Тайганова Татьяна Эмильевна : другие произведения.

Драма Змея

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КОНЦЕПЦИЯ ДРАМАТУРГИЧЕСКАЯ,

* * *

  
  

2. ДРАМА ЗМЕЯ

"... Познание  --
всеобщий природный процесс..." --

Алексей НИКОЛАЕВ

   * * *
   Философское восприятие мира отличается от любого иного, во-первых, неистребимым стремлением бесстрашно задавать вопросы даже по самым простейшим поводам, кажущимся в силу привычки банальными, а во-вторых  -- не удовлетворяться плоскими разъяснениями и не шарахаться в стороны от выводов, навзничь опрокидывающих наше прямолинейно-лобовое и утилитарное отношение к действительности. Говоря обобщенно  -- философ мыслит парадоксами и стремится к афоризму. Художник высокого уровня делает то же самое, только не строгим языком логики, а выражая свое мироощущение строем образным, который тоже есть язык и тоже логика, но прошедшие испытание стихией воображения. Текст "Пира" очевидно демонстрирует, что автор  -- друг парадоксам, а к афоризму будет стремиться всю сознательную жизнь, и вряд ли что-нибудь, кроме логической несостоятельности, сможет его остановить. Парадокс и афоризм  -- и есть законы, согласно которым и организовывалась форма "Пира". В этой главе я воспоследовала безлично-критическому опыту, предлагающему, как путь наиболее конструктивный, рассматривать произведение исходя из его внутреннего распорядка. Распорядок "Пира" и кодекс его чести  -- парадокс. И из его преимуществ сугубо драматургического характера я и исследовала традиционный режим разворачивания драмы как формы в три классических этапа "завязка  -- кульминация (вершина конфликта)  -- развязка", ибо именно он, конфликт, каким бы ни казался школярско-примитивным, и есть истинный скелет любой драмы от бытия до человека. Протекание конфликта для большей ясности и очевидности разделено на два этапа, а в качестве иллюстрации я воспользовалась примером из текста, что в данном случае вполне, на мой взгляд, оправдано, так как авторский драматургический алгоритм  -- независимо от того, соответствует ли он норме или выходит за ее пределы,  -- в частностях проявлен так же, как и в общем построении произведения. Для уточнения терминологии сразу же обозначу аналитический инструмент:
      -- "Завязка" есть проблема (!!! -- ???);
      -- "Конфликт" есть парадокс (?! -- !?);
      -- "Развязка" есть афоризм  -- финал катарсиса, разрешение идеологического противостояния, воплощенного в парадоксе (!!!)
  
  

КВИНТЭССЕНЦИЯ МОНОЛОГА ЗМЕЯ

Обольщение первое:

   (!!! -- ???) "... Жизнь, однако, всегда чего-то стоит, потому что не лишена какого-то смысла."
  
   (?! -- !?) "... Когда смысл жизни пропадает, есть смысл жить без смысла, а если есть смысл жить, то нет смысла не видеть в жизни смысла, но надо его ей срочно придать..."
   "... если в основе лежит акт познанья, тогда какой же истины, как не той, что все-таки нельзя жить без смысла?..."
   "... Смысл жизни, в сущности, равен радости жизни, исчерпываясь этим тождеством.
   Поиски смысла имеют смысл, когда они сами суть смысл жизни, ее радость, а есть ли в них еще какой-нибудь смысл  -- не суть, чем и дефектны..."
  
   (!!!) "... Мы ничего не хотим знать о безрадостном, предпочитая неведенье..."
  
  

Обольщение второе:

   (!!! -- ???) "... Постигая истину, мы, собственно говоря, постигаем Бога.
   Предположим, что истина  -- это иллюзия,
  
   (!? -- ?!) ну, а поскольку мы пока далеки от истины, то что не иллюзия?"
   "... уж точно не иллюзорны разве что боль и страх, приводящие нас в чувство, чувство реальности,
  
   (!!!) встряхнув от сна наяву, сна жизни, протекающего в режиме
   обыденного сознания."

Общая развязка обоих обольщений:

   (!!!) "... Что ж, блаженны спящие."
  
   Текст очевидно разделяется на два захода вокруг истины  -- первый определен ключом  -- " если в основе лежит акт познания",  -- гностический; второй  -- "предположим, что истина  -- это иллюзия",  -- агностический. Переход от гнозиса к агностике у Змея не случаен. Анализировать его драму придется по порядку.
  

Развертывание драмы Змея:

  
   1. Стадия проблемы: факт жизни удивляет настолько, что возникает настоятельная потребность задать вопрос.
   Некто Змей: " жизнь всегда чего-то стоит, потому что никогда не лишена какого-то смысла."
   Неопределенности "чего-то" и "какого-то" несут в себе косвенно выраженную проблему, искомый "икс" в уравнении с двумя неизвестными, которое надо доказать,  -- вопрос к жизни.
  
   2. Стадия формулирования парадокса: самый первый, поверхностный ответ на вопрос удивляет даже сам вопрос. Отсюда и рождается на свет парадокс, как высшее напряжение конфликта, его кульминация, и возникает историческое: "хотели как лучше, а получилось, как всегда". Когда парадокс отчетливо сформулирован, он тут же поляризуется в антагонистический тандем "вопрос-ответ"  -- "?! -- !?", где ответ играет роль провокатора, некоторой зауженной части подставной истины, оказавшейся не на своем месте ("свято место пусто не бывает"). То есть  -- возникает необходимость в ответе более жизнеспособном и более морально устойчивом. Для этого приходится первый излишне произвольный вывод рассматривать с разных позиций  -- точек зрения. Поэтому и появляются в драматургическом теле действующие лица - носители этих точек, в контексте выражаемые этапы размышления.
   Некто Змей изрекает свой парадокс: "Когда смысл жизни пропадает, есть смысл жить без смысла."
   Далее в этой стадии следует этап распадания парадокса, выявление его скрытого состава, разрешения загадки путем ее дробления на доступные пониманию части. Процесс аргументирования принадлежит действующим лицам (точкам зрения) и является полигоном для проверки на прочность новых рождающихся ответов. В борьбе за выживание  -- то есть за наибольшее соответствие реальности  -- победит один, с которым согласится большинство Действующих Лиц (или Зрительный Зал).
   Некто Змей проявляет себя с позиций гностика:
   а) "смысл жизни, в сущности, равен радости жизни, исчерпываясь этим тождеством".
   Точка зрения: смысл = радости, и этим все сказано.
  
   б) "Поиски смысла жизни имеют смысл, когда они сами суть смысл жизни, ее радость, а есть ли в них какой-нибудь смысл,  -- не суть, чем и дефектны".
   Точка зрения: смысл = смыслу радости, в которой никакой особой значительности может и не наличествовать.
  
   В) "Мы ничего не хотим знать о безрадостном, предпочитая неведенье".
   Точка зрения: радость = неведенью. Тогда какой, собственно, поиск и какой смысл?
  
   * * *
   Итак, в гнозисе победил агностицизм, в котором никто ни за что не несет ответственности, ни даже за самого себя, ни перед собой. И это почему-то всех радует,  -- и Змея, и жизнь, и смысл. Конечная остановка, тупик  -- приехали. Ехали в весьма тряской ментальной повозке  -- оказывается, в никуда и напрасно. Читатель обманут  -- он доверчиво вслед за Змеем согласился поискать смысл, ему же предложили радоваться без всякого смысла, а также и дальше пребывать в неведении и давать повод для усмешек Змею.
   Что-то произошло  -- сломано не только устремление логики к бесконечности, что и есть, по существу, гнозис, но и сам текст: вторая реплика явно захромала стилистически, смысл ее нуждается в дополняющем переводе, слету ее постичь затруднительно. Если же мы попробуем, призвав на помощь в качестве переводчика какого-нибудь гиганта умственных усилий, разобраться в существе второй точки зрения с помощью прямой, а не косвенной логики, подставив на место "икс", обозначенное в тексте как тире, глагол-связку "есть", как и рекомендует учебник русского языка, то получим труднопостижимую поэму:
   а) / поиски смысла имеют смысл //
   б) / когда они сами суть смысл жизни //
   в) / а есть ли в них какой-нибудь смысл //
   г) / не ЕСТЬ суть //
   д) / чем и дефектны //
  
  

Перевод с Божьей помощью:

  
   Первое, на что переводчик обращает внимание  -- употребление в одном постулировании слова "смысл" четырежды; второе  -- что "смысл", наличие которого в жизни человека Змей стремится определить, доказывается не чем-нибудь, а самим же "смыслом".
   Так что же произошло? Что кто-то внезапно поглупел  -- либо автор, либо Змей,  -- допускать непозволительно: ни тот, ни другой умом не обижены. Похоже, что мы снова имеем дело с явной провокацией со стороны Змея (или автора, его озвучившего). Чтобы сориентироваться, расположим все четыре "смысла" в логический доказательный ряд:
  
   1. "Поиски имеют смысл, когда..."  -- это условие задачи, искомый "Икс", требование обнаружить причинно-следственную связь  -- "когда" означает "при каких условиях" для смысла должна найтись свободная и закономерная ниша. Иначе говоря, "смысл" здесь представлен как драма творчества.
   2. "Когда они сами есть смысл жизни..." --"смысл" здесь определяется "жизнью" вообще, при такой системе оценок его поиск есть высшая драма бытия.
   3. "Когда они (поиски  -- Т. Т.) сами суть смысл жизни, ее радость"  -- речь идет не столько о смысле, сколько конкретно о поисках. А слово "смысл" в этом ряду представляет собой качественную оценку поисков как осмысленных, жизненно потребных и необходимых, происходящих в течение человеческой жизни,  -- это драма жизни. Незаконспирированный перевод звучит так: "Поиски высшего смысла бытия исходят из осознанной потребности в осмыслении собственной жизни, что приносит радость".
   4. "А есть ли в них какой-нибудь смысл  -- не суть"  -- "какой-нибудь" означает  -- всякий, любой, какой угодно, в том числе и весьма преходящий частный и произвольный смысл: самоутверждения, влюбленности, богатства,  -- и прочей витальной физиологии, которая явно способна увести в сторону от высшего смысла бытия и завести человека в дебри беспросветно ограниченного существования, лишенного всяких глубин постижения. Отсюда совершенно закономерно и следует  -- "чем и дефектны". В этом периоде размышления Змей употребил слово "смысл" в значении личной драмы человека.
  
   Таким образом, Некто Змей использовал одно и то же слово "смысл" как четыре совершенно различных понятия, причем в откровенно нисходящем порядке: "смысл икс", искомое достижение, цель логической и этической задачи, он совершенно справедливо заключил в беспредельные возможности смысла бытия; смысл бытия, в свою очередь, определил через смысл жизни, а смысл жизни ловко упаковал в индивидуальный прикладной частный смысл заурядного человеческого проживания. Именно таким путем смысл бытия и остался без содержимого и содержателя  -- без человека  -- сиротствовать в космосе в одиночестве.
   В одной лексической фразе употреблены четыре разных понятия вместо каждый раз единственного. Возможно. что сделано это ради их дифференциации, но если последнее и наличествует, как, допустим, локальная задача, то осталась она в авторских глубинах и вовсе не реализована. То же, что получилось на самом деле, ведет в обратном направлении сведения всех символов в пучок и заканчивается их аннигиляцией. А усугубляется уничтожение смысла всех "смыслов" заключительной репликой "чем и дефектны",  -- по авторской воле или без нее  -- обобщающей фразу целиком. Финал размышлений сводит все четыре уровня бытия к состоянию пребывания в дефективности. Дефективно  -- все. Более того, "чем и дефектны", заключающее сложносверхподчиненное предложение, есть обобщение не только синтаксической фразы, но и всего процитированного монолога Змея. И если автор хотел указать на неполноценность конкретного, низшего, материального смысла жизни, то фразу синтаксически строить следовало бы иначе, избегая обвинения в стилистической недоброкачественности, или, хуже того, в стилистической спекуляции.
  
   * * *
   Велик и могуч русский язык, не разделивший в себе основополагающих понятий бытия, определяющий смысл с помощью смысла, а качества существительного существительным же,  -- хорошо, что не междометием. Беспомощность языка  -- не вина автора, а проблема младенческого сознания славянского менталитета, которую с успехом использует Змей для профанации смысла, что и ведет  -- не может не вести  -- к путанице, к разночтению и непониманию, ибо в том же словесном тандеме "смысл" = "жизни" начинает сказываться математическое свойство сочетаний: многоуровневость каждого слова дает неожиданные внебрачные связи, производя на свет ненужных бастардов, и какая-нибудь Тайганова требует у автора заплатить причитающиеся читателю алименты.
   Русского Змея не приняли бы в индийский ашрам, предложив для начала освоить хотя бы Радхакришнана и Шри Ауробиндо, переведенных, по-видимому, специально для русского менталитета, так как в нем основополагающие понятия, на которых и должен строиться нормальный эволюционный порядок умопостижения, все еще не дифференцированы в силу юности нации, мыслящей преимущественно предметно, а в сферах духовных  -- исключительно максималистично. Русский язык не освоил пока терминологию познания, ибо в самом нашем уме процесс познания не разделился на этапы последовательного восхождения,  -- мы хотим результатов глобальных, немедленно и сразу, что и продемонстрировала Новейшая история. Мы еще не поименовали хотя бы четыре отдельных драмы смысла, несмотря на то, что они явно наличествуют в нашем жизненном опыте, и не выполнили назначения Адама, дающего имена всем демонстрируемым Богом явлениям. Провокация Змея, основанная на последовательной подмене и снижении разных понятий с помощью одного и того же слова, в Индии бы не прошла. Именно потому индийское сознание не приняло ни идеи грехопадения человека, ни проклятия его Богом, ни персонификации Зла в противоположность Богу как персонифицированному Добру. Свободное философское мышление возможно лишь при четкой дифференцированности всех составляющих целого; Индия эту дифференциацию мира разработала настолько, что систему ее философских понятий возможно сравнить с естественным языком, на котором говорит обычный человек по обычным поводам. Индусы никак не способны пристраститься к фатальному для Европы числу "666", исходящему из дуалистично поляризованной каббалистической десятиричной системы исчисления, хотя бы потому, что владеют иными формами математики мира, исчисляя человека и доступный его воздействию космос системой семиричной, самого Бога  -- сферичной, включающей в себя ноль  -- как точку и бездну, и множественность  -- как бесконечность и эволюцию; а также не избегают и единичного исчисления Бога как проявленной из нуля единицы, присутствующей отныне во всех без исключения числах, в том числе и фатальных; высший Космос в сознании Индии описывается не только как семиричность, но и как троичность, в которой два противонаправленных вектора даруют вселенной третье качество эволюции. Воображение китайцев остановилось на пятерке, индейцев  -- на дюжине, но Россия превзошла всех по ментальной заторможенности  -- она, как кошка, способна считать только до двух, единицы при этом вовсе не понимая ни как единства, ни как целого: Зло-Добро; Хорошо-Плохо; хотим как лучше  -- получается как всегда; Троица в сознании народа как триединое начало координат мироздания не укладывается вовсе  -- слишком много чисел, пониманию не доступно; а бедный Змей из-за нашего убожества деградирует вместе с опекаемым человеком до мнимых величин.
  
   В проанализированной выше реплике есть и вторая манипуляция, так же ловко использующая понятийную неразделенность, на сей раз  -- "радости", ибо и она, участвуя в параде "смыслов", должна была бы обрести, как сопутствие, наполненность "радости осмысленного бытия", "радости осмысления жизни" и "радости рядового существования",  -- очевидно же, что это все вовсе не одно и то же. Тот, кто хоть раз соприкоснулся с возвышающим спокойным восторгом осмысления всего доступного воображению бытия, с готовностью откажется от самоанализа  -- осмысления собственной индивидуализированной жизни  -- драмы жизни,  -- на начальном этапе развития человеку крайне необходимого. С этого момента самоанализ перестает быть целью, а становится лакмусовой бумажкой; упрощенной, но личным опытом выверенной схемой общего мироздания, простейшей таблицей умножения, по которой время от времени проверяется сложное логарифмическое действие, производимое при расширенном постижении внеличностной реальности. Но и никакая физиологическая радость существования не удержит в своих границах того, кто однажды вышагнул из ее колыбели путем пристального и настойчивого самоанализа, в равной мере дарующего и отчаяния, и ослепляющие вспышки радости от преодолевания мучительных тупиков. И Змей, совершенно правомочно включивший в постижение смысла бытия еще и радость от постижения, молниеносно совершает весь невидимый ряд подмен, тут же предлагая из радости вывод: "Мы ничего не хотим знать о безрадостном, предпочитая неведенье". Если бы это было справедливо полностью и абсолютно  -- мужчины бы не вступали в брак, потому что это страшно, а женщины не рожали детей, потому что это больно; не было бы в мире ни сострадания, ни взаимопомощи, ни самоотверженности, ни любви, ни долга, ни подвига,  -- я, следуя за николаевским Примитивистом, сознательно выбираю самый примитивно-материалистический ряд доказательств, ибо наибольшее неведенье и безрадостность сконцентрированы именно в практике ежедневной жизни.
   Первая половина монолога Змея, сведясь от гнозиса к агностицизму, формирует непрямой вопрос: а не равен ли смысл жизни незнанию? И Змей делает еще один закономерный заход в воды истины.
  

Второй заплыв в истину:

   1. (!!! -- ???) "... Постигая истину, мы, собственно говоря, постигаем Бога. Предположим, что истина  -- иллюзия,
   2. (?! -- !?) ну, а поскольку мы пока далеки от истины (иллюзии!  -- Т. Т.), то что не иллюзия? (Выходит, все, что от иллюзии далеко!  -- Т. Т.)
  
   ... уж точно не иллюзорны разве что боль и страх, приводящие нас в чувство реальности, встряхнув от сна наяву, сна жизни, протекающего в режиме обыденного сознания."
   Увы, Змей и здесь пользуется демагогическим приемом смешивания разных понятийных уровней и априорными недоказанными заявками.
  
   * * *
   Первая манипуляция происходит на уровне богоявления и богоисчезновения. Заявив Бога как цель познания и цель истины, объявив себя отчетливым гностиком, Змей тут же закинул крючок, на котором в качестве наживки заболталась Иллюзия. К Искусителю, конечно, какие претензии, но автор-то на что? Жалко доверчивого читателя, которого принялись будить ото сна иллюзией: он же зажмурится! И выставит перед собой табличку: "Не будить никогда!"
   Кстати, следовало бы разобраться и со словом, тянущим за собой такую недобрую репутацию, но, к сожалению, здесь не место. Скажу лишь, что мы опять уперлись бы в языковую неадекватность, ибо восточное "майа" и европейское "иллюзион" совсем не родня, более внимательный взгляд обнаружил бы за всем этим ипостаси Времени и Вечности,  -- полагаю, что читатель при таких головокружительных перспективах, да еще имеющих прямое отношение к нему лично, только поморгал бы и согласился бы слушать дальше. Вернемся, однако, к нашему Змею.
   Демагог Змей самого Бога в связи с иллюзией никак дополнительно не охарактеризовал. Он, Змей, несомненно сущность не столько в него верующая, сколько о Боге изрядно знающая, потому у него и не возникает сомнения в его определенном раз и навсегда существовании, и Змей не спешит запихнуть Бога в помойную суму иллюзии, а оставляет пребывать где-то над, ограничивая более близким размещением в помойке человеческой неповоротливости. Из-за этой неповоротливости Читатель очень скоро Бога из виду теряет, забывая, что Бога измерять иллюзией не стал даже Змей, но негибкий читательский ум обязательно это сделает, после чего пошлет свое тело в месячный запой.
  
   Вторая манипуляция "мы (люди) далеки от истины и потому что  -- не иллюзия?" утверждает истину, от которой мы далеки, совсем не как иллюзию а напротив, как отчетливый, не подлежащий сомнению твердый факт. Утверждает априорно, из чего  -- если следовать заявленным условиям задачи  -- должно закономерно получиться, что раз мы далеки от истины, то, стало быть, пребываем не в иллюзии, а в полной реальности. Змей тут же снова вступает в противоречие, утвердив, что "не иллюзорны разве что боль и страх". Перескочив на иллюзорность человеческого бытия, Змей сузил точку зрения до боли и страха с целью доказать их несомненную реальность для человека. Но утверждение, что боль и страх не иллюзорны, почти любой рядовой гражданин способен оспорить опытом своей жизни: в стрессовых и тем более экстремальных условиях эти состояния не просто преодолимы, а вообще способны отсутствовать; в обычной жизни они, хотя и с трудом, но разрушаемы  -- при приложении к ним направленных усилий. Следовательно, в определенном смысле страх и боль не есть единственно полноправный объем нашей униженной страданием действительности. С другой стороны, нельзя не заметить, что современный постсоветский житель России адаптировался к страданию настолько, что уже добровольно и самостоятельно конструирует боль и страх там, где, умерив свои амбиции, все же возможно жить в относительном мире хотя бы с самим собой. В любой эпохе,  -- если она не обременена тотальной чумой или тотальной войной, -- наличествует место, дающее человеку возможность жить если и не без страдания, то хотя бы не теряя достоинства. Увы, потеря достоинства, которое выше любого страха и любой боли, стало прискорбно национальной дурной привычкой. В актуальном сознании отчаяние уже откровенно подменяет собой радость бытия, масштабно насаждая угрюмость бытия (грех нерадости в православной этике) как в полной мере иллюзорную норму незнания и сна. Можно углубиться депрессивным миросозерцанием и мизантропией до полной отключки здравого смысла и съезда крыши, что уж точно станет падением в бездну иллюзии большим, чем бездумно-физиологическая удовлетворенность от жизни. Мы уже приучили себя не только спать в обнимку, как с любимым ребенком, с собственным злом, мы научились худшему  -- извлекать из зла некий незримый дивиденд, высшую степень униженности, нам достоинство заменяющую,  -- извращенное удовольствие, своего рода больную радость  -- не дай Бог нам оказаться более удачливыми, чем наш сосед: не только он этого не вынесет, но и мы сами этого не переживем, потому как тут же упадем в глазах общественного мнения, по которому жить в России страшно и больно, и от этого особым образом уникально, неповторимо, и, стало быть,  -- хорошо. Эскалация такого рода заблуждения, общественно подтверждаемого и оправдываемого,  -- и есть добровольное строительство иллюзии, худшей из всех. И в ее владениях напрочь забывается, что боль и страх не просто обременяют человека, как некое свойство или качество жизни, и не только преодолимы,  -- они дарованы человеку свыше как стимул познания самого себя. И, совершенно справедливо отмечая инстинктивную потребность человека выходить из болезненных тупиков как принцип любого движения, отталкивающегося от препятствий, Змей тем не менее манипулирует этим качеством жизни в своих интересах, которые возможно обнаружить в финале монолога. А сам его монолог иллюстрирует наличие в себе диалога, спора, трактата и защиты двух незаконченных диссертаций,  -- развернутого постулирования без углубления в доказательства, и все это  -- вместе с неразрешенным вопросом о смысле бытия  -- втиснуто в жесткие границы финального афоризма на незаконном основании, ибо афоризм есть результат исследования, уже не подлежащий в данной исторической реальности оспариванию; вывод, не допускающий до себя противоречий хотя бы в течение времени, потребного на его освоение. Но лучше бы получить от философа аксиому с гарантийным использованием лет на сто.
  
   3. Стадия афоризма: чествование победителя, сверхплотный ответ, вместивший в себя весь производственный процесс откапывания новой истины до полной ее самоочевидности, не нуждающейся в дополняющих расшифровках.
   То, что возможно счесть за результирующий вывод, находится у автора в значительном отдалении от процитированной творческой драмы Змея, отстоя на три с половиной страницы типографского текста свободно плавающих рассуждений вокруг обозначенной задачи. И звучит так:

(!!!): " Что ж, блаженны спящие."

   Иными словами, автор обобщает все в Змее произошедшее сомнительным выводом: радость равна сну, страх и боль  -- незнанию, а смысл бытия в таких условиях вообще невозможен. Гностик Змей, пройдя через жерло агностицизма, потерял по пути Бога, опустился, приспосабливаясь к лени человеческой, даже до атеизма, но так и не дождался разумной реакции  -- человек ничему не воспротивился, хотя костра под ним никто не разжигал и великих сил на сопротивление не требовалось. Что ж, блаженны спящие.
   Но автор-то себя к ним не относит?
  
   * * *
   Итак, афористическая ценность предложенного вывода явно сомнительна. Во-первых, потому, что горько иронизирующий Змей, а в его лице и автор, использует форму предопределения из Нагорной Проповеди, полностью звучащего как "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное",  -- "блаженны"  -- костыль, выдернутый в личных целях из мощного и загадочного предписания Иисуса Христа, вряд ли имевшего в виду сон разума; пророк, крушивший торговые ларьки в синагогах,  -- воин бодрствующий и никак сомнамбулизму не потворствующий; а во-вторых, авторский афоризм не есть афоризм в принципе, потому что тут же вызывает закономерный вопрос, блаженны ли те спящие, которым снятся дурные сны. И вместо афоризма читатель вновь имеет очередной парадокс по символической формуле (!? -- ?!). Таким образом частная (личная) драма Змея, споткнувшись на середине, осталась не разрешена, катарсиса не наступило, на душе у читателя горький осадок  -- он готов был проснуться и жить в истине в любом предложенном ему направлении, а теперь ему всю оставшуюся жизнь придется проспать, уверяя себя, что он в нирване, ибо не нашлось нахального голоса, указавшего бы Змею на спекуляцию смыслом в провокационных целях; а автор не одарил свой "Пир" персонажем, способным Змею не уступать или хотя бы терзать правомочными вопросами, глядя ему в лицо и не реагируя на увертки.
  
  

Драма Змея

  
   Змей имеет право искушать любым способом. Можно искушать человека и деградацией, почему бы и нет,  -- можно и выпороть, это тоже будет искушением: терпишь? Или развернешься и сдачи дашь? Ведь искушение  -- всего лишь выбор. Из-за отсутствия противостоящего Змею персонажа, который ему возражает, и происходит прискорбная кончина человечества. И этим персонажем мог стать любой из Участников, лишь бы у него хватило стойкости не пасовать при первой же провокации. Могло им стать и лицо, которое, к сожалению, в "Пире" не представлено вовсе: демагогу внеличностному, каким представлен в Пире Змей, мог возражать демагог человеческий, лишь бы у него нашлась извилина; он  -- лицо в реальности актуальнейшее, и его монолог был бы весьма уместен в философском эксперименте, и лучшего полигона, чем в "Пире", на мой взгляд, не найти этой Роли никакому художнику, да и демагог хотя бы раз в жизни был бы употреблен по благородному назначению, и не имеет значения, по какой такой конкретной причине он взялся бы провоцировать провокатора, главное, что в этой ситуации Змей был бы автором изрядно очищен от демагогии и заговорил бы о сути вещей, и сразу нашлась бы и регулируемая естественным порядком терминология, а в логике не подскакивало бы давление до критической отметки. Демагог завернул бы на своем демагогическом уровне нечто такое, отчего заморгал бы и Змей. Человек смог бы выпустить такого джинна, от которого скользкому противнику пришлось бы защищаться всерьез. Из-за отсутствия противостояния деградации, создаваемой с учетом человеческих слабостей, но искусственно, этап аргументирования завершается ловким смешиванием карт, и, поскольку никто передергивания не замечает, то, стало быть, в "Пире" отсутствует осознание человеческое. И какой же тогда поиск Истины? Змей, увы, остается в горькой и прискорбной правоте. Гностический вариант поиска смысла жизни окончен, вместо афоризма мы получаем очередной парадокс: взыскуя смысла, человек жаждет радости, однако радость равна незнанию, незнание же есть сон разума, а сон не есть полноценная жизнь,  -- так какой смысл искать смысл в неполноценности? Но здесь и ошибка логики  -- ибо смысл есть и в неполноценности, возможно даже более того  -- именно в неполноценности, в несовершенстве, в не-завершенности и есть искомый человеческий смысл. И читатель вправе спросить Змея: если все спят и все оттого довольны, то как же тогда кто-то ищет смысл? Стало быть, есть и проснувшиеся? Змей отрабатывает свой тяжкий хлеб провокатора, ладно  -- карма у него такая, не повезло бедняге, обречен общаться со спящими, а автор? Тот, который этот самый смысл ищет, он  -- по отношению к Змею  -- кто? И зачем? Где, в каком персонаже выражен бодрствующий голос человека?
   Дело в том, что читатель, если он не является аналитиком, вынужденным к поиску смысла относиться профессионально, кропотливо и скрупулезно, умея не сожалеть о двух неделях потраченного на реконструкцию смысла времени, если читатель не является детективом, пользующимся дедукцией как слесарным инструментом, то он никогда не станет проводить подобного анализа. Читатель ищет смысл в свободное от прочих обязанностей время, именно этим он от писателя и отличается. И он не обязан  -- и не должен!  -- делать за автора его работу: взялся искать смысл,  -- стало быть, найди хоть что-нибудь. И главное упущение автора вовсе не в подтасовке понятий, совершенной или допущенной им при гностическом подходе Змея к истине, а в том, что несогласие с предположениями Змея о судьбе
   человечества должно исходить от Участников Пира, а никак не от аналитика или читателя. Примитивист, завершающий Пир, мог свободно выполнить эту роль, однако уровень его монолога на порядок ниже высказываний Змея и на два порядка  -- Фаталиста; он попросту и не доказателен, и не тянет на истину по эмоциональной в ней заинтересованности и внутреннему накалу,  -- из-за этого всего Змей остался трагически одинок.
   Змей, заявивший, что жизнь есть несомненная ценность и не бывает лишенной смысла в принципе, утвердивший, что постигая истину, все живое постигает Бога,  -- несомненный гностик, он совершенно всерьез и ответственно считает, что без познания ничто сущее смысла иметь не может. Для него в этом вопроса нет. Но есть вопрос человеческого уровня  -- насколько человек-то понимает, что без знания, без постижения смысла попросту нет самой жизни; звучит ли в том, с кем Змей разговаривает, хоть какое-то осознанное эхо поиска, жив ли он в полной мере, как человеку и положено. Оказывается, не очень жив. Человек хочет удовольствия, хочет, чтобы оно неизменно сопровождало любой поиск, а так  -- не буду я ничего делать, потому что мне это неприятно; потому что, вероятно, мне придется узреть свое место в общей космической системе, и вряд ли оно окажется слишком грандиозным и величественным, а это неприятно, и я впаду в тоску и депрессию, что неприятно опять же. Хотя через депрессию,  -- намекает Змей,  -- нужно просто пройти и отправиться вопрошать дальше. И не бояться ответов. Гностик Змей все понимает  -- и свою провокаторскую работу, и неготовность человека к поиску, он милосерден к нему, дозволяя выспаться вдоволь: "Что ж. Блаженны спящие".  -- потерпим; время еще есть. Змей знает некую истину, даже если она всего лишь на несколько ступеней выше человеческой, и, как взрослый по отношению к ребенку,  -- будет находиться в преимущественном положении. Он не может не усмехаться, а уж добродушна или зла его усмешка  -- это зависит от характера и настроения. Может быть и злой  -- слишком уж долго ждет себе собеседника, протестуя против незнания, заходя к человеку то справа, то слева, и так и этак, а человек до сих пор ему не возражает. Он, как Бог, одинок. Более того, человек никак не позволяет ему выполнить предназначение побудителя к истине, и Змей натягивает на себя маску лжепророка  -- невольник и заложник сонного человечества, беспомощного пленника своего непробуждаемого сознания. Змей унижен собственной безработицей и невостребованностью, он законно оскорблен в усилиях, и вправе первым потребовать Судного дня над ленивым человечеством. И вместо того, чтобы толчками  -- через человека  -- продвигать эволюцию, ускорять ее могуществом человеческого постижения, разворачивать в объеме всю видимую и невидимую вселенную, Змей скорбно демонстрирует сходящую вспять, в точку небытия, спираль деградации  -- незавидная доля для разумного и сильного существа, к тому же по природе вещей гностика. И я, понимая его муку, ему сочувствую  -- человечество отказывает себе в смысле бытия, не отказывая при этом в удовольствии жить и нисколько не подозревая, как страдает от этого долготерпения и жизнь, и само бытие, тысячелетиями ожидающее, когда же младенец перестанет, наконец, насыщаться материнской грудью и востребует хотя бы манной каши.
  
   * * *
   Драма Змея, вынужденного заключать себя в формулу "когда смысл жизни пропадает, есть смысл жить без смысла", и есть высшая человеческая драма бытия, и одновременно  -- творческая драма "Пира", в которой автор, дав Змею право на слово, не отыскал ему подготовленного, созревшего собеседника. Иными словами, автор еще раз допустил ошибку в подборе лиц и личин Участников, подробно рассмотренную в предыдущей главе. Отсутствие противостояния, в свою очередь, привело к провисанию внутреннего конфликта, а это закономерно не родило "Пиру" финала, о чем подробнее  -- в следующей главе.
   "Пир" Алексея Николаева, безусловно, драма разъединенного сознания, стремящегося к объединению. Но если все-таки не игнорировать мудрости тысячелетий, создавшей и отточившей драматургическое разворачивание произведения во всей его строгой логике и величии, то для полного воплощения задачи автору придется следовать открытым уже приемам (или открывать их самому, что вряд ли результативнее). Придется не потому, что "надо", а по той причине, что рождаемый в муках парадокс, который сам себя бесстрашно оспаривает, и есть наиболее острая и ошеломляющая демонстрация конфликта, передвигаемая в последовательности по полярным позициям. И конфликт этот необходимо выражать в естественном протекании, без скачков по манипулятивным ухабам, разделяя и смыслы, и слова, и понятия, и действующих лиц, и на всяком этапе выделяя результат, достигнутый по ходу развертывания проблемы в причинно-следственные взаимосвязи. Кроме того, автору к финалу предстоит извлечь из парада парадоксов тот общий корень их сути, который и станет пьедесталом для афоризма. То есть  -- лаконичный и обобщающий вывод, который должен если не на уровне стилистически выраженного "быть или не быть  -- вот в чем вопрос", то хотя бы внесознательно к финалу озвучиться. Причины злоупотребления парадоксом, точнее  -- использования одного лишь его и в качестве исходной проблемы, и структурирования задачи, и постулирования, и вывода  -- просты: автор предполагает, что парадокс в поисках истины приоритетен  -- и для самого поиска это справедливо. Но Истина, однако, предпочитает афоризмы, по крайней мере до тех пор, пока они способны ее вмещать. Для существа же, истины взыскующего, равно необходимы и то, и другое, а философская и художественная продуктивность достигается путем структурирования проблемы-парадокса-афоризма в строгой драматургической последовательности, которая есть не что иное, как прямое следование логике эволюции, отсекающей всякую случайность и хаос как помеху движению. Последовательное движение и есть наибольшая быстрота, экономичность и концентрация воздействия на сознание. И это движение пока остается для Алексея Николаева главной проблемой, отразившейся пагубно на тексте, на логике, на этапе подбора Участников Пира и на уклонении автора от конфликтного поля.
   Афоризм  -- лаконичен. В этом его и форма, и содержание, и тайная суть, ибо лаконичным может оказаться лишь настигнутый в цельности момент истины, который настолько всеобъемлющ и точен, что нет нужды разворачивать к нему эпические доказательства. Именно поэтому драматургия как жанр столь дисциплинирована и вооружена четкой формой, ставшей классической для любого творчества. Отсюда в драме жесткий диктат когда-то классического единства места-времени-действия, за жесткостью которого лежит величайшая философская глубина, воплощенное начало координат мироздания: времени, которое есть также и Время Космическое, места, равно подобного Пространству, и действия, однозначного Движению. А словесное тело драмы вместе с действующими лицами есть отражение этого Космоса в материи посредством человека. И, разумеется, автор должен продемонстрировать афоризм, достойный столь значительной колыбели. Афоризм и есть катарсис, то есть  -- очищение истины.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"