Каждые 257 лет, в марте, все маги получают приглашение, или скорее, напоминание. Май Магов - профессиональный праздник. Он происходит в майский день, собравшийся из недоучтенных календарем минут, заботливо помещенных в копилку праздника Верховным Магом. Ранним утром назначенного дня все маги появляются в потайном месте, с начала времени сохраняемого для праздника. Верховный Маг предусмотрителен, а некоторые даже считают его всезнающим. Во всяком случае, он предвидел, что произойдет с Землей, и сохранил это место в неприкосновенности от людей.
Утро Мая Магов - такое, каким и полагается быть майскому утру. Прохладное до дрожи, с ярко-голубым небом и ослепительным солнцем. На солнце - тепло, в тени - холодно. Впрочем, в тень никто не прячется. Магов зовут поля, усеянные белыми, золотыми и фиолетовыми ирисами, алыми и оранжевыми маками, одуванчиками и вероникой, заросли белой черемухи, шиповника и сирени всех оттенков, липовые аллеи, вишневые, яблочные и сливовые цветущие сады. Перед обедом на небо собираются темно-серые тучи. Быстро, так что захочешь спрятаться и не успеешь, начинается гроза. С молниями, громом и холодным дождем, бурлящим в лужах. Маги и не прячутся, хотя некоторые воздвигают над собой защитный полог, но потом и они его убирают и стоят под дождем, дыша грозовым воздухом. А в небе из-за самого большого облака выглядывает нимфа в корткой эксомиде через одно плечо и с радужным кубком в руках. Дождь кончается, тучи расплываются, тают, и перед тем, как растает последняя туча, нимфа опрокидывает кубок, и радуга выливается на небо. А маги идут к столам, накрытым на лугу.
После обеда все расходятся по своим любимым местам. Один молодой маг забирается в малинники, и приманив к себе на колени маленького медово-золотистого пушистого медвежонка, обирает поспевшие ягоды. Немолодой маг, прилетев к морю, ныряет на дно поговорить со старым моллюском. Другой ложится в лодку, оттолкнув ее от берега, и плывет вниз по реке. Ни разу еще этот путь не повторился. Меняются берега, появляются мели и омуты, и маг вспоминает то, что было во время последнего Мая Магов.
К вечеру маги собираются на лугу. Настало время фейерверков. Огни загораются в темно-синем небе, танцуют и гаснут, а на землю сыплются разноцветные хлопья. Серебристые - с запахом раннего утра, серо-зеленые - с сосновым, лиловые - с запахом сирени, бледно-голубые - с запахом моря, серо-золотистые - с запахом приморской оливы. Падают хлопья с запахом вечернего розового сада, черемухового куста, земляники и кипариса, водопада и тростника, апельсинового цвета и яблок. Когда кончается фейерверк, небо опять затягивают плотные тучи, и в темноте над каждым магом загорается огонек. Цвет огонька свой у каждого мага, потому что в него вложено все, что маг ждет от этой ночи и то, что он хочет ей подарить. Огоньки собираются в пары и гаснут. Эта ночь будет длиться ровно столько, сколько захочет каждый маг. Недаром Верховный Маг когда-то сказал: "Хорошую ночь не жалко и продлить немного!" Сам он здесь не появляется уже давно, а если и приходит, то ненадолго. Говорят, что только люди возбуждают теперь его интерес, и он проводит все свое время с ними и с немногими верными слугами и товарищами. Но эта ночь - его подарок своим ученикам.
Ночь длится, и для каждого мага в свой миг, ни на секунду раньше, а главное, ни на секунду позже, чем ему хочется, тучи тают, и становятся видны звезды. Краешек неба светлеет, и маги прощаются - до следующего Мая Магов.
XXX
Виновата во всем была курица. Когда появился обычай бросать курицы (живую! белую!) на ковер, где должно было проводится обручение, никто не помнил. Как и то, что эта курица (живая! белая!) должна была символизировать. Но без нее - никак. В этом единственном сошлись обе стороны, и курица была оставлена в программе.
Курица отказывалась сотрудничать. Подброшенная опытной рукой, она летела куда угодно, но не на ковер. Ей незаметно спутали крылья. Тогда она стала приземляться куда надо, но при посадке некрасиво заваливалась набок, портя картину. Было выдвинуто предложение утяжелить курицу небольшим плоским камнем, замаскированном в букете, но оно было отвергнуто ввиду высокой вероятности несчастного случая. Жених с невестой переглядывались. Распорядители от обеих сторон хрипло спорили.
- А если она нага.. ээ испачкает ковер? - спросила мать жениха.
- А можно ей заткнуть.., - немедленно ответил Меркуцио и был тут же заткнут.
- Да она же яйца несет, - стал оправдываться он, - она привыкла! О, а если она снесет яйцо? На ковер? - неподдельно заинтересовался он.
- Это будет доброе предзнаменование! - твердо ответила мать невесты.
- А можно и организовать это! - Меркуцио очень хотелось, чтобы все было хорошо.
- Добрые предзнаменования не организовываются! - возмутилась мать невесты. - А если его организуешь ты, то лучше моей дочери уйти в монастырь! - не удержалась она.
Тибальт демонстративно сказал "Ха-ха" и закусил ноготь, посматривая на Меркуцио. Тот двинулся в его сторону, но остановился, наткнувшись на Монтекки. Он с отсутствующим видом глядел на Тибальта и что-то напевал, постукивая тростью по полу. Не одному Меркуцио хотелось хорошего, а главное, быстрого конца всей этой истории. Когда два дня назад юный Ромео был пойман стражниками под балконом, на котором стояла Джульетта в одной рубашке, только вмешательство герцога, проезжавшего мимо на охоту, спасло обе семьи от трагедии. Теперь дело было за курицей.
Как ни странно, выход нашла мать невесты. Ромео почувствовал горячую благодарность к будущей теще.
- Иди сюда, Франческа! - подозвала она младшую сестру Джульетты. - Ты будешь держать эту курицу во время церемонии. Ты наденешь то платье, красное с золотом, которое Джульетта носила на маскараде, - подсластила она пилюлю. Девчушка кивнула. Брат Лоренцо перекрестился с облегчением.
XXX
Все обряды были закончены. Средний брат отдал свою кровь, чтобы омыть скелет, в грудной клетке которого билось сердце старшего брата. Отец лежал посреди звезды, вычерченной его кровью. Почти всё проделал он. На долю младшего выпало только нанести последний удар ритуальным кинжалом. Это было легко и в то же время трудно. Три брата всю жизнь знали, что их родили только ради этого дня, когда созвездия станут в то единственное сочетание, которое позволит воскресить Павшего. Эта ночь пришла, и каждый знал, что и почему он делает. Но теперь, когда младший брат остался наедине с воскресшим, он не знал, что будет с ним дальше. Подчиняясь забытому за тысячелетие этикету, он встал на колени и произнес заученную фразу: "Дозволь мне служить тебе, Повелитель."
Человек, закончивший одеваться, повернулся к нему. Как было предписано, младший брат посмотрел прямо в глаза Воскресшего. Смотреть, стоя на коленях, было неудобно, но вдруг младший брат почувствовал, что он встает. Тело двигалось без его воли, само по себе. Его рот открылся и из него зазвучали слова: "Да, это сделал я. Я догнал ее в тупике и задушил там, а потом унес в свой дом. Там я оживил ее и сделал своей рабыней." Ещё через секунду младший брат почувствовал чудовищную боль, затем горе, которому не было слов, только осознание непоправимой, ужасной ошибки, последствия которой разум отказывался облечь в образы; ослепительный, оглушающий стыд, и сразу - пьянящий экстаз; отвращение, которое было больнее боли, и нежность, которая душила страшнее горя; бесконечную ярость без конкретного предмета и страх, который заставил его сжаться в комочек на полу. Тогда он осознал, что его тело и разум снова принадлежат ему, а Воскреcший уже успел уйти из склепа.
Младший брат не сделал попытки догнать уходящего. Он встал, вышел вслед за ним, аккуратно закрыл двери склепа, проговорил благословение, которое заучил с детства, подумав, произнес благословение для отца и братьев и пошел в замок. После бури, бушевавшей в его чувствах, воцарилось казавшееся чуждым спокойствие, как будто за эти несколько секунд он привык к бОльшему и теперь и жаждал, и боялся его одновременно. Да и тело как будто пыталось ощутить что-то, чему не было места в этой ночи, и не будет днем. Вместо этого мучительно четко слышались звуки, запахи, прикосновения, но все это было не то. В голове повторялась одна фраза: "Нет. Я не нуждаюсь в твоих услугах. Проживи свою жизнь, как ты того захочешь сам." Он попытался понять, прокляли его или благословили, но так и не смог в этом разобраться. Единственное, что он знал абсолютно твердо, было то, что его новая жизнь, начавшаяся этой ночью, закончится в тот день, когда он снова посмотрит в глаза Воскресшего. Вероятно, подумал он, эта встреча покажется ему высшей милостью.
XXX
Светло-серая дверь была приоткрыта дюймов на 5, но то, что в неё было видно, заставило Тони открыть ее до конца, сделать шаг внутрь и остановиться от изумления. Идти дальше было глупо, но уйти и закрыть за собой дверь - нет, еще чуть-чуть, и он уйдёт, конечно, еще пару минут, и все, вот только рассмотреть, что на дальней стене и .. да, кажется, там еще один проход.. ну и ну, вот уж чего точно не ожидал от этой миссис. Он пытался понять, зачем кому-то может быть нужна такая уйма бутафории. Какие-то аксессуары для лошадей. Кроме слов "седло" и "уздечка", ничего на ум не приходило, но у всего этого кожаного и металлического барахла была своя цель. Одежда разных эпох - похоже, имитация, слишком все новое, да и выглядит как-то киношно. Оружие - всякие мечи, шпаги, что там еще было? Что бы ни было, а здесь оно было. И было его, разложенного в очевидном даже ему порядке, много, а еще были разные старинные и современные огнестрельные штучки. Кажется, даже бластеры из "Звездных войн" висели в левом дальнем углу, рядом с чем-то непонятным, но из того же разряда.
- Как ты думаешь, серьезные заболевания, сопровождаемые утратой умственных способностей, входят в понятие forсe majоre? - голос Леа был спокоен и насмешлив. Тони с паникой обнаружил, что она стоит в дверях, а.. а он таки сделал незаметно для себя еще два-три шага вглубь комнаты.
- У кого-то из нас болезнь Альцхаймера. Или у меня, и тогда я забыла тебя предупредить о том, что сюда нельзя заходить, или у тебя, и тогда ты, - выразительное ударение, - забыл о том, что я предупреждала.
Лучше всего молчать, думал Тони. Ну что, она так и будет здесь стоять? Выговорится и уйдет, и я выйду вслед за ней и закрою дверь и больше сюда не зайду. Но Леа не собиралась уходить. Она стояла с задумчивым видом, как будто вспоминала телефон доктора. Мысль о докторе потащила за собой другую - о том, что вокруг полно предметов, которые в неумелых руках.. а в умелых.. Тони сдвинулся с места, желая только одного - выскользнуть из комнаты. Совершенно непонятно, как это случилось, но через секунду он стоял на одном колене, а рука Леа лежала у него на плече.
- Нет, нет, это никуда не годится! - услышал он незнакомый голос. - Леа, ты опять импровизируешь. В сценарии все сказано, а что не сказано, то мы обсудили, - у самой двери в коридоре стоял высокий мужчина с выразительным укором на лице. - Нельзя давать волю инстинктам на сцене, ты же не новичок, Леа.
- Элам, я только хотела..- голос звучал смущенно и с некоторой долей паники, как будто Леа застали в чужом доме. "Это ведь меня застали", - подумал Тони - "Что тут происходит?". Рука на его плече принялась настойчиво тянуть его вверх. Тони встал.
- Итак, повторим. И будем повторять, пока не получится, - с демонстративной угрозой сказал Элам. - Вернитесь на свои места. Вы, молодой человек, внутри комнаты, спиной к двери, поза алертная, медленно движетесь вперед. Помните этюд "охотник в ночных джунглях"? Начните с него. Леа, ты стоишь у двери. На лице удивление. Ты не помнишь, оставила ли ты эту дверь открытой. Удивление и интерес. Тебе интересна его реакция. Добавь легкое одобрение. И! - воскликнул Элам - ты начинаешь представлять его своим учеником. Хищное выражение собственницы. Ты уже видишь его напротив себя в спарринге. Теперь твоя реплика.
- Как ты думаешь, серьезные заболевания, сопровождаемые утратой умственных способностей, входят в понятие forсe majоre? - спросила Леа у него за спиной с веселой насмешкой. - У кого-то из нас болезнь Альцхаймера. Или у меня, и тогда я забыла тебя предупредить о том, что сюда нельзя заходить, или у тебя, и тогда ты забыл о том, что я предупреждала.
- Так, теперь попытайся проскользнуть мимо, Леа, ты хочешь его задержать, он спотыкается, падает на одно колено, твоя рука у него на плече. Молодой человек, не так, постарайтесь оказаться лицом к Леа, а не спиной. Встаньте и попробуйте снова. И... Отлично. Смотри ей в глаза. Оруженосец и рыцарь. Так и закончим. Леа, по-моему, получилось хорошо. Пошли, мне надо с тобой поговорить.
- Давай вставай, - сказала Леа, улыбнувшись, - и закрой за собой дверь, - Тони встал, обернулся, чтобы притянуть тяжелую дверь, а когда он повернулся обратно, Леа и Элам уже были в конце коридора, направляясь, очевидно, на кухню.
XXX
Двадцать одинаковых четырехэтажных домов стоят по периметру очень вытянутого четырехугольника, так что в торцах находится по два дома, а между ними - осью - дорожка. Внутри четырехугольника - парк, с скамейками и навесами, с клумбами, кустами и деревьями, декоративными мусорками и фонтанчиками питьевой воды, с песочницами и конструкциями, призванными отвлечь детей от лазания по деревьям. Сейчас парк пуст - полностью.
Шестьдесят или больше человек, в их числе и я, находимся в пентхаузе на крыше одного из домов почти в конце парка. Пентхауз - застекленный аквариум, не до конца поделенный на две неравные части полупрозрачной стеной - пуст, если не считать десятка стульев и большого стола, уставленного пустыми и полупустыми бутылками и банками. Еще больше их на полу и в руках. Участок пола перед стеной (окном?), выходящим на парк, от бутылок свободен. В этом зале собрались все, кого я хоть сколько-то близко знал за свою жизнь, школьные друзья, университетская компания, сослуживцы и просто знакомые и друзья. Родственников - нет. Все они друг друга знают, но теперь, после длительного ожидания в душноватом, несмотря на кондиционер, пентхаузе, распались на пары и тройки. Разговоров почти нет, просто тихое, терпеливое ожидание в сгущающихся сумерках.
Сегодня в нашем городе - а это наш общий город, на берегу моря, теплого летом и холодного и бурного зимой, не курорт, а просто маленький город, где все жители заняты воим делом, а по вечерам приходят в парк или на берег моря - сегодня первое новолуние июля и гонки "колибри". "Колибри" - маленькие, чем меньше, тем лучше, летающие аппаратики на реактивной тяге, острые и вытянутые, как нос птички, с ярким, трепещущим огненным "хвостом" и яркой раскраской и обязательно - со стрекочущими крыльями. А без стрекочущих крыльев по бокам они не будут похожи на колибри, поэтому конструкторы и выдумывают самые быстро двигающиеся, так, чтобы и не видно почти, самые громко и мелодично трещащие крылья. Сегодня гонки, и мы ждем в темнеющем аквариуме и не хотим зажигать свет, чтобы не пропустить начала гонок. Сами гонки окончатся меньше, чем за 5 минут.
Уже совсем стемнело и в дальнем от нас конце парка зажегся белый огонь. Через 20 минут зажжется синий, еще черз 5 минут - красный, и вот тогда и начнутся гонки. Пары медленно подтягиваются к окну, молча занимают места и ждут. И как каждый раз, начало застает нас врасплох. Казалось, красный огонь еще и не успел вспыхнуть, а "колибри" уже преодолели половину длину парка и несутся свистящей, трещащей, светящейся тучей напротив нас. А внизу, в парке, по бордюрам, детским лазалкам, скамейкам с ревом несутся байкеры на своих черно-хромированных зверях, несутся, запрокинув головы вверх. Если "колибри" из-за ошибки конструктора влетит в окно дома, то именно байкеры рванутся на мотоциклах в подъезд и вверх по лестнице - тушить пожар и оказывать помощь жильцам, если понадобится. Пока я смотрел, как разноцветные огни отражаются в хроме мотоциклов, "колибри" уже повернули и оказались прямо перед нашим окном. Один аппарат пошел по очень широкой дуге, почти задев кончиками крыльев сетку, натянутую перед домом, и многие невольно отшатнулись. Но сверкающая туча уже унеслась, не задев ничего, и теперь летит от нас, и разноцветные хвосты пламени слепят глаза, сливаясь в один радужный огонь.
Еще пара минут - и гонки окончены. Тишина и темнота одновременно и внезапны, и вечны. Хозяйка, выждав несколько минут, зажигает одинокий калечный торшер с абажуром из свернутого фунтиком пластика. Все расходятся, обмениваясь короткими прощаниями. Кто выиграл, нас не интересует. Мы приходим сюда каждый год ради немногословного и терпеливого ожидания, 4-х минут ослепительного света и оглушающего рева, темноты и тишины, приходящей после них, и тусклого света хромого торшера, освещающего лицо хозяйки.
XXX
Вирея развлекалась на улицах отданного ей города. Прошлась мором-ветерком, ледяным ветром подхватила девушку, дала ей взлететь повыше, а потом уронила, развалила с десяток хибарок. Йарр не выдержал. Он знал, чем ему придется платить за поражение, но смотреть, или притвориться, что не видит, не мог. Появившись перед Виреей (та как раз с интересом смотрела на агонию девушки), Йарр бросился на нее. Сейчас Вирея была несравнимо сильнее его, и о рыцарстве речь не шла. Оба уже не один раз сталкивались в подобных ситуациях, и Йарр знал, что Вирея не будет орать, что ее не предупредили. А его единственной надеждой на победу было остаться живым до рассвета, когда Вирея ослабеет. Надежда была очень маленькой, но бог юности не мог не воспользоваться ею.
Вирея превратилась в вихрь ледяных лезвий, водоворот, высасывающий из Йарра тепло и жизнь. Йарр с такой тактикой еще не сталкивался и теперь терял силы, пытаясь вырваться. Но по крайней мере, жители города было оставлены в покое. Раны появлялись, как точные мазки тонкой кисти - слева, справа. Вирея играла с ним, а он только и мог, что отрешиться от боли и думать, ища решение. Сил у него хватит еще часа на три, а потом придется умереть. Тут водоворот замедлился и раны стали заживать быстрее, чем появляться. Вот ведь, думал Йарр, тоже поняла, что на всю ночь игрушки не хватит. Водоворот ускорился опять, лезвия уже не жалили, а просто отрезали куски. А теперь она поняла, что город у нее всяко останется. Опять я умру, придется проходить через Огонь, прорастать сквозь землю, собираться в одно тело. Он уже понял, что проиграл и в этот раз, и если бы мог, убил бы себя сам, чтобы поскорее покончить с этим. Но правила этого не допускали.
Кто придумал эти правила, думал Йарр. Ух, больно! А Огонь потом еще больнее. Но недолго. А как эти смертные, которые после смерти попадают в Ад, как они терпят. Это тоже было привычно. Периодически боги, не выдерживая, наведывались в Ад, который тоже неизвестно кто придумал, и выводили оттуда людей. Особенно этим любил заниматься Геракл. Затем боги сотворяли новые миры и расселяли выведенных там, изредка потом навещая. Как правило, вскоре в новых мирах появлялись новые боги, с которыми было интересно знакомиться. Все это давало Йарру надежду, что вскоре Ад будет пустеть быстрее, чем наполняться. Но пока этого не было заметно. Последний кусок его тела упал на землю и Йарр на время перестал мыслить.
**********
Афира звала Ифрира, но бог огня где-то задерживался. Наконец он появился с человеком на руках. Человек был без сознания и при рассмотрении оказался молодой девушкой в одной сорочке, с распущенными волосами и следами от веревки на шее и на руках. Под мышкой Ифрир принес охапку грубых рубашек.
- Извини, - сказал он, - ее сжигать собрались. Она рубашки плетет из крапивы, а они решили, что она колдунья. И на костер, конечно. А я за ней давно слежу, еще с тех пор, когда она девочкой была.
Все это было интересно, и даже, по-видимому, напрямую касалось богини любви, но Афира боялась задержаться.
- Пошли скорее, Йарр опять кинулся на Вирею, и ему опять нужен Огонь, - печально сказала она. Ифрир вел себя странно. Он пытался привести девушку в чувство и то и дело оглядывался на окно. Вдруг он исчез и через мгновение появился снова, а вместе с ним - двенадцать лебедей.
- Давайте, одевайте рубашки, - сказал он им грубо, - ну, быстрее.
Афира удивилась.
- Так это она им? Давай поможем, они же сами не смогут, - особые отношения богини любви с двенадцатью лебедями, с недавних пор возивших ее карету-раковину по небу днем, а ночью превращавшихся в прекрасных юношей, были известны всем. Вскоре перед богами стояли двенадцать братьев.
- Позаботьтесь о ней, - сказал Ифрир, - а то нам надо лететь. А потом, если захочет, я ее отнесу обратно, - грустно добавил он.
- Не надо обратно, - раздался тихий голос. - Если бы вы знали, как мне надоел этот король. Обращался со мной, как с дурочкой, а когда ему сказали, что я колдунья - поверил. Ненавижу. И дворец этот тоже.
- Полетели, - радостно завопил Ифрир. - Йарр жил, Йарр снова будет жить!
XXX
Посреди площади, мощенной брусчаткой - очень высокая, массивная башня, с часами на всех четырех стенах, с высокими дверьми из темного дерева с металлическими накладками. Вокруг - двух-трехэтажные дома с кованными решетками на балконах, фонарями на стенах, резными ставнями и дверьми. Тень башни делит площадь на две части. В одной - яркий солнечный день, голубое небо с облаками, люди в разноцветных одеждах, торговцы под навесами. А во второй - сиреневые сумерки, желтые огни в фонарях, и разноцветные огни - в окнах, тихие пары прохаживаются по площади, или сидят на ступеньках башни. Они не видят своих соседей, а те не замечают их.
Только я с верхней площадки башни вижу всех. Кто я? Я не знаю... не помню. Я смотрю всегда в одну сторону, и тень от моей головы накрывает последний дом на сумеречной стороне. Там живет молодая пара. Они почти не выходят из дома. Наверно, они ждут ночи, которая не придет. А может, им просто хорошо вдвоем в сумерках. Мне хотелось бы так думать, а иногда мне кажется, что я это знаю.
Я сижу на верхней площадке башни, куда никто и никогда не поднимается. В левой руке я держу солнце, а в правой - луну. Звезды могут делать что хотят, мне уже все равно. Солнце и луна отнимают все мои силы. Не знаю, что мучительнее - жар слева или холод справа. Я распят между ними, и если бы они могли, они бы разорвали меня пополам и продолжили бы свое движение. Но я сделан из камня, а тело мое срослось с камнем башни, а корни башни уходят глубоко. Я чувствую, как в башню вбивают крюки для очередного навеса, слабые сотрясения от кошельков, падающих на прилавки, дрожь целующихся на моих ступенях..чувствую, как молодая женщина в самом дальнем доме придвигает кресло к камину и как они садятся туда вдвоем. Когда-то я любил ее.. наверно.. сейчас солнце и луна выжгли мое сердце и превратили мое тело в камень. В тот день, когда она обвенчалась с другим и вернулась с ним в его дом, я и залез на башню, чтобы навсегда остановить время. Я не могу прекратить эту пытку. А им хорошо. Я это точно знаю. И я хочу, чтобы было так.
XXX
Начало всему положил приснившийся однажды сон. Сон был таким ярким и связным, что он даже записал его и показал записанное нескольким людям, с которыми с недавнего времени привык обсуждать подобные вещи. Особого интереса сон не вызвал, что его ничуть не удивило, потому что те ощущения и мысли, которые сон в нем пробудил, в написанное не вошли.
Во сне действовали боги - вечно молодые, пылкие, бросающиеся в схватки со злом, и холодно бесстрастные, зло это творящие, мудрые и сильные, справедливые и капризные - совсем как люди вокруг, подумалось ему. Почему-то это было важно. Мир из сна был искаженным подобием мира реального, но в нем, кроме людей, жили боги всех известных ему мифологий, а также другие, похожие на них и не очень похожие. Был там и Ад, и Рай, а также их аналоги из разных религий, да и вообще все, что навоображало человечество, пытаясь упорядочить хаос и побудить соседа не воровать чужую козу. Один бог из сна задумался - а кто установил правила, по которым люди идут в Ад (или Хель), и по которым он после каждого поражения в борьбе со злом должен проходить Огонь (вот так вот с большой буквы), а потом прорастать из земли, возрождаясь заново. Сей ритуал богу изрядно надоел, да только изменить он его не мог, как не мог не бросаться в схватку со злом или быстренько проглотить яд и не ждать, пока зло его прикончит более изощренным способом. Кроме всего прочего, ритуал этот будил в боге горячее сочувствие к заключенным в Аду, и после каждого воскрешения, если он успевал до очередной схватки со злом, бог спускался в Ад и выводил оттуда всех, кто там был, сотворяя для них новый мир (планетную систему, вероятно). Этим время от времени занимались и другие боги, особенно те, которым доводилось умирать. В сотворенных мирах появлялись новые боги, и Ад, как и Рай, никогда не пустел, обслуживая все возраставшее население мира. И все это сумбурное мироздание подчинялось правилам, оспаривать которые никто не мог, да и не собирался. Люди были смертны, а боги нет. Люди могли убить себя, а боги - опять-таки нет, и так далее.
Во сне было ясно, что правила эти созданы людьми, населявшими тот мир. Потому и Ад не пустел, что выведенные из него, придумывая новые грехи, посылали своих грешников по старому адресу. Но вот проснувшись, он понял, что на самом деле правила были придуманы им. Ему стало стыдно перед богом, сгоравшем в Огне по его вине, и он нашел для него выход, который, правда, тоже не вошел в записанный сон. С того времени, читая очередную книгу, он всегда спрашивал себя, неужели авторам этих книг не стыдно так же, как ему, перед своими героями, которых они заставляют проходить через всяческие испытания. А может, для других эти придуманные миры и страдания героев, населяющих их, не так реальны, возражал он себе, стараясь быть объективным. Но сочувствие к бесчисленным персонажам не оставляло его. Роман, начатый им, оставался недописанным. В конце концов он придумал хороший конец, написал его, а потом стер написанное, потому что с хорошим концом роман терял смысл. Нового романа он не начинал.
Постепенно он стал ловить себя на мысли, что сочувствует он равно персонажам и людям вокруг него. Одинаковые горести сваливались на тех и на этих, и были они одинаково необъяснимы и непредсказуемы. "Мы все - чьи-то персонажи", думалось ему, и на какой-то момент ему показалось, что здесь и есть выход из творческого тупика. Надо писать о том, что вокруг меня, осторожно надеялся он, и ничего не придумывать. Только имена другие дать. Прежний страх навалился снова. А что, если я создам этих людей в том мире, и дам им эти судьбы, разве скажут они мне спасибо? Тогда он осознал, что его мировоззрение изменилось от этого сна, так, как ему, верующему человеку, и подуматься не могло. "Ну зачем ты это со мной сделал?" - тоскливо вопрошал он того, кто написал его персонажа. "Зачем тебе было надо, чтобы кукла осознала, что она - кукла? Дай хоть намек, как мне вырваться из этого театра". Он вспоминал все, что читал по этому поводу, перечитал философов, эзотерику и фантастику. Намека не было. Да, многие осознавали, что мир вокруг них иллюзорен, но никто не знал, как вырваться отсюда. Он понял, что неправильно ставит задачу. Вырваться надо было не откуда, но куда. Куда хотел он попасть - в мир своего творца? В мир своего творения? Просто в другой мир, чтобы убедиться в его существовании? Получить доказательства того, что он - кукла и кукольный мастер одновременно?
И тогда он открыл новый документ и написал: "Начало всему положил приснившийся однажды сон." Передавая по эстафете свое знание людям из следующего мира, он впервые примирился со своим творцом и почувствовал себя не куклой, а таким же мастером. В конце концов, и его тоже кто-то написал, думал он со улыбкой.
XXX
Я медленно иду по зеленому парку, и с каждым шагом предвкушение свидания все сильнее захватывает меня. Еще два поворота, и я приду в беседку, которыю словно специально построили для таких вот встреч. Не у меня же дома буду я ждать ту, которую люблю; как птицу или дивный цветок, я хочу видеть ее окруженной ароматной зеленью и свежей росой. Вот и круглая беседка из белого мрамора, обвитая ветвями. Тот, кто строил ее, наверно, тоже любил кого-то, как и я, и хотел создать несравненное ни с чем, кроме красоты природы, место для встреч. Изнутри высокий купол беседки украшен изваяниями белых птиц с золотыми клювами и рубиновыми глазами. Позы их естественны и разнообразны, а растения, проникшие снаружи сквозь прорези в мраморе, еще больше усиливают иллюзию жизни.
Вот он, вход в беседку. Внутри ли она, или я смогу насладиться тоской еще несколько минут? Нет, она еще не пришла. Но... что это? На столе, где должны быть фрукты и сиропы, которые она любит, и графин воды, грудой лежат бумаги. Кто побывал здесь, кто рисовал ... ее? В одежде и нагое, ее тело, ее лицо, ее .. Кто это? Кто еще любит ее, как я? На бумаге наброски завитков волос, пальцев, тех милых складочек, которыми любовался я и только я.. Буквы ее имени вычерчены рукой, которой водила тоска по возлюбленной. Вот В, в точности похожая на ее груди, вот С, в которую вписан изгиб колена.
На листке, лежащем отдельно от остальных, я замечаю чьи-то инициалы, бесстыдно сплетенные - ее А с моим Т. И тут я вспоминаю то, что сумел забыть за день: она не придет. Она не придет никогда, потому что я выдумал ее во сне, и во сне я выдумал нашу любовь, и эту беседку, и этих птиц, с иронией и жалостью смотрящих на меня. Они знают, что завтра в сумерках я снова приду сюда. А сейчас .. у меня есть еще немного света и карандаш.
XXX
Вот уже час я брожу по узким улицам между высокими домами из темного камня. Я ищу лавочку, но поворот, который, как я помню, ведет к ней, никак не находится. Сегодня мой счастливый день, и я не хочу тратить удачу на разыскивание поворота. Найдется и сам, а вся удача мне нужна для главного. Еще и не хватит.
Вот он, поворот, а сразу за ним, почти на углу, шесть ступеней вверх, двойная дверь, окно слева от двери. В лавочке почти темно, только застекленные прилавки подсвечены. Я начинаю осматривать их, ища мой Арвентур. Я немного знаю о нем, но чем дальше, тем яснее становится его образ, когда я отмечаю: "Не то, не то, не то.." Арвентур - серебряный, с густо-фиолетовым камнем в середине. Я еще не знаю, написано ли что-нибудь на серебре, или там есть узоры. Я осматриваю внимательно все, даже открытые шкатулки и плетеные корзиночки с полудрагоценными камней и всякой мелочью. Может, именно там найдется обломок Арвентура. Нет, в этой лавочке ничего нет.
Выйдя, я сразу замечаю еще несколько лавочек. Это и вселяет надежду, и пугает. Если судьба так услужливо подсовывает мне их, уж наверно, там ничего не будет. Прислушиваюсь к себе - не стоит ли пойти в другой район, или просто домой? Нет, пока что сердце уверено, что Арвентур где-то близко. И я захожу в одну лавочку за другой, и снова внимательнейшим образом осматриваю все, что там есть. Я не вижу Арвентура. Только в одной лавочке, третьей по счету, я обратил внимание на сине-лиловый, словно сгущенный аромат сирени в сумерках, флакон для духов, а в другой - на тяжелую серебряную пряжку для плаща. На всякий случай я покупаю их. Ощущение того, что Арвентур близко, и его необходимости почти мучительно, и я захожу снова и снова, уже, кажется, по второму разу обойдя квартал. Но все напрасно. И тут я замечаю еще одну лавочку, через улицу, вне квартала. Она закрыта! А там, за стеклом, на дальней от окна витрине - Арвентур, и темно-фиолетовый камень светится голубым светом. Я устраиваюсь ночевать на ступенях. Возможно, мне повезет и лавочка не исчезнет за ночь, и откроется утром, и у меня хватит денег...
Но слишком много возлюбленных было у судьбы, слишком часто они обманывали ее, а потом еще и смеялись над обманутой судьбой. Утро пришло, и лавочка открылась, но на ее ступенях проснулся не я.
XXX
Дум улегся на одеяле поудобнее. Он был уверен, что девушка никому о нем не расскажет. Небось со своим парнем каждую ночь в сарае встречается.
Проснулся он от ощущения, что кто-то смотрит на него. Дум вскочил, но не смог отойти от расстеленного на куче соломы одеяла. Чей-то голос зазвучал в его голове: "Сиди, где сидел". "Что ты хочешь с ним делать?" - спросил второй голос, не такой резкий и холодный. "Я как раз об этом думаю", - сказал первый. Дум автоматически отметил ненамеренный каламбур с его прозвищем. Когда-то каламбуры, незнакомые теперь многим людям, были его фирменным знаком и любимым видом юмора. "Что это ты делаешь?" - вдруг заволновался второй. "Я даю ему свою перцепцию", - без выражения сказал первый. Возмущенный и испуганный возглас второго резко оборвался, a Дум изо всех сил зажал голову между колен.
На него обрушились чьи-то эмоции, образы и мысли. Они были настолько бессвязны и мучительны, что его ребра свело судорогой. Он пытался вдохнуть, но в голове, в груди, в животе словно когтями рвались наружу крики и боль. "БОЛЬ! БЕРЕМЕННОСТЬ! БОЛЕЗНИ! БЕЖАТЬ! БЕЖАТЬ!" Остатки воздуха в легких вылетели с воплем, и Дум упал без сознания.
Очнулся он, лежа на том же одеяле, только теперь оно было мокрым. "Посмотрим", - произнес первый голос. Думу захотелось услышать второй голос, но тот молчал. Просить Дум не хотел. Он давно привык ничего ни у кого не просить, а то немногое, что ему было необходимо, брал сам. Дум приподнял голову. Прежние панические вопли стали чуть слышнее, но не были так мучительны. Тогда он сел. Вопли зазвучали громче. Когда же он начал вставать, то вопли и образы опять стали невыносимы. Думу показалось, что он понял. Перекатываясь со спины на живот и опять на спину, он стал двигаться к двери сарая. Но прокатившись меньше двух метров, он понял, что спасение - только лежать на одеяле. Ну или сидеть, опустив голову пониже. Он решил ждать.
Вода в фляжке кончилась на следующий вечер. Недалеко была речка, а у двери сарая стояла бочка с дождевой водой, но добраться до нее Дум не мог. Как он ни пытался, но боль загоняла его обратно на одеяло раньше, чем он добирался до двери. Он пробовал снова и снова. Один раз ему удалось упасть удачно - локтями на край бочки, но зачерпнуть воды сил уже не оставалось. Судорожные слезы текли по его носу, капая в бочку, зажмуренные глаза болели, ребра ныли. А в голове плакала девушка. Рыдала. Вопила. Звала на помощь. Просила. Молилась.
Очнувшись в очередной раз на одеяле, Дум не выдержал и спросил: "Сколько еще вы меня так?" Первый голос с удовлетворением ответил: "Если ты спрашиваешь, значит, еще долго". И тут Дум наконец услышал второго. "Раскройся", - безнадежно прошептал он. "Ты хочешь ему помочь", - сказал первый. Второй опять не ответил. Дум полежал, а потом стал вспоминать те упражнения на расслабление, с которых начинались его занятия йогой. Лежа на одеяле, он добился, чтобы его дыхание стало ровным, медленным и глубоким, а потом сел и принялся разбираться в том, что терзало его. Он смаковал отдельно каждый оттенок физической боли, бросая ей вызов. Он вслушался в бессвязные крики и шепот, и проорал молитвы и проклятия, положил их на музыку и спел. Он разобрался с ее страхами от того, что происходило с ней сейчас, и от того, что будет в будущем, доводя каждый страх до конечной точки, и тут же берясь за новый ужасный сценарий. Когда он закончил, он пошел к бочке, напился и умылся.
Дум вернулся забрать и простирнуть одеяло, и присев, за воплями, все еще звучащими в его голове, различил другой голос. Сначала это были просто ощущения - горячо, больно, хорошо, очень хорошо. Потом проявились куцые обрывки мыслей. А потом он услышал "небось с парнем своим..", и его снова затрясло. Он мотал головой, не желая слышать и вспоминать, но его собственное восхищение самим собой и любовь к себе били по нему, обратившись в свои противоположности, не давая ему ни простить себя, ни забыть о том, каким он был, и каким стал. Он ругал себя, но легче не становилось. Он давал сам себе обещания, но их смывал поток стыда. Тогда он с отчаяния попробовал снова сказать все вслух. Но слова все равно оставались фальшивыми, ругательства - кокетливыми, обещания - настолько очевидно невыполнимыми, что становилось только хуже.
"По-моему, его придется ткнуть носом в его лужицу, как щенка", - сказал первый с брезгливой насмешкой. Дум вскочил и, схватив одной рукой одеяло, а второй свой мешок, кинулся к двери. С каждым шагом он шепотом повторял одно и то же ругательство, короткое, нелитературное, но очень злое и очень искреннее. Восхитительная, чистая, праведная злость настолько опьянила его, что он не услышал ни веселый смех второго, ни - тем более - облегченный вздох первого.
XXX
Море бьется о берег скалистый,
Над волной след луны серебристый,
И прибоя глухие удары зажигают волненье в крови...
Так оно и было. Этот мир был словно старинный романс - море, скалы, теплая ночь, лунная дорожка, и на скалах - два человека.
- Зачем я здесь?
- Не знаю. Чтобы встретиться со мной.
- А зачем ты здесь?
- Не знаю. Чтобы встретить тебя.
- Но для чего?
- Не знаю, - опять говорит человек, который появился в мире первым.
- А кто ты?
- Какое это имеет значение?
- Если я тебя поцелую, - спрашивает второй, пытаясь спрятать растущее волнение
за шуткой, - ты не превратишься в кого-нибудь?
- Нет. Если ты меня поцелуешь, я умру.
- Именно от поцелуя?
- Именно и только от поцелуя.
- Тогда я не буду тебя целовать.
Первый человек молчит. Он молчит очень долго, и только когда второй исчезает из мира, он с почти членораздельным стоном выдыхает воздух. "Один, холодный, мирный", - цитирует он. "Без любви поцелуя не давай", - цитирует он. И еще много других цитат, которые он подцепил у своих многочисленных гостей. Потом, не выдерживая, орет: "Зачем я здесь?" Тишина. "Когда взойдет солнце?" Тишина. "Что такое солнце?" Тишина.
- Солнце не взойдет, - слышит он чей-то голос.
- Ответил, - торопливо говорит человек, - может, еще что скажешь? Ну за что я здесь? За что мне это? Объясни, наконец, чем я так провинился?
В ярком свете луны видны царапины, укусы, порезы, ссадины и синяки на его теле.
- Ты тут вообще ни при чем, - отвечает голос. - Это испытание не для тебя, а для них. Ты - тренажер, понял? Я тебя выдумал, потому что ты мне нужен.
Человек ошеломленно молчит.
- Новая версия, - говорит он наконец, - мальчик для битья, спарринг-автомат, полигон для выявления скрытых садистов. И кто же ты после этого? Ты же хуже их всех.
- Испугал, - говорит голос обиженно. - Я тебя придумал, понимаешь? Тебя нет, ты выдумка..
- И сломанные ребра выдумка? И сломанный нос - тоже? - перебивает его человек. - И что я не выдерживаю и прошу их о поцелуе - тоже твоя выдумка?
- Я могу тебя и убить, - предлагает голос. - Хочешь? Убью, и придумаю другого.
- Не надо другого, - тихо говорит человек. - Я хоть знаю, что я тебя ненавижу. А он будет снова мучаться.
- Ну ненавидь, - соглашается голос.
- Ненавижу! Чтоб ты.. Чтоб ты тоже молил о смерти! И чтобы когда она придет, ты бы испугался в самый последний момент, и остался жить и снова просить о смерти! И чтобы..
- Замолчи! - кричит голос.
- А чего ты боишься? Я же твоя выдумка, нет?
- Поэтому и неприятно, - объясняет голос, - это же как будто я сам себя проклял. Давай я тебя лучше убью, а?
- А ты не помнишь, что ты меня уже убивал? - очень вкрадчиво говорит человек.
- А..ты помнишь? - спрашивает голос.
- Помню, - говорит человек устало, - и мир этот помнит. Поэтому и прибой с каждым разом быстрее срабатывает. И разговаривали мы с тобой уже - тоже помню. И что ты меня сейчас убьешь - тоже. Давай, не стесняйся. Хотел бы я только знать, зачем все это. Каждый раз - новая версия.
Тишина. И удары прибоя. Человек очень тихо сидит на скале. Когда проходит довольно много времени, он бормочет: "Творец недоделанный. Я же с ним еще и нянчись. Ничего, перетерпит".
У этого сна было три конца. Первый был таким:
Самым странным в этом странном мире была его жалость к творцу. А еще то, что он нисколько не стыдился ни этой жалости, ни того, что ему очень хотелось жить.
Второй был иным:
"Что же я натворил", думает человек, сидя на скале. "Как я мог не разглядеть в тебе - тебя, ученик мой? Как мог дать силу сотворять миры тому, для кого и они, и все, кто их населяет, - инструменты для демонстраций и экспериментов? Когда я понял, что ты сделал, я обезумел от горя и стыда. Я даже сотворил ад, персонально для тебя. Чего мне потом стоило сделать тот мир пригодным для житья, а его обитателей - свободными. И вот я сижу нагой на скалах, заменив твое несчастное создание, и надеюсь, что мне удастся поговорить с тобой". Человек вздыхает и с несколько вымученным смешком говорит:
- Господи, за что?
А третий я не успел записать и забыл.
XXX
Я потерял сознание от подземных испарений, когда впереди уже был виден свет. И очнулся с больной головой.
- Орфей, слава богам, ты пришел в себя! Я думал, этот демон выпил твою душу!
- Какой демон?
- Он был похож на большую черную летучую мышь. Он сидел у тебя на груди и пил твое дыхание. Я убил его вовремя!
Не знаю, как я тогда сдержался. Впрочем нет, знаю. Только я так долго боялся признаться в этом даже самому себе.. а теперь это уже не имеет значения. Эвридика, любовь моя, мать и дитя мое, свет в моем окне, музыка в моей душе, радость в моем сердце! Я спустился в царство Аида, чтобы вернуть тебя, потому что без твоей нежности и веселья я не мог жить. Но петь я мог - и я убедил владыку мертвых разрешить тебе вернуться. Нам оставалось так мало идти, а я оказался слаб. Даже твоя поддержка не смогла помочь мне не дышать во время этих последних шагов. Я подвел тебя, Эвридика, а он убил тебя. И спас его только твой голос, который я услышал, пока обдумывал, что лучше - убить его, или оставить жить, но рассказать, кого он убил, приняв за демона. Ты сказала мне: "Оставь, прости. Он не знал, он хотел как лучше". И я выдавил из себя четыре слова: "Спасибо, что вытащил меня".
Как ты сумела остаться со мной? Ты так и не ответила мне ни на один мой вопрос, да я и не задавал их много, боясь привлечь к нам внимание судьбы. Ты осталась со мной, твоя нежная стойкость, твоя любовь ко всем созданиям, твое милосердие, естественное, как радость жизни. Я даже не стал опровергать идиотскую легенду, в которой я, малодушно поддавшись на твои мольбы, почему-то оказался жертвой. Ты смеялась над легендой, как когда-то над толстой лягушкой на листе водяной лилии, ты была со мной, а все остальное было неважно. Важно было только сохранить эту тайну...
А сейчас неважно и это. Прошлое, настоящее и будущее смешиваются в опьяняющую песню. Моя голова плывет по реке, и еще немного - мы вместе вступим в лодку Харона, который уже возил нас однажды порознь. Эвридика, о любовь моя, Эвридика!
XXX
Мне снился сэр Бедивер, а ему снился сэр Ланселот. Во сне сэру Бедиверу было плохо, холодно, тоскливо и страшно, поэтому он обрадовался, когда в палатку, где он сидел, вошел сэр Ланселот и присел рядом с ним. Сэр Бедивер хотел сказать другу, "наконец-то ты пришел, молодец", но язык его не слушался, наверно, от холода. Тогда сэр Ланселот заговорил сам:
- Я опоздал, Бедивер? Не говори, я знаю, что опоздал. Это и моя вина, и не моя, но это неважно, важно, что я не успел. А сейчас уже ничего не исправишь. Хотя я могу тебе рассказать, почему так получилось.
Сэр Бедивер хотел спросить, куда это опоздал сэр Ланселот, но опять не сумел издать ни звука. Сэр Ланселот подождал немного, потом сказал:
- Ладно, все равно до рассвета есть время. Я выехал с войском в Англию ... - тут он замолчал и нахмурился, пытаясь вспомнить, - ... давно, - сказал он наконец. - На втором привале ко мне в палатку зашел сэр Персиваль.
"Какой еще сэр Персиваль", хотел закричать сэр Бедивер, "Ланселот, ты что, не помнишь, вы же вместе за Граалем ездили, ты вернулся, а он - нет. Что с тобой, Ланселот? И что со мной?"
- Он пригласил меня к себе в гости, - продолжал Ланселот. - Он живет в замке, где всегда тепло и пахнет весной и цветами. Он расспрашивал меня о короле, о всех рыцарях и о королеве. Мы разговаривали откровенно, как лучшие друзья, и я сказал что-то вроде того, что я достоин адского огня за свою любовь к королеве. И тогда он улыбнулся и сказал, что не хочет упреков в том, что он принимал гостей не так, как они того достойны. Откуда-то появились слуги, они схватили меня и утащили куда-то, где не было ни тепла, ни весны, а только холод, боль, и ужас перед болью, и стыд. Персивалю служат не за страх, а за совесть, Бедивер. И каждый день он приходил ко мне и спрашивал, чего же я достоин: ада, чистилища или рая? И наконец я так ослабел, что взмолился: "забери меня отсюда". Он был как светлый ангел, он улыбнулся и сказал: "Tебе стоит только сказать, куда ты хочешь". Я ответил: "в чистилище", и слуги перенесли меня в другое место, где не было боли, но было много времени думать. И тогда я вспомнил о том, куда я шел, и что вы меня ждете, и понял, что пока я был у Персиваля, прошло уже много времени. Я сказал ему об этом, когда он в очередной раз зашел ко мне, и он снова спросил меня, чего же я достоин. И я не знал, что ему ответить, и просто попросил, чтобы он сам мне сказал. И оказался у твоей палатки. Но я опоздал.
Сэр Бедивер по-прежнему молчал. Сэр Ланселот глубоко вздохнул и сказал:
- Бедивер, я хочу помолиться у алтарей. Не ходи за мной, хорошо?
"Какие алтари", хотел закричать сэр Бедивер, "какие вообще алтари, мы в походной палатке, посреди поля!" Тут он увидел, что они уже не в палатке, а в комнате с каменными стенами. Ланселот вошел в дверь слева от Бедивера и закрыл ее за собой. Оттуда раздался слабый шум, потом стало тихо, и Бедивер обнаружил, что он, как это бывает во сне, переместился и заглядывает в открытую дверь. Там действительно было три круглых низких алтаря. Откуда-то Бедивер знал, что тот, который в центре, из белого мрамора - алтарь Персиваля, справа от него, из aлого мрамора с белым кругом в центре верхней грани - Артура, а слева, из белого мрамора с лазоревым кругом - Ланселота. Сейчас левый алтарь был расколот надвое, а Ланселот лежал навзничь на правом алтаре. Из его груди торчала рукоять меча, пригвоздившего его к камню. Бедивер моргнул, и вдруг оказалось, что тело Ланселота исчезло вместе с мечом, правый алтарь разбит на куски, а в стене за алтарями три пробоины, в которые видно бледное рассветное небо. Пахло сырым ветром и травой.
Бедивер проснулся. "Ланселот не придет", подумал он. Только это и было важным.