В ночное...
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Рассказчик проводит ночь в увеселительных заведениях своего родного города Гамбурга. Его впечатления можно назвать "страшными" - да так оно и есть на самом деле. И в этом - вехи времени.
|
"В ночное..."
Фрагмент из романа "Язык Европы" Хайнца Штрунка
От переводчика
С Х.Штрунком мы знакомы по переписке, я уже переводил один из его романов, но там речь шла о заграничных впечатлениях туриста, здесь же рассказчик проводит ночь в увеселительных заведениях своего родного города. Его впечатления можно назвать "страшными" - да так оно и есть на самом деле. И в этом - вехи времени.
Рассказчик, лицо свободной профессии, занятый написанием скетчей для кабаретистов (что автобиографично для Х.Штрунка), описывает в романе неделю своей жизни, наполненной астенической апатией, чреватыми нервной травмой выходами из дома ("не выходи из комнаты" по И.Бродскому), нечастыми посещениями "подруги" (с невинной ночевкой) и т.д.
В начале недели в вагоне-ресторане экспресса Берлин-Гамбург он встречает свою бывшую ученицу, которой когда-то помогал с английским. Неказистая толстушка-школьница выросла в статную красотку, правда не без некоторых странностей. Старые знакомые обмениваются телефонами, обещая ни в коем случае не звонить друг другу. Однако в четверг Янна сама звонит Маркусу и предлагает в ночь на субботу потусить по Сант-Паули (1)...
Без особой решимости я тащусь рядом с Янной.
- Куда мы вообще движемся? - наконец спрашиваю я.
- Позднее в "Пудель", но туда сейчас еще слишком рано. Так что пока можно осесть в какой-нибудь трах-избушке.
- Что это за трах-избушка?
- Ну, какой-нибудь гадюшник.
- Не против...
- Пошли-пошли, там разберемся.
Зажатые в людском потоке, мы продвигаемся вперед черепашьим темпом; тычки и давка, громкие голоса и всеобщее возбуждение действуют на нервы. Долго мне этого не выдержать. Чему они все так радуются? Повода ровно никакого. Этого массового драйва я никогда не понимал и не пойму, нечего и пытаться, безнадежный случай... и я тут же вижу самого себя раненько утром лежащим с выбитыми зубами на асфальте перед чьим-то чужим подъездом. Комнатные собачки дорогих проституток, семеня на поводке мимо, поднимают лапку и мочатся мне на лицо.
- Скажи, а нам не стоит как-то убраться с Реепербана (2)? Тут ужас какой-то.
- Хорошо. При первой же возможности...
Мы вскоре сворачиваем на Гамбургер Берг и сразу снова налево на Симон-фон-Утрехт-штрассе.
- А тут вообще что-нибудь есть? - спрашиваю я, оглядывая как будто вымершую улицу.
- Не знаю, посмотрим. Что-нибудь да найдется.
Мы проходим мимо пары пивных для местных пьянчужек, а затем Янна останавливается перед едва заметным заведением с вывеской "1900. Диско и дансинг" и взглядывает на меня вопросительно.
- Вот это, наверное, - говорит она. - Название мне уже нравится.
- Ну и отлично, - отвечаю я.
Хотя времени еще всего полвторого, кажется, что зенит веселья в "1900" уже позади. Всё здесь напоминает давно вышедшие из моды After-Work-пьянки, когда CD-диджей Франк или кассетный диджей Штумпи уже в полночь переключали посетителей на добропорядочную мелодию "Доброй ночи, друзья". Красно-замшевый ландшафт обрамляет сверкающий хромом пятачок для танцев, стойка обшита дубом в деревенском стиле, возникает впечатление, что оказался где-то в глуши, в северо-немецкой низменности, где на необозримых пространствах время, как известно, остановилось еще в конце восьмидесятых, с дискотеками, повсеместно называющимися "Мышеловка" или "Дирижабль", место в которых делят аматёры бодибилдинга и провинциальные банды реперов, те и другие с равно плоскими затылками.
Мы берем себе по "Кайпиринье" по семь евро стакан и движемся к одному из гигантских диванных массивов, в углу которого утонул в замше юноша, набивающий кому-то смс-ки.
В середине диванной зоны развалилась "клика" - компания из четырех парней и трех девиц. Мы устраиваемся между ними и парнем с мобилкой в позиции наблюдателей, как оно и требуется.
Хрупкий парень выглядит здесь таким же лишним, как и мы сами. Возможно, он приходится братом подруги кого-либо из другой компании, его взяли с собой из жалости и теперь просто забыли, снявшись полчаса назад с места куда-то еще - для проформы его спросили, не хочет ли он отправиться дальше, но он чувствует себя сегодня неважно и решил, что останется здесь - в ожидании, не случится ли какое-то чудо или знак свыше.
"Клика" при ближайшем рассмотрении оказывается не одной компанией - хотя возможно и на пути к этому, - а двумя: компанией девиц и компанией парней. Парни родом из Бергедорфа (3), и таскаются по Сант-Паули уже с девяти вечера, из одной пивной в другую, куда впустят. Они тут всегда на выходных и называют это охотой на девок, с некоторым, однако, преувеличением, поскольку охота почти никогда не приносит успеха. Поначалу сегодня вроде всё клеилось: в "Томасе Риде", дискотеке наподобие "1900", их заводила, крупный массивный драчун с узко посаженными глазами и как будто покусанными бойцовой собакой ушами, разговорил компанию девиц и уболтал их двигаться дальше вместе. Сперва девицы не соглашались, поскольку парни были какие-то левые, не из "их лиги", но потом одна из них заметила, что про "1900" она слышала, что это прикольная точка, и что еще рано и можно конечно туда пойти...
На заводиле белоснежный спортивный костюм "Найк", сам он увешан золотом - цепь на шее, кольцо, крест - и выглядит как мародер конфиската из американских хипхоп-видео. Как и еще двое парней, он по виду полутурок, или полугрек, или еще какой-то метис. Четвертый в их группе похож на младенца с упаковок детского питания, остальные зовут его мартышкой и презирают за то что он немец и что позволяет с собой так обращаться.
Девицы сидят в девчачьем углу, а парни в мальчишечьем, как в ПТУ на занятиях. "Найк" уверен в своей роли главного. Это, конечно, его задача - довести девиц до кондиции. Он нервничает и для более или менее человеческой беседы выпил уже слишком много. Девицы и не ждут ничего особенного, но нетрезвый гопнический треп "Найка" вообще ниже всякого плинтуса. Удивительно, что он ничему не учится: вместо того чтобы начинать тусить в одиннадцать или в полночь и хотя бы поначалу ограничивать себя в спиртном, он из раза в раз повторяет в алкоголем одну и ту же ошибку и теперь боится, что девицы просто поднимутся и уйдут или, что еще хуже, перейдут к другой мужской компании, которая уже дожидается своего шанса, потирая руки: типа "еще не хватало, чтобы такие жлобы получали здесь классных тёлок".
"Найка" прёт от полу-азиатки, напоминающей своим видом маленькую фею. С флангов у нее сидят блондированная секс-бомба с огромной неподдельной грудью и брюнетка без особых примет. В своих леггинсах и в блузках с глубоким вырезом девицы выглядят как с кастинга на телепередачу "Суд идёт". Съемки только что кончились, и теперь ясно, чем стоит занять вечер.
Секс-бомба и вправду мутит что-то с карьерой на телевидении, хочет стать там ведущей... но можно и актрисой. С ее последних съемок вместе с нервным и неуравновешенным Александром Хольдом, играющим судью по секс-вопросам (по три сета в день!), прошла всего пара недель. Какой-то старый козел из съемочной группы прихватил ее тогда не по-детски, и она едва удержалась, чтобы не размозжить ему яйца. На следующей неделе она сговорилась с одним приятелем, который смонтирует все ее ТВ-сцены в кастинг-банд. Правильно следует говорить "шоу-риил", ее всегда тошнит, если какой-нибудь аматёр называет клип "кастинг-банд". Со своим последним дружком она рассталась, поскольку он своей вечной апатией тянул ее книзу - лузер рядом это последнее, что ей может быть нужно, ее кумир - Ксавьер НАйду (4), которому она регулярно пишет "спасибо за мурашки по коже", прилагая при этом свои фото, рисуночки и смайлики. Дискотеку "1900" она считает просто позорной.
"Найк" взвинчен и злится на своих приятелей, которые без конца одергивают друг друга дурацким "ты, жбан, оставь дерьмо в покое" и нисколько не помогают ему убалтывать девиц. Сейчас, кстати, вместо "жбана" в Гамбурге уже говорят "жертва": "Ну ты, жертва, оставь дерьмо в покое". Немцы интонируют речь как иностранцы, а иностранцы как немцы, подражающие иностранцам. Рваные и разрозненные фразы дружков "Найка" напоминают голоса пингвинов, которые разыскивают свою парочку среди миллионов похожих друг на друга как близнецы особей. "Найк" сопровождает свою вызывающую зевоту пургу гримасами и движением плеч, как будто гребет в лодке, он пытается имитировать драйв, но время вышло: он чувствует, что девицы уже всё решили и просто докуривают теперь свои сигареты - неспеша, из милости. Он вправду много выпил и пялится теперь на азиатку, как только можно пялиться на тёлку. Но и это уже не играет никакой роли. Азиатка действительно картинно хороша, гораздо тоньше по типу, чем грубоватая секс-бомба. И весит, наверно, едва ли сорок пять кило.
Ей наконец становится неприятно от найковского взгляда, она делает глубокую затяжку - ...что это вообще была за дурацкая идея, потащиться за этими гопниками? На сколько ступеней они ее ниже? На две? Две с половиной? Три с половиной?
Она давит сигарету в пепельнице и взглядывает на своих подруг, которые тут же поднимаются как по команде. По лицу у "Найка" расплывается едкое разочарование.
- Эээ, вы чего?! Вы это невсерьез! Вы что, правда уже уходите? Еще двух нет, старушки!
- Не-е, - отвечает секс-бомба и указывает на азиатку. - Ей уже плохо, ей надо домой.
Это, конечно, самая дурацкая отговорка на свете, но для работяг вроде этих сойдет и она. Брюнетка просто молчит.
"Найк" понимает, что спрашивать насчет телефончика бессмысленно. Положение безнадежно, и он не может больше попусту тратить на это силы. Как порядочный, он по очереди трясет ручку уходящим девицам и затем жадным взором провожает азиатку, пробирающуюся к выходу в некоторой панике. Боже, какая она сладкая и хрупкая, боже-боже-боже... Позднее, уже в постели, он займется своим отростком, бормоча вполголоса "беби, беби..." ну, или что-нибудь в этом роде.
Он любит ее! Он любит эту девушку! А приятелей своих ненавидит. Козлы! Уроды! Что-то мычат друг другу дальше, как будто ничего не случилось. Мартышка даже решается пошутить: "Кулак в задницу, и сверху кое-что, а в середине они встретятся, хахаха!" И тут же получает от вожака тяжелую оплеуху. "Ты такой урод, - орет ему заводила в ухо, - что у тебя даже в паспорте это написано". Мартышка держит рукою краснеющую на глазах щеку и делает скорбные извиняющиеся движения, чтобы не получить еще. "Найку" здесь всё разом обрыдло, включая приятелей. Злой как черт, он поднимается и тут же опрокидывает свой стакан.
Ничего... так просто его не обломаешь...
В киоске на улице он покупает литровую бутыль колы и тут же выхлебывает ее жадными глотками. Ясная голова, хотя бы отчасти ясная голова - вот что ему сейчас нужно. Сегодня должно что-то случиться, просто должно, он это знает.
- Ну, и как тебе? - взглядываю я на Янну.
- Мне нравятся такие местечки. Но если тебе это чересчур, мы можем тоже куда-то переместиться.
- Нет-нет, - бормочу я. - Отчего же?
Теперь мы сидим в одиночестве, остался только тихоня, всё строчащий кому-то смс-ки. Две девицы подсаживаются к нему, какие-то дальние знакомые или кто-то из его бывшей компании, кого тоже забыли.
Они очевидно жалеют парня, типа взяли над ним шефство. Классными тёлками их не назовешь, никакого сравнения с тремя с только что отбывшими лялями из телевизионного кастинга "Суд идет". Скорее они напоминают Пата и Паташона (5), или Дики и Дуфа (6), или Хеллу и Дирка (7), хотя зовут их Крошка и Растрепа (8) - так, во всяком случае, значится на их майках. Пока время их совсем не списало, они отваживаются еще показываться в заведениях типа "1900" и подобных; в паре кварталов их уже дожидается "Золотая перчатка" (9), чтобы списать теток в утиль окончательно.
"Крошка" производит странное впечатление: у нее какое-то "сдавленное" лицо, да и тело тоже, а темно-зеленая майка делает ее еще меньше и угловатее. "Поперечные полосы стройнят, продольные толстят" - или как там это было? Наоборот? Таких девиц лупят, они без конца выбирают себе в дружки скорых на расправу рукоприкладцев. Но чем же Крошка провоцирует агрессию? Что-то, наверно, в ней всё же не так, только вот только что? Ее отношения с мужчинами обычно кончаются тем, что ее вышвыривают из дома, мужики не выдерживают рядом с собой этого подобострастия и побаиваются однажды прибить ее до смерти - а потом тюрьма, и было бы из-за чего... Последний дружок Крошки как-то ночью просто вышвырнул ее вещи из окна на улицу, а ее саму вытолкал из квартиры. Вместо того чтобы испариться, она, поскуливая, осталась лежать на площадке у лифта. Это было настолько омерзительно, что только чудо удержало его от убийства. Вместо этого он выплеснул на нее какой-то дряни и прошипел, чтоб она наконец убиралась. И Крошка, как и всегда, снова поселилась на время в квартире сестры. Постоянные побои ее как-то покорежили, изменили пропорции тела, она вся укороченная, перекрученная, узловатая - как будто из нее вышибли или вырезали какие-то части. Осталось немного, и она приземлится на самом дне, где ее уже поджидает какой-нибудь маньяк-садист, чтобы продолжить оттачивать на ней свои приобретенные за долгие годы в тюрьме пыточные приемы.
"Растрепа" выглядит так, как будто страдает булимией. Майка у нее от Дольче-Габана, как, впрочем, и всё остальное: джинсы, туфли, стринги, аксессуары и, конечно, пояс, по которому имя итальянского дизайнерского дуэта выбито во всю длину. Не хватает разве что татуировки в пол-лица с буквами "D" и "G".
Оказывается, что Растрепа и Крошка остались в "1900", поскольку подцепили двух мужиков. Один похож на оценщика автотранспорта, как бы они там ни выглядели, у второго - вытянутый яйцом череп с круглой лысиной поверху. Парни вполне без претензий, да и не с чего быть претензиям.
Крошка флиртует с Оценщиком, но как-то рассеянно. Ее взгляд всё время срывается на группу бодибилдеров, скучливо посасывающих свои коктейли. Такие типы давно ей нравятся.
Один из здешних хорош в особенности: он напоминает ей Дольфа Лундгрена в его лучшие годы - ах, куда там, гораздо круче! Еще пару лет назад качок непременно ответил бы ей взглядом, ну а теперь нет, так что дела не будет: женщины крайне щепетильны в отношении выполнения мужчинами правил флирта, парням полагается постараться, чтобы получить доступ к клубничке. Клубничкой Растрепа вряд ли располагает, но, возможно, у нее имеется нечто другое?
"Крошка" тащит подругу в танцевальный круг. Может, хоть здесь качки обратят на нее внимание? Но тем не до девиц: они тайком пощупывают под одеждой свои мускулы и уже обсуждают, куда им двинуться дальше. Ни одной нормальной тёлки вокруг!..
Оценщик и Яйцеголовый отправляются к стойке - заказать еще "Кайпириньи". Женщинам они объявили, что плохо танцуют. "Надеюсь, что прошмандовки скоро напляшутся", думает про себя Яйцеголовый. А что ему еще остается, если не терпеливо ждать? Одно он надежно усвоил в ходе своих безуспешных похождений: именно женщины определяют - как, и с кем, и будет ли что-то вообще.
Качки гуськом покидают заведение. Ни одной нормальной тёлки вокруг, ни одной...
"Крошка" разочарована. Она пихает в бок Растрепу: хватит, пора перекурить. Однако не стоит сразу присоединяться к мужчинам, пусть себе еще попотеют, помаются - теперь пришло время хлюпика, его звездный час в амплуа клоуна в антракте или по крайней мере наполнителя антракта, поскольку до клоуна парню многого не хватает, очень многого.
Он пытается занять тёток разговором, но из его уст всё звучит плоско, фальшиво - тихоня не умеет вести беседу и в этой жизни уже явно этому не научится. Уже после пары его фраз девицы перестают слушать, и он снова уставляется в свою мобилку, не отваживаясь, однако, писать дальше - тетеньки могут обидеться.
Но куда это делись мужики? Уж не решили ли они отчалить? Или, чего доброго, нашли себе что-нибудь получше.
"Крошка" уже порядочно набралась, и у нее на лице попеременно читаются и пьяная паника, и пьяная печаль, и пьяное самоуничижение, фобии, паранойя - все эти тяжкие состояния, так знакомые каждому пьющему.
Подруги вскакивают и кидаются к стойке. Ура! Мужики тут, эти свиньи - их просто не было видно из-за колонны.
Отбор постепенно переходит в конечную стадию: если сейчас не склеится, то и в другом месте вряд ли что выйдет, а менять сарай очень рискованно - то, что здесь еще как-то годится, в соседней лавчонке может оказаться совсем негодным. Тяжелое словцо, что-то там про "осадок", угрожающе повисает над заведением, напоминая о необходимости поторопиться.
"Крошка" снова пихает в бок подругу: последний танец, и всё.
Настроение у мужчин уже заметно испорчено: ну сколько можно ждать сладкого! "Оценщик" уговорил яйцеголового "отдать" ему Крошку, его от нее вставляет, он мог бы охотно, как кажется, дать ей хорошего подзатыльника. Вообще он не склонен к насилию, но что-то в Крошке возбуждает его не слишком богатую фантазию: Крошка напоминает ему гвоздь, вбитый в стену наполовину, и каждый раз, когда с молотком идешь мимо, так и тянет вбить его чуть поглубже, просто тянет и всё. Что, интересно, она позволяет с собой вытворять? Наверняка многое... тем более что у нее всё равно нет выбора.
Яйцеголовому в принципе без разницы, тощая ему тоже сгодится. Внезапно его вдруг как будто пробивает током: а вдруг она там не брита?! Срамной волос, длинный и тонкий, весь спутанный, весь в клейкой слизи... боже-боже-боже... скорее чем-то отвлечься...
В "1900" сейчас не более двадцати посетителей, среди них две очень толстые женщины, у которых за весь этот проклятый вечер ничегошеньки, ну просто ничего не склеилось - еще меньше, чем у всех остальных вместе взятых. Более толстая склоняет менее толстую побыть еще немного. "Давай... еще по одной". "Но после этого уже точно домой", - неохотно соглашается та.
И вспыхивает следующая сигарета. Боже, они еще и курят, такие толстые. Как бы их, интересно, разнесло, если бы они бросили? Многие часы сидят они на хокерах у стойки, уставясь в одну точку. Такие сидят, пока их кто-нибудь не снимет. Чем скорее происходит съем, тем выше рыночный рейтинг хокерши. Мужчины в подобной позиции тоже пялятся в стенку, зачем - непонятно.
Диджей ставит "Call him Mr. Raider, call him Mr. Wrong...".
"Вот было времечко", - тоскливо задумывается Крошка.
Растрепа больше не может. Она опять весь день почти ничего не ела, а от предстоящего секс-приключения ее просто тошнит. "Боже-боже, - постанывает она. - И что со мной будет?" И Растрепа подсаживается к ботану с мобильником, к бедненькому, всё еще торчащему в уголке дивана. Растрепа на раз становится мягкой и "позитивной", у нее "чувства", природы которых она не понимает, материнские чувства. Инстинкт.
Ее едва хватает на полсигареты, она настолько слаба, что и затушить окурок оказывается проблемой. Для разговора с ботаном нет сил, но хлюпик годится, конечно, на то, чтобы помочь с окурком. Или даже опорожнить пепельницу.
Юноша, оказав услугу, даже не пытается флиртовать, не предлагает выпивку. Да и не полезет в нее уже никакая выпивка, даже просто вода. Или, к примеру, сперма - она-то уж точно не полезет.
Тихоня-ботан охотно сказал бы что-нибудь, но ему ничего не приходит в голову. Еще через минуту она поднимется и уйдет, а он так и останется сидеть в одиночестве.
Тихоня откидывается назад, на мягкую спинку, и размышляет. При этом руки у него без задней мысли раскидываются в стороны, совершенно без умысла. Никогда в жизни он не посмел бы к ней прикоснуться! Однако Растрепа вздрагивает, ожидая, что ее сейчас схватят за плечи, резко поворачивается и отшвыривает руку Тихони обеими своими, открыто и демонстративно. После чего вскакивает и исчезает, чтобы больше уже не вернуться.
Тяжелым катком накатывает на парня осознание неизбежности, неизменяемости собственного предназначения. Куда идти, куда спасаться? Такие, как он нигде и никому не нужны.
И он снова принимается за смс.
Кому он всё время пишет? И что, черт возьми, он может писать? "СОС, хелп, хелп"? - что еще? И так целый вечер? А в голове крутятся разрозненные, зараженные хакерским вирусом обрывки: "Error! Error! Error". Человек как одна большая ошибка природы, второй сорт, появившийся на свет с дисфункцией, несовершенным, некомплектным, разрозненным, из кусочков - и ни у кого нет времени и желания собрать этот пазл. Жизнь как угасание, как череда потерь, взамен которых ничего не прибавляется. Ни разу ничто не закипело, не сдвинулось, а ведь когда-то достаточно было тронуть одну-единственную струну, чтобы заиграл весь оркестр. Но сейчас он уже весь наполнен болью, как литым свинцом, его сердце - тяжелый кровящий ком, оседающий всё глубже.
Ботан поднимается, выбирается из "1900" наружу и там сливается с толпой таких же выплюнутых непереваренными, медленно догорающих в огне одиночества. Как долго человек в состоянии это выдерживать - ощущение, что ничего уже больше не будет?
Нам тоже пора было двигаться.
- Что дальше? - поинтересовался я.
Янна взглянула на часы. Три с четвертью - боже, как уже поздно... Без Янны у меня всё выглядело бы так же, как у этого ботана.
- Теперь пошли в "Пудель".
В тех пивных, что еще открыты, температура зашкаливает. Сорок градусов! Пятьдесят! Шестьдесят. Градус, градус, градус. Люди заходят внутрь только чтобы заказать напитки. Бедный персонал, что парится внутри за стойкой!
Мы сворачиваем с Реепербана у бывшего полицейского управления и движемся к гавани. На одну проститутку тут приходится не более тридцати сантиметров тротуара, и ни одного фраера вокруг. Возможно, девицы давно уже получают пособие от города, для привлечения туристов.
Дома на Гаванской улице кажутся нежилыми - ни света нигде, ни звука.
- Здесь вообще кто-нибудь живет? - интересуюсь я.
- Конечно кто-то живет...
- И что, официально? Со всеми бумагами (10)? По договору аренды?
- Я думаю, да.
- И кто победил? Город или анархисты?
- Не знаю. И те и другие считают себя правыми. Да ну... не знаю, и всё!
- А мне казалось, что ты в курсе политики, интересуешься. Я вот почему... - а мог бы я сам сюда заселиться? Мне интересно, кто получает право на въезд, как это выглядит. Наверняка решает всё какой-нибудь жилсовет старейшин.
- Не знаю... Ну что за скука?
- И никакая не скука. Ты помнишь еще, как в начале девяностых для тележек в магазинах вводили чипы?
- Это еще здесь к чему?
- Тогда в народе буквально прошла волна солидарности. Никто не ждал, пока другой примкнет тележку на цепь, а шел навстречу с монетой в марку в руке, улыбался, приветствовал незнакомого. Люди тогда из протеста против чипов снова заговорили друг с другом. Но только в начале. Потом всё снова схлынуло, и каждый катит теперь свою тележку самостоятельно.
- Я тогда была еще совсем девчонкой.
- Поэтому я так подробно и говорю. И афера с чипами была началом конца Юргена Мёллемана (11).
- Ах! Этого "парашютиста"?
- Вот именно. Большой государственный шеф Мумельман. Его свояк или кум или кто-то там еще владел фабрикой, выпускавшей чипы, и Мёллеман за него реально вписался, причем сдуру сделал это на министерских бланках. И карьера кончилась.
- Вот оно что...
- Именно. А ты говоришь "скучно".
На ступенях, ведущих вниз, в "Пудель" сидело не меньше сотни (или полутора) человек.
- Сколько тут народа на ступеньках, как думаешь? - проговорил я. - Мне трудно оценить.
- Обычно так говорят женщины: "мне трудно оценить".
- Ну и ладно, и не надо.
Клуб "Золотой Пудель" служил в девятнадцатом веке предварительной каталажкой для контрабандистов, которых по горячим следам ловили в гавани. Перед как попасть в настоящую тюрьму, им полагалось пару дней попариться здесь, в темном каземате; Клаус Штёртебекер (12) был тут наверняка в числе первых почетных гостей... впрочем, "научись считать как следует, ты, жертва!"
Всё здание в глубоких трещинах, из дыр и щелей в стенах тут и там торчат провода. Выглядит опасно, да наверное в самом деле опасно. И конечно никого уже не осталось, кто знал бы, откуда и куда идет провод и под током он или нет. По всем правилам зданию уже давно следовало бы обрушиться или сгореть, просто чудо, что оно всё еще стоит, несмотря на бесчисленные протечки и нарушения норм статики. "Пудель" с незапамятных времен считается самым крутым клубом, и это в Ганзейском Городе Гамбурге, где, как и во всех крупных городах, "период полураспада" таких местечек весьма ограничен. Основатели-владельцы и их сочувствующие давно уже люди в возрасте, их сменили толпы тинейджеров, которые не в курсе истории клуба и ею в общем-то не интересуются. В "Пуделе" каждый вечер тусовка: обычно просто гульба, но иногда с миниатюрной сцены играет живая музыка, особенно в воскресенье и понедельник, когда тут закрытые мероприятия. В пятницу и субботу приходят все кто хочет.
Едва мы продрались по лестнице вниз, ко входу, как на меня навалилось недоброе чувство, что вечер наш плохо кончится. Полцарства я отдал бы сейчас за добрый стейк-хаус... быстро наесться и поскорее в постель. До большего я еще вероятно просто не дорос. Именно сейчас, когда ночь вполне вступила в свои права и всё предыдущее утратило силу, именно сейчас настает время принятия решений. Кто-то уверенно вступает в ночь, а кто-то в нее сваливается.
- Пошли внутрь, - кивает Янна.
- Но только чтоб взять пива.
- Но я хочу сегодня потанцевать...
Внутри было немыслимо жарко, душно. Гремело что-то громкое... как называют вообще этот стиль? Техно? Разве техно еще слушают? Электро? Дикси? Или как-то иначе? Названия я, вероятно, даже не слышал. А что я вообще слышу? Неудивительно, если приемник в кухне всегда настроен на одну волну: программу для пожилых.
Звучит "... darin wohnen die Liebe und du, am Blue Boyou..."
Всё вокруг не имеет с Blue Boyou ни малейшей связи. Вообще конечно стыдно, что я ни разу еще не бывал в "Пуделе". В Галерее Искусств я тоже ни разу не был, и в планетарии тоже, хотя он от меня буквально за углом.
Янна стала протискиваться к стойке, я остался ждать у входа, в самом беспокойном месте во всем заведении. Я просто не мог решиться втиснуться в толпу.
Моя спутница вернулась на удивление скоро и без слов ткнула мне в руку холодный бокал с пивом. И снова пиво... Пиво, пиво, пиво... пытка какая-то.
И что теперь? Может, хватит уже болтать и тусить? Она легко провела мне ладонью по руке и снова ввинтилась в толпу - теперь уже в сторону танцульки. Без меня. Просто оставила меня здесь стоять. Но может, ей захотелось вдруг побыть с самой собой, взглянуть, что вообще выйдет без этого тормоза на привязи? Ну, то есть меня. Я не большой знаток ночной жизни, но ведь везде есть свои правила - возможно, с какого-то времени каждому полагается побыть самому по себе? Момент истины, так сказать, тест на мужество, который, конечно, непросто пройти, мне-то уж во всяком случае.
Я стоял у самого входа и чувствовал, как вискам становится жарко, как их просто царапает от одной-единственной мысли: почему всё на свете дается мне с таким трудом? Внутреннее напряжение нарастало, беспокойство становилось невыносимым, и мне потребовались все мои усилия, чтобы удержать под контролем прилив отчаяния, уже совсем было выбиравшийся на поверхность. Моя природная скованность, никогда не замиравшая внутри, как бы дожидалась, чтобы скрутить меня при малейшем проявлении слабости.
От входа, где толчки и напряжение нисколько не утихали, я перебрался поближе к пульту диджея, где по странности образовалась некая мертвая зона - здесь, во всяком случае, я ни у кого не путался под ногами. Где кончалось танцполе и где оно начиналось? Никаких "краевых условий": вселенная тоже конечна - но не имеет границ. То же и с танцами.
Большинство мужчин, как казалось, чувствовали себя схоже со мной, они как бы забаррикадировались в самосозерцании. Или мне это только казалось? Когда кому-то плохо, он обычно желает, чтоб другим тоже было не лучше. Ах нет! Пусть им будет гораздо хуже! Искаженное восприятие.
Или же я прав? Что с ними на самом деле? С этими бледными, как луна, лицами, в прищуренными, жадными, лихорадочно горящими глазами, отслеживающими происходящее на танцполе, с их тяжелыми, темными фантазиями, с их слабостью от бесконечной гонки, усталостью о унижений, которые несет жизнь, с этой перекошенностью от ее жестоких пинков, отравления сексом, которого им недостает. Они сходят с ума, одуревают от вожделения, а внутри у них всё стучит и клокочет.
Напротив наискосок какой-то тип пытается поймать взгляд девушки. И вот взгляды встречаются, но его внутреннее напряжение, его неделями копившееся отчаяние дают, слившись вместе, неожиданный эффект: лицо рефлекторно перекашивается, собирается в идиотскую гримасу. Мне это, кстати, тоже знакомо.
Девушка в ужасе отшатывается и отступает на шаг, а затем без слов поворачивается и исчезает в давке.
Ну всё. Последние силы он истратил, ловя ее взгляд, теперь тоска от собственной недоделанности - такое не лечится - укрывает его с головой. Он встает и начинает пробираться к выходу.
А где, собственно, Янна? Неужели она вообще слиняла?
Ну, значит так тому и быть...
Я переместился поближе к танцполю и принялся переваливаться с одной ноги на другую, чувствуя, что мои движения слабы, нелепы и напоминают одновременно прыжки деревянной куклы и вздрагивание пудинга. А то, что так ощущается, несомненно и выглядит не иначе.
И я в дополнение к ногам задергал в танце плечами, надеясь, что на меня никто не смотрит, что все заняты здесь чем-то своим.
Через пару минут такого подергивания я вдруг оказался почти в эпицентре событий, где тон танца задавал какой-то коренастый крепыш с крепким выпуклым лбом и густыми бакенбардами, придававшими ему сходство с каким-то румынским атлетом-тяжеловесом в Монреале 1976-го, на первой олимпиаде, которую я смотрел вполне сознательно.
Черные, как у ворона, волосы метались по одутловатому лицу, нижние пуговицы рубашки расстегнулись, толстый, поросший густым волосом живот подпрыгивал над ремнем. Вот танцор ушел глубоко в присед, но тут же снова вскочил и выпрямился, отряхиваясь, как большой пес после вынужденного купания. Пот летел по сторонам искорками. Вот он снова рухнул в присед и снова вскочил, выкрикивая что-то в лицо очень смазливой девице. "Ну, парень, ты перегибаешь палку", успел было подумать я, но девчонка вдруг сама издала вопль наподобие летучей мыши и принялась тереться о его нависающий над ремнем живот. Так они и орали, как на поджаренные, пока дикие крики не подхватили другие танцующие и неистовство не сделалось массовым. Из моего горла тоже выбрался какой-то лёгочный хрип, за которым последовало несколько негромких стонов. Люди вокруг вскидывали кверху руки, как в религиозном экстазе, который вот-вот должен был закончиться чем-то неожиданным.
А потом все мысли мои вдруг куда-то исчезли, и я не заметил, как снова оказался в мертвой зоне, почти в тишине. Что это было? Боже-боже! Казалось, что всё вокруг предвещало одно: скорый конец моему одиночеству. Лучшего и придумать было нельзя.
Я выбрался из "Пуделя" наружу, пересек улицу и уселся на парапете. На другом берегу Эльбы в доке стоял на ремонте огромный контейнеровоз. Вода в реке была черной и гладкой, как зеркало, пахло гаванью, скорой отдачей швартовых, дальними странствиями. Хорошо пахло. Может, мне стоит отправиться в круиз?
И для начала я решил во время следующей остановки у нас "Queen Mary 2" (13) отправиться посмотреть на нее вместе с другими любопытными - хоть раз покачаться на волне всеобщего восторга и энтузиазма. Ну, и потом на ней же вокруг света... Или по крайней мере в Нью-Йорк. "Queen Mary 2" часто у нас останавливается.
Было полпятого, и я уже час не знал, что с Янной, где она. Наверняка отвалила, это ее полное право. Если весь вечер ухаживать за депрессивным типом, оберегая его от рецидива, то право на отдых можно считать честно заработанным.
Я огляделся вокруг - и тут же увидел ее: Янна стояла в дверях клуба и разговаривала с каким-то типом, который выглядел как крутой. Они стояли близко-близко, и там наверняка что-то проскакивало, какие-то искры. Может, мне подойти и попрощаться? Тогда у нее по крайней мере будет чиста в отношении меня совесть. Ах, чушь! Откуда у нее совесть? О чем я вообще думаю...
Я отвернулся и принялся любоваться панорамой гавани. Возможно, мне стоит перекатиться через парапет, свалиться по другую сторону и просто остаться там лежать? Чем выше взлетел, тем глубже будет падать.
Кто-то приложил мне к спине что-то холодное. Я обернулся.
- А-а, это ты? Как настроение? - Янна держала в руке бокал с холодным пивом
- О, вполне неплохо.
Ну и слава Богу! Нет, действительно: нынче и присно - слава Богу, слава Богу, слава Богу!
- Пошли, тут уже всё кончилось. Теперь пойдем пить шнапс (14).
- А где?
- В "Эльбшлоскеллер" (15).
- Никогда там не был...
- И в "Ла Палому" можно заглянуть, нам всё равно по пути.
- Окей. Тогда давай двигаться...
"Ла Палома", пивная для пьяниц и караоке, в которой немецкие шлягеры крутят на отупляющей громкости, в утренние часы представляет собой сборный пункт для гремучей смеси победителей и побежденных в этой ночи.
На одном из столов пляшут три девицы, поддерживаемые громкими выкриками их приятелей:
"Hey, baby, hu, na, I wanna knoooow, if you be my girl".
Они познакомились в ПТУ в Штаде (16) и регулярно ездят теперь развлекаться в Гамбург. Девчонки еще вполне в норме, они просто не пускают окружающий их угар внутрь, а вот парни уже поугасли, хотя и помалкивают, не желая портить настроение девицам и рассчитывая хоть разок оказаться для них чем-то большим, чем бесплатный шофер. Чего они очевидно не знают, так это того, что если момент для этого когда-то и имел место, то он давно упущен, и их статус "хорошего друга" уже зацементировался навечно, больше цемента просто не бывает.
Звёздочку этой группы зовут Карина, это красотка в несколько рустикальном стиле, светящаяся естественным очарованием с некоторым оттенком беспомощности и неумелости. Такую в деревне на празднике урожая запросто выберут королевой картошки, или сена, или снятых сливок, если она только захочет. Один из приятелей пару недель назад тайком нащелкал в бассейне ее снимков, и она догадывается, для чего он теперь их использует (женщины легко это чувствуют), так что по отношению к нему она ведет себя теперь строго и сдержанно.
Карина - типичная "папина дочка". Папаша ее не прочь грохнуть кулаком по столу и порой затыкает ей рот, да и матери заодно. Мать при этом не имеет ни малейшего понятия, сколько тот зарабатывает, да это ей и не нужно - на хозяйство он дает ей достаточно. Карина тоже, наверное, позволила бы своему мужчине заткнуть ей рот, но именно что мужчине, а не какому-нибудь молокососу. Она лишь слегка двигает из стороны в сторону тазом - парням и этого достаточно, остальное они себе выдумают.
Две ее подруги тоже красотки, с отличными фигурами, но, однако, какие-то бледные, не лучащиеся - с глазами, в которых помимо глупости, есть еще что-то мертвое: годится в молчанку, но не для беседы. Их даже не беспокоит, что мужчины интересуются почти исключительно Кариной.
"Как тебя зовут, кстати?", - интересуется какой-то кавалер.
"Карина".
"О, Карина... красивое имя. Вы часто тут зажигаете?"
"Нее, в первый раз".
"А этот там - он твой дружок?"
"Нее, это всё наши приятели".
"Тогда мы могли бы пойти вместе куда-то еще..."
"Нее, не думаю. Мне и тут очень нравится".
"А-а, вот как..."
Шансов у кавалеров никаких. Карина остается милой и вежливой, но как бы окруженной льдистой непроницаемой оболочкой, обычным ухажерам не по зубам. А если кто-то из них становится уж слишком настойчивым, то вся компания просто снимается с места и переходит в другое заведение.
"Barfuß im Regen tanzen wir zu zweit..." (17), - несется из динамиков.
Янна уже опять организовала пива. Пиво-пиво-пиво... как будто на земле кончились все другие напитки. Она же сама говорила про шнапс! Почему бы нам не пропустить здесь пивное интермеццо и не сберечь силы для "Дворцового Подвальчика"? А лучше бы вообще закончить. С каким бы удовольствием я из-за одного только пивного привкуса во рту пропустил сейчас стаканчик светлого винца! Такой небольшой старомодный граненый стаканчик с альпийскими мотивами по граням...
- Опять пиво? - фыркаю я. - Какая-то пивная пытка. Пошли хотя бы на улицу. Здесь сплошной отстой...
- Ладно, - легко отвечает Янна.
У входа навстречу нам движется группа "охотников" из "1900". Глаза у "Найка" покраснели, его белоснежный костюм вымазан рвотой или еще чем-то омерзительным. Он переводит взгляд с меня на Янну, а потом опять на меня. В глазах отчаяние, ненависть, похоть, опьянение. О-о, сейчас я, кажется, отгребу, сейчас моя очередь быть мартышкой.
На его физиономии появляется, однако, что-то вроде одобрительной ухмылки.
- Э-э, земеля, а я вас знаю. Как оно ничего?
Я отпускаю на это единственную фразу, которая кажется мне подходящей к случаю.
- То колом, то буром, земеля...
- Правильный ответ, - констатирует "Найк". - Дай пять...
И мне не остается ничего другого, кроме как протянуть Найку ладонь.
Он направляется прямо к столу, на котором танцуют девицы. Или, точнее, уже просто раскачиваются в такт музыке - прощальной, отходной, предвещающей скорое закрытие заведения. Приятели Найка уже едва волочат ноги, но босс есть босс, и если боссу еще неохота домой - значит, ему неохота.
Он устраивается поближе к девицам и принимается подпевать, подбадривая танцующих:
"Mir sagt das LДcheln deines Mundes,
Es mЭssen FreudentrДnen sein" (18).
Боже, откуда только он знает текст?! Вот уж что идет ему как корове седло. Возможно, мамаша у Найка любительница Кордалиса?
А он всё рычит голосом раненного в живот:
"Lange war ich in der Ferne,
Es war ein weiter Weg zu dir..."
Приятелям Найка очевидно стыдно за него: босс, оказывается, не только знает наизусть подобную дрянь, но еще и балдеет от этого.
После поражения в "1900" все они еще долго таскались по округе, заводили разговоры с десятками девиц, но ни разу не нашли верного тона в своем гопницком наречии: вечно не то, всё слишком громко, с пьяными шутками, безо всякого чутья к моменту. Народные праздники - вот это было бы их стихией: без входной платы, без охраны, без дресс-кода. И взятый с собой алкоголь из-под полы. Для чего-то более высокого им не хватает лоска, их положение безнадежно.
Но ведь они так молоды! Ну что же это? Почему?! Этого просто не может быть!
Им не понять, что для них здесь нет никакого применения, они лишний продукт, которому нет места на этом свете, и что единственный смысл и выход для них - это убиться об стенку.
Предпоследнюю остановку они сделали в баре с тейблдэнсингом: вход бесплатно, зато пиво по десять евро, а остальные напитки по ценам просто космическим. Странно, что их туда вообще пропустили, в то время как за тысячу миль против ветра видно, что денег у парней в обрез. Танцовщиц там держат затем, чтобы они подсаживались к новым посетителям и раскручивали их на выпивку (пара проституток у них тоже в команде). Но из этой банды гопников выколотить нечего.
Девицы уже красноречиво поглядывали на хозяина, почему он до сих пор не вышвырнет нищебродов на улицу, но шеф, очевидно, был занят своими мыслями, или его пробило на жалость к пролетариям, или еще к чему-то. Так или иначе Найк с приятелями уселись прямо у стола с танцовщицами, посасывали потихоньку пиво и старались выглядеть равнодушными, что им плохо удавалось, поскольку для этого требуется быть крутым и бывалым, а не распаленным неудачами прСлом.
На столе-сцене старается на публику низкорослая филиппинка с тяжелыми крупными бедрами. Вот она наконец отбрасывает в сторону лифчик, крупные, висящие книзу, вздутые соски удивительно не вяжутся с ее мини-грудью, а стиль танца выдает скуку и усталость.
"Brown girl in the ring, sha la la la la..." (19)
Вообще бар уже закрывается, но когда точно - об этом знает только шеф заведения. Так что пока у шеста танцуют и кувыркаются: а вдруг да случится чудо и похмелиться в заведение пожалует китайский император или по крайней мере Франц Бекенбауэр (20).
"She looks like a sugar in a plum. Plum plum".
Возможно, шеф пускает в динамики всю эту дрянь только для того, чтобы окончательно испортить девчонкам настроение. Азиатка опускается в присед, показывая парням свою рыхлую задницу. Каждый стриптиз длится столько, сколько звучит песня. Под конец танцовщица немного неловко стягивает свои стринги и, покрутив трусами на пальце, швыряет себе за спину, за сцену, после чего, прикрыв срам ладонью, исчезает в служебном проходе, уступая место следующей танцовщице.
И какой следующей!..
Боже, да ей максимум шестнадцать, и она чересчур хороша для этого спид-барака. Как вообще эта девчонка в него попала?
Она безучастно трется о шест - и вдруг резко садится в шпагат. Отлично!
Хотя она старается выглядеть заурядной шлюхой, в ней тут и там проглядывает что-то неиспорченное, детское.
Конечно, она игнорирует компанию гопников, но взгляд ее, когда она поднимается из шпагата, случайно встречает взгляд Найка и случайно задерживается. На пару секунд дольше - такое бывает. Не должно случаться, но всё же случается.
Оттого, как она смотрит, Найку становится ясно, на сотню процентов ясно, что ни на одного мужчину в своей жизни она никогда так не смотрела. Это безусловно любовь, ведь свою половинку, своего единственного узнаешь сразу, в него проникаешь до самого сердца.
Он знал, он знал, что сегодня это непременно случится! Видали?! Наконец-то! Она сейчас закончит, это наверняка ее последний выход сегодня. А если и нет, ничего, он будет ждать. Он заберет ее с собой и будет заботиться о ней всю свою жизнь. Многого ему не нужно, просто чтобы вечером она сидела с ним рядом.
"Wenn du fast zu atmen vergisst,
Nur weil sie dich freundlich begrЭßt..." (21)
Да-да, именно так, если сказка наконец сбывается. Как в театре, где есть такие персонажи, возле которых каждый показывает свое истинное "я".
После малышки на сцену выходят еще две танцовщицы, затем музыка стихает, и в помещении зажигают свет, без разговоров, окончательно. А вместо малышки с ее сумкой с туалетами через плечо появляется шеф и безоговорочно объявляет конец вечера.
Найк поначалу не может в это поверить, он вынуждает приятелей ждать малышку у входа, и они топчутся там с четверть часа... но танцовщицы уже давно отбыли через служебный выход.
Карина и ее подруги плотно держатся вместе и танцуют с закрытыми глазами, красиво и эротично. У Карины восхитительной формы задница, таких просто не бывает. И у одной из ее подруг тоже.
"Dreh dich einmal um, schau in ihr Gesicht,
Und du wirst sehen, TrДnen lЭgen nicht" (22).
Боже правый, Найк! Как завороженный стоит он рядом со столом и пялится на девиц. Его приятели от стыда за него выглядят протрезвевшими. Дружки Карины и ее подруг на всякий случай приняли боевые стойки.
А Найк всё подпевает музыке. Просто трахнутый! Немецкие шлягеры - это вообще распоследнее, что человек может слушать. Хоть бы уж не пустил нюни...
Приятелям Найка стыдно за него как никогда, напряжение в них затихает, они понимают: драки не будет, всё безобидно, просто банальная пьяная история.
"TrДnen lЭgen nicht..."
У Карины такая харизма, какой Найк еще никогда не видел ни у одной девушки.
Следующей идет песня Роя Блэка (23), "Мона". Девушки морщатся: Рой Блэк это реально отстой.
Они просто слишком молоды, чтобы знать, насколько велик Рой Блэк. Американцы имеют своего Элвиса, а немцы - Роя Блэка. Но девчонкам что Рой Блэк, что Хайно, они вообще не слишком осведомлены в истории немецкой культуры. Возможно, на пути домой они об этом задумаются - но скорее нет...
Подруги слезают вниз со столов и сигнализируют дружкам готовность к отбытию. Наконец-то! Наконец-то домой...
Найк стоит пару минут как пришибленный, а затем устремляется к выходу, его приятели следом. Домой, в Бергедорф!
На последние деньги он покупает в ларьке "флахман" (24), и выхлебывает шнапс быстрыми, сердитыми глотками. Пофиг всё теперь. Он пьет, чтобы свалиться, но он так заряжен агрессией, что принимается задирать прохожих, чтоб завязать драку. Большинство из них чует запах жареного издалека, они жмутся в подъезды и ныряют в двери еще открытых заведений.
Приятели Найка следуют за ним на почтительном расстоянии. Теперь только не сделать или не сказать чего-нибудь лишнего...
Они спускаются в метро на станции "Реепербан". Лопающийся от гнева Найк принимается лупить ногами билетные автоматы. "Ну, прошмандовки, ну попадитесь вы мне... - рычит он. - Я вам устрою, клянусь..."
Его приятели побаиваются охраны, полиции, или контролеров, или еще кого-нибудь официального.
- Слышь, кореш, - кричат они, - оставь дерьмо в покое, пошли.
- Завали пасть, - отвечает вожак. - Клянусь... завали пасть.
Он еще с десяток раз пинает автоматы и наконец направляется к платформе, на которой в это время топчется не более десятка пассажиров. Он скачет и буйствует, пинает скамейку, затем урну, затем дает с маху Мартышке пару оплеух. Пассажиры тишком перемещаются к другому концу платформы.
По эскалатору спускаются две девушки - одна крепкая и крупная, другая - изящная и хрупкая. Крупная тычет во все углы своей мобилкой в руке на отлете.
- Да что же это? - мычит она. - Уже давно придумали усилители для приема на телефон, а проклятый город тратит деньги на контролеров, вместо того чтоб купить за тысячу сюда усилитель - или сколько там он вообще стоит. Проститутки!
Изящная молча кивает. Она уважает подругу за смелость в речах, она бы так не смогла - ну... воспитание, чертово воспитание, чертова "хорошая семья", всего этого не отряхнешь. Она гордится, что подруга взяла ее с собой, в самую гущу Сант-Паули. Не меньше вечности ей пришлось уговаривать родителей отпустить ее развлечься. Сейчас она чувствует себя усталой и опустошенной, но вполне в настроении. За весь вечер она осилила только три маленьких бокальчика пива, это практически нуль. Она целовалась с двумя парнями, но потом тот, кто ей в общем-то нравился, сразу засунул ей руку в промежность, идиот. Жалко. Она бы охотно договорилась с ним о свидании, но не таким же манером! Парни вообще все какие-то сумасшедшие. Ее подруга не целовалась ни с кем, со своими манерами она всё равно скорее товарищ парням, ну и к тому же у нее уже полгода есть постоянный друг, так что тискаться с посторонними ей ни к чему, он тут же обо всем догадается, ее друг, и тогда конец отношениям: он дает человеку всего один шанс, и кто его прозевал - может больше к нему не соваться, до самого конца жизни.
Малышка выглядит мило, даже очень мило: по-детски привлекательная, она и пахнет наверняка чудесно, причем везде. И изящная, весит не больше пятидесяти... да что там, не более сорока пяти.
"Найк" вспоминает азиатку из "1900", затем стриптизершу и затем Карину - всех этих сладких, миниатюрных и недостижимых принцессочек.
- Шкуры, тупые шкуры, - бормочет он про себя.
Хоть раз, но они должны получить по заслугам.