирика 
16 Ерофеев А. Нана   28k   "Рассказ" Фантастика 
17 Юрина Т.В. Неприкаянные   25k   Оценка:9.21*12   "Рассказ" Проза 
18 Берестнев С.П. На грани фола   33k   Оценка:4.34*6   "Рассказ" Фантастика 
   0x01 graphic
   1
   0x01 graphic
   Баев А. Слансарга   25k   "Рассказ" Проза 
  
      Второе лето подряд, когда хотелось побыть в одиночестве - не в относительном, как в городской квартире, где постоянно то долбят за стеной очередные евроремонтники, то звонят в домофон разносчики рекламной заразы, а в полном, в абсолютном, - Глеб отправлялся на вокзал, оставлял машину на парковке, садился в ближайшую электричку и ехал до платформы "СлансаргА". Именно там - стоило спуститься с перрона по восьми бетонным щербатым ступенькам и пройти еле заметной тропинкой метров тридцать до мрачного ельника - заканчивалась человеческая цивилизация.
      Сколько раз бывал, Глеб ни разу не видел здесь ни людей, ни даже следов гуманитарной катастрофы - ни кострища, ни пустой бутылки, ни рваного пакета, набитого объедками и консервными банками, ни даже затоптанного окурка. Словно тут вообще никто и никогда не появлялся. Однако сам факт наличия тропы, ведущей, впрочем, непонятно куда - Глеб обычно углублялся в чащу километра на два-три, - свидетельствовал об обратном. Может, там, дальше, есть чьи-то дачи? Или озеро? С другой стороны, какая разница? Если воздух чист и тишина, тишина, тишина... Такая, что даже птиц почти не слышно.
     
      Стоило запрыгнуть в последний вагон, электричка предупредительно свистнула и, с лязгом захлопнув изрисованные одарёнными подростками двери, быстро заскользила по рельсам. Вон из мегаполиса, утопленного его же обитателями в едком концентрате эмоций. Глеб уселся на крайнюю скамейку полупустого вагона, прислонил голову к холодному стеклу и сомкнул веки. Час. До пункта назначения со всеми остановками ехать ровно час...
     
      С Колей они выросли в одном дворе. Вместе ходили в детский сад, потом, после выпуска, оказались в одном классе. Десять лет за соседними партами. Вместе гуляли, вместе ходили в авиамодельный и на футбол. Позже, когда подросли, вместе обхаживали Любу Синягину и вместе получили от ворот поворот. То есть, не вместе, конечно, а каждый по отдельности, но сути это не меняет. Люба, окончив школу, практически сразу выскочила замуж за какого-то жирного боша, с которым познакомилась через одну из многочисленных тогда своднических контор, и укатила на пээмжэ то ли в Нюрнберг, то ли в Гамбург. В какой-то бург, короче. Не важно. Там до сих пор и живёт - стала такой же толстой, как её колбасник. И пацанов растит жирненьких и румяных. Не семейка, а полный октоберфест. Да и чёрт бы с ними - с фрау экс-Синягиной и обитателями её фамильного хлева.
      Николай...
      Шустрый Колян, придя из армии, в институт решил не поступать. Замутил с синягинским мужем совместное предприятие по доставке в Россию из Дойчланда подержанных иномарок. И не прогадал. Пока Глеб просиживал последние штаны в аудиториях и библиотеках, сколотил весьма приличное состояние. Ходил этаким бесстрашно-безупрёчным рыцарем, закованным в малиновые доспехи, скреплённые под шеей золотой цепью толщиной в сложившиеся обстоятельства. Да ещё и потешался над менее удачливыми приятелями. Глеба, правда, не гноил. Наоборот, звал его - свежеиспечённого молодого специалиста - к себе, управляющим в автосалон, обещал приличную деньгу. Да тот, птица гордая, отказался, устроился экономистом на какую-то полудохлую фабрику. С ежеквартальной зарплатой, равной прожиточному минимуму.
      Нет, потом-то всё, естественно, наладилось...
     
      Ну, вот и она - точка отсчёта шагов.
      Чернёный креозотом и солнцем покосившийся деревянный столб. Прибитая к нему двумя гвоздями ржавеющая серо-зелёная вывеска. "С..ансар..а". Литеры "л" и "г" давно отвалились, но по оставленному грязному следу легко угадываются. Этакая нечаянная метафизика. Смешно? Пожалуй. Ни кассовой будки, ни перил. Щели между бетонными плитами такие, что можно кулак просунуть. Или оступиться, коль засмотришься на дикую и почти никем не востребованную красоту. Или, если о чём-то крепко задумаешься...
      - Твоють! - Глеб и оступился, погружённый в мысли. Чуть не упал...
     
      Да, потом всё наладилось.
      Не проработав на фабрике и года, понял, что это не его. Ушёл в свободное плаванье. То есть, в свободную бухгалтерию. Взял под крыло с десяток предпринимателей, которым сперва помогал составлять отчёты, потом, поднабравшись и наблатыкавшись, и от хамских госпоборов уходить. В общем, зажил. Не то чтоб в необузданной роскоши, но более чем неплохо.
      С Коляном виделся теперь только по датам - днюхи, новогодья, шашлымайские выезды, ещё что-то. Да оно и понятно - работа, личные обстоятельства. И у того, и у другого. Глеб, раскрутившись, открыл аудиторскую фирму. Николай, развернувшись, послал куда подальше жадного и, прямо скажем, не семи пядей во лбу Любиного боша. Переключился на новьё. Случайно задружился на каком-то званом мэрском банкете с деловаристыми японцами, стал их официальным то ли трейдером, то ли дилером. Салонов понаоткрывал штук десять - "мазды", "ниссаны", "тойоты", прочее, прочее, прочее. Плюс - сервисные станции, сеть магазинов запчастей. В олигархи? Нет, не целил. Смеялся: "само так получилось". Но остался человеком. Хоть и не без понтов, но не злым и вполне отзывчивым, что в среде крупного бизнеса всё-таки нонсенс.
      Да и Глеб полностью не оцифровался. Аудит аудитом, однако жизнь-то продолжается. Женился. Развёлся. Спустя пять лет снова женился. И снова... Нет, пока до развода дело не дошло, но грань... Ох уж эта грань...
     
      За четвёртым поворотом взору ожидаемо открывалась небольшая поляна, посреди которой рос дуб. Неожиданный, светлый и словно декоративно-бутафорский в иззелена-чёрном хвойном лесу. Настолько толстый, высокий и величественный, что друзья прозвали его Лукоморским. Подвыпивший Колян, помнится, даже голду со своей тонкой шеи порывался на него перевесить. Чтоб "в натуре, как в сказке".
      Да-да! Слансаргу Глебу открыл именно Николай.
      То случилось чуть больше года назад. В начале июня. В субботу.
      Глеб, отправив супругу в очередной круиз, валялся в постели перед телевизором, бубнящим кулинарными затейниками. Откровенно кайфовал, пуская струйки сигаретного дыма в жидкокристаллическое лицо младшего Урганта. В гости до обеда никого, естественно, не ждал. Оттого электрический зов не отключённого по рассеянности домофона стал неприятным сюрпризом. Гудке на десятом, когда настроение, - не говоря уж о сломанном кайфе, - было окончательно испорчено, Глеб, припомнив весь свой словарно-обсценный запас, выкатился из-под одеяла и решительно-яростно потопал в прихожую. Однако, увидев в дисплее улыбающуюся физиономию лучшего друга, остыл. Почти.
      Он прекрасно помнил, как тогда, превозмогая дикое "не хочу", садился в вонючую электричку. Если б не коньяк, предусмотрительно купленный Колей в привокзальном магазинчике, та поездка закончилась бы на следующей же станции.
      Да. К платформе "Слансарга" автомобилем было не добраться. Дорог, кроме железной, туда проложить не удосужились. Впрочем, а зачем? Если б та самая загадочная Слансарга - село ли, деревня или хотя б выселок, - была привязана к одноимённому полустанку, другое дело. А так...
      - Ну и что, что приснилось... Ты понимаешь, дружище, - говорил Николай, отхлёбывая "Арарат" прямо из горлышка, - это интуиция. Знаю, вот ты сейчас смотришь на меня и считаешь законченным придурком... Да я и сам...
      Коля отвернулся в окно, за которым мелькали столбы и деревья. Умолк на полуслове.
      - Ладно тебе, брат, - отмахнулся Глеб. - Приснилось и приснилось. Слансарга, говоришь? Интересное название... А, плевать с высокой колокольни! Главное - не слишком далеко. Прокатимся на природу. Вдвоём сто лет никуда не выбирались. Помнишь, как в шестом классе из дому в Чернобыль решили сбежать? С радиацией бороться?
      Друзья от души расхохотались. Выпили. Наконец-то отпустило.
      - Эх, если б не Синягина, лежать бы нам с тобой теперь под свинцовыми одеялами, - отсмеявшись, проговорил Николай.
      - А при чём тут Любка? - поднял брови Глеб.
      - Здрасьте, приехали! - Коля хлопнул себя ладонями по коленям. - Это ж она нас сдала!
      Глеб склонил голову на плечо и пристально посмотрел другу в глаза.
      - А ей, значит, ты растрепал. Так?
      - Ну, я... Очки зарабатывал, - печально улыбнувшись, вздохнул Николай и снова уставился в окно...
     
      Сюда, на платформу "Слансарга", вдвоём они приезжали ещё только раз. Спустя неделю. Но тогда погода - весь день лило, как из ведра - насладиться природой не дала. Только вымокли и продрогли. Потом, уже по возвращении в город, сидели чуть не до полуночи у Коли, смотрели под пиво какой-то тухлый матч нашей сборной. Не дождавшись окончания, распрощались, вызвали Глебу такси. И...
      И с тех пор не виделись. Николай исчез...
      Вот так вот взял и пропал. Как сквозь землю провалился. Если б счета обнулил, можно было б заподозрить в бегстве за бугор - фискалы последние полгода доставали его не по-детски, каждый месяц проверки устраивали, словно кто-то настучал, накляузничал, решил разорить. Может, конкуренты, может, доброжелатели, которых во все времена хватало. А, может, просто так срослось. Пути ж неисповедимы, давно доказано...
     
      За дубом тропа немного расширялась, но идти по ней становилось труднее. Мохнатые колючие ветки склонялись довольно низко, потому высокий Глеб вынужден был постоянно двигаться согнувшись. Или работать руками, освобождая себе пространство. Вот только это не выход - исколотые руки начинали саднеть быстрее, чем спина и шея. Впрочем, пытка продолжалась не слишком долго - минут десять. До оврага. Дальше Глеб и не ходил.
      Лог, широкий и глубокий, с отвесными, вечно осыпающимися краями, для какого-нибудь экстремала препятствием, конечно, не был. Но человеку, выбравшемуся в лес "для погулять и расслабиться", желания топать дальше не прибавлял. Вот и Глеб, дойдя до сюда, обычно садился на край, ставил ноги на торчащий из песка валун и "зависал" в воспоминаниях.
      Однако сегодня всё было по-другому. Природа природой, но появилась конкретная цель, достичь которой следовало во что бы то ни стало. Или сгинуть. Так уж и сгинуть? Хм...
      Памятуя о твёрдом своём намерении дойти до конца тропы, Глеб, подняв по пути длинную палку и попробовав её на прочность, решительно продвигался вперёд. Остановившись перед обрывом лишь на секунду, он упёрся импровизированным посохом в песок и спрыгнул на камень...
     
      - Помолчи, хорошо? Ты ж не в курсе всех нюансов, - говорил Николай, сидя под дубом. - Дело прошлое, Глебка. Да и не любил ты её. Так, со мной соперничал. Несерьёзно, дружище.
      - Ты-то откуда знаешь?! - вспылил Глеб.
      - Доподлинно не знаю, конечно, - пожал плечами Коля. - Но догадываюсь. Стоило Любе укатить в Германию, ты через неделю Ольку завёл. Потом Лену. А я...
      Глеб с интересом посмотрел на друга. Странно было видеть его таким сентиментальным. Коньяк? Нет, тут что-то другое. Спиртное Николая никогда размазнёй не делало. Наоборот. Стоило чуток перебрать, и Колян становился агрессивным, даже жестоким. Мог гадостей наговорить, а порой, когда совсем срывало, и руки распускал. На следующий день, правда, долго и искренне вымаливал прощения, чуть не в ногах валялся. А тут - на тебе!
      - Так ты до сих пор по ней сохнешь? - до Глеба наконец-то дошло. - Потому и не женился? Потому и с Клаусом её бизнес мутил, да? А я-то, дурак! Слушай, Коляныч, ты её давно видел? Корова ж старая. С твоими-то бабками можно и...
      - Сам ты - корова. Просто располнела чуток. Ну, так за сорок уже, да и дети... Я ж говорю - не любил, - Николай поднял с земли бутылку, посмотрел сквозь неё на солнце, потряс, но пить не стал, протянул другу. - Не лезет, Глебка, прости. Сам-то лопай, если хочешь, на меня не смотри.
      Глеб молча взял бутылку, но пить тоже не стал. Заткнул и бросил на траву. Нутром почувствовал, что до самого важного Николай ещё не добрался. А "самое важное" лучше осмысливать на трезвую голову. Ну, на совсем трезвую уже не получится. Однако, хватит.
      - Так вот... Приснилось мне сегодня, что если я хочу всё развернуть, то должен ехать до платформы "Слансарга", идти в лес, а там...
      Николай вдруг умолк.
      - Что "а там"? Ну? - подбодрил его Глеб.
      - Да хрен его знает, - Коля, опираясь спиной о дерево, поднялся на ноги. Улыбнувшись, пожал плечами. - Проснулся.
      Он отошёл шагов на десять и задрал голову вверх.
      - Серьёзное дерево, - произнёс после паузы. - Лукоморское. Только цепи на нём не хватает со всеми сопутствующими. Русалка там, кот, богатыри - все дела. Слушай, мож, мою повесим?
      Он уже потянулся к застёжке, но поднявшийся следом за другом Глеб покачал головой.
      - Не-а, не катит. Не тот размерчик.
      - Вижу, что не тот, - отмахнулся Коля. - Ладно, чё делать будем? Дальше пойдём или...
      Пробрались до оврага. Постояли там молча минуты три и вернулись к железке.
      Ничего не произошло.
      Чуйка обманула? Бывает...
     
      На той стороне оврага тропа стала чуть заметной, хоть лес и не изменился. Всё тот же ельник. Только, кажется, ещё более густой. Хотя... Может, сказывалась усталость?
      Так далеко Глеб ещё не забирался. Мелькнула мысль - не стоит ли вернуться? Цель? Глупости. Нафантазировал себе невесть что. Нет там дальше ничего. А тропинка? Кто сказал, что тропы оставляют только люди? Вдруг тут звери ходят. Кабаны. Медведи. Те же лоси, к примеру... Какие, к чёрту, лоси?! В таком тесном пространстве разве что собака почувствует себя более-менее комфортно. Собака или...
      Нет, про волков он где-то слышал, что те на человека первыми не нападают. Во всяком случае, летом, когда харчи - не проблема. Или... Рука сама потянулась к карману, где лежал захваченный на всякий пожарный травматический пистолет. И тут же успокоился.
      Всё. Будет. Нормально.
      Словно в ответ на мысли впереди забрезжил свет. Поляна? Похоже на то...
      Точно. Поляна. А посреди неё...
      Ну вот. Плутал, плутал, а вышел обратно. К Лукоморскому. Он? Вне всяких сомнений. Вон и знакомая "Гренландия" - причудливой формы голыш на месте отвалившейся коры. Нда...
      Присев под дубом, Глеб достал из нагрудного кармана плоскую фляжечку, отвернул крышку и сделал пару глотков. Коньяк... Странно. "Хеннесси", а вкус как у дрянного "Самтреста". Всё палят, суки. Да и хрен на них, сволочей.
      Коньяк, разлившись за какую-то минуту по телу, разогнал кровь. Усталость, конечно, чувствовалась, но была не критичной.
      - Ладно, Колян, - сказал в пустоту Глеб, - видит Бог, я попытался. Прости, дружище, не получилось. Жаль, брат, но тут уж ничего не поделаешь.
      Что оставалось? Лишь одно. Топать обратно, на станцию. Глеб посмотрел на часы - до ближайшей электрички времени в обрез - двадцать семь минут. Можно, конечно, дождаться следующей, но это долго. Почти два часа. Лучше поторопиться. Что тут столько времени делать? Да и перекусить совсем бы не помешало.
      После допинга - коньяка - ноги понесли быстрее. Первый поворот. Второй. Третий.
      Миновав последний - четвёртый - Глеб, словно оглоушенный невидимой дубинкой, вдруг встал посреди дороги. Как же так?
      Заподозрив неладное, пусть и с опозданием, он снова полез в карман за фляжкой и, вытащив её, не смог поверить глазам. Вместо серебряного "Фердинанда Порше" в руке лежала этого же объёма, но стальная самоделка. Точно такую отец, помнится, спаял на заводе и вынес через проходную в голенище сапога. Глеб получил её в подарок на шестнадцатилетие. Вместе с кожаной обложкой для паспорта. И первой жидкостью, что налил туда, отправляясь с классом в поход, был вовсе не мамин морс, а тот самый...
      Отвернув пробку, принюхался. "Хеннесси"? Как бы ни так. "Самтрест". Эти вкус с запахом ни с чем не перепутать. Нда...
      Пряча фляжку обратно, мельком глянул на часы. По прикидкам время до электрички ещё было, но лучше удостовериться, что... Что???
      Строгая, без изысков, но элегантная в хромированном корпусе "Омега", подаренная коллегами, непонятным образом исчезла. С запястья начищенным медным пятаком бессовестно сверкал приснопамятный минский "Луч", доставшийся в наследство от почившего деда. Те самые первые часы, которые Глеб носил с двенадцати лет аж до окончания института. И глубокий шрам, оставленный меж большим и указательным пальцами сверлом соскочившей дрели, исчез. Да и сама кожа...
      Дела-а...
     
      - Так ты мне расскажешь, наконец, что за сон-то приснился? В деталях?
      - А надо? - Николай, допив остатки коньяка, поставил бутылку под лавочку.
      Вагон электрички, которой друзья возвращались в город, был пуст, если не считать одинокой женщины, сидящей в другом конце к ним спиной.
      - Суть ты изложил, - ответил Глеб. - Но должно ж в нём быть что-то такое, благодаря чему ты понял, что он вещий. Интуиция интуицией, вот только не на пустом же месте...
      - Понимаешь, Глебка... Подожди, соберусь с мыслями, - перебил его Коля и тут же смолк. Заговорил после долгой паузы: - Ага... На этой платформе - на лавочке - сидела Люба. Но не такая, как сейчас, а молодая, ещё незамужняя. И всё было так отчётливо... Поезд стоял. "Куйбышев - Ленинград"... Ты ведь не знаешь - я тебе этого не говорил, но перед тем, как разбежаться, мы с ней как раз хотели ехать в Ленинград, поступать в горный институт...
      - Да, Колян... Спустя столько лет одна новость за другой, - вздохнул Глеб. - Брат, называется. Слушай, а чего, если у вас такая любовь была, вы разошлись-то? Жили б себе, детей растили. Коль из-за меня, то зря. Ты прав, Синягину я не любил. С тобой соперничал. Одного не пойму, если ты победил, то почему не похвастал? Неужели не хотелось меня уделать?
      Николай поднял голову. Посмотрел на Глеба. Оскалился, обнажив пожелтевшие зубы.
      - Ещё как хотелось! Но Любка, дура, взяла с меня слово. Сказала, что не желает, чтобы из-за неё ссорились друзья. Эх... Да что они понимают в мужской дружбе?!
      Глеб улыбнулся в ответ.
      - А ведь ты знаешь, она была права, - произнёс он. - Это сейчас мы повзрослели, а тогда...
      - Что? Ты мог бы со мной разосраться из-за бабы?!
      - Сейчас - нет, а тогда, в юности... Вполне. А ты б не мог?
      Помолчали. Первым заговорил Глеб.
      - Так вот, сон твой... Люба была, поезд стоял. Куйбышев - Ленинград, говоришь? Нет тут ничего вещего, Колян. Успокойся. Просто подсознание играет с тобой воспоминаниями.
      - А Слансарга? - тихо спросил Николай.
      - Что - Слансарга?
      - Ты про неё когда-нибудь слышал?
      - Тоже мне! - фыркнул Глеб. - Ну, не слышал. Что с того? Я должен, по-твоему, знать все станции на всех направлениях?
      - Так я тоже не слышал, Глебка! - воскликнул Коля. - До сегодняшнего дня не догадывался даже о наличии таковой. Её нет ни в одном расписании, понимаешь? Но она в реале, сам же видел. Видел?
      - Видел, - кивнул Глеб. - Но ты меня всё равно не убедил. Наверное, в твоём сне было что-то такое, чего ты мне не хочешь говорить. Жаль... Может, я б подсказал...
      - Да не было там больше ничего, - отмахнулся Николай. - Говорю ж, сидела на лавочке Люба. Меня ждала. Я подошёл, мы забрались в вагон и поехали.
      - Ага, прямо так, без билетов. В Куйбышев или в Ленинград? - усмехнулся Глеб и отвернулся в окно.
      - Сон же, - устало вздохнул Николай. - Там билеты не обязательны. Несущественная деталь... В Ленинград.
      - Что?
      - В Ленинград, говорю, поехали... Ладно, забудь. Эх, дружище... Я - подонок... Она меня не винит, давно остыла. Так говорит, во всяком случае. Вот только сам я... Да, брат, простить себе не могу... Она ж от меня беременная была, а я испугался, в военкомат рванул. Думал, что за два года ситуация как-нибудь разрулится. На её письма не отвечал... Представляешь? Ох, дурак! В натуре... Вернуть бы всё...
     
      Со стороны платформы из-за поредевших деревьев раздался гудок. Но не высокий, отрывистый, каким предупреждают о прибытии электрички, а низкий. Густой и протяжный. Поезд?
      Глеб в несколько прыжков достиг опушки и... встал как вкопанный. Состав, поскрипывая тормозами, замедлял движение. Зелёные ребристые борта вагонов украшала голубая лента трафаретных букв: "К У Й Б Ы Ш Е В - Л Е Н И Н Г Р А Д"...
     
      Откуда только силы вернулись?
      Глеб, бросив посох, стремглав нёсся обратно. Пару раз запнулся о корни, торчащие из земли. Упал, порвал штаны на коленке. Миновал дуб. Притормозил только возле оврага. Любопытство пересилило. Взглянул на часы - без десяти пять. Ага! Снова "Омега", пусть и с надписью "Луч". Но это - пока. Ненадолго. Фляжка? Ещё не серебряная, но уже "Фердинанд Порше". И пойло не пахнет бурдой. Почти...
      Есть! Есть противоядие! Стоит перебраться на "нормальную" сторону...
      Перебраться... А стоит ли?
      Глеб, приводя дыхание в порядок, задумался.
      Боже, это же такой шанс... Вернуться на четверть века назад, попытаться всё исправить...
      Что?
      Что исправить?!
      Всё.
      Что "всё"? Нет, ты скажи! Признайся себе.
      Всё ж и так нормально... Почти... Да нет, "почти" - это мелочи.
      Нор-маль-но!
      Однако искушение было велико. Глеб даже отошёл от обрыва. Развернулся. Поднёс к уху ладонь, словно пытался расслышать неведомого подсказчика. Но всё окутала такая плотная тишина, в которой не было места даже птичьим трелям...
      Нет. Незачем.
      Пора возвращаться домой...
     
      Глеб, чтобы ничего не готовить, купил по пути горячую пиццу, но - вот досада - коробку уронил в лифте. Пока был в душе, ужин успел остыть и превратиться в какое-то сопливое месиво. Неаппетитно. А, плевать!
      Кухонный телевизор работал фоном. Шли вечерние новости.
      Ведущая восторженно говорила про новый супер-пупер завод, построенный где-то в окрестностях Петербурга. Мощности, бла-бла-бла, инвестиции, бла-бла-бла, инновации, бла-бла, новые рабочие места, бла-бла, слово директору, бла...
      На столе зачирикал уляпаный жиром телефон. Глеб кинул взгляд на дисплей - номер незнакомый. И, судя по код-префиксу, не местный. Кому это он понадобился субботним вечером?
      Отключив пультом звук телевизора, он протёр трубку рукавом халата, и, коснувшись иконки "ответить", поднёс аппарат к уху.
      - Аллё?
      Тем временем экран ящика расцвёл знакомой физиономией... Что?!
      - Здоров, дружище, - раздался из трубки подзабытый за год голос. - Извини, что так долго молчал. Реально зашивался. Заводец строил. Только вчера открыли. Новости не смотрел? Включи, как раз сейчас...
      С экрана, беззвучно раскрывая рот, что-то вещал, как гласила подпись, "директор завода". Николай Фомин.
      - Коля?
      - Коля, Коля, - раздалось из трубки. - Я чего звоню-то. У нас с Любашей на следующей неделе серебряная свадьба. Надеюсь, будешь?
      - Какая свадьба? С кем? - Глеб не верил собственному слуху.
      - С кем серебряная свадьба бывает, Глеб? Не тупи. Уже четвертак разменяем, прикинь. Ну? Чего молчишь?
      Николай с экрана исчез. Теперь показывали какого-то лысого толстяка в очках. Должно быть, очередного эксперта.
      Глеб прикрыл веки и помотал головой. И в ту же секунду услышал из телефона:
      - Глебка, твоють! Ты куда пропадаешь? Да что такое с этой чёртовой связью?!
      - Я это... - Глеб прокашлялся, попытался взять себя в руки. - Только из-за города прикатил. Подустал малёха. В Слансарге был. Тебе... тебе название ни о чём не говорит?
      - А о чём оно должно мне сказать? - голос друга звучал непосредственно. И вполне искренне.
      Неужели он... Он не помнит? Но... но как же? Как?!
      - Да так, - улыбнулся Глеб своим мыслям.
      Встав из-за стола, он приблизился к окну. Стемнело. Город зажигал фонари и рекламу. Громада нового кино-мультиплекса оставалась пока чёрной. Что они, вывеску подсветить не могут? Мало того, что название дали идиотское - "Усансарай", татаро-монгольское какое-то, так ещё и...
      - Глебка! Да что с тобой сегодня?! Может, мне попозже перезвонить? - в голосе друга звякнула нотка обеспокоенности.
      - Не, не надо, - опомнился Глеб. - Когда, говоришь, отмечать будете?
      - В субботу. В "Гранд-паласе" на Мойке. Но если ты забьёшь на работу и приедешь в четверг, то в пятницу мы с тобой хапнем мясца, коньячка и махнём на природец. Шашлычок заварганим. Вдвоём, а? На электричке. Ну как, брат, заманчивое предложение?
      - Заманчивое? Не то слово, Колян! - ответил Глеб и чуть не рассмеялся.
      Наконец, лампы за окном проморгались, и гигантские буквы на крыше кинотеатра вспыхнули огненно-красным, выстрелив в мрачное досель небо торжественным салютом.
      Вот только "у" через пару секунд потухла.
      А "й" вообще не зажглась...
   0x01 graphic
   2
   0x01 graphic
   Макдауэлл А.К. Башня   28k   "Рассказ" Фантастика, Фэнтези 

  
  

0x01 graphic

     
     

Запретная быль,
бетонная пыль,
проданная даль.

     
     
     
     Всегда есть скептики.
     -- А кирпичи... вы видели, нет, вы видели эти кирпичи?
     -- Это никуда не годится. Диверсия, право слово.
     -- Такими темпами стройка сойдет на псы еще до конца года.
     -- Куда сойдет?
     -- Туда и сойдет. Развалится все к чертям собачьим.
     Смеялись. Недоверчиво, но нервно.
     -- Да разве когда такое было, Зарра? Пугаешь только. Тише, еще услышит кто.
     Но оказалось, что семьдесят лет назад башня все-таки упала.
     Так писали в запрещенных старых книжках. Те из строителей, что умели читать и держали такие книги в руках, прочли и рассказали другим. Рассказывали про гравюры с изображением замкнутой лестницы, идущей все время вверх, про этажи с невероятно переплетенными колоннами, мозаики, паркеты из повторяющихся фигур людей и животных. Это надо увидеть, -- говорили они, -- чтобы понять, что это невозможно!
     Потому семьдесят лет назад башня и упала, -- так говорили.
     Не верили. Но тревожились, -- ночами башня стонала, словно старуха. Днем, когда гремели краны, кричали строители и кипела стройка, стонов не слышали. Но по стенам исполинской башни иногда проходила вибрация. Ветер бил постройку, дожди вымывали кирпичи, нижним и особенно средним этажам всегда был нужен ремонт. Там же, на нижних и средних этажах, стояли палатки, где готовили еду. Быстроногие мальчишки разносили ее строителям, а еще передавали новости, команды, носили инструменты.
     Все были при деле.
     Женщины готовили, ткали теплые вещи, -- наверху башни было очень холодно, -- строители клали кирпич, архитекторы проектировали этаж за этажом. Музыканты сочиняли песни, -- как же работать без песен? -- рабочие на заводах не успевали производить материалы. Работа кипела, хоть с каждым месяцем становилась все труднее из-за высоты постройки.
     Но семьдесят лет назад башня упала.
     И некоторые были уверены, что не впервые.
     

***

     
     Тимка очень плохо спал, -- постоянно снилось, что он срывается с вершины башни, чувствует смертельную легкость, от которой захватывает дух. От этой легкости он ворочался, стонал, просыпался. Даже если бы Тимка не знал, что падает, все равно -- такую легкость можно почувствовать только в последний раз.
     А потом смерть.
     Тимка не совсем понимал, как это -- смерть. Невозможно было представить, что брат есть, солнце есть, мама есть, даже башня вот она, а его, Тимки, нет. А если его нет, то и смерти тоже, получается, нет без него.
     Но смерть была, -- еще вчера Тимка видел на окне венки в доме напротив. Там кто-то умер.
     В последнее время люди часто умирали. Задыхались на верхних этажах, попадали в дробилки, пропадали без вести, погибали в драках, -- иногда вспыхивали стычки. Но это редко.
     Чаще всего срывались с башни.
     Тимка встал, зевнул. Вышел во двор, поежился от ночного холода.
     Верхушку постройки было не разглядеть. Отсюда казалось, что горизонт задирается вверх и стремится в облака, -- чем выше, тем тоньше становилась башня. Если идти прямо, то можно попасть на небо. На небе -- Бог. Но Тимка знал, что там холодно и можно сорваться.
     Давно привычная, необходимая башня почему-то сейчас выглядела враждебной, чужой. Тимка разнервничался и пошел в дом. Но и находиться внутри тоже не хотелось. Вздохнув, он лег на циновку и попытался заснуть.
     Заснул он лишь под утро.
     Ему приснилось, что он падает.
     

***

     
     Мама плела шерстяные нити.
     -- Мам.
     -- Что?
     -- А зачем мы строим башню?
     На секунду мама замерла. Потом рассмеялась.
     -- Я не знаю, Тимка.
     Тимка удивился. Недоверчиво улыбнулся, -- как это мама не знает?
     -- Там, в небе, Бог? -- спросил он. -- За облаками?
     Мама хотела ответить, но осеклась. Нахмурилась.
     -- Не годится так говорить, Тим. А про башню у Зарра спросишь.
     Тимка задумчиво принялся сматывать шерсть в клубок.
     Вечером хмурый брат вернулся со стройки. Бросил в угол сумку с инструментами, обругал кота собакой, а потом ушел на кухню курить. Тимка молча сел у стола на несколько сложенных в ряд кирпичей. Он видел, что Зарра чем-то расстроен, поэтому с глупыми вопросами решил не приставать. Видеть брата дома было непривычно, -- обычно строители спали в башне. Спускаться и подниматься было долго и тяжело.
     -- Ты почему дома? -- спросил Тимка и тут же сообразил, что не стоило.
     Зарра, к удивлению Тима, не разозлился на него. Наоборот, его взгляд смягчился и потеплел, как только Тимка присел рядом.
     -- Да пошли они все, -- бросил он, затянувшись. -- Не будет дела, вот-те крест, не будет.
     Тим сообразил, что брат говорит о стройке.
     -- Почему?
     -- Одни, прости-осподи, дебилы. Прорабы дебилы, архитектор невменяемый, воруют все, особенно поставщики. Кирпичи... нет, это никуда не годится. Ушел сегодня пораньше, чтоб на эти рожи не смотреть, выходной взял. Дома побуду.
     Эта новость Тимку обрадовала. А вот мама почему-то стала очень печальная. Брат замолчал. Мама состряпала еды, подала на стол. Зарра затушил окурок, потрепал младшего по голове.
     -- Ладно, Тим, не бери в голову, -- он грустно улыбнулся. -- Просто лучше можно строить, не халявить. Ну видно же. Всем, у кого голова на плечах есть, видно. Я стараюсь по-людски делать, еще несколько ребят, но что мы одни-то... А, к черту.
     -- Тише ты, Зарра. Еще услышит кто.
     Мама покачала головой, тяжело вздохнула и ушла к себе. Зарра с силой вытер лицо ладонью.
     Тимка шмыгнул носом, поерзал на кирпичах.
     -- Зар.
     -- А?
     -- Это...
     -- Ну говори уже.
     -- А зачем мы строим башню?
     Зарра растерянно посмотрел на Тимку, приоткрыл рот. Затем нахмурился, отвел взгляд, прислонился к стене. А через секунду засмеялся. То ли через силу, то ли нет -- Тимка не понял.
     -- Дурачок. А как еще жить, если не строить?
     Тимка решил не обижаться на "дурачка"; слово это получилось у брата каким-то совсем не обидным. Но ответ мальчику не понравился, -- он-то не строил, и вполне неплохо жил. Зарра, похоже, понял, что брат не доволен.
     -- Подрастешь -- поймешь.
     Тим вздохнул.
     -- Можно, я с тобой на стройку? -- вырвалось у него.
     Брат замолчал. Тимка упрямо смотрел ему в глаза.
     -- Можно, -- медленно кивнув, согласился Зарра. -- Там всем работы хватит. Только работай по совести. И смотри не сорвись.
     

***

     
     Смотри не сорвись.
     Быстрые ноги, цепкие пальцы. Наперегонки с другими мальчишками, образуя с ними огромную сеть на всю башню, принести обед, передать приказ, придержать здесь, подать то, и бежать, бежать дальше. А когда поймешь, что все, устал до смерти, тебя заменит другой, только что отдыхавший. Дети проворными муравьями пронизывали все внутренности каменного исполина. Дети были его кровью.
     С верхушки башни было видно туманы, окружающие город, -- там, говорили, живут чудовища, монстры. За высокие городские стены туман не пробирался. Было смешно видеть коробки зданий посреди мутной тьмы. Отсюда огромный город казался совсем крошечным, умещающимся на тимкиной ладони.
     Было очень интересно. Весело.
     Настоящее приключение.
     Тимка бегал осторожно, его напарники тоже. Но каждый раз он слышал в спину:
     -- Смотри не сорвись.
     Люди часто срывались с башни. Чаще всего -- мальчишки.
     Тимка был уверен, что до того, как они падали, в спину им всегда неслось -- "смотри не сорвись".
     Однажды, засыпая под стук молотков, он подумал, что так взрослые хотели сделать его виноватым в смерти. Мы же предупреждали, скажут они. Еще до того, как Тимка разобьется о землю, они скажут -- мы же предупреждали. Мы не виноваты, что он умер.
     Они никогда не произнесут, -- он сам виноват.
     Но ведь так хотят, чтоб виноватым был он.
     Когда Тимка заснул, ему приснилось, что он падает с вершины башни, чувствуя смертельную легкость, от которой захватывает дух. Он проснулся, закашлялся от бетонной пыли.
     Через полгода Тим освоился, выучил короткие пути, знал, где можно бежать, а куда лучше не соваться, -- башня была алогична, абсурдна и недостроена. По некоторым лестницам можно было долго взбираться, пока не поймешь, что толку от этого никакого, они шли в никуда. Какие-то проемы вели в пропасть, их назначение было непонятным. Но Тим учился, замечал и слушал. А через год осмелел настолько, что решился задать взрослым тот вопрос, который не забылся, а наоборот -- грыз Тимку изнутри все сильнее.
     Ответы сжимали маленькое сердце нарастающим отчаянием.
     Понятия не имею. Брысь, малец, не до того.
     Да кто ж упомнит-то? Давно то было. Ну, раз строят, значит, надо.
     Не знаю. Строим и строим.
     А что еще делать, если не башню возводить?
     Я при чем, у архитектора спроси. У него вон лупы на полхари, умный, поди.
     Нет, нет и еще раз нет! Кто это чертил?! Несущая стена... да вот же, ну разве... Что? Черт возьми, уберите отсюда ребенка.
     Отец строил, и я строю.
     Тимка, здорово. Как жизнь, богатырь? Что? Хе-хе, так ведь на том и стоим, что кирпич кладем. Иначе-то как?
     Башня -- искусство после утраты ремесла! Где еще мне проявить сие?
     Не твоего ума дело.
     Положено.
     Так надо.
     Тимка, харош тебе. Люди уже смеются. Как еще жить, если не строить?
     Если не строить, то жить зачем?
     

***

     
     Вообще, вопросов у Тимки было много.
     Плохо, когда ты не взрослый. От тебя так просто отмахнуться, -- подрастешь, дескать, поймешь. В книжках, которые Тимка читал, всегда был какой-то добрый волшебник или, на худой конец, старик, объясняющий все. Но даже старики, у которых он спрашивал, не могли дать ответа. То, как упала башня, они не застали. Из-за тяжелого труда старели быстро, часто спивались, в сорок лет уже едва переставляли ноги, замучено глядели выцветшими глазами в пустоту. И на вопросы Тимки не отвечали.
     Поэтому больше вопросов он решил не задавать, -- его и так уже считали каким-то чудаком. Пошло оно все к чертям, как говорит брат. Может, и правда так нужно. Может, и правда -- подрастет, поймет. Кончит бегать, начнет кирпич класть -- и поймет.
     Но было уже поздно.
     

***

     
     -- Кто так строит-то. Да и вообще, нахера вот это все?
     -- Парни, харош руки бить. Начальство очки гребет, а мы... другое лопатой выгребаем.
     -- Я манал такую жизнь.
     -- Вон певцы-молодцы, сидят дома с бабами, песни сочиняют. Их бы сюда, в пыль, посмотрел бы я, как бы запели.
     -- А рисователи эти? Большие, мать их, художники. Чертежи -- хоть на стену вешай. Как я им такое построю?
     -- Я жену полгода не видел, из-за башни этой.
     -- И верно, прав малой, на кой ляд мы ее строим?
     -- К Богу решили подняться? Да? Да?! Так пусть те, кто решил, шнягу эту и строят, мне и тут хорошо.
     На упомянувшего Бога зашикали. Это показалось кощунственным.
     Работа пошла медленнее. А со временем и вовсе почти перестала двигаться.
     Но работать кое-как продолжали, -- никто не хотел быть тем, кто скажет "хватит".
     Закончить стройку? Это было страшно, было немыслимо.
     Как еще жить, если не строить?
     Появились надзиратели. Старики встрепенулись, воспряли -- в наше время, говорили, тоже были надзиратели с нагайками. Вот тогда было дело, порядок был. Трудно было поверить, что эти люди считанные месяцы назад едва передвигались. Теперь их было не узнать.
     Впрочем, работать в башню они не вернулись.
     Стройка тоже переменилась, -- архитекторы и прорабы стали принимать жесткие меры. Сделали пропуски и регистрации, все рабочие были тщательно проверены на пригодность, материалы стали придирчиво отбирать, надзиратели трудились без устали. Конечно, лучше так, чем с бетоном горбатиться. Несмотря на все это, дела шли только хуже. Все чаще отпрашивались, все чаще задерживались, находили лазейки, чтоб работать меньше. Иногда вообще пропадали, бежали из города. Туманы с чудовищами предпочитали башне с людьми.
     Песни изменились. В них стала все чаще проступать едва сдерживаемая боль, горькая обида и плохо скрытая издевка.
     Башня стонала ночами, вибрации по ней шли все ощутимее.
     -- Вот точно свалится, -- однажды обреченно сказал кто-то.
     Надзиратели избили его до полусмерти.
     Так прошел еще год.
     

***

     
     Тимка, как и другие дети, старался избегать надзирателей. Те дотошно проверяли всю поклажу, допытывались до каких-то подробностей, иногда откровенно издевались. Некоторые были нормальными, но их было мало, долго они не задерживались. Башня перестала нравиться Тимке, у его рискованной работы появился горький привкус. Каждый раз, когда он видел человека с дубинкой, все внутри съеживалось от страха. Поэтому он, как и другие, выбирал самые опасные пути, -- лишь бы не попадаться на глаза надзирателям.
     Тело словно высохло, стало сильным, жилистым, пластичным. Он хорошо выучил башню, перестал бояться высоты, был уверен в себе.
     Только заметил, что взрослые давно перестали ему говорить -- смотри не сорвись. Все, кроме брата.
     Остальным просто стало все равно. Это Тимку пугало.
     Но еще больше его пугало то, с каким чувством это говорил Зарра.
     Он не предупреждал, не убеждал, не просил.
     Он умолял, -- не сорвись, Тимка.
     Разумеется, Тимка и не собирался, -- невозможно было представить, что в башне есть надзиратели, есть люди, брат, а его, Тимки, нет. Уступы, провалы и стены стали для него привычным делом, -- обычный человек имел больше шансов споткнуться на ровной дороге, чем Тимка сорваться с башни. Хоть и знал Тим, что с ним происходит что-то не то. Голова иногда кружилась, он все чаще кашлял и был очень худеньким, иногда по утрам ему было очень трудно встать. Но остальные мальчишки были такими же худющими, тоже кашляли. Зато Тимке больше ничего не снилось. Теперь он любил засыпать, кутаясь в пыльный теплый свитер, глядя на звезды. Теперь он ценил каждую минуту сна.
     Однажды ночью Зарра толкнул заснувшего Тимку.
     -- Тим.
     -- А?
     -- Кажется, я понял, зачем мы строим башню.
     Тимка бы недоволен тем, что брат его разбудил. Он молча посмотрел на звезды. Ему, если честно, уже было все равно, -- теперь он не представлял, как это: жить без стройки. Подрос-понял, -- мысленно буркнул он, но вслух ничего не сказал.
     -- Хочешь знать? -- прошептал брат.
     -- Ага, -- безразлично сказал Тим.
     И тут же понял, что этим безразличием обидел Зарру. Ему захотелось извиниться, переспросить, но Тимка промолчал. Упрямство победило.
     Какое-то время было слышно только ветер, потом брат сухо произнес:
     -- Завтра Праздник.
     Это было новостью, -- Тим давно потерял счет дням. Другие пацаны о Празднике тоже не вспоминали. Но голос Тимки и сейчас прозвучал равнодушно:
     -- Ага.
     -- Не "ага". Давай домой сходим?
     -- А можно?
     -- Можно. Многие пойдут, -- два дня выходных. Маму навестим.
     Тимка закрыл лицо рукавом свитера, который когда-то связала мама. Свитер растянулся, сейчас был на Тимку даже великоват. Он пах потом, строительным клеем, пылью. Шмыгнув носом, Тим постарался вспомнить мамино лицо. Оказалось, что вспомнить он не может.
     -- Сходим.
     Зарра вздохнул.
     -- Не хочешь.
     -- Почему это не хочу? -- слабо возмутился Тимка, хоть и знал, что не хочет.
     -- Я ж не заставляю, Тим. Твое дело. Сам схожу. Гостинцев принесу.
     -- Ага.
     Брат отвернулся к стене.
     Тимке стало очень больно. Он подумал, что больше Зарра никогда не попросит его не сорваться. Умостившись поудобнее, он постарался заснуть, но вместо этого тихо расплакался в пропахшие башней рукава, размазывая пыль по лицу. Понемногу он успокоился, затих, всхлипывая.
     За все это время Зарра не шелохнулся.
     Он не спал. В этом Тимка был уверен.
     

***

     
     Когда Тим проснулся, брата уже не было. Тим зевнул, потянулся. Он впервые выспался за долгое время, -- сегодня никто его не будил спозаранку, никто не орал и не бросался командами.
     На башне вообще было непривычно пусто.
     Тим вспомнил, что плакал накануне. Маленькое сердце сжалось от чувства вины, Тим закашлялся. Теперь брат обиделся, мама расстроится. И далась ему эта башня!
     Он решил отыскать других мальчишек, но оказалось, что многие тоже отправились по домам. Это Тимку оскорбило и разозлило -- почему они не сказали? Сами-то домой пошли, а он...
     Вина смешалась с серьезной обидой. На глазах Тимки снова выступили слезы.
     Но плакать перед друзьями было нельзя. Тим шмыгнул носом, взял себя в руки. И подумал, что еще не поздно спуститься и пойти домой. Да, так он и поступит. В башне едва сотня человек осталась, большинство надзиратели. Ну да, -- дети понимающе переглянулись. Этим из башни точно носа совать не стоит.
     Мальчики позавтракали вчерашней запеченой картошкой, поболтали, и понемногу тяжесть на душе отступила. И вдруг Тим понял, что никогда не спрашивал у друзей о башне. Только у взрослых, -- которых сейчас рядом не было.
     -- Пацаны, -- он поднялся, размял затекшие ноги, -- а как вы думаете... нафига эта башня?
     -- Нафиг не нужна.
     -- А зачем ее строят?
     Самый младший мальчик -- возраста, в котором Тимка пришел в башню -- нахмурился.
     -- Дураки потому что, -- пропищал он. -- Я вот точно ее строить не буду никогда. Дудки.
     -- И я, -- помедлив, согласился другой.
     -- И я, -- подтвердил Тим. Ему захотелось домой. Вспомнить, какое у мамы лицо.
     -- Так и я. А давайте в прятки?
     Тим поколебался, решил отказаться, но подумал, что час-другой ничего не изменит -- сыграет и пойдет.
     -- Даешь. Разок сыграем.
     -- Только уговор: три этажа. А то Тимон залезет куда-то, ищи его потом до вечера.
     -- Ну вас, -- махнул рукой Тимка. -- Три так три. Выше или ниже?
     -- Выше давайте.
     Этажи выше были недостроены, -- есть, где прятаться. Но искать тоже проще.
     Так интереснее.
     Они посчитались, Тиму и двум другим выпало прятаться. Мальчишки стукнулись кулаками, сказали друг другу "смотри не сорвись". Они разбежались, пока самый младший, прислонившись к стене, громко считал до ста.
     Тим отбежал недалеко огляделся по сторонам. Решение пришло тут же -- недостроенное окно, за которым был хитрый проход наверх. Нужно было забраться по лесам и втиснуться в дыру в стене. В этой дыре была небольшая площадка, где Тимка нередко спал, когда совсем выбивался из сил. И о его убежище пока никто не знал -- что бы на этом участке ни собирались построить, до поры это забросили. Развеселившись, Тим уже представил, как его ищут и не находят, после чего зовут, а он такой -- а вот он я! -- и показывает друзьям эту нишу. И теперь там каждый сможет отдохнуть или спрятаться.
     Тиму же, скорее всего, она уже будет ни к чему -- он точно решил, что на стройку не вернется. Мальчик мотнул головой и полез в окно.
     Схватившись за леса и переждав пронизывающий порыв ветра, -- цепкие пальцы, осторожность, смотри не сорвись, Тимка, -- мальчик подтянулся, забрался, поставил ногу на прочный проем. Дыра не продувалась, там было безопасно. Оставалось сделать последний прыжок -- и он окажется на площадке.
     -- Кто не спрятался, я не виноват!
     Неужели так долго я сюда лез? -- удивился Тимка. И понял -- кашель. Он задержал. Нужно поторопиться.
     Тим прыгнул. Но почему-то прыжок не получился -- кирпичи из-под его ног куда-то уехали. Мальчик взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но наспех сделанная кладка просто развалилась, частично осыпавшись внутрь. Тим попытался схватиться за площадку, пальцы соскользнули, и он ударился грудью о проем. На мгновение остановилось дыхание, хоть Тимка еще не осознал, что происходит. Налетевший порыв ветра надул свитер, башня вдруг оказалась как-то далеко. Ни ноги, ни руки больше не ощущали никакой опоры. Тимку окутала невообразимая, страшная, захватывающая дух легкость. Как в его снах.
     Вот оно что, -- понял Тимка. Сейчас я проснусь.
     Проснусь и пойду домой.
     Он улыбнулся и закрыл глаза.
     

***

     
     Зарра, мрачно курившего в переулке, вдруг словно пронзило молнией.
     Сорвался, -- пронеслась по нервам страшная мысль.
     В этот момент башня издала громкий, протяжный стон. И начала заваливаться.
     За считанные минуты -- вся конструкция.
     Этого стоило ожидать. Новые этажи строили небрежно. Старые небрежно ремонтировали.
     Где-то намудрили с проектом архитекторы. Да сотня причин тому была, на самом деле.
     Кирпичи просели, плохой бетон раскрошился. Как знать, может, одного-двух сорвавшихся кирпичей, упавших на гнилые места, хватило, чтобы невероятная постройка покрылась трещинами и свалилась на праздничный город.
     Закричали люди. Их крики утонули в грохоте упавшего исполина.
     

***

     
     Тело Тимки так и не нашли.
     Как и других детей.
     Скорее всего, дети в момент катастрофы находились на верхних этажах башни. Та часть здания упала в туманы.
     Туда искать никто не пошел. Не было смысла.
     

***

     
     Когда завалы кое-как расчистили, мертвых похоронили и оплакали, восстановили дома, подмели улицы и справились с потрясением, кто-то озвучил вопрос, которого все боялись.
     -- И что нам теперь делать?
     Все знали, что не знают. Наступила тишина, в которой привыкшие к шуму стройки люди чувствовали себя неуютно. Тишина раздражала, тянула нервы. Слипшиеся секунды проступали на лбах капельками пота.
     Зарра потер впалые глаза, сплюнул набившийся в рот табак из самокрутки, и решительно произнес:
     -- Новую строить.
      Толпу как будто прорвало, -- все загалдели, закричали, заспорили, сцепились. В море народа кто-то, словно утопающий, поднял руки. В них можно было узнать какие-то бумаги. Чертежи, -- понял Зарра. Он встал на большой обломок башни, чтоб его было лучше видно, и призывно махнул рукой. По мере продвижения человека, Зарра рассматривал его все лучше. Молодой архитектор, из тех, кто был умен и обладал знаниями, но не допускался к проекту. Потому что был молод, умен и обладал знаниями. Старые обрюзгшие очкарики, руководившие постройкой, таких ненавидели.
     -- Тихо вы! Давай, мэтр, показывай.
     -- Спасибо, спасибо! Смотрите, тут вот...
     Зарра мельком взглянул на чертежи, хмыкнул.
     -- Толково, мэтр.
     Архитектор вспыхнул и нахохлился, словно эта похвала его оскорбила, замолчал. Подошел старик лет тридцати, посмотрел на чертеж, выдохнул дым от самокрутки.
     -- Можно строить, -- подтвердил он.
     -- Нужно, -- твердо сказал Зарра. -- Мэтр нарисовал все умно и по делу. Мы построим новую башню. Лучше. Крепче. Надежнее.
     Он помолчал, потом шепотом добавил:
     -- Башню, с которой Тимка не сорвется.
     

***

     
     На рассвете Зарра принялся за дело. Кирпич за кирпичом. Очень старался, чтобы не было зазоров, чтоб все было идеально. Раньше было не идеально, вот Тимки и не стало.
     Один за одним к Зарре присоединялись другие. Кто-то качал головой, но становился рядом, кто-то уверенно возводил леса, кто-то углубился в чертежи. Мальчишки сновали, подавая инструменты и рассказывая новости. В полдень женщины принесли строителям поесть. Несколько парней, чтоб дело спорилось, запели песню, -- новую, молодую, пронизывающую до самого сердца.
     Были и те, кто пытался помешать.
     -- Мы что, настолько греховны, что нам никогда не построить башню к Богу?
     -- Без сомнения, такие, как вы, так и считают, -- не отвлекаясь, бросил Зарра. -- Но при чем тут грех и при чем тут Бог?
     Зарра клал камень, стараясь, чтоб кровь разбитых пальцев не попала в раствор. Все должно быть идеально; даже в таких мелочах. Крепкая будет башня. По уму сделанная. С этой башни Тимка не сорвется.
     Теперь они знают. Теперь все будет нормально.
     У них все получится как надо.
     -- Семьдесят лет назад башня тоже упала, -- тихо напомнил кто-то, подавая ему кирпич.
     Зарра не отреагировал.
     Всегда есть скептики, -- успокоил он себя.
     С этим ничего не поделать.
     
     
     
     
  
   0x01 graphic
   3
   0x01 graphic
   Ник Н.Н. Внутренняя сторона времени   22k   "Рассказ" Проза 

Он был половиной чего-то.
   А она была совершенным целым...
   Милорад Павич
   ... давно, когда Марта жила на свете.
   А Дарко так и остался одной половиной, с детства посвятив вторую часть себя ненаглядной Марте. Капризную девушку тяготил этот дар. Равнодушная к неказистому поклоннику, красавица влюблялась без оглядки в других - то в статного Йосифа, то в знатного Радована. Но всякий раз избранник быстро охладевал к ней, будто почувствовав внутри Марты половинку другого мужчины.
   Девушка сходила с ума от безысходности, словно проклятие над ней нависло. Подруги говорили Марте, что отпугивает ухажеров известная в городе привязанность Дарко. Но когда ее отверг даже несведущий заезжий музыкант, она совсем поникла рассудком и в приступе отчаяния унесла под колеса поезда полторы жизни - свою и половинку Дарко. Лишь мгновения не хватило ему, чтобы ухватить руку девушки, вытянуть из-под смерти.
   С того дня Дарко наполовину умер. Да и жил-то он только по ночам, когда во сне являлась Марта, в одном и том же сне. А наутро жена Дарко с болью смотрела мужу в глаза, тускнеющие от наступившей яви, и порой с горечью спрашивала:
   - Опять тянул?
   Муж отводил взгляд и кивал, мол, да, тянул я Марту, прости.
   Жена давно простила, но только умом. Еще в самую первую ночь сердце ее скукожилось в испуге, что вышла она не замуж, а за полмужа, и всю любовь никогда не сможет израсходовать на суженого. Как солнце густит оставленную на подоконнике сметану и покрывает желтыми трещинами, так и невостребованная часть ее горячей любви с годами иссушала женское сердце, испахав его поверху косматыми бороздами.
   Но и не усохшим сердечным нутром она отдавала Дарко столько нежности, что недобрые люди от зависти задыхались. "Хорошо, что Даркова дурнушка любит не со всей силы, - говорили злые языки, - а то бы давно мужа уморила". И если бы по соседству проживал древний грек Аристотель, он наверняка изменил бы свое мнение, что любовь состоит из двух тел и одной души, уточнив, что иногда бывает достаточно полутора жизней и двух половинок сердца.
   Но асимметрия редко способствует здоровью. Хирела жена, понимая, что спящая мужняя половина навсегда отдана умершей сопернице. Поначалу мечтала она лишнюю любовь передать ребенку, но вскоре поняла, что зачать от мертвеющей наяву плоти Дарко не судьба. Так и ходила порожняя, с драным сердцем.
   А сам Дарко изводил себя мечтой, о которую разбилось множество великих умов, коим умишко Дарко - не чета и не полчёта даже. В электрической компании давно свыклись, что этот чудаковатый инженер слегка не в себе, и не мешали ему чертить бессмысленные с виду схемы. Никому не доверял Дарко свою идею, работал в одиночку, а если б рассказал о ней, то из полудурка был бы тут же произведен в следующий чин, с переездом в отдельные апартаменты с обитыми ватой стенами.
   Эту мечту часто называют машиной времени. Дарко поклялся, что когда-нибудь обязательно ее сделает. Корил он себя, что не успел в тот злосчастный день добежать до любимой девушки, искал вину в своей медлительности и не находил ее. Ведь будь он отягощен и второй своей половиной, то она только замедлила бы его рывок по платформе. Получалось, что и раскаиваться-то ему не в чем, а уж замаливать грех для облегчения сердца - и вовсе глупость. Каждый день его совесть упрямо стремилась в прошлое, чтобы найти в том черном дне светлую, на себя потраченную секундочку, которой не хватило, чтобы добежать до Марты. Это теперь времени навалом, а вот тогда бы...
   Машина времени не выходила. Догадывался Дарко, что с его полумертвым умом трудно выдумать то, чего многим мыслителям не удавалось. Но не отступался и все чертил, чертил дотемна, чтоб вернувшись домой, у порога встретить участливый взгляд, отдать себя нечувствительного жарким ласкам жены и после снова ожить во сне. И так день за днем, год за годом.
   Был бы готов ученик, а учитель найдется - так говорят. Однажды засиделся на работе Дарко дотемна, уж и молчун Живойе пришел в лабораторию с уборкой. Этого усохшего до костей немого старичка держали в компании за какие-то былые заслуги, но днем появляться не разрешали, чтобы не смущал работников перекошенным ртом и вытекшим глазом. Поговаривали, что Живойе работал в молодости с самим Теслой. Возжелав сравниться с гением электричества славой, Живойе тоже подставился под молнию. Убить - не убило, но замолчал навсегда. Постиг ли от того удара Живойе какие-нибудь тайны вселенной, как великий Никола, никто не знал, а расспрашивать бессловесного - только воздух зря тормошить.
   Заглянул тут Живойе через плечо Дарко, взял карандаш со стола да вдруг и пишет на краешке чертежа:
   "Это электромотор или генератор?"
   Засмущался Дарко, перевернул рисунок, но про машину времени не сказал. Только пробурчал в ответ, мол, еще не решил окончательно, что это будет. Живойе кивнул и загремел ведрами. А Дарко призадумался.
   В электрических машинах ток превращается в движение. По аналогии, в машине времени во что-то иное должно превращаться время. Но стремился-то Дарко к обратному превращению - лишнюю секунду мечтал он породить и втиснуть в прошлое. Значит, мне нужен генератор времени, решил он, а не машина! Как кстати пришла подсказка Живойе! Наверное, старик мудр и мог бы многому научить, не будь он немым, подумал Дарко.
   С того дня он так разволновался, что стал меньше спать, вынашивая новую схему. Жена обрадовалась, видя, как отдаляется муж от своей ночной половины и все большую часть темного времени проводит с ней. Еще сильней воспылала она к супругу, и маленький пятачок на засохшей корке ее сердца заполнился живой тканью. Так пробивается на высохшем поле заснувший было родник, оживляя почву и смачивая семена.
   Часть задачи Дарко осилил. Чтобы не упустить созданные генератором мгновения, надумал он, что нужно всегда иметь его при себе. Теперь Дарко ходил на работу и обратно пешком, представляя в уме механизм, передающий на ось устройства энергию его шагов, чтобы с обмоток генератора можно было снять новое время. Не обязательно с шагов, можно и с движения рук брать энергию, и с других частей тела, но такой механизм получился бы очень сложным. И вот еще беда - жена не поймет, почему помимо полуживого мужа она должна терпеть и какую-то хитрую конструкцию! К тому же, во сне недвижное тело не сможет работать.
   Тут он вспомнил, что есть в его теле орган, никогда не засыпающий - сердце. Вот оно-то и будет производить время, решил Дарко! Но как к нему приделать механический привод? И обмотки генератора тоже - их же не спрячешь, торчать будут и царапать!
   Еще меньше стал спать Дарко, размышляя над своей идеей все свободное время. Еще сильней оживилась жена его, еще шире разросся оживший кусочек ее сердца, еще большей завистью налились злые языки. Но задача не решалась, ни в какую. Так путник, желая достичь горизонта, преодолевает на своем пути препятствия и открывает неизведанное, но не приближается к цели.
   В конце концов, Дарко осознал, что не хватит ему ума, чтоб воплотить задуманное без посторонней помощи. Открывать секрет чужому было никак нельзя, а единственный близкий человек - жена - ревновала его к прошлой жизни. И забился ум Дарко между потребностью и запретом, как бьется мотылек в плафоне лампы, стремясь к свету и обжигаясь им.
   Но учитель не оставит ученика в тупике, не подсказав, что выход существует. Как-то по дороге домой настигла Дарко гроза, как раз перед мостом. Да такой силы, что повредило молнией подстанцию и стало темным-темно. Ливень пошел страшный. Спрятался Дарко под навес у магазина и решил переждать непогоду.
   В отблесках молний заметил он на мосту человеческую фигуру. Пешеход не прятался, а наоборот, подняв руки, будто взывал к небесам. В свете вспышек разглядел Дарко открытый рот и белки глаз несчастного. Не иначе, этот ненормальный хочет умереть, подумал он. Молнии били густо, некоторый попадали в мост, но человек оставался невредим и только потрясал руками, будто требуя чего-то.
   Когда дождь ослабел, а сизые тучи уползли пугать восточную окраину города, включились уличные фонари. Вышел Дарко из укрытия и направился к дому, через мост. Поравнявшись со смельчаком, Дарко признал в нем Живойе. Тот уже не тянул руки к небу и стоял, поникнув головой. Что удивительно, на одежде старика не было заметно ни единого мокрого пятнышка!
   Дарко приостановился и поздоровался. Живойе поднял взгляд от каменной кладки моста и улыбнулся кривым ртом, отчего Дарко стало не по себе! Не зря уборщику запрещают приходить днем, подумал он.
   - Зачем вы так рисковали?! - в сердцах спросил Дарко, не рассчитывая на ответ. - Вас же могло убить!
   И тут случилось нежданное - Живойе заговорил! В приоткрытую щелочку меж сухих тонких губ на волю вырвался свист, сквозь который пробивалась связная речь.
   - Меня нельзя убить, - засвистел Живойе, жутко улыбаясь, - я, хвала Господу, давно умер. Иначе мне было бы столько лет, сколько не живут. Мертвого не замечают молнии. Дождь, и тот меня не жалует. А так хочется промокнуть и стать проводимым для электричества! Может, тогда я обращусь в пепел, и муки мои на этом свете закончатся. Ты молод, тебе не понять.
   Однако Дарко не нашел в понимании феномена особой сложности, ведь полумертвому не так трудно услышать мертвеца, как живому. Подумал Дарко, а не открыть ли ему свой секрет Живойе! Этот необычный старик уже дал одну подсказку и наверняка еще много чего знает. К тому же он не болтун, да и кто послушает немого мертвого, если что! И Дарко рассказал Живойе всю свою печальную историю.
   - Вот оно как, - задумался старик. - Ты угадал, путь к твоей цели лежит через сердце, оно есть основа машины времени по имени человек. Пока сердце помнит Марту, она не умрет окончательно. Через него утекает вспять твое личное время, сокращая жизнь, зато оно подпитывает прошлое, не давая ему разрушиться. Это внутренняя, невидимая сторона твоего личного времени.
   - Что значит - вспять? - не понял Дарко. - Как время может идти в разные стороны?
   Живойе надолго замолчал, задумавшись. Похоже, вопрос не умещался в ответ. Наконец, он взял Дарко за локоть и повлек по мосту на ту сторону реки.
   - Давай рассуждать по порядку. Видишь, мы идем по мосту, а мост в ответ скользит нам под ноги? Пока мы стояли, дальний конец моста и не думал приближаться. Шаги порождают путь. - Живойе посмотрел на Дарко, убеждаясь, что аналогия тому понятна. - Так и со временем: пока мы идем к цели, оно бежит нам навстречу, наполняя жизнь событиями. Это пример внешней, очевидной стороны личного времени. И наоборот, никуда не идущий человек - быстрее приближается к смерти, хотя думает, что в неподвижности сберегает жизненные силы. Если бы ты не стремился к своей цели, то, наверное, давно отправился бы вслед за Мартой от горя и безысходности.
   Живойе замолчал, давая Дарко осмыслить сказанное. Наконец ученик откликнулся:
   - Уважаемый Живойе, вы хотите сказать, что у каждого человека есть личное время, не совпадающее с общим?
   - Конечно, ты и сам постоянно создаешь тому примеры, работая дотемна, когда все спят, или отдыхая за работой после напряженной ночи. - Живойе лукаво прищурился, наблюдая как Дарко постигает логический парадокс, и засвистел снова. - А если серьезно, каждый рождается со своим временем и уносит его с собой на тот свет. Нет двоих людей, родившихся одновременно, потому что время в разных местах отличается. В один и тот же миг в Београде наступает полночь, а где-нибудь в Неваде - полдень, поэтому судьбы людей, рожденных в эту секунду там и тут, изначально направлены в разные стороны. Новорожденный серб начинает жить навстречу свету, а малыш за океаном - наоборот. И дальше различия только нарастают.
   - А общее для всех время - как оно соотносится с личным? - перебил старика Дарко, спеша узнать главное для себя.
   - По-разному. Все от человека зависит. Изначально они перпендикулярны, как мост и река. Представь, что жизнь человека длиной в мост, которая в свою очередь равна ширине реки. Человек рождается, чтобы эту реку пересечь, расходуя силы и личное время. А река общего времени течет независимо от того, идешь ли ты по мосту или упал в воду, плывешь поперек течения или тонешь. Это внешняя сторона времени, известная каждому.
   - Значит, умерших уносит общее время! - догадался Дарко, вспомнив Марту. - А где же у него внутренняя сторона?
   - Она невидима простым зрением, как невидим обратный путь капли от моря обратно к истоку реки. Но он есть! Иначе река иссякла бы. Как в известных тебе электрических устройствах внешние электромагнитные токи замыкаются через сердечник, так и время через что-то неведомое течет обратно в прошлое, чтобы подпитать его. Не будь инверсного течения, время когда-нибудь закончилось бы. Брось щепку в реку - она доплывет до моря и сгниет в нем. Но упавшая в поток капля непременно вытечет вновь из истока.
   - Значит, путешествие во времени невозможно потому, что мы инородны к нему?
   - Верно. Для этого необходимо стать самому временем, а значит умереть телом, - Живойе вздохнул. - Я, вот, не смог. Но надеюсь. Скажу тебе одному: очень мне нужно встретиться с Николой и покаяться. Пусть, во времени, раз он ушел на тот свет. Я ведь несправедливо обвинил его в том, что он нечестно получил знание, не своим умом. Я даже взялся доказать это, вызвав на себя молнию, но был наказан. Не уродством, а вечным существованием на земле и невозможностью получить прощение Николы. Наверное, мне как никому понятна жестокая суть времени, но при этом я не сделал ни одного открытия, никому не передал знания. Мне очень надо попасть в прошлое!
   - Получается, чтобы отправиться в прошлое, - настойчиво продолжил Дарко рассуждения старика, - нужно двигаться по реке времени вперед? И к тому же - через собственную смерть?
   - Верно. Но мы ведь, к сожалению или к счастью, пересекаем реку времени не по мосту, а вплавь, - продолжил Живойе. - И нас ее течение постоянно сносит к смерти. Поэтому мы ставим свое время под углом к общему, чтобы доплыть до заветного противоположного берега и там обрести бессмертие. Кому-то удается. Чтобы попасть к Марте, ты должен развернуть свое сердце по течению. Все зависит от того, как ориентировано в общем времени твое личное время - целиком ли оно отдано прошлому или часть его в настоящем?
   Вспомнил тут Дарко жену свою, всю себя посвятившую мужу, и понял, что не сможет не учитывать ее жертвенности. Выходило, что только с ее согласия он сможет попасть в прошлое, да и то ценой собственной жизни.
   Тут мост кончился и путники распрощались.
   Впоследствии Дарко не раз вместе с Живойе совершал ночные прогулки по Београду, впитывая мудрость старика, как распускающийся листок жадно тянет соки из ветки. В те дни Дарко уже понимал, что для достижения цели он должен не машину строить, а настраивать себя самого. Но самым большим откровением стало наставление учителя о непрерывности времени:
   - Время не делится на часы и секунды - эти условности придумали люди, чтобы упорядочить бытие. Той секунды, что тебе не хватило в прошлом, не существует и создать ее невозможно. Нужно не создавать дополнительные мгновения, а научиться тянуть то время, которое имеешь. Тянет по-настоящему время не тот, кто медлит с решением, а тот, кто укладывает в отпущенный срок больше дел и мыслей. Не беда, что став временем, ты Марту не вытащишь из-под колес! Ты можешь собой наполнить и растянуть роковое мгновение настолько, чтобы она смогла одуматься.
   - Мы плывем по внешней стороне времени поперек течения, иначе оно быстро унесет нас к смерти, - объяснял снова Живойе. - Когда кончаются силы или пропадает желание грести, человек тонет, опускаясь в безвременье. Там, наверное, и застряла сейчас твоя Марта. Где-то еще глубже есть внутренний ток времени, несущий сознание умирающего обратно, к рождению. Потому он наблюдает как наяву свое прошлое, но в обратном порядке. Когда увидишь былое, знай - ты на пути к новой жизни.
   - Счастье - это ощущение нехватки времени, - подбадривал его Живойе. - В этом состоянии человек старается успеть так многое совершить в свое личное время, что не успевает следить за временем общим. Счастливый часов не наблюдает, потому что ему некогда. Он как одержимый стремится к противоположному берегу, вырываясь из власти реки! Счастье сродни безумству, но над безумцами время не властно.
   Немало откровений услышал Дарко от Живойе, все более понимая суть времени и укрепляясь в решимости сделать роковой шаг к задуманному. Но ученик следует за учителем только до тех пор, пока есть чему учиться.
   Как-то вечером раньше обычного пришел Живойе. Убираться он, судя по всему, не собирался. За спиной у него виднелся маленький рюкзачок. Старик подошел к столу Дарко и положил на него конверт, на котором было выведено "Дарко на прощанье". Стало понятно, что видятся они в последний раз.
   - Уходите, учитель? - спросил Дарко.
   Живойе кивнул. Все слова были сказаны, и старик не видел смысла говорить что-то еще. Дарко встал и обнял тщедушного учителя со все аккуратностью, как обращаются палеонтологи с найденным скелетом птеродактиля, чтобы он не рассыпался в прах.
   - Может быть, я сморожу глупость, - сказал Дарко, - но попробуйте поплакать, учитель. Вы знаете, о чем. Молния почует влагу, и время примет раскаяние в былой гордыне.
   Живойе посмотрел на Дарко долгим пытливым взглядом, как взирает на прощанье скульптор на творение рук своих - а все ли в нем вышло, как задумано? Когда глаза старика стали увлажняться, он похлопал Дарко по плечу и вышел. Вскоре раздались первые раскаты грома.
   Наутро на Савском мосту нашли рюкзак и одежду Живойе, а под ней кучку пепла. Полицейский следователь сообщил, что сумасшедший старик, очевидно, нырнул с моста в реку и вряд ли выплыл. Лишь Дарко понимал, что учитель и не собирался выплывать.
   В конверте было всего несколько слов: "На распутье вспомни, что время внутренней стороной всегда обращено к жизни". Эту последнюю мудрость учителя Дарко не осилил сходу. Наверное, я пойму ее позднее, когда стану мудрым, подумал он, если доживу.
   ...
   Судя по сокращению времени сна Дарко, все шло к тому, что скоро он насовсем выпадет из жизни, и пора готовиться к неизбежному. Смерть его не пугала неизвестностью, ведь полумертвому она понятней, чем живым. Но его начинало трясти от мысли о возможности ошибки и напрасных жертвах. Ладно я сам, но как оставить жену с больным сердцем, спрашивал себя Дарко, она же не перенесет утраты! Не знал Дарко, что сердце жены уже совсем омолодилось, и она готова отдать себя целиком ради любимого.
   Сколько ни убегай от судьбы, а ноги у нее длиннее человеческих. И руки цепкие. Однажды он все-таки собрался с духом и открыл жене свой замысел. Она откликнулась с готовностью, будто ждала:
   - Все, что нужно для твоего счастья, я сделаю. Только не забывай меня, что бы с нами не случилось.
   Оставалось развернуть свое сердце полностью в прошлое. Но он все оттягивал и оттягивал решающий момент, пока не вмешалась иная сила. Так, если готовый к появлению на свет младенец не желает расстаться с уютной утробой, вмешивается акушер. Видя, как извелся в нерешительности Дарко, жена под Масляный праздник отважилась взять грех на себя. Выпив для храбрости, она всю ночь любила мужа, не давая заснуть.
   - Ты мой, только мой! - шептала она ему жарко. - Я хочу родить мальчика, похожего на тебя!
   Когда он начинал закрывать глаза, жена расталкивала его и отдавала нерастраченную любовь вновь и вновь. Время нежизни Дарко растягивалось, как резинка на рогатке пацаненка, грозя лопнуть и испортить рекордный выстрел. Наконец он задрожал, чувствуя близкий конец, и развернул сердце вниз по реке времени. Но в самый последний миг вдруг ожил Дарко в объятиях жены - впервые не во сне, а наяву!
   Изо всех сил он стал растягивать это сладкое мгновение совместного счастья, но именно его он завещал Марте! На распутье сердце его заметалось и треснуло от напряжения. Куда отправился этот прощальный миг - в навь по реке или в явь поперек течения - Дарко так и не понял. Известно только, что пожить ему в ту ночь не удалось совсем.
   - Заездила мужа, этим и должно было кончиться! - шептались завистливые соседи, провожая взглядами медицинскую карету.
   ...
   Открыл глаза Дарко, видит: вокруг белым-бело, яркий свет слепит. Все тело будто утыкано бесчисленными иголками. Вот он какой, рай - пришла первая мысль.
   - С возвращением. Добродошли(*), - произнес некто в белом, воспарив над Дарко. - Вы были в коме десять месяцев. Помните, как вас зовут?
   - Дарко, - ответил Дарко, заново приучая глаза смотреть.
   - Ответ... уверенный. Что ж, тогда вам можно увидеться с женой. Сейчас я ее позову.
   В палату вошла незнакомая женщина.
   - Ну что, дружочек Марко, очнулся, наконец? - раздраженно спросила она. - Я тут, понимаешь, целый год одна-одинешенька, без денег, без любви, а он, видите ли, отдыхает!
   Дарко собрал мысли в клубок, силясь понять происходящее. Наконец, он узнал в недоброй женщине свою Марту - но повзрослевшую и подурневшую.
   - Марта, ты?!!
   - А ты кого надеялся увидеть?! - лицо женщины налилось кровью. - Хорош кобель, сам при смерти, а туда же! Давай-ка, поправляйся скорее, симулянт!
   Дарко с трудом сел и протянул руку к любимой - чтобы прикоснуться к своей сбывшейся мечте, к которой шел долгие годы. Вернее, они шли к этому вместе с... боже, как звали ту женщину? Которая отдала всю себя, чтобы мечта Дарко сбылась? Надо вспомнить, надо, обязательно!
   - Вот за что меня Господь наказал - дал полумертвого мужа?! - отмахнулась от его порыва Марта. - Уж лучше бы я вышла за Йосифа или Радована! Или умерла. И зачем ты отговорил меня бросаться под поезд!
   Дарко с горечью отвернулся к окну и зажал руками уши, чтобы только не видеть налитые злостью глаза Марты, не слышать упреки той, ради спасения которой столько лет мучился сам и мучил другую!
   На предрождественский Београд спускалась зима. Первый снег еще не успели сгрести дворники, и следы редких прохожих ясно виднелись на припорошенном тротуаре. Среди них взгляд Дарко остановился на цепочке отпечатков небольших туфелек, тянувшейся между двух непрерывных узких полосочек. Проследив путь по направлению мысков, он увидел в отдалении женщину, катившую впереди себя детскую коляску.
   Будто почувствовав спиной его взгляд, та обернулась. Дарко без ошибки узнал свою жену. Бывшую - уточнили бы мы. Но Дарко помнил, что личное время течет в направлении, заданном сердцем, и это слово значило для него не больше, чем железнодорожная колея для парусника в море.
   Внутренняя сторона времени обращена к жизни, вспомнил Дарко завет учителя. "Пожалуй, ребенку подойдет имя Живойе", - подумал он и впервые за много лет улыбнулся. Было, чему.
   ______
   *)Добро пожаловать! (сербск)
   0x01 graphic
   4
   0x01 graphic
   Ковалевская А.В. Сказочка   26k   Оценка:9.33*6   "Рассказ" Проза 

     
      СКАЗОЧКА
     
     
     Олуша подумала, как просто: захватить зубами кожу найденыша, прокусить... Не удержаться ей от страшного искушения. Она склонила худую шею, - так, что по всему хребту обозначились позвонки, верхние остро выпирали над замусоленной горловиной сорочки, сделавшейся непомерно просторной для исхудавших Олушиных плеч. Иссохшими пальцами принялась суетливо раздёргивать завязку рубашонки на младенце. Завязка заскорузла, не поддавалась. От ребёнка пахло молоком, младенческим нежным тельцем. Олуша сглотнула слюну: мальчик полнокровный, его, должно быть, недавно кормили, в этой самой рубашонке... Не зря незнакомая старуха ругалась и проклинала, когда у неё отбирали дитя - небось, умыкнула его у богатой молодки, сама съесть хотела; торопилась, тащила младенца, да только, бессильная, недалеко утащила. Крепыш, литой, как боб, перетянул старуху к земле, карга упала, и подняться на ноги не смогла. Тут-то и увидели старуху Якуб и Ясечка, вдвоём вырвали младенца из трясущихся, костлявых, как птичьи лапки, рук. Сами хилые, бледные, с трудом уволокли дитя за село, в ракитник - к матушке. К Олуше.
      "Ах, чтоб вас, растакие ж вы детки! А чем же станем кормить младенца?!"
     А детки опустились перед ней на колени, - ещё бы, держать такую ношу у них не было сил: малютка пудовый! Плачут: "Мамочка, родненькая, спасём мальчика! Бабушка хотела его съесть, за ножку хватала, а он ножкой дёргает, не даётся, а злая баба шипит и толстенькую его ножку в беззубый рот тянет! Такой страх, мамочка!"
     У Олуши накрепко засели в голове слова про толстенькую ножку. Во рту набежала слюна... Кем была та, которая недоглядела эдакое ладное дитя? Не иначе, попадья? Нет, что попадья... А если найденыш - сам-княжий сын? Мало ли что могло произойти в незнакомой заречной стороне? Олуша хитра: детей вела не по дорогам, а обоч, лесами, лугами, густыми кустами. В селения заходили осторожно, каждый раз подолгу выжидали-выглядывали: что здесь за люди, чего от них ждать?..
     Олуша велела детям устраиваться спать под сосновым выворотнем, а она, мол, расставит силки: вдруг в петлю попадется заяц.
     Но не для охоты отошла подальше.
     - Да что ж это такое? Будь она неладна.... - в сердцах буркнула Олуша, не сумев сладить с завязкой под горлышком младенца. "Не иначе, заговорённая!"
      Далась ей эта завязка...
     Голова кружилась, мысли скакали, сердце слабо колотилось о ребра, живот уже не болел, только мутно требовал: еды, еды, еды....
     - Погоди, ковляшка, доберусь до тебя с другой стороны...
     Она стала подёргивать рукавчик детского мятлика, чтобы впиться зубами в руку, повыше круглого, с ямочкой, локотка, где под нежной кожей проходит кровяная жила.
     - Не, - пролепетал младенец и укоризненно качнул круглой головёнкой. - Не.
     Ручонку из её пальцев не тянул, только глядел на Олушу, серьёзно сложил алые губки в свисток и обиженно дрогнул подбородком.
     - Что - не?! Что - не?! - Ковлях человечий! - разразилась ругательствами Олуша, пытаясь встряхнуть младенца, как когда-то случалось встряхивать в досаде своих родных детей, но ничего у неё не вышло - лишь слегка качнула тяжелого. Она бранилась так долго, что, в конце концов, смертельно устала. Привалилась в изнеможении к мшистому стволу, дышала тяжко, сухо, злобно. Сил не было даже расплакаться, хоть на глазах кипели слёзы бессилия и обиды на злую судьбу. Мальчик прикорнул у неё на плече, он был теплый и мягкий. Тихо сопел носиком, расплющив пухлую щеку на Олушиной иссохшей груди. В другой бы час радоваться дитяти, - но она не могла радоваться. Материнское в ней затянулось тиной, похоронено глубоко на дне исстрадавшегося, измученного сердца. Тяготы и лишения изнурили вдову, сделали вялой и равнодушной. Последнее, что ещё жило в этом теле, было тупое упрямство и звериная страсть самки, вынуждающая заботиться о своём выводке до последнего вздоха.
     Целых полгода Олуша вела детей на полдень, спасаясь от голода и чёрной хвори, разгулявшейся на землях Литвы. В пути похоронила младшего сыночка Улеечку. Старший, выросток Якуб, и доченька - Ясечка-восьмилетка, сейчас едва переставляли ноги. И ведь близко была уже земля, куда наказал вести детей муж, близко, да не дойти им...
     Нет, не дойти.
     Хлебушка бы кусочек. Рыбоньку бы словить...
     Если загрызет младенца - будет еда, вернутся силы. Да не можется. И дети не простят. Чего доброго, еще и есть не станут. А она что, для себя такое задумала? Всё чтобы их спасти, чтобы жили они....
     Олуша завыла.
     Давилась слезами, сжимала губы, чтобы не прорвался плач, но рот разъехался, и рыдания выплеснулись наружу. Найдёныш проснулся. Растревоженный, заплакал. Олуша в изнеможении опустила младенца с коленей на землю. Ребёнок смотрел на женку мокрыми глазами, горько вопил и тряс ручками. Она заставила себя успокоиться - ради этого несмышлёныша. Снова прижала к себе мальчика, и тот, возвращенный к теплу человеческого тела, вцепился в её рубаху, всхлипнул пару раз и быстро затих. А над головой вдовы едва слышный шорох листьев выдал мягкий скок лесной кошки, лазавшей в ночи по корявым ветвям липы.
     
     В стороне дважды ухнул филин: это знак. Сынок волнуется. Якуб рванулся бы к матушке, да не может: голод сделал детей слепыми. Только на рассвете вернётся к Якубу и Ясе способность видеть, а в сумерках опять начнут натыкаться друг на друга, спотыкаться, осторожно вытягивать перед собой тонкие руки.
     Жевали молодую крапиву и заячью траву, да заварить их не в чем, а сырыми много не съешь. И чрево не принимает зелье - на губах детей выступала зеленая пена, нутро выворачивало, и Олуша перестала заставлять их заталкивать в себя зелья. Сама она зрит в ночи. Пока зрит. Раньше вообще была востроглазой, могла обходиться светом звезд, и темнота не пугала её.
     Олуша заставила себя встать. Поудобнее перехватила младенца, про себя удивляясь, что дитя ведет себя тихо и не требует еды; словно понимает, что нельзя вводить Олушу в досаду. Потащилась в сторону выворотня, под которым на сухой хвое коротали ночь сынок и дочка. Нога Олуши зацепилась. Она попыталась выдернуть ногу, но не удержала равновесие и повалилась набок, стараясь не ушибить младенца. Услышав тихое шарканье шагов, поняла, что это осторожной ощупью к ней подходит Якуб. Сынок поможет подняться. Самой ей не встать. А пока Олуша полежит немного, соберётся с силами.
     
      "Реки в Понизовье рыбные, - говорил ей муж, - по весне рыбу черпают кошами и корзинами. В лесах ходят табунами злые дикие кони; собираются во время гона могучие лоси и олени; сытые кабаны роют землю под дубами, и радостно верещат их резвые поросята. Зайцев в половодье снимают с ветвей руками. В воздухе густо от жирных гусей да уток, в полях ходит ходуном трава - столько там перепелов. Если дойдете до моих родных краёв - не пропадёте!" - так говорил муж. Ему просто: пожил и умер. Неурожай да голод уже после его смерти случились. С немецкой стороны снова шли с огнём и мечом железные лыцари креста, разорили хозяйские тайники, угнали скот и людей. И Олушу увели бы, и детей - ладные у неё были дети. Но она скрывалась умело. Якуба, и Ясечку, и младшенького мальчика приучила пластаться по земле и затаиваться, сидеть в воде, кутаться в жесткий крапивный плащ, под которым не могли их вынюхать собаки крыжаков. Но от долгих лишений дети стали слабые, кровь у них как водица, на лице одни глаза блестят, скулы обтянуты кожей, а у Ясечки на висках бьются синие жилки.
     
     Что ж, видно, суждено им погибнуть от голода. И этот глупый младенец...
     - Придёт волк, оторвёт бок! - процедила Олуша, дыша в темечко спящего мальчика, - я тебя не съела, звери съедят. С ними разговор короткий, да!
     Подошёл Якуб, вслепую стал помогать матери выпутаться из лямки, за которую, оказывается, зацепилась нога Олуши. Якуб потянул за лямку и нащупал просторную суму, а в ней!...
     - Мама, да тут хлеб?! Мама, поглядите, что ещё в торбе? Никак, сыр?! И горшочек большой, тестом запечатанный, и горшочек малый - в таких масло хранят, или тёртый мак... неужели с маслицем?!
     Олуша снова расплакалась, от радости.
      И обшарила всё в торбе, и запустила в хлебный мякиш пальцы с обломанными ногтями, положила кус в рот Якубу, затем кус - себе, оторвала ещё кусок, сжала его в кулаке - для дочки Ясечки. Захлопнула торбу, обмотала завязку вокруг деревянного колышка и пригрозила сыну, что не даст больше ни крошки, пока семь звёзд Волосыни не укажут на полночную сторону. Иначе скрутит живот, так и помереть недолго.
     А потом расцеловала спящего найдёныша в толстые щёчки.
     
     На дереве, под которым сидела вдова, мелькнули два круглых зелёных огня: мягколапая лесная кошка бесшумно обходила свои владения.
     
     Солнце было уже высоко, когда проснулись дети Олуши. Открыли глаза, посмотрели на мать. Та принялась доставать припрятанную в старой иглице торбу, на которой лежала всю ночь, и счастливо заворчала:
     - Небось, есть хотите? Сейчас-сейчас, угостимся, спасибо чурам лесным! Вот диво: и для тебя, найдён, наготовлено! В горшке-то молочная каша! Ну, что носами ветрите? Не тяните зря в себя ветер: всем достанется каши. Найдён наш толст, но весь горшок ему не съесть. А каша долго ждать не будет.
     Когда поели, сытый младенец звучно кряхтел и облегчённо агукнул. Все засмеялись. Ясечка сказала:
     - Матушка, мальчик как будто подрос за ночь: вон какой большой!
     - Тебе сейчас комар на плечо сядет - повалишься! - отговорилась Олуша, - как же он мог за ночь подрасти?
     Потом Олуша сказала:
     - Никуда не пойдём, надо в чаще отсидеться, пока запасы не прикончим. Как бы хозяин торбы не стал искать свою пропажу.
     
     К концу третьего дня у Олуши и её детей стала проходить болезненная слабость, а в суме к тому времени не осталось почти ничего. Почти, потому что вдруг Олуша нашарила бурдючок, а в нём густое красное вино. И всем досталось по несколько глотков, после которых они почувствовали себя совсем хорошо, а найдён крепко уснул после малой капли. На следующий день Олуша снова запустила руку в торбу, намереваясь выудить горшок, на дне которого оставалось чуть-чуть толчёного мака в меду - только пальцы облизать, - и последний ломоть хлеба. А нашла между двумя слоями плотно тканой дерюжки кольца сухой и тонкой, словно древесный корень, колбасы. И все положили под язык колбасу, и долго перекатывали её во рту, пока не истаяла. Напоследок Олуша вытрясла торбу, и оттуда, "шарх-шарх", просыпалась сухая черника, горстей шесть. Пришлось им выковыривать каждую ягоду из травы, но они собрали всю чернику, до последней сухой дробины, и тоже положили под язык.
     
     Олуша повела детей дальше. Найдёна несли в опустевшей котомке. Олуша держала торбу одной рукой, а Якуб - другой, и часто им приходилось менять руки. С утра, пока у Ясечки были силы, она обгоняла мать и брата, заглядывала в лицо найдёну, заигрывала с ним. Найдён от радости начинал скакать в суме, и Олуша ругалась, недовольная такой забавой. Но к полудню все очень устали, в глазах потемнело, в животе снова начались голодные боли, как будто и не было ни торбы с харчами, ни длинного отдыха. Они шли с остановками до самого вечера, и уже солнце спряталось за лес, надо было выбрать место для ночлега, но впереди на пологом бугре разглядели одинокий дом. Лёгкий дым шёл от очага во дворе. Небось, хозяйка готовит сейчас похлёбку к ужину... Олуша решила попроситься на ночлег. Может, хозяйка сжалится над её детьми и разрешит присесть к котелку с горячим варевом?
     
     Им навстречу выходил бородач-кузнец.
     Увидал найдёна, ополоумел от радости, протянул к нему огромные ручищи:
     -Ох-хо! Какой красивый у тебя сынок, женщина! - говорил Олуше, а сам глаз не мог оторвать от младенца.
     А найдён хитёр, сразу понял, что у кузнеца ему будет сытнее, чем у полуживой вдовицы! Засмеялся, прыгнул на руки к кузнецу и намертво вцепился тому в подпаленную бороду.
      Кузнецу хоть бы что - рад человек! Зазвал всех во двор, носился с найдёном, стал поторапливать старую мамашу, ходившую вокруг котелка, подвешенного над огнём.
     Старуха гостям не обрадовалась. Хмуро зыркнула из-под насупленых бровей:
     - Пришла вша-короста на грязных пятах, в дырах да заплатах! - клюкою ловко вздёрнула запыленный, рваный подол на Олуше, оголив её исцарапанные ноги высоко, по самый пах. Олуша задохнулась от обиды и унижения.
     - Она, - хозяйка кивнула на Олушу, - сбежит сегодня же ночью! А тебе ораву эту кормить! - прошипела старуха сыну.
      Но кузнец не слышал мамашу, он шумно забавлялся с младенцем, дитя хохотало, качаясь на руках бородача. Ясечка счастливо улыбалась, глядя на них. Якуб присел ближе к огню, делал вид, что греет руки, а у самого ноздри ходили ходуном от запаха горячего варева.
      Олуша подумала с горечью: "Матка велела мне уходить. Что ж, может, так будет лучше. Нас не звали, не ждали, но человек этот по деткам стосковался, за порогом не оставит, позаботится. А я найду себе место, и потом за сыночком да доченькой вернусь. А мальчонку кузнецу оставлю - вон как они друг другу радуются. И похожи: в шеях крепки, в хребтах тяжелы..."
     
     ***
     
     Не сбежала моя мать в ту ночь. Приходил к ней на сеновал мой отец, сильно плакал, просил, чтобы не оставляла его, горемыку. Прежняя жена да детки померли от болезни, остался он, да дряхлая мамаша. А бабы по окрестным хуторам все, как одна, старую хозяйку боятся, а дети кричат вслед: "По котам ходила! По котам ходила!" - за то, что старуха сослепу ужо на третью кошку наступила, и сдохли все три. И потому, мол, не сыскать ему в здешних краях невесты. Пожалела его моя мать, и осталась. Растили они меня, сестру Ясечку и старшего брата Якуба. Всем сказали, что имя моё - Хома, но бабка зовёт Покатигорошек, и батюшка кличет так же. Был ему сон: рассыпался у него горох, и батюшка горевал о потере, а потом стал горох собирать. Поднял две обычные горошины, а третья, здоровенная, куда как крупнее бобового зерна, упала сверху и прикатилась к нему. Это и был я. Когда моей сестрице Ясечке исполнилось шестнадцать, меня ужо называли выростком, вот какой я был большой! Пан войт пришёл за моим братом, увидал меня и хотел забрать в городской караул, думал, я взрослый детина. Но соседки подтвердили, что восемь лет назад я учился ходить, и рано ещё мне в караулы. Они завидовали моей матери, а бабка сказала: "Сами впотайку с кулака жрёте! Детям харчей не жалейте, и ваши такие будут!" Соседки плакали, визгливо ругались; обидели их бабкины слова. Бабку они считали ведьмой, и уже забыли, какое у неё имя. Всё Покотамходила, да Покотамходила, и никак иначе. И была свадьба моей сестры с хорошим женихом. Только нашла меня сестрица ночью, стала ластиться, щекотала, шептала: "Хочу сыночка такого крепкого, как ты!" Поздно понял я, что сделал то, чему нет прощения, и надо бежать из родного дома подальше. Бежал я всю ночь, а под утро утомился, присел под явором и заплакал. Куда податься? Нет мне обратной дороги... Тут спрыгнула с дерева лесная кошка и заговорила со мной. Расспросила про моё злосчастье, а потом сказала, что сестрица мне не родная, и матушка, и отец, и брат - чужие, и прикатился я этим людям под ноги, как Покатигорошек. "А ведь меня кличут Покатигорошек!" - удивился я. "Вот видишь, - отвечала кошка, - я тебе правду сказала, ты приёмный сын. Возвращайся домой, ничего не опасайся, тем более, лукавую твою сестрицу жених увёз в дальние края".
     
     Вернулся я к родителям; пусть не родным, но других-то у меня не было, и любил я их всем сердцем.
     А в селе снова мою бабку вспоминают: падала она с лавки, упала на кошку, задавила бедную животинку. Видели соседки, как бабка несла кошку за хвост - в лес. Куда же ещё? Не хоронить же её?
     Кланялся я бабушке и был приветлив.
     Покотамходила обругала меня, как всегда; мать мою назвала проходимкой, а батюшку - дурнем. Теперь-то я знал, за что она их так, но виду не подал. Спросил только, сильно ли она горюет по кошке?
     - Ишь, лоботряс, усы ужо растут, а он о кошке печётся, бездельник! Как будто другой заботы нет?!
     - Встретил я, бабушка, в лесу пёструю кошку - на твою похожа. Может, приманю её и принесу в дом?
     - Пёструю кошку видел... - старуха цыкнула слюной сквозь выгнивший зуб:
     - Как же! Хорошо, что не ведьмедь с Лешим вышли к тебе. Ишь, остолоп, свитку навыворот напялил, шастает по лесу, лиха не боится!
      Устыдился я. И правда, ночью второпях нашарил свитку, на ходу надевал. И правда, смешу людей.
      Подставил я спину, бабка всласть поколотила меня тяжёлой клюкой, утомилась и подобрела:
     - Ладно ужо. Помоги мне перебрать горох, а там ещё одно дельце справишь, вот и помиримся.
      Перебирали мы с ней горох до вечера, а когда ссыпали весь по туескам, оказалось, одна горошина откатилась на середину хаты и проросла. Развернула листочки - радостные, круглые, светлые, как зелёные зеленя ранней весны; потянулась гнутким стебельком вверх, да так быстро, что я глазом моргнуть не успел, а гороховый росток уж выше стола!
     Приказала мне бабка:
     - Ты - Покатигорошек, тебе, значит, лезть.
     - Куда лезть?
     - На другую сторону.
     - Это как?
     - По стеблю гороховому. Он сейчас вырастет до самого неба, а небо - это та же земля, только с другой стороны.
     - Да ну?! - не поверил я.
     - У всего есть другая сторона, - важно отвечала Покотамходила. - Гороховое семя может само расти, а может тебя кормить-растить. Наша земля злым навьям - небо. Человек с одной стороны добрый, а с другой - обязательно злой.
     - Даже матушка? - несказанно удивился я. - Моя матушка, как ни посмотри, со всех сторон добрая!
     - Эххе! - закашлялась смехом старуха. - Да только она тебя на дороге подобрала и съесть хотела, твоим мясцом старших детей накормить.
     - Откуда тебе ведомо?!
     - Своими глазами видела! - отвечала старуха и стукнула клюкой о порог. (Если бы врала, чуров будить бы не стала. Значит, правду говорит).
     - А сестрица Ясечка, она - какая? - сказал, и заалелся от стыда.
     - То-то! - снова смеялась Покотамходила. - Теперь знаешь, что и Яся разная, хоть молода она ещё. То ли дальше будет!
     
      Стало мыслям в моей голове тесно.
     Посмотрел я на гороховый стебель, пробивший крышу и уже цеплявшийся за тучки, подумал, что меня по этому стеблю заставляют лезть неведомо куда, неведомо зачем. Раз уж так, решился спросить бабку:
     - Бабушка, о тебе ведь говорят, что ты ведьма злющая. Как бы мне хотелось поглядеть на тебя добрую!
     - Видел ужо! В лесу, под явором. - Старуха вдруг сделалась усталой, сгорбилась ещё больше: совсем маленькая, сухонькая, скрюченная, ненамного больше кошки...
     - Злая я, верно говорят. Всегда такой была, сколько себя помню. Бабы со мною лаялись, муж называл лютой комарихою, а я не знала: как жить иначе? Видно, не было у меня в то время другого бока, не развернулся ещё прутик-стебель в лист. Какой у тонкого прута может быть бок? А у зелёного листа их уже два. Два бока. Верно, хлопец? Хоть ты и дубина-дубиной, но всё понимаешь. Слушай же дальше. Жилось мне хуже некуда, и не пойму: из-за горя и тягот была я злая, или наоборот? Однажды разозлилась я на точно такой гороховый росток: за то, что вытянулся неимоверно, разворотил всю крышу. И полезла я ругаться с тем, кто с этого гороха будет собирать стручки - ведь для кого-то он такой здоровенный вымахал? Лезла, а сама кипела от ярости: столько во мне было чёрной крови. И когда взодралась, наконец, на небо, и маленько отдохнула, подошёл ко мне человек, яркий, как солнце. Спросил: "Чего надобно?" От страха трепетала во мне каждая жилка, но я собралась с духом и сказала: "Хочу другое сердце, отзывчивое и милосердное. Может, мои детки тогда перестанут мёртвыми рождаться?"
      "Что ж, сделаю, как хочешь. Но, запоминай, женщина: не могу я перемешать в тебе добро и зло, как в других людях. Они круглы, они полны до краёв разным. А ты - особенная, не сосуд, а всего-то лист. Жить бы тебе, повернувшись к людям одной стороной, но ты пришла сюда, а здесь человек получает то, чего ему недоставало. Значит, так: добро и зло будешь носить по очереди, надевать, как надевают одежду".
     
     Мягколапой кошкой спустилась я до исхода ночи по гороховому стеблю на землю, и сделала первое доброе дело: выслушала отчаявшегося бедняка, человека незнакомого; пожалела, подарила ему рожок - одну из чудесных вещей, которые скинула с неба. И было из рога всего много у этого человека, пока не сделался он спесивым. Тогда треснул рог и выкинули его за ненадобностью. А у меня к тому времени мальчик родился: крепкий, здоровый.
     
     Твоей мамаше принесла я торбу, полную еды. Торба тем полнее, чем человек голоднее. Она до сих пор с этой сумой не может расстаться, глупая баба. Не может забыть, как торба спасла её выводок от голодной смерти. Да только в торбе ничего не появляется, ведь все в доме сыты...
     
     Сидел я, и слушал, и слушал - занятная быличка!
     
      И вдруг бабушка рявкнула:
     - Рот закрой!
      Снова обозилилась Покотамходила, распрямила спину, принялась гонять меня по хате, приговаривая:
     - С дураком говорить - словно грязь месить, киселя много, а на стол подать нечего! Полезай, однобокий! Ишь, хороший-пригожий, старательный да услужливый - придраться не к чему! Лезь, кому говорю!!! На небе тебе добавят, чего не достало, да у себя пусть и оставят, а не то ка-ак повернёшься другой стороной - проклянут люди тот день, когда ты родился! Полезай!!!
     
     И я полез по гороховому стеблю.
     
      Было о чём мне подумать, и не заметил, как взобрался на самое небо.
      Мог набрать я на небе злата-серебра, жемчугов и лалов - ковшами. Видел там разные диковинные штуки, но ничего мне не хотелось. К тому же, затрещал стебель гороховый, зашатался и рухнул на землю. Птицы небесные и разные тамошние звери проводили глазами гороховый стебель, и говорили между собой, что одна злая баба велела своему сыну рубить ствол и справиться до полуночи: чтобы люди ничего не заметили, не обвинили её в чародействе. Но не было во мне гнева, только одиночество сжимало бедное сердце.
     
     А потом рассвело.
     
     Земля далеко внизу расстилалась и показывала себя всю - от восхода и до заката.
     И я увидел то, отчего кровь застыла в жилах: краем ходят железные лыцари, жгут людей, рвут их собаками. Ясечку мою - в полевой стан, да под возы; супруга её убили - был тот парень не воин, торговец. Был... Был у меня старший брат, и тоже полёг на кровавом поле ... Родная земля моей матушки заходится стоном, обезлюдели селища, в капищах под вековечными дубами потух огонь.
      Вскипела во мне ярость.
     Понял я, что человек однобокий - и не человек вовсе. И нечего человеку делать на небе, как навьям нечего делать в нашем мире, бо* мы для них - небо.
     Я спешил.
     Торопился на родную сторону.
     Разглядел среди всякого добра звонкий меч, секиру, клевец и угорские ножи, вложил их по штуке за каждое голенище. Прихватил кистень. Выбрал кой-чего из доспехов, что подошло: плечи больно широки. На руках моих волосы стояли дыбом, русая борода на скулах уже завивалась кольцами.
     
      Хороший плащ с синим подбоем хлопал над головой, когда прыгнул я вниз, на землю.
     
      Знал, что прозвище моё отныне будет Лютый. Лютый Хома с Понизовья - об этом сказал моей ладони меч-кладенец.
      А что Покатигорошек?
      Покатигорошек на той стороне остался, и не обойти меня теперь никому, не объехать, чтобы заглянуть на другую сторону, сравнить и удивиться.
     
      Я вышел к великокняжеской хоругви.
      Отыскал знакомого войта.
      - Откуда, ты, детина? - спросил тот. Он меня не узнал.
      Я молча бросил к его ногам штандарт лыцарей креста: было жаркое дельце в пути, я ж, пока добрался до войска князя нашего Витовта, отшагал сорок вёрст...
      - Готов с нами завтра выступить на Грунвальд? - спросил старый войт, по-отечески положив руку на моё плечо.
     
      "Грунвальд!" - загремел меч в ножнах.
     
      "Грунвальд!" - звякнули ножи.
     
      "Грунвальд!" - пробасил кистень.
     
      - Так!* - ответил я.
     
     
     
      Бо*(бел.) - "Потому что"
     Так!*(бел.) - Да!
      Грунвальд*(бел.) - Грюнва?льдская битва - решающее сражение, произошедшее 15 июля 1410 года. Союз Королевства Польского и Великого княжества Литовского под предводительством короля Владислава II Ягайло и великого князя литовского Витовта одержал решающую победу над войском Тевтонского ордена.
     
   0x01 graphic
   5
   0x01 graphic
   Данни Р.Р. Тени   15k   Оценка:7.73*8   "Рассказ" Фантастика, Мистика 

     *
     Скулли говорил:
     - Пустыня убивает быстро. Ты и моргнуть не успеешь, как твои косточки обглодают песчаные собаки.
     Еще он говорил:
     - Бежать нужно на север. Всего пять дней пути, и ты уже на перевале через Красную гряду, а оттуда половина мира видна, как на ладони. Хочешь в леса, хочешь к океану двигайся. Можно и в город, если есть такая нужда. Главное держать бак полным и не валять дурака в дороге.
     И последнее, то, что Скулли повторял чаще всего:
     - Следи за тенью, парень. Всегда следи за тенью.
     
     *
     Когда сквозь плотную пелену "белого шума" вдруг пробились обрывки слов, Кейл не мог поверить своим ушам. Он застыл посреди гостиной, с кружкой обжигающе горячего кофе в руках, и уставился на радиоприемник.
     - Эй, Скулли, слышишь это? - спросил он.
     - Слышу, не глухой, - пробурчал Скулли в ответ.
     После этого они оба надолго замолчали, прислушиваясь, пытаясь разобрать слова и фразы среди помех. Первым сдался Кейл:
     - Черта-с-два тут что разберешь! - сказал он.
     - Помалкивай-ка! - прикрикнул на него Скулли, и в доме на несколько часов воцарилась тишина, нарушаемая только шумом ветра в трубах и шипением радио.
     В конце концов, устав прислушиваться, Кейл уснул там же в гостиной, на протертом жестком диване, не снимая ботинок, а утром, едва он открыл глаза, Скулли мрачно сказал ему:
     - Тебе пора.
     - Это было то самое? То, чего ты ждал? - спросил Кейл.
     Скулли кивнул на приемник:
     - Послушай сам.
     Кейл слушал помехи почти час, пока вдруг мужской голос с кристальной ясностью не произнес, так громко и четко, словно его обладатель находился прямо рядом с Кейлом:
     - Это конец! Бегите! Купол отключается, солнце движется с юга на север, оно уже почти достигло Осиного камня!
     - Осиный камень всего в трех днях пути отсюда, - забеспокоился Кейл. - Как быстро оно движется? Сколько у меня времени?
     Скулли пожал плечами:
     - На твоем месте я бы поторопился.
     Кейл особенно тщательно умылся из бочки с дождевой водой. Заправил скутер и наполнил топливом запасные канистры, сложил в рюкзак вещи.
     - Не забудь воду, - напомнил Скулли. - В пустыне без воды ты и дня не протянешь.
     И Кейл налил во фляги воды из фильтра.
     После того, как все приготовления были завершены, он в последний раз обошел ферму, на которой прожил всю свою жизнь (по крайней мере, ту часть жизни, которую помнил). Он постоял на крыльце, осматриваясь и вдыхая родной запах, обошел комнаты, большая часть которых была необитаема уже много лет, зашел на могилу на заднем дворе и немного постоял там, не зная, стоит ли прощаться с лежащим в ней человеком.
     - Хватит тянуть, - подгонял его Скулли. - Тебе нужно выехать как можно скорее.
     Кейл кивнул и вернулся во двор, где стоял готовый к долгому путешествию скутер.
     - Я буду скучать? - спросил он.
     - Ты - ребенок,- ответил Скулли. - Ты очень быстро все забудешь.
     Кейл выехал на дорогу.
     
     *
     Когда-то давно, как рассказывал Скулли, пустыня не была пустыней. На многие мили вокруг простирались обширные поля кукурузы, пшеницы и подсолнечника. Маленькие города и фермы, которые сейчас, словно призраки, пустыми стояли вдоль дороги, были наполнены людьми и шумом. Скутеры и автомобили сновали по шоссе туда и обратно, днем и ночью. Бесконечные колонны грузовиков проходили здесь, вывозя цистерны подсолнечного и кукурузного масла, и тонны пшеничного зерна. Все это было возможно, потому что купол, защищающий эту местность от ставшего слишком горячим для планеты солнца, работал как нужно. Местные жители платили особый налог на купол, чтобы инженеры и техники, приезжающие из городов, поддерживали его в рабочем состоянии. А потом все закончилось. Поток грузовиков иссяк. Больше никто не покупал у фермеров пшеницу и масло. Говорили, что ученые в городах научились производить пищу из ничего в своих лабораториях. В бескрайних полях отпала нужда. У людей заканчивались деньги, кто-то переезжал в поисках лучшей жизни, кто-то остался, потому что не знал куда податься. Инженеры и техники покинули свои рабочие места. Купол был брошен на произвол судьбы, и постепенно защита, которую он давал, ослабла. Так родилась пустыня. Солнце выжгло поля, оставив после себя только твердую, как камень, земляную корку, на которой уже ничего не могло вырасти. Все знали, что рано или поздно купол отключится вовсе, и тогда в пустыне больше не будет места людям. Так и произошло.
     Сколько Кейл помнил себя, Скулли ждал этого. Именно поэтому радио всегда оставалось включенным. Сколько Кейл помнил себя, Скулли готовил его к бегству. И вот, настало время бежать. Проезжая по пустой, прямой, как стрела, дороге, милю за милей, удаляясь от родного дома все дальше и дальше, Кейл чувствовал все четче, что он покидает единственное место в целом мире, где ему было хорошо.
     Будь у него в доме зеркало, глядя в него, он увидел бы невысокого парнишку, загорелого до черноты, с копной выбеленных солнцем волос и яркими синими глазами. Он увидел бы чумазое лицо, исцарапанное и немного усталое, на котором с каждым днем всё ярче и ярче, проступали ожидание неизбежного и страх, панический страх перед будущим. Но зеркала у него не было, а в бочке с дождевой водой многого не разглядишь, поэтому Кейл не видел своего страха, а лишь чувствовал его каждый миг, где-то глубоко внутри.
     Скулли научил его всему, что Кейл знал. Скулли всегда был рядом с ним. Но сейчас, на этой дороге, жизнь Кайла была только в его собственных руках.
     
     *
     Он подъехал к заброшенной автозаправке, когда день уже начал клониться к завершению. В резервуарах здесь нашлось достаточно топлива, чтобы пополнить запасы, а в магазине ему удалось найти немного питьевой воды в пластиковых бутылках и консервы на ужин. Всю ночь он просидел там, в полудреме, слушая, как ветер играет на подвешенных над входом медных трубках. Утром же, едва рассвело, Кейл снова двинулся в путь. На горизонте уже виднелись пики Красной гряды, и он рассчитывал, что преодолеет этот путь быстрее, чем рассчитывал. Ближе к полудню Скулли сказал ему:
     - Остановись.
     Кейл остановился.
     - Оглянись назад.
     Кейл оглянулся, и у него защемило сердце. На юге, там, откуда он приехал, столб черного дыма поднимался от горизонта в небо.
     - Солнце уже на ферме, - сказал Кейл, и вдруг из его глаз потекли слезы.
     - Точно. Ферма горит. Солнце движется гораздо быстрее, чем мы предполагали. Тебе следует поторопиться, если не хочешь поджариться прямо здесь.
     Кейл посмотрел на Скулли и подумал, что может и не стоило уезжать с фермы. Не обязательно убегать. В смерти нет ничего особенного, если задуматься. Смерть делает тебя неуязвимым, тебе больше ничего не нужно бояться. Ты можешь и без скутера передвигаться на любые расстояния, не нуждаясь в отдыхе и пище, ты не чувствуешь боли, не чувствуешь этого всепоглощающего ужаса перед будущим. Скулли прочел по его лицу, все, о чем думал Кейл.
     - Посмотри на свою тень, мальчик, - сказал он.
     Кейл опустил глаза на дорогу. Его тень, слившаяся с тенью скутера, черным пятном лежала на асфальте.
     - А теперь, посмотри на мою, - продолжил Скулли.
     - У тебя нет тени, Скулли, - возразил Кейл.
     - Точно. А знаешь, почему?
     Кейл пожал плечами. Он не знал, да и не хотел знать. Разве тень такая уж высокая плата за жизнь без боли и страха, думал он.
     - Меня нет, Кейл, - сказал Скулли. - Меня нет в этом мире, поэтому свет свободно проходит сквозь меня.
     - Но я вижу тебя, и говорю с тобой. Значит, ты есть, разве не так? - удивился Кейл.
     - Я - только эхо. Я сам - только тень. Ты не можешь коснуться меня, а я не могу коснуться тебя. Я не могу коснуться этого мира и изменить его, а ты можешь. Потому что ты есть, а меня нет. Понимаешь? Я не чувствую боли, но не чувствую и тепла, и ласки. Я не чувствую запаха и вкуса. Я не могу чувствовать этот мир. Ты можешь. И ты должен ехать вперед, чтобы остаться живым, чтобы сохранить свою тень. Чтобы чувствовать мир и, может быть, изменить его.
     - Разве, помогая мне, ты не изменяешь мир? - спросил Кейл.
     Скулли усмехнулся. Не часто Кейл видел улыбку, пусть даже такую, на его скуластом смуглом лице. Он ждал ответа, но Скулли так и не дал его. Только махнул рукой, заставляя Кейла ехать дальше. И Кейл поехал.
     
     *
     Он ехал остаток дня, и ночь, останавливаясь лишь для того, чтобы долить бензина в бак, выпить несколько глотков воды и смочить лицо. Он устал и несколько раз едва не уснул прямо во время движения, но Скулли неизменно будил его и подгонял ехать быстрее. На исходе ночи за спиной Кейла раздался взрыв, это солнце достигло заправки и подожгло остатки топлива в цистернах. Взрыв был настолько силен, что дорога качнулась под колесами скутера и, не справившись с управлением, Кейл упал на горячий асфальт.
     - Вставай, там впереди нужна твоя помощь, - мрачно сказал Скулли, и Кейл встал, и пошел по обочине.
     Перевернутый автобус темным пятном выделялся на фоне серого неба. Рядом с ним Кейл увидел мальчика, держащего сверток с младенцем.
     - Что случилось? - спросил Кейл.
     - Наш автобус перевернулся, - ответил мальчик. Он был очень напуган, и смотрел на Кейла со страхом и удивлением.
     - Где ваш водитель, - снова спросил Кейл.
     - Мама была за рулем. Этот взрыв, ты слышал? Он напугал ее, и она не справилась. Мы с Джоан не пострадали. Мама так надеялась, что мы сможем доехать до перевала. А теперь, все, конец.
     Кейл кивнул:
     - Я потерял свой скутер. Тоже из-за взрыва. Мы должны идти вперед. Может, и не успеем, так хоть попытаемся. Как тебя зовут? - обратился он к мальчику.
     - Джейк, - ответил мальчик, - а это - Джоан. Она моя сестра.
     - Не волнуйся, Джейк, мы успеем, - Кейл постарался его успокоить. - Идем!
     
     *
     Кейл вспоминал, как Скулли вернулся в дом через несколько дней после того, как он, Кейл, его похоронил. Никогда он не забудет, какой твердой была земля, как жгло его спину беспощадное солнце, как слезы, будто кислота, выедали ему глаза, пока он слабыми детскими руками копал могилу для своего единственного друга. Скулли не был Кейлу отцом или братом, но вырастил его после того, как нашел еще совсем маленьким в пустыне. Кейл этого не помнил, но помнил, как добр к нему был Скулли, и этого было достаточно.
     В день своего возвращения, Скулли вошел в гостиную и приблизился к дивану, на котором, уже едва дыша, лежал Кейл. Несколько дней он не ел и не пил, потому что так боялся быть один, что решил умереть, только бы избавиться от этого страха.
     - Я не для того тебя подбирал, чтобы ты вот так сдался, - сказал Скулли.
     Кейлу пришлось жить дальше, и помощи ему ждать было неоткуда. Он научился возделывать маленький огород, на котором мало что росло. Научился ездить на скутере, который едва мог поднять, и чинить его, когда тот ломался. Он понемногу продавал вещи Скулли, которые были на ферме, чтобы купить бензин и еду. Он ремонтировал дом и сарай, и поливалки для огорода, и лечил себя сам, когда случалось заболеть. И Скулли снова был с ним.
     Кейл не спрашивал, почему его друг вернулся. Такое случалось, время от времени, он знал об этом из немногих книг и подшивок старых газет, которые нашел в подвале. Он слушался Скулли и не перечил ему. Он не видел разницы между тем временем, когда Скулли был жив, и тем, когда он умер, а Скулли ему ничего не рассказывал. Он говорил только:
     - Пустыня убивает быстро.
     И:
     - Следи за своей тенью, парень.
     И Кейл опасался пустыни и следил за тенью, и надеялся, что так будет всегда. Пока не пришло солнце.
     
     *
     Кейл мог бы идти быстрее, если бы не Джейк, все еще несущий на руках спящую сестренку. Кейл мог бы идти быстрее, если бы он был один. Но теперь он не был один, и нес ответственность не только за себя. Он подгонял Джейка, и каждый раз, когда мальчик без сил опускался на землю, уговаривал его вставать и продолжать идти:
     - Мы не успеем! Не успеем! - с обреченностью приговоренного к смерти повторял Джейк. Кейл заставлял Джейка продолжать бороться, не обращая внимания на усталость и жажду.
     - Ты еще будешь рассказывать Джоан, как вынес ее из горящей пустыни, - шутил он.
     И они дошли. В последний момент, как раз к отправлению последнего подъемника, который должен был перенести их через перевал. На другую сторону Красной гряды, где купол еще в полном порядке, где воздух не обжигает легкие при каждом вдохе, а солнце не печет так сильно. Туда, где они смогут продолжать жить.
     Кейл и Джейк подошли к вагону подъемника.
     - Мы хотим добраться на ту сторону Гряды, - сказал Кейл технику.
     - Кто это - мы? - удивился техник.
     - Я, - Кейл указал на мальчика: - Джейк, и его маленькая сестренка Джоан.
     Техник окинул их взглядом, пожал плечами и произнес:
     - Извини, парень, на ту сторону едут только живые.
     
     *
     - Когда это случилось? - спросил Кейл.
     Они со Скулли взглядами провожали удаляющийся подъемник, в котором, под присмотром техника, Джейк двигался к своей новой жизни.
     - Какая разница? - пожал плечами Скулли. - Это случилось.
     - Но почему я все еще здесь?
     - А почему я был здесь все это время?
     - Из-за меня?
     Скулли кивнул.
     - Ты вернулся, чтобы спасти меня. А я? Чтобы спасти Джейка?
     Скулли снова кивнул:
     - Может быть и так.
     - И все-таки, когда это случилось? Когда я умер?
     - Это не важно, Кейл, поверь мне. Важно, что ты все равно продолжал идти к своей цели, и спас этого парнишку.
     - Важно то, что я все-таки изменил мир для Джейка и его сестры?
     -Точно.
     
     *
     На желтой земле, под лучами яркого солнца, опаляющего все вокруг, стояли подняв лица к небу, не чувствуя жара и не боясь яркого света, две тени, которым удалось изменить чей-то мир.
     И они были счастливы.
   0x01 graphic
   6
   0x01 graphic
   Никитин Д.Н. N-Талка   25k   Оценка:8.69*6   "Рассказ" Фантастика 

  

  

  С чердака донесся радостный визг.

  Значит, Талка добралась до дедовой библиотеки и теперь не спустится до самого вечера. А, может, и вечером не спустится. N-сапиенсы отлично видят в темноте.

  Я посмотрел на груду вещей под навесом. Хорошо, помогли егеря - привезли на лошадях от Качуга прямо сюда, на дальнюю мою родовую заимку.

  - Ну что? Займемся багажом или сначала на озеро сбегаем? Покажу тебе, как бобры с выдрой воюют.

  Анна зачарованно оглядывала встающие вокруг пади горы - покрытые щетинистым еловым лесом или голые, серо-бурого камня.

  - На озеро? А как же Наташа? Оставим одну, семилетнего ребенка?

  Я улыбнулся:

  - Она не ребенок! У них с детьми совсем по-другому. Заговорил - уже взрослый. По уму я бы дал Талке наших лет пятнадцать.

  Анна лукаво прищурилась:

  - Пятнадцать, говоришь? А не заревнует, если ты со мной сразу на озеро?

  - Она же знает, вернее, чувствует, что мы - старые друзья, которые давным-давно не виделись. В этом плане с ней просто. Не надо хитрить, выдумывать что-то. Она сама всегда всё понимает. И часто - лучше тебя самого.

  

  Вернулись мы к дому уже в сумерках. В окне плясали отсветы живого огня. Талка разожгла очаг и готовила сразу два ужина - для себя и для меня с Анной. Всё же есть разница у нас в пищеварении.

  Моя девочка лихо управлялась с кухонной утварью, со всеми этими ухватами, горшками, сковородками. Кого-то, с непривычки, это зрелище могло и напугать. Двигалась Талка не по-человечески... Вернее, не по наше человечески - стремительно, но слишком резко, негибко. Когда брала что-то в стороне, поворачивалась всем телом, словно кухонный кибер. Хотя, когда я в последний раз видел кухонного кибера? Может, они сейчас иначе поворачиваются.

  Пока мы с Анной расправлялись с омлетом с черемшой и грибами, Талка, причмокивая, уплетала куски мяса, запеченные в каких-то листьях с кореньями. После ужина Анна пошла к колодцу - мыть посуду, а, может, и сама решила освежиться. Я разбирал вещи. За окном совсем стемнело. Рдеющие в очаге угли давали мало света, пришлось зажечь лучину. Ароматно запахло смолой. По бревенчатым стенам заходили тени.

  Талка рукодельничала в дальнем углу. Зачем-то распорола мою палатку (между прочим - из натурального шелка!). Было видно, что девчонка дуется. Неужели и, правда, ревнует?

  Нет, тут другое. Книжка - брошена на пол. Значит, не понравилась, расстроила чем-то. Что за книга? Поднял... "Земля Санникова".

  Понятно. У Обручева всегда грустный финал. Земля Санникова, теплая арктическая страна с доисторической фауной, погибла от геологического катаклизма. Нашел в конце книги: "Ордин запечатлел эту печальную картину на последней уцелевшей еще фотографической пластинке - картину едва открытого для науки и уже погибающего мирка с последними мамонтами, носорогами и представителями первобытного человечества". Да, читать это Талке, конечно, неприятно.

  - Мне за вампу обидно, - пробурчала из своего угла, ловко орудуя иглой (с ее то пальцами!). - Их же в книге за людей не считают. Почему онкилоны - всегда хорошие, а вампу - плохие, полузвери? Их убивать можно без жалости... целое племя!

  Да, это я упустил. В "Земле Санникова" онкилоны, люди современного типа, воевали с палеоантропами - ну, как их представляли в прошлом веке. И, действительно, уничтожили при дружеской помощи ружей ученых, открывших Землю Санникова. Как там у Обручева: "Карательная экспедиция, - засмеялся Ордин, - и мы в роли палачей! Не особенно лестно". Засмеялся, значит...

  Старался говорить спокойно:

  - Эту книгу написали сто с лишним лет назад. Тогда люди и между собой воевали, и других людей часто не считали себе равными. С того времени мы сильно изменились. К тому же Обручев был хороший писатель, но как антрополог - сильно устарел. Онкилонов превратил почему-то в индейцев, а уж вампу точно не были полуобезьянами. Ты же сама знаешь!

  Талкины губы тронула усмешка:

  - Про вампу он еще глупость написал - дескать, все женщины у них принадлежат всем мужчинам, а дети считаются общими. Как можно не знать, кто чей сын или дочь?

  

  На ночь Талка ушла, деликатно оставив нас с Анной в доме одних. Наверное, устроила себе лежанку где-нибудь рядом, в тайге. Мне не спалось. Перелистывал, лежа на диване, "Землю Санникова" под припрятанным электрическим фонариком. Вот о чем с Обручевым не поспоришь, так об исходе встречи двух человеческих видов. Когда в эпоху оледенений в Европу пришли наши предки кроманьонцы, там, до них, уже сто тысяч лет жили неандертальцы. И кроманьонцы их быстро (всего за полсотни веков) свели на нет. Историю, как говорится, пишут победители. Или их потомки, для которых слово "неандерталец" стало символом грубого примитивного дикаря.

  Заскрипела кровать. Анна тоже не спала. Эх, Талки здесь нет, она бы быстро разделалась с комарами.

  - Кир! Я всё о ней думаю...

  - О ком? О Наталке-неандерталке?

  - Не называй ее так, я же просила!

  - Да она не обижается.

  - Всё равно.

  Анна села в постели, завернувшись в одеяло:

  - Ты знаешь, я ведь ее боялась... А она, умненькая оказалась, начитанная. Да и по внешности, в общем, ничего. Эдакий гномик-боровичок. Я бы, правда, прическу посоветовала другую. Зачем ей на затылке такой шиньон?

  - Это не шиньон. То есть, шиньон, но мы так задний черепной выступ у неандертальцев называем.

  - Ааа...

  - И почему она должна быть глупенькой? Мозг у неандертальцев, вообще-то, побольше нашего. И жизнь у них была куда сложней и, главное, короче. Приходилось быстро учиться, осваиваться в окружающем мире. Вот Талка у нас учится и осваивается. Плохо, что читать может только с бумаги, это у нас сейчас главная проблема. Мало уже книг бумажных осталось. Да и не всякую ей можно в руки дать.

  - Ну да, она же девочка.

  - Я имел в виду, она искусственные материалы не выносит, пластик, полимеры. И никакого электричества. Так что живем мы будто в девятнадцатом веке. Бумажные книги, живая музыка, восковые свечи.

  - Романтично как!

  Анна привстала, откинула одеяло:

  - Всё, хватит! Иди ко мне!

  

  Утром снаружи на двери я обнаружил надпись сажей:

  "КИР И АННА! ГОТОВЬТЕ ЗАВТРАК САМИ. Я ПОШЛА К СВОИМ. НАТАЛКА"

  - Она догадалась, что мы... и поэтому ушла! - прошептала Анна.

  - Догадалась, конечно. Но, видишь, сажа была теплой... Значит, ушла она до того, как мы...

  - А что значит "к своим"?

  - То и значит. К своим, неандертальцам!

  Вот, значит, почему она сюда так просилась, стоило мне вспомнить о доме, построенном прадедом в верхоленской тайге. И упомянуть, что оттуда рукой подать до острова. И Талка как-то сразу загорелась желанием побывать в этом моем фамильном гнезде. А я, балда, ничего не заподозрил. Потому что не ожидал от нее такой хитрости. И такой дурости!

  Самому Талку не догнать - на своих, то есть, двоих. Раньше считали, что неандертальцы бегали хуже современных людей. Еще как бегают! Особенно по лесу да в горах, тут неандерталец даст фору любому легкоатлету. За ночь Талка могла отмахать по тайге километров двадцать и теперь, наверное, подходила уже к водоразделу.

  Радиостанции, разумеется, здесь не было. Пришлось воспользоваться более древним видом связи. Соорудил побыстрому костер, навалил лапник. Дымный столб заметят - не с базы, так со спутника. Пока ждали флайер, Анна причитала:

  - Они убьют ее, съедят!

  Не убьют. Потому что просто не доберется Талка одна до острова. Но, если перевалит горы и выйдет к побережью, попробует переправиться на подручных средствах. А это опасно. Плохие там места, сильные течения, водовороты. Утонет, дурочка! А что касается того, что съедят... С чего нашим неандертальцам каннибализмом заниматься?

  На остров кого только не завозили, чтобы там могли от души поохотиться! Оленей северных и благородных, косуль, горных козлов и баранов, диких лошадей, овцебыков, зубробизонов, а еще волков, лис, рысей, росомах, медведей. Даже парочку клонов мамонтов в Московском зоопарке выпросили! Мамонтов, впрочем, неандертальцы обходили стороной, возможно, приберегали на "черный день".

  Словом, не голодали на острове. И ни одного случая людоедства за семь лет мы не зафиксировали. И вообще убийств. Даже своих брошенных детей неандертальцы не убивали, а оставляли в маленьких, сложенных из камней домиках. Загадка вообще-то большая - почему они своих детей бросают? Раньше считалось, что неандертальцы как раз очень заботились о маленьких. Сначала решили, дети больные были, не выжили бы в племени, но - нет. Вполне жизнеспособные оказались. У Талки, по крайней мере, никаких патологий. Кто-то, наоборот, предположил, что, они как раз самых здоровых в жертву, мол, приносили в благодарность богам или духам, раз вдруг оказались в таком богатом дичью месте.

  - Зачем она это сделала, зачем?! - причитала Анна.

  Мне-то понятно, зачем... Прогрессорша юная! Дескать, как же так, Кир? Мы в тепле, чистоте и сытости умные книжки читаем, а там, на острове, живут в каменном веке, в первобытных условиях. И вообще, нельзя, Кир, таких же людей, пусть из другого вида, держать в заповеднике, как животных! Может, их еще в зоопарках будут показывать? Я ей объяснил. Если просто забрать неандертальцев с острова в теплые дома, кормить полноценным диетическим питанием, вот тогда они точно превратятся из людей в тупых животных. И она, наверное, стала придумывать, как ей вернуться к соплеменникам и по-быстрому научит их колесу, земледелию, грамоте и астрономии!

  Хотя, конечно, надо как-то стимулировать наших подопечных. Неандертальцы, ведь, восприимчивы были к внешнему влиянию. За те пять тысяч лет, пока контактировали с кроманьонцами, много чему от них успели научиться - обработке кости, наскальной живописи; ожерелья, бусы стали делать, музыкальные инструменты даже заимствовали. На острове тоже была своя "культурная программа" - немой обмен с неандертальцами. Подкидывали им раковины с красками или костяные рыболовные крючки, а они взамен вяленое мясо или сушеных ягод оставляли. Предполагалось, что вот так неандертальцев будут постепенно двигать к новым, прогрессивным для них технологиям. Только первобытный прогресс мог на тысячелетия растянуться. А для нас, нынешних, и десять лет - целая эпоха.

  Пока адаптация к современному миру происходила в индивидуальном порядке. Занимались этим как раз мы, те, кто взял на воспитание неандертальских подкидышей. Моя Талка из них - первая, самая старшая. С одной стороны, растить этих первобытных мальчиков и девочек было чертовски сложным делом. Как прикажите справляться с простейшей, вроде бы, бытовой проблемой вроде стирки, если, как оказалось, все наши электроприборы и вся химия для них - крайне опасны? Зато воспитанники наши были такими замечательными, такими талантливыми! И если кому и решать в будущем судьбу неандертальцев - только им, детям своего племени, получившим знания нашего человечества. Но сначала детям надо вырасти! И поумнеть!

  Над нами завис, снижаясь, флайер.

  - Я лечу! - вцепилась в руку Анна.

  - Подброшу тебя до Качуга...

  - Нет, я с тобой, на остров! Девочку спасать от этих людоедов!

  

  Флайер высадил нас на границе закрытой зоны. Прошли пешком несколько километров по галечному пляжу. Тяжело, особенно для Анны, но мы, всё-таки, успели. Талка еще не спустилась с хребта. Отдыхала, наверное, после ночного марш-броска. Там ее и заметили тепловизором с орбиты. Я вглядывался в покрытые клочками мха сумрачные скалы. Где она собиралась выйти к побережью? Везде крутые, почти отвесные обрывы. Нет у нее другой дороги, кроме этого вот распадка!

  Попросил Анну ждать внизу, а сам полез вверх по склону. Взбирался, поскальзываясь на мокрых камнях, цепляясь руками за колючие ветки стланика. Только, как встретимся, не ругаться! Рассмеюсь и всё обращу в шутку, дескать, в следующий раз пусть берет меня с собой по горам бегать. И пообещаю свозить на остров. Пора ей, в самом деле, родичей повидать. Где же она? Вроде, должен уже до нее дойти. Я оглянулся, успокаивая дыхание. Позади меня сверкал на солнце хрустальный простор Малого моря. А за ним простирался остров. Темный лес, красные скалы, желтая песчаная степь. С высоты остров был виден целиком - от северного мыса Хобой с дымком стоянки неандертальцев до южных Ольхонских ворот, где тоже подымался дымок. Там располагалась палеоэтнографическая экспедиция, изображавшая из себя кроманьонцев.

  Вдруг вверху негромко хлопнуло, и что-то на миг заслонило солнце, стремительно, с легким шуршанием пролетев над головой. Я даже присел невольно. Потом заметил треугольную тень, скользящую вниз по склону. Поднял глаза. В воздухе парил белый дельтаплан. Вот для чего Талке моя палатка понадобилась! Поймав воздушный поток, дельтаплан забирался всё выше и выше. Он летел уже над водой, уходя всё дальше и дальше от берега, всё более удаляясь к острову. Эх, Талка, нарушила ты запрет показывать неандертальцам летательные аппараты! Ну, ничего, может они примут твой дельтаплан за огромного альбатроса. Только долети! Только не упади, изобретательница моя!

  

  

  Мы шли впятером - я, Анна, начальник экспедиции профессор Гаусс и два его сотрудника. Все одеты как положено - меховые куртки и штаны, украшенные костяными бусинками. На ногах - расшитые цветными нитками мокасины, в руках - легкие копья и копьеметалки, за поясом - бумеранги из полированного дерева. Одна Анна с несчастным видом несла корзину с дипломатическим угощением - копченым омулем. Я пошел бы без Анны, но за нее заступился профессор Гаусс. Он считал, что Талку будет легче уговаривать в присутствии женщины. Девочка была на острове уже неделю и, насколько мы могли судить по съемкам с дальнего расстояния, неандертальцы ее к себе приняли. Сегодня несколько из них неожиданно двинулись к экспедиционному лагерю.

  К пограничному ручью в поросшей сосняком долине мы спустились первыми, когда неандертальцы только показалась на противоположном склоне. Невысокие, не сказать малорослые, но широкоплечие и большеголовые мужчины топали вниз с тяжелой медвежьей грацией. Накидки из толстых шкур, стянутые ремнями, смотрелись как кожаные доспехи. Два рыжеволосых громилы были вооружены длинными толстыми пиками с обожженными остриями, коренастый седобородый старик нес на плече большой каменный топор. Четвертой в этой компании была Талка. В обычном своем спортивном костюме. Она сильно похудела и выглядела теперь совсем взрослой. Несла, подняв вверх, палку с привязанным белым лоскутом - очевидный фрагмент бывшей моей палатки

  Подойдя к ручью, неандертальцы положили оружие на землю. Мы, переглянувшись, последовали их примеру.

  - Старейший хочет, чтобы парализаторы вы положили тоже! - крикнула Талка. - Он не боится, но просит уважения.

  Я первым вынул спрятанный под одеждой пистолет и бросил на сухую хвою, устилавшую песок:

  - Просим старейшего и остальных сюда, к нам. Сядем и спокойно поговорим. Переведи им, Наталья! (Быстро же она выучила их язык!)

  У ручья лежали рядом два поваленных дерева. Мы расположились на них друг против друга. Я смотрел в морщинистое лицо неандертальского вождя, который сам пристально изучал меня из-под козырька косматых бровей.

  

  Первый раз я увидел неандертальца так близко семь лет назад, когда нас внезапно вызвала альпийская спасательная служба.

  Патрульный флайер заметил на леднике полузасыпанный снегом палаточный лагерь. Вместо бедолаг-альпинистов горноспасатели встретили такое, что сначала приняли за костюмированную мистификацию. Дескать, кто-то так заигрался, что пришлось для срочной эвакуации применить усыпляющий газ. Однако детальное обследование пострадавших дало результат, в который невозможно было поверить. В Альпах было обнаружено самое настоящее палеолитическое племя. Два десятка представителей вида homo sapiens neanderthalensis, включая новорожденную девочку.

  Как неандертальцы оказались в центре современной Европы? Это осталось загадкой без ответа, несмотря на множество гипотез. Пока другие спорили об инопланетных пришельцах, вернувших на Землю древних людей, или возникшем из-за коллайдеров ЦЕРНа хронопортале, мы перевезли усыпленных неандертальцев туда, где можно было воссоздать условия плейстоцена, - на байкальский остров Ольхон, нашу новую Землю Санникова.

  - Ты - Кир!

  От неожиданности я чуть не упал с бревна.

  - Ты - Кир! - повторил старик. - Ты вырастил мою дочь. Навсегда благодарен.

  Говорил он, сильно искажая звуки, и медленно, как на иностранном языке, если на нем долго не разговаривал и вспоминаешь слова на ходу.

  - Ты знаешь нашу речь?

  - Знает моя дочь. Теперь знаю я. Что знает один, знают другие. Прямо из головы в голову.

  - Телепатия?! - вырвалось у меня

  Вождь задумался, вероятно, перебирая в памяти новые для себя слова, потом кивнул, качнувшись всем корпусом:

  - Да, телепатия! Если далеко - почти совсем нет. Мешают ваши... Радиоизлучение! (выговорил с трудом). Если ближе, то лучше. Совсем близко - совсем хорошо, можно быстро, сразу. Чтобы так, позвал сюда дочь.

  - Вы и наши мысли видеть можете?

  - С мелкими головами - нет, не получится. Только большая голова с большой головой.

  Ну да, если бы Талка мои мысли сразу читала, зачем ей с книжками возиться... Но как он нас - "мелкоголовые"! А якобы брошенные неандертальцами дети, на самом деле, - инструмент для выкачивания информации. Я перевел взгляд на Талку:

  - Зачем скрывала это от меня, зачем обманывала? Думаешь, я бы не понял, не помог?

  Талкины глаза вмиг наполнились слезами. Когда она заговорила, голос ломали рыдания:

  - Кир! Не так было, не так! Я не обманывала! Я в твой старый дом по правде из-за книг просилась. Ты столько рассказывал о библиотеке! А то, что мне на остров надо, уже там поняла, когда отец до меня дотянулся. Я бы тебе не смогла объяснить, сама плохо понимала.

  - Как ты можешь! - вдруг вступила в разговор Анна. - Девочку обвиняешь, а сам всё на свете прозевал! Ученые! Да ведь это они вас всё это время изучали, а не вы их!

  Мне показалось, что неандертальский вождь улыбнулся:

  - Раньше мелкие головы были хитрее, но злые! Боялись нас, вредили. Не умели... телепатию. Не умели засыпать в пещерах, когда холода. Пришли большие льды, мы решили уснуть долго-долго, ждать, пока льды уйдут. И мелкие головы тоже исчезнут. Когда проснулись, кругом - одни мелкие головы. Больших голов мало - только мы. Льды ушли, холода нет, но всё равно - плохо. Дышать тяжело, вода мутная, невидимые искры вокруг трещат, голова болит, трудно слушать небо и землю. Думали, заснуть снова. Но сначала послали к мелким головам детей, узнать лучше. Видим - головы мелких не стали больше. Стало больше сердце! Нет злости. Нет вражды. Решили - жить вместе с мелкими головами.

  - Выходит, загадка исчезновения неандертальцев теперь решена! - воскликнул профессор Гаусс. - Не истребили их наши предки и не съели без остатка.

  - А другие неандертальские племена еще спят где-то в пещерах?

  - Или просыпались раньше. Вспомните легенды о подземных гномах, троллях...

  Завязавшуюся научную дискуссию прервал крупный медведь, внезапно под треск веток выкатившийся к ручью из-за кустов. Я вскочил, рванулся к парализатору, но вождь остановил меня. К зверю уже шли, наставив длинные копья, два его соплеменника. Медведь оскалил желтые клыки и оглушительно заревел. За нашими спинами так же оглушительно завизжала Анна. Медведь остановился, то ли в нерешительности, то ли от удивления. Он не пытался ни атаковать, ни спасаться бегством. Между тем неандертальцы, зайдя с двух сторон, одновременно ударили зверя копьями под ключицы, пригвоздив передние лапы к земле. Медведь издал тоскливый вопль. Вождь, подбежав, с коротким размахом обрушил ему на темя каменный топор. Огромный хищник захрипел, дернулся, заваливаясь набок, а потом вытянулся неподвижно. у ног неандертальцев.

  - Большая голова, но злой и глупый! - вождь вытирал с лица кровавые брызги. - Долго шел, чуть не опоздал! Свежее мясо лучше сухой рыбы! Наша еда - ваша еда!

  Неандертальцы деловито свежевали медведя кремневыми ножами, пока "кроманьонцы" разводили костер на соседней поляне.

  - Первый раз наблюдаю их охоту так близко! - вещал между делом профессор Гаусс. - А ведь многие не верили, что неандертальцы добывали крупного зверя - медведя, быка или мамонта. Дескать, падальщики они были! Но каково вам такое направление в эволюции! Развитие не технических орудий охоты, как у кроманьонцев, а ментальное подчинение животных. Первобытная телепатическая цивилизация! Как можно было такое представить?! Хотя... Сравнительная недоразвитость речевого аппарата при подобных размерах мозга... Могли бы догадаться! Не на пальцах же они меж собой изъяснялись. Однако, теперь, я думаю, вся эта наша кроманьонская бутафория утратила смысл. Геноссен! Объявляю о преобразовании Палеоэтнографической экспедиции в Комитет по контакту!

  Когда разговоры стихли и все занялись обжаренными на тонких прутьях кусочками медвежатины, я подошел к Талке, сидевшей к стороне.

  - Зря мне сразу не сказала. Я же за тебя волновался!

  - Прости! Ты бы ведь не поверил, что мне и вправду надо...

  - Поверил. Поехали бы сюда вдвоем. Когда будем собираться обратно?

  - Кир! Я должна быть здесь.

  - Как же я без тебя? Ты мне нужна!

  - У тебя теперь есть Анна. А скоро будут и собственные дети.

  - Глупышка! Что ты говоришь?

  - То, что знаю. Мальчик и девочка.

  

  Прошло пять лет. Недавно нашлось второе племя спавших в анабиозе неандертальцев. Население их острова теперь сильно увеличилось. Я часто вижусь с Талкой, когда приезжаю на Ольхон. Отвожу туда откопированные на бумаге материалы и забираю те, что Талка терпеливо отпечатала на пишущей машинке, одолженной из Политехнического музея. В этих распечатках - первобытный мир, который открылся моей девочке через память ее сородичей.

  Иногда Талка сама приезжает ко мне, вернее, мы съезжаемся вместе на старой верхоленской заимке. Я отправляюсь туда со всей семьей. Анна сторонится Талки, подозревает, что та всё же может читать ее мысли. Зато мои близнецы - Миша и Маша - готовы всё время проводить с "тётей Натой". Она в них тоже души не чает. Они играют, читают вслух книги, бродят по окрестным горам и падям. Наблюдая эту искреннюю дружбу детей двух человечеств, хочется верить в их счастливое общее будущее. Но потом я вижу, как Талка замыкается в себе, как ее тянет обратно на свой остров, к ставшей привычной общности сознаний, чего она лишена здесь, среди нас. Тогда я начинаю думать, что пути двух человеческих видов слишком разошлись, и для одного из них на Земле, на самом деле, нет уже места...

  Очевидно, так думают и N-cапиенсы. Не случайно в тех бумагах, которые мы отвозим на остров, столько информации о межзвездных путешествиях. Они готовятся уйти. Тысячелетья сна подобного перелета для них - не преграда. Не станет, думаю, неразрешимой проблемой и создание, с нашей, конечно, помощью, корабля, способного преодолеть долгий путь до иных солнечных систем (хотя лично я не представляю, чем можно заменить на таком корабле электроприборы и полимеры). Неандертальцы снова уйдут, уйдут во Вселенную в поиске для себя нового дома, оставив прежний младшему брату, гордо присвоившему имя homo sapens sapiens...

  Но, возможно, я вижу лишь часть куда более грандиозной картины, в которой гармонично связаны вместе наше и их человечества.

  Сто пятьдесят тысяч лет назад человек впервые вышел за пределы первой своей колыбели - тропического пояса Земли. Это событие можно сравнить только с недавним началом колонизации Луны и Марса. Тогда древние люди тоже совершили исторический прорыв. Двигаясь на север, они освоили всю Европу, прошли вдоль кромки ледников на восток до самого Байкала. Сделать такое тогда могли только они, неандертальцы, с их крепкими, кажущимися нам примитивными костяками, огромной физической силой, паранормальными способностями. Второй вид людей - грациозные S-сапиенсы пришли, спустя сто тысяч лет, на уже разведанные, знакомые человеку просторы Евразии.

  Не подобное ли будет происходить на новом, космическом витке человеческой истории? Восставшие так вовремя после ледяного сна, приспособленные к трудностям неандертальцы - первопроходцы далеких суровых планет, и идущие во второй колонизационной волне многочисленные наследники кроманьонцев. Что ждет нас в конце этого грандиозного пути по звездной дороге? Не исчезнут ли когда-нибудь в будущем разделяющие нас границы? И, быть может, мои далекие потомки соединятся с потомками Талки в новом едином галактическом человечестве!

  

  

  

0x01 graphic

  

  

  

   0x01 graphic
   7
   0x01 graphic

Diamond A. Бесцветные из Уэстон-Крик   11k   Оценка:7.66*10   "Рассказ" Проза 

Бесцветные из Уэстон-Крик

0x01 graphic

   Этот парень катил перламутровую коляску,

   полагая, что в ней спит его ребёнок.

   Но никто не спит. Никто.

  

   Мы сидели в эпицентре усталого города, наблюдали за тем, как бесконечно чернеет аспидный асфальт, вдыхали мглу осени и влажной травы Уэстон-Крик. Эдвард не различал цветов, как я не отличал людей: монохромные и сутулые, точно ветер ломал им хорды и ронял их взгляды на обувь. Неуютно, но привычно - делать вид, что выцветший парк - размазанная по тонкой бумаге сиена, могильная тишина в беседе - всего-навсего момент, когда можно оглядеться. А люди всё куда-то шли, толкая маленькие кареты со своими генами домой или в лес, сгоревший дотла прошлой зимой. В июне. Тогда умерла Кори, тогда же погиб и Эдвард, которому казалось, что дождь вот-вот пройдёт, тучи расплывутся в лазури, и его серое Всё станет едва серебристым. Эдди помнил, что небо синее. Ведь я постоянно заводил этот ключик в спине: одни вещи темнее других, потому как у них есть оттенки.

   ***

   Всё произошло обыкновенно и просто. Как это случалось с миллионами внимательных, неопытных, но аккуратных девочек. Кори ответила на звонок. Выбоина. Руль рванул влево, подушка безопасности сломала её гладкое личико, а вонзившийся в салон мотор порвал бедренные артерии. Ничего не полыхало, немного парило из-под капота, мигрируя запахом вскипевшего антифриза на запад, а измятая дверь выдавливала кровь девушки на разметку.

   Жёлтая лента. Скорая ненужная помощь.

   Марево одной трагедии расползалось по шоссе объективами, патрульными, случайными таксистами, замершими в нескольких метрах от удара; голубями, порхавшими неподалёку в закате Стромло - его опалённых крон. Эдвард стоял немного поодаль, прижав руки ко рту, ловя молитвы и крики в ловушку вспотевших пальцев. Он знал, что Кори мертва, и чувствовал: внутри идёт снег, ожигающий наледью сердце и лёгкие, вбивающий в альвеолы кристальные гвозди, что мешают дышать. Гипоксия, потеря сознания, страх и тусклые цветы палаты госпиталя на окраине Даффи, пришитого к торговому центру "Колман Корт", словно почка - одна из двух имеющихся, но не столь важная.

   Сами по себе каждая из почек могут быть утрачены, отданы, подарены. В паре они не представляют жизненной необходимости. До тех пор, пока одной не станет.

   Я навещал приятеля раз в неделю, приносил ему книги, которые тот не читал, пытался поговорить с ним о пожаре, Канберре, землетрясении, но Эдвард даже не оборачивался. Он смотрел в окно. Не моргая. Его глаза всегда были влажными, как сырой белок - вот-вот выльется вся скорбь, но она тянулась фибрами по опалённым ресницам, и, высыхая, ниспадала пеплом на сорочку.

   Тогда я пытался расфокусировать зрение. Чтобы фонари и точки расходились в пятна, как бы проецируя мир на грубую фактурную бумагу. Что-то колыхало водянистую вину в поджелудочной, доводило до дрожи и контрастом лилось по сосудам.

   Спустя месяц Эдварда выпроводили в кресле-каталке из больницы прямиком на парковку - почти всегда безлюдную, но полную стальных усыпальниц и дорожных знаков. Я встречал его, зная, что он не обмолвится и словом. Не задавая друг другу вопросов, мы отправились к нему домой. Пришлось убрать фотографии Кори с пыльных полок, комодов и стен, пока Эдди ждал выписки. Я сложил их в деревянный ящик вместе с украшениями, убрал на чердак и спрятал ключ. Даже мне не давались отблески её улыбок в тесных контурах рамок, карандашом исполненных портретов.

   В графите нет памяти.

   Эдвард лёг на диван, отвернулся к спинке и выжал:

   - Я ничего не вижу.

   Он сказал это спокойно. Я же решил уточнить:

   - То есть?

   - Всё какое-то бледное, Чарли. Всё какое-то бледное.

   - Приятель...

   - Я устал, Чарли. Уходи.

   - Ключи на...

   - Уходи, Чак. Уходи, мать твою!

   Что ты скажешь человеку, если ему не видно?

   ***

   В паутине дней Уэстон-Крик угадывалось настроение Канберры: ожидание бури, шторма, который сломает галеры страданий у берегов бездонных луж и минеральных озёр. Малейшее дуновение ностальгии выбивало из Эдварда разумный клин, державший на стопе его жажду отвращения и жалости. Он корил себя за то, что не похоронил Кори, не спас её, не подобрал свою девушку и не рухнул с купола обсерватории "Маунт Стромло" вместе с изуродованным телом возлюбленной. Эд злился на полицию, коронеров, забравших Кори с собой; отчаянно ненавидел каждую пару, мелькавшую в полураздетых парках; презирал дальтонизм, что заставлял его ощущать себя раненой собакой, будто и не видевшей розовых гортензий, поникших в саду возле поутихшего дома. Пучина незаметно, но мягко обнимала Эдди, пока тот закручивал гайки собственной отчуждённости. Вместе с ним ко дну шёл и я.

   Наверное, не было такого дня, чтобы я не прошёл мимо его жилища, опасаясь увидеть ту жёлтую ленту оцепления, оцепенения. Эдвард мог покончить с мигренью, но не делал этого. Не знаю, имели ли значение мои сообщения, в которых, пусть и акварелью, я старался разрисовать для него Уэстон-Крик: пустынный, февральский, летний Уэстон-Крик, напоминавший Новый Орлеан, ушедший под воду с детьми и киосками, но всплывший во всех газетах мира как окончательная точка глубины миропонимания: в один момент стихия примет в себя всё самое дорогое, самое случайное; никакая сила мысли или мышц не убережёт меня от невозможности отмены.

   Мы отдалились - известно, почему. Но даже дистанционно я старался не потеряться в аккуратизме поддержки, которая запросто могла обернуться спусковым крючком для стеклянного приятеля.

   Мне мерещился хлопок "Ремингтона", сметающего голову друга; почти беззвучный шелест опасной бритвы по веткам вздувшихся жил; мыльная затяжка тонкого каната на шее. Но ничего подобного не происходило. Два месяца на реабилитацию, отпущенные директором компании, в которой Эдвард работал архитектором, истекли, но к проектам бедняга так и не приступил, решив заложить дом, полагая, что этого хватит до конца вселенной, обошедшейся несправедливо с порядочным Эдди.

   "Так пусть вселенная отсосёт у меня", - редкий ответ некогда интеллигентного мужчины, сошедшего с рельсов и станций.

   ***

   Шли месяцы, протащившие нас сквозь годовщину гибели Кори. Я запомнил тот день: Южный Уэльс передал непогоду нашим краям, отчего миссис Сондерс пришлось раздвинуть массивные шторы просторной гостиной, дабы не включать светильники, которые почему-то всегда напоминали ей о дочери, сидевшей у камина до полуночи с книгами в мерцании люминесцентных ламп и догоравших поленьев. Педантично накрытый стол, отстранённый Эдди, усатый мистер Сондерс, пара подружек Кори, смеявшихся, утирая влажными салфетками сухие слёзы и вспоминая годы, проведённые в одной из комнат кампуса Сиднейского университета вместе с "уравновешенной пьяницей, что кормила бездомных, пока профессор Полански брюзжал в кабинете декана о плохой посещаемости Кори".

   Никто не улыбался. Кроме них.

   Мы приступили к трапезе вместе с очередной мемориальной хроникой. Даже та история началась с колониальной Австралии: рома, лайма и безумия.

   Поршень оттягивался, наполняя лицо Эдди кровью. Еще секунда, и в стену полетела тарелка с бесцветными тарталетками.

   - Да, она пила! Да! Потому и сдохла, но вы можете захлопнуть пасти, просто поужинать, бл..ь, просто поужинать и свалить?!

   Эдвард сделал глубокий вдох, медленно сел и осторожно поднёс вилку ко рту.

   Я никак не отреагировал. Пространство же ответило какой-то грузной тишиной. Я лишь доел салат, поднялся, обнял мистера и миссис Сондерс, поблагодарил за приём, посочувствовав их утрате, и удалился, оставив Эду записку с пометкой: "Прочти дома, если не повесишься к тому времени, приятель".

   Дождь гвоздями стягивал кардиган, который давил на рёбра. Сигарета намокла, каждая затяжка давалась с трудом, бронхи глушило дымом, а эти ребята в рубашках с распродажи по-прежнему шагали куда-то с колясками без детей.

   Астма совести.

   ***

   Я знал, что Эдди не удержится. Знал, что прочтёт моё письмо там, в доме Сондерсов, и в любом из возможных вариантов побежит за мной, потому я завернул в один из переулков Бриерли, рухнул возле мусорного бака и достал очередной штакет. В тесных катакомбах курилось легче, а почти ледяные крупицы сдувало в противоположную стену.

   Застряв меж собственным стыдом и страданиями Эдди, что перекидывались, как пламя, охватившее некогда Стромло, на весь континент, мне пришлось выложить всё.

   И бутылку пряного "Штро" в кухне.

   И обрывок поцелуя в дверях.

   И рывок стартера, пустившего Кори на Стритон драйв.

   И звонок: "Ты забыла подарок для Эдди..."

   Я написал то послание красной ручкой. Какая разница, если краски для Эдварда остались лишь словом, которое некому дарить?

   Где-то вдалеке послышалось: "Чарли!"

   Я знал.

   "Чарли, приятель! Чарли!"

   Я знал.

   В какой-то момент вены остывают, мир выметает остатки сознания. Я встал, отряхнув джинсы, и вышел из-за угла, почти столкнувшись с Эдвардом. Тот сжимал промокший листок в руке и смотрел на меня. Глаза покраснели; "сердечные спазмы"; плечи Эда начало подбрасывать, губы скривило рыдание; он сделал шаг и крепко обнял меня, едва не сломав мне шею.

   ***

   Мы сидим в эпицентре усталого города, наблюдаем за тем, как бесконечно чернеет аспидный асфальт, вдыхаем мглу осени и влажной травы Уэстон-Крик. Эдвард, как и я, не отличает людей: монохромные и сутулые, точно ветер ломает им хорды и роняет их взгляды на грязные "Эму". Неуютно, но привычно - делать вид, что выцветший парк - размазанная по тонкой бумаге сиена, могильная тишина в беседе - всего-навсего момент, когда можно простить себя. А люди всё куда-то идут, толкая маленькие кареты со своими генами домой или в лес, сгоревший дотла прошлой зимой. В июне.

   Дождь вот-вот пройдёт, тучи расплывутся в лазури, и палитра Питт Плэйс станет едва серебристой. Эдди знает, что небо синее, таким он его помнит.

   В отличие от меня.

   Ведь я-то знаю, что эти осадки - крохотные акаты серой гавани над головой.

   0x01 graphic
   8
   0x01 graphic
   Тихонова Т.В. Фирс   16k   Оценка:8.30*8   "Рассказ" Фантастика 

     Польку сегодня танцевали пять раз. Я вёл Оленьку, с удовольствием придерживая за тонкую талию. Оленька улыбалась, иногда вдруг взглядывала. И, казалось, очень удивлялась тому, что я смотрю на неё. Краснела. "Бог мой, да она прелестна... отводит глаза..."
     Познакомились мы на прошлом балу. Нас представил друг другу корнет Рощин. Представил, щёлкнул каблуками и был таков. А музыканты грянули туш в честь хозяина дома и устроителя бала. Потом, кажется, был вальс, и Оленьку у меня увели, объявив, что им "записано".
     Я наклонился к уху девушки, едва коснулся пушистого завитка волос у виска и громко сказал, перекрикивая будто обезумевшего бойца с литаврами:
     - Ольга Павловна, вы прелестно танцуете, я бы желал быть записанным у вас на все танцы.
     - Я очень люблю танцевать. А вальсировать меня учила моя матушка, она училась у самой Вышинской.
     Я скосил глаза на мелькнувшую перед нами внушительного вида матрону, строго смотревшую в нашу сторону, - матушку Оленьки. "Вышинская - это, наверное, какой-то кумир в их провинции..."
     Потом я танцевал с Тревожиной Верочкой, Софьей Константиновной Ямпольской и удивительной Ниной Туровской. Иногда вдруг в танце мы встречались с Оленькой. Каждый раз она радостно вспыхивала и смущалась. А я легкомысленно и многозначительно ей кланялся, пользуясь тем, что Нина Туровская не видит, да ей и в голову не пришло бы, что её кавалер может смотреть на кого-то кроме неё...
     
     Домой я вернулся уже под утро. Прошёл в кабинет, позволил Фирсу стянуть с себя сюртук и сапоги и упал в кресло. Лампы были все потушены и лишь одна, на столе, слабо освещала большую комнату. Книжные шкафы, лестница, два больших громоздких кресла. Старый ковёр из Бухары. И ветер завывает за окном, хлопая карнизом или чем-то там ещё в темноте.
     - Я, кажется, опять переел. А здесь только одно средство от обжорства - клистир. Что за жизнь... Балы, краснеющие девицы на выданье, их сюсюкающие мамаши, грозные отцы, дуэли и те наскучили... Надоело, Фирс! В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов!
     Фирс с неудовольствием разглядывал мой сюртук:
     - Опять вы, барин, сюртук в чём-то изгваздали. Сколько раз я вам говорил, нужно захватить с собой всё самое необходимое, а вы взяли только коньяк и телефон. Как будто коньяка здесь нет, а телефон вам поможет справиться с перееданием. И не доведёт вас до добра ваша любвеобильность. Ещё ваш батюшка говорил...
     - Ах, Николенька, тебя ждут великие дела, сын мой, а ты всё за девицами... Знаю, Фирс.
     И закрыл глаза. Вся эта галиматья начинала мне надоедать. Все эти Оленьки и Николеньки, "благодарствуйте" и "ваши благородия". А Фирс - любимый андроид отца серии Z511, нашпигованный культурными срезами восемнадцатого-девятнадцатого столетий - словно издевался. Он будто нарочно подражал отцу, его иронии и вечному подтруниванию надо мной. Николенька. Так отец называл, когда мне приходилось признать, ну, хотя бы в самой глубине души, что я в очередной раз... гм... неправ.
     Фирс в нашей семье появился уже после смерти мамы, жил с отцом и ходил за ним по пятам, как нянька. Я часто находил андроида в кабинете. Он подключался к сети и так подолгу стоял в углу - чтобы никому не мешать. Я иногда заглядывал в то, что он скачивает в свои закрома. И видел лишь очередные тома русской классики и мемуары тех лет. Я даже иногда начинал подозревать, что у отца не очень хорошо с головой, но каждый раз приходил к выводу, что иметь такую ясность ума к этому возрасту можно было только мечтать.
     В последние два года отец почти не ходил. Его кресло стояло у окна. У того, что в западной части нашей большой квартиры на тридцать восьмом этаже. Окно в западной комнате выходило в зимний сад. Хотя какой он зимний, просто сад. Причём, большая редкость в нашем мире. Про леса нынче можно только прочитать в книгах прошлых веков. Может быть, поэтому отец так стремился сюда...
     Мне же здесь приходилось нелегко. Изучение альтернативной истории - вещь, конечно, интересная - но лучше изучать её на расстоянии. И ведь меня предупреждали. Но отец... Он тогда был в таком восторге от моего назначения в эту ветвь девятнадцатого столетия и так близок к смерти... что я не смог сказать ему, что откажусь.
     - Что тебе привезти оттуда, отец?
     - Ну, так долго мне не протянуть, целый год, - рассмеялся тихо отец, - и не пытайся мне что-нибудь ответить сейчас.
     - Не буду, - также тихо ответил я.
     - А привези мне оттуда книгу. Зачитанную до залысин на страницах. С засушенным между страниц цветком. Ну, ты же умеешь обходиться с девицами, - улыбнулся грустно он.
     - Хорошо, - ответил я.
     Отец умер перед самым моим отъездом. Конечно, Фирс был рядом с ним. Он деликатно отключил видеозапись у себя. И только последние слова отца передал мне устно:
     - Будь добр к людям, сын, и счастлив.
     Да, вот так ушёл, наверное, последний романтик нашего времени. С андроидом Фирсом и окружённый тенями прошлого. Попытавшись впихнуть их, этих теней, в меня, в своего непутёвого Николя. Так и не успевший узнать, получилось ли это у него. И в последние дни его нам не удалось встретиться - регата космического яхтклуба всегда начиналась во второй половине мая, и я не мог её пропустить... Конечно, ты мог её пропустить.
     
     На следующее утро я проснулся поздно. Нещадно трещала голова. Запахнувшись в халат, я добрёл до кабинета и обнаружил, что Фирс уже навёл порядок - и шампанского во льду, которое я, точно помню, оставил ночью, нет. Чертыхнувшись, повалился на диван, в подушки, надел наушники и стал слушать записи вчерашнего бала. Хотя, что там слушать, ответы на вопросы, интересовавшие меня, надо искать не здесь. Но нужна была сама атмосфера, дух общества этого времени. Потому что в этой ветви не было Отечественной войны двенадцатого года. Её просто не было и всё. Почему так случилось? Пара-тройка учёных работала в министерстве, двое во дворце, при семье. А я вот удосужился участия в этом проекте в роли волокиты.
     Но скука невыносимая - эти балы. И скоро я уснул. На третьей или второй польке, или на вальсе с Софьей Константиновной? А проснулся я от голоса Нины Туровской.
     - Да, Туровский Алексей Дмитрич мой муж, - с улыбкой сказала она.
     Но была не против совершенно продолжить знакомство. Женщина это была обворожительная, не побоюсь этого древнего слова. И теперь я вспомнил, что мы условились с ней о встрече.
     Тут я понял, что Фирс снуёт перед моим носом вот уже какое-то время очень беспокойно. И по всем приметам что-то ищет.
     - Что происходит, Фирс?
     Андроид замер там, где застал вопрос. Возле дверей. Обернулся. Его очень обычное лицо - правильной формы и искусственно состаренное примерно до полусотни лет, сухощавое, с серыми внимательными глазами, как и положено хорошему собеседнику и домохозяину - не выражало ничего. Нет, пожалуй, эта неэмоциональность и говорила о том, что он очень серьёзно над чем-то думает.
     - Что происходит, может быть, ты расскажешь мне? - повторил я свой вопрос, с удивлением отметив, что очень похоже, как если бы сейчас он искал лазейку не отвечать мне.
     Но он не мог не отвечать.
     - Мне нужны пелёнки, - был его ответ.
     Я снял наушники.
     - Пелёнки? Для кого? Опять та цыганка? Дай ей денег и гони, гони её прочь, - махнул я рукой в сторону двери.
     И опять он не мог не ответить:
     - Это не цыганка.
     - А кто?! - расхохотался я. - А? Кому ты готовишь пелёнки, Фирс?
     - Дашеньке.
     - Ничего не понимаю! - рявкнул я. - Говори всё, как есть!
     - Дочери вашей, Дарье. Её мать, Парасковея Лужина умерла вчера вечером в послеродовой горячке.
     Из меня вылетел какой-то сдавленный звук. Я враз протрезвел. И вспомнил это безумное имя - Параша. Как я его шептал, раздевая хорошенькую девушку, приходившую ко мне убирать комнаты. Кажется, это было осенью... или весной... Зарядил дождь, я никуда не пошёл - грязь, холод и скука... Я её раздевал, шептал её имя, а сам еле сдерживал смех.
     "Подлец и хам, - отчитал я себя в самых несдержанных выражениях, - но, придурок, девушка-то умерла... "
     - Дочь Дарья... - глупо повторил я.
     - Именно, - поджал губы Фирс.
     - И что? Где ты намерен искать их? Пелёнки?
     - Я намерен просить у вас пару простыней. Кроме того, нужны молоко или кормилица.
     Я понял, что чувствую себя по-дурацки, продолжая валяться в подушках. И сел. Развёл руки, пытаясь представить размеры ребёнка. В нашем мире мне так редко приходилось сталкиваться с этим, что я даже не думал о такой опасности. Все знакомые мне девушки были умны и современно-стерильны. Но... Тебя же предупреждали. Да, но... А что от этого можно ещё и умереть, казалось мне особенно диким, однако, что-то такое я припоминал.
     Фирс, глядя на меня, понял мои метания и развёл руки сантиметров на сорок.
     - Маленькая совсем. Килограмма на два с половиной. Очень похожа на мать.
     Эти слова меня добили. Я встал и принялся ходить по комнате. Повернулся к Фирсу:
     - И что? Где она?
     - У меня в комнате.
     - Как у тебя в комнате?! Ты что? Забрал её?
     Раздался тихий звук. Словно под лестницей мяукала кошка. Я посмотрел на Фирса. Андроид повернулся и пошёл. Пошёл! Но я-то его не отпускал! Да, дела... У него появился новый хозяин. А что - вполне себе логично. Дарья Лужина, дочь Оленьева Николая Евгеньевича, является полноправным членом семьи Оленьевых.
     "...Семейный андроид серии Z511 нацелен на сохранение традиций и устоев семьи, на ведение дел, связанных с юридическими и экономическими вопросами, казусами, проблемами, возникающими у членов семьи..."
     Так, кажется, записано в его сертификате. Создатели, одним из которых был отец, постарались.
     Я поплёлся за Фирсом. Его комната находилась под лестницей. Маленькой двери едва хватало, чтобы пройти широкому в плечах андроиду и той ещё длинноте - мне.
     - Ну, показывай! - воскликнул я, бравируя.
     Фирс оглянулся и приложил палец к губам. Мяукающий звук доносился с кровати, от стены. Андроид положил руку на кулёк, пощупал там, где у кулька должна быть попа.
     - Так что насчёт простыней, барин?
     - Да что ты заладил, барин да барин, - прошипел я, отчего-то понижая голос, - бери, конечно, жалко мне что ли тряпок!
     Фирс повернулся к кульку, потом ко мне. С сомнением покачал головой:
     - Присмотрите тут, барин.
     - Хорошо, хорошо! Возвращайся быстрее...
     Фирс ушёл, а я подошёл к кровати и вытянул шею. Кулёк по-прежнему мяукал. "Слабенько поёт... ", - подумалось мне.
     Вернулся Фирс. Развернул кулёк. Девочка красная как рак, с торчавшим большим пупом, плакала, закрыв глаза. Тонкие её ножки были кривы, а пальцы так малы, что я отчего-то уставился именно на них. Они торчали в разные стороны.
     - Замёрзла, - сказал Фирс и стал заворачивать девочку.
     - Надо найти её родственников, - сказал я.
     - Её единственные родственники мы, - ответил Фирс, поднимая свеже-спелёнутый кулёк.
     - Я поищу приют.
     - Не нужно приют, барин.
     - Какой я тебе барин, чёрт возьми, Фирс?! А! - я махнул рукой и вышел.
     Опять раздался мяукающий звук.
     - Ищи кормилицу, Коля, - а голос, этот голос, будто отец за спиной стоит...
     
     Кормилицу я нашёл. У Лопатиных их было даже две. Но сказали, пришлют из деревни непременно на следующей неделе. И я с чувством выполненного долга отправился к Тревожиной Вере. Мне было назначено в семь.
     Пошёл снег. Мело. Верочка захотела кататься. И мы катались с ней в санях. Снег блестел в свете редких фонарей на обочинах, на намётах, свисавших с крыш, на Верочкиной шубке и муфте. Я грел ей руки и целовал замёрзшие пальцы.
     Потом я повёл её в ресторацию на Купеческой. С мороза и от шампанского Верочка раскраснелась, я же решительно заказал к ужину рюмку водки. Крепкого я не пил никогда, а в этот день отчего-то выпил. Умершая девушка со смешным именем так и стояла в глазах. Она будто подкарауливала меня и каждый раз, как только я начинал забывать о том, что произошло утром, напоминала о себе. Нечаянным ли словом, произнесённым рядом, жестом женщины за соседним столом, улыбкой Верочки... И я вспоминал. Это всё злило, раздражало, и вскоре я решил, что хочу домой.
     Вера долго смеялась, когда я ей рассказывал, как не хочу возвращаться, что дома ждут бумаги со службы, а так хотелось провести этот вечер с ней...
     Простившись, наконец, с Верой, я укрылся медвежьей полостью и устало замер, уставившись на мелькающие фонари. Ни единой мысли не было в пустой голове, лишь гнетущее раздражение на окружающее, на людей, равнодушно спешащих домой, где их ждало тепло и добрый вечер с добрыми, конечно, вестями.
     Ещё за квартал до дома запахло дымом. Потом я увидел пожарную телегу с бочкой, прогремевшую мимо. Вскоре ещё одну - с лестницей. Извозчик обернулся:
     - На Вышинку погнали!
     Я промолчал. На Вышинку и на Вышинку. На этой Вышинке два десятка домов, что же мне теперь вскакивать и спаси Христос кричать.
     Чёрный дым плотно окутывал соседние дома, когда мы добрались. Уже было ясно, что горит именно мой дом. Я стоял в санях и спрыгнул на ходу, да и ехали уже сани едва - народу было не протолкнуться.
     Трещали деревянные перекрытия, огонь с гулом вырывался из давно лопнувших стёкол. Люди копошились вокруг, плескали воду вёдрами, а пламя лизало стены. И страшные они, чёрные уже, кренились внутрь.
     Я кинулся было в подъезд.
     - Барин, никак ополоумел! Держи его! Держи! Вяжите, а то опять рванёт!
     Меня стали держать. Связали.
     Люди бегали вокруг, матерились, кричали. И я кричал, чтобы меня отпустили. Но на меня больше никто не обращал внимания. Я валялся на снегу, на чьей-то старой дохе, и всё повторял: "Мне надо... пустите... там отец..."
     
     Девочку нашли в сундуке, в подполе. У сундука закоптилась лишь крышка. А в углу в свете фонаря виднелась груда железного хлама в клочьях ткани и застывших потёках. Что эта груда металла была Фирсом, понял только я. Дворник и жандармы перекрестились на непонятный железный остов с черепом:
     - Свят, свят...
     И достали кулёк. Мокрый насквозь. Кулёк тихонько замяукал.
     - Да это же, поди, Параши покойной дочь, - зашептались за спиной.
     А я сидел на коленях возле того, что осталось от Фирса.
     "Уже обгоревший сюда с ребёнком спустился... ещё мог пока..."
     - Как же быть с ребёнчишкой-то, барин? - женщина, в промокших пимах, в платье и закутанная в шаль, завязанную сзади, наклонилась и заглянула мне в лицо. - Пропал твой слуга, нет его нигде, а девчонку он на себя записал.
     - Да, - только и проговорил я, взял у неё из рук мокрый свёрток.
     Свёрток у меня на руках затих. А меня давила злость. Если бы не ребёнок этот, Фирс, надоедливый и суетливый, заботливый и занудный Фирс, этот железный призрак моего отца, сейчас был бы жив. Кулёк тоненько мяукнул. И отец тихо сказал мне:
     - Ищи кормилицу, Коля...
     Внутри Фирса что-то зажужжало.
   0x01 graphic
   9
   0x01 graphic
   Сороковик А.Б. Алконавт   21k   "Рассказ" Проза 

     
     
     ...На пятый день Гришаня взбунтовался. Он орал, переходя на хриплый визг, угрожал милицией, топал ногами - требовал немедленно отпустить его домой. Терентий Игнатьич молча слушал, подкладывая в печку-буржуйку со стоящим на ней закопчённым чайником щепки и тонкие веточки. Когда огонь разгорелся, подбросил дровишек покрупнее, закрыл заслонку. Потом сгрёб Гришаню в охапку, выволок за порог и начал не спеша, основательно дубасить своими длинными руками с пудовыми кулачищами.
     Гришаня настолько оторопел, что даже не пытался сопротивляться. Да и куда сопротивляться-то! Игнатьич - огромный, словно медведь, здоровяк, хоть и старше него лет на двадцать, шутя мог в одиночку справиться с дюжиной таких Гришань. Бил он его молча, без всякой злобы, словно выполнял не очень приятную, но необходимую работу. Вполсилы, чтоб не калечить, но дать-таки почувствовать свою полную над ним власть. Остановился, присел рядом на корточки.
     - Я те, дураку, рога-то пообломаю, - беззлобно, спокойно, ничуть не запыхавшись, сказал он лежащему на земле Гришане, - обешшал из тебя человека сделать и сделаю. А ишшо раз дёрнисси, так свяжу тя, штаны спушшу да голой жопой в сугроб-то и посажу до утра.
     Легко поднялся, пошёл в избушку. На пороге оглянулся и, как ни в чём не бывало позвал Гришаню:
     - Иди уж, чай счас заварю, на зверобое да ромашке, с мёдом лесным. Очень хорошо организм очишшает. Чаю попьём и спать. Завтра чуть свет выходить, капканы проверять да настораживать.
     Гришаня повалялся на расчищенной от снега, усыпанной хвоей земле, постучал об неё кулаками, постонал немного. Затем поднялся, охая, и побрёл в зимовье. Сел в тёмный угол, затравленно зыркая исподлобья. Принял у Игнатьича кружку с пахучим, настоянным на травах чаем и ломоть хлеба, густо намазанный мёдом.
     Вскоре Игнатьич уснул на своей лежанке, тихо похрапывая, а Гришаня ещё долго сидел в углу, с ненавистью поглядывая в его сторону. Ему очень хотелось убить этого крепкого, как сибирский кедр, старика и сбежать из ненавистной лесной глуши назад - к людям. Но как он с ним управится? Даже будучи спросонья, Игнатьич гораздо сильнее него.
     * * *
     ... Игнатьич давно уже двигался далеко впереди. Несмотря на то, что был старше, что всю работу в зимовье делал сам, что сейчас не просто размеренно шёл по рыхлой после ночного снегопада целине, а сворачивал с тропы, наклонялся к капканам - собирал добычу, где она была, настораживал, разравнивал деревянной лопаткой снег. Гришаня с ненавистью следил за его кряжистой фигурой, уверенно идущей дальше, попробовал сделать несколько шагов по проторенной Игнатьичем тропе, запутался в лыжах и снова упал в снег лицом.
     - У, тварь кержацкая, фашист недобитый, сволочь, скотина скотинская, - Гришаня встал на четвереньки, поднял сжатый кулак, нелепо замахнулся на маячившую вдали фигуру, - чтоб ты сдох, подлюка, гондурас... - дальше пошли заковыристые эпитеты и глаголы из ненормативной лексики.
     Выдохшись, Гришаня сел прямо на утоптанный снег. Помотал головой, плюнул и почти спокойно сказал сам себе:
     - Вот не сдвинусь больше с места, сдохну здесь на снегу, и пусть эта гнида кержацкая радуется. Вместе с Танькой, тварью продажной.
     Гришаня толком не понимал значения слова 'кержак', но оно казалось ему очень подходящим для старика: чащобный медведь с огромными кулачищами, грубый и наглый, держащий его в этой трахнутой чащобе и не пускающий к людям...
     * * *
     '...А зачем, собственно, убивать этого медведя? Можно же просто сбежать от него. Неужели в грёбаной тайге совсем нет людей? Геологов, что ли... Да и сёла какие-нибудь должны быть. Ну не может же проклятый кержак ничего не покупать целую зиму! Вот уйдёт он в село вместе с собакой, а я - за ним. Спрячусь где-нибудь, пережду, а потом - по его следам... Мне главное - к людям выйти, а там он не посмеет ничего сделать!'
     Ночь, а не спится Гришане. Мысли в голове ворочаются тяжкие, смурные, словно похмельные. Бежать можно, только если старик уйдёт. Ночью не сбежишь. Во-первых, в темноте ни хрена не видно. Во-вторых, утром Игнатьич догонит его за пару часов. В-третьих - Алтай. Гнусная собачья тварь, лохматая лайка - следит за ним, не даёт отстать или уйти.
     Ох, в какую западню он попал, развесил уши, Таньку-заразу послушал! Ну, ничего, если Игнатьич ему не по зубам, то уж эта стерва получит по полной программе! Только дайте ему вернуться!
     - Ты чо ворочаисси? Чо не спишь и мне не даёшь? Утром опять на тропу, в избе не оставлю. Видать, мало тя днём гоняю, что ночью не спишь. Навязалси, прости Господи, на мою голову! Коль не спишь, так дров подкинь, погаснет скоро!
     Гришаня нехотя встаёт, шурует в печке, подбрасывает дров. Не топить ночью нельзя - мороз. Буржуйка жрёт дрова, как голодный зверь, накаляется быстро, так же быстро остывает. За ночь не раз и не два нужно подняться, напитать ненасытную утробу.
     Гудит, искрится через щели заслонки рыжее пламя. Трещат, постреливают дрова, накаляя железный печной бок тусклым багровым жаром. Похрапывает в своём углу Игнатьич, лениво пляшут по стенам неяркие сполохи печного огня в обнимку с чёрными, нестрашными, домовитыми тенями. Угомонился и Гришаня. И то - подниматься скоро, хоть чуток поспать нужно.
     А кругом на многие километры заснеженной чащобы - ни одной человеческой души. Только волки, медведи, росомахи, лисы и прочие четвероногие. Кто шастает по ночным разбойничьим тропам, кто спит в берлогах. Вокруг - снег, мороз да играющие с луной в чехарду ночные тучи. Страшно в тайге звенящей холодной зимней ночью. Погибнуть можно...
     * * *
     Не выдержал Гришаня, не дождался, когда Игнатьич в село отправится. Да и не собирался тот никуда. У него, оказывается, по всей тайге, в укромных чащобах такие избушки-зимовья стоят. А в них запаса - навалено... И крупы, и мука, и спички, и консервы. Всё в крепких коробах с плотными крышками - не испортится, хищникам не достанется. Проговорился Игнатьич, что в эту зиму никуда заходить не будет, старыми запасами обойдется. Чтоб, значит, Гришане соблазна не было - к людям пробраться да сбежать от него. И наконец-то напиться.
     А он всё равно сбежал! Когда переход делали, к новому зимовью добирались, на возвышенность вышли, потом вниз покатили. Но успел Гришаня заметить справа, за речной излучиной, скованной льдом, дымок, поднимающийся в морозное небо. Заметил место, но виду не показал.
     И утром, когда выходили они на промысел, встал на лыжи, сделал несколько шагов да и 'поскользнулся' на заранее, с вчера ещё примеченном пригорке, скатился вниз, застонал, заохал, схватившись за ногу. Выпрямился, скривившись и, хромая, полез наверх.
     Игнатьич ничего вроде не заподозрил. Посмотрел хмуро, сплюнул, пробурчав, чтоб оставался дома, прибрался да дров наготовил в запас - всё одно с него толку сегодня на тропе не будет: идти надо быстро, задерживаться нельзя.
     Ушёл! И мерзкий этот Алтай убежал вместе с ним. Гришаня подождал ещё немного и кинулся, ничуть не хромая, в зимовье. Собрал в рюкзак пару банок тушёнки (стратегический запас Игнатьича), спички, нож. Затем доверху набил рюкзак собольими шкурками.
     ...Скорее, скорее! Вот уже и река близко. А там - должно быть, рукой подать. Плевать, что след от его лыж на снегу отпечатался, ему бы только до людей добраться! Старик не посмеет сунуться, Гришаня сразу скажет, что тот его против воли в чащобе держал, за это и под суд можно угодить! Ерунда, что договор какой-то подписывал, он же тогда с бодуна был, не соображал ничего!
     Вот она, речка! Правда, не так близко оказалась, уже вечер скоро. Но ничего, до темноты он успеет - дымок-то совсем рядом, только реку перейти. Бояться нечего, мороз вон какой, замёрзло всё, бронёй стало. Вот так, напрямки, к пологому берегу! Лёд крепкий, не опасный, идти только скользко... Там какой-то камень торчит изо льда, скала, или как оно называется. Надо бы к нему поближе, возле него лёд, наверное, ещё прочнее. Вот уже совсем рядом, опереться на него, отдохнуть, а там рукой подать!
     ...Правая нога мягко, беззвучно ушла в припорошенную снегом, курящуюся лёгким паром воду. Гришаня не успел ничего понять, как следом провалился под лёд он сам, как мгновенно намокла, пропиталась тяжёлой холодной маслянистой водой его меховая куртка и бродни (*), обычно лёгкие, тёплые, не мешающие движению. Лёд хрустел и ломался под руками. Незадачливый беглец пытался вытянуть руки подальше, зацепиться за прочный вдали от полыньи лёд, но тело в намокшей одежде тянуло вниз, на дно.
     Захотелось перестать бороться, разжать скрюченные, цепляющиеся за скользкий лёд пальцы, но вдруг Гришаня увидел бегущего к нему человека. Тот пробежал ещё несколько метров, затем упал на лёд и пополз. Остановился, выгнул правую руку, достал из-за спины верёвку с привязанной к ней толстой веткой, бросил её в сторону полыньи. Ветка упала рядом с Гришаней, только чуть-чуть дотянуться!
     Последним усилием он рванулся вверх, на несколько сантиметров вынырнул из полыньи. Судорожно сгрёб ветку негнущимися уже пальцами. Подтянул к себе, схватился двумя руками, намертво, обнимая локтями и, кажется, даже вцепившись зубами. Почувствовал, что какая-то сила тянет его прочь из ледяных объятий, хотел помочь, оттолкнуться, но не смог. Черная пелена накрыла его, отключила звуки, чувства и мысли. Не было холода, воды, снега. Был невесомый полёт над пустотой, было сухое тепло, окутавшее его снаружи и почему-то блаженно растёкшееся изнутри...
     * * *
     Сквозь тяжёлые, словно свинцом залитые веки, едва пробивается жаркий свет от горящих дров. Откуда здесь костёр? Гришаня пытается поднять голову, разглядеть сидящего напротив, за пляшущим огнём человека - неужели Игнатьич? Как же он успел к
     нему в полынью? Смутно помнится, как тот вытаскивал его на берег, срез'ал заледеневшую одежду, разводил костёр, переодевал в сухое.
     И ещё - заливал в глотку давно забытый жидкий огонь, пробежавший по жилам, согревший изнутри. Спирт! Вожделенный спирт, которого так требовало его истосковавшееся нутро! Про который ему велено было забыть и который он наконец-то получил, но получил как горькое лекарство, всего лишь профилактическое средство от простуды... Голова кружилась, думать не было сил.
     А потом он терял сознание, пытался идти по скрипучему до боли в ушах снегу, плыл, качаясь и больно стукаясь головой о чью-то широкую спину (Игнатьича? Медведя? Снежного человека?). И колючие морозные звёзды пытались упасть с неба и вонзиться ему в глаза, когда он поднимал голову. Он испуганно закрывал их и опять то брёл, то плыл, пытаясь спастись от ледяного языка, который облизывал его снаружи, забирался внутрь и погибал там от нестерпимого жара, поднимающегося навстречу.
     ...Снова гудит, искрится через щели заслонки рыжее пламя. Трещат, постреливают дрова, накаляя железный печной бок тусклым багровым жаром. Только не пляшут на стенах тени, притаились по углам. И не похрапывает Игнатьич на своём лежаке. Озабоченно качая головой, смотрит на закутанного в одеяла, мечущегося в горячечном бреду Гришаню. Нечем ему помочь - не держит Игнатьич никаких лекарств, не нужны они ему. Только целебные травы, настои, отвары. Сам-то Игнатьич после такого купания просто переоделся бы, обсох у костра да пробежался километров десять - к вечеру и забыл. А этот... Конечно, организм слабый, непривычный, водкой отравленный. Его сейчас в больницу надобно, к антибиотикам, уколам, капельницам. Таким, как он, травы не помогут. И на чём туда добираться? Нет у Игнатьича ни рации, ни телефона. Да и какой телефон в тайге? Не жилец Гришаня, ох, не жилец! Что же Татьяне он скажет? Вылечил, можно сказать...
     Вон, зашевелился, болезный, застонал... Дам ему настоя ещё, пусть пьёт. Хуже не будет, а лучше... Кто его знает... Мечется, бормочет чего-то... Бредит. И не оставишь его, далеко не уйдёшь. Западни, небось, уж снегом замело, добычи с гулькин нос. И так на промысел не выйти, а этот ещё, дурак, сколько шкурок утопил! Ну, пропал сезон!
     Снова чего-то бормочет, жизнь свою непутёвую, небось, вспоминает. Эх...
     * * *
     - Гришенька, не пил бы ты сегодня! Ведь сам говорил - собеседование завтра с утра, на такую работу не каждый день приглашают!
     - Да я чуть-чуть, солнышко, ну как же, все за здоровье пить будут, а я словно чужой... За день рождения друга не выпить! А потом пропущу.
     - Не пропустишь ты, что я, тебя не знаю? Слушай, Гришенька, а давай не пойдём сегодня, а? Ну я сама позвоню Толику с Лерой, извинюсь, скажу, что заболела? А завтра выпьете...
     - Да ты что, с ума сошла? Мне ж Толян как брат родной! А я к нему не пойду?
     - Толян напивается изредка, пять раз в году, по праздникам! И работа у него... сам знаешь, престижная. Он в отпуске, может хоть три дня пить. А тебя не возьмут завтра никуда с перегаром!
     - Да отзынь ты! Сказал же, пару рюмок выпью, и всё! Собирайся давай!
     ...Как плакала Таня на кухне следующим вечером! Зло, беззвучно, не слушая его причитаний об идиотах-начальниках и дурацких конторах...
     * * *
     - Где мои часы? Где часы, дура?
     - Не дам! Нету часов, я унесла их, спрятала! Не дам их пропить!
     - Не твоё дело, тварь! Где часы, говори?
     - Не дам...
     Гришаня удивлённо смотрит на лежащую на полу жену, на свою правую руку. Он ничего не делал, рука сама сжалась в кулак и дёрнулась вперёд. Секунду-другую ещё жалеет о случившемся, даже хочет нагнуться к ней, поднять. Но потом неотступная, съедающая изнутри жажда заставляет его отодвинуть ногой неподвижное тело и пройти в спальню. Где она, сука, их прячет? Не может быть, чтобы далеко! Всё равно найдёт, а если не сможет найти, вернётся на кухню и будет её бить. Бить до тех пор, пока сама не вынесет она его золотые швейцарские, подаренные родителями на двадцатипятилетие часы.
     ...Добрый парень Анзор! Хорошо за часы заплатил! Два дня пил, праздник души вышел! Ещё и на пиво хватило... сегодня... Ух, ты, зд'орово...
     * * *
     - Я не алкоголик, понятно? Я пью... да, я - пью! С горя пью, сволочи все кругом! Почему начальник с работы выгнал, а? Не знаешь? А я знаю! Он на моё место племянника своего всунул! А я всегда брошу, хоть завтра! Я - алконавт? Не-е, я пью, потому что хочу пить! Танька, сволочь, пилит каждый день - это можно выдержать? Ты мне условия создай! Работу хорошую, жену нормальную, я и пить не буду! Я не алконавт, нет! Мне завязать - тьфу, раз плюнуть!
     * * *
     - Вылечить? Не знаю, честно вам скажу, по знакомству. Алкоголизм, голубушка, не лечится! Да-да, не смотрите на меня так! Не лечится! Единицы выкарабкиваются и то, если сами очень захотят. До скрежета зубов, до крика захотят! И при этом сидеть должны где-нибудь в подвале со связанными руками, чтоб рядом ни молекулы спирта, ни одного кореша-алконавта. Сколько? Не знаю, год-полтора. Ну, может, полгода. И только после этого - лечить. И потом всю жизнь - слышите, всю жизнь! - следить, не давать повода, быть рядом.
     Сможете уговорить его, получится изолировать, как я сказал - тогда через полгода приходите, попробуем. А сейчас - не нужно. Зря только время и деньги потратите.
     * * *
     - Гришенька, милый, это же так здорово! Там и воздух чистый, и природа! Да и деньги какие можно получить! Терентий Игнатьич добра тебе хочет, чтоб ты заработал. Он ведь родственник мой, хоть и дальний, но всё же... Не обманет, не выгонит. Собольи шкурки, знаешь какие дорогие? А вы с ним за сезон их столько добудете! Приедешь, машину купим, бизнес откроем, а, Гришенька?
     Сейчас он приедет, всё расскажет, трудовой договор подпишете, честь по чести! Ну, согласен, миленький? Вот умничка, а давай я тебе за пивом сбегаю, похмелишься, в себя придёшь? Только больше - ни-ни, ты же можешь, когда хочешь! Сразу и поедете, Игнатьич тебе по дороге ещё пивка возьмёт, а там доберётесь, да и на охоту! Потом приедешь ко мне с деньгами, отдохнувший, мы с тобой, знаешь, как заживём? Ну, давай, родной, давай, я сейчас, я быстро, Игнатьич вот-вот будет...
     * * *
     - Ну чо, оклемалси? Я уж думал, не жилец ты, две недели в жару лежал! Бредил всё, ругалси. На кого ругалси-то, на меня, небось?
     - Не, Игнатьич, не на тебя, на себя, дурака, ругался!
     - Ну? И впрямь, дурак ты отменный! Чего же полез ты к скале, возле неё течение-то самое быстрое, промоина под снегом! Пар же от неё шёл, не видел чо ли?
      - Да откуда же я знал? Думал, возле скалы лёд крепче...
     - Думал он... А не думал, что я тебя раскусил утром ишшо, как ты тут хромого корчил? Не думал токо, что сбежишь, мнилось мне - сачкануть хошь, на тропу не выходить. Я уж до первых капканов добралси, да Алтайка не дал дальше-то итти. Воет, крутится, назад тянет. Я его завсегда слушаю, умный пёс. Кабы не он, утоп бы ты, как щенок, еле успели мы с ним, и то он меня всю дорогу подгонял! Только и успел я одежду сухую прихватить, да спирта фляжку - знал, что к реке пойдёшь!
     - Да не потому я дурак, Игнатьич! То - само собой. А дурак я, что жизнь пропивал! Поверишь, лежу я в жару, а перед глазами всё картинки мелькают, прошлое своё вспоминаю... А потом опять сознание уходит, думаешь, ну всё, конец тебе, Гриша. И тоска навалится, просто сил нет! Что про меня скажут? Сдох алкаш, ну и ладно? Ох, не хочу я так! По-человечески жить хочу...
     - Ладно тебе, не шебарши... На вот, выпей настоя травяного да спи, набирайся сил. Теперь, поди, выживешь. А коли жить нормально хочешь - не пей водки-то...
      - Не буду, Игнатьич, не буду... Никогда больше...
     - О-хо-хо... Не кипятись-то без толку. Ишь, 'не буду'. Как помирать собралси, так 'никогда', а как оживёшь, так и запамятуешь. Спи уже, там поглядим, как ты не будешь...
     * * *
     Вскоре Гриша окреп, стал выходить на улицу. Сидел на приступке у входа в зимовье, дремал иногда. Начал помогать Игнатьичу - рубил понемногу дрова, учился обрабатывать шкурки, готовил нехитрую снедь. Выходил несколько раз с ним на тропу. Уставал больше прежнего, но теперь не ругался, не буянил.
     Старик тоже стал относиться к Грише по-другому. Не ворчал, рассказывал охотничьи секреты, учил выживанию в таёжной глуши. Зима, а вместе с ней охотничий сезон, шли к концу. Весной в тайге охоты нет: зверя добывать нельзя, да и шкурки по весне никуда не годные, а сезон ягод да грибов ещё не скоро.
     - Пора, Григорий, к людям, выходить, - заявил однажды Игнатьич, - мне шкурки сдавать, к летнему сезону готовиться. А тебе - домой ворочаться, к жене, к дочке.
     - Слышь, Игнатьич, - помолчав, спросил Гриша, - у тебя, поди, этот сезон не очень удачным вышел? Ну, из-за меня...
     - А ты как думал? Тока в проруби на скоко тыщ шкурок утопил! Да и ране с тебя помощник был, как из говна пуля! - Игнатьич махнул рукой.
     - Ты вот что, - Гриша повертел в руках сухую ветку, отбросил её, - мне за сезон не плати ничего, не наработал я. Пристрой куда-то на лето, здесь, рядом, только, где не пьют! А зимой опять в тайгу возьми.
     - Чо, боисси домой возвращаться?
     - Боюсь, Игнатьич! Там ведь родня вокруг, друганы. Не выдержу я, опять сорвусь!
     - А не хочешь, поди, срываться?
     - Не хочу. Я, может, только жить начинаю, - Гриша замолчал, смутившись высокопарных слов, - мне же не умирать страшно было, а вот, говорят, перед смертью за секунду можно всю жизнь свою увидеть. И стала мелькать передо мною жизнь эта
     самая... А вспомнить-то и нечего... Как бухал, морды бил, да сам по морде получал? Как вещи из дому таскал, Таньку гонял? Дочку, Наташку, и не помню, что она, как... Ей двенадцать сейчас, она всегда от меня пряталась, когда пьяный буянил, а трезвый если и бывал, только и думал, как опять напиться... Я Татьяне напишу, пусть летом отпуск возьмёт, приедет с Наташкой, побудем тут, а я потом у тебя ещё на зиму останусь, работать буду, заработаю денег, тогда уже вернусь. Закодируюсь да жить начну... Как человек.
     - Ну, гляди... Я тебя пока пристрою, есть тут хутор, там жить можно, летом ягоды заготавливать, осенью - грибы. Продукты привозить стану, летом с семьёй пожить можешь... Ежели не передумаешь, то давай, попробуй, чо ли...
     - Не передумаю! Пить брошу, новую жизнь начну, бизнес с Танькой откроем...
     - Спать пора, - перебил его Игнатьич, - завтра на тропу чуть рассветёт, сезон закрывать. Там поглядим, бизнес... Вычухайся сначала!
     - И то, верно, - Гриша вздохнул и поднялся, - вычухаться надо...
     
     16 мая - 11 июня 2014
     
     Бродни - мягкие непромокаемые сапоги
     
     
     
   0x01 graphic
   10
   0x01 graphic
   Аноним Замкнутое пространство   25k   "Рассказ" Проза 
  

0x01 graphic

     Вы спрашиваете, о чем бы я написал, если бы у меня были бумага и карандаш? Я бы написал о городе. Ах, если бы у меня были бумага и карандаш! Нельзя, говорите вы? Ну, ладно, тогда я расскажу вам о нем. 
     О, ты прекрасен, мой провонявший мочой, сочащийся помоями город! Здесь уличная грязь жизнерадостно чавкает под ногами, здесь царят вечные сумерки, а солнце и луна являются персонами нон грата. Только тут я могу дышать полной грудью сырым, отливающим стеклянным блеском воздухом, бисерным от мельчайшей мороси, которая незаметно переходит в дождь, а дождь - в ливень, подобно тому, как сон сменяется пробуждением, а пробуждение - сном, мало чем отличающимися друг от друга. Здесь стекло и бетон небоскребов сменяются виноградом, лавром и мрамором частных вилл: так нарочитость капслока, долженствующая продемонстрировать деловую хватку авторской мысли, превращается в претенциозный курсив, а в конце рассыпается многоточием... А что у нас в качестве многоточия? Старые, поросшие кустарником терриконы городской свалки по ту сторону реки. За реку я не хожу. Да и что там смотреть? Туманы, болота да пустоши.
     О чем бы еще я написал? Да хоть бы о том, как приятно бродить по городу безо всякой цели, наслаждаясь благотворительностью ночи, с щедростью раздающей свои подарки всем пяти органам чувств. Мой язык все еще с удовольствием вспоминал вкус недавно выпитого кофе, в то время как уши уже прислушивались к далеким протяжным крикам то ли ангелов, то ли поездов, перекликавшихся потусторонними голосами где-то в тумане. Искусственные запахи парфюмерной лавки смешивались с естественными ароматами цветочного магазина: гель для душа! гелиотропы для душеньки! Нежная морось забиралась прохладными ладонями под одежду, и от ее вкрадчивых прикосновений по спине бежали мурашки. Бутылочно-зеленые буквы светились над винным погребом; зеленый же, но пожиже тоном, крест дежурной аптеки вспыхивал каждые две секунды, словно демонстрируя дискретность физической жизни; неоновые огни одноименного бара взбегали и все не могли взбежать вверх по стене (неоновые о, неоновые о), где обиженно гудело и мрело повелительное наклонение глагола "гнуть", и над всем этим на радость психоаналитику возвышалась башня городской ратуши с круглым циферблатом часов, чей циклопический глаз был виден со всех концов города. 
     Всё сквозило, сияло, текло, проливалось и всё отражалось во всём: электрические фонари в витринах, витрины в лужах, наполненных не водой, а гудроном, красной тушью, чернилами, зеленкой или жидким серебром; косые росчерки огненных зигзагов и молний в плавных изгибах автомобилей, которые, словно лодки, проплывали мимо, опираясь на два столба белого света спереди и два рубиновых сзади. Там и сям среди улицы, широко разливавшейся словно река, вращались разнонаправленные водовороты горожан, и каждый человек представлял собой тайну, вопросительный знак, поставленный в конце чьей-то судьбы. Вот прохожий в черном дождевике, сгорбившись, прикуривал на ходу, и его лицо таинственно озарялось красным только для того, чтобы спустя мгновение навеки кануть во тьму. Девушка в белом фартуке, вся мокрая, в слезах, перебегала улицу. Дорожные рабочие в оранжевых капюшонах были похожи на волшебников - волшебников, лениво ковырявших мостовую. Но едва все это начинало складываться в осмысленную комбинацию, как вдруг людской поток расступался, и сквозь блеск и плеск уличного движения проходил трамвай, искрящий, как метеор, в то время как по стенам домов проплывала его гигантская тень, похожая на древнюю кистеперую рыбу.
     О, водоплавающие тени моего воображения! О, мой страшный и нежный город, в самодельном раю которого я был мощным, сияющим и милосердным богом! Казалось, твое разбухшее от дождя тело увеличивалось в размерах, и я увеличивался вместе с ним, становился им, вырастал из него и возвышался над ним: исполненный очей колосс, очарованный космос. Твои сумерки заполняли пустоту внутри меня, превращая мою кровь в крепкий раствор из электричества пополам с косыми провалами мрака, твои улицы и переулки змеились как кровяные сосуды у меня в мозгу, твои лавки торговали сувенирами моей памяти. Souvenir, souvenir, que me veux-tu?1
     Ночь - самое подходящее время для того, чтобы творить реальность. Где-то внизу опасно накренившегося мира остались вещи, которые, словно по инерции, продолжали сохранять привычные форму и смысл, а здесь извивающиеся, сливающиеся, превращающиеся друг в друга отражения людей и предметов кипели, смеялись, искрились и просили, чтобы я увидел их и полюбовался ими. Чересполосица света и тьмы уплотнялась до своего предела, сгущаясь так, что, казалось, можно было потрогать ее руками, а фонари превращались в лучистые звезды: то ли дождь заливал глаза, то ли слезы. Капли воды, на лету превращающиеся в драгоценные камни; сложенные ковшиком ладони, полные самоцветов; серая муть, журчащий сумрак, струящаяся огнями тьма, но стоило переморгнуть, как город менялся, рассыпался на составные части и собирался заново, как будто весь мир был волшебной черной трубой калейдоскопа, вращавшейся вокруг моего широко распахнутого глаза. Прохудившееся небо текло, проливалось, набухало электрическим напряжением и вдруг вспыхивало и лопалось с таким грохотом, что мне казалось: еще немного, и я пойму, что все это значит - эта ночь, этот город, этот ровный белый свет, на мгновение делавший видимыми самые глухие закоулки моего прошлого... 

Безлюдный городской парк.
Озноб предвкушения.
Девушка с наполненной солнцем копной русых волос, вопросительно подняв брови, смотрит на меня серыми глазами поверх детской книжки с картинками.
"Что стряслось у тёти Вали? У неё очки пропали!"
 
     Что это значит? Нет, не успел понять: свет погас, и темнота осталась непроницаемой. Давным-давно, когда солнце еще вставало над моим горизонтом, я находил отраду в этой непроницаемости, гордился ею, как своей личной тайной, лелеял ее, эту темноту моей души, но в последнее время что-то пошло не так: все чаще из темных прорех тянуло хлоркой, пыхало адским жаром, и я торопился вернуться домой.
     Если городскую ратушу принять за центр моего по спирали разворачивающегося рая, то я обитал в круге седьмом. Съемная квартира под крышей изо всех сил пыталась казаться "современным меблированным пространством", но кухонька была крохотная, окошко в ванной разбито, а крышка унитаза отказывалась сохранять вертикальное положение. Кроме того, судя по книжной полке, до меня здесь жил Бог знает кто: библия без купюр, Набоков без извращений, чернокожий Пушкин бок о бок с краснокожими Майн Рида, толстенький Толстой, кумачовый и маковый Маяковский (оба отличного качества), между которыми затесалась похожая на книгу коробка второсортного достоевского мармелада. Почему я решил поселиться в такой дыре, спрашиваете вы? Во-первых, это не имело значения, а во-вторых, из окна открывался отличный вид на реку, несущую свои воды в далекий океан, который, как известно, с одинаковым безразличием вбирает в себя хрустальную влагу горных вершин и мутные ручейки, стекающие из нужников частных жизней. Одиночество - вот главная характеристика человеческого существования. Не отделяй нас друг от друга океаны, подобные этому, нашему "я", раздутому до размеров вселенной, не осталось бы пространства для жизни. Только тот, кто заперт в комнате запертого дома, запертого в темноте, может чувствовать себя в безопасности. Назовем это лирическим отступлением, паузой жизни, заполненной туманом, которая была нужна мне для того, чтобы сменить отсыревшую пару ботинок на новую и спуститься на первый этаж.
     Узкий, темноватый ресторан встречал меня запахом жареного лука и рассеянной улыбкой бармена, который с отрешенным видом занимался традиционным барменским делом: брал со стойки стакан, смотрел его на свет, дышал на него и протирал полотенцем, которое могло бы быть и почище. Из угла с ворчанием поднимался хозяйский старый пес со слезящимися глазами и короткой памятью, уже который год принюхивавшийся ко мне с неизменной подозрительностью. В этом городе ничего не меняется: ровный шум дождя за окном, тепловатый шотландский виски, официантка с лицом, похожим на коровью грудь, и грудями, что могла вместить в себя только пара серебряных полусфер, которыми в ресторанах накрывают горячие блюда. Моя яичница с ветчиной к горячим блюдам отношения не имела.
     Иногда ко мне подсаживался широкоплечий господин с усами щеточкой, снимал бисерную от дождя шляпу, являя на свет розовую младенческую лысину, оценивающе щурился на меня и вполголоса соблазнял каким-нибудь подозрительным, но не лишенным приятности делом. Однажды я согласился, и оказалось, что он из тех людей, которые начинают с мизинца, когда считают, загибая пальцы.
     - Контрабандный алкоголь, - перечислял он, - девушки, наркотики, оружие... 

Он с недоумением уставился на большой палец, который остался непосчитанным.
     - Меня интересует безымянный, - сказал я, - и, возможно, указательный.

Так в моей жизни появились девушка и пистолет.
     Этот пистолет я видел первый раз в жизни, а вот девушка показалась мне знакомой. Должно быть, я уже встречал ее где-то: на городском рынке, в кино или среди ее коллег по ремеслу, выставлявших себя на показ в витринах сомнительных кафе, откуда на глянцевый асфальт выливались потоки развратного малинового света. Я будто бы уже знал этот кокетливый голосок, эту прямую челку, эту профессиональную ужимочку, когда она, неуверенно посмеиваясь, бочком, впервые вошла в мою дверь, мой город и мою жизнь. Хотя, возможно, я ее просто выдумал. В любом случае, даже сквозь очки воображения я отчетливо видел, что она была так же похожа на ту, другую, как эхо в листопадном парке на краю города, под синим небом, в пятнистой тени лип похоже на крик о помощи, почерк - на прочерк, грёза - на грозу, как правдоподобие похоже на правду, горькую, как ушная сера.
     Как бы то ни было, ее розовый носик, кукольные глазки и мягкое, как у кошечки, тело казались мне привлекательными. Мне нравился толстый колючий свитер, который она носила на голое тело, и ее маленькая крепкая грудь, комфортно умещавшаяся в моих ладонях. Мне пришлись по вкусу ее губы, сначала липкие и гладкие, как карамель, а потом нежные и водянисто-сладкие, как лесная малина. Я распробовал мятный холодок ее слюны, я оценил жемчужную белизну мелких, но острых зубов. Несмотря на то, что мне был приятен душноватый запах ее духов и рыжий пушок подмышек, я думаю, ей следовало бы чаще принимать душ.
     Простая, современная, твердо стоящая на городском асфальте девушка, всегда готовая сказать "да". "Да?" - спрашивала она, недоверчиво приподняв бровь, если я просил о необычной услуге, и ее лицо становилось похожим на вопросительный знак. "Да, миленький", - утвердительно говорила она, кивком головы подтверждая свою готовность исполнить любую прихоть постоянного клиента (примечание: "миленькими" девушки ее профессии называют тех, кто поимел их не менее пяти раз; на первых порах она звала меня "котик"). И, наконец, радостное "yes!", сопровождаемое энергичным жестом (как будто дергала за умозрительный шнурок воображаемого сливного бачка), если я давал ей двадцатку сверху.
     Двадцатка сверху заставляет любую девушку искриться и брызгать в разные стороны, как бенгальский огонь. Меня не просто набивали профессиональной любовью, словно старый матрас соломой: меня очаровывали! Маленькая шлюшка на подмостках прелюбодеяния. Себя-то она считала гетерой. Я усмехался, наблюдая за ее попытками влюбить меня в себя. Вчера она притворялась милашкой (широко распахнутые глаза и мечтательное выражение лица, сиявшее, как фальшивый доллар), а сегодня капризничала и (ой, какая прелесть!) надувала губки, и быстро-быстро трепетала мохнатыми ресницами, изображая из себя недотрогу. Ее рот всегда был готов округлиться в искусственном восхищении: "О, ты сегодня в ударе, миленький!", а глаза затуманиться слезою поддельной страсти, но я в буквальном смысле видел ее насквозь, что, впрочем, неудивительно, если принять к сведению, что она вполне могла быть плодом моего воображения. 
     Как вы смешны, трафаретные образы мужских вожделений! Мамочка, нимфетка, строгая медсестра (она же доминатрисса в трусиках из черного латекса), рассеянная учительница в роговых очках... А однажды маленькая актриса приготовила мне сюрприз, заявившись одетой в подвенечное платье, с флердоранжем и молитвенником, заложенном на пятой странице: "и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого". Обыкновенно разражаясь гоготом над ее гагатами, на этот раз я включил на полную свою пиротехнику, и мне потребовалось двадцать минут, чтобы довести ее до истерики. En avant, vieille carcasse!2 Рассвет воспрещается!
     Еще ощущая удалявшиеся содрогания, мягкая, разомлевшая, с сияющими глазами и сползшим на пол одеялом, она подолгу валялась в постели, с рассеянным бесстыдством отражаясь сразу в четырех местах: висевшим над кроватью зеркале, полированной двери стенного шкафа, черном окне и глубине моей памяти. Une envie d0x01 graphic
sesp0x01 graphic
r0x01 graphic
e de revenir en arri0x01 graphic
re3. Четыре аксанта безнадежности. Пусть эти повторения заполняли пробелы между тем немногим, что у меня осталось, пусть та, другая, была реальна, как настоящая, а настоящая имела такое же отношение к действительности, как яркие всполохи и цветные круги, выскакивающие из темноты, если с силой нажать на глазные яблоки, но все равно я не мог вынести взгляда этих серых, невозможных, сумеречных глаз. Сумасшедший сновидец с ясновидящими руками, движущимися сверху вниз.

Теплая шея.
Горячая грудь.
Прохладный испод внутренней стороны ляжек.
 
      Приняв гримасу нежности на свой счет, она томно удалялась в туалет и потом целый день важничала и вела себя как принцесса. Увы, чудовищам вроде меня не суждено пасть к ногам избранницы, пусть даже хрустальные туфельки пришлись ей в самую пору. В замкнутом пространстве своего воображения я и сам был замкнутым пространством, обитой войлоком палатой для буйных, куда нормальные люди помещают странных людей. "Он странный", - так девушки говорят о тех, в чьей жизни для них не находится места. Я был слишком полон моим городом, и она, неправильно интерпретировав эту полноту, в приступе напускной ревности просила меня воскресить всех женщин, которых я убил (я сказал "убил"? вот и они так говорят), то есть любил до нее. Но позвольте, с чего она взяла, что я любил ее? 
     Иногда, забыв о том, что надо притворяться, она становилась собой: жизнерадостной доброй девчонкой, всегда готовой подать нищему, приласкать собаку или прийти на помощь человеку, который был вынужден спасаться в покупных объятиях от ночных кошмаров, этих оборотней реальности.
     Дурацкая привычка - ложиться спать. Сколько себя помню, я спал только потому, что все спят, и был рад всякую минуту вернуться обратно к бодрствованию, торопясь прихлопнуть будильник с такой поспешностью, как будто от этого зависела моя жизнь. В некотором смысле так оно и было, потому что сквозь всякий сон просвечивало, как лунный свет сквозь мираж, замкнутое пространство, в котором вращался мой поврежденный ум... 

Звуконепроницаемые стены.
Безжалостный белый свет.
Св. Фармакология с розовым выменем вместо лица.
Инъекция сульфазина, от которого температура тела подскакивает до самого верхнего предела биологической жизни.
     Адскому пожару не убить бациллы безумия! Господи, за что они мучают меня? Это, кажется, из Гоголя, но они действительно меня мучили.
     Сами понимаете: мне требовалось время, чтобы прийти в себя. Я лежал, мягкий и плоский, как тряпичная кукла, из которой вытащили проволочный скелет, не понимая, сплю я или бодрствую, умер или еще жив, и только присутствие другого сердца, бившегося по соседству, спасало меня от этого оцепенения. Ночь, спящая рядом девушка, дождь, стучащий по железной крыше, - вот что должны прописывать психоаналитики тем, кто не желает входить в сношения со своим прошлым. Да, господин доктор, когда мы спали в одной постели, я чувствовал себя в безопасности: сны продолжали сниться, но это были простые человеческие сны. Какие именно? Хорошо, я расскажу вам о них в обмен на небольшую услугу.
     Прошло лето, наступила осень - синонимы в метеорологическом смысле. Все как будто было по-прежнему: барабанил дождь, серели сумерки, темнота под городским мостом являла свою чернильную суть. Небо моей души еще было плотно обложено черной ватой, но странное сияние уже просвечивало там и сям сквозь прорехи, и я почти не удивился, когда однажды из-за туч вдруг выкатилась маленькая тусклая луна, похожая на глазок тюремной камеры. Время от времени какие-то тени проходили по ее поверхности, как будто невидимый соглядатай смотрел на меня из-за двери, и мне показалось, что я и сам могу внезапно оказаться тенью кого-то другого, обитающего по ту сторону зиявшей, расползавшейся по швам темноты.
     Девушка тоже вела себя странно. Теперь я замечал, что ее зрачки чересчур блестят, что слишком взволнованно поднимается ее грудь, когда она, прощаясь, цеплялась за меня, прижималась ко мне и, как милости, ждала поцелуя, запрокинув голову. "Миленький, - повторяла она каким-то новым, истинным голосом, - миленький", - и ее глаза были на мокром месте. Плакала она и тогда, когда однажды ночью заявилась ко мне с разбитым носом и опухшим от слез лицом. Профессиональный конфликт сутенера и проститутки, ничего особенного. Я уже было собирался выставить ее за дверь, как вдруг хорошо знакомый мне холодок предвкушения дрожью прошел по спине. Гулкая и гремучая мысль, которая уже давно ходила по поверхности моего ума как кровельщик по железной крыше, вдруг остановилась, и я понял, что нужно делать, чтобы предотвратить распад этого мира.
     Нет, я не убил ее, наоборот, я приласкал бедняжку и уложил ее спать. Она долго всхлипывала, она хотела, чтобы я занялся с ней любовью, она обещала завтра утром сообщить мне что-то очень важное. Наконец я догадался выключить свет, и темнота нахлынула на нее, как волна хлороформа. Отдернутые шторы, разъятая на две части душа, бессмысленная нежность, в которой нет никакого проку. Уверяю вас: если я и задержался у ее постели, то лишь для того, чтобы дать ей покрепче уснуть. В последний раз оглядев свою комнату, которая делала вид, что ей нет до меня дела, я вышел на улицу.
     Дождь как будто перестал и теперь раздумывал, не пойти ли снова. Темное небо между еще более темных крыш было так пропитано водой, что, казалось, можно захлебнуться, если поглубже вдохнуть. Редкие прохожие зыбко проплывали мимо. Одинокий автомобиль, свернув в переулок, на одно мгновение ослепительно взглянул на меня, быстро осветил красную кирпичную стену и серебряный мусорный бак, и, тут же утратив к нам интерес, шурша, поспешил дальше. Возбужденно гудели фонари, и их возбуждение пришлось мне по вкусу. В голове было прохладно и пусто, как в хорошо проветренном нежилом помещении, а карман плаща оттягивала приятная тяжесть. Кажется, в небе что-то намечалось: где-то далеко глухо перекатился гром, но молния сверкнет только в последнем абзаце. Подняв воротник, я двинулся вниз по улице. Там, далеко, где темнота светлела, превращаясь в сероватую муть, редел и рдел неопрятно-раскидистый городской парк.
     Приближался рассвет, но мутный, непрозрачный как матовое стекло, воздух неподвижно стоял на месте. За стволами деревьев пряталась настороженная тишина, которую только подчеркивали ватные звуки далекого уличного движения, доносившиеся из центра города. Мне знакома эта тишина. Так бывает, когда последний мучитель уходит, и только галлюцинации молча стоят вокруг больного. А кто у нас больной? Они утверждают, что это я. Допустим, но, как бы то ни было, меня уже не могли обмануть скрип гравия под ногами, пряный запах земли, невидимые тени бесшумно круживших над головой сов и снов, потому что сквозь непроницаемость ночи уже просвечивали скучные, пустые места, которые они почему-то называли настоящей жизнью. Сумрачный снаружи, но озаренный изнутри предчувствием приближавшегося события, я знал, где именно ждет меня тот, чья смерть наконец утолит мои печали. Почему я решил его убить? Наверное, по той же причине, что и всех остальных. Сколько их было? Четыре? Пять? Четыре, утверждали они, а пятую я пощадил. Почему? Вероятно, по той же причине. В конце концов, должен же я был кого-нибудь убить, чтобы самому убедиться в том, что слово "смерть" так же похоже на эту форму существования материи, как местоимение "я" - на меня самого! Должен же я был подарить кому-нибудь жизнь, чтобы задать вопрос: как в одной голове могут сосуществовать гниль и гибель, нежность и сострадание, чудовищное и чудесное, соединение которых и составляет суть странной, страшной, безумной, душераздирающей красоты этого мира? La question de vie ou de mort4. Девушка в колючем свитере на голое тело обещала мне сообщить ответ на него. Наши смертные любовницы, наши бессмертные возлюбленные! Вы готовы пообещать все что угодно, чтобы мы могли дожить до утра.
     В конце дорожки меж двух огромных лип на белевшей в темноте скамейке сидел человек. Он что-то крикнул, но я уже открыл огонь. Несмотря на то, что мои пули, как это бывает во сне, вяло вылетали из квелого дула и бессильно плюхались на мокрую землю, мне удалось дотянуться до этого человека. Первым делом я воткнул ему в ухо карандаш, который все-таки выпросил у своего психоаналитика в обмен на серию эротических снов, выдуманных от начала и до конца, а потом стал душить. Его шея, на вид твердая, как железо, на ощупь оказалась мягкой, как пластилин. С наслаждением сомкнув пальцы на горле своего врага, я приподнял его над землей и держал так, пока его глаза не вылезли из орбит, а изо рта не вывалился синий, как у чау-чау, язык. Этот дюжий лысый санитар со щеточкой аккуратно подстриженных усов не раз с легкостью опрокидывал буйного пациента одной левой, чтобы пристегнуть к койке наручниками, но что он мог сделать человеку, который уже перешел на тот уровень бытия, где ничто не имеет значения, кроме острого предчувствия счастья. Я усомнился в реальности этого мира, я ее отменил. Тревожный рев сирены, искусственный белый свет, тошнотворный запах пересыпанной хлоркой параши, вооруженные санитары, спешащие на помощь своему товарищу, - их всех я тоже отменяю. Чувство, которое пока двигалось как бы на воображаемых цыпочках, теперь открыто, не таясь, во весь голос заявляло о том, что все это - палата сумасшедшего дома, оскаленные рты, крики и выстрелы за моей спиной, - вся эта муть и морок, притворявшиеся реальностью, - всего лишь дурной сон, ночной кошмар, переживший пробуждение, но уже катящийся к своему концу. 

Мне бы только пробиться к лестнице!
     В отличие от моих, их пули вели себя по-другому. Вот одна из них, как огненная молния, ударила меня в спину, а затем еще одна и еще. С беззаботностью, доступной лишь в сновидениях, я отстраненно наблюдал, как мое целеустремленное тело продолжало двигаться вперед, отбрасывая со своего пути кричавших людей и распадавшиеся на части вещи, но вот охнуло, осело, словно воздушный шар, из которого выпустили воздух и, наконец, завалилось на бок, по грудь свесившись над лестничным пролетом, до которого ему все-таки удалось добраться. Пока они, навалившись все вместе, с запоздалым остервенением заламывали ему руки, я с трепетом узнавания самого себя всматривался в открывшуюся передо мной страшную и блаженную бездну, полную чудовищных чудес и чудесных чудовищ... 

Пятнистая от солнца садовая скамейка.
Забытая кем-то книжка с картинками, которую читает ветер, быстро переворачивая страницы.
"Тут старушка увидала, что не там очки искала, что они на самом деле у нее на лбу сидели".
 
     Теперь-то я понимал, что это значит, поскольку сам был бездной, тенью, солнцем, ветром и книжкой. Калейдоскоп провернулся в последний раз, пространство моего ума разомкнулось, и все стало ясно. Мерцание света и тени, отражение света и тени, смена света и тени, превращение света в тень, яви в сон, жизни в смерть - вот что это такое. И во всем этом, надо всем этим, несмотря ни на что, существовало и будет существовать единое целое, прекрасное в своей полноте, которое я пока мог выразить только одним словом - "город".


Примечания:
1(фр.) Зачем ты вновь меня томишь, воспоминанье? П. Верлен "Nevermore", пер. Ф. Сологуба.
2(фр.) Вперед, старая кляча!
3(фр.) Безнадежное желание вернуться назад.
4(фр.) Вопрос жизни и смерти.
   0x01 graphic
   11
   0x01 graphic
   Прудкoв В. Пифaгoровы штаны   33k   Оценка:9.00*4   "Рассказ" Проза 


На день рождения никого не звал - пришли сами. Чего их звать, эта публика не нуждается в приглашениях. Два бывших студента, утверждают, что учились со мной на одном курсе. Но я их, прежних, не помню и называю Раскольниковым и Разумихиным. С ними девушки. Ещё один гость - несостоявшийся музыкант, не то барабанщик, не то на ложках. Да про всех не буду - скучно. Ну, еще Люсьен заявилась, как же без неё. Раньше всё подлизывалась, хотела, чтобы затащил в постель, но я к ней равнодушен. И она ко мне охладела, теперь только подкалывать заходит.
 
Настроение с утра не поднималось выше плинтуса. А чему радоваться? Ну, прожил четвертак. И что я, кто я? По секрету: великовозрастный шалопай с неудавшимся музыкальным и спортивным прошлым. Ну, еще поживу, если не наступит конец света. Но даже если в обозримом будущем не наступит, больше пятидесяти пяти не протяну. Напомню, мой родственник Михайло Ломоносов столько прожил. Сомневаетесь, что он мой родич? Но ведь все мы от Адама и Евы. И за свои в общем-то недолгие лета, вон чего наворотил! Мне это не светит. Я к двадцати пяти стал бездеятельным и равнодушным. Хотя папа с мамой, мелкопоместные интеллигенты, много от меня ждали. И сейчас еще ждут. Не понимают, что надеяться на моё поколение - себе дороже.
 
Ибо сказано: оно потерянное.
 
Кто нас потерял, непонятно. Может, сами себя? Я особо не думал. Однажды, правда, Раскольников и Разумихин затеяли разговор на эту тему и у меня спросили, как я думаю. Я уверенно, не напрягаясь, ответил:
 
- А я бабушку люблю!
 
Они удивились, не поняли меня, теоретики. А как её не любить, такую милую? Она от меня ничего не ждала. Когда предки решили, что мне надо учиться в вузе, без лишних слов оставила двушку в мегаполисе и уехала в махонький городишко, где я обитал до совершеннолетия. По вопросам воспитания бабушка была терпелива, может, оттого, что всю жизнь проработала воспитательницей в детском аду.
 
"Ваш сын уже взрослый, - объяснила она непонятливым родичам. - Вот и пусть живет самостоятельно". И я начал жить. Поступил в универ, но учился спустя рукава. Стипендию получил всего раз, при поступлении. И ей стала бабушкина пенсия, получал по доверенности. "Ну, а ты, сынок, надеюсь, меня прокормишь, - сказала бабуська отцу. - Мне много не надо, я как курочка, клюю по зернышку".
 

Эти, что пришли, еще умели веселиться. Я выставил напитки, закусь. Кстати, в этот раз угощал на свои кровные. Весь бабушкин пенсион употребил на оплату долгов за жильё. Так что пришлось влезть в одну сомнительную шарагу, которая мостила тротуарные плитки. Еще мозоли на ладонях не сошли. Но ладно, что не обманули.
 
В углу стоял музыкальный монстр, снабжавший амперами семь динамиков. Раскольников вышел танцевать с шалашовкой Соней, следом поднялся Разумихин с Дуняшей, кажется, сестрой приятеля. Гуляй, братва! Позже они будут с усмешкой вспоминать, что классно у меня тусовались. Оно понятно. На халяву и уксус сладкий, красиво жить не запретишь и всё такое. Они поздравляли, одинаково: ну, старик, желаем тебе, чего сам... А я не знал, чего себе пожелать. Правда, не отказался бы, чтоб пришла новая знакомая. На той неделе Люсьен зацепила с собой юную овечку (они вместе работают, девчушка первый месяц) и представила, назвав Джулией. Подозреваю, что имя переиначила. Ткнула меня в грудь:
 
- А это хозяйчик квартиры, мизантроп Даймон. Он никого не любит. Даже меня, такую молодую.
 
Она и меня перекрестила. Да пусть. Но про бабушку не знала, и я поправил:
 
- Неверный диагноз. Всё-таки к одному человеку я отношусь не равнодушно.
 
- Наверно, к себе? - мигом съязвила моя старая знакомая, а девчушка посмотрела со вниманием.
 
- Нет, себя в первую очередь невзлюбил, - поморщился я.
 
- Это почему? - рискнула спросить Джулия.
 
- Прежде чем других, свою мерзкую душу познал.
 
- Ну, началось самокопание, - с недовольством сказала Люся (Люсьен) и пошла на кухню готовить кофе. Девчонка же, видно, решила, что я пошутил, и, насмелившись, высказалась.
 
- А я, Даймон, тоже разочаровалась в людях. Я больше собачек люблю. Они такие преданные!.. Правда, мама, зацикленная на чистоте, категорически против, чтобы я завела сенбернара. Так я хожу в лесопарк и кормлю ничейных барбосов сдобными булочками.
 
Ишь, разочаровалась она. Видать, какой-то Ромео обманул. Наверно, в красной шапочке по лесу бродит. Только зря. Можно ведь и на волчару напороться.
 
- Уверен, Джулия, в дальнейшем, вы ещё больше полюбите собак, - спрогнозировал я.
 
- Это почему? - опять удивилась.
 
- Ещё больше познаете людей.
 
- Извините, Даймон, но... - она смутилась от своей смелости, - но, честно, мне кажется, что мы перестали развиваться. Не в пример домашним животным. Вот они всё чаще проявляют поразительную смекалку.
 
Судя по всему, загорелась рассказать о братьях наших меньших. Однако поскромничала и примолкла, заторопилась уйти. Я предложил ей зайти в субботу и, вовсе не надеясь, что привлек своей особой внимание, пообещал, что у меня в гостях будут "интересные личности".
 
...Сейчас время приближалось к семи, и я потерял надежду, что Джулия придет. Я-то ее пригласил, но она мне ничего не пообещала. Выпорхнула, как птичка из клетки, еще до содома и гомырки.
 

Все веселились. А я в своей (пардон, бабушкиной) хате находился на положении бедного родственника. За окном смеркалось, то и дело накрапывал холодный дождь. Так, естественно. Что у нас на дворе? Осень. Угораздило ж меня родиться тринадцатого октября.
 
В прихожей, наконец, звякнул звонок. Она! Все-таки пришла. Выглядывает из капюшона, как кукушка из часового домика. Я заулыбался от уха до уха и, наверно, стал похожим на идиота. Подумав так, мигом согнал с лица улыбку. Девчонка растерялась. Уж очень суровой, наверно, сделалась моя физия.
 
- Я не вовремя?
 
- Нет-нет. Проходи. И вы проходите, - сказал типу, стоявшему за её спиной.
 
Он был в темном плаще, в черной шляпе с широкими полями, с которых капала вода. Есть люди, которым с одинаковым успехом можно дать как двадцать, так и сорок лет. Этот тип - из таких. Я решил, что он родственник Джулии. Может, старший брат. Наверно, предки не рискнули отпустить одну. А может, наняли телохранителя?
 
Но когда он снял плащ, я глянул на его узкие плечи, впалую грудь и понял: на секьюрити не тянет. Но всё это мельком. Главное, моё желание исполнилось. Она пришла!.. Пожалуй, я еще не на все сто равнодушный. Посадил новых гостей за стол и предложил выпить за мое здоровье. Ладно, что согласилась выпить сухого вина. Сделала пару глоточков и стала разглядывать гостей. Наверно, определяла тех, кого я прежде афишировал. Задержала взгляд на бывших студентах.
 
"Те самые. Личности", - кивнул я. Как раз Разумихин понес очередную пургу, доказывая, что у Родиона светлые брови оттого, что в колокольне Ивана Великого тридцать пять сажен высоты. Джулия прислушалась и с недоумением шепнула: "Так у этого, длинноволосого, брови же темные". Я пожал плечами: "Наверно, перекрасил".
 
Родственнику я тоже предлагал выпить. Но он категорически отказался. Может, за рулем? И ещё предстоит везти Джулию домой?.. Да и хрен с ним! У меня принцип невмешательства. Однако он меня и подвел. Не прошло и пяти минут, как к моей гостье подвалил юный птенец из крайнего подъезда. При знакомстве назвался художником в стиле ню.
 
- Разрешите пригласить? - он обратился к девчонке, а потом глянул на меня.
 
Джулия тоже посмотрела на меня, наверно, в самом деле ожидая разрешения. Но я вспомнил, что я равнодушный.
 
- Да мне то что. Танцуйте.
 
Они немного поскакали, затем под медленную музычку этот отрок, приобняв девушку, стал запаривать ей мозги. Стоял шум, но у меня уши, как локаторы, сами собой настроились на эту пару. Кое-что я разобрал. Он открыл ей новость, что она красивая, и что он готов изобразить её на холсте. Я видел, как меняется её лицо, выражение глаз. Пропала напряженность, с которой сидела рядом со мной. С любопытством, будто впервые себя увидев, поглядела в настенное зеркало. Эх, детка! Неужели тебе прежней пришел конец?
 
Наверно, я позеленел. Но принципу невмешательства не изменил. Что должно было случиться, то и случилось. Могло б, конечно, это произойти в другом месте, в другое время, вовсе без меня. Значит, девчонка жаждала этих открытий, тянулась к ним. Плевать. Я ведь равнодушный. Вспомнив об этом, вообще перестал глядеть в их сторону.
 

Для меня вечер кончился. Я ушел в спальню, прикрыл дверь. Мог и запереться. Но не стал, приучил без спроса ко мне не заглядывать. Через пять минут уже сожалел о том, что ушел. Скучно! Включил комп, чтоб залезть в интернет и найти что-нибудь про ландшафтный дизайн. Запустились с десяток непрошеных программ, и песочница мышки стала бесконечно пересыпаться.
 
Черт! Я зевнул и открыл недавно купленную книгу. Сюда-то точно троянские лошади не проникнут. Как-то, от нечего делать, я забрел в книжную лавку, а там длинноволосый примат разглядывал томик. Ушел, ничего не купивши. Книжка осталась на прилавке. Я взял, и на первом же листе увидел уведомление: "Из ниоткуда в никуда". У меня интерес пропал. Эту дорожную карту я уже постиг. Правда, заинтересовало, во сколько оценили путь "в никуда" в частной лавке. Я спросил, и продавщица неохотно ответила. Ходят, мол, всякие, лапают, товарный вид только портят. А цена действительно кусалась. Но и я закусил удила. Редко, но такое со мной случается.
 
Теперь, перед сном, почитываю. Признаю: фантазия у автора работает. Наркотические бредни, мистика чисел. Короче, потреблять это чтиво можно, но - дозировано. Я и принимал, как гомеопатию, чайными ложками. А может, как наркоту. Наркотики ведь первоначально тоже являлись лекарством.
 
И тут - стук в дверь. Негромкий такой, аккуратный. Заглянула Джулия. Уже в куртке.
 
- До свидания, Даймон. Спасибо, было нескучно. И не беспокойтесь. Меня Винсент хочет проводить.
 
Ну и катитесь. Дверь она не прикрыла, и когда упомянула про Ван Гога, тот в коридорчике и нарисовался. Так бы и ушли c концами, но напоследок она спросила, что я читаю. Эх, девочка! Любопытство тебя погубит. Показал ей обложку. Они кивнула.
 
- Знаю автора, в интернете много о нём. Но, говорят, на самом деле он не существует.
 
- Как не существует? - этот прикол я еще не слышал. - А кто ж книжку написал?
 
- Какие-то шутники. С помощью компьютерной программы.
 
- До чего дошел прогресс. До невиданных чудес. Значит, теперь уже обезьяне, чтобы написать "Войну и мир", не нужно миллиард лет стучать по клавишам? - предположил я. - Запустить программу - и вся недолга.
 
Черт, что-то я стал болтать лишнее. А может, я не равнодушный, а хитрый? Типа: чем меньше женщину мы любим... Всё-таки не хотелось с Джулией расставаться. Спросил, как она сама этот образец "машинного творчества" восприняла. Ответила, что не читала: в свободном доступе нету. Я великодушно протянул ей дорогущую книгу.
 
Винсент из коридора подслушивал и подсматривал. Его наглая физиономия информировала: "Что там книжка! У меня в наличии другой капитал, более ходовой: золотые кудри и осьмнадцать мальчишеских лет". Я почувствовал себя ущемленным и, зарабатывая дополнительные очки, добавил:
 
- Можно представить и такую обезьянку, которая одним кликом создаст новый мир. Вместо нашего.
 
- Хи-хи, - влез юноша. - Уже создала. И не вместо, а наш.
 
Вот наглец, перехватил инициативу. Наверно, пересказывает содержание нового голливудского фильма. А я не видел.
 

Остальные гости удалились за полночь. Правда, Раскольников с Соней хотели остаться, да и Разумихин с Дуней смотрели на меня выжидательно. Но я отказал им. Надоели!
 
- На меня соседи жалуются, - нашелся с объяснением (и в самом деле жаловались).
 
- Какие еще соседи?
 
- Да все. И сверху, и снизу, но особенно старушка с косичкой за стенкой из гипсолита.
 
- Она на квартиру пускает? - стал уточнять Раскольников. - В кредит даёт? Травкой торгует?
 
- Нет, нет и нет.
 
- Ну, совершенно бесполезная старуха! - Родион озлобился. - Пойду её грохну.
 
Тихая Соня и благоразумный Разумихин стали его удерживать, напоминая, что вслед за преступлением следует наказание. И они ушли, продолжая увещевать приятеля. Чувачку Люсю кто-то закадрил из тех, кто имел свою жилплощадь. Музыкант уходил, держа руку в кармане. Наверно, слямзил серебряную ложку бабушки, а может и две. Не корысти ради, а покоренный их звучанием. Я остался один. И теперь, наедине с собой, признал, что завидую Винсенту. Я бы хотел оказаться на его месте. "Эвон как тебя разобрало", - обозвал себя старым ослом и с тем уснул.
 

Сабантуй "с друзьями" я устроил двенадцатого, на день раньше днюхи. Слышал, что преждевременно отмечать недопустимо, но мне плевать на предрассудки. Дело в том, что должны подкатить родители. Не знакомить же их с этой публикой. Правду сказать, больше всего я остерегался, что папа с мамой разоблачат меня в самом большом обмане. Ведь я давно уже не учился. На третьем курсе равнодушие и лень насели на меня, как медведь на крестьянина из какой-то басни. Только уж, чтобы сильно родителей не расстраивать, я продолжал им "докладывать", что учусь, сдаю зачеты, экзамены. Предки интересовались, кем я стану. Особенно насели после второго курса, зная, что должна начаться "специализация".
 
- Дизайнером, - ляпнул я, нимало не задумавшись.
 
- Каким дизайнером?
 
- По ландшафту.
 
Впоследствии я прибавлял всё новые и новые подробности, потворствуя их любопытству. Маман моих инфантильных импровизаций хватало. Где-то от кого-то она узнала, что это очень хорошая профессия. А вот отец... он не удовлетворился моими краткими ответами и стал расспрашивать подробнее. Пришлось, чтобы не облажаться, кое-что постигать. С каждым разом он задавал все более осведомленные вопросы. И мне пришлось всерьёз налечь. Вот так мы и подтягивали друг дружку. В какой-то момент даже подумалось: а может, я действительно уже обладаю необходимыми знаниями и могу стать ландшафтным дизайнером?
 
Ожидая папу с мамой, маленько прибрался. Спрятал пустую тару, выбросил окурки, типа тут у меня вообще не курят.
 

Близился вечер, на улице опять дождило, и я подумал, что предки не приедут. И тут раздался звонок. К моему удивлению, за порогом стояли не родители, а незнакомец, который заходил вчера. Всё в том же прикиде: темный плащ, широкополая шляпа, с которой капала вода. Окинув меня внимательным взглядом, он заговорил первым.
 
- Сегодня вы трезвый?
 
Я на автомате кивнул, но следом возмутился: каков гусь!
 
- Это хорошо, что трезвый, - сказал он, не обратив внимания на мою реакцию. - У меня к вам дело.
 
- Проходите, - пригласил я, хотя никак в толк не мог взять, что ему надо. Я ж не подросток. А он не из комиссии по делам юнцов.
 
Вчера я про него совсем забыл, и теперь даже не мог припомнить, когда он удалился. Так ведь и Джулия к нему потом не подходила! Значит, никакой он ей не родственник и не охранник. Просто их приход совпал по времени.
 
Гость расстегнул мокрый плащ. Под мышкой он придерживал картонную папку. Когда мы присели за стол, он развязал тесемки и выложил бумаги. Кто ж он такой есть, продолжал соображать я. Из жил-конторы? Инспектор по газовому хозяйству? Я хотел спросить, но он опередил.
 
- Вы мне по всем статьям подходите, - объяснил этот чувак.
 
- В каком смысле?
 
- Не работаете, не учитесь, ведете праздный образ жизни. Чему вас учили в школе, наверняка забыли.
 
Ну, наглец. Следовало возмутиться и выставить его, но у меня же есть чувство юмора. И я возразил, что кое-что осталось в памяти.
 
- И что же? - уточнил незнакомец.
 
- На берегу пустынных волн стоял он дум великих полн.
 
- Ага, у вас гуманитарный склад ума. Это мне и надо для чистоты эксперимента. А вот теорему Пифагора вы, конечно, не помните?
 
- Хм, - сказал я. - Что-то там про квадрат гипотенузы?
 
- Да, - подтвердил гость. - Сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы.
 
Он положил передо мной чистый лист бумаги, начертил на нем треугольник, проставил в углах обозначения вершин: A, B, C, ниже написал эту самую формулу и спросил, смогу ли я доказать.
 
- Давай лучше вина или чая выпьем, приятель.
 
Он заметно сник и уже не потребовал, а буквально взмолился:
 
- Ну, хоть попытайтесь. Я oплачу!
 
- Сколько?
 
- Сто рублей.
 
Охота мне за сто рублей голову ломать. Тем более с похмелья. Однако удивление не покидало меня. Похоже, он проводит какой-то странное исследование.
 
- Извините, - поинтересовался я. - Вы всем предлагаете доказать теорему?
 
- Нет, выборочно.
 
- И зачем вам? - Я почувствовал, что отступаю от своих правил, начинаю заводиться. Но не совсем же я равнодушный!
 
- Хорошо. Объясню вам... после.
 
Может, и сумасшедший, но это не мешает ему быть хитрым. "Обрадовать, что ли, чувака? - зевнув, подумал я. - Доказать эту чертову теорему?"
 

В школе я учился неважнецки, но нельзя сказать, что был тупицей. Лень заедала - это да. Но поясню насчет лени. Не хочу оправдываться, а именно для ясности. Уже класса с восьмого, с этой самой геометрии, у меня возник вопрос: к чему всё?.. Я и сейчас ленив. Стоит посреди комнаты стул, ну и пусть себе стоит. Хоть год, даже если не на месте. То есть я не деятелен по мелочам. Но, ей-богу, если б втемяшилась мне в голову стоящая идея - о, тогда бы я стал очень деятелен! Я бы землю грыз. Будь немного глупее, я нашел бы для себя такую идею. Например, заиметь автомобиль. Чем не идея? Но, простите, это не для меня. Так-то я много чего перепробовал. Даже в подпольном казино с однорукими бандитами состязался. Но настоящего азарта у меня никогда не возникало.
 
Уже согласившись доказывать, я игриво спросил:
 
- А может, для меня это как два пальца? Может, я физмат закончил?
 
- Нет, не кончали, - пренебрежительно парировал он. - Невооруженным глазом видно.
 
Ну, нахал. Возьму вот, и докажу. Он сумел потревожить моё самолюбие. Принялся думать. Мой гость затих - ни слова, ни вздоха. Кажется, готов ждать вечность. Сначала я попытался припомнить что-нибудь из школьной геометрии: "Пифагоровы штаны во все стороны равны". Чтобы это значило?.. Припомнился фильм, который смотрел мальчонкой. Там электронный человечек этую теорему доказал двадцатью способами. Тут хоть бы один на ум пришел. Пририсовал к сторонам треугольника квадраты. Площадь двух, построенных на катетах должна равняться площади третьего, построенного на гипотенузе. Я смотрел на эти квадраты, как баран на новые ворота. Зачем-то заштриховал их. Действительно, получились штанишки. В косую полоску.
 
- А можно почикать ножницами?
 
- С вами все ясно, - усмехнулся этот тип и стал складывать бумажки в папку.
 
- Что ясно? - рассердился я.
 
- Не можете мыслить абстрактно. С помощью ножниц вы бы доказали лишь частный случай - с вашим треугольником.
 
- Ну, ежели для этого треугольника формула будет справедлива, - возразил я, - значит, и для всех прочих тоже.
 
- А это уже другая теорема, - усмехнулся он. - И еще более трудная для доказательства.
 
То есть он, сам идиот, считает меня еще большим идиотиком? Я вырвал из его рук лист и опять уставился на чертеж. Ну, не совсем же я чурбан! И хотите верьте, хотите нет - все-таки доказал теорему. Сначала отказался от "штанов". Затем сам дух Пифагора, наверно, надоумил меня опустить перпендикуляр из вершины прямого угла на противолежащую сторону. Всё получились! Моей рукой, наверно, двигал сам бог математики. Главное, наконец, вывел итоговую формулу:
a2 + b2 = c2 
Ну, вот! Я не совсем болван. Найдите точку приложения моим силам, и я, как Пифагор, переверну мир. Вру. Это, кажется, хотел проделать Архимед. И Раскольников тоже. Хотя нет, Родион обещал проглотить аршин. Что-то я путаюсь. Да всё равно. Меня на секунду охватил восторг типа математического оргазма. Я обвел формулу и подтолкнул лист гостю...
 

Мне почему-то казалось, что этот чудик жаждет моего успеха и порадуется, как мальчик, заполучивший шоколадную конфету. Но когда поднял на него глаза, то даже... вздрогнул! Он страшно расстроился. Губы прыгали, в глазах укор: зачем ты это сделал?
 
- Все верно, - выдавил он.
 
Поднялся и стал запихивать бумаги в папку... но тут его качнуло. Снова сел. Похоже, близок к обмороку. Или того хуже - к припадку. Что с ним? Я не понимал. Зависть, что не один он только сечет в математике? Я припух. Чего ждать от сумасшедшего? Спросить, из какого дурдома он сбежал? Как успокоить? Ему не понравилось, что я доказал теорему, - ладно, откажусь.
 
- Не расстраивайся, - запанибратски сказал. - Моя всё знала. Моя дурака валяла.
 
- Нет, - возразил он. - Ты не знал. Я видел, как ты начинал.
 
- А, понял! Не хотите обещанные сто рублей отдать?.. Да нужны они мне! Оставьте себе, но разъясните, в чем гвоздь? Это ваше хобби?
 
- Можно сказать и так, - успокоившись, ответил гость. - Еще мой дед этим занимался. В рамках научного исследования. Его институт прикрыли, дедушку выставили на пенсию, и он от огорчения умер. И вот теперь я, на правах наследника и обладателя бесценного научного материала...
 
- Да какого материала?
 
- Ну, как же, - продолжал бубнить он. - Исследование. Проблема. Развивается ли мозг человека, или он ограничен эволюционными возможностями.
 
- Хм, - хмыкнул я. - Эволюционными?
 
- Ну да. Мы с дедушкой не придерживаемся креационной идеи.
 
- Вона как, - съязвил я. - Значит, не допускаете, что наш мир создала обезьяна Ван Гога?
 
Он посмотрел на меня с недоумением. Что с него взять, голливудских фильмов не смотрит.
 
- Ну и чо? - вернулся я к разговору. - Какие мысли по этому поводу?
 
- Боюсь, ограничений нет. Природа об этом не позаботилась. Три тысячи лет назад доказать теорему было под силу человеку исключительному - гению. А сейчас... сейчас доказали вы, ничем не выдающийся, вполне заурядная личность.
 
Ну, наглец!
 
- Позволь поправить, - взыграло у меня.- Я талантливый!
 
- Ну, пусть. Но не до такой же степени, как Пифагор. И вот... даже на похмелье смогли...
 
- А некоторым кажется, что люди тупеют, - возразил я, вспомнив разговор с Джулией. - А собачки, не в пример нам, умнеют. Но у вас какая-то странная реакция. Уж если вы, с вашим дедушкой, доказали, что люди изрядно поумнели, так этому радоваться, а не огорчаться надо.
 
- Чему радоваться? - грустно сказал он. - Тут, видите ли, палка о двух концах. Вы представьте себе, что будет через миллион лет?
 
- И что же будет?
 
- Всё, чем мы сейчас живем, вся наша наука, культура будет для них, как для нас сейчас... инфузория туфелька. Объект изучения, не более. Разве можно с таким сознанием жить?
 
- Ну, удавитесь. Или выброситесь с балкона, если живете высоко, - грубо сказал, но иногда только так и можно остановить истерику. А я видел, что он близок к ней. - Вам-то что до того, что будет через миллион лет?
 
- Не хочу перемен, - забормотал он. - Ни на йоту. Не переношу мысли, что всё, что нам дорого, для них будет... ветошь. Они будут смеяться, читая наши книги, они будут отпускать шуточки, разглядывая наши шедевры живописи, морщиться, слушая нашу музыку и песни... Надо остановить!
 
- Ага, - поддал я, - всё запретить и цветочки на клумбах высаживать. Ландшафтным дизайном заниматься.
 
- Да-да, именно так, - подтвердил он. - Исправить ошибку природы. Никаких новаций!.. Иначе - смысла не вижу.
 
Тут я сделал непоправимое. Забыл, что передо мной ущербный человек, и коршуном взмыл над ним. Смысл ему подавай! Я уже давно живу без смысла. Будущее мне до лампочки, да и нынешние потуги, всякие там национальные проекты пофиг. Я потому равнодушный, что давно всё отымел. Странно видеть человека, который еще... корчится.
 
- Это что! Подумаешь, мозг развивается! Небольшая беда. Поищите кошку в другом месте! Человек изменится гораздо раньше. Познает себя на генном уровне и начнет колбасить! Можно сделаться умнее, сильнее, быстрее - почему бы нет? Можно воспроизводить потомков в колбе - зачем мучиться в родах? А зачем два пола? Вообще, зачем индивиды? Конкурировать меж собой? Грызться, как пауки в банке? Давить себе подобных из-за прибыли?.. Долой! Пусть будет универсальный Дух, голова профессора Доуэля или мыслящий океан Станислава Лема. Вариант выберите сами. Да вы что фантастических фильмов не видели? Далась вам эта теорема!
 
- И чем займется эта голова... этот океан? - слабея продолжил он, а я, наоборот, вошел в раж.
 
- Познанием. А когда всё познает, станет всезнающим, всеведущим, всемогущим. То есть Богом. Вот вам и ответ на вечный вопрос: есть ли Бог? Будет! Явится на закате цивилизации. А потом... потом ему станет скучно, и он уничтожит себя. И всё начнется заново - с инфузорий в туфельках.
 
Я об этом раньше особенно не думал. Гость меня подхлестнул. Хотел еще что-нибудь добавить, но тут мне самому стало не всё равно. Я даже заволновался. Конечно, что мне будущее? Да и всем, даже неравнодушным, что оно? Ну, допустим, вычислят, что через тысячу лет вся Земля превратится в пустыню Сахару. Что изменится в нашем поведении?.. Ну, посудачим маленько. Никто не откажется ни от карьеры, ни от теплой бабы под боком, ни от того, чтобы хапнуть лимон баксов... вообще ничего не изменится. Захочется покушать, будем жрать, накопится сперма - у кроватку... Что об этом толковать? Только моего гостя и беспокоит.
 
- Да, наверно, вы правы, - пробормотал он. - Зря я этим занялся... и дедушка...
 
Побледнел, глаза бледными веками прикрыл. Ещё секунда и грохнется в обморок. Что ж я делаю? Мне-то начхать, а для него - коллапс. Даже почувствовал себя виноватым, что доказал теорему. Но... глянем с другой стороны. Я-то причем! Малую дозу, что на эту тему впаривают, озвучил. Да он и без меня мог наткнуться на продвинутые фантазии, фильмы, книги... Я не виноват, что он такой тёмный и озабоченный. И только осталось, что пожалеть бедолагу.
 
- Все-таки сделайте выбор в пользу креационной идеи, - посоветовал увещевательным тоном. - Примите на веру, что Бог появился прежде людей, а не после них, и создал человека по своему образу и подобию. Вот Творец и не допустит радикальных перемен в нашей жизни.
- Мне не подходит, - уныло возразил он. - Не в традициях нашей семьи. Мой дедушка был главным атеистом области. Да и потом... как тогда быть с критерием Поппера?
 
Я не знал, как быть с этим критерием, и пожал плечами. Он еще раз извинился за вторжение и, сутулясь, за пять минут став стариком, пошлепал к выходу. Я уже закрывал за ним дверь, как он обернулся и сказал:
 
- Ах, извините. Там девушка вас у подъезда ждет.
 
- Какая девушка?
 
- Вчерашняя. Мы с ней опять столкнулись, и я попросил ее подождать... чтоб с вами наедине разобраться.
 
Майн гот, это ж приходила Джулия! Я перестал его жалеть и глянул враждебно. Целый час с ним убил! Вряд ли Джулия дождалась. В один миг понял, что вовсе не забыл про неё, и она по-прежнему в моих печенках. Торопливо всунул руки в куртку и, опередив гостя, скатился с лестницы.
 

Джулия еще дожидалась, сидя в беседке. Я подошел, расшвыряя носками желтые листья. Гость, выйдя следом, близоруко посмотрел на нас и удалился.
 
- Кто это был? - спросила Джулия, сопроводив его недоуменным взглядом.
 
- Мой духовник, - вспомнил старинное слово, которое нынче употребляется всё чаще и чаще. Хотя на самом деле вышло наоборот. Я стал его духовником.
 
- Даймон, простите меня, - промолвила девушка. - Я что к вам пришла... Мама истоптала вашу книгу и выбросила в мусоропровод.
 
- И какая муха укусила маму? - я изобразил удивление, а может, и в самом деле удивился.
 
- Она открыла наугад, и сразу наткнулась на бранное слово, и... и нетрадиционные отношения, - смутившись до румянца на щеках, как будто сама участвовала в этих "отношениях", разъяснила пичужка. - Скажите... мне вам новую книгу купить или... или лучше деньгами?
 
- Лучше деньгами, - я проявил такт и не предложил рассчитаться "натурой".
 
- Хорошо; я с первой же получки...
 
- Да ну, брось, Джулия. Забудь! Ты, наверно, замерзла, дожидаясь?
 
- Нет, я же в куртке.
 
- Дай проверю, - сказал, беря её за руки.
 
Ладошки Джулии, в самом деле, были теплые. Я не хотел выпускать их, сам будто согреваясь.
 
- Молодец твоя мама, - второй раз за последнее время расплылся в идиотской улыбке. - С нашими-то мамами мы и через миллион лет будем петь: миллион, миллион алых роз...
 
Мы еще долго сидели в беседке и болтали, уж не помню, о чем.
 
- Тебе звонят, - сказала она.
 
Я тоже услышал негромкую мелодию и вытащил мобильник. Мама, легка на помине. Голос вполне бодрый. Значит, ничего не случилось. А не приехали - так просто забыли, что у их единственного сына день рождения.
 
- Поздравляю вас с замечательной датой! Ровно двадцать пять лет назад в ни чем не примечательный день у вас родился сын.
 
- Напрасно ты так, - возразила мама. - День был замечательный. Почему не приехал? Забыл? Мы ж договаривались!
 
Точно, год назад они приезжали ко мне, и я пообещал им, что через год приеду.
 
- Нет, не забыл, - я соображал, что соврать. - Но обстоятельства.
 
- Какие обстоятельства?
 
- Ну, такие... - еще помедлил и придумал. - Я не один. Я тут с невестой.
 
Джулия вспыхнула, как лампочка под абажуром, и тут же выключилась, посмотрев на меня с недоумением. Или с испугом. Я не определил, но сделал успокаивающий жест.
 
- С невестой? - удивилась мать.
 
Не успел ответить, в трубке раздался хрипловатый голос бабушки.
 
- Привет, разгильдяй! Ты там мою квартиру в дом терпимости еще не превратил?
 
- Да нет.
 
А в рулетку не проиграл?
 
- Цела твоя хижина.
 
- Ну, хорошо, что не успел. Невеста хозяйкой станет, всех вытурит, а у меня гора с плеч свалится.
 
- Она собачку себе заведёт, - проскрипел я, отвернувшись.
 
- Не свинью же. Как её зовут?
 
- Джулия.
 
- Вот вместе с Джулией и приезжай.
 
Я прикрыл трубку ладонью и сказал девушке, что нас приглашают. Она пожала плечами.
 
- Говорит, другие планы, - перевел в слова её пожимки.
 
Бабушка попросила, чтобы я передал трубку. О чем она толковала с Джулией, не знаю. От девчонки слышал только междометия. Наконец, вернула мне мобильник и скромно известила, что не против познакомиться с бабушкой.
 
- Только с бабушкой?
 
- Ну... и с родителями, - с заминкой проговорила она. - Только ты зря представил меня Джулией. Вообще-то правильно - Юлия.
 
Понятно. Люська-зараза перекрестила. Пришлось и мне, на всяк случай, заново представиться. Родители ведь двадцать пять лет не подозревали, что я Даймон.
 
- А я Дмитрий. Ну, или Митя, как меня бабушка, когда не сердится, кличет.
 
Мы поехали с Джулией-Юлией на электричке в захолустный городок, где я появился на свет. Моя девушка всем понравилась. А с бабушкой они чуть ли не подругами стали. Сумасбродная бабуся даже погрозила мне свои хоромы на Юлию переписать. "Ежели она тебя выставит, - планировала на будущее, - то туда тебе и дорога. Бомжем ты еще не был. Вот и побудешь, чтобы побитым псом в нормальную жизнь вернуться".
 
Ну, сказывается её педагогическое прошлое.

* * *

   Я еще долго поминал того параноика. Пусть его доконал бы другой чел, но ведь это сделал я! Всерьез предполагаю: не покончил ли он с собой. Или всё-таки справился с потрясением? Я прикидывал, как на него выйти. В нашем доме, в крайнем подъезде, жил еще один из "потерянных", раньше меня бросивший учебу и вообще всякую полезную деятельность. И я подумал: если тот чудик посетил соседа позднее, значит, справился со стрессом и продолжает ходить, выясняя "развивается ли человеческий мозг"... 
- Хай, Прохор! - окликнул парня во дворе. - Тебе когда в последний раз доводилось доказывать теорему Пифагора?
 
Он остановился и хотя тоже был до мозга костей равнодушным, посмотрел на меня с удивлением.
 
- Ты что, с утра вмазал?
 
- С ночи не просыхал, - походя, ответил я.
 
Так, может, ко мне никто и не заходил, а теорему Пифагора я доказывал самому себе? А что, вполне возможно. Раздвоился на две самостоятельные сущности: истца и ответчика. Играл же мультяшный старичок Джери в шахматы сам с собой. И, черт подери, такая мысль всё больше овладевала мной. Хорошо, что теперь рядом находилась Юлия и о сомнительных элементах прошлого можно было уточнить у неё.
 
- Помнишь, как мы познакомились?
 
- Ну да, нас свела Люся.
 
- Ага, тепленькая была компания. К нам еще Раскольников с Разумихиным заходили. И художник Винсент Ван Гог хотел тебя изобразить.
 
Юлия наморщила лоб, пытаясь припомнить, но отвлеклась, заговорив с подскочившим к ней Тимом - изящная собачка, спаниель. Не то, что какой-то там сенбернар, о котором она мечтала раньше. Хотя, может, и сенбернар ничего. С глазу на глаз же не видел.
 
Я не стал больше расспрашивать. Ладно, пущай параноиком буду сам - раздвоился, а может, и растроился. В таком случае благодарить за прошедшие перемены следует себя. Поспорив и посовещавшись со своими разными сущностями, а затем сократив их и оставшись в единственном числе, я пришел к выводу, что не стоит заглядывать на миллион лет вперед, иначе для всех будешь "больным на всю голову". Но что же остается? Да очень просто: следует жить настоящим. И под эту установку подверстать жизненную программу. Итак, в первом приближении: жить в мире с людьми, которые тебя окружают, и заниматься своим делом. Если в двух словах: жить здесь и сейчас. Правда, к тому же бездумно призывает наглая, навязчивая реклама, и это меня коробит.
 
Поэтому умолкаю. Но главное, что рядом Юлия. Вот она-то живая и настоящая. Она окончательно сняла шурум-бурум, что у меня был в голове. Кстати, назрел вопрос: а каким таким делом заняться? Может, и вправду стать дизайнером? Доказывая отцу, что учусь, я теоретически поднаторел. Теперь надо попробовать на практике. Я уже, попадая в дефицит, подряжался бетонщиком, штукатуром, плиточником - и всё у меня получалось. Надеюсь, и здесь не оплошаю.
 
А что у нас сейчас на дворе? Кажется, весна. Бабка с косичкой, что живет за гипсолитовой перегородкой, копошится в палисаднике под балконом. Надо ж, еще жива, до сих пор никто не грохнул старушку. Что она там делает? Ага, традиционно высаживает цветочки. Теплый ветерок. Пожалуй, можно и без шапки обойтись. Пойду, помогу. Юлия с Тимом увязываются со мной.
 
   0x01 graphic
   12
   0x01 graphic
   Васильева Т.Н. Красная дорожка   16k   Оценка:5.89*13   "Рассказ" Проза 
      Девки били остервенело и злобно. Алька попыталась закрыть лицо, не успела, и от полученного удара сугроб окрасился алыми брызгами. "Забьют ведь, твари", - похолодев, девушка съежилась, свернулась в комочек, зачем-то считая наносимые по ребрам пинки.
      - Сдурели, идиотки? - ворвался в оглохшие от собственного стона Алькины уши суровый мужской голос. И стало тихо, и тут же начали таять снежинки на лице - от хлынувших слез, и Алька расслабилась и забилась в истерике.
      - Ну, ну. Всё. Давайте попробуем встать? - мужчина осторожно поставил её на ноги. Глянул в зареванное, вымазанное кровью, лицо, предложил отвезти в больницу.
      - Нет, нет. Спасибо. Я пойду домой, - Алька попыталась сделать шаг и рухнула на руки незнакомца. Очнулась в травмпункте. Всё происходящее доходило как сквозь вату: вот ей обрабатывают ссадины, осматривают ноги, спину, тащат на рентген, она слабо сопротивляется. А этот чудак таскается с её курточкой и свитером. Да и её саму практически носит на руках от кабинета к кабинету. Глаза всё щипало, хотя истерику вроде и сняли, напоив девушку валерьянкой да сделав обезболивающие уколы. Потом долго ехали на машине, и жутко хотелось спать, спать, спать...
     
      За что били? Алька шмыгнула, запихивая истерику глубоко в средостение, судорожно выдохнула:
      - А за то, что у меня мать - шлюха. И с их папиками трахается. У всех дома скандалы, а я - крайняя.
      И как-то вдруг раскрылась, доверилась этому совершенно чужому странному мужику. Говорила и говорила, заново проживая всё - и горькое, и радостное. Потом стояли в пробке. Во рту пересохло, и Алька замолчала.
      И тогда радио взорвалось новостями. Политика, пенсии, дураки- дороги. "Оскар".
      "По красной по дорожке пройдут актеров ножки", - Алька криво усмехнулась, закрыла глаза, утонула в воспоминаниях.
      Орущий на всю громкость телевизор в заставленной старой мебелью хрущевке. На экране яркими пятнами - куча народу за живым оцеплением из полицейских и секьюрити. Подъезжают шикарные машины, откуда выпархивают в изящных нарядах мировые звезды и их галантные спутники или элегантные спутницы. Крики приветствия, женский визг, радостный свист, скороговорки репортеров. И красная дорожка как признание значимости. Альке - восемь лет, а её маме, Милке - двадцать пять. Горящими глазами, открыв рот, та пожирает взглядом всё это великолепие, а потом, смачно выругавшись, вдруг кидается к шкафу:
      - Алька, мы, что ли, хуже? Да мы сейчас свою церемонию устроим. Смотри сюда...
      Скинув халат с полуоторванным карманом, Милка вытаскивает из шкафа сначала невесомое шифоновое платье, потом другое, из какой-то переливающейся ткани, напяливает, прыгая на одной ноге. Достает туфли, в прошлое воскресенье купленные у кооператоров - красивые, правда, бабушка ворчала, что на пару раз только хватит. Надевает и на Альку нарядное платьице. И вот они уже гордо идут по старому паласу вслед за Мерил Стрип, Джулией Робертс и Кэтрин Зэта-Джонс. Мама Милка напевает:
      - Я иду такая вся, на сердце рана, я иду такая вся в "Дольче-Габбана", - вертит попой и крутит Альку, та визжит от восторга: мама такая... Такая красивая!!! И это им с экрана машут радостные поклонники.
      - По красной по дорожке топ-топ шагают ножки, - кричит Алька, вторя маме, а потом - бегом обратно к двери, чтобы снова туда, в толпу, вслед за знаменитостями, ещё раз и ещё. Но вдруг Милка резко останавливается, откидывает от себя дочь, та падает на пол, скользя коленками, пролетает до дивана, а мать скрючивается посреди комнаты на старом паласе и ревет. Новые туфли летят с ног в разные стороны, Милка матерится и орет:
      - Да пропади она пропадом, эта сучья жизнь, как ты мне надоела, гадина!!!- и воет, уткнувшись в колени. Платье задирается, обнажив крепкие Милкины бедра и белые трусики с распускающимся швом на правом боку. Милка срывает платье с испуганной дочери, снимает свое, надевает потрепанные джинсы, футболку с надписью: "Crasy loveless" и тычет в Альку указательным пальцем:
      - Сидеть тихо и никуда не рыпаться, поняла? Жди бабку.
      И исчезает.
      Алька тихо скулит, забившись в угол дивана. А на телеэкране все идут и идут красивые холеные люди по бесконечной красной дорожке.
     
      Бабушка Альку любит. Вообще, если бы не бабушка, Алька неизвестно, с кем сейчас была. А вот дедушки у Альки нет. Ни одного. Тот, что был бабушкиным мужем, про него мама Милка так говорила:
      - Козел. Меня заделал и смылся, сучара.
      Бабушка сердилась, но молчала. Когда Милку понесло из школы в подъезды, а потом по чужим квартирам, бабушка Маша сначала все бегала, искала непутевую дочь, домой силой тащила под забористый пьяный мат. А потом отступила. Сил не было. А тут ещё закрылось НИИ, где Мария работала, и, помыв несколько месяцев вонючие подъезды, она ринулась на курсы закройщиков, благо, что шить и до этого умела, а потом начала заказы брать на дом - жить-то надо было на что-то. Милка же школу бросила, пыталась работать, но кому нужна неопытная соплячка в штате? Потыкалась, помыкалась и вообще куда-то смылась. Бабка аж поседела. Милка вернулась через несколько месяцев, похудевшая, ещё более резкая и вся какая-то злая. И, то шлялась где-нибудь денно и нощно, то сидела, уткнувшись в экран и смотрела дурацкие американские фильмы да сияющие огнями церемонии.
      И потерялась бы Алька на просторах огромной страны, если бы не соседка, Любовь Матвеевна, ушлая и вездесущая. Подошла во дворе к Марии и рявкнула, как по лицу ударила:
      - Ты чего ж, Марья, родную кровинушку-то не признала? Не по-людски это, ох, не по-людски...
      - О чем ты, Матвеевна? Ежели про Милку - так у неё своя жизнь, нет у меня на неё управы, сил нету, понимаешь?
      - Милку? Да прости-господи... Твоя Милка, кому она нужна, пропащая? А вот внучку свою ты почему не приветила?
      Мария тогда за сердце схватилась:
      - Внучку? Какую внучку?
      - Ты что, будто ничего не знаешь? Да вон полгорода талдычат, что твоя Милка дочку в роддоме бросила.
      - Да быть того не может, Матвеевна, - застыла Мария. Сумка выпала из рук, купленные яблоки покатились по ковру из красно-желтых листьев. Осень. Тепло - бабье лето. Голова закружилась. А ведь перед тем, как исчезнуть, Мила замкнулась. Ой, и полнеть тогда начала, Мария ещё радовалась, что аппетит у дочери появился, а то, как шаклея, худущая была. Эвон оно, что, оказывается. А она, мать-то, и не заметила. Тьфу-ты... да ведь и белья-то дочериного с женскими днями давненько не видела.
      Мария простонала, кряхтя, собрала яблоки. И поплелась домой. Да как же это? Ребеночка своего бросить? Да как же...
      В дом фурией ворвалась и сразу - к Милке. Долго, до хрипоты орали друг на друга. Обвиняя в вечной нехватке денег, в непонимании, в нелюбви... Потом ревели, обнявшись. В общем, пришли назавтра в тот роддом. Чуть не в ногах у главврача валялась, но внучку забрала. Дочь, правда, так и не приняла Альку, Мария сама внесла девочку в дом.
      - Вот, Алечка, ты и дома, родненькая.
      Милка скривилась:
      - Ма... в общем, зря мы её взяли. Не нужна она мне.
      Мария выпрямилась, зыркнула на дочь:
      - Мне нужна. Понимаешь? Мне!
      - Ну и хрен с вами, - Милка добавила ещё пару ласковых и ушла. Вот так и жили - бабка с внучкой, а Милка сама по себе. Только иногда вдруг все же ходила то на молочную кухню, то в магазины, а то и погулять, когда Алька подросла. А та, махонькая, радовалась, что с мамой идет, бежала рядом вприпрыжку, счастливая-счастливая. Вот только мамой называть себя Милка ей запретила, а то всех женихов отобьет.
      Милка страдала: хотелось одеться, порхать на красивых шпильках, встречаться с богатыми мужчинами. Работать, правда, не хотелось, а богачи всё не попадались. В общем, деньги добывать стала, как могла. Для себя. Альку тащила бабка. И поделом - сама виновата, не хрен было из роддома забирать. Так матери и заявила:
      - Не было бы этой заразы, нам бы твоего шитья хватало, а из-за неё сейчас твоя дочь -проститутка. Гордись, - и разворачивалась, исчезая на всю ночь, а то и на несколько дней.
      А потом и дети во дворе стали Альку дразнить: "шлюхина дочка", "сукино отродье" . И играть Альке стало не с кем. Только дома, с куклой, которую бабушка купила вместо новых зимних сапог. Так и проходила тогда Мария в старых, мучаясь с расхлябанными замками-молниями..
      Милка иногда притаскивала Альке сладости - мужики водили в рестораны, угощали. Девочка радовалась, смаковала угощение маленькими кусочками. Бабушке и маме предлагала. Мария брала чуть-чуть, а Милка исчезала, буркнув:
      - Жри сама!
      И редко - редко были праздники: пару раз в зоопарк мать водила да вот красную дорожку устроила....
     
      Алька удивлялась: чего это она чужому мужику исповедуется, а Юрий Владимирович -дядя Юра, гладил её по пушистым непослушным локонам и поил вкусным чаем.
      - Ничего, Аль. Все будет хорошо. Пусть только попробует тебя кто-нибудь обидеть. Я с ними разберусь.
      Вот так незаметно они и подружились. Потом сходили в кино и даже в кафе пару раз. Алька к нему как к родному отцу прилепилась. Домой в гости не звала: боялась, что Милка гадость какую-нибудь скажет. А от Юриной поддержки расцвела, распрямилась, стала независимой от дразнилок, от шипения ненавистного, и девки как-то отступились... Правда, сплетни поползли, что Алька со взрослым мужиком спит. Но не было у них ничего такого! Ни разу не было. А как сплетни полезли, Алька и задумалась, поняла: а ведь она не против, чтобы с Юрой, как с мужчиной - по-настоящему, по-взрослому...
      Бабушка не могла не заметить, что внучка заневестилась, дышать даже стала иначе -свободнее, что ли, и на материны окрики да выходки не так остро реагирует, и сидит порою вся где-то в мечтах. Поговорить решила:
      - Алечка, ты не влюбилась ли?
      Та зарделась, заулыбалась и рассказала Марии про Юрия. Бабка руками всплеснула: да как же так-то! Ведь, много старше мужчина-то, ох быть беде... Всю ночь просидели, всё пыталась Альку вразумить, но отступилась. Поняла - бесполезно...
      Подкараулила Юрия, всё, что наболело, высказала, тот поклялся, что Алька ему как дочь, что никаких у них интимных связей нет, и не будет. Мария немного успокоилась. Не совсем, конечно. Как Алька из дому выбегала, так сердце и ныть начинало.
      А Юрий после этого разговора словно глаза раскрыл. Увидел, что Алька-то не маленькая побитая девчонка, а созревшая взрослая девушка. Как говорят, кровь с молоком. В общем, тогда всё и случилось. У него дома. Потом ещё. И ещё. У Альки даже глаза сиять стали. От того, что любят её, ласкают, и она любит, и так им вдвоем хорошо.
      Мария, не дура - поняла, что к чему. Милке сказать побоялась - прибьет, поди, Альку-то. Так и жили заговорщицами.
     
      Снова пришла осень, раскидала листья цветными дорожками. Алька ходила счастливая. Милка всё где-то пропадала. А Мария корпела над шитьем, набирая заказы, чтобы прокормить свое семейство. Да Альке на выпускной платье надумала сшить, чтоб не хуже других была её красавица-внучка.
     
      В тот день Алька летела к любимому на крыльях. С пачкой вкусного чая в кармане. Такая новость, такая сногсшибательная новость! И не просто на устах. Эта новость в ней, в Альке. Летела обрадовать, она уже любила это крошечное существо, что вдруг поселилось внутри. Лифт не работал, ничего - третий этаж, хорошая гимнастика. Оставалась одна длинная лестница...
      То, что раскрылась дверь Юриной квартиры, Алька поняла сразу - по характерному скрипу, Юра всё собирался смазать, да забывал. Алька притормозила, замерла, услышав знакомые шаги. Всего один лестничный пролет, всего один. Как целая вечность. Девушка прислонилась к стене, её вдруг затошнило. Лестница качалась перед глазами, а по ней спускалась Милка, медленно и осторожно, но уверенно и вызывающе переставляла ноги на каждую ступень, будто шла по красной дорожке. Увидела дочь, спросила удивленно:
      - Алька? Ты чё здесь делаешь?
      - Я... к подруге иду, на четвертый этаж, - сглотнула Алька, облизала высохшие губы.
      - А-а, ну давай, - и Милка поплыла дальше, обдав, задушив Альку запахом Юриного одеколона.
      Стиснув зубы, через две-три ступени, быстро подняться, проскочить мимо ненавистной, ставшей в одно мгновение чужой, двери, туда, на четвертый этаж. Растоптать чай, вжаться в подоконник и беззвучно разрыдаться - всё, что смогла сделать Алька. А как теперь спуститься? Мимо этой двери. Никогда. В окно? Жаль, забито. Сейчас бы рвануть створки, и всё. И никаких обид, никаких проблем. Никаких. А как же, с этим? С тем, кто уже есть? Куда его теперь девать? И Алька поплелась вниз, затаив дыхание, чтобы не услышал её бывший возлюбленный, на цыпочках - мимо. И бегом домой. Стоп! Но там же Милка. И подруги нет, у которой на плече можно выреветься... Одна она, Алька.
      Где-то внутри набатом: бабушка!
      Алька бежала к дому, краем глаза успев заметить мать, с кем-то оживленно беседующую у соседнего подъезда.
      - Бабуля, миленькая, родненькая, - девушка влетела в квартиру, бросилась на пол, обняла бабушкины колени, разревелась. Та прижала к себе голову с непослушными кудряшками, стала укачивать Альку как маленькую:
      - Алечка, детонька, поплачь, а потом пойдем чай пить.
      - Не-ет, не хочу чай, только не чай!!!
      - Хорошо, хорошо, давай сядем на диванчик, поплачешь - легче станет.
      Рассказала Алька бабуле и про Юрину измену, и про то, что ребеночек будет. Только про мать ни словом не обмолвилась. Мария долго молчала. Потом вздохнула:
      - Значит, будет у меня правнучек.
      - Почему правнучек? - всхлипнув, улыбнулась Алька.
      - Да надоели одни бабы в доме! - и они обе рассмеялись.
      Милка, когда узнала про Алькину беременность, фыркнула и только поинтересовалась, кто это ей заделал. И все. А Юра... словно растворился. Да и не бегала туда Алька, не искала встреч. Тяжело, противно стало.
      Как-то ночью проснулась от громких криков: ругались мать с бабушкой. Из-за неё. Милка настаивала на аборте, типа, зачем ещё один нахлебник, а бабка - ни в какую. Мол, ты и эту не поднимала, а значит, не тебе и судить, рожать ей или не рожать.
      Алька тогда встала, пришлепала на кухню и заявила, глядя матери в глаза:
      - Я. Буду. Рожать. Поняла? А ты катись по своей красной дорожке. - Повернулась и ушла. Досыпать.
     
      Из роддома Альку забирала бабушка. Милка сидела дома, уставив взор в телек - ну, конечно, любимая передача о звездах. Холёные ножки на красной дорожке. Глаза Альки зацепились за нарядные платья на вечно сияющих экранных звездах, в уши ворвались женский визг, крики да восторженный свист, торопливый говор репортеров...
      Кэтрин Зэта-Джонс, Джулия Робертс, Анджелина Джоли, Кира Найтли, Том Круз, Джонни Депп...
      Милка даже голову не повернула, не подошла к внуку. Нехотя выключила телевизор, встала, глянула исподлобья, процедила:
      - Ну, ну, - и исчезла.
      Ночные бдения, кормления, прогулки, болячки, тетёшки закружили Альку бесконечной каруселью под журчащий стук швейной машинки. Потом Лёшка пошел. Осторожно, от дивана до мамы Альки, сидящей на корточках спиною к телевизору.
      - Топ, топ, ножки, смело по дорожке...
      Алька подхватила сына, расцеловала, подбросила высоко. Лешка визжал от удовольствия, Мария улыбалась. А где-то в чужой квартире Лешкина бабушка Милка, покуривая сигарету, не отрываясь, следила за очередной звездной церемонией...
   0x01 graphic
   13
   0x01 graphic
   Потанина П.А. Девочка из Красноярска   31k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Фэнтези 

     Сергей Антонович не любил лето в городе. Ладно бы еще весна, даже поздняя, когда все свежо ярко и ново. Но лето в конце августа - пыльное, душное и перегретое...
      А случилось два дня. Пустых дурацких два дня. Так все удачно сложилось, организовалось и смоглось, что делать уже нечего, а на съёмки ехать только через два дня.
      Девчонок своих Сергей Антонович отправил в начале августа на курорт. Теперь и на дачу не смотаться, не любил он бывать там один. А пригласить некого - все друзья-знакомые поразъехались. Никому лето в городе не нравится.
      Слава Богу, позвонил Альбертушка Адамович, сказал на студию приехать, переделанные сцены забрать, а то он прямо сегодня уже улетает куда-то там фестивалить членом жюри. У него прямо такси на самолет через пару часов.
     "А если ты, Сереженька, не можешь, то ничего страшного, я через две недели как приеду, так сразу прямо к тебе, Сереженька, и примчусь с этими сценами".
      Но перспектива провести пустой день в пустой квартире была невыносима, и Сергей Антонович решил смочь. Несмотря на жару и пыль конца августа. В конце концов, сейчас было только утро и довольно раннее. А там посмотрим, может еще дела какие подвернутся.
     У него примета была такая - пустые дни перед съемками - не к добру. Они потом большими затыками оборачивались...
     
      Альбертушка Адамович был красен, потен, одышлив и многословен. Никогда Альбертушка Адамович жару не переносил, несмотря на то, что родом был с каких-то там югов еще Советского Союза. Но всегда с ней, с жарой, на свой лад яростно боролся - чем было жарче вокруг, тем он, казалось, становился деятельней.
      Вот и сейчас ехал фестивалить.
     "А там, Сереженька, говорят, буквально за сорок по Цельсию, правда, везде кондиционеры".
     И даже успел в сценарии все поправить, о чем говорили. А те две сцены переделать, хоть и дергали его звонками через каждые двадцать минут.
     "Понимаешь, Сереженька, я же там тоже членом жюри был. И они мне прямо звонят, то с одного фестиваля, то с другого. Английский я, конечно, знаю, но он же мне не родной. Совсем меня заморочили, запутали. Так я знаешь что? Телефон прямо на автоответчик поставил и не отвечал, пока все не закончил. А то это прямо невозможно было с головой собраться".
     Потом поговорили про картину, что все пока складывается удачно, дай Бог, чтобы и дальше так.
     Поговорили про Гришеньку нашего Даниловича, который со своими суставами решил кардинально разобраться, то есть по серьезному их, наконец, пролечить. И хорошо, что решил, а то не мальчик уже, и так дотянул до последнего.
     Потом про Ромку Шанина поговорили. У него, конечно, такого опыта, как у Гришеньки Даниловича нет, но оператор он вроде не без гения внутри, а это главное. А если что не так будет, так направить в нужную сторону есть кому. Так что и Ромка не пропадет и с картиной все будет в порядке. Потом рассказали сплетни-новости про общих и не очень знакомых...
     
      Потом вдруг оказалось, что такси вот-вот придет, и еще домой за чемоданом заезжать. Начались прощания, передавания приветов, договоры - кто кому когда и куда звонить будет, случись что.
      И тут в дверном проеме появилась она. В джинсах и клетчатой рубашке с коротким рукавом. На плече спортивная сумка.
     Она поздоровалась и сказала, что ей посоветовали Альберта Адамовича, как большого ценителя поэзии, и что она привезла ему свои стихи. Только они на диске, в электронном виде, распечатать не удалось. Но если он может подождать, то она попробует распечатать. Просто ей сказали, что он улетает сегодня, поэтому она вот так, без распечатки и пришла, торопилась.
     Альбертушка Адамович сначала нахмурился - не до того ему сейчас было. Но потом смягчился и сказал: "Давайте, что там у Вас, я в самолете посмотрю".
     И тут она сказала, что отдать не может, потому что стихи только на этом диске существуют, дома комп кардинально посыпался, а распечатки нет.
     На что Альбертушка Адамович слегка раздражился: "Девушка, у меня внизу такси на самолет. Распечатку мне ждать некогда!" И сунув ей визитку, добавил: "Пришлите на электронную почту - будет время, посмотрю".
     Девушка поблагодарила, извинилась за беспокойство и отступила в глубь коридора.
     
      Сергей Антонович помахал рукой вслед такси, потом постоял на крыльце, вспоминая, не нужно ли ему чего-нибудь сделать, пока он здесь. Вдруг что-то забыл, мало ли. Может, позвонить Аркаше Львовичу и уточнить?
     И тут увидел на другой стороне крыльца парочку - своего оператора Ромку Шанина и ту девушку, что со стихами заходила.
     Вообще, Ромку своим оператором он сделал буквально позавчера. Ромка тогда пришел такой вдохновенно-светящийся, что даже если бы он, Сергей Антонович, заранее не решил его взять, то, посмотрев только в его сияющие глаза, взял бы сразу.
     Он с Ромой на прошлой картине ездил натуру снимать, когда Гришенька Данилович приболел. Ему Ромкин стиль понравился. И на этой картине решил Ромку к себе забрать, потому что тот действительно был "не без гения внутри".
     Ромка и девушка разговаривали. Ромка что-то сказал. Девушка покачала головой и показала визитку. Потом, рассмеявшись, она что-то добавила. Ромка тоже засмеялся, потом кивнул и пошел к дверям. А девушка сняла сумку с плеча, поставила на крыльцо и, присев, начала в ней что-то искать.
     Сергей Антонович догнал Ромку почти у самых дверей. Окликнул, поздоровался, спросил все ли в порядке с оформлением, нет ли каких форс-мажоров.
     Рома сказал, что нет, что все хорошо. Сейчас идет в отдел кадров последнюю бумажку отдать и расписаться. А через два дня, он как штык, будет на месте.
     "Это хорошо, это ты молодец, - сказал Сергей Антонович. И тут поинтересовался, кивая на девушку. - А это кто? Давно знакомы?"
     И тут Ромка улыбнулся как человек, знающий большую радостную тайну. Сначала помолчал, а потом, собравшись с духом, выдал: "Да это ангел!" И видя проступающее на лице Сергея Антоновича недоуменно-неприязненное выражение, торопливо и убедительно продолжил: "Да Вы с ней сами поговорите!" Потоптался на месте, как будто уже пожалел о том, что сказал, повторил: "Поговорите. А я пойду, мне в отдел кадров надо". И скрылся в дверях.
     
     А девушка выудила из сумки небольшую записную книжку, вложила туда визитку и, засунув книжку обратно в сумку, застегнула молнию. Тут-то Сергей Антонович и подошел. Он поздоровался, извинился за Альбертушку Адамовича, заверил, что тот действительно торопился в аэропорт.
     "Но вам его не зря порекомендовали. Он большой знаток и любитель поэзии, к его мнению и маститые издатели прислушиваются".
     И если милая барышня захочет, то он может ей помочь - передать Альберту Адамовичу ее стихи при ближайшей встрече.
     Все время, пока он говорил, она сидела на корточках перед закрытой сумкой и смотрела на него снизу вверх. Потом сказала: "Меня зовут Лена", и поднялась.
     Он спохватился, извинился и тоже представился.
     Он отметил тогда про себя, что во внешности ее ничего особенного нет - рыжеватые, чуть вьющиеся волосы, слегка выгоревшие на солнце, зеленоватые глаза, чуть вздернутый нос и какое-то очень милое простое выражение лица.
     Пока он ее разглядывал, девушка поблагодарила за предложение и сказала, что была бы рада его принять, но, к сожалению, ничего не получится, потому что распечатать нигде не удастся, она уже пробовала.
     Он тогда немного удивился такой странной категоричности, но потом решил, что это своего рода кокетство. Поэтому сначала предложил ей сходить выпить кофе, а потом все-таки попробовать где-нибудь сделать распечатку. Девушка пожала плечами и закинула сумку на плечо.
     
     Сначала они выпили по чашечке. Потом еще заказали. Поддерживая вежливый разговор, он задавал вопросы, а она просто и незатейливо отвечала.
     Она из Красноярска. Замужем, двое маленьких детей. Стихи пишет давно. Подруга, которая живет в Москве, уговорила приехать, чтобы "попробовать протолкнуть ее творения". Муж тоже был не против, чтобы Лена развеялась.
     И Лена приехала, но у нее ничего не получилось. Да она и не жалеет об этом. Ей вообще уже домой хочется.
     Он спросил: "А как это - не получилось? Почему?"
     И тогда Лена рассказала смешную на ее взгляд, но нелепую и дурацкую на взгляд Сергея Антоновича историю.
     
     Когда Лена за день до отъезда записала все свои стихи на диск, чтобы уже в Москве с помощью подруги отобрать то, что "будем проталкивать", система на домашнем компе так упала, что пришлось форматировать винты, причем как-то хитро. Когда муж со своим другом комп лечили, друг только головой крутил, говорил, что первый раз такое видит.
     Так Лена увезла с собой диск, на котором были все ее стихи. И больше их нигде не было.
     При попытке копирования диска на компьютер московской подруги произошел скачок напряжения в сети.
     "По-моему, у нее БИОС полетел. Но я не спец".
     Слава Богу, CD-ROM открылся, а то бы пришлось системный блок разбирать.
     Комп восстановить не успели, потому что на следующий день утром подруге позвонила мама откуда-то из Подмосковья, и попросила приехать: "Сердце опять шалит". Подруга сказала, что это форменный "форс-мажор". Потому что мама ее не паникерша и просит только в самых серьезных случаях. Поэтому ехать надо обязательно.
      И все бы ничего, но у Лены был заранее куплен билет на поезд через пять дней. А там такая система, что билет можно поменять, но с доплатой. И не известно, есть ли билеты на пораньше - конец лета же, всем домой надо. Да и жалко как-то так быстро уезжать из Москвы, когда еще в следующий раз соберешься приехать.
     Тогда подруга позвонила какой-то знакомой, объяснила ситуацию и попросила приютить Лену на пару-тройку дней.
     Знакомая согласилась, но только на тройку, она улетала через три дня утром в Англию на учебу. А поезд у Лены был в тот же день, но вечером. Но Лена сказала, что поболтаться по Москве один день вполне можно, и переехала к подругиной знакомой.
     А подругина знакомая оказалась вполне себе нормальным человеком. Вся в сборах, звонках, "еще там какие-то документы надо было отдать и забрать". Парень к ней, кстати, этот заходил, которого Ромой зовут. Знакомая пожелала почитать Ленины стихи, но ее комп тут же повесился. Знакомая сказала, что этот комп на ладан давно дышал, так что Лена пусть не переживает.
     "Но со стихами пока облом получается, потому что ноут мой всем хорош, но диски, зараза, сейчас вообще не читает".
     Зато именно эта знакомая посоветовала, куда можно сходить, что посмотреть, где что сейчас интересное есть. И она же посоветовала Альберта Адамовича, как ценителя и человека со связями. И даже с каким-то оформлением своих документов организовала для Лены пропуск на студию.
     А Лена, гуляя по Москве, пыталась хоть где-то, хоть как-то распечатать стихи, но нигде не получалось. Везде висли компы, отрубался свет, закрывалось на обед... и так без конца. Лене становилось уже просто неудобно. Например, одна девушка-оператор взяла в руки диск со стихами и упала в обморок. От теплового удара, как потом выяснилось. Лена ей даже ничего сказать не успела.
     
     Сергей Антонович слушал, вежливо улыбаясь. Но внутри у него нарастало какое-то скучно-тоскливое недоумение - зачем она так по-дурацки врет, неужели за идиота его держит? Понравиться, что ли хочет? Внимание к себе привлечь? Так Роман к ней и так внимание привлек, дальше некуда.
     Следуя логике кокетливой игры, он предложил Лене попробовать еще один распоследний раз. Вдруг он, Сергей Антонович, принесет Лене удачу.
     Лена пожала плечами. Они допили кофе, спросили у бармена, где здесь можно поблизости распечатать пару листов и пошли в указанное место.
     Но там распечатать не удалось. Сначала CD-ROM не хотел открываться, а потом запахло жженой изоляцией. Девушка-оператор изменилась в лице и отдала Лене ее диск. Сергей Антонович поинтересовался, где еще делают распечатку. Выяснилось, что совсем рядом, в небольшом магазине хозтоваров.
     Но там тоже ничего не получилось - распечатка не работала без объяснения причин.
     
     Он уже и не думал об этой дурацкой истории с распечаткой. Ему было как-то все равно. Недоумение исчезло, появилась легкая усталость, ему было покойно и светло. Лена не врала - и это было хорошо.
     Они шли по улице в сторону ближайшего кафе, посидеть в теньке с чем-нибудь холодным в стакане. Жарко было и ветер стих.
     Он попросил Лену почитать свои стихи.
     Она вдруг покраснела и сказала, что она их не помнит. Писать - пишет, но не помнит. Не запоминает.
     В это он сразу поверил - такое он уже видел. И даже где-то про это читал.
     А Лена вдруг засмеялась, тут же извинилась и сказала, что ей раньше и в голову не приходило заучивать собственные стихи. Теперь видно придется.
     А потом как-то так оказалось, что уже вечер и Лене пора на вокзал.
     Сергей Антонович попросил официантку вызвать такси. Лена сказала, что провожать ее не надо - с вокзалом и поездом она сама разберется. Еще она поблагодарила за такой интересный день в Москве, проведенный с ним - с настоящим знаменитым режиссером. Сказала, что он очень интересный человек и очень интересно рассказывает. А фильм его, который он собирается снимать, как ей кажется, будет знаменательным.
     Он сидел и улыбался, слушая ее. Сидел как в каком-то светлом оцепенении. Будто спал с открытыми глазами. Ему было хорошо и расслабленно. И хотелось так просидеть еще пару тысяч лет.
     Но тут подошла официантка и сказала, что такси пришло. Лена подхватила сумку, перегнулась через стол и поцеловала Сергея Антоновича в щеку. Сказала "До свидания!", и он вяло махнул рукой в ответ. А она уже сбегала по ступенькам с террасы кафе к желтой машине с шашечками.
     Вот хлопнула дверца, Лена помахала рукой из окна, и машина уехала.
     А он сидел, тянул через соломинку сок и вспоминал Ромкины слова: "Да она ангел!" Вспоминал и улыбался, потому что полностью был с Ромкой согласен.
     
     Когда позвонил Аркаша Львович были уже ранние сумерки и Сергей Антонович подозвал официантку, чтоб расплатиться и уйти. Аркаша Львович был настоятелен и с какими-то хорошими новостями и идеями, которые хотел непременно рассказать при личной встрече, и даже "может быть, под коньячок".
     Сергей Антонович обрадовался звонку, потому что Аркаша Львович и хорошие новости - это всегда приятно. Тем более коньячок Аркаша Львович всегда предлагал отменный.
     И благодаря Аркаше Львовичу второго пустого дня не получилось. Следующий день оказался расписан по минутам - Сергей Антонович вечером еле собраться успел.
     А дальше покатились съемки. Вполне энергично и без затыков. И ЧП серьезных не было. И съемочная группа работала слаженно - почти без дрязг и истерик. И Ромка Шанин не подвел. И из графика не выбивались. И все шло не то чтобы совсем гладко, но в нормальных пределах.
     А про Лену он вообще забыл. Не до того было. Если работается хорошо, чего бы и не работать. Тут не до воспоминаний.
     
     Но однажды эпизод с ней всплыл в памяти по ассоциации. Была такая сцена в картине - главный герой делает бумажного голубя и запускает. И Сергей Антонович вдруг припомнил. Они сидели в кафе, Лена сделала голубя из салфетки и запустила его. Голубь сначала взмыл чуть не под потолок веранды, а потом приземлился на колени маленькой, очень расстроенной девочки. Та взяла голубя в руки, рассмотрела и подняла глаза на Лену. Лена ей подмигнула и скорчила забавную рожицу.
     Девочка, прикрыв рот ладошкой, тихонько засмеялась. Лена помахала ей рукой. Девочка помахала в ответ. А две молодые женщины, сидевшие за одним столиком с девочкой и разговаривавшие друг с другом, ничего не заметили.
     Воспоминание было теплое и забавное. Сергей Антонович ему улыбнулся про себя.
     И только через пару дней сообразил, что раньше он этого Лениного голубя и девочку не помнил.
     
     Потом еще несколько раз вспоминались какие-то небольшие моменты.
     Они не были выдумкой, он это знал точно. Они появлялись как бы из ниоткуда. Как будто в тот летний день все это произошло и тут же забылось. И только теперь, по прошествии нескольких недель начало всплывать в памяти.
     Они шли по тихой немноголюдной улице.
     По какой улице? Откуда? Куда?
     Молодой парень на роликах с наушниками в ушах ехал по тротуару, ловко лавируя между людей. Ехал быстро, весь в своем движении и музыке. Проехал мимо них и вдруг, будто его кто окликнул, резко развернулся к Лене. Остановился, просветлел лицом и что-то хотел сказать, но Лена приложила палец к губам. Парень, будто что-то понял, кивнул, улыбнулся и поехал дальше, не оборачиваясь.
     
     Еще одна сценка в кафе.
     Сколько раз в тот день они заходили в кафе?
     Кстати, в том кафе они пили чай, и хороший чай.
     Откуда в кафе может быть хороший чай? Он же обычно из пакетиков. А тот чай был явно свежезаваренный - вкусный, горячий и крепкий.
     И почему-то помнится, что сидели они в том кафе долго, будто отдыхая после чего-то.
     Что они делали? Где устали?
     Когда они собирались уходить, у Лены в руках появился букет луговых колокольчиков.
     То ли до этого лежал на коленях, то ли соткался из летнего воздуха.
     Она подошла и положила их на столик рядом с чашкой кофе какой-то пожилой женщины, которая сидела, мрачно уставившись в одну точку. Лена положила цветы на столик и, наклонившись, что-то сказала. Женщина, казалось, нахмурилась еще больше. Лена еще что-то сказала и вернулась к их столику. Женщина вздрогнула и подняла на нее глаза. Взгляд был совершенно растерянным. И лицо было такое...
     Сергей Антонович не взялся бы сказать, что сейчас женщина сделает - заплачет или засмеется.
     Женщина как будто хотела что-то сказать или спросить. Но Лена уже подхватила на плечо сумку, и они вышли из кафе. Помнится, он даже не спросил, кто эта женщина и откуда Лена ее знает.
     
     Несмотря на странности с воспоминаниями, впечатление от Лены оставалось самое обыкновенное, - не яркое, но приятное, без провинциального жеманства и дешевой гламурности. Все просто, мило и не без озорства.
     Еще одна сценка всплыла в памяти. Пожилой человек в легкой белой рубашке навыпуск и соломенной шляпе шел по тротуару, опираясь на трость. Они шли ему на встречу. Увидев Лену, пожилой человек остановился, приподнял шляпу и слегка поклонился. Лена тут же послала ему изящный воздушный поцелуй. Пожилой человек улыбнулся и пошел дальше.
     А перед теткой с авоськами Лена вдруг сделала книксен. Метров через двадцать, когда они свернули к пешеходному переходу, он оглянулся - тетка все еще стояла посреди тротуара со своими авоськами и смотрела им вслед с превеликим изумлением на лице.
     Тут зажегся зеленый и они пошли через дорогу.
     
     Вспоминалось между делом, часто вызывая легкую улыбку. Но думать про все это было некогда. Съемки шли не через пень колоду, и он боялся сглазить эту съёмочную удачу.
     А о странных воспоминаниях он и не думал, а просто складировал их где-то на полках памяти. Чтобы подумать о них потом.
     Хотя однажды он честно попытался припомнить тот день с Леной. Вспомнились разговоры ни о чем, какие-то житейские истории, банальные замечания. Еще посиделки в разных кафе и прогулки по тротуарам разных улиц - абсолютно ничего особенного...
     Но появилось стойкое ощущение, что происходило что-то еще. Что-то было, но такое, чего мозг просто не смог запомнить, или запомнил, но воспоминания почему-то заблокировал.
     И можно было попробовать догадаться, что же тогда на самом деле происходило, хотя мозг и утверждал, что ничего не было. Но Сергей Антонович только подивился такой несостыковке в своей голове, усмехнулся и не то чтобы забыл, но к съемкам вернулся. Некогда было разбираться - работа звала.
     Хотя в душе что-то светлое и совершенно непривязанное к миру какое-то время еще жило, но потом то ли незаметно растаяло, то ли слилось с душой, как еще один элемент внутреннего опыта.
     
     А потом в конце октября приснился сон, который вообще не мог присниться.
     Осень тогда выдалась не осень, а Божье благословение - сухая, солнечная, чисто-прозрачная, как хрусталь, снимай - не хочу. Если бы погода была дождливо-слякотной, не дающей работать, то бы было понятно, что для противовеса унылости жизни душе потребовалось что-то светлое и радостное. А тут, как награда, и за осень, и за то, что все спорилось, и травм и ЧП не было, и в график укладывались - за все это пришел сон. Сон-награда.
     Как будто стоят они на краю большого обрыва. Под ними внизу город - от подножия до горизонта. Над городом небо синее, с небольшими белыми облаками. Вокруг тепло, явно лето. Под ногами трава зеленая.
     И столько простора вокруг - не объять ни глазами, ни сердцем. И рядом Лена, в своей рубашке в клетку и джинсах. Они стоят лицом к городу, недалеко от самого обрыва. И Лена говорит: "Ориентируйся по облакам. Они держат узловые точки небесных строф".
     После чего разбегаются и прыгают.
     Взмывают в небо, раскинув руки, легко стремительно и плавно. И летят над городом в этой летней голубизне. Полетом управлять легко - Сергей Антонович это знает. Но закладывать виражи, крутить петли не хочется - и так хорошо. Хочется длить и длить этот полет, просто полет над городом.
     И в груди неудержимо поднимается восторг. Он нарастает как большая волна из моря света. В нем ни нотки истеричности, ни горчинки рыданий. Он состоит из одной только радости. Он чист, торжественен и светел. Он поднимается из самой сокровенной глубины души, где он как будто всегда и находился, но только сейчас дал о себе знать.
     И восторга становится так много, что Сергей Антонович не выдерживает и просыпается.
     Когда умывался, в ванной из зеркала на него смотрело помолодевшее и совершенно ошарашенное лицо. Во сне он не летал лет тридцать.
     
     А потом уже, на Новый год, когда съемки пришлось приостановить из-за непрекращающихся снегов, когда он плюнул и выгнал всех по домам встречать Новый год, но сказал, что бы шестого января все были на месте как штык, потому что по прогнозам к тому времени эта снежная аномалия кончится.
     Вот тогда, когда он не уехал сам, потому что отослал своих девчонок к матери в деревню, пока школьные каникулы и у жены небольшой отпуск, да и мама уже год внучку не видела. А это бред - встречать Новый год в пустой квартире.
     Вот тогда, когда он не уехал сам, а Ромка Шанин тоже, потому что очередная девушка его бросила, а дома у родителей было пусто. Родители уехали на Новый год в Турцию, Ромка им сам путевки купил.
     Так вот, когда они, два мужика остались вдвоем и решили никуда не ходить, и закрылись в номере, и честно и с удовольствием проквасили и первое и второе января.
     Так вот, тогда, во время этого честного мужского запоя Ромка вдруг почему-то вспомнил ангелов и рассказал.
     Как он тогда, еще летом, очень боялся идти к нему, к Сергею Антоновичу, когда тот вызвонил его и пригласил встретиться, да еще и документы попросил с собой прихватить.
     Ромке очень хотелось с ним, с Сергеем Антоновичем работать, и он очень боялся. Ромка думал, что Сергей Антонович будет, например, его диплом изучать или еще что-нибудь в этом роде. Ромка же не знал, что уже почти все решено.
     А он, Ромка, тогда со Светкой расстался. А Светка - она вполне себе хорошая девчонка, только по-доброму у них разойтись не получилось.
     Он тогда к Светке зашел свои последние вещи забрать и диплом тоже, почему-то тот у Светки был. Паспорт-то у Ромки всегда при себе, а вот диплом - он у Светки лежал. А где - Ромка не знал. Квартира хоть и маленькая, но Светка тогда сама собиралась в Англию на учебу уезжать, так что там все было кувырком, и не так как раньше.
     В общем, Ромка последние вещи в сумку поскидал и у Светки спрашивает, а где, типа, документы. А Светка говорит, что не знает и посмеивается. А у Ромки времени уже почти нет - надо же на встречу не опоздать. И вот Ромка психует, а Светка посмеивается, а Ромка психует и в кресле сидит, а Светка по квартире чего-то ходит и посмеивается...
     Но потом как-то самой собой все разрешилось - и диплом нашелся, и все остальное. Но Ромка уже в таком раздрае был, а тут еще эта встреча. А в таком раздрае наверно лучше и не ходить на нее, все равно ничего путного не получится.
     И вот он кроссовки шнурует у входной двери, а у самого руки трясутся. Потом сумку на плечо вскидывает, и тут эта девушка, Лена, вдруг из своего угла говорит: "Подожди!" Подходит, кладет руки на плечи и, глядя ему в глаза, говорит пару фраз.
     И у Ромки не только раздрай кончается, но такой подъем внутри начинается, что берет его Сергей Антонович на фильм, и все у Ромки получается.
     - И главное, - говорил Ромка, - как она угадала, что надо сказать? Мы же первый раз в жизни встретились. Да я, вообще, не знаю, как можно человека из полного раздрая парой слов вытащить, а? И она не просто вытащила, она же мне буквально вдохновение устроила...
     - Помню я, какой ты тогда пришел, - Сергей Антонович усмехнулся, - весь сияющий такой, глаза светятся...
     - Ага... - Ромка вздохнул. - А взгляд у нее... Когда в глаза посмотрела, будто солнышко душу умыло...
     И они помолчали.
     - А что она сказала-то? - спросил Сергей Антонович.
     И Ромка, задумчиво улыбаясь, ответил:
     - Она сказала: "А знаешь, почему ангелы не тонут? Потому что легко к себе относятся!"
     И от этих Ромкиных слов и от его задумчивой улыбки вдруг шевельнулось сердце в груди у Сергея Антоновича. Чуть-чуть шевельнулось, как будто устроилось поудобней, да так и осталось.
     И сразу стало легче дышать. Светлее как-то стало, лучше. Захотелось срочно еще выпить, помолиться и заплакать - и все одновременно...
     
     А фильм и, правда, оказался знаменательным.
     Сразу стало понятно, что он получился - хорошим, добротным, кассовым. Собственно, для этого его Сергей Антонович и снимал.
     Но потом фильм начал удивлять.
     Про него писали и говорили. Например, такое - "этот фильм станет важной вехой не только в творческой карьере" Сергея Антоновича, но, может быть "и в истории кино". И еще очень много всего подобного.
     Посыпались премии и награды - и за режиссерскую работу, и за сценарий, и за роли первого и второго плана, и за музыку - за все подряд. И Ромка Шанин как оператор что-то там очень серьезное получил, и долго благодарил за это Сергея Антоновича.
     А Сергей Антонович боролся со стойким ощущением, что все это к нему отношения не имеет. Будто он всех обманул - и никто этого не заметил.
     И тут Аркаша Львович на одном из фуршетов повис по-пьяному на его шее и счастливо заорал: "Серега сын Антонов, сукин ты сын! Пусть тебе все завидуют - ты теперь снимать можешь, что захочешь. Эх! У меня заявок на тебя - на пять фильмов вперед!"
     Тут Сергей Антонович не выдержал и просто сбежал...
     
     А когда основная шумиха улеглась, позвонил Альбертушка Адамович и уговорился с ним о встрече.
     На встрече же Альбертушка Адамович был на себя не похож - робок и серьезен, даже торжественен. А в руках держал зеленую папочку.
     "Сереженька, я вот хочу тут тебе предложить..." И, будто спохватившись: "Но я не настаиваю. Ты только почитай. Понравится - возьмешь".
     И, помолчав, продолжил тихо, явно волнуясь: "Эта папка, Сереженька, у меня двенадцать лет лежит. И все в столе - никому не показывал. Некому было показывать - не потянули бы, испортили". Альбертушка Адамович чуть покраснел: "А вот ты сейчас сможешь хорошо сделать. Мне так кажется..." И замолчал, будто в растерянности.
     На душе у Сергея Антоновича стало тоскливо и обреченно. Но сказать было надо, врать было нельзя:
     "Альберт Адамович, спасибо тебе, ты мне просто честь оказываешь... Только... слишком ты мне доверяешь. Ты думаешь, что я теперь гений. А это неправда. Фильм-то - он случайно такой вышел. Он просто в струю попал. Я здесь ни причем". Сергей Антонович грустно вздохнул: "Так что папку эту мне давать не стоит. Ты у нас умница, Альберт Адамович, но со мной... немного не разобрался..."
     Альбертушка Адамович покивал на его слова, потом ласково похлопал его по плечу и сказал: "Это ты не разобрался, Сереженька, ты..." Улыбнулся кротко и добавил: "Фильм этот - он твой. Он получился у тебя, а не сам по себе, понимаешь? Ты в это не веришь, потому что еще не привык. Но это пройдет".
     Сергей Антонович хотел возразить, но Альбертушка Адамович ему не дал: "Послушай, Сереженька, когда я был молодой и хотел быть плохим актером, а не хорошим сценаристом, мой папа мне однажды сказал: "Если над твоей головой кружит ангел - очень глупо ловить его за крылья. Но еще глупее делать вид, что его нет".
     Альбертушка Адамович улыбнулся: "Я сейчас думаю, что он был очень прав. Ты, Сереженька, просто устал немного. Все эти фестивали, премии, рецензии - это все ерунда. Ты работай, Сереженька, побольше работай, твой ангел тогда с тобой останется. Я старый, Сереженька, я знаю". И Альбертушка Адамович совсем уж светло улыбнулся и даже подмигнул.
     А Сергею Антоновичу вдруг припомнился пыльный август, и Ромка, болтающий на крыльце с девушкой Леной. И от этого видения, да от слов Альбертушки Адамовича вдруг исчезло внутри то, что варилось последнее время - мутная каша из напряжения, неуверенности, страха и не поймешь чего еще. Стало спокойно, опустошенно и как-то светло. Будто что-то наконец-то сложилось.
     А Альбертушка Адамович вдруг сильно смутился, покраснел и неуверенно попросил: "Ты все-таки, Сереженька, возьми и почитай, потом скажешь, как пришлось".
     Сергей Антонович кивнул и взял зеленую папку.
   0x01 graphic
   14
   0x01 graphic
   Дмитриева Н. Зов   20k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Фантастика 
  
      Стремительное глиссандо прервалось пронзительным режущим звуком лопнувшей струны, и Сол, дернувшись, прервал контакт. Это была инстинктивная реакция испуганного тела, и Сол ощутил досаду. Он надеялся, что сумел преодолеть страх, но тот, словно змея, жалил в самый неожиданный момент. Понемногу выровняв дыхание, Сол положил руку на живот. Недавняя судорога напоминала о себе легким покалыванием между ребер. Не слишком приятно, но привычно.
      Он перевел кресло в сидячее положение и отключил сенсоры на обоих подлокотниках. По шее пушистой кисточкой пробежала щекотка, снизу вверх и обратно - открылся и закрылся шлюз. Теплое дуновение, смешанное с душистым запахом резеды, прошло за спиной и коснулось руки.
      - Доброе утро, - тихо сказала Аглая. - Как самочувствие?
      Тепло стало ощутимей и сместилось к запястью. От него волоски на руке Сола встали дыбом.
      - Хорошо, - помедлив, ответил он и расслабился. Новое колебание воздуха, схожее с дрожанием дождевой капли, подсказало ему, что девушка улыбается.
      - Хорошо? Дай-ка взгляну. Похоже, не очень... Сколько ты не спишь? Часов пятьдесят?
      - Пятьдесят два.
      - Адреналин скачет, давление повышено...
      - Не страшно.
      - Небольшое нарушение функции синапсов...
      - Но ты же все поправишь?
      Она опять улыбнулась, перемещаясь вокруг кресла и быстро настраивая датчики. Аглая не создавала шума - это был ее дар, и все равно Сол чувствовал каждое движение девушки, как паук улавливает колебания паутины. Его личной паутины звуков...
      Обычные люди не слышат и десятой доли того, что доступно слухачу средней руки. А Сол был Мастером, и люди мучили его своим присутствием. Они раздирали ему мозг и топтались по внутренностям, как безмозглые зауроподы. Их сердца стучали, точно отбойные молотки, а дыхание вырывалось из ноздрей с шипением и свистом раскаленного гейзера. Их голоса накрывали его, точно лавина, и в чудовищной какофонии, которую они создавали, ничего нельзя было разобрать - все теряло смысл.
      К счастью, терпеть все это не было необходимости - нынешние земные технологии практически каждому обеспечивали сносное существование. От невыносимого шума можно было спрятаться за слуховыми адаптерами. А для таких, как Сол, существовала тон-камера исследовательского корабля, неспешно дрейфующего в черных водах безмолвного космоса.
      Конечно, все было относительно. Безмолвного - по меркам людей и их примитивных сенсоров. Для слухача космос становился бескрайней оркестровой ямой, полной невиданных инструментов. И только слухач в шорохах межзвездной пыли мог уловить зов иного разума, летящий к человеку сквозь мириады километров космической пустоты - нащупать его, словно нить, протянутую через лабиринты мироздания.
      В космосе присутствие рядом людей ощущалось не так остро. Их акустический сумбур по большей части оставался за пределами тон-камеры, которую Сол почти не покидал. Что до Аглаи, то ее мягкое арпеджио не вызывало у него раздражения, и было даже приятно. Он втягивал его в себя и смаковал, как курильщик смакует сигаретный дым, с той лишь разницей, что у этого дымка был запах резеды.
      Аглая вытянула руку, и Сол внезапно коснулся ее кончиками пальцев, вызвав у девушки волну прохладного удивления.
      - Твоя кожа... - Он замялся, подбирая слова: - Гладкая... тонкая, как шелковая бумага... Не очень помню, как выглядит белый цвет, но готов поклясться, что она белая-белая.
      - Ну, нам здесь некогда загорать... - Смех Аглая напоминал биение капель по хрустальной пластине. - Все, я закончила. Теперь тебе надо поспать. И не спорь, пожалуйста.
      - Белая-белая, - повторил Сол, пока она переводила его кресло в режим релаксации. - Белая-белая-белая...
     
      ***
     
      Чудной...
      Аглая смотрела на него, и в уголках ее губ дрожала невольная улыбка. Обвитый лентами датчиков, словно младенец свивальником, Сол казался совсем беззащитным. Длинные руки, длинные ноги, длинное нескладное тело. В том, как легко он нарушал предписанный правилами режим, было что-то ребяческое. Пятьдесят два часа без сна при его-то работе! Хорошо, что датчики сигнальной системы работают, как часы - в этом заслуга ее, Аглаи. В команде девушку называли медиком, но она им не являлась. Врач экспедиции сейчас пребывает в анабиозе и, если не случится аврала, выйдет на дежурство во вторую трехмесячную вахту. Аглая же - оператор системы внутреннего жизнеобеспечения, ее дело - наблюдение, контроль и отладка умных машин, обеспечивающих жизнь хрупким человеческим организмам.
      Если вдуматься, ее должность во многом была номинальной. Умные машины и без того знали, что делать. Но так уж устроен человек: с одной стороны ему нужен контроль над всем, с другой - участие себе подобных. Ребятам в команде - Аглая знала наверняка - нравилось думать, что крохотные пластины, беспрерывно замеряющие их жизненные показатели, и другие, эти показатели поддерживающие, находятся всецело под контролем ее умелых рук, и, в конечном счете, именно она, Аглая, заботится о здоровье членов экипажа. Отчасти так и было.
      Девушка посмотрела на зеленую линию тонометра: давление Сола наконец пришло в норму. Она перевела взгляд на его лицо - в темноте, разбавленной холодным мерцанием силового экрана, оно напоминало маску. Голубая маска бесстрастного божества с черными росчерками вместо глаз.
      - Можно задать вопрос? - внезапно произнесла девушка.
      Маска шевельнула губами:
      - Спрашивай.
      - Почему ты не захотел восстановить зрение? Сейчас ведь все возможности...
      - Мне это не нужно.
      - Но почему? Ты же не родился слепым.
      - Просто не нужно.
      Чудной! Мысль трепетала у нее в голове, подобно бабочке, а в груди, близко от сердца, образовался сгусток янтарного тепла. Аглая тихо прижала его ладонью. В тон-камере творилось что-то странное: реальные предметы утрачивали плотность и как будто отступали в тень, а мысли и ощущения, напротив, становились зримо-осязаемыми. Но главной загадкой был он, Сол. Что бы ни думала о нем Аглая, ей никогда не удавалось представить, как он делает то, что делает. В университете она исправно посещала курс с громоздким названием "Звуковой анализ пространственных колебаний космической среды". Ей было знакомо устройство акустических резонаторов, чьи гладкие бока проступали сквозь мерцающий силовой экран, и в общих чертах известен базовый принцип системы контакта, превращавшей движение вселенной в звуки. Но все это ровным счетом ничего не значило, без Сола - совсем ничего.
      А он вдруг приподнялся и сел в кресле.
      - Хочешь попробовать?
      - Что?
      - Услышать.
      - Я... а... - Ничего подобного Аглае и в голову не приходило. - Да, хочу.
      Безошибочным движением Сол вынул из гнезда наушники и протянул ей.
      - Надевай.
      Он вывернул подлокотник, открыв сенсорную панель. Та отозвалась легчайшей вибрацией.
      - А как же ты? - неуверенно спросила Аглая.
      - Я могу и без них. Готова?
      Она кивнула. Во рту сразу сделалось сухо и сладко.
      - Контакт.
      Аглая замерла. От острого желания услышать у нее на миг закружилась голова. Но ничего не произошло, в наушниках стояла тишина. Она ждала, прижимая ладонями наушники. Мерцание силового экрана отвлекало, словно жужжание назойливой мухи.
      - Я ничего не слышу.
      - Расслабься, не думай об этом. Глаза лучше закрыть...
      Она последовала его совету, но голубые отсветы просачивались и сквозь сомкнутые веки. Раз, раз-два... раз, раз-два... Тишина рыхлыми комьями прилипла к ушам. От разочарования Аглае хотелось плакать. Она сглотнула шершавый комок, и он покатился вниз, разрастаясь и распирая ей грудь. Внезапно девушке перестало хватать воздуха. Потом два раскаленных пика с размаху вонзились в виски.
      Беззвучно вскрикнув, Аглая сорвала наушники. Сол повернулся к ней.
      - Все в порядке? - спросил он тревожно.
      - Да... - Она с трудом перевела дыхание. - Что это было? Зов?
      - Сверхновая, я думаю, - Сол виновато усмехнулся, опускаясь в кресло. - Извини, я забыл, что это может быть больно.
      - И так всегда?
      - Нет. Да, то есть... Настоящая красота может причинять боль. Но когда перестаешь об этом думать, все становится гораздо чище и... гармоничнее. И я начинаю понимать то, что слышу. Жаль, ты не можешь услышать, потому что... это так прекрасно. Я не знаю, как объяснить тебе... но это то, ради чего стоит жить.
      Сол затих, подействовали релаксанты. Двигаясь, точно сомнамбула, девушка вернула наушники в гнездо, перевела рабочую панель в режим ожидания и вышла наружу.
     
      ***
     
      Когда шлюз отделил ее от тон-камеры, случившееся показалось Аглае похожим на сон. Ярко-белые полосы диодных панелей резали глаза, зато мир в их свете обрел привычные очертания. Жужжание зуммера на запястье вернуло девушку к реальности.
      - Оператора просят в медотсек. Пожалуйста, пройдите в медотсек.
      Механический голос действовал успокаивающе. Он напоминал о главном - о ее обязанностях. Гении, вроде Сола, могут пренебрегать правилами, но остальным тем более необходимо их соблюдать. Под защитой металлического корпуса и экранов как-то не думаешь о бескрайней пустоте вокруг, но она в любой момент может сомкнуться и раздавить корабль, как скорлупку. В холодной пустыне космоса человек беспомощен и одинок. Единственная надежа для каждого - четко выполнять то, что ему назначено. В этом залог общего выживания.
      Аглая поправила рабочую сумку и решительно зашагала к медотсеку. Там ее ждал один из механиков, чье имя она постоянно забывала, - лысый, длиннорукий и морщинистый, как обезьяна. При виде нее по его выпяченным губам пробежала неуверенная улыбка.
      - Привет, сестричка. Что-то датчики сегодня барахлят...
      - Сейчас посмотрю, - привычным движением Аглая извлекла из сумки продолговатым ящик "диагноста". - Дышите. Не дышите.
      Механик послушно задержал дыхание, потом спохватился:
      - Шутишь?
      - Конечно. - Она заправила ленту в "диагност" и стала наблюдать за показаниями на дисплее. - С датчиками порядок. А вот вашей машине проверка не повредит.
      Похоже, он это знал, потому не стал возражать и лишь спросил:
      - Надолго бодяга?
      - Два часа. Зато потом будете, как новенький.
      - Да уж, новенький, - заворчал механик, стаскивая комбинезон и укладываясь в мягкое нутро медицинской капсулы. - Ты бы это... посидела со мной.
      - Хорошо, посижу, - согласилась Аглая, опуская над ним полупрозрачный колпак. - Хотите поспать?
      - Вахта закончится, тогда отоспимся.
      - Может, музыку поставить?
      - На кой мне эта музыка, я ж не слухач, - буркнул механик и тут же спросил: - Слышала, чего этот учудил вчера?
      - Вы про Сола?
      - Ага. Выдал сообщение, что якобы рядом с сектором доставки возникла сверхновая. Каково? И теперь, мол, нам туда не сунуться, если не хотим попасть под нейтринный импульс. А сенсоры об этом ни гу-гу!
      Аглая невольно коснулась виска. Там, под костью еще таилось воспоминание о недавней боли.
      - У пилотов аврал, навигатор всю ночь искрил - по плану через пять часов должны выходить на прыжок, а тут все заново пересчитывать. И главное, сенсоры-то, сенсоры ни гу-гу! Ни в одном диапазоне, ничего!
      - Наверное, с момента взрыва прошло совсем немного времени, - сказала девушка задумчиво.
      Механик беспокойно заворочался под колпаком.
      - Мало, много... - От него, будто прокисшим молоком, веяло досадой. - Знает - кто? Один такой наслушает, а поди, пойми, что у него в голове творится? Он же не машина. С машиной просто, а с человеком как быть? Верить на слово?
      - Но мы же все просчитываем, стараемся свести риск к минимуму...
      - Да ничего мы не стараемся! Он говорит, а мы киваем...
      Аглая невидяще глядела перед собой. Слова механика, точно кривое эхо, отражали ее собственные мысли, но теперь в ней волной поднимался протест. Наблюдение, контроль, проверка - три кита человеческого спокойствия. Контроль над машинами и контроль над людьми... что ж, все возможно, когда есть понимание. Но люди, подобные Солу, не поддавались контролю - в них всегда оставалось больше, чем другие могли охватить. Они были камертоном человечества и вели его через космическую бездну к мечте. Три экспедиций вернулись на Землю ни с чем, потому что с ними не было слухачей. Ни одна машина не смогла заменить чуткого человеческого уха... Но еще три корабля с тон-камерами на борту упорно двигались к цели. Их экспедиция - седьмая по счету.
      Механик шумно выдохнул, прервав Аглаины мысли:
      - Эх, тоска-печаль... Поставь-ка музыку, сестричка.
     
      ***
     
      - Внимание! Внимание! - произнес механический голос. - Просьба занять места согласно штатному расписанию. Выход в гиперпространство - через десять минут сорок три секунды. Переход в режим микрогравитации - через десять минут тридцать восемь секунд. Переход в режим энергосбережения - через три... две... одну секунду.
      В инженерном отсеке белый свет сменился синим. Аглая по третьему разу проверила крепления скафандра. По инструкции его полагалось надевать во время прыжка, даже если тот длился не более получаса. Каждый скафандр был снабжен автономной системой жизнеобеспечения на случай, если общекорабельная выйдет из строя. Аглая подумала, что, случись такое в гиперпространстве, от скафандра вряд ли будет толк. Но инструкцию требовалось неукоснительно соблюдать.
      Покончив с проверкой, девушка вытянулась в стабилизационном кресле. Отсчет заканчивался. Потом свет потух и через секунду вновь зажегся. Гравитация исчезла, и Аглая почувствовала, как натянулись ремни, удерживая потерявшее вес тело. Она закрыла глаза, пережидая приступ головокружения. Ничто не изменилось вокруг, и все же мир, лишенный устойчивости, казался вывернутым наизнанку.
      Тревожно зажужжал зуммер.
      - Сбой системы жизнеобеспечения, - прошипело в наушниках. - Внимание, проверка. Оператор, пожалуйста, пройдите в тон-камеру.
      Мысли Аглаи взметнулись испуганными мальками. Она отсоединила крепления и, отталкиваясь от стен, поплыла по залитому синевой переходу. Шлюз беззвучно пополз вверх, обнажая темное холодное нутро тон-камеры. В темноте с трудом угадывались очертания кресла и лежащего в нем человека. Датчики не горели, силовой экран был почти черный. Протянув руку, Аглая нащупала рычаг аварийного освещения и дернула его вверх. Узкая красная полоса прорезалась над экраном и осветила безвольно распростертое тело. На неподвижном лице черные росчерки отмечали место глаз, еще два тянулись от ноздрей к подбородку.
      - Сол, - позвала Аглая, подплывая к креслу.
      "Он не надел скафандр. Он не услышит".
      Разомкнув зажимы, она поспешно стащила с головы шлем.
      - Сол! - настойчиво повторила она, нащупывая датчики затянутой в толстую перчатку, неуклюжей рукой.
      Ее голос сорвал туго натянутую тишину.
      Подсвеченные красным пузыри резонаторов надулись и опали, словно налитые кровью сердца. Силовой экран распустил по стенам гроздья колючих разрядов, воздух перед ним уплотнился и пошел зеркальными разводами.
      - Сол! - крикнула Аглая, пытаясь стащить его с кресла.
      Между блестящих клякс, словно нарыв, проклюнулось нечто белесо-розовое и стало быстро разрастаться. Заслонив собой весь экран, оно сделалось багрово-черным, вздулось и лопнуло, извергнув фонтан стеклянистой пыли. Блестящее облако рассеялось по камере, подплыло к креслу и окутало Сола инистым покровом. За мгновение до этого Аглая, оттолкнувшись, что было сил устремилась к шлюзу.
      Все кружилось у нее перед глазами. Пространство загустело и налилось невыносимой тяжестью. Аглае чудилось, что она ползет по голому черному дну океана под километровой толщей воды. Она почти достигла шлюза, когда искристое облако настигло ее и поглотило.
     
      ***
     
      Очнувшись, Аглая не почувствовала своего тела. Ее глаза были открыты - или ей так казалось - но она ничего не видела. Вокруг была кромешная тьма, мертвенный холод и пустота.
      Она хотела крикнуть, но не могла сделать и вдоха. Горло перемкнуло, на груди лежала свинцовая плита. Она ничего не слышала, даже стука собственного сердца. От дикого животного страха ее повело, и Аглае стало казаться, что если она сейчас, сию же минуту не сделает что-нибудь, то непременно сойдет с ума.
      - Эй... - Откуда взялся этот звук? Возник ниоткуда или она выдавила его через сведенное судорогой горло? - Кто-нибудь...
      - Аглая?
      Чуть слышный шепот всколыхнул темноту.
      - Сол! - От облегчения у нее вновь закружилась голова. - Я не могу пошевелиться!
      Он молчал.
      - Сол? - испуганно спросила Аглая. - Ты не ранен?
      - Нет.
      - Я не могу понять, что случилось. Система отказала, экран взорвался... Что произошло? Авария?
      - Тише... - Его голос, как теплое облачко, коснулся ее лица и осел на нем росой. - Все в порядке. Все хорошо.
      - Сол, я не понимаю... - Аглае хотелось плакать.
      - Не надо. - Он как будто был в ее мыслях. - Все хорошо.
      Но Аглая замотала головой, повторяя:
      - Нет, нет... нет... не хорошо...
      - Пожалуйста, - произнес он умоляюще, - не надо бояться.
      - Почему так темно? - в тоске спросила она. - Почему так тихо?
      - Аглая, послушай...
      - Датчики отказали. Я ничего не чувствую.
      - Это пройдет...
      - Где все, где капитан? Ребята? Они живы? Что с кораблем?
      - Корабля нет. Команды тоже - они все остались там.
      - Где? - изо всех сил выкрикнула она. - Где мы?
      - Тише, - на мгновение голос Сола заледенел. - Не надо шуметь. Пожалуйста...
      Догадка ледяной спицей пронзила ее мозг.
      - Не было никакой сверхновой. Ты... ты все подстроил... они изменили курс... Что ты наделал?
      - То, что и должен был. Ведь мы шли на зов. Не моя вина, что другие не поняли...
      - Чего, чего не поняли?
      - Что нас звало. Аглая, это не люди... и не иные существа. Это Вселенная. Она ждет всех, зовет каждого - надо лишь услышать. Она сама откроет дверь - надо лишь войти.
      - Но я... - голос Аглаи слабел. - Почему я? Я ведь ничего не слышала...
      - Прости, - виноватый шепот просыпался, точно сухой песок. - Я тоже боялся. Я не смог сделать этого один. Но теперь не страшно, поверь, я знаю, все будет хорошо...
      Аглая застонала. Ее мысли путались. Страх, горечь, отчаяние, надежда - все смешалось в липкий неподъемный ком, который грозил ее задушить. Она заплакала без слез.
      - Нет, невозможно... Неужели нельзя все вернуть?
      - Аглая, Аглая, если бы ты не желала этого, ты бы осталась на Земле.
      - Но я боюсь, я не сумею...
      - Не бойся... - Теплый крошечный светлячок коснулся того, что недавно было ее рукой. - Просто слушай.
     
   0x01 graphic
   15
   0x01 graphic
   Фост О. На мосту   9k   Оценка:7.15*7   "Рассказ" Лирика 

     Благословенны вечера - муторная суета дня уже позади, и можно позволить себе почти терпеливо предвкушать вдохновенное спокойствие ночи. В ожидании её так хорошо прогуляться по бесконечной набережной, на которой именно сейчас, именно в этом прибрежном сумраке, и начинается настоящая жизнь.
     Одинокая дама, будто исполнявшая давным-давно заведённый ритуал, неторопливо шла вдоль парапета, любуясь, как приветливо стелют пушистые шары фонарей коврики апельсинового света под ноги гуляющим. С открытых террас уличных кофеен доносились смех, аромат горячей карамели и аристократически тихий перезвон серебра с фарфором.
     Входя в поворот с набережной на Мост, тренькнул трамвай... дама вздохнула и всмотрелась в реку. Неторопливо текла она с восхода на закат, напоминая о себе лёгкими шлепками волн о гранитную облицовку набережной.
     Тот берег едва угадывался по россыпи мерцавших огоньков. Блики недавно взошедшей луны танцевали на завитках редких и неспешных водоворотов - рождались и гибли галактики. Одна особенно долго кружила на текучем упругом полотне, и дама замерла, провожая взглядом это чудо. "Только не утони, купальский мой венок, только не утони", - послышался женщине девчачий голосок. А ведь уже давно нет девочки, что когда-то опустила тот венок в тёмную воду. Не утонул венок. Свитый неумелыми ручками, он распался, и река потекла дальше, украсившись то ли цветами, то ли звёздами - да кто его разберёт? Тем более, здесь.
     Дама снова вздохнула, плотнее запахнулась в белую крупной вязки шаль и направилась к Мосту.
     Широкий, словно многими и многими возлюбленный Хрещатик (впрочем, некоторые уверяли, что это - вылитая Унтер-ден-Линден, а иные с ностальгией вспоминали навсегда покинутую Садовую-Кудринскую), Мост уходил чуть ввысь и в такую даль, что даже если бы вы встали ровно посередине его, концов разглядеть не смогли бы при всем желании. Одни настаивали, что из-за длины пролета. Другие полагали, что по вине слишком разросшихся лип, - и куда только смотрят садовники? Третьи же просто считали Мост еще одной городской улицей, только без домов. Все остальные признаки улицы эти самые третьи находили: и трамвайная линия посреди, и мощёная булыжником проезжая часть, и протянувшиеся вдоль парапетов аллеи. Хотите - прогуливайтесь по жёлтому гравию дорожек, хотите - присаживайтесь на любую, предусмотрительно развернутую спинкой к трамвайным путям скамью, - с каждой открывается чудесный вид на восходы или закаты, уж кому что по вкусу. К одной из тех скамей и направилась неспешно дама.
     В этот час на Мосту всегда бывало пустынно; ни новички, ни тем более старожилы не видели смысла фланировать по скудно освещенному променаду: никто не разглядит нарядов и кокетливо подвитых ветерком локонов. А потому - лучше сидеть за крохотным круглым столиком кофейни, непринужденно поддерживая изящную чашечку и остроумную беседу, искушения в которой больше, чем в иных декольте. Словом, ничто не мешало любоваться маслянисто блестящей чернотой медлительных вод.
     Дама присела на скамейку и подставила лицо ветру и речной прохладе. Перед ней, насколько хватало взгляда, раскинулась темнота, - со скамьи не было видно ни гомонящей набережной, ни мерцающей дымки другого берега. Едва-едва пробивались сквозь листву лучи фонарей с мостовой. Как же тихо... только рокотом припозднившегося оттуда трамвая нарушился окружающий покой.
     Она всегда приходила сюда одна. Одиночество, думалось ей тут по обыкновению, это когда не с кем поделиться тем, что любишь.
     За звоночками и перестуком колес по стыкам рельс не расслышала дама приблизившихся шагов - угадала.
     - Огоньку не найдётся?
     Хрипловатый петушок в конце вопроса, клюв лихо заломленной на левое ухо бейсболки и огромные белые кроссовки, - боги мои, ему едва ли семнадцать! Можно, конечно, и соврать жеманно, но в том-то и дело, что рыбак рыбака видит издалека - это во-первых. А в-главных, всё равно нельзя пустить его на светлую и весёлую набережную, не узнав, почему он здесь. Портсигар нашёлся сразу, а вот изящная золотая зажигалка с дарственной гравировкой, как всегда, запуталась в атласных складках ридикюля.
     - Прошу вас, - и скамья вместе с дамой вздрогнули под плюхнувшимся на сиденье тинэйджером.
     - А я сво...посея...де-та, - доверительно сообщил он половинкой рта, второй пытаясь вытащить сигарету из сильно сплющенной пачки.
     Женщина легонько, из-под ресниц, дотронулась до собеседника взглядом. Больше всего ей не понравились ободранная до мяса скула и темная от крови майка, но дама не торопилась высказываться. Прежде она извлекла тонкую длинную папироску, трижды размеренно стукнула ею по серебристому боку портсигара и лишь потом, для пущей внушительности разделяя паузами слова, произнесла:
     - Зажигалка осталась там. Выпала у тебя из кармана, когда они уносили тело.
     Паренёк, уже было наклонившийся к даме в ожидании огонька, отпрянул:
     - Т-ты чё-о?
     Ветерок с реки стих, тьма вокруг была прекрасна и первозданна.
     - Скажи, фрираннер, ты просто сорвался?
     Как легко было в ту минуту согласиться с безыскусной ложью этого тихого вопроса, принять предложенную игру. Но до парня уже всё дошло. Глубоко втянув в себя пахнущую тиной сырость, постарался произнести спокойно:
     - Она ушла с передоза! - и примолк. Скрестил на коленях локти, ткнулся в них изуродованным лицом, будто в подушку. Качнулся пару раз из стороны в сторону, и, наконец, нашёл силы продолжить. - Прикинь, в завязке уже была, причем всухую стерпела, - мы всё мечтали, как вместе, и всё такое... Толкач выловил её после школы. А я тогда с ногой валялся. Так бы вместе были. Она шла, а он её - в машину. Мужик же, а она тощая. Дозу вкатил... развязал. Второй раз она уже не... Ну, и... вот. Я его достал. Как давил - не помню. Ну, и за ней... А с эстакады потому, чтоб подумали, будто сорвался - ну и чтоб ничего понять не успеть.
     - Но раз ты здесь, значит...
     - Угу, врубился по ходу.
     Сухо щёлкнула крышечка зажигалки. Цвиркнули о кремень зубцы колесика, и ослепительно-злая искорка вцепилась в фитиль. Чуть подрагивая, - наверное, вслед за держащей зажигалку рукой, - свет встретился с хмурым от усталости взглядом. На крыле широкого носа след сковырнутого прыща. Над обиженно опущенными углами большого яркого рта - робкий намёк на усы.
     Женщина протянула руку, но страшной раны не коснулась; медленно повела ладонью над виском, скулой, к подбородку, сосредоточенно соединяя осколки костей, потом разорванные мускулы и, наконец, кожу. Всмотрелась в розовый шелк шрама, и вдруг, сама того не ожидая от себя, прижалась к рубцу губами. Юноша застыл, терпеливо пережидая внезапную ласку. Наконец, томящая запахами горячей сосновой хвои, сливочного сыра и корицы белизна отодвинулась, вновь притворившись сдержанной и неспособной на порывы.
     - Её здесь нет, она уже вернулась, и ждёт тебя.
     - Ты?
     - Да.
     - Спасибо.
     - Пойдём, я провожу тебя до трамвая.
     В траурно-белом свете фонарей булыжная мостовая казалась кольчугой на груди великана. Отполированные столетиями рельсы безупречно показывали аксиому о параллелях.
     - А этого... ты его тоже встречала?
     - Вчера.
     - Он... там? - вмиг поджавшийся, парень ткнул подбородком в сторону набережной, заманчиво пахнущей свежемолотым кофе.
     - Нет - там, - женщина задумчиво посмотрела на сыто лоснящуюся темноту воды.
     Трамвай подлетел, будто первому зову хозяина послушный пёс. Высек из проводов сноп сливочно-жёлтого пламени, грохотнул на стыке и замер, ожидая пассажира.
     - Ну, бай?
     - До свидания.
     Одним прыжком - только белые кроссовки и мелькнули - парень вмахнул в сияющее трамвайное нутро и метко опустился на самое лучшее сиденье, напротив лобового стекла. Оглянулся на даму. Та ободряюще кивнула в ответ, похлопала ладонью по рубинового цвета борту, - трогай, - и послушные её воле двери сомкнулись. Дав женщине отступить на несколько шагов, трамвай отправился в путь.
     Есть ли в мире хоть что-либо уютнее трамвая, не столь ярко, сколь упорно раздвигающего непроглядную пустоту? Что ещё может, так согревающе звонко и грохоча на всю вселенную, подарить надежду на то, что всё, в конце концов, будет хорошо, - просто потому, что ты уже отправился в путь. В дом, где тебя ждут.
     Ждут.
     Больше всего на свете не любившая долгих прощаний, женщина не стала смотреть, как пропадут из виду удаляющиеся огоньки. Плеснула оборка на подоле, мелькнул каблучок, и будто кофе капельку молока, вобрала темнота аллеи отблеск белой шали.
     Луна ещё не дошла до зенита, но уже любовалась рекой: то ли змея, мерцая чернёным серебром чешуи, всё ползла и ползла куда-то, то ли крутилось и крутилось неимоверное мельничное колесо с почти сточившимися от древности зубцами.
     - Да, радость моя, всё почти так и есть, - засмотревшись на течение, луна и не заметила, как дама сошла с Моста и облокотилась на парапет набережной. Положила на ладонь зажигалку, повертела, ловя зеркальным её бочком лунный зайчик, - дарственная надпись заиграла, и вспыхивало то spiro, то spero. Пару раз удалось поймать в лучик света оба слова.
     ...первая, самая вкусная затяжка да утешающий шёпот тлеющего табака... доброй ночи, река, до завтра.
   0x01 graphic
   16
   0x01 graphic
   Ерофеев А. Нана   28k   "Рассказ" Фантастика 
      Никогда еще я не забирался так далеко. Возможно, из-за этого окружающий городской пейзаж казался болезненно колючим, враждебным. Всюду мне чудилась опасность. Она таилась в узких темных подворотнях, пряталась в тени зданий, укрывалась за опрокинутыми мусорными баками и кучами бытовых отходов, сваленных прямо посреди дороги. Исподтишка наблюдала за мной, не показывая до поры свое истинное лицо. День был в самом разгаре, а значит, время ее еще не пришло. Благодаря этому я продолжал спокойно двигаться вперед. Все дальше и дальше, в самую глубь Города.
      Та его часть, где я сейчас находился, представляла собой гигантское асфальтовое поле, нарезанное прямыми линиями тротуаров и дорог на участки, густо засеянные серыми столбами многоэтажек. Типовых высоток, большая часть которых была давно и безнадежно мертва. Это легко читалось по черным дырам выбитых окон, по плачущим каменной крошкой стенам и разрушенным дверным проемам. А еще по полному отсутствию людей. Странно, но за все время путешествия мне так и не встретилось ни одной живой души. Вообще никого. Это было тем более удивительно, что я наверняка знал - Город обитаем, люди здесь живут. Вернее, выживают, трусливо прячась в своих присыпанных известкой бетонных норах. Злобные деградирующие человечишки, выползающие на солнечный свет лишь изредка, да затем только, чтобы утолить жажду или терзающий внутренности голод. Одним словом - отребье!
      Хотя След, кажется, имел по этому вопросу несколько иное мнение. Очевидно, он нашел кого-то стоящего внимания и сейчас уверенно вел меня к этому кому-то. Вился полупрозрачной, ускользающе-тонкой лентой пурпурного цвета. Изгибистой змейкой полз между домами, задавал курс. Иногда затейливо петлял, грозя довести до головокружения, потом вдруг распрямлялся и долгое время шел по прямой. Уводил все дальше и дальше от Стены.
      Я шел уже довольно долго, и окружающий пейзаж понемногу менялся. Небоскребы поредели, их место заняли здания пониже. В городской мозаике, до этого собранной лишь из оттенков серого, стали появляться вкрапления зелени. Поначалу это были лишь неуверенные пучки травы, робко пробивающейся сквозь бетон. Потом природа чуть осмелела, стали попадаться чахлые кустики и даже деревца. Они тянули свои изможденные руки-стебли к солнечному свету, стоически переживая соседство с цивилизацией. Растений все прибывало, а вот асфальт, наоборот, боролся за жизнь уже из последних сил. Держался долго, но не выдержав конкуренции, в конце концов, бесславно почил. Его гибель ознаменовало появление небольшой рощицы из десятка низкорослых, кривых деревьев. Думаю, расти они каждое по отдельности, не протянули бы так долго, а так, в группе, ничего, - держались.
      После рощи, которую След прошил насквозь, а я во избежание неприятностей обогнул, дорога и вовсе потеряла свое гордое название, превратившись в банальное направление. Однако След как будто этого не заметил, продолжил легко струиться дальше. Я же, в очередной раз посмотрев на небо, с тревогой отметил, что солнце уже готовится покинуть свой пост, чтобы отправиться на заслуженный отдых. Близились короткие сумерки, сразу за которыми землю укроет звездное покрывало ночи. Это было плохо, очень плохо! Задача моя, и без того сложная, грозила превратиться в невыполнимую.
      И тут, словно в ответ на мои не очень-то веселые мысли, случилось долгожданное: пурпурная лента вдруг дернулась, заколыхалась, потом вздыбилась волной и исчезла. След будто услышал мое настроение и решил больше не тянуть. Кстати, очень может быть, что так оно и было на самом деле. Это я по поводу "услышал". Не берусь утверждать, но мне всегда казалось, что След - живое существо, способное чувствовать и даже мыслить. Строго говоря, Он и следом-то никаким не был. В обычном понимании этого слова, конечно. Скорее представлял собой этакий своеобразный навигатор, ведущий к цели. Которую, кстати, сам же и выбирал по одному ему известным критериям. Но мне все же хотелось думать, что Он живой, и я так думал. Хотя важнее сейчас было другое. Исчезновение Следа значило, что цель где-то рядом и ему требуется некоторое время, чтобы точнее на нее настроиться. А раз так, то можно было наконец остановиться и перевести дух. Ну и осмотреться, конечно.
      Впрочем, осматривать здесь было особо нечего. В тот момент, когда След лишил меня своей компании, мы как раз миновали очередной гай и вышли на небольшое свободное пространство. Позади теперь печально шелестел редкий лесок, впереди и справа простиралось заросшее сорной травой поле, а по левую руку горбил спину высокий бетонный забор. Сразу за ним прорисовывались корпуса и дымовые трубы какого-то завода. Должно быть, трубы эти даже когда-то чадили. Когда завод еще работал. Сейчас же большая часть из них обвалилась, оставив вместо себя пустоту заброшенных каменных колодцев. Скорее всего, именно там, среди них, находилась цель моего путешествия. По крайней мере, внутренний голос говорил именно так, а ошибался он, к сожалению, редко.
      Так и случилось. Не успело солнце спуститься еще на несколько ступеней по лестнице, ведущей за горизонт, как я снова увидел знакомую ленту. Сменив пурпур на алый цвет, она уверенно тянулась к забору, перемахивала через него и уходила куда-то дальше. Что ж, настала пора действовать. Но для начала стоило напомнить напарнику, что я тоже владею кое-какими приемами. Подойдя к искусственной преграде, я для начала оценил ее размеры, а потом задержал дыхание и шагнул вперед. Проходить сквозь стены? В этом нет ничего сложного, если уметь правильно концентрироваться. Я умел, поэтому просочился сквозь забор, как вода сквозь сито. Раз - и уже на другой стороне. А дальше быстрым шагом за петляющим между полуразрушенными зданиями Следом.
      Четвертый или пятый поворот вывел меня на открытое пространство. Скорее всего когда-то здесь была устроена маленькая площадь, заваленная сейчас грудами мусора. Кругом валялись обломки стен с торчащей из них арматурой, битый кирпич и другой строительный хлам, с трудом поддающийся идентификации. Венчал разруху поваленный набок памятник, в котором, если присмотреться, можно было опознать мужчину в рабочей робе и сапогах, с лопатой, закинутой на плечо. Голова у монумента напрочь отсутствовала. В другое время я наверняка заинтересовался бы этим обстоятельством, но только не сегодня. Алая нить Следа, так долго водившего меня за нос, исполнила, наконец, свое предназначение - привела к цели, увидев которую, я, наконец, понял, почему путешествие получилось таким долгим. Красная лента огибала поваленный памятник, еще какое-то время вилась и в итоге превращалась... в пышный карминный бант.
      Девочка! На вид лет шести, может, чуть больше. Длинные русые волосы, пухлые щечки, нос пуговкой. Глазищи в пол-лица. Кофточка, джинсы, сандалики. Она сидела рядом с опрокинутым монументом и что-то там увлеченно рисовала мелком на расчищенном от мусора кусочке асфальта.
      Понаблюдав некоторое время за тем, как она рисует, я решил, что все - пора. Придирчиво себя осмотрел, отряхнул куртку, чуть плотнее надвинул на лоб кепку и, насвистывая под нос веселую мелодию, пошел к девочке. Идти при этом старался как можно громче, чтобы не дай бог не испугать ее своим внезапным появлением. Опасался я, правда, напрасно. Услышав шум, девчушка подняла голову, посмотрела на меня, а потом, как ни в чем не бывало, вернулась к своему занятию.
      Подойдя ближе, я аккуратно присел рядом с ней на корточки. Устроился так, чтобы одновременно не загораживать художнице свет и в то же время видеть рождающуюся картину. Асфальт, превращенный ребенком в холст, пестрил линиями. К чудом уцелевшей полосе разметки, длинному белому прямоугольнику, девочка дорисовала снизу два кружочка. Получился автобус. Он вез детей в школу. А может взрослых на работу. Или, еще вероятнее, просто ехал себе по маршруту от одной остановки к другой. Дорогу ему освещало яркое нарисованное солнце. В небе над ним плыли пушистые облака. Деревья приветливо махали ему ветвями. Жаль, правда, что все это, и солнце, и небо, и деревья было одинакового белого цвета. Точно такого же, как и сам автобус. К несчастью в распоряжении художницы был только один мелок - белый. Да и тот уже кончался, грозя оставить картину незавершенной. Вот только меня такое положение дел не устраивало. За свою долгую жизнь я привык к тому, что всякая работа должна быть закончена. И к тому еще, что солнце все-таки рыжее, небо лазурное, а трава, как ни крути, изумрудного цвета.
      Порывшись в карманах куртки, я вытащил набор цветных мелков и протянул их девочке. Только не спрашивайте, как они там оказались, все равно не отвечу. Доставать нужные вещи тогда, когда это необходимо, - еще один хороший навык. Такой же, как умение проходить сквозь стены. И в том и в другом случае главное - концентрация.
      - Это мне? - девчушка посмотрела на меня, и я невольно вздрогнул, пораженный силой ее взгляда. Вернее, той концентрацией грусти, что плескалась в зеркалах души, цвета хмурого неба. Однако тут же совладал с собой.
      - Мне показалось, что твоей картине не хватает красок, - я постарался придать своему голосу бодрости и даже выдавил улыбку, хотя получилась она, кажется, так себе.
      - Спасибо! - девочка взяла коробку с мелками и внимательно посмотрела на свое творение. Затем достала мел и начала рисовать новое дерево. Теперь настоящее, зеленое.
      - А можно, я тоже что-нибудь нарисую? - спросил я.
      - Можно, - разрешила юная художница.
      - А что?
      - Не знаю, - она задумчиво почесала голову: - Ну... школу.
      - Школу? Хорошо. Значит, автобус везет детей в школу?
      Она кивнула.
      - А может, рядом со школой еще людей нарисовать? Как будто они встречают автобус, - предложил я.
      - Нет, - покачала головой девочка, - не надо.
      - Почему? Разве детей не надо встретить?
      - Нет, конечно.
      - Как так? - не понял я.
      - Какой ты глупый. Все давно уже на уроках. А эти, - она ткнула пальцем в нарисованный автобус, - опаздывают. Дорога на ремонте, пришлось ехать в объезд и вот... а ты разве не знал?!
      - Ну... - я не сразу нашел что ответить, - знал, конечно. Просто решил тебя проверить. Ладно, школа так школа, - взял нужный мелок и погрузился в рисование.
      Некоторое время мы оба молчали, занятые каждый своим делом. Потом я как бы невзначай спросил: - Слушай, а как тебя зовут?
      - Нана, - ответила девочка.
      - Как? На На? В два слова?
      - Нет, просто Нана, - у нее это прозвучало певуче, будто первые ноты красивой мелодии.
      - Нана! - я попробовал ее имя на вкус. - Нана! Какое необычное имя. А что оно значит?
      - Не знаю, - пожала она плечами, - просто имя. А тебя как?
      - Макс! Можешь звать меня Максом.
      - Хорошо, - легко согласилась она, - дядя Макс.
      И снова мы рисовали. Нана раскрашивала небо и солнце, а я старательно вычерчивал школу, пытаясь соблюсти пропорции и перспективу. Выходило не очень. Художник из меня никудышный. Учебное заведение получалось хоть и ярким, но каким-то скособоченным. Появись такое в реальной жизни - долго бы точно не простояло. Однако рисование меня неожиданно увлекло. Настолько, что я даже потерял счет времени. Очнулся только, когда Нана вдруг отложила мел и начала отчаянно дуть на озябшие пальцы.
      - Замерзла? - спросил я.
      - Немного, - она виновато улыбнулась. Впервые с момента нашего знакомства. Улыбка у нее была замечательная: добрая и открытая. Такая, какая и должна быть у ребенка.
      - Держи, - я стянул с себя куртку и набросил ей на плечи.
      - Спасибо, дядя Макс.
      - Не за что. Слушай, а родители тебя не потеряют? Поздно ведь уже.
      - Нет, - спокойно ответила Нана и плотнее запахнула куртку. - У меня нет родителей.
      - Как нет? - опешил я. - А где они?
      - Не знаю. Никогда не было, - очень просто и как-то так, что я сразу поверил, сказала девочка.
      - Как же... - начал было я, но вовремя удержался от того, чтобы не сморозить очередную глупость. Вместо этого спросил: - А где ты живешь?
      - Здесь рядом, - она махнула рукой куда-то в сторону.
      - Надеюсь, взрослые там есть?
      - Конечно. Тетя Ханна.
      - Тетя Ханна?
      Нана кивнула: - Воспитательница.
      - Ясно. Тольо она?
      - Ага.
      - Так, но как же она разрешает тебе гулять одной, да еще так поздно? - продолжал я допытываться.
      - А она и не разрешает.
      - Так ты, значит, старших не слушаешь?
      - Слушаю, - девчонка надула губы, - только ей не до меня. Она все время с мелкими возится.
      - Не одна ты у нее, да? - догадался я.
      - Ага. Пятеро нас. Я самая старшая, остальные маленькие совсем.
      - А что если она все же заметит? Попадет ведь?
      - Не, - мотнула головой девочка. - Главное - засветло вернуться, тогда точно не попадет.
      - Понятно. А сама-то как, не боишься здесь гулять? Одна?
      - Не, - Нана снова качнула головой. - Я сюда часто прихожу. Тут спокойно, тихо, людей нет.
      - Да, людей нет, - согласился я. Протянул руку и осторожно заправил ей за ушко выбившийся локон. То, что еще минуту назад казалось таким сложным, практически неосуществимым, на глазах превращалось в легкую детскую задачку. Да, я уже знал, что делать дальше. Нужные слова рождались сами собой, оставалось только выпустить их на волю. И пускай сейчас я ненавидел себя, но понимал, что других вариантов нет.
      Я погладил Нану по голове и спросил: - А хочешь увидеть маму с папой?
      Девочка замерла, а потом резко повернулась ко мне: - Что?
      - Родителей. Увидеть хочешь? - стараясь не выдать себя голосом, повторил я.
      - А так можно? - в ее глазах плескалось недоверие. Но где-то в самой глубине зрачков я разглядел слабый огонек надежды.
      - Можно!
      - Но ведь... - она не договорила.
      - Нет никаких но, Нана. Особенно для тех, кто верит. Ведь ты веришь? - спросил я, гипнотизируя ее взглядом.
      - Да, - она зачарованно кивнула.
      - Тогда идем, - я протянул ей ладонь.
      Она безропотно встала, разом забыв и о рисунке, и о моем цветном подарке, готовая идти куда угодно. Я взял ее за руку. Но прежде, чем сделать первый шаг, еще раз посмотрел на наш рисунок. Белоснежный автобус беззаботно катил по черному асфальту дороги. Согретый лучами рыжего солнца, он вез детей в новенькую, пусть и чуть криво скроенную школу. Я подмигнул ему на прощанье и пошел прочь.
      Усталое багровое око уже оперлось о линию горизонта, когда мы с Наной нашли, наконец, подходящую дыру в заборе. Выбрались через нее наружу и устремились в сторону невидимой отсюда Стены. Точнее, устремился к ней я. Нана же шагала следом, но шла она на встречу со своими родителями. По крайней мере, так ей казалось. Представляю, что в тот момент творилось у нее в душе. Догадываюсь даже, какие вопросы крутились в голове, так и просясь на язык. Но, умница, она не проронила ни единого звука. Вообще ни одного.
      Не успели мы добраться до соседствующего с заводом редколесья, как навстречу выскочила стая диких псов. Дюжина голов, не меньше. Почуяв, что их заметили, псы, словно по команде, рассыпались полукругом и стали обтекать нас с флангов, пока где-то далеко за спиной не сомкнулись, наконец, в единое кольцо, отрезав пути к отступлению. После начали сжимать круг. Движения их - экономные, выверенные, ленивые даже - говорили о наличии богатого боевого опыта. А жуткие оскаленные пасти и вздыбленные загривки отрицали возможность мирного диалога. Мне хватило одного короткого взгляда, чтобы понять это. И все-таки, будь я один, вряд ли они осмелились бы напасть. Вот только присутствие ребенка здорово уравнивало наши шансы. Мои - на то, чтобы идти дальше. Их - на вкусный, обильный ужин.
      Я сбавил шаг и остановился. Нана замерла рядом. Прижалась ко мне, испуганно вцепившись в руку. Присев на корточки, я заглянул ей в лицо и прямо спросил: - Боишься?
      Девочка кивнула и еще сильнее сжала побелевшие губы.
      - Не бойся, - я весело подмигнул ей. - Они только с виду такие злые, а внутри добрые и ласковые.
      Нана снова кивнула, однако руку мою не отпустила.
      - Слушай, я все придумал. Давай сыграем с тобой в игру: ты заберешься ко мне на спину, крепко-прекрепко закроешь глаза и не будешь их открывать, пока я не скажу. Как тебе?
      - Хорошо, дядя Макс, - приняла условия игры Нана.
      - Тогда давай, забирайся, - я подставил ей спину.
      Девчушка тут же вскарабкалась и нежно обвила ручками шею.
      - А ты легкая, - сказал я, поднимаясь, - совсем ничего не весишь. Ладно, давай на счет три. Только, чур, не подсматривать. Кто откроет глаза раньше команды, тот проиграл, идет?
      - Угу, - промычала Нана мне в плечо.
      - Тогда считаю: раз... два... три, начали, - отсчитал я и рванулся вперед.
      В несколько прыжков преодолев расстояние до накатывающей шеренги противника, врубился в нее, точно остро наточенный топор в сухое дерево. Серые щепы, скуля, разлетелись в стороны. Ударом ноги отшвырнул одну псину, кулаком вколотил оскаленные клыки в глотку другой. Прорвал круг и вырвался на свободу. Ошеломленный враг еще только приходил в себя, перестраивался в надежде повторить атаку, а я уже мчался во весь дух к таким близким теперь высоткам. Какое-то время стая еще пыталась меня догнать. Собаки неслись, буквально повисая на моих пятках. Но как только тень от первого небоскреба перечеркнула дорогу, сразу отстали. Здесь начиналась чужая для них территория. Дальше меня преследовал лишь злой вой. Вопли разочарованных убийц, упустивших добычу. А я продолжал лететь вперед. До тех пор пока, наконец, гулкая тишина пустых улиц не растворила в себе последние звуки погони. Только тогда остановился. Осторожно ссадив ребенка на землю, присел рядом: - Молодец, малышка, ты выиграла. Можешь открыть глаза.
      - А где собачки? - девочка оглянулась по сторонам.
      - Тю-тю, - усмехнулся я, растирая сбитые костяшки. - Знаешь, они такие непоседы. Никогда не сидят на месте.
      - А они, правда, хорошие, дядя Макс? - прищурилась Нана.
      - Конечно, - кивнул я. - Думаешь, я тебя обманываю?
      - Нет, просто...
      - Что?..
      Девочка нахмурилась, нерешительно прикусила губу, что-то обдумывая, а потом выпалила: - Дядя Макс, а скоро мы придем?
      - Скоро, малышка, скоро. Потерпи, совсем чуть-чуть осталось.
      Честно говоря, не ожидал, что все будет так просто. Но, кажется, на этот раз пронесло. И вправду, до Стены оставалось совсем ничего: минут десять быстрого хода. Разве могло что-то случиться за такой короткий промежуток времени?.. Оказывается - да, могло.
      Самое страшное в любом деле - это слепая уверенность, что все худшее уже позади. Уверенность эта кружит голову и застит глаза. Иначе чем другим можно объяснить то, что я прозевал первый брошенный в нас камень? Хорошо еще, что кидавший поленился прицелиться как следует, иначе все могло кончиться значительно хуже. А так гранитный снаряд пролетел мимо, ударился в стену дома и, отскочив, беспомощно упал на землю. Следующий был куда как более точен: просвистев рядом с виском, сорвал с меня кепку. Еще парочка прошла на относительно безопасном расстоянии. Однако ждать пока нападающие окончательно пристреляются, хотелось меньше всего, поэтому быстро подхватив девочку на руки, я бросился бежать. И вовремя: булыжники летели уже со всех сторон. Спасали нас только моя отменная реакция и стремительно густеющие сумерки. И все равно некоторые снаряды достигали цели, озаряя мое сознание яркими вспышками боли. Слава богу, все они доставались мне. Ни один не задел ребенка.
      Так под плотным перекрестным огнем я с Наной на руках бежал к Стене. Гигантской преграде, собранной из колоссальных размеров каменных блоков, каждый из которых представлял собой маленькую гору. Десять шагов, двадцать... вот она уже совсем рядом. Встает над головой бурлящим девятым валом. Грандиозная. Прекрасная. Внушающая ужас всем, осмелившимся приблизиться к ней вплотную. Всем, кроме меня. Для меня Стена была спасением. Вернее то место в ней, которое служило переходом. К нему я и несся. Мчал на всех парах. Точно терпящий бедствие корабль к протягивающему ему руку помощи маяку. Ориентиром была грубо намалеванная прямо на каменной поверхности картина. Граффити: два слившихся в страстном поцелуе ангела. Первый - исключительно в черных одеждах - аггел. Другой, напротив, весь в белом, с сияющим нимбом над головой. И надпись над ними: "Господи! Помоги нам выжить среди этой смертной любви!".
      Жужжащий рой каменных пчел продолжал яростно атаковать, но мне уже было все равно. До Стены оставались считанные метры. Одной рукой я еще крепче прижал к груди малышку, а другой нашарил в кармане куртки холодную рукоять балисонга. Нож-бабочка привычно лег в ладонь. Сам собой выпорхнул наружу. Расправил крылья, одновременно высвобождая спрятанное между ними стальное жало. Пять метров... три... два... Не останавливаясь, я, что есть сил, оттолкнулся и прыгнул. Узкое лезвие клинка вошло в древнюю кладку столь же легко, сколь благодать проникает в душу во время молитвы. Я резко дернул вниз. Камень пошел трещиной и раздвинулся, точно сломанная молния разошлась. Разлучил небесных любовников и, одновременно, открыл проход. Миг и мы с Наной оказались по другую сторону Стены. Щель перехода сразу начала затягиваться, отсекая барабанную дробь бьющих в преграду камней и резкие хлопки выстрелов. Вот только делала она это слишком медленно. Что-то горячее успело толкнуть меня в спину прежде, чем камень за нашими спинами снова стал монолитным.
      С этой стороны Стены дул легкий ветерок. Несмотря на поздний вечер (солнце почти скрылось за горизонтом) пели птицы, а трава под ногами выглядела так, что хотелось тут же на нее лечь. Вдали приветливо горели огоньки небольшого поселения. Я представил, как там сейчас должно быть убирают оставшиеся после вкусного ужина тарелки, купают детей, перед тем как уложить их спать, желают друг другу теплых снов. Вздохнул и осторожно опустился на землю, устало привалившись к шершавой поверхности Стены.
      - Дядя Макс? - услышал я озабоченный голос Наны. Странно, но она не выглядела ни испуганной, ни удивленной. Словно и не пережила только что переход сквозь Стену, а чуть раньше ночной забег, который мог стоить ей жизни. Никакого страха в глазах, только искренняя тревога за дядю Макса, за меня то есть.
      - Все хорошо, малышка. Просто устал немного. Пришлось нам с тобой побегать, а?.. Сейчас только отдышусь и пойдем. Сейчас.
      - Дядя Макс, у тебя кровь?!
      - Где? - я оглядел себя. - Да нет, что ты, какая кровь. Показалось. Темно уже, глаз выколи.
      - Да вот же, вот, - Нана указала пальцем на расплывающееся по футболке темное пятно у меня на груди. - Кровь!
      - Поди ж ты, а я и не заметил. Зацепило все-таки.
      - Дядя Макс, тебе очень больно? - она села рядом, взяла меня за руку.
      - Да что ты, девочка, совсем нет. Это так - царапина. Заживет. Сейчас вот полежу чуть-чуть и снова буду как новенький. А ты знаешь что, - я накрыл ее ладошку своей, - видишь те огоньки?
      - Да.
      - Это поселок. Там люди. Тебе к ним надо.
      - А ты?
      - А я догоню. Ты главное ничего не бойся. Люди там добрые, не обидят.
      - А ты? - упрямо повторила Нана. - Не пойду без тебя.
      - Я справлюсь, малышка. Все хорошо будет. Устал немного, отдохнуть бы. А ты иди, иди! - я отцепил от себя ее руку. - Иди, малышка!
      Нана встала, сделала несколько шагов по направлению к поселку, но тут же вернулась. Сняла куртку и укрыла меня ею.
      - Я скоро, дядя Макс. За помощью сбегаю и вернусь. Туда и обратно, ладно?
      - Ладно, моя хорошая, договорились, - я пристально посмотрел ей в глаза. - Ты такая умница. Смелая и добрая. Не ошибся, значит, След. Не промахнулся.
      - Что ты говоришь, дядя Макс? - недоуменно спросила Нана.
      - Да так, не слушай меня. Беги, девочка, беги.
      - Я быстро: одна нога тут, другая там.
      - Беги, малышка, беги. Не бойся, все теперь хорошо будет.
      Я смотрел ей вслед и думал: о ней, о своей работе, о Следе и о Стене. О том, что мне удалось спасти еще один росточек добра. Получилось вырвать его из промерзшего, злого грунта, сулящего гибель, и пересадить в благодатную почву, где он сможет пустить корни, расцвести и превратиться со временем в прекрасный цветок, который будет дарить людям свою нежность и красоту.
      Потом, когда тоненький силуэт окончательно растаял в ночи, я встал, отряхнулся, надел куртку и пошел прочь. Прочь от этого места и от юной девчушки по имени Нана. Работу я выполнил, больше меня здесь ничего не удерживало. Наоборот, ошибкой было оставаться тут дольше. Потому как вернись Нана с помощью (то, что это случится, я ни минуты не сомневался) и тогда пришлось бы объяснять слишком многое. Например, то, почему я до сих пор жив? Это с пулей-то в сердце. Или как я сумел перебраться через Стену, а заодно перетащить через нее ребенка? Или где родители девочки? И вообще кто я такой? Нет, к таким вопросам я готов не был. Отвечать на них не собирался.
      Конечно, оставалась еще сама Нана. Я знал, что вернувшись и найдя вместо дяди Макса лишь примятую траву, она расстроится. Возможно даже заплачет. Но знал я так же и то, что милосердное время постепенно сотрет из ее памяти мой образ. Уничтожит любые воспоминания о нашем путешествии и ее прошлой, неустроенной жизни. Время же найдет ей новых родителей. Добрых, полных любви и сострадания к чужому горю людей, которые примут Нану в свою семью и с радостью научат всему, что должен знать человек. Покажут, как нужно жить: честно и свободно, а значит счастливо. Так, как она никогда не смогла бы, останься по ту сторону Стены. Я видел это в ее будущем. Нет, просто знал, что так будет. Как, впрочем, знал и то, что люди никогда не перестанут возводить стены, отгораживая себя от света, от самой жизни. Не прекратят строить преграды, перегородки, заслоны, которые сами же потом не смогут ни преодолеть, ни разрушить. Но так уж они устроены, эти люди. Не умеют по-другому. Зато я умею. Мне доступно вскрыть любую стену, пройти сквозь нее. Видимо потому, что я не человек, но демон по рождению. Демон Максвелла*. Хотя нет, не люблю это имя. С недавних пор мне больше нравится другое: Макс. Да, именно так - Макс! Дядя Макс!
     
     
      * Демон Максвелла - мысленный эксперимент, придуманный в 1867 году британским физиком Д. К. Максвеллом для иллюстрации кажущегося парадокса Второго начала термодинамики. А также его главный персонаж - воображаемое разумное существо. Суть эксперимента в том, что сосуд с газом делится перегородкой на две части. В перегородке есть дверца с устройством для ее открывания (демон Максвелла), которое распахивается перед быстро летящими (горячими) в сторону стенки молекулами из левой половины и медленными (холодными) молекулами из правой. Так через определенный промежуток времени все быстрые молекулы окажутся в правой половине сосуда, а медленные в левой. Таким образом без всяких затрат и подвода дополнительной энергии к системе удастся нагреть правую часть сосуда и охладить левую.
   0x01 graphic
   17
   0x01 graphic
   Юрина Т.В. Неприкаянные   25k   Оценка:9.21*12   "Рассказ" Проза 

  
      Весь день Шитов бродил по городу, переходя с одной набережной на другую, пересекая площади и скверы. Смотрел на крыши домов с высоты Исаакиевского собора. Душа его ликовала. Такой великолепный, величественный город - на ладони у него, провинциального мальчишки! Близ Медного всадника стоял долго. Казалось, Пётр подмигивал, брал на слабо, подстрекал на смелые начинания. Да, здесь бы Шитов развернулся! Красота диктует сюжеты, будит вдохновение. Не то, что дома! Лёгкой стрекозкой порхал карандаш, нанося на листки блокнота быстрые наброски. Из-под конских копыт засверкали искрами блестящие перспективы. Надежда... Вот чёрт! Шитова так поглотило созерцание, что он совершенно забыл о Надьке, с которой приехал в Ленинград в свадебное путешествие.
      Надька была натурщицей, полгода назад его поразили неправильные черты лица угловатой девчонки. Он сильно увлёкся работой над её портретом. Натурщица жила на другом конце города и часто опаздывала на сеансы. Это дико раздражало Шитова. Надькины предки не позволяли дочери подолгу болтаться неизвестно где, вот и предложил сдуру ей руку, чтобы всегда была рядом, когда нахлынет вдохновение. Родители, уже не чаявшие сбыть беспутную дочку, тут же ухватились за руку перспективного художника как за соломинку. На радостях оплатили молодым медовый месяц в Ленинграде.
      Идти в гостиницу не хотелось: очарование городом заполнило всю его душу. И сейчас в ней совсем не было места для бесчувственной Надьки, его уколотой юной жены. Насладившись великолепием и заполнив эскизами блокнот, Шитов бросил якорь в забегаловке. За столиком напротив него вяло жевал гамбургер толстый, лоснящийся негр. "Какого лешего ему не сидится в Африке или облюбованной за последние двести лет Америке? Какой бес занес его в заснеженную Россию? Может, это предок Пушкина решил прокатиться по памятным местам?" - размышлял Шитов.
      Афроамериканец врезал граммов пятьдесят, запихал в безразмерный рот половину гамбургера и проглотил, не жуя. После чего уставился на Шитова выпуклыми рачьими глазами... Шитов - на него. В какой-то момент Шитову показалось, что сейчас негр достанет из-за пазухи саксофон и заиграет хриплый джаз.
     
      Ленинград занял все мысли Шитова. Почему-то хорошо, в мельчайших подробностях запомнился этот черномазый, который обманул его ожидания. На саксофоне негр играть не стал, вытер салфеткой похожие на кислородные баллоны губы и ушёл поступью каменного гостя.
      Надька же упорхнула птичкой-синичкой, не прожив с Шитовым и года. Ну и чёрт с ней, он стал работать, как проклятый, соглашаясь на любые халтуры. И вот он здесь, в великом городе. Теперь Шитов удивлялся контрасту между блестящими фасадами и лабиринтами похожих на колодцы питерских дворов. Его, меряющего жизнь художеством, неудержимо влекло туда, хотелось прощупать изнанку глухих подворотен, познать притаившуюся в этих дворах сакральную истину. Не хватало слов, чтобы выразить восхищение древностью стен с осыпавшейся штукатуркой, с тёмными провалами глазниц. Шитов чувствовал обитающие в грязных подъездах души старых домов, сливался с ними! Особенно нравился один дом на набережной Мойки - напоминал художнику себя любимого. С виду потрёпанный жизнью, а на деле - крепкий и гордый! Величественный.
      Гениальный. Таким считали Шитова многочисленные друзья и подружки, наполнившие его ленинградские дни и ночи. Они много работали, писали, пробуя себя в разных техниках и жанрах, сами изготавливали рамки для картин, иногда выставлялись; но много и бездельничали, спорили, играли на гитаре, одинаково беззаботно пропивая лёгкие и трудные деньги.
     
      Шитовым овладела скука. Он сидел дома у расписанных морозом окон. Зима, фиолетовые сумерки... и на дворе, и на душе. Было зябко от ожидания чего-то скверного. Он всегда знал, что жизнь заканчивается смертью. Но абстрактное знание и ощущение, что именно твой конец уже не за горами - разные вещи. Хорошего уже ждать не приходилось. Говорят, страх смерти хуже самой смерти. Нет, он не паниковал - не из того теста слеплен, но иногда мандражировал. Так... недолго и не очень сильно. Шитов невзначай кашлянул; чересчур прыткая челюсть ускакала под диван. Старик пошарил рукой - не достать. "Надо бы веником", - подумал он, но было лень двигаться. Скверные ожидания реализовались самым банальным образом. "Ладно, черт с ней, с челюстью, - безразлично махнул рукой Шитов. - Сяду на бульоны. Авось на пользу пойдет. А то от одышки спасу нет!" Он лёг на диван, предоставивший политическое убежище сбежавшей челюсти, и окунулся в воспоминания. Перед глазами старика туманным шлейфом поплыла жизнь в этом доме, вереницей прошли люди, жёны, еще живые и уже отжившее своё соседи.
     
      Вторую свою жену, смазливую маникюршу Верочку, Шитов застал с любовником через два года после свадьбы. Вид волосатых ягодиц между гладких ног жены не просто оскорбил художника, он осквернил саму идею, атмосферу его питерского дома.
      Шитов выгнал Верочку и ушёл в запой. Обливался пьяными слезами, размазывая по щекам сопли, и писал портрет. Совершенно синяя женщина с толстыми грудями, обвисшими под тяжестью ярко-красных сосков, и теперь смотрела на него несимметричными глазами с засунутого в угол портрета. Красный и синий в сочетании дают фиолетовый - цвет раскаяния. Но сколько человеку можно раскаиваться? Все острые чувства давно притопила тягучая аморфная скука.
     
      Дом, в котором проживал Шитов, напоминал заповедник для сумасшедших. Напротив его квартиры поселились беженцы из Киргизии. Глава семьи, горбун с жидкой шевелюрой и руками орангутанга всегда находил деньги на пьянку и никогда - на опохмелку: не умел экономно распределять средства, пропивал всё сразу. Килограмм портвейна делал его просветлённым. Сосед говорил такие умные вещи, замешанные на восточной мудрости, что в медвытрезвитель его брать не решались и сразу оформляли в психушку. Провентилировав мозги, его возвращали жене - маленькой, сухощавой женщине с огромными глазами на жёлтом лице. Горбун навещал художника по утрам и умолял: "Дай что-нибудь, - трубы горят". Из труб несло перегаром, и сомневаться в честности соседа не приходилось. В том году буйствовала весна. Шитов писал портреты, вдохновенно украшая прелестные женские личики шляпками из пены черёмухи и сирени. Он с досадой отрывался от мольберта и шёл искать лекарства от весеннего обострения. Со временем "просветлённый" выпил все аптечные настойки и валокордин, оставшиеся у Шитова от прежних жён, и уже косился на флакон давно протухшего одеколона. Бесцеремонные визиты до такой степени утомили Шитова, что он возненавидел горбатого соседа.
      Как-то вечером в квартиру Шитова влетела супруга алкоголика. Взвинченная до предела, она первым делом извинилась и спряталась в ванной. Послышался шум воды и восточный мат.
      - Мы ведь только ремонт закончили, - начала оправдываться она, выйдя из ванной. - Не успела с работы прийти, а этот гад стал деньги клянчить. Не дала.... Пожарила яйчницу с помидорами, зову его, а он не идёт. Решила посмотреть, чего он притих. Захожу в комнату, - женщина снова выругалась, помянув шайтана, - а он навалил прямо на ковёр и смотрит на меня мстительно! Меня аж затрясло. Он же взял и пнул в меня эту кучу. Почти промахнулся! Теперь заново придётся обои клеить.
      "Плохо быть жадной, ещё хуже - с жадиной жить! - подумал Шитов, но из деликатности промолчал. - Дала бы ему червонец, и не было бы катаклизма. А так... один ремонт в копеечку влетит!"
      - Не переживайте, бывает и хуже, - успокаивал он отмывшуюся от дерьма женщину. - Знаете, индусы верят в реинкарнацию. Они, по-моему, вечно пьяные или обкуренные. Однажды пьяного индуса проглотил удав. Мир алкаша изменился до неузнаваемости. Очнулся, значит, он в животе у змея и подумал, что началась "белочка"...
      Мысли соседки были далеки, она не понимала, о чем говорит Шитов. Извинившись за беспокойство, женщина убежала к себе. Через стенку отчетливо донеслись крики и шум борьбы.
        
      Прошел месяц или чуть больше. Работая над городским пейзажем, Шитов уже забыл про семейный скандал, когда соседка снова ворвалась к нему без стука и вытянула струной свое высохшее тело. Ее большие глаза влажно блестели.
      - Карим помер! - выдохнула она и обвисла. - Пошел в туалет и...
      Заключение о смерти зафиксировало кровоизлияние в мозг. Видимо, сосед чересчур сильно напрягся. Отношение художника к покойному резко изменилось. Шитов вообще уважал мертвецов. Одно время он даже работал над почившими и, подобно Лесковскому тупейному художнику, придавал их лицам выражения спокойствия и возвышенного созерцания за весьма неплохие деньги. Только эта категория граждан, по его убеждениям, не была способна на гадости. Чтобы увидеть ум, честь и совесть нашей эпохи, полагал Шитов, надо посетить кладбище - все достойные уже там.
     
      На третьем этаже обитала странная семейка. Клавдия Петровна, хозяйка квартиры, страдала падучей болезнью. Не черной немощью, не эпилепсией, а просто падучей. Как увидит подходящее местечко, так и падает. И может лежать неподвижно часами. Дочь её, Зоя-Самосвал, пошла в мать. Но валяться предпочитала на кучах щебня или песка. И не просто валяться, а принимать соблазнительные позы. Чаще всего стояла на коленях, уткнувшись головой в землю. Со стороны кажется, будто работает, что-то ищет, а она просто спит.
      Глава этой семейки, Поллинарий Викторович, обладал шикарным по красоте и воздействию на мозг прозвищем - Фенобарбитал.
      Поллинарий Викторович мог спать стоя! Его парадоксальная способность вызывала у врачей массу вопросов и не находила ответов. Спал Фенобарбитал где придется: в общественном транспорте, на работе, на улице. Он мог спать сутками и принимать пищу во сне. Он и в туалет ходил во сне, после чего медперсоналу приходилось его срочно переодевать. Проснувшись, Поллинарий Викторович удивлённо осматривал палату и, увидев рядом на стуле дремавшую жену, толкал её.
      - Ты мне снилась в гробу. Выглядела потрясающе! - говорил он восхищенно.
      Горькая правда оставляла осадок в душе Клавдии Петровны. Фенобарбитал был прав. В гробу она смотрелась бы лучше, чем в застиранном до дыр халате. Женщина не хотела этого признавать и возмущалась. Они ссорились и снова засыпали.
      В редкие минуты, когда Поллинарий Викторович не спал, он философствовал.
      - Очень многим жизнь не удаётся, - внушал он художнику. - Ядовитый червь постоянно гложет им сердце.
      - И как же быть? - спросил Шитов, болезненно принимая сентенции соседа на свой счёт.
      - В таком случае надо приложить все силы, чтобы удалась хотя бы смерть, - Фенобарбитал загадочно улыбнулся.
      - Ну, вы и сказанули! - Взъерошился Шитов .
      - Да не я... Заратустра...
      - Жизнь и смерть - это как разные стороны одного холста, - возразил художник. - Они не пересекаются, а их стык измеряется в микронах.
      - А вы соедините их в ленту Мёбиуса, - Фенобарбитал зевнул и тут же уснул.
      Вот гад! Склоняет меня к самоубийству? - не понимал Шитов. - Спит двадцать шесть часов в сутки, и мне, паскудник, навяливает вечный сон? Нет, каждый из нас должен самостоятельно решить, стоит жизнь того, чтобы быть прожитой, или не стоит.
      Не семья, а царство Морфея! Они так и ушли в царствие небесное, не выходя из привычного состояния. Куда подевалась их дочь, никто не знал. Ходили слухи, что квартиру у неё отобрали за долги. Вскоре туда заселилась Анна Семёновна Теребитько.
     
      Имя Анна у Шитова ассоциировалось с рельсами. Виной тому было творчество Льва Толстого и Булгакова, ни дна им, ни покрышки! Теребитько, строгая женщина с солдатской выправкой, работала контролером. Могла взглядом останавливать трамвай, по запаху выявляла безбилетников и определяла количество наличных в кошельке, не заглядывая в него. Таланты у неё были неограниченные, одна беда - с мужиками не везло: умирали в медовый месяц. Убивала их взглядом, утверждали сплетницы. Тяжелый у неё был взгляд, чугунный. Посмотрит, как гирей по башке шарахнет. Не везло, в общем, ей в любви.
      Теребитько строила Шитову глазки, но он решил не рисковать и правильно сделал. Предчувствие оградило его от разыгравшейся вскоре драмы. За плечами художника и так маячила пара неудачных браков. "И опыт, сын ошибок трудных" привел его к убеждению, что чем чаще наступаешь на грабли, тем сильнее их ненавидишь. Больше жениться он не собирался. Так вот, Анну Семёновну сшибло трамваем. Сшибло конкретно! Ротозеи долго разглядывали форменную шинель, нафаршированную останками некогда энергичной бдительной женщины. Как она прошляпила "сюрприз" судьбы, знал один Бог. "Скрываться от неизбежности - бессмысленно!" - сделал заключение Шитов и продолжил своё одиночное плавание, потихоньку слабея умом и телом.
     
      Под Шитовым на кровати с панцирной сеткой и шарами-набалдашниками на железных с облупившейся краской спинках постанывала Ольга Карловна Гауш. Стонала не под самим Шитовым, этажом ниже, стонала давно, и никак не могла окочуриться. Иногда по ночам она криком просила: "Дайте мне яду!" Кричала надрывно, настраивая против себя весь подъезд. Давным-давно, когда Шитов вселился сюда, Ольга Карловна стала оказывать ему знаки внимания. Да что там знаки! Она влюбилась в него, как кошка, домогалась, как могла - он так это воспринимал. Лет на двадцать старше, одинокая, давно созревшая, а может, перезревшая, она отталкивала от себя Шитова. И лишь однажды, на какой-то праздник, Шитов соблазнился. Она оказалась совсем неумелой любовницей, и в её пристрастии к нему ощущалось больше материнского, чем девичьего. Но Шитову не нужна была вторая мать! Он от первой-то, пропойцы, с трудом избавился. Ольга Карловна каким-то непонятным образом находилась в курсе всех его дел. "Не кисни, у тебя все впереди!" - успокаивала, поглаживая его тогда ещё густые кудри, когда узнала о неудаче на ежегодном вернисаже молодых художников Питера. Он отстранялся. Женская глупость непостижима, как загадка Атлантиды: неизвестно, где и как рождается, и неизвестно, где и как умирает. Ей стукнул полтинник, потом шестьдесят, а она по-прежнему посматривала на него взглядом молоденькой антилопы. Он даже предполагал, что приди он к ней сейчас, смертельно больной, и залезь к ней в постель, она забудет про свои болячки, про желание умереть и воспрянет еще лет на десять. Ну, уж нет, ещё чего не хватало!
      Мало кто понимает, что мир устроен нормально лишь до тех пор, пока он тебя не переломал. Не понимала этого и Ольга Карловна. Её годы вылетели в трубу, оставив после себя запах гнилых зубов и пепел на висках. Да, уж... Вот тебе и "не кисни, всё еще впереди". Ясное дело, что впереди. Но что? Нет там ничего, кроме смерти. Может, пойти навстречу и выполнить её просьбу? Если бы не возможные последствия уголовного характера, Шитов непременно бы её отравил. Отравил бы немедля, из гуманных соображений! Удовлетворил бы, так сказать, заветное желание. И изобразил бы по знакомству на лице покойной выражение, свидетельствующее о счастливом состоянии её души. Но не судьба. Теперь пусть мается, старая карга!
      В ночь перед Рождеством по улицам носилась вьюга. Бесновалась и куражилась, швыряя в окна снежную крупу. В унисон её завываниям за стенами что-то скрипело и стонало. Сквозняк гулял по квартире Шитова. Он собирался заклеить полосками из газет рассохшиеся рамы, да так и не собрался. Сказывалась лень, усугубленная одиночеством. От свистопляски за окнами Шитову стало неуютно и тревожно. Ему казалось, что именно в подобные моменты приходит смерть. На всякий случай Шитов проверил замок, убедился в его надёжности и, шлёпая тапками, поплелся на кухню. Не успел ещё поставить чайник, как снизу донеся крик Ольги Карловны, в котором почудился призыв лично к нему. От этого душераздирающего крика озябшего Шитова бросило в жар. Пощипывая тело, горячая волна опускалась всё ниже и ниже. Зацепилась за острые колени да там и застряла, и ступни по-прежнему мёрзли. Впервые он почувствовал себя стариком. Голова Шитова закружилась, стала невесомой и как будто бы чужой. Перед глазами замельтешили чёрные точки, увеличивающиеся в размерах. Они плавно меняли очертания, принимая образы то раздавленной трамваем Теребитько, Карима, почившего на унитазе, а то превращались в полупрозрачную Ольгу Карловну. Её длинные не расчёсанные волосы щекотали Шитову лицо, лезли в рот, как в первую и единственную их любовную ночь, когда она ему отдавалась безропотно и безмолвно. Теперь же старуха нагло, бессовестно и громогласно набивалась в жёны. Шитова вырвало. Слабость подкосила колени. Он сполз по стене и уселся прямо в зловонную жижу. Крик Ольги Карловны то приближался и рвал перепонки, то становился похожим на удаляющееся эхо. "Чертова Горгона! Скорее бы ты сдохла!" - в изнеможении подумал Шитов и растянулся на полу. Перед ним вновь замаячил образ Ольги Карловны. Шитов схватил её за глотку и сдавил что было сил. Настырная старуха успела выдавить: "А я по-прежнему тебя лю..." Шея у неё оказалась пластилиновой, легко сжалась в ладонях. Голова Ольги Карловны с шипением оторвалась и, как сдувающийся надувной шарик, заметалась по комнате. Наконец тьма поглотила видения, и упругая тишина плотно заткнула уши.
      Очнулся Шитов на больничной койке. Кто и как узнал о его беде и вызвал скорую, было неизвестно. Его пару раз осматривал врач. Измерив давление, что-то говорил по-латыни симпатичной медсестре. Та в ответ кивала, записывая указания в блокнотик. Шитова пару недель держали на капельнице и кололи какими-то препаратами. Перед выпиской его навестил говорящий по-латыни врач. Ничего толком не сказал, покрутился вокруг да около, назначил лекарства и ушёл с чувством выполненного долга. "Надо бы обратиться к другому, более опытному. Послушать, какой диагноз поставит", - твёрдо решил старик, покидая стены больницы.
      Но к другому врачу Шитов не пошёл. Дома его ждала потрясающая новость: в ту злополучную рождественскую ночь скончалась Ольга Карловна, а фельдшера, вызванные соседями, перепутали этажи и вломились в его квартиру... Что это? Провидение? Она умерла, своей смертью его смерть поправ... Шитов послушно пил прописанные таблетки и чувствовал себя лучше.
      Незаметно миновали зима и серая дождливая весна с легким запахом сирени. Зажатая меж гранитных берегов, несла свои воды Нева, стремясь влиться в Балтийское море. Устроивший западню город крепко держал пленницу каменными ладонями и бессовестно кормил собственными нечистотами. Впрочем, внешне всё выглядело пристойно: ржавые трубы, по которым стекал в реку смрадный коктейль, были укрыты асфальтом и гранитом, а над ними нависали пёстрые вывески магазинчиков, ресторанов и прочих необходимых для населения учреждений.
      Окна Шитова выходили на один из многочисленных каналов. Имел ли он какое-то название или просто номер, Шитов забыл. Как давно позабыл, для чего он родился. Город, река - такие понятия уже давно не тревожили угасающий ум. Созерцание мутных вод да говорящий ящик с бесконечной рекламой - вот и все его развлечения с тех пор, как зашедшая в подъезд старуха с косой увела за собой более-менее общительных соседей. Старик врезал дополнительные замки, чтобы безносая гостья не смогла войти к нему так же запросто, и чувствовал себя почти в безопасности.
      Примелькавшийся пейзаж за окном опасений не вызывал, а остатки богатого воображения помогало рисовать в затуманенном сознании красочные, но далёкие от художества картинки. Глядя на холодную реку, он представлял себя то рыбаком, вытаскивающим на берег полный невод золотых рыб, то неотразимым серфингистом на гребне пенистой волны - из рекламы досок, а то - мускулистым мачо, выносящим на руках красотку из изумрудных глубин.
      Шитов по привычке уселся у окна. Рассвет ещё только занимался, разбавляя темноту жидкой розовой пеной. Над каналом плыл туман. Увязнув в его клубах, воображение на этот раз дало осечку, старик задремал.
     
      По спящему городу бродило сонное утро, пинало по мостовой мелкий мусор, шумело мётлами дворников. Постояло, разглядывая скрюченное на скамье тело, хладнокровно сунуло влажные пальцы ему за шиворот и покатилось по улицам на дребезжащем трамвае. Бомж Гена, нестарый ещё мужик, скатился со скамейки, поёжился и, широко зевая, исследовал ближайшую урну. Ничего не обнаружив, пошёл к реке. В утреннем воздухе он уловил примесь перегара. Бомж втянул носом, как ищейка, завертел головой, пытаясь обнаружить источник родного аромата.
      Источник, точнее, источница - хорошо знакомая в его кругу бабёнка, которую Гена уважал за гордость - нашлась неподалёку.
      "Не люблю заниматься сексом выпимши: чувствительность не та", - кокетливо поясняла она отвергнутым ухажерам. Трезвой её никогда не видали, и надежды на близость выглядели иллюзорными. Вот и теперь она валялась пьяная метрах в трех от воды, на картонке, постеленной прямо на гранитную плиту. Гена слегка пнул её в плечо. Знакомая всхрапнула, обдала кислой отрыжкой, но глаз не открыла.
      - Оп-ля! - воскликнул Гена.
      Его голову озарили грязные мысли. Бесчувственное женское тело оказалось, правда, куда грязнее. Вид и запах, исходивший от снятого белья, на миг приостановили Гену.
      - Зоя, ты что, обосралась?
      Он задумался, как устранить внезапно возникшее препятствие. Сдаваться Гена не собирался. Чтобы воспользоваться добычей по назначению, её нужно сперва отмыть, догадался он. Бомж попробовал тянуть выпавшее на его долю счастье за руку к каналу - тело дернулось, но с места не сдвинулось.
      - Тяжёлая, зараза, - вздохнул Гена, соображая, как половчее решить проблему.
      Он не считал себя дураком и нашел довольно скоро умное решение. Склонился к реке, набрал воду в сложенные лодочкой ладони и поспешил к Зое. Поскользнувшись на брошенной какой-то сволочью банановой корке, Гена упал. Вода расплескалась по вековым плитам.
      Словно услышав шорохи, Шитов очнулся, вышел на балкон, сел на старый стул с изогнутой спинкой. Странное шевеление на берегу привлекло его внимание. Он разглядел голую женщину с растрёпанной причёской и склонённого над ней тощего мужика в одежде не по размеру.
      "Экзорцист! Бесов изгоняет! - почему-то решил Шитов спросонья. - Сейчас её колбасить начнёт", - подумал он и поднёс к глазам театральный бинокль.
      На своё удивление он опознал в женщине давно пропавшую соседку Зою-Самосвал.
      Щуплый мужичок отстранился от неё и направился к воде. Теперь Шитову ничто не мешало рассмотреть бывшую соседку во всей красе. Тем более что тьма промежная рассеялась, из-за крыш домов появилось солнце, окрасившее кармином соски тяжёлых голубоватых грудей. Белая, мягкая на вид Зоя купалась в бледных, ещё не окрепших лучах, бесстыдно раздвинув круглые коленки.
      Шитов с изумлением наблюдал, как тощий мужик сунул между Зоиных колен лицо с надутыми щеками и заелозил руками по лохматому бугорку, пуская изо рта тонкую струйку.
      - Тёпленькая пошла, - озвучил Шитов сцену купания.
      Изгоняющий дьявола оценил плоды своего труда, облизнулся, скинул штаны и втиснулся туда, где только что навёл чистоту.
      Внизу живота у Шитова сладко заломило. Но приятное зрелище вскоре обломал неизвестно откуда появившийся бугай неопрятного вида. Он похлопал тощего по ягодицам.
      - Свободен! Смена караула!
      Зоя-Самсосвал, не любившая заниматься сексом выпимши, ничего не ощущала и спала крепким сном. Гена не посмел перечить габаритному сменщику. Он стоял рядом, уныло поглядывая на ритмичные движения конкурента.
     
      Город просыпался, хрипло прочищая горло. Кто-то настраивал саксофон. Шитов беспокойно заёрзал на венском стуле, потом снова припал к биноклю.
      Вслед за бугаем тёплое место занял крепыш в бейсболке. "Да сколько ж их будет?" - Сумбурная мысль метнулась в разбуженных похотью мозгах. Странное томление в организме подозрительно надуло мотню на кальсонах Шитова. Старик отбросил бинокль и вскочил на стул.
      - Сынки, уступите место свободному художнику! - закричал он. - Пустите червячка помочить...
      Соседи, в основном, ветхие бабушки, одним глазком сами заглядывающие уже в мир иной, на все лады обсуждали происшествие.
      - С пятого этажа сиганул.
      - Одинокий.
      - Сумасшедший.
      - Удачная смерть.
      - Да уж, от любви и смерти не скроешься.
      - Царствие ему небесное...
      Старательно играли медные трубы. Старуха в клеёнчатом фартуке и с седым хохолком, выбивающимся из-под косынки, сосредоточенно корпела над Шитовым и придавала его лицу выражение полного блаженства.
     
     

No Казимиров Александр, Юрина Татьяна 27.08.2015

     
     
   0x01 graphic
   18
   0x01 graphic
   Берестнев С.П. На грани фола   33k   Оценка:4.34*6   "Рассказ" Фантастика 

      Виктор, тридцатилетний белобрысый юноша, склонный к полноте, допил из фляжки витаминный коктейль и мрачно произнёс:
      - Лично мне Крюза совершенно не нравится.
      - А чего так? Мне даже Землю напоминает, - возразил Дмитрий, шестидесятилетний мужчина в самом расцвете сил, сидевший напротив за узким столом в кают-компании.
     - Мутная она и неповоротливая, а из-за этого - стационарка - на шестистах тысячах километрах над поверхностью, это ж ничего не видно, и при связи - четыре секунды запаздывания.
     - А чем тебя запаздывание так напрягает?
     - Да - как-то не по-людски. Мало ли, какая нештатка, а ответа четыре секунды ждать, механикой с орбиты тяжело управлять. Вон, когда из Рамсула надо было личинок извлекать - пришлось его экстренно на корабль доставлять.
     - Это всё потому, что боятся Роберту программу оказания медпомощи поставить, хотя у него в автономном режиме координация движений в сто раз лучше, чем у любого человека. А из-за этих перестраховщиков пришлось Тагиру лично оперировать.
     - И атмосфера - облака, как сметана, посадочную площадку как искать? - продолжил Виктор критику планеты.
     - Площадку тебе зонды подскажут... Вить, ну, ты мне-то мозги не пудри, я же вижу - ты из-за тамошней фауны мандражируешь. Вчера семь часов комп терзал - про животный мир Крюзы и методы защиты от него.
     - И это тоже. Хищников - до хрена, и все садисты. Даже у крупных видов - паразитарное размножение.
     - А ты - что, раньше не знал про фауну эту долбанную, когда в экспедицию вербовался?
     - По данным зондов Рамсула, здесь крупная живность попадается редко, раз в час набредёшь на кого-то крупнее кошки, а наши зонды показывают - здоровущая живность просто кишмя кишит, просто в очередь становится, чтобы сожрать какого-нибудь залётного путешественника...
     - Ну, бывает, может сезон сейчас такой... А может район другой.
     - Значит - мы не вовремя сунулись... или не туда.
     - Что значит - не туда? Обе трубки, которые Рамсул в той экспедиции успел найти - выходили рядом с логовами тирахтерисов. Я думаю - это закономерность. А здесь этих членистоногих полно.
     - Два случая - это не презе... не репревентивная выборка...
     - Ты хочешь сказать - нерепрезентативная? Уж - какая есть... Я думаю, имеет смысл искать поближе к логовам тирахтерисов.
     - Вот соваться к гости к тирахтерису мне хотелось бы меньше всего.
     - А чем тебе тирахтерис не нравится? Паук как паук, только размером с дога. Ну, что ты разнюнился, высаживаться - всё равно надо, мы же не можем с пустыми руками вернуться, - твёрдо заявил Дмитрий.
     - Между прочим, основной посадочный модуль поломан, и пока наш Роберт его не починит, по инструкции высадка должна быть приостановлена, по инструкции меня должен сопровождать Роберт, - продолжал ныть Виктор.
     - Ты - что, хочешь, чтобы мы вернулись ни с чем, и остались на одном окладе? Если бы я всё делал по инструкции, то фиг бы я на Земле флаер реактивный купил. Я тебе зуб даю - есть здесь вицетол, и мы за каждую вицетоловую трубку получим... сам знаешь сколько, после подтверждения геологами. Мы через двенадцать суток должны отсюда смываться, чтобы в портал успеть, пока открыт, или на год здесь застрянем, нельзя тянуть. А ремонт модуля по данным Роберта займёт ещё от семи до десяти суток. Не срастается у нас... А на Крюзе тебе эта железка на фиг не нужна, тебя же не зря обучали реактивным поясом пользоваться, ты же будешь в основном летать, чтобы площадь побольше охватить, а Роберт полтонны весит, поэтому он и в челнок не грузится и полётный ресурс у него - кот наплакал - полчаса всего. Ты-то - побольше полетаешь, а в полёте вид - красотища...
     - Вот ты сам бы и погулял по Крюзе... и полетал бы заодно...
     - Вить, ну не тупи, ты же в экипаже чипоносец, значит, тебе и искать выходы трубок вицетоловых. А я - капитан, покидать корабль могу только при чрезвычайных обстоятельствах и угрозе жизни членов экипажа. Да ты же перемещаться будешь в основном - в полёте, тебе приземляться придётся - только для конкретики... насыщенность трубки оценить...
     - Да там ещё и летающая тварь какая-то обнаружилась, на птеродактиля похожая, та, которую мы птерораптом назвали - явно хищная.
     - Подумаешь... Он же не крупнее гуся. Ты же гусей не боишься, я надеюсь? Ты намного крупнее любой здешней летающей твари, никто в воздухе на тебя не нападёт. Да и твой скафандр никто прокусить не сможет.
     - Но Рамсула-то тирахтерис цапнул. Мы же расслабляемся в момент срабатывания чипа и защищаться не можем...
     - Так Рамсул пошёл гулять по поверхности в лёгком скафандре без активированной защиты. Ему, видите ли, Крюза напомнила Землю, бабочек захотелось половить, вот он - бесстрашный джигит - и полез на рожон. Я вообще не понимаю, как такие попадают в службу дальнего поиска, с таким-то психотипом. Да, конечно, сила тяжести - практически, как на Земле, температура около нуля плюс-минус десять, атмосфера почти земная, только кислорода раза в три меньше. Но планета - новая, неизученная, осторожней надо. А лёгкий скафандр - он от комаров. Дел-то всего было - надеть жёсткий скафандр и включить защиту, и ни одна крюзовая тварь до тебя живой не доберётся. И, я надеюсь, у тебя хватит ума выходить только в жёстком скафандре? Опять же - экзоскелет встроен, легче будет ходить.
     - У Рамсула экзоскелет заглючил, он поэтому в лёгком и вылез.
     - А подождать сутки, пока Роберт экзоскелет починит - он не мог?
     - Он хотел побольше успеть... У него аккумулятор в чипе садился...
     - А зарядка в модуле его не устраивала?
     - Там новая модификация была, он ею пользоваться не умел...
     - Хорошо вам, чипированным. Ни знать ничего не надо, ни делать уметь. Води пальчиком и фиксируй - когда жжёт сильнее. Честно, жалею я, что на тестировании оказался непригодным для чипирования...
      Загадочный минерал вицетол, обнаруженный на Марсе в конце двадцать первого века, произвёл настоящую революцию в геронтологии. Оказалось, что микрокристаллы этого вещества, помещённые в тело человека, увеличивали продолжительность жизни в несколько раз. В середине двадцать второго века, когда у школьников стали популярны экскурсии к марсианскому месторождению, выяснилось, что у некоторых детей возникали боли в области расположения кристаллов вицетола, если поблизости находился крупный массив этого минерала.
      Детей с этой редкой особенностью стали готовить для работы в Космосе и использовать для поисков новых месторождений на других планетах. Была определена форма кристалла, обеспечивающая оптимальные условия поиска. Однако, оказалось, что по мере взросления болевой синдром постепенно исчезает. Для того, чтобы подольше сохранить у детей-феноменов эту полезную для человечества способность, их пичкали психотропными средствами, тормозящими развитие нервной системы. Эти дети с имплантированным в палец игольчатым кристаллом вицетола получили гордое звание "чипоносцы".
     
     
     - Рамсулу ещё повезло, что Роберт нашёл его в гнезде тирахтериса, допёр до модуля, да и самого паука прихватил, а то кормил бы Рамсул тирахтерисных личинок, - поучительно произнёс капитан. - А ещё повезло, что Тагир яд в утробе тирахтериса нашёл и антидот сварганил.
     - Да, Рамсул легко отделался. Но всё-таки пять суток в забытьи провалялся...
     - Ну, ты успокоился? - ласково спросил Дмитрий.
     Виктор неуверенно кивнул. Предстоящая высадка на Крюзу, землеподобную планету в системе Проциона, уже не казалась ему такой страшной.
     Через три часа семитонный кастрюлеобразный челнок стартовал с корабля "Любопытный". Виктор ещё несколько минут смотрел через иллюминатор на диск звездолёта, с торчащим из торца основным посадочным модулем, над починкой которого уже двое суток бился корабельный робот, именуемый на сленге Робертом, а потом снова углубился в изучение местной фауны. Ещё через тридцать часов челнок вошёл в облачную атмосферу Крюзы. Место посадки Виктору пришлось выбирать самому - с орбиты поверхность не просматривалась. Изобилие болот требовало тщательного контроля твёрдости поверхности. Челнок четверть часа барражировал над планетой, пока Виктор принял решение о месте посадки. Аппарат опустился на довольно ровную каменистую полянку размером с футбольное поле, окружённую зловещими джунглями.
     Виктор топтался в челноке около тамбура, привередливо проверяя настройки системы безопасности, когда в наушниках шлема раздался голос Дмитрия:
     - Вить, ты чего там колупаешься? Уже час, как сел, а сигнала от твоего скафандра на поверхности я не вижу. Или случилось чего?
     - Всё в порядке, сейчас выйду, я систему безопасности настраиваю... Я хочу бластер на максимальную мощность вывести.
     - На максимальной мощности бластер может слона убить. Использовать такой режим против здешней живности - как по воробьям из пушки... Максимальная мощность используется, когда есть представители фауны с панцирями... Ладно, как хочешь, главное - выйти не забудь...
     - Да-да, вот я уже выхожу...
     Наконец, собравшийся с духом Виктор вышел из челнока в жёстком полётном скафандре. Четыре реактивных двигателя на поясе обеспечивали возможность полёта над поверхностью в вертикальном положении. Находясь на планете, космонавт дышал атмосферным воздухом, обогащённым кислородом. Первым представителем местной фауны, встретившимся путешественнику, была похожая на бабочку летающая тварь, ещё не занесённая в каталог. Оглядевшись, Виктор взлетел. Система защиты была способна фиксировать появление движущихся объектов крупнее теннисного мячика, а миниатюрный бластер, установленный на шлеме, был способен поразить любой такой объект. Маячок в шлеме непрерывно обменивался сигналами с четырьмя пеленгационными спутниками, что позволяло Дмитрию отслеживать местоположение коллеги с точностью до пятидесяти метров. Захватывающая панорама поверхности, изобилующей оврагами и холмами, открывавшаяся перед Виктором, непрерывно транслировалась на звездолёт.
     Через полчаса полёта Виктор почувствовал в указательном пальце правой руки лёгкое жжение, как раз в зоне нахождения игольчатого чипа. По телу прокатилась волна расслабухи. Космонавт повертел пальцем, и при максимальном уровне боли зафиксировал своё положение. Пролетев сотню метров снова повертел рукой и зафиксировал положение, при котором боль в пальце максимальна. Повторив операцию ещё три раза, Виктор полетел дальше. На основании проделанных манипуляций бортовой компьютер вычислил координаты вожделенной вицетоловой трубки. Вообще-то, следовало опуститься на грунт и определить мощность обнаруженного пласта, однако хитросплетение деревьев внизу пугало Виктора, и он решил не выполнять столь опасную операцию.
     - Как дела? - раздался в шлеме голос Дмитрия.
     - Одно есть, - гордо сообщил Виктор. - Я сейчас на север пролечу через ущелье в долину, да и в ущелье поищу, трубки часто у подножия скал вылезают.
     - Вот, молодец, классно работаешь, - похвалил коллегу Дмитрий.
      У входа в ущелье Виктор разглядел сооружение, смахивающее на неряшливый колодезный сруб.
      - О! Я тирахтериса гнёздышко вижу, вон в нём пара крупных ящерок валяется... А вон - сам хозяин в кустах торчит! - восторженно заорал чипоносец.
     - Вот видишь, и совсем он не страшный, с нашим-то скафандром.
     Виктор спешил попасть в долину, где растительность была низкой, наподобие травы. Там, по крайней мере, можно было увидеть тирахтериса издалека и, в случае опасности - быстро взмыть вверх.
     На карнизе западной стены ущелья спокойно сидела, высиживая птенцов местная летучая тварь, классифицированная космонавтами как птерорапт. Увидев приближающийся по воздуху предмет, животное приняло решение - атаковать и отогнать чужака, возможно угрожавшего птенцам. Расправив когтистые крылья, птерорапт бросился на космонавта.
     Система защиты зафиксировала приближение объекта второго класса опасности, неожиданно вынырнувшего из скалы. Тепловой луч поразил агрессора на расстоянии трёх метров от космонавта, но агонизирующая туша врезалась в шлем скафандра. Виктор, увидев атакующее его чудище, до смерти перепугался и нажал кнопку "форсаж". Через секунду двигатели в форсированном режиме потянули космонавта с ускорением пять "же". От удара скафандр отклонился от вертикали на тридцать градусов и стремительно понёсся на восточную стену ущелья. Когда система безопасности перевела двигатели в штатный режим, столкновение со скалой было уже неизбежно. Повреждённый скафандр с вопящим от ужаса космонавтом рухнул на дно ущелья. Уцелевшие двигатели в режиме аварийной посадки смягчили удар о грунт.
     Виктор пришёл в себя от крика Дмитрия:
     - Что там у тебя?! Ты упал, что ли?
     - На меня напал птерорапт чёртов, сбил меня, я в ущелье лежу! А, чёрт! Два правых движка сломались!
     - Да как он мог тебя сбить?! - орал Дмитрий. - У скафандра же стабилизация...
     - Вот смог! Я не смогу вернуться к челноку! Мне - конец! - продолжил истерику Виктор.
     - Ты объясни толком - что произошло?
     - Я летел, на меня бросился птерорапт, меня развернуло, я в скалу врезался! Да, я "форсаж" нажал, когда он бросился...
     Дмитрий просто кипел от негодования... Как можно угробить скафандр, автоматически выбирающий оптимальный режим движения и защищающий космонавта от всех опасных внешних воздействий? Нужно быть кретином...
     - Ты подожди, не паникуй... У тебя это какой полёт? Первый! А у меня - девятый! И ни разу я никого из экипажа не терял, - попытался успокоить коллегу Дмитрий. - Я в таких переделках бывал - тебе не снилось... Ты взлететь пробовал?
     - Комп показывает - взлёт невозможен! У меня же два движка справа накрылись... с одной стороны...
     - А ты пересади один левый движок направо, так можно взлететь - ты вспомни инструкцию, - старательно придавая голосу ласковые нотки, посоветовал Дмитрий.
     - Так у меня справа весь крепёж раздолбался, я там ничего не могу ни вытащить, ни поставить!
     - Ты транслируй мне параметры скафандра, сейчас мы что-нибудь придумаем.
     - Вот видишь состояние?! Кислорода на три часа! - снова заскулил Виктор через полминуты.
     - Я параметры получил, а координат твоих не вижу... Там - что, есть вертикальные препятствия? Тебя только один пеленгатор видит, а другие три - нет.
     - Так я в ущелье лежу.
     - Можно попытаться подогнать к тебе челнок на автомате. Там дно ровное? Какая ширина ущелья, какая глубина? Ты глазами-то посмотри, мне трудно по записи оценить.
     - Нет, тут валуны сплошняком... Всё ущелье в валунах. Ширина метров двадцать-тридцать. А глубина... Чёрт её знает... метров триста, наверно.
     - А почва - какая?
     - Сырая, вязкая, вроде болотистая.
     - Значит рядом с тобой ему не сесть... Сейчас я поищу посадочную площадку поближе к тебе, подгонишь челнок. Так, чтобы ты пешком успел дойти за пару часов...
     - Здесь тяжело ходить - овраги, болота...
     - Ну вот, в пяти километрах от тебя есть подходящее местечко... Только в момент посадки - мощность резко не сбрасывай, чтобы опоры не увязли.
     - А ты не можешь сам его посадить?
     - Пока ты на поверхности - челноком можешь управлять только ты. Этот маразм не я придумал, а какой-то умник из Центра управления. Они там бояться, что у десантировавшегося космонавта транспорт уведут... Да не бойся - справишься, там автоматика помогает...
     - Ладно, сейчас попробую стартануть... Ты мне координаты площадки скинь.
     Дмитрий привычно скользнул взглядом по параметрам челнока и ... почувствовал, как по спине пробежал холодок.
     - Стой! - заорал он. - Отменить старт!
     Пять секунд молчания показались вечностью.
     - Почему - отменить? Что случилось? - услышал капитан удивлённый голос Виктора.
     - Ты при посадке на топливный индикатор смотрел? Каким цветом он светил?
     - Оранжевым...
     - У тебя нет топлива на взлёт-посадку-взлёт. Если ты взлетишь и сядешь - то топлива на ещё один взлёт не останется, не говоря уж о стыковке... Ты, что - после входа в атмосферу не сразу сел?
     - Ну, я посмотрел поверхность, окрестности места посадки.
     - Вот и пожёг горючее... В общем - челнок трогать нельзя.
     - А что делать? Пешком идти - не успею...
     - Да, отлетел ты порядочно, последний раз тебя фиксили километрах в сорока от челнока - пешком не дойдёшь. Ты походи немножко, головой покрути - чтобы панорамка была - что вокруг тебя, а я сейчас с бортовиком посоветуюсь, как тебя вытаскивать.
     Завалившись в ущелье, Виктор сильно осложнил операцию по своему спасению. Координаты объектов на поверхности определялись с помощью четырё пеленгационных спутников, но заглянуть в ущелье удавалось лишь одному из них. Дмитрий лихорадочно искал в бортовом компе варианты спасения коллеги. Через три часа он начнёт задыхаться. На Крюзе кислород есть, но в три раза меньше, чем нужно. Несколько суток в таком режиме Виктор не протянет. Чтобы спасти чипоносца, Дмитрию нужно было прилететь на планету и дотащить пострадавшего до челнока. Для этого следовало вернуть челнок на звездолёт, дозаправить, и снова опуститься на поверхность. Вся процедура заняла бы более трёх суток. Ситуация представлялась совершенно безысходной.
     Изучая возможность выживания при недостатке кислорода, Дмитрий обратил внимание на то, что файлы "кома" и "гипобиоз" недавно были затребованы. Неужели Виктор предвидел то, что с ним случилось? Чипоносцы - люди непростые, у них и телепатические способности часто бывают. Оказалось, что кома - состояние, в которое вгоняет человека яд тирахтериса.
     Белковые структуры животного мира Крюзы были очень похожи на земные - к великой радости сторонников панспермии. Тирахтерис был крупнейшим хищником. Гигантский паук протыкал своих жертв костяным "жалом" длиной около двух сантиметров и впрыскивал яд. Затем самка костяным яйцеводом внедряла под кожу обездвиженного существа коконы размером с жёлудь. Личинки высовывали головки из кокона и начинали есть тело жертвы. Из Рамсула этих паразитов достали примерно через двое суток, больших разрушений они произвести не успели, всего извлекли пять особей.
     Дмитрию упорно лезла в голову мысль, что если бы Виктора укусил тирахтерис, то у космонавта был бы хороший шанс выжить при той концентрации кислорода, которая есть на Крюзе. В коме потребление кислорода падает. Пожалуй, это единственный шанс.
     - Витя, ну, кажется, есть вариант твоего спасения. Только ты спокойно выслушай. Вариантик такой, знаешь, экзотический, - начал нелёгкую беседу Дмитрий.
     - Ну, говори, я слушаю. Чего тянешь?
     - Ты отправишь челнок ко мне, я опущусь на планету, прилечу к тебе и донесу тебя до челнока. Но есть один нюанс. Я прилечу через трое суток. Для того, чтобы ты дождался моего прилёта, тебе нужно впасть в кому, в этом состоянии потребление кислорода понижается, тебе местной концентрации хватит. Согласен?
     - Ну и как же я впаду в кому? У меня таких препаратов в аптечке нет.
     - У тебя - нет, а у тирахтериса - есть. Нужно, чтобы он тебя... укусил.
     - Слушай, повтори ещё раз, мне какая-то фигня слышится...
     - Всё тебе правильно слышится. Тебя должен укусить тирахтерис.
     - Ты - что, с ума сошёл?! Ты что несёшь?!
     - Ничего страшного. Рамсула тирахтерис кусал - и что? Рамсул бодр и весел, с бабами резвится. Антидот в корабельной аптечке есть. Никаких последствий не останется.
     - У Рамсула - обошлось, а что у меня будет - неизвестно! Вдруг он решит меня сам съесть, а не оставлять своим личинкам! Я не дам себя жрать!
     - Да не может он тебя съесть, у него нет зубов, он питается мелкими ящерицами, которых глотает целиком.
     - Что он ест на воле - мы не знаем. Тридцать минут, которые наши зонды наблюдали охоту тирахтерисов - ничего не доказывают.
     - Но строение его тела - доказывает. Уж его тушу наши биологи изучили вдоль и поперёк. Он даже твою руку не сможет проглотить... или откусить.
     - А вдруг он своим жалом повредит мне что-нибудь важное, сосуд какой-нибудь?
     - Жало у него - два сантиметра, яйцевод - ещё короче, на тебе жирка - сантиметра три. Ничего жизненно важного он не достанет, во всяком случае - на туловище.
     - А вдруг в шею укусит или в глаз?
     - А кто тебя просит глаз подставлять? Ты сними грудной панцирь, а голифе и шлем - оставь. Он тебя в туловище и цапнет. Ну, ты его найди сначала, найдёшь - снимешь. Когда он тебя цапнет - разгерметизируешь шлем. Рамсул говорил, что несколько минут после нападения был в сознании. Только питание маячка случайно не отключи...
     - Я должен подумать...
     - Да некогда тебе думать. У тебя три часа остались на все приключения. Ищи паука этого. И челнок отправь ко мне.
     - Это я останусь без кислорода и без челнока?! - завопил Виктор.
     - Ну, ты же всё равно до челнока добраться не можешь.
     - Пусть будет здесь, на всякий случай.
     - Чем раньше ты отправишь челнок ко мне, тем быстрее я до тебя доберусь, пойми же ты, дурья башка! - сорвался Дмитрий.
     Дмитрий часто бывал в проблемных ситуациях, и отчётливо понимал, что людей часто губит неготовность осознать истинное состояние дел, попытки ухватиться за соломинку, вместо того, чтобы поискать настоящий спасательный круг, как бы экзотично он не выглядел. Пока Виктор находился на поверхности, челнок подчинялся именно его приказам, Дмитрий не мог вызвать этот аппарат. Какой-то умник из Центра управления ввёл в программу этот элемент с "целью предотвращения возможности несанкционированного лишения космонавта транспортного средства". Они там в Центре штаны просиживают, дальше Луны и не летали, а думают, что в службе дальнего поиска подлецы работают, готовые бросить своего товарища.
     Виктор чувствовал себя совершенно несчастным. Его направили на эту страшную планету, снабдили совершенно ненадёжным скафандром, а теперь хотят отдать на съедение страшному пауку и челнок увести. Но опыт капитана внушал уважение и вселял надежду.
     - Ладно, я иду искать паука, - после трехминутного молчания и лёгких всхлипываний объявил Виктор. А как его искать?
     - Это я тебе помогу... Один из зондов ещё не отработал полётный ресурс. Я его сейчас по ущелью запустил, и он паука этого засёк. Он южнее тебя, около западного склона. Там кустарник в метр. Расстояние зонд сейчас определит.
     - А когда тирахтерис кусает - это очень больно?
     - Ну, больно - как шершень укусит - так Рамсул говорил. Но ты можешь обезболивающее вколоть, - посоветовал Дмитрий.
     - А Рамсула самец укусил или самка? Я про это в отчётах не помню...
     " Да откуда же я знаю" - подумал Дмитрий. Паук, укусивший Рамсула, притащил его в своё гнездо. Когда до гнезда добрался Роберт, там сидела самка (как выяснилось позднее), успевшая внедрить в космонавта личинки. А кто из семейства тирахтерисов добыл Рамсула в качестве охотничьего трофея - неизвестно. Но паникующему человеку надо сообщать, что всё просчитано, всё под контролем.
     - Самец его укусил. Он охотится далеко от логова, за километр уходит, а самка - рядом с гнездом, - уверенно заявил капитан.
     - А вдруг меня укусит самка, а у неё яд окажется другой? - не унимался Виктор.
     - Между прочим, антидот для Рамсула делали по яду самки, и, как видишь, сработало. Ты там только какой-либо ящерке случайно не отдайся.
     От беседы Виктора отвлекло негромкое жужжание сверху. На высоте полусотни метров пролетал диск тридцати сантиметров в диаметре - наблюдательный зонд. Развернувшись над головой космонавта, аппарат повернул на юг.
     - Ну вот, зонд тебя засёк, до паука тебе метров пятьсот, - сообщил Дмитрий.
     - Ну, я пошёл.
     Виктор шёл медленно, спотыкаясь о камни и какие-то стволы. Из-под ног разбегались ящерицы длиной десять-двадцать сантиметров - добротная пища для тирактериса. Временами почва становилась вязкой, топкой, проступала вода.
     Через полчаса Виктор сообщил:
     - Я его вижу...
     - Точно - тирахтерис?
     - Да, он.
     - Снимай грудной панцирь скафандра.
     - Так ведь экзоскелет отключится...
     - Так тебе несколько метров пройти, а дальше тирахтерис понесёт.
     - Сейчас вот, расстёгиваю. Не по себе как-то...
     - Ничего, всё будет нормально.
     Тирахтерис внимательно смотрел, как космонавт средней упитанности сбрасывал защитный грудной панцирь. Такую крупную ящерицу, да ещё стоящую вертикально, он видел впервые. Панцирь отделился от туловища и упал в траву. Виктор готовился занять в пищевой цепочке животного мира Крюзы весьма обидное место.
     - Он ко мне не идёт, - сообщил Виктор.
     - Так сам к нему подойди.
     Виктор двинулся к пауку. Тирахтерис бросился в атаку. Система безопасности, расположенная на шлеме, зафиксировала приближение объекта первого класса опасности. Тепловой луч поразил агрессора. Раскуроченный скафандр продолжал защищать своего владельца. Тирахтерис рухнул под ноги Виктору.
     - Я его убил, нечаянно, - дрожащим голосом сообщил Виктор.
     - Как убил!
     - Бластер сработал. На шлеме.
     - Твою мать!!! Ты его не отключил?
     - Нет...
     - Ну, ты... Думать же надо хоть чуть-чуть!
     - А что делать теперь?
     - Отключи систему безопасности.
     - Пульт - на панцире. Он в траве валяется...
     - Так подключись к панцирю... Снова надень панцирь...
     В глубине души Дмитрий винил себя. Надо было напомнить этому салаге про бластер. Конечно он ничего не соображает... Пока Виктор брёл назад к панцирю, около этого предмета уже кучковалась местная фауна.
     Стайка мелких ящериц обнаружила в траве прочный предмет, напоминающий уже готовую норку. Вот повезло! Пресмыкающиеся обосновались в рукавах панциря.
     Когда Виктор захотел надеть панцирь и просунул туда руку, ящерицы стали яростно кусать агрессора.
     - Ай! - завопил Виктор.
     - Что там у тебя? - горестно вздохнув, спросил Дмитрий.
     - Кто-то в панцирь залез и кусается. Я не могу его надеть.
     - Так вытряхни их... тех, кто залез!
     Виктор приподнял панцирь и попытался его тряхнуть. Резко тряхнуть тяжёлый, тридцатикилограммовый панцирь не получалось.
     - Я не могу их вытряхнуть, - застонал Виктор.
     - Ладно, можно не одевать панцирь... Там в шлеме должен кабель висеть. Ты кабелем соедини шлем с синим разъёмом на панцире и отключи безопасность, - посоветовал Дмитрий.
     - Всё, отключил, - гордо сообщил Виктор, после минутного пыхтения и чертыхания.
     - Молодец, теперь иди к другому пауку. Да движки отстрели, не понадобятся они тебе уже... Идти легче будет...
     - А где теперь паука этого искать? Ты можешь ещё раз зонд запустить? - спросил Виктор.
     - Зонд полётный ресурс израсходовал. Но, ты вспомни, когда в ущелье влетел - ты гнездо этого паука видел, так? Там самка неподалёку. Она далеко не отходит. Сторожит свой провиант. Это ещё примерно километр тебе топать. Только ты теперь не защищён, от местной живности сам должен отбиваться. Палку какую-нибудь возьми.
     Виктор шёл по болотистому дну ущелья, размахивая палкой и вздрагивая от каждого шороха. Когда из кустов высунулась рогатая голова какой-то твари, размером с кошку, космонавт заорал:
     - Пошла вон!!!
     - Чего ты орёшь? - спросил Дмитрий.
     - Да тут какую-то зверюгу прогонял.
     - Они же тебя не слышат, у скафандра матюгальника нет. Не трать зря энергию. Хочешь кого-нибудь напугать - палкой по ботинку стучи.
     Идти становилось всё труднее. Десятикилограммовый шлем, оставшись без опоры в виде панциря, давил на шейные позвонки.
     Внезапно Виктор увидел в небе след стартующего челнока. Засмотревшись вверх, космонавт наступил ногой в яму и упал в грязь.
     - АЙ! О, чёрт! - завопил Виктор.
     - Эй, что там у тебя? - раздался голос капитана.
     - Это - что?! Челнок стартовал?
     - Да, стартовал! А на чём я спускаться должен, по-твоему? Модуль накрылся надолго...
     - А ты точно - прилетишь!?
     - Да - точно! Что случилось?
     - Дима! Упал я... Не могу я ... ну это всё к чёрту...
     Виктору хотелось, чтобы этот кошмар кончился поскорее, как угодно, но желательно - без боли.
     Дмитрий понимал весь ужас положения. Снять на поверхности скафандр, отключить систему защиты, нарочно домогаться нападения местного хищника... Нарушение на нарушении... Даже если удастся спасти Виктора, капитану грозило длительное отстранение от полётов. Когда застрявший на поверхности космонавт снял грудной панцирь, датчики перестали фиксировать его дыхание и сердцебиение, в систему слежения поступил сигнал о смерти. Благодаря этому Дмитрий смог сам поднять челнок и направить его к звездолёту. Но теперь Виктор окончательно сник, утратил волю к жизни... Нужно было найти драйвер, способный подстегнуть меланхолика.
     - Вить, помнишь, ты мне про Эльзу рассказывал? Как думаешь, ждёт она тебя?
     - Наверно, ждёт...
     - Вот видишь - она ждёт, а ты здесь сопли распустил. Ну, соберись, немного осталось. Ты должен встать и идти!
     - А может не нужен я ей... Неудачник... Опять влип...
     - Как не нужен!? Она ждёт! Ты вылезешь сейчас из такой... - капитан запнулся, пытаясь поласковей охарактеризовать ситуацию. - Вернёшься героем!
     - Я встаю, - сообщил Виктор после минутного молчания.
     - Давай, Витя, я тебя заберу через трое суток, - пообещал Дмитрий.
     Через час Виктор приблизился к жилищу тирахтериса. Самка выскочила навстречу и атаковала странное существо, которое теперь должно было стать пищей для её потомства. Виктор ощутил боль в боку, в глазах потемнело, начали неметь конечности.
      - Он укусил, - слабея, прошептал Виктор. - Ты видишь, где я?
      - Конечно, вижу, - соврал Дмитрий. - Разгерметизируй шлем.
      Чипоносца по прежнему видел только один пеленгатор, и точно определить его местоположение было невозможно. Паучиха подтащила коченеющее тело к гнезду и шесть раз ткнула костяным яйцеводом в живот.
     * * *
     Когда Виктор открыл глаза, он увидел над собой сосредоточенную физиономию Дмитрия.
      - Ну, что, очухался? Вот и всё, закончились твои страдания, - заговорил капитан, натягиваю вымученную улыбку.
      - Я - где? - страдальчески выдавил из себя Виктор.
      - На челноке, конечно. Я только что закончил личинок из тебя выковыривать, шесть штук - одна к одной. Показать?
      - Не-ет, - протянул Виктор, подавляя рвотный позыв.- Ты меня быстро нашёл?
      - Ну, пришлось пошустрить. Я сел километрах в пяти от ущелья, на площадку, которую тебе предлагал. Потом уже в скафандре прилетел в точку, где тебя пеленгаторы потеряли, а дальше по картинкам с твоего шлемного регистратора ориентировался. Хорошо, местность здесь колоритная, много ориентиров приметных. Как скалы выглядят в районе жилища паукового - я хорошо запомнил. Да там - всего километр оставалось пролететь. Ну, и маячок помог. Вот тащить тебя к челноку "на горбу" напряжно было... Взлететь с тобой я не мог, всё пёхом... Как себя чувствуешь?
      - Нормально, вроде...
      - У нас времени мало... Поспишь часов семь и надо снова на поверхность выйти. Надо ещё трубок поискать... Я пока твой панцирь найду, скафандр восстановим...
      - Снова туда?! Нет! Нет!!!
      - Ну, мы же всего одну трубку нашли... Надо ещё поработать.
      Внезапно затренькал бортовой комп. Капитан скользнул взглядом по монитору.
      - А, чёрт! Вот - не везёт!
      - Чего там? - вяло спросил Виктор.
      - С "Любопытного" новости прилетели... Срочно возвращаться надо. Блок астрономического мониторинга обнаружил повышенную активность Проциона, вероятна вспышка, корабельная электроника глюкануть может... Через полчаса стартуем. На форсаже пойдём... Хреновая у нас экспедиция вышла...
      - Ну, что вышло - то вышло, - философски ответил Виктор.
     На челноке, мчавшемся к звездолёту, стояла тишина. Виктор спал, наглотавшись успокоительного, а капитан прикидывал: как помягче описать произошедшие события, чтобы не лишиться лицензии и не влететь на крупный штраф. Такой провальной экспедиции у него ещё не было.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"