Труфанов Василий : другие произведения.

Берега золотых одуванчиков

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Учиться я стал, как все дети, в семилетнем возрасте. Моя первая учительница Елена Ефимовна Тузова приходила ко мне на дом из сорок пятой средней школы. Однажды она принесла мне очень интересную книгу "Жизненный путь Марины". В ней рассказывалось о летчице Марине Расковой, погибшей на боевом задании во время войны. Не знаю, почему эта книга оказала на меня настолько сильное впечатление, что мне самому захотелось тоже написать какую-нибудь книгу. Причем не просто написать, а сшить переплет и сделать красивую обложку...
  Передо мной на столе стоит причудливая раковина. Ее название не менее оригинальное, чем она сама: Стромбус стромбидас. Эту бугристую, рогатую раковину, когда я был маленьким, подарила мне в Киеве моя бабушка. Тогда стромбус казался мне большим, прямо-таки огромным. Продолговатое его отверстие, окруженное тонкими, коричневыми линиями, напоминало глаз с ресницами. Порой мне хотелось вложить туда какую-нибудь бусинку или смастерить для стромбуса глаз из бумаги. Но это выглядело бы нарочитым.
   Время шло, и по мере того, как я вырастал, раковина казалась мне все меньше и меньше.
   Я жил у бабушки всю осень, зиму и весну. Мама в ту пору заканчивала Ленинградскую Академию Художеств и после сдачи экзаменов заезжала в Киев и забирала меня в Евпаторию.
   А сколько радости доставляли мне встречи с морем, с детьми в пансионате "Светлана", где мы с мамой жили по путевке! Теперь от всего этого остался один лишь Стромбус стромбидас. Куда девалась та музыка, те ребята и то поистине волшебное восприятие окружающего, какое было у меня прежде? И почему теперь, когда я бываю в Евпатории, у меня нет уже той детской радости? Неизвестно. А вот стромбус - все такой же, как раньше. Уменьшился только. Я думаю, что даже если бы раковина лежала где-нибудь на дне океана, она снаружи поросла бы водорослями и покрылась слоем ила, но внутри по-прежнему сохраняла бы свою красоту. Шесть ее длинных отростков, распластавшись по песку, не давали бы волнам разбить раковину о подводные скалы. Вот какая это замечательная раковина!
  
   Интерес к живой Природе возник у меня очень рано, еще до школы. Это были далекие пятидесятые годы. Мы жили тогда на набережной Карповки. Наша квартира располагалась на пятом этаже. Из окна большой комнаты, иначе гостиной, открывалась панорама старой части Ленинграда, состоящая из множества плоских, остроконечных и других крыш различной архитектуры, - а вдалеке виднелся купол Исаакиевского Собора.
  
   В доме был двор-колодец, где летом ребята качались на качелях, гоняли мяч, а зимой со смехом и радостными криками съезжали с высокой горки: кто - на санках, кто - на какой-нибудь подстилке, а кто и просто летел вниз - кубарем. У девочек были совсем другие игры. Они клали под снег цветные фантики и фольгу от конфет, поливали водой, и когда образовывалась тоненькая ледяная корочка, начинали осторожно протирать ее ладошками в рукавицах, дуть и дышать на нее, пока она не становилась совершенно гладкой и прозрачной. Место, где лежал такой заледеневший фантик, называлось "секретом". Каждая девочка внимательно следила за тем, чтобы ее "секрет" не увидал кто-нибудь из подружек. В конце игры всем разрешалось смотреть на чужие фантики и сравнивать, у кого красивее. Конечно же, и ребята и девочки вместе лепили снежных баб и играли в снежки. Так уж получилось, что во дворе я бывал редко. Из-за болезни мне трудно было ходить даже с посторонней помощью. Лифт в доме отсутствовал, и мама вынуждена была носить меня по лестнице на руках, а потом усаживать на трехколесный велосипед со специальным сидением и креплениями для ног. Во дворе я мог проехать на нем небольшое расстояние один и почувствовать себя хотя бы в некоторой степени самостоятельным. Когда мама таким образом выводила меня гулять, то нередко потом забегала домой, чтобы взять книгу сказок или веселых детских рассказов, садилась на скамейку и читала вслух. Скоро вокруг нас собиралась тесная толпа ребятишек. Мама читала громко и с выражением. Как-то одна девочка спросила: "Тетя, а вы что учительница или артистка?" "Нет, - ответила мама. - Я художница, но очень люблю детей". К сожалению, как я уже сказал, эти прогулки были нерегулярными. Они требовали от мамы слишком больших усилий. Папа целыми днями работал у себя в художественной мастерской и возвращался домой поздно. Надо сказать и о том, что мой папа Михаил Павлович Труфанов, известный живописец, фронтовик, участник боев на Курской Дуге, имевший двадцать восемь ранений, в те годы написал одну из своих самых значительных картин, под названием "Горновой". До войны папа работал на шахтах Донбасса и хорошо знал жизнь шахтеров. У нас дома часто бывали его друзья, художники: Владимир Ветрогонский, Юрий Тулин, Давид Боровский, Федор Мельников, Тимофей Шевченко и многие другие.
  
   Моя впечатлительность не знала границ. Бывало, как только я начинал разбирать свои игрушки, лежавшие в большом посылочном ящике, меня невольно охватывал страх. Я боялся увидеть "доминко". Этим малопонятным, а вернее сказать, совершенно непонятным словом назывался у меня маленький, бесформенный кусочек пластилина с темным отверстием посередине, затерянный где-то на самом дне ящика с игрушками. Неизвестно почему он внушал мне некое брезгливое чувство, смешанное с ужасом. Если мама брала "доминко" в руки, стараясь показать мне, что в нем нет ничего страшного, я отворачивался или принимался дико вопить. Мало того, когда мой двоюродный дедушка Сева вылепил из этого кусочка пластилина самолетик, я продолжал бояться даже самолетика и при первом же удобном случае отдал его насовсем своему товарищу Саше Синицыну, который приходил ко мне почти каждый день.
  
   Я очень хотел иметь аквариум с рыбками. И однажды, к моему счастью и великой радости, папа, наконец-то, купил мне рыбок и каких-то совершенно особенных красных улиток-катушек. С этого-то все и началось. Рыбок было три. Одна, полосатая, с длинными плавниками, называлась скалярией. Другая, тернеция, очень проворная рыбка, словно бы надела серую юбочку. Маленькая моллинезия была как будто вся из черной смолы. Она все время плавала у поверхности воды. Рыбок мы поместили в просторную трехлитровую банку и поставили ко мне на стол. Когда я спросил у папы, чем же мы будем их кормить, он достал из кармана бумажный пакет. "Вот этим, - сказал папа, - сухими дафниями". "Это такие очень д а в н и е сушеные червячки?" - удивился я. - "Не давние, а д а ф н и и и не червячки, а рачки", - поправил меня папа. Теперь я мог, не отрываясь, часами наблюдать за прекрасными рыбками. Однако у нас в ту пору не было ни аэратора, ни аквариумной грелки. Мы даже не догадывались тогда о существовании этих необходимых приборов. И вскоре, увы, все мои рыбки одна за другой погибли. Я долго горевал о них и даже плакал. Впоследствии у нас жили черепахи, аксолотли, водяные африканские шпорцевые лягушки. Но все это будет позже, когда я немного подрасту. А сейчас у меня оставались только улитки-катушки. Эти свиду такие неповоротливые и слишком медлительные существа, ползавшие по стенкам банки, то открывая, то закрывая светлое колечко своего рта, оказались крайне неприхотливыми и вдобавок быстро завоевали мою симпатию. Правда, менять воду в банке с ними приходилось маме. В свежей воде катушки набирали в раковину побольше воздуха, всплывали наверх и были похожи на темно-красные ягоды. Но иногда какая-нибудь улитка вставала на дне на самый кончик своей мясистой "ноги", закреплялась невидимой слизью, вытягивалась, подобно балерине на сцене, а потом начинала неторопливо подниматься к поверхности, шевеля щупальцами-рожками. Мама учила меня делать карандашные зарисовки. А так как с пятилетнего возраста я уже довольно прилично читал, то она приносила мне книги серии "Записки натуралиста" из библиотеки имени Лавренева, что находилась в нашем доме со стороны улицы. И очень скоро увлечение животными всецело завладело мной.
  
   Детство чудесно само по себе, независимо от того, играешь ли ты в футбол с ребятами или сидишь дома в инвалидной коляске и наблюдаешь за повадками аквариумной улитки-катушки. В детстве всегда есть место прекрасному, что бы с тобой ни случалось.
  
   У меня на столе стояла квадратная коробка с надписью "Природа". Я сам вывел эту надпись карандашом большими, неровными печатными буквами. Там лежали огромная, по моим тогдашним представлениям, серая снаружи и оранжевая внутри раковина рапаны, фарфоровый медведь и несколько крупных морских камней. Но мало-помалу я приобрел целую коллекцию морских раковин. Об этом стоит рассказать поподробнее. Учась в Ленинградской Академии Художеств, мама на время своих занятий отвозила меня в Киев, где на улице Льва Толстого жила моя бабушка, мамина мама. Должен признаться, что к бабушке я уезжал неохотно. Перед отъездом у меня появлялось чувство глубокой подавленности, заставлявшее меня становиться плаксивым и обидчивым. В такие моменты мне хотелось, чтобы мама неотрывно была рядом, читала или просто что-нибудь делала в моем присутствии. Мне казалось, что если она даже ненадолго куда-то отлучится, произойдет нечто ужасное. В силу обстоятельств я рос чересчур домашним ребенком, и мне было тяжело надолго расставаться с мамой и привыкать к новой обстановке, хотя бабушка всегда была мне очень рада. Поэтому как только мы приезжали, она первым делом доставала лист бумаги и рисовала кружочки. Это были дни или деньки, как она их ласково называла, остававшиеся до того, как мама приедет и заберет меня домой. Бабушка вешала лист на стену и каждое утро зачеркивала на нем по одному кружочку. Таким образом, глядя на увеличивающееся количество зачеркнутых кружочков, я легче преодолевал разлуку с самым близким для меня человеком. Бабушкина квартира тоже состояла из двух комнат, разделенных узким коридором. Двор дома был почти такой же, как наш, с той только разницей, что в нем стояло больше деревьев и на земле были огромные серые люки. Говорили, что это входы в бомбоубежище.
  
   В бабушкиной гостиной была масса всяческих необычных, интересных вещей. Так например, в центре подоконника возвышалась старинная серебряная ваза, которую украшали летящие амурчики, маленькие мальчики с крыльями на спине. В ней рос настоящий тропический папоротник. Его резные листья, покрытые множеством черных точек, были похожи на длинные, зеленые ленты. С обеих сторон от окна стояли два больших и очень мягких вольтеровских кресла. Слева от окна, в углу, находились высокие часы с продолговатыми, золотистыми гирями. Возле них на стене в окружении рогов косуль и круглых кабаньих клыков висел круглый барометр в оправе из резного дерева. Тут же были три английских миниатюрных портрета каких-то дам в роскошных шляпах с перьями. Над диваном, где я спал, тоже висело несколько больших рогов оленя и картина в нарядной золоченой раме. На этой картине были изображены две собаки на лугу, одна из них черная, а другая - белая с коричневыми пятнами и отвислыми ушами. Мой дедушка Артур Карлович Гулей, по происхождению поляк, был генералом, основавшим в городе Рязани третью Польскую Армию, - к сожалению, когда я родился, его уже не было в живых. Он очень любил охоту. Поэтому в квартире бабушки повсюду можно было видеть его охотничьи трофеи. Кроме того, в стеклянной коробке на голубом сукне хранились дедушкины боевые ордена, среди которых был Орден Ленина и польский орден, который назывался "Виртути милитари", что означало "За Воинскую Доблесть" - а в комоде лежала его красивая парадная шашка с желтой рукоятью. Первое время я никак не мог уснуть один в комнате, и тогда бабушка на ночь клала рядом со мной на диван эту шашку. С нею мне сразу становилось как-то увереннее, и я спокойно засыпал. А еще у бабушки было пианино. Посередине на нем стояла фигура Дианы-охотницы с копьем, у ног которой притаилась собака. С правой стороны был гипсовый, покрашенный в черный цвет мамонт. С левой - слон, отлитый из какого-то металла. Мамонт был массивнее и, кроме того, выглядел куда страшнее слона. Остальное пространство пианино было занято различными причудливыми раковинами. Многие из них имели рога и диковинные выросты-зазубринки. Внутренняя часть некоторых раковин походила на глаз с расходящимися во все стороны ресницами. Как я узнал гораздо позже, это были океанические стромбусы. Тут лежало и голубое полупрозрачное яйцо, сделанное то ли из стекла, то ли из камня. И стояла на изогнутом хвосте медная змейка, державшая на своем раздвоенном языке цепочку с дедушкиными карманными часами. После войны бабушка с дедушкой некоторое время жили в Торуне, а потом в Варшаве. И все это ракушечное богатство, как, впрочем, и мебель и другие вещи, было привезено из Польши. Каждый раз, уезжая домой, я брал с собой, - конечно, с разрешения бабушки - по две или по три раковины, пока большая часть из них благополучно не перекочевала в нашу ленинградскую квартиру.
  
   Хочу сказать также об искусственной розе, которая обычно стояла за стеклом в буфете. По праздникам, а то и просто в по выходным дням бабушка любила печь пироги и торты. Причем ее, что называется, коронным номером был торт-Наполеон. Она заранее выпекала коржи, потом смазывала их кремом. И наконец, торжественно втыкала в середину торта эту самую розу с красными лепестками. Если у бабушки бывали гости, то она неизменно подавала к столу "наполеон" собственного приготовления. И вместе с тем зорко следила за гостями. Стоило кому-нибудь из них нацелиться вилкой на украшенную розой середину торта, бабушка говорила: "Извините" и на глазах у обескуаженных гостей убирала розу в буфет, на отведенное ей место.
  
   Когда дедушки не стало, бабушка была еще относительно молодой. Но она целиком посвятила себя заботам о доме и о детях и даже не думала как-то устраивать свою личную жизнь. Характер у нее был строгий и властный, как это, очевидно, и подобает генеральше. Ей нравилось, чтобы всегда и во всем был порядок. От меня она также требовала послушания. Разумеется, я по причине своей ограниченной подвижности не мог ни шалить, ни проказничать, как это часто делали соседские дети. И мое послушание сводилось к тому, что я просто должен был хорошо есть, учиться правильно себя вести и не слишком сильно докучать бабушке. Надо прямо сказать, что так как бабушка умела вкусно готовить, то с едой у меня все обстояло нормально. Кроме того, после обеда специально для меня у бабушки зачастую оказывалась припасена баночка клубничного или абрикосового варенья. Когда бабушка уходила в магазин и просила что-нибудь передать на словах Наташе, - моей тете, которая была на четырнадцать лет меня старше, - я охотно делал это. С Наташей мы вообще были в ту пору, что называется не разлей-вода. Она принимала во мне особенное участие. Бывало, что едва лишь она придет со школы, сразу же поставит на проигыватель какую-нибудь пластинку, подхватит меня на руки и закружит по комнате, пока перед глазами все не начнет вертеться с бешенной скоростью. Тогда Наташа в изнеможении упадет на диван, и мы оба буквально завизжим от восторга. Одна пластинка, - что-то из зарубежной, по-моему, чешской, эстрады, - начиналась словами "Пиво-виво". Нам с Наташей она очень нравилась, а вот бабушка просто терпеть ее не могла. "Наталья! - кричала она из кухни своим строгим, громким голосом.- Ты что опять "Пиво" включила? А ну, выключай немедленно! Чтоб я больше этого не слышала! Чему ты ребенка учишь!?" Бабушка больше всего любила слушать арии и песни в исполнении Георга Оцта, особенно, выходную арию мистера Икса. Кстати, с пивом был связан еще один лоюбопытный эпизод. Папа прислал мне редкое китайское лекарство от моей болезни. Это были довольно-таки неприятные на вкус шарики, обернутые в фольгу, словно конфеты. Каждый такой шарик нужно было непременно запивать глотком пива, утром, днем и вечером, иначе они просто не действовали. И вот Наташа отправилась в пивной ларек. По пути ей, как нарочно, встретилась ее школьная подружка Ира. "Ты куда?" - спросила Ира. Наташа возьми да скажи: "За пивом для племянника".
   - А племяннику сколько лет?
   - Пять.
   "Предел!" - сдавленно прошептала Ира, и с нею едва не сделался обморок. Справедливости ради замечу, что китайские шарики так и не принесли мне никакого улучшения. Однако продолжу рассказ. Если я ночью вдруг просыпался, бабушка немедленно принималась будить Наташу: "Наталья, ребенок зовет!" И моя тетя тут же вскакивала с постели и бежала ко мне. Когда Наташа изредка где-то задерживалась и приходила домой чуть позже обычного, бабушка ужасно сердилась, даже стучала кулаком по столу. И хотя мне было очень жалко Наташу, но вместе с тем где-то в глубине души я радовался, что ругают не меня.
  
   Если Наташе с бабушкой нужно было обсудить что-нибудь так, чтобы я об этом не знал, они переходили на польский язык. Но так как это случалось довольно часто, то очень скоро я стал его превосходно понимать.
  
   У Наташи было много знакомых парней. Из них мне больше всех запомнились двое, черноволосый Эдик Святельский и высокий блондин Валя с необычной фамилией Сюрха, которого я всегда звал по имени-отчеству, Валентин Григорьевич, хотя Наташа сердилась на меня за это. Мне казалось неправильным, что мужчину называют женским именем. И Эдик и Валентин Григорьевич очень по-доброму относились ко мне. С ними было интересно и весело, несмотря на существовавшую между ними и мной очень большую разницу в возрасте.
  
   В бабушкиной библиотеке, помимо взрослых книг, были и сказки. Наташа часто читала мне их, когда мы с ней оставались одни. А еще я любил рассматривать цветные таблицы в томах популярной в то время Большой Советской Энциклопедии, каждая такая таблица была покрыта тонкой, полупрозрачной бумагой, которую нужно было очень аккуратно перелистывать, чтобы не порвать. Мне приходилось сначала переворачивать таблицу вместе с этой бумагой так, чтобы прозрачный листок отошел сам, а потом уже открывать. Моей любимой книжкой были военные воспоминания летчика И.Н.Кожедуба. Как точно она называлась, я уже не могу сказать. Мне нравилось читать про то, как Кожедуб со своим другом Габунией сражались в воздухе на легких истребителях с вражескими самолетами, называвшимися летающими крепостями. Я даже выучил наизусть стихи, которые сочинили пилоты:
  
   "Там, где пехота не пройдет
   И бронепоезд не промчится,
   Стальная птица пролетит -
   И ничего с ней не случится".
  
   Но я, конечно, не мог себе представить, что всего через несколько лет моему папе дадут заказ написать портрет этого бесстрашного летчика, трижды Героя Советского Союза, что Кожедуб с женой Вероникой Николаевной придут к нам в гости, и что Иван Никитович - так звали Кожедуба - будет рисовать мне в папином акварельном альбоме те самые летающие крепости, о которых я читал в его книге. Однако вернусь к моему повествованию. С поведением у меня явно не ладилось. Да, я никогда не шалил, не безобразничал. Но беда заключалась в том, что из-за болезни мои руки и ноги совершали движения, которые я был не в состоянии контролировать. Например, я мог, сам того не желая, резко смахнуть со стола на пол чашку с чаем или сахарницу. Чем больше я пытался сдерживаться, тем меньше мне это удавалось. Вот эти-то непроизвольные движения бабушка поначалу воспринимала как непозволительную шалость с моей стороны, если не сказать большего. Вместе с тем ей было невдомек, почему я держу все время руки "не по-людски". Сила в руках и, особенно, в ногах у меня, конечно, была, но, увы, она также не подчинялась моей воле. Вспоминаю один смешной и одовременно печальный случай. С утра и до полудня я обычно сидел на балконе, - где приятно пахло мокрым железом и цветами, - и смотрел книжки или же пускал в ведре кораблики, которыми были обыкновенные деревянные прищепки для белья, причем темные прищепки играли у меня роль "утопленников", - стоило положить их в воду, как они сразу же шли ко дну. - а потом бабушка уносила меня в комнату, так как становилось жарко. Тем временем на противоположный балкон выходил покурить пожилой человек с усами и в пижаме. Бабушке не нравилось, что "усатый", как она его называла, всегда смотрел в нашу сторону. Поэтому она старалась как можно меньше попадаться ему на глаза. И вот в один прекрасный день, скажем так, бабушка торопилась поскорее забрать меня с балкона, потому что усатый уже занял свой наблюдательный пункт, но тут я, словно нарочно, зацепился своими сведенными в коленях ногами за обе дверные створки. Бабушка была вне себя от негодования. А усатый тем временем стоял и улыбался, глядя на то, как дородная дама средних лет пытается затащить в комнату странно упирающегося мальчика. Отцепить меня от дверей можно было только, положив на пол. Я был совершенно подавлен тем, что невольно причинил бабушке столько напрасных хлопот и волнений, и думал, что она станет меня ругать. Но вдруг бабушка сказала тихо: "Васек, не переживай, я теперь знаю, что ты не виноват".
  
   Пока мама не приезжала, меня не выводили из дому, так как это было сложно. Но я не слишком, или даже вовсе не горевал по этому поводу. Правда, один раз бабушка с Наташей все же вынесли меня во двор в плетеном кресле. Наташа тотчас куда-то убежала, а бабушка села неподалеку на скамейке. Я с любопытством разглядывал все вокруг. Была весна, и на земле то тут, то там лежали красноватые тополиные сережки, похожие на больших и мохнатых гусениц. Вдруг я увидал под деревом пустую полосатую ракушку. "Бабушка! - закричал я вне себя от охватившего меня восторга. - Бабушка, скорее, сюда!!!" При этом руки и ноги у меня от радости сами собой задергались. Бабушка вскочила с места и бросилась ко мне со словами: "Василек, что с тобой?! Не бойся, я уже здесь". Она схватила меня за плечи. "Бабушка! - воскликнул я. - Смотри, какая тут красивая ракушка лежит!" Я думал, что она тоже обрадуется, когда увидит мою находку.
   "Тьфу ты, прости Господи! Я чуть ногу не подвернула, бежала, решила, что ты падаешь или тебе плохо, а тут, оказывается, такой путяк - ракушка! Нельзя же так, Вася!" - в сердцах сказала мне бабушка.
  
   Откуда взялась Маруся, получившая у меня прозвище Марулька, я, честно говоря, уже не помню. Это была крепкая, розовощекая деревенская девушка семнадцати лет, с длинной и толстой косой. Привыкшая к труду, она охотно помогала бабушке по хозяйству: стирала, мыла посуду и убирала в квартире, а в свободное время читала мне вслух детские книжки, которые были все, как на грех, на украинском языке. Однако мало-помалу с Марулькиной помощью я так же легко, как польский язык, освоил и украинский. Бабушка часто пекла сладкие пирожки и оставляла их в кухонном шкафу. Вечером Наташа с Марулькой потихоньку пробирались на кухню, чтобы тайком от бабушки полакомиться ими. "Что вы делаете?! - с возмущением говорила бабушка, если застигала девчат врасплох. - Это же для ребенка!" Как только она уходила в гости к кому-нибудь из знакомых, у нас тотчас начиналась веселая кутерьма. К примеру, Наташа сажала меня себе на плечи, и мы, как угорелые, носились по комнатам и небольшому коридору за убегавшей Марулькой, а я брызгал в нее одеколоном или просто водой из бабушкиного пульверизатора. Она не обижалась. Но в конце концов ловко выхватывала у меня из рук пульверизатор и забрасывала куда-нибудь подальше, например, в угол комнаты, за бабушкино кресло, чтобы его труднее было достать. К счастью, мы при этом ни разу не упали. Когда мне бывало грустно, что, впрочем, случалось редко, Марулька начинала петь протяжные украинские песни или же рассказывать про языкату Хвеську. Я до сих пор точно не знаю, кто такая эта самая языката Хвеська. Но при одном упоминании о ней мне сразу становилось смешно. "Маруль, а Маруль, расскажи сказку", - просил я. "Чи в саду, чи в огороде, - говорила она с улыбкой, - ряба жаба лизла. У сусидних парубкыв голова облизла". Ни друзей, ни подружек у Марульки в Киеве не было. Кроме как за покупками, она никуда не отлучалась из дому и лишь иногда ездила на пару дней к себе в деревню. Один раз из деревни к нам приехала Марулькина бабушка, неопределенной наружности, вся закутанная во что-то серое и невзрачное. Без лишних слов она как бы украдкой начала доставать из сумки и ставить на стол гостинцы: испеченный ею самой кулич и творожную пасху. Марульке никто никогда не писал писем, и она тоже никому не писала. Ходила она обычно в красной рубашке или свитере и простенькой цветной юбке. Спала Марулька в коридоре на старом комоде. Но вот однажды ей по какой-то причине пришлось заночевать в ванной на досках. Вскоре послышались ее отчаянные крики. Оказалось, что когда она поворачивалась во сне с боку на бок, доски под ней разошлись, и Марулька упала в ванну, где было замочено белье. Несмотря на то, что у бабушки мне было гораздо веселее, меня все равно постоянно тянуло домой. Сейчас, вспоминая те годы, я думаю, что это были едва ли не одни из самых замечательных лет в моей жизни. Хорошо помню, как однажды первого апреля Наташе пришло в голову разыграть по телефону Эдика Святельского. Она набрала в рот цветных леденцов-монпансье, которые продавались тогда в круглых металлических коробочках чуть ли не на каждом шагу, и позвонила ему. Бедняга Эдик промаялся около часа, пытаясь выяснить, кто же это. Однако из-за леденцов он так и не узнал Наташин голос. Наташа повесила трубку, оставив Эдика в полном недоумении. Это меня очень позабавило. Но когда я увидел неожиданную растерянность на лице Наташи, то сразу же перестал смеяться. А что же Марулька? Мы с мамой взяли ее в Ленинград. И она прожила с нами до следующей весны. Когда мама покупала мне что-нибудь сладкое, пряники, например, или конфеты, я первым долгом всегда делился с Марулькой. Она относилась ко мне покровительственно, и тесной дружбы у меня с нею, конечно, не было. Потом уже вдвоем с Марулькой мы снова приехали, вернее прилетели на самолете в Киев. Марулька летала самолетом впервые в жизни, и когда увидела в илюминатор расстилающиеся внизу облака, то сказала мне, что это снег. У бабушки в то время гостила моя двоюродная тетя Лена, и места для Марульки, увы, не нашлось. Не долго думая, она вынула свои вещи из чемодана, сложила их в кошелку и уехала в деревню к родным. Больше я ее не видел.
  
   В те годы в Киеве у всех на слуху было имя ученого и конструктора Патона, создавшего знаменитый мост через Днепр. Об этом ученом часто говорили по радио и по телевидению, так, что я не мог его не запомнить. А несколько лет спустя в Ленинграде я услышал, что на экраны городских кинотеатров выходит фильм "По тонкому льду". Не знаю, то ли диктор читал слишком быстро и не совсем разборчиво, то ли еще почему-то, но в моем сознании название фильма трансформировалось в два слова: "Патон" и "Комульду". Если первое слово было мне хорошо знакомо, - понятно, что в фильме рассказывалось о Патоне, - то второе слово вызывало у меня серьезные сомнения. "Наверное, - думал я, - Патон Комульду означает что-нибудь вроде "Товарищ Патон". На всякий случай я решил спросить у мамы, кто же такой Патон Комульду. "Ты хочешь спросить, не кто такой, а что это такое, - сказала мама. - Судя по названию, этот фильм об очень смелых людях, занятых рискованным делом, летчиках-испытателях или, может быть, о разведчиках". Изрядно сбитый с толку маминым ответом, я сказал: "А что разве это не фамилия?"
  "Ну, ты даешь! - усмехнулась мама. - Фамилия "Тонкий", а имя "Лед"?!" Только теперь до меня, наконец, дошло настоящее название фильма, и я долго смеялся над своей оплошностью. Однако подобные забавные казусы приключались со мною и впредь. Так например, я не мог понять, что значит "Собака б е з к е р в и л е й", пока мне в руки не попала книга Конан Дойля "Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона".
  
   С окончанием маминой учебы в Академии Художеств поездки в Киев стали все более нечастыми. И вскоре прекратились совсем. Правда, потом мы с мамой, бабушкой и Наташей еще не раз бывали летом на Украине, в Иерпене, Мотовиловке, Новоукраинке и в деревнях под Каневом. По выходным к нам приезжал Валентин Григорьевич Сюрха. И тогда веселье бывало у нас, что называется, в самом разгаре. К огромному сожалению, Наташа так и не вышла замуж за этого красивого и доброго человека. Папа приезжал крайне редко, так как у него всегда было очень много работы. Помню, как однажды утром мы втроем, мама, папа и я, поплыли по реке Иерпень на моторной лодке, взятой напрокат у нашего хозяина. Я сидел у мамы на коленях и держал в правой руке длинную ветку, которую то и дело макал в воду, представляя себе, что это удочка. Но вскоре мотор неожиданно заглох, и нас начало сносить течением вниз. Мы с мамой очень перепугались. Папа изо всех сил налегал на единственное весло, и только заполночь, когда стало совсем темно, нам, к огромному счастью, удалось вернуться домой живыми и невредимыми. Жена хозяина по утрам ходила в лес и собирала там целебные травы, которые назывались "зверобои-батожки" и "зверобои-чашечки". Вечерами через день она вместе с мамой купала меня в железном корыте с душистым отваром то из "батожков", то из "чашечек" и говорила, что такие ванны несомненно пойдут мне на пользу.
  
   Мама писала в тех совершенно дивных местах свои натюрморты и пейзажи. Как-то она начала писать один дом, и его хозяйка вынесла маме полную тарелку вареников с вишнями: "Це вам за те, що вы мою хату малюете".
  
   В то время во многих семьях были домработницы. Мама тоже дала объявление: "Ищу домработницу", так как ей одной не под силу было справиться с хозяйством, имея меня, которому постоянно требовались помощь, лечение и уход, к тому же мама еще старалась, по мере возможности, дома что-нибудь рисовать и писать натюрморты. Сначала у нас появилась Лида, совсем молоденькая, почти девочка. Правый глаз у Лиды косил. Это, впрочем, нисколько не мешало ей по субботам надевать платье получше, стягивать талию жестким, широким поясом с какой-то совершенно сногсшибательной пряжкой и ходить на танцы. Ей почему-то нравилось танцевать только со стилягами. Потом было еще две или три таких же молоденьких домработниц. Но все они продержались у нас недолго. Последней, кого я помню, была тетя Тося, средних лет, сухощавая, вечно в платке, из-за которого она казалась мне уже старой. Ее дочь Марина, с двумя тонкими, коротенькими косичками и большими голубыми глазами, училась в восьмом классе и время от времени приходила к нам, в те дни, когда у нас бывала тетя Тося. Готовила уроки в неизменной школьной форме, коричневом платьице с черным передником, сидя за столом, в нашей гостиной. Отца у Марины не было. Девочка видела, что всякое насекомое, даже незаметная, казалось бы, фруктовая мушка, вызывает у меня огромный интерес. Однажды, когда за окном стоял мороз и, естественно, все насекомые давным-давно уже попрятались, она, желая сделать мне приятное, предложила поискать со мной жучков или червячков в букете из сухих кленовых листьев, который стоял у нас на шкафу, в вазе. Я, конечно же, с радостью согласился. Мы с Мариной долго перебирали рассыпающиеся от любого неловкого прикосновения листки клена. Но, разумеется, так ничего в них не нашли. Букет лишь напрасно пострадал. Тетя Тося три дня в неделю работала на каком-то металлургическом заводе и к нам ходила через день. Техника безопасности на этом предприятии, очевидно, была, как говорится, не на высоте, потому что в ее натруженные и жилистые ладони вонзалось множество мельчайших осколков металла, постоянно причинявших боль. И тетя Тося всегда смазывала руки йодом. Она была очень доброй и порядочной.
  
   Вторым моим увлечением стали дирижабли. Почему именно они, мне сказать трудно. Может быть, потому, что я уже не раз летал на самолете и знал, что он собой представляет, а вот дирижабль видел только на картинках. Интерес к такого рода летательным аппаратам проявлялся у меня в том, что я сидел у окна и, держа правой рукой за соединительную ось тяжелый полевой бинокль, - подарок дедушки Севы, инженера артиллерийских войск в отставке, - подолгу вглядывался в небо над крышами домов в надежде различить где-то там, вдалеке на горизонте, неясные контуры дирижабля. Рука моя быстро уставала, так что мне приходилось очень часто класть дедушкин бинокль на подоконник и отдыхать. Однако, к моему глубокому сожалению, дирижаблей нигде не было видно, сколько бы я ни пытался их разглядеть. Через некоторое время не в Ленинграде, а в Киеве мне посчастливилось-таки увидеть своими глазами настоящий дирижабль на Первомайском празднике. Но моему разочарованию не было предела, когда я узнал, что дирижабль - это всего-навсего надутый легким газом баллон. Потом я заинтересовался экскаваторами и подъемными кранами. Чтобы поощрить меня в этом увлечении, папа приобрел мне металлоконструктор. Но поскольку я недостаточно хорошо владел руками, папа сам смастерил из него для меня экскаватор, портальный и строительный краны.
  
   По понедельникам мама возила меня на групповые занятия гимнастикой в институт Турнера на улице Лахтинской. Детишки, которых, как и меня, привозили туда заботливые мамы, отличались от остальных тем, что не могли сами передвигаться, их руки и ноги, а нередко и все туловище находилось в странном, порой неестественном положении. Меня это нисколько не шокировало, потому что мои собственные ноги и левая рука, как я уже говорил, тоже оставляли желать лучшего. В институте Турнера не было ни лифта, ни кресел на колесах. И положив своего больного сына или дочь на плечо, мамы самоотверженно преодолевали марш за маршем многочисленные лестницы, чтобы попасть в гимнастический зал. Потом они укладывали детей в ряд на полу, на громадном, широком матрасе, в этом большом зале с расписным потолком и несколько минут не могли отдышаться от усталости. У многих детей болезнь развилась таким образом, что они не понимали, что от них хотят и начинали сильно плакать. Их успокаивали, давали игрушки. Занятия проводила опытная врач Серафима Александровна Бортфельд. Пожилая, с серебристыми волосами и благородным лицом, она величественно восседала на стуле, стоящем на небольшой деревянной эстраде, говорила и показывала, какие упражнения нужно делать, а мамы должны были помогать детям их выполнять не только в группе, но и дома. Серафима Александровна была, пожалуй, в числе тех немногих врачей-энтузиастов, в Ленинграде, которые стремились на деле помочь детям с последствиями детского церебрального паралича. Ведь у большинства этих детей не было шансов не то, чтобы выздороветь и встать на ноги, а даже научиться дружить или хотя бы просто поддерживать приятельские отношения со сверстниками.
  
   Бывало, что папа, положив меня на свой диван, с улыбкой говорил мне: "Орел!" И я, как мог, разводил руки в стороны, словно это были орлиные крылья. "Солдат!" - командовал папа - и я опускал руки по швам. Когда он говорил: "Пионер - всем ребятам пример", я должен был поднять вверх правую руку, как пионер на торжественной линейке. В конце концов папа поднимал меня над собой и говорил: "Самолет!" "Папа, давай поборемся", - просил я. В ответ он обычно напевал строчку из романса "Моряки": "Будет буря - мы поспорим, и поборемся мы с ней!", а потом начинал весело возиться со мной. Такая гимнастика была для меня гораздо интереснее и радостнее, чем та, которой мне приходилось заниматься в институте Турнера.
  
   Сидя за столом, я часто пробовал вырезать что-нибудь из больших листов плотной бумаги. Моя левая рука мне совсем не подчинялась, а правая подчинялась лишь отчасти, и поэтому я держал ножницы за одно ушко. К тому же следует добавить, что ноги у меня непроизвольно дергались и сидеть, а тем более заниматься таким кропотливым делом мне было очень трудно. Только иногда по счастливой случайности мне удавалось отрезать от листа правильной формы полоску или прямоугольник. И это было уже целым событием. А о том, чтобы вырезать кружок или, например, человечка, не могло быть и речи. Когда мама хотела помочь мне подержать бумагу, я говорил, что не надо, что я все сделаю сам. Однако, напрасно изрезав весь лист вдоль и поперек, я вскоре так уставал от борьбы с ножницами, бумагой, а главное - с самим собой, что надолго оставлял это занятие. Все мои мышцы были до крайности напряжены. И мне нужно было поскорее лечь или хотя бы как-нибудь переменить положение, чтобы немного расслабиться и отдохнуть. Не всякий поймет, что значит уставать от избытка силы, направленной не туда, куда следует. Рисование получалось у меня лучше. Мне нравилось рисовать, вернее нравился сам процесс рисования. Одна врач из института Турнера настоятельно рекомендовала маме сшить для меня особую перчатку, чтобы я мог привыкать нормально держать карандаш. По-настоящему рисовать я сумел научиться только после того, как мне произвели несколько ортопедических операций, благодаря которым лишние движения ног были устранены, и я смог спокойно сидеть за столом. Между тем уже тогда, в моем дошкольном детстве, я стал понимать, что рисование - это прежде всего соблюдение правильных пропорций изображаемых предметов и правильное пространственное соотношение между ними. Вечером с работы приходил папа и начинал лепить со мной из пластилина фигурки разнообразных зверей, птиц и рыб. Некоторые из них папа нарочно делал какими-то фантастическими, например, - лису с крыльями летучей мыши или рыбу с кошачьими лапами, вместо плавников. Он так и называл их "нитонисеями", потому что они были ни то, ни се. Все эти фигурки мы с ним потом аккуратно расставляли у меня на столе и подолгу рассматривали, выясняя, что получилось удачно, а что хорошо бы переделать. Перед тем, как лечь спать, папа подходил к столу и безжалостно сминал их в единый пластилиновый ком, из которого все равно кое-где торчали головы, лапы и крылья наших нитонисеев. А следующим вечером мы с ним снова принимались за лепку.
  
   Конечно, я пробовал и сам делать что-нибудь из пластилина. Чаще всего я раскатывал сжатой в кулак правой рукой - открыть ладонь мне никак не удавалось - длинную колбаску. Потом прижимал ее, чтобы она прилепилась одним концом к столу. И начинал скручивать колбаску с другого конца. Это тоже требовало колоссальных усилий. У меня получалось что-то наподобие улитки или змеи.
  
   Изредка меня навещала девочка с нашего двора, по имени Тамара. У Тамары были явные артистические способности или, по крайней мере, мне так казалось. В те послевоенные годы у людей была сильна ненависть не только к фашистам, но и к немцам вообще. В нашей маленькой комнате, оклеенной зеленоватыми обоями, висела репродукция с портрета испанской королевы в жабо. Тамара сразу решила, что это немка. И, взяв мой игрушечный деревянный пистолет, она наводила его на королеву. "Бах!" - говорила девочка. Затем она роняла пистолет и прикладывала правую ладонь к груди со словами: "Я немка. Мое сердце... простреляно насквозь! Я умираю!" При этом на лице и в глазах Тамары было столько боли, неподдельного отчаяния и еще нечто такое, что меня невольно переполняла жалость к ней и какая-то непонятная тревога. Неверными шагами девочка отходила от стены с портретом и словно из последнних сил старалась не упасть. Но тут ноги у нее подкашивались, и Тамара, чуть откинувшись назад и повернувшись впол-оборота ко мне, с легким стуком красиво падала навзничь посреди комнаты. Она лежала две-три минуты в полной неподвижности, со слегка запрокинутой головой и открытыми, устремленными в одну точку глазами, то есть так, как обычно лежат все убитые немки. Правая рука у Тамары по-прежнему была прижата к сердцу. Мне делалось нестерпимо жаль ее и немножко страшно, а на мои глаза вдруг сами собой навертывались слезы. "Томка, вставай! - кричал я ей умоляющим голосом. - Вставай, пожалуйста!" Тамара, будто нехотя, поднималась с пола и становилась такой же, как раньше. "Я жива, жива, не бойся", - говорила она и поправляла свои разметавшиеся волосы.
   - А хочешь, я сейчас пройдусь по кругу, как цирковая лошадь на арене?
   "Конечно, хочу", - кивал я и улыбался сквозь душившие меня слезы.
   И Тамара, смешно качая головой и постукивая туфельками по паркету, обходила комнату, точь - в - точь как хорошо выдрессированная лошадка.
  
   Мама нередко прятала мои старые игрушки, а спустя некоторое время, когда я уже успевал основательно про них забыть, она вдруг, словно невзначай, доставала их то из чулана, то из книжного шкафа в гостиной. И эти плюшевые лисицы, кубики с нарисованными на них картинками, два маленьких коня одинакового размера, один из которых был белым пластмассовым, а другой из изумрудно-зеленого фарфора, воспринимались мною как новые. Однажды мама разбирала вещи у себя в шкафу и вынула оттуда симпатичного слоненка. Его два года назад папа привез мне в подарок из заграничной командировки. Потом этот слоненок неожиданно куда-то исчез. И вот сейчас он нашелся, какое счастье! Слоненок был тоже сделан из пластмассы, и что самое интересное - он мог ходить по наклонной плоскости. Игрушка мне очень нравилась, и я попросил: "Мама, достань еще что-нибудь". "Больше ничего нет", - с сожалением ответила мама. "Тогда дай мне то, чего нет", - сам не зная, почему, сказал я.
  
   Учиться я стал, как все дети, в семилетнем возрасте. Моя первая учительница Елена Ефимовна Тузова приходила ко мне на дом из сорок пятой средней школы. Однажды она принесла мне очень интересную книгу "Жизненный путь Марины". В ней рассказывалось о летчице Марине Расковой, погибшей на боевом задании во время войны. Не знаю, почему эта книга оказала на меня настолько сильное впечатление, что мне самому захотелось тоже написать какую-нибудь книгу. Причем не просто написать, а сшить переплет и сделать красивую обложку. Мама посоветовала для начала взять блокнот и карандаш и попытаться изложить свои мысли на бумаге. Раскрытый блокнот приходилось каким-то образом фиксировать, чтобы он не захлопывался. Позже я стал писать в обычных школьных тетрадках в линеечку таких же, как и те, в которых готовил уроки по русскому языку. Это было гораздо удобнее. Но все равно тетрадка от моих резких непроизвольных движений то и дело ерзала по столу. И на нее непременно нужно было что-нибудь класть или ставить. Каждую фразу я начинал со слова "потом". Вскоре, однако, мне удалось преодолеть этот существенный недостаток. Я записывал наблюдения за рыбками в аквариуме, вел дневник. Позже из этих наблюдений у меня стали получаться небольшие рассказы. А один раз я даже сочинил сказку об игрушечном клоуне, по имени Дядька Жорка. Когда мне было двенадцать лет в детской газете "Пионер Востока", появился мой совсем маленький рассказ, под заголовком "Лес пробуждается". Его поместил в эту газету папин друг, художник Михаил Котлов из Ташкента. С тех пор я начал серьезно заниматься литературным творчеством.
  
   Наступила весна. Дни сделались длинными. В нашу комнату доносился тонкий и едва уловимый запах пробуждающихся почек на деревьях. Когда уже потеплело, по реке Карповке вовсю стали сплавлять лес. Из окна было видно, как проплывали отдельные бревна и целые плоты, на каждом плоту обычно стоял человек с длинным шестом в руках - плотогон. По радио часто звучала песня, где были такие слова:
  
   "Весна хороша,
   И невольно сердце бьется.
   Над родной
   Невой несется Песенка - душа".
  
   Мы с мамой открыли для себя поистине волшебный парк на Каменном острове, который, как оказалось, был совсем недалеко от нас. Каждое воскресенье, если позволяла погода, мама брала несложную еду, что-нибудь вроде бутербродов, и чай в большом темно-зеленом термосе с завинчивающейся пластмассовой крышкой-чашкой. Эта крышка была голубого цвета с белыми, расплывчатыми пятнами, как небо и плывущие облака. Из нее очень вкусно было пить холодное молоко. И мы уходили туда на целый день. Я ехал на своем велике. А мама лишь слегка придерживала руль. Вечером в субботу, накануне очередного похода на Каменный остров, я ложился спать со сладостным ощущением безотчетного счастья, когда мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Гостиная с ее розовато-коричневыми обоями, служившая нам в то же время и спальней, понемногу погружалась в легкие сумерки, предшественники белых ночей. А перед моим мысленным взором, как наяву, возникали зеленые берега Каменного острова в ослепительно - желтых цветах одуванчика. И казалось, что каждое мгновение приближает меня к желанной прогулке. Утром я первым делом глядел в окошко на небо - не пасмурно ли оно. Надо сказать, что погода редко подводила нас. И вот однажды во время одной из таких прогулок мы остановились на Песочной набережной, чтобы посмотреть, как строят большой семиэтажный дом. Мама сказала, что в этом доме будут жить художники и что, наверное, как только его достроят, мы переедем на новую квартиру. И правда, осенью шестидесятого года мы переселились с набережной Карповки в новый дом, под номером шестнадцать, на Песочной набережной. И парк стал для нас гораздо ближе, чем был прежде. Но это произойдет еще очень и очень нескоро.
  
   А пока что папа выхлопотал нам с мамой путевку в Евпаторийский пансионат "Светлана". Мы с мамой раньше даже не догадывались о том, что в нашей комнате бывает солнце, а тут, в день отъезда проснувшись в пять часов утра, мы так и ахнули от изумления, потому что вся она буквально потонула в солнечном свете. В Крыму мне предстояло пройти различные лечебные процедуры. Многие из них оказались не слишком приятными, как например,
  импульсный ток, грязи и, особенно, лечебная физкультура, когда методистка с трудом разгибала мои непослушные руки и ноги и они начинали от этого сильно болеть. Теплое, ласковое море, обилие ярких цветов на клумбах в какой-то мере скрашивали нам тяжелое впечатление от процедур. Ребята, с которыми я успел подружиться, приносили мне крабов и мидий, рыбок-коньков и занятные морские раковинки - замочки, где прятались мелкие раки-отшельники. Время летело быстро.
  
   Из Ленинграда прислал письмо папа. Спросив, как у нас идут дела, он сообщил интересную новость. Оказалось, что мои улитки-катушки отложили икру! Мне тотчас захотелось поскорее домой, чтобы посмотреть, как из икринок будут появляться их крошечные малыши. Я думал, что они выходят на свет без раковины и что раковина вырастает у них через некоторое время. Каково же было мое удивление, когда по приезде в Ленинград, я увидел в банке улиточек величиной с булавочную головку, но уже с вполне оформившейся раковиной.
  
   Как-то в выходной к нам пришли Саша Синицын и его старший брат Володя, ученик ремесленного училища.
   - Здравствуйте, тетя Нина! Пойдемте сегодня на Каменный остров! -
   - Сейчас, ребята, - ответила мама. - Я только Ваху снаряжу и пойдем. Вы пока помогите мне спустить велосипед.
   - Это мы - мигом. А Тамаре с Леной можно пойти?
   - Конечно, если их родители отпустят. Чем больше нас будет, тем лучше.
   Меня называли Вахой потому, что я долго не мог произносить букву "с".
   Вот мы, наконец-то, готовы к прогулке. Еще с вечера мама напекла "жуликов", маленьких не то пирожков, не то крученых булочек с вареньем, чтобы угостить ребят. Эти булочки были хороши тем, что даже немного зачерствев, все равно оставались вкусными. Впрочем, они у нас никогда подолгу не залеживались. И теперь, когда мы дружной компанией шли в Каменноостровский парк, Лена и Тамара то и дело запускали руку в сумку, висевшую на руле моего велосипеда, вынимали сразу по нескольку штук этих самых "жуликов" и с большим аппетитом их уплетали: "Тетя Нина, как вы их делаете, что они у вас такие сладкие получаются?" Мама подробно объясняла девочкам, сколько нужно муки, масла и сахара, чтобы приготовить тесто для "жуликов". Еще и по сей день воспоминания об этих булочках связываются у меня с прогулками и какими-нибудь дальними поездками.
  
   На Каменном острове мы проходили под шатром из ветвей высоких деревьев. Это были клены. А потом Володя с Сашей ловили в пруду сачком и показывали мне золотых карасей, головастиков и длинных, черных конских пиявок. Плавая возле берега, эти пиявки сильно сплющивались и становились похожими на узкие ленты. Так, с помощью друзей впервые состоялось мое знакомство с увлекательным миром водных животных. Здесь я впервые увидел личинок стрекоз, - таких необычных, а потому казавшихся немного страшными на вид, - с короткими зачатками крыльев на спине, хищного жука-плавунца, задние ноги которого напоминали весла, и еще много удивительных насекомых и моллюсков. С любовью и благодарностью я вспоминаю о тебе, Каменный остров!
  
   Санкт-Петербург, июль-декабрь 1998 года,
   декабрь 2000 года.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"