Тюлин Дмитрий Юрьевич : другие произведения.

Заря над Волгой

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Переделал ещё одни life documentaries. Эта история очень нравилась моим товарищам. Имена пришлось изменить. Речь идёт об экспедиции октября 2015 г. Не стал вырезать записи о собственных мыслях в 2015 г, редактировал по минимуму. На многое в тексте теперь удивительно смотреть. Но. Это было.
  Больше всего в своей работе я любил командировки. Накануне выезда плечом к плечу рядом со мной встала Света из отдела, состоявшего почти целиком из девушек и спросила, как всегда, полушёпотом: "Ты с Александром Александровичем в командировку едешь?" "Да, еду", - отвечаю так, словно она собирается у меня эту командировку отнять. Но Света лишь попросила меня сфотографировать Саныча за работой, для стенда к его юбилею. Отвечаю, что всё будет сделано, вот только Ефимыч (наш водитель) не особо жалует, когда я что-то фотографирую, помимо насекомых. Вдохновением на художественный подвиг я не горел: что они там собираются изображать о человеке, который большую часть жизни выслеживал браконьеров. Правда такова, что там, где рыба, существует только одно ремесло, и ремесло это называется "рыбак", будь ты хоть чистильщиком аквариумов, хоть специалистом по травмированию поднимающейся по турбинам ГЭС молоди рыб. Ну вот взять друга детства, который, когда были пацанами, наставлял меня, как ставить сети, чтобы рыбасы (работники рыбинспекции) не попалили, а ныне он сам работник рыбинспекции и наверняка получает такую же премию ко Дню рыбака. Дед мой ловил шамайку на Нефтяных Камнях (город на сваях на Каспие), сушил её, а мы с братом вынимали изогнутые в виде буквы "S" крючки из её ноздрей и кидали с застеклённого балкона на головы прохожим. Они медленно падали на ветру, вращаясь. Отец мой в 90-е продавал аквариумных рыбок и вывел семью из кризиса, я ему помогал, и очень скоро у нас появился и импортный телевизор, и видеомагнитофон. В станице он любил принести кошкам ведро плотвичек, уклейки и окушков, что вызывало раздражение у дядьки, брата матери, который впоследствии сгорел, будучи пьяным, из-за сигареты, живым, вместе с пристройкой к дому. Дядька полагал настоящей рыбалкой - когда необходимо высиживать часами сазана под камышом, или же прятать сети от рыбасов. Вот, Степаныч пишет в учебном пособии для студентов, которое заставил меня прочесть от корки до корки, как только я поступил работать, что форма рыбы идеально приспособлена к жизни в воде. И ни ихтиозавры, ни дельфины, ни пингвины, утверждающие конвергенцию по Ефремову, не освоили экологическую нишу так масштабно как рыбы. Дальше, однако, вдохновение Степаныча в том же пособии приходит к идее, что первые суда были созданы рыбаками. Соответственно, если бы не рыбаки, не поплыл бы Колумб в Индию, и не привёз бы табаку. Должно быть, по Степанычу человеческая история содержит две формации: до первых рыболовецких племён и после первых рыболовецких племён, все остальное - от лукавого. И да, рыбак рыбака видит издалека. Ладно, это прелюдия. Перейдём, наконец, от тоскливых будних рефлексий к командировке! Места, где я раньше не был, оказались в ней самым скучным эпизодом.
  
  Я узрел эти места в первый день выезда. Горный Балыклей, село Оленье, рыба-игла в Дубовке (там я был) и река Пичуга. Таков был в тот день маршрут. Я пару раз попросил у Саныча позабредать, но попросил робко, так как дикий дубак (холод) вместе с ветром не особо располагали к тому, чтобы облачиться в резиновый костюм с сапогами и лезть в нём в воду. Я сделал несколько фото, выполняя просьбу Светы. Мне стало настолько холодно, что труд Саныча увиделся в героическом свете, я подумал, что он вполне достоин быть запечатлённым на стенде. Потом поехали в Ерзовку.
  
  Готовил я в Ерзовке с Ефимычем супчик. Ефимыч с непередаваемым смаком засыпал специи в котелок, пену называл наваром, а лук поджарить отдельно, с тушёночным жиром и подсолнечным маслом до золотой корочки. Чем мне нравятся командировки с Санычем, он, в отличие от Натаныча, страстного коллекционера всего и вся, в т.ч. - автобусных билетов, пьёт в меру. Так, когда поужинали за столом в УАЗике-буханке, и Ефимыч вынул неизвестно откуда вторую бутылку водки, а я перевернул свою рюмку вверх дном, Саныч последовал моему примеру, и остаток вечера говорили о политике. В семь вечера решили спать. Саныч вместе со спальником забурился в свою палатку, а мы с Ефимычем закопались в тёплое в машине. "Ночь предстоит долгая", - заметил Ефимыч. Посреди ночи мы проснулись, мучимые жаждой и приложились к ледяному компоту. Покурили. "Вторую серию будем смотреть!" - воскликнул Ефимыч, и я изумился, отчего так хорошо в такой холодной машине. Я ведь ещё не знал, что эта, нагонявшая тоску мысль о "второй серии", покажется в следующую ночь мне мечтой о рае...
  
  Наутро Ефимыч с Санычем отправились брать верхний бьеф. Как и обещали по прогнозу погоды, разыгрался шторм. Впервые в жизни я не настаивал на покатушках на лодке с мотором, а с радостью принял предложенную мне участь сторожа: не хотелось оказаться окаченным с ног до головы водой, как то было летом. Мне подумалось, что в труде Саныча точно есть что-то героическое.
  
  В общем, я остался на берегу один. Вначале я лёг смотреть третью серию. Мне снился ржавый баркас на берегу моря и парусник "Секрет" из повести Александра Грина. Потом я взялся бродить по берегу. Тут меня начало мучить смесью совести и неудовлетворённого самоутверждения. "Коммунист берётся за самый тяжёлый конец бревна", - эту мысль я гнал от себя особо настойчиво. Но были и другие такие же неприятные мысли: "А вот герои А. Грина просились бы именно в шторм". Ещё вспоминался фильм "Территория" и небритый "философ", который, в то время как другие рисковали, лечил уши девке на базе. Нет, знакомая девчонка-адвокат не права. Моя философская мысль это не избитые афоризмы, она движется по передовому краю непознанного, но истинный философ всегда - практик, потому что его уже не волнуют мысли лёгкие и летучие, ему требуется материализация собственных мыслей. А Саныч - просто хищная рыбоядная птица, таков его орлиный нос и маленькие круглые глазки. На берегу было одиноко и скучно, я принялся разговаривать сам с собой. Вначале я просто произносил названия водоёмов и слушал, как это отзывается, затем перечислил названия всех рыб, по которым мы пишем отчёты. Нашёл родник, отыскал разбитое зеркальце и поиграл солнечным зайчиком. Далее я начал обращаться к той, которую полагал Богиней. Волга вроде отзывалась какими-то смыслами. Нашёл что-то, похожее на окаменевшую кость, но и след кроссовка на песке вместе с камнями выглядел как скелет мозазавра. Я собрал гальку и высек на ней ножом недостающие для полной коллекции руны. Ненадолго меня это заняло. Тут приехала белая иномарка и, к моему изумлению, оттуда выбрался Ефимыч. "Не смогли назад выплыть с левого берега! - сообщал взахлёб Ефимыч. - Час ждём - шторм не стихает! Два ждём - колыханка продолжается! Саныча несколько раз водой с головы до ног окатило, пока плыли! Пристали к яхт-клубу, вызвали такси. Поеду, лодку погружу на машину, вместе с Санычем!" Когда Ефимыч уехал, мне стало совсем тоскливо. Дед воевал на флоте, - думал я, - дядька, мамин брат, служил во флоте в Карибский кризис, неужели во мне нет ни капли моряцкой крови? Так я всё больше утверждался в идее, что надо попроситься брать разрез и решил высечь имя Богини на скале. У меня в связке имеется ключ, и я не знаю, откуда он там взялся. Он до сих пор в этой связке. Я всегда думал, что это ключ от второй скважины в двери нашей квартиры, но потом выяснилось, что это не он. Тогда я подумал, что это ключ школьного мастера Сергея Ибрагимовича, с которым мы мастерили муравейник (что-то такое припоминалось), но и в школе ключ никуда не подошёл. Наконец, в той командировке, я придумал для него применение. Я выскреб на обнажённой горной породе имя "Наташа" и фамилию, которая, возможно, свидетельствует о происхождении из рода либо рыбацкого, либо моряцкого. Думалось о том, что камень быстро сотрут в порошок вода и ветер: он и так осыпался, и что так пишут, наверное, только когда собираются вернуться на то же место. Когда я заканчивал последние штрихи, прибыли весёлые Саныч с Ефимычем.
  
  "Натаныч доверял мне фиксацию гидрохимии", - говорю Санычу, надеясь как-то компенсировать своё безделие. - Если смешать концентрированную серную кислоту с марганцовкой, от крупинки такой смеси даже сорокоградусная водка воспламеняется мгновенно", - уговариваю. "Если намочить бумажку в глицерине и посыпать марганцовку, она загорится через некоторое время, - отвечает Саныч. - Ладно, давай серную кислоту!"
  
  Потом ужинали и пили водку. "Степаныч, - мурлычет Ефимыч, - говорит, что, куда не приедете, всюду ставьте сети, чтобы мы оперативно отслеживали меняющуюся ситуацию". Я вспоминаю, как мне Степаныч говорил всюду, где не бываем, брать малька. В общем, поехали мы с Ефимычем ставить сети. Шторм вроде как чуть поутих, я грёб на вёслах, Ефимыч ставил сети, какая-то вечерняя идиллия, а пьяному, как известно, "море по колено" (хотя и выпили мы немного), и я как-то легко согласился взять Ерзовку тем же вечером.
  
  Вначале всё шло как обычно: вода с бактериопланктоном с поверхности, сеточка Джеди для дафний, с краником, дночерпатель ДАК-3, или какой-то ещё номер... На русле тоже вроде ничего, там уже в ход идёт батометр... "Поздно вышли, - мрачно цедит сквозь зубы Ефимыч, - волну не видно. Надо возвращаться". "Да давайте добьём Ерзовку! - отвечаю я. - Что там? Раз, и всё взяли!" "Ну ладно, - соглашается Ефимыч. - Давай добьём Ерзовку". У левого берега прозрачность по диску Секки оказалась меньше полуметра. Вода была рыжей от поднятой со дна глины. Я записывал в блокнот и мысленно ругал Ефимыча, что он повернул лодку назад ещё до того, как я всё записал, и тут блокнот залило водой с носа. "Вот так!" - сказал Ефимыч. Тут меня окатило с головой волной, потом ещё раз, ещё раз, и, наконец, я сообразил, что Ефимыч не пытается плыть назад, а борется со стихией, тщась вывести лодку к берегу. Наконец, ему это удалось.
  
  Мы вытащили лодку на пустынный берег, сплошь усыпанный обломками огромных камней, из-за которых приходилось постоянно падать. Над обрывом возвышалась заброшенная водокачка. Обломки деревьев торчали из резиновых шин. "Будем ждать штиля", - сказал Ефимыч. Стемнело почти сразу. Мысль, что я ничем не хуже Саныча: и водой окатило, и ждать придётся, настолько меня воодушевила, что я запалил зажигалку и сфотографировал свою физиономию на телефон. Я и не подозревал ещё, что именно разрез на Ерзовке окажется самой героической частью нашей маленькой экспедиции, и всё ради каких-то дафний...
  
  Миновал час и, казалось, волны уменьшились. Ударил мороз, как оказалось впоследствии - 5 - 7 градусов по Цельсию. Я торопил Ефимыча, а тот, к моей досаде, отправился на мысок. Оттуда он вернулся мрачный: "Это тут кажется, что волны поутихли, - говорит он, - а там дует как из трубы, и волны - совсем другие. Чувствую, ночь будет долгой..." Тогда я решил, что главное - чтобы закончились у Ефимыча сигареты, тогда его потянет на тот берег, где лагерь и четвёртая серия.
  
  Кошечка приходила. Погладить не дала. У меня сигареты кончились, и Ефимыч курил каждую сигарету лишь до половины, давал докуривать мне. На небе высыпали звёзды. Никогда мне не забыть огни напротив и как двигалась Большая Медведица с запада на восток, Млечный Путь, какая-то туманность и мысль о том, что, сколько не смотри на небо, а помимо самолётов ничего иного не пролетит. "Ну вот, - вздохнул Ефимыч, - баржа ушла, нет последнего развлечения..." "Любое действие лучше бездействия!" - настаивал я. "Не всякое действие ведёт к хорошему результату", - настаивал Ефимыч. Когда у Ефимыча закончились сигареты, я спросил у него: "А может, рискнём?" - не отдавая себе отчёт, что вот так и оказываются в числе утопленников. Я чувствовал, что Ефимыч как-будто оскорблён, и тут он сказал, что, давай, попробуем, и Волга как-будто стала на несколько мгновений цветной. Я сел на вёсла. Недолго боролись мы со стихией, Ефимыч почти сразу повернул к берегу, матерясь, что теперь уж хорошо, если высадиться удастся. Помню как тащил лодку на берег, подскользнулся и упал в воду. "На рассвете должен быть зазор, затишье", - сказал Ефимыч. "Прошло 4 часа, - в отчаянии сказал я, разминая окоченевшие пальцы ног, - 7 часов до рассвета. У нас ноги окоченеют от ожидания!". "Вода - 17 градусов, ноги можно греть в воде", - усмехается Ефимыч. Я ответил ему неуважительным тоном, хотя и не выходя за рамки приличий.
  
  Маски спали и остались два чёрта из Волжских легенд, ну а из чего ещё складываются Волжские легенды, как не из рыбацких баек, это раз в столетия проплывает какой-то Стенька Разин... Какой-то чужой рыбак рядом со мной, и мы вынуждены охранять лодку. Я чувствовал зависимость от него и понимал, что если уйду искать ночлег, мне этого никогда не простят. Ефимыч стоял неподвижно, глядя на противоположный берег, опираясь на торчащее из резинового диска дерево. Казалось, это памятник, который будет стоять здесь вот так вечно.
  
  Я предложил Ефимычу развести костёр. "Дров тут нету", - буркнул Ефимыч, что было неправдой. Наконец, он решил облить резиновый диск бензином и поджечь. Диск искрил, Ефимыч решил, что загорятся камыши, а от них каким-то образом - дачи, находящиеся в нескольких километрах отсюда, и он залил его водой из тазика для дночерпателя. Я вспомнил как плавились стеклянные бутылки в костре в Александровом Гае, на границе с Казахстаном, этот эпизод вдруг вернулся из небытия, я помнил о той орнитологической экспедиции другое... Помогал тащить вещи, будучи студентом, выпили на перроне, мне предложили ехать, я сказал, что нет с собой паспорта, мне ответили, что уговорят проводника, и тогда тоже ударил мороз. Я тогда проваливался под лёд, пытаясь достать подстреленного лебедя, в палатке покрывали одеялом раскалённый камень и грели ноги. Ещё находили в степи Казахстана простреленный человеческий череп на шесте и пили из него по кругу спирт.
  
  Конечно, всё это уже было. Вот также после рыбалки ждали ночью первой электрички с Димкой Солдатовым из общаги, но тогда рядом был добродушный Димка, а не этот мрачный Ефимыч. Чужой человек, до которого мне нет никакого дела. Я сознавал своё "эго", "низшее я", но ведь так бывает только когда включилось "высшее я", разум. Я вдруг осознал, что манипулировал Ефимычем, пытаясь втянуть его в авантюру, дожидался расчётливо момента, когда у него закончатся сигареты. Всё это не вязалось с тем именем, которое я вырезал на скале, и я ненавидел самого себя. Садился на резиновую камеру, прислонялся к пню, и приходили видения: как размножается фитопланктон, как возникает из небытия чья-то икра, какие-то птицы и насекомые, разум Волжской биосферы, иногда даже привидение кошки, но почему-то в нём не было образов рыб, они появились лишь потом и какие-то мультипликационные. Дальше мне становилось холодно, и я бродил до мыска. Вначале я надеялся, что волны утихнут, потом ходил просто, что убить время и согреться. И снова сидел с закрытыми глазами, и снова бродил. Четыре круга, и час проходит... Ефимыч так и стоял, оперевшись на пень. "Должен быть зазор, затишье, с рассветом", - мечтательно говорил, раскачиваясь, Ефимыч. "Не будет никакого затишья, - отвечал я, - у меня предчувствие". Последнее я произнёс уверенно. "Это в мультфильмах всё просто, - говорит Ефимыч: снять якоря, отдать швартовые... В жизни всё не так..."
  
  Очень хотелось попасть на берег с именем на скале, я не страдал без сигарет, как Ефимыч, я привык к такому, без сигарет... Потом мне захотелось пить. Я вспомнил, что те, кто не пьют сырую воду из природных водоёмов и не едят воробьёв, считались на кафедре зоологии никакими не ботаниками, которые также пользовались разгульной славой полевиков на факультете, уступая, впрочем, пальму первенства зоологам, а просто "ботанами". "В пять утра станет легко на душе", - скрипел Ефимыч. "Если доживём до пяти утра", - огрызнулся я, сознавая, что Ефимыч ни в чём не виноват. Первые четыре часа пролетели быстро, теперь время растягивалось всё сильнее и сильнее... "Не нравится - Саныч предлагал тебе остаться". Я хотел ответить ему, что провести ночь без связи (у меня телефон не ловил) в ожидании пропавших без вести - ещё хуже, чем сидеть здесь, а так хоть согревает мысль о том, что Санычу тепло, и когда всё закончится - будет круто, но промолчал.
  
  Холод уже почти не чувствовался, хотя был мороз, казалось, что прихватывает сердце, как тогда у Димки Солдатова; меня вообще перестало волновать что-то, помимо имени на скале, и я вспоминал девушку, присутствие которой всегда заставляло вспоминать меня слово "утро". Стало светло на душе, и я обратился к Ефимычу: "И часто вам так ждать приходилось?" "Раз пятнадцать, двадцать, - ответил Ефимыч как-то просветлённо. - А может бросим курить на двоих?" - воодушевился он. "Да мне не трудно без сигарет, - ответил я. - Мне трудно отказаться от соблазна". Ефимыч рассмеялся.
  
  Потом всё вернулось на места. "Это светает?" - спросил я. "Это город Волгоград. Светает на востоке. Ты не можешь север определить по Большой Медведице? Чему ты мог детей научить, если таких вещей не знаешь?" Да, я учил как определять север по Большой Медведице, но я ничего не помню. "Вон там восток, где Луна и Венера", - говорит Ефимыч. - Луна на убыль, или растёт?" Последний вопрос меня особенно взбесил. Луна была перевёрнута рогами кверху, Юпитер горел прямо над ней. "Луна стареющая, - отвечаю я, - и это не Венера, а Юпитер". "Интересно, что переживали люди при обороне Сталинграда", - подумалось мне, глядя туда, где вовсе не светало.
  
  Наконец, Ефимыч решил развести костёр. Часы показывали четыре ночи. Он бросил в костёр каких-то листьев и поплыл пряный запах. "Китайцы называли последний, самый тёмный час перед рассветом, часом быка!" - сообщил я, согревая руки и веселея. "Чем это они мотивировали?" - спросил Ефимыч. "Не знаю, легенда какая-то, наверное". Но "Час быка" не был страшным у нас. Он был тёплым, мне хотелось задремать, вспоминался Серый Солдатов, читающий под шерстяным одеялом в общаге книжку про Мумия Тролля и ворковавший: "Как Хемуль у камина!" Мне вдруг стало ясно, что вообще не важно, кто кому муж и кто кому жена. Верная дружба, коллектив, общее дело, коммунизм, вот что важно! Вот та константа, в которую ведёт любовь к Наташе! Вот то единственное, что имеет смысл! И если бы она была здесь, костёр горел бы всю ночь, я позаботился бы об этом. В общем, я снял тот костёр на телефон.
  
  "Скоро заалеет заря, - произнёс Ефимыч. - Волны хлещут с завидным постоянством. Попробуем вырваться отсюда. Будет видно волну". Пристали к голове две песенки: "На белом-белом покрывале января любимой девушки я имя написал", группы "Комиссар" и "Заря, заря, заря, алая заря" группы "Любэ", обе показались мне в тот момент дурацкие.
  
  Наконец, явилась Аврора. Когда я её видел последний раз в жизни? Я поразился тем, что её оранжеватые всполохи точно как на крыльях бабочки желтушки авроры. Натуралист, который давал ей имя, знал как выглядит заря! Эта мысль ошеломила меня. Также меня ошеломила мысль о том, как мало истины в астрологии и религии: древние смотрели на небо совсем из других соображений, из практических. Они жили от рассвета до заката, считали месяцы по месяцам в небе, определяли стороны света по звёздам. Они начали его обожествлять... Ефимыч смотрел на противоположный берег, было в нём что-то богатырское. "Пора", - сказал он.
  
  Я отчаянно грёб вёслами. Волга бурлила, рыжая и молочно-белая от пены. Заря начала алеть. Ефимыч завёл мотор, и я принялся складывать вёсла. "Кто дал команду отставить вёсла?!" - как заорёт на меня он. В лице его читалось опасение, что залив не отпустит, лодку кренило на бок, с борта брызгала вода. Я погрёб снова. Хотелось попасть на берег с именем на скале. Я тоже опасался только одного, что залив не отпустит, больше никаких эмоций.
  
  Потом мы вырвались. Пень, о который опирался Ефимыч, казался языческим идолищем, я видел лица и в других пнях, и всё прочее - древнеславянским капищем. Кто-то предположит, что воображение, а я полагаю, что всплыли из тьмы бессознательного древние слои соборного разума.
  
  Потом мы шли по Волге. Вода начала окатывать с ног до головы, но залив больше не держал. "А почему пена - полосой?" - как заору я на Ефимыча, догадавшись, что больше в этом деле не мальчик, а уже подросток. "А потому что ветер и волны!" - передразнивает Ефимыч. "А почему в других местах пена - пятнами, а только тут - полосой?" Ефимыч что-то недовольно ворчит. Тут мы начали приближаться к правому берегу, и возникли вовсе сюрреалистические картины. Над водой струился пар, он поднимался островками, как если бы били гейзеры. Вдруг блеснул золотом солнечный луч, и среди гейзеров вырисовались высокие тени меня и Ефимыча в лодке. Я пытался повернуться на Аврору, но Ефимыч как заорёт: "А ты не вертись!" Я хотел сфотографировать это всё на телефон, но он разрядился, а потом на берегу получилось не то.
  
  Я думал об Авроре. Я вспоминал одного из лидеров забастовочного движения, как был у него в гостях в Питере. Тот настырно крутил по кругу единственную песню, исполняемую пронзительным мальчишеским голосом: "Что тебе снится, крейсер Аврора?" Я поделился с ним, что, когда рисовал с другом детства Мурсалом фотонную ракету, то как бы пытался изобразить крейсер Аврору, звездолёт, который уже не полетит, но не понимал, что хочу нарисовать, и хозяин квартиры громче включал песню. Но что я рисовал тогда, с Мурсалом? Я рисовал зека за колючей проволокой, людей в матросках с длинными волосами на затылках и с короткими чёлками, с лозунгом на плакате: "Вперёд, к победе коммунизма!" на английском, атомный взрыв, и всюду пририсовывал идеальное женское лицо, которое увидел в жизни много лет спустя, лицо той, чьё имя выскреб на скале. Тот парень с песней про крейсер Аврору был кое в чём неправ. Он мне сказал там, в Питере: "Да они о бабах думали и матерились в ту ночь, на Авроре!" Вот я на том берегу матерился? Матерился. А что мне ещё оставалось, как ещё было это назвать? Но никакие "бабы" мне в голову не приходили, я о Богине думал, да в такие моменты вообще думаешь только о том как пережить испытание. "А я хотел бы очутиться в ту ночь на Авроре", - ответил я этому видавшему СИЗО за классовую борьбу забастовщику. Дело в том, что хорошо, когда в самую тёмную ночь ты находился там, где нужно. Если бы в тот день, когда полиция брала на понты, у завода АИТ был бы не я, рядом с заядлой рыбачкой Галиной, а кто-то другой, а я был бы в последующие, спокойные разы, я чувствовал бы себя недостойным даже вспоминать о дочери железнодорожного рабочего-ремонтника. И в фильме "Ленин в Октябре" мне больше всего нравится момент, когда погибает водитель, защищавший Ленина от бандитов, и в тот миг для него, словно с неба, зазвучало: "Это есть наш последний и решительный бой!.."
  
  У берега наступил полный штиль, и Солнце на Волге - рыбьей чешуёй. "Смотрите, зеркало! - воскликнул я. - Идеал!" "Курева!" - заорал с лодки Ефимыч, и к моему изумлению пузатый круглолицый, страдающий одышкой, Саныч помчался к машине. Только я оказался на берегу, как Саныч вставил мне в руки кружку от термоса с горячим чаем и сигарету - в зубы, поднёс огоньку. "А я всю ночь так и не смог уснуть, сидел на морозе", - говорит Саныч, и я ему верю. "Нормально?!" - орёт мне в лицо Саныч. "Отлично!" - ору ему в лицо я. "Вот это и называется экспедиция! - орёт Саныч. - А то как бабы на курорте! Вот это обучение ихтиологии! И скажешь: да ну вашу ихтиологию, буду писателем, да?!" "Чтобы что-то написать, нужно вначале что-то пережить", - отвечаю я. "А ты не сиди сложа руки! - орёт Саныч, и я чувствую, что больше меня не опекают. - Работать! Работать! А герпес над верхней губой у тебя вскочит..."
  
  Потом Ефимыч снял сети, и я помогал ему чистить их от ракушек и вынимать рыбу. "Будешь мерить и взвешивать?" - спрашивает Ефимыч Саныча. "Мне Степаныч такого задания не давал", - отвечает Саныч. Я вспомнил, как в прошлый раз пьяный Ефимыч заставил меня мерить рыбу линейкой посреди ночи. "Пиши: "Ерзовка, число, месяц, год. Лещ, 700 грамм!" Это называется научный лов, в отличие от лова любительского и промышленного. Его нужно утилизировать, т.е. уничтожить. Прилов - отпустить. Уничтожают обычно путём переваривания. Так Ефимыч насолил в тот раз ящик рыбы. Раков отпустили. Они вообще тем годом шли как тотемическое животное.. Самых крупных судаков и огромного окуня отправили на уху и на жаркое.
  
  В тот день переехали в Дубовку, позавтракав холодным салатом и хлебом с майонезом. Как и обещал Ефимыч в ту ночь на берегу, все трое дрыхли в машине "как суслики". Потом обнаружили на берегу (вода отступила) залежи металла и что-то, напоминающее ухнали. Саныч гадал, была ли тут кузница, или деревня, или затопило корабль.
  
  Вечером пили чай, ели жаркое из рыбы, с луком (уху съели в обед), травились рыбацкие байки. Саныч расчувствовался и показывал фото на телефоне щук, которых выудил из проруби. "И будешь ты рассказывать детям, если они у тебя будут, - говорит Ефимыч, - что жил такой рыбак, Саныч, одна слабость у него была: уху из щуки любил". "Ладно, дети Солнца и дети Луны, - сказал, наконец, Саныч, - Давайте спать!" В этот раз ему постелили на полу в машине. Он всю ночь выбегал покурить, а я думал, что вот так же не даю спать своим куревом маме. Снились мне коммунисты.
  
  Наутро Ефимыч и Саныч выехали брать Дубовку. Мне уже не было безразлично, что они уходят в шторма, но я чувствовал, что приключения закончились. Восход я сфотографировать не смог, так как разрядилась батарея в фотоаппарате. В общем, они не смогли взять левый берег. Саныча окатило несколько раз водой, и мы поехали в Саратов. По дороге поели пирожков и выгрузили с Ефимычем пробы в конторе.
  
   Всё!
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"