Он шевельнулся, и дождь, казалось, только и ждал этого, чтобы обрушиться сплошной стеной.
"Холодно... Почему мне так холодно?"
Он сделал шаг и по колено ухнул в неожиданно глубокую лужу у бордюра.
"Мокро... бррр! Где я?"
Мимо с ревом промчалось стальное чудовище, светящее в непроглядный мрак дождливого осеннего вечера глазами-фарами. Окатило не успевшего отшатнуться мальчишку целым цунами грязной воды. Он споткнулся и с размаху сел на мокрый камень тротуара. Поднял руку к лицу, провел по щеке. И вдруг расплакался, громко, навзрыд, сотрясаясь всем худеньким телом. Некогда белая рубашка теперь была похожа на старую половую тряпку, брючки облепили тощие ноги, в ботинках хлюпала вода. Мимо спешили поздние прохожие под зонтами или в плащах. Никто не обращал на него внимания.
"Почему они меня не видят?"
- Эй! Простите, не под... - тот, к кому паренек обратился, даже не повернул головы.
"Ах, да... Меня нельзя увидеть... Я же..."
Он вдруг в ужасе подскочил, завертелся, странно размахивая руками. Остановился, в широко распахнутых серых глазах стыл ужас пополам с обреченностью.
"Не может быть!"
Он брел по городу, не обращая внимания на дождь, на машины, на лужи. Просто механически переставлял ноги, глядя пустым взглядом прямо перед собой. Вдруг взгляд зацепился за что-то яркое в сплошной серости осенних сумерек. Парень повернул голову, отыскивая привлекший его внимание предмет. Это был зонт. Огромный купол, раскрашенный в яркие, чистые цвета радуги. Ту, что шла под ним, он не мог рассмотреть - зонт закрывал ее едва ли не до пояса. Он смотрел, не в силах отвести взгляда от единственного цветного пятна на всю улицу, а потому первым заметил, что на нее, переходящую проезжую часть, не сбавляя скорости, несется какая-то машина. Крик застрял в его горле, да и осознание того, что его не услышат, морозом прошлось по душе. Он рванулся вперед, нагоняя ее, толкнул к обочине, чувствуя, как сквозь его тело проносится несколько тонн стали и жара.
- Ай! - она упала, благо, на пожухлый газон, круглыми глазами глядя на своего спасителя. - Т-ты... ты меня спас!
- Да ладно... Постой, ты что, видишь меня?
- Совсем рехнулся, гулять в такую погоду - так одетым? Идем-ка! Давай-давай, идем! - она схватила его теплой ладошкой за холодное, мокрое, как лягушка, запястье, потянула куда-то во дворы. Он пошел, не придумав никакой отговорки. Зашел в подъезд, в котором, на удивление, не пахло кошками и было чисто. На лестничном окне стоял горшок с каким-то цветком. У дверей лежали коврики. Стены были выкрашены не мерзостно-серой или синей краской, а разрисованы разными цветами по теплому бежевому фону.
- Красиво тут. Погоди... Я же... воды тебе налью на ковер... - он замер у двери, не решаясь пройти дальше и во все глаза глядя на девушку. Ей было лет шестнадцать, светлые волосы пушистыми локонами обрамляли круглое личико, яркие зеленые глаза светились каким-то внутренним теплом. Наверное, ее можно было бы назвать красивой, если бы не два грубых шрама, уродующих лоб и левую щеку, будто какой-то подонок ударил ее ножом по лицу.
- Страшная, да?
- Неправда.
- Да ладно, я уже привыкла. Ванная - там. Полотенце возьмешь любое на полочке. Иди, отогревайся, я поставлю чай.
Уже из ванной он крикнул:
- А ты не боишься? Вдруг, я маньяк?
- Дурак ты. Я ничего не боюсь.
Он вышел из ванны, согретый, чистый, укутавшись целиком в громадное банное полотенце. Смущенно опустил глаза.
- Так-то лучше. Вот тебе халат, вот тапки. Одевайся и иди на кухню.
Когда он вошел на крохотную, стандартную хрущевскую кухоньку, на столе уже исходили паром чашки с ароматным чаем.
- Держи, витаминься, - она протянула ему крупный оранжевый апельсин, - и пей чай.
Он прихлебывал обжигающий напиток, прижимая к груди ладонь с апельсином, смотрел на нее. А за спиной сохли и пушились два белых крыла.