Медсестричек было две: Райка энд Верка. Или Верка энд Райка.
Они сами себя так назвали, как вошли с мороза и открыли рот. Зубы у обеих оказались обалденные, и так они ими сверкали, когда говорили и хохотали, что темная Михина прихожая словно высветилась ксеноновыми фарами. Девушки были ладные и румяные, как булки, походили друг на друга как две пивные кружки, но были не сестрами, даже не родственницами, а просто хирургическими подружками, в том смысле, что были медсестрами, которые помогают у стола, когда на нем режут человека.
Они очень вовремя появились, в самую попали точку. Приближался праздник, признаваемый и обожаемый всеми, в людях, в воздухе, даже в самой обычной михиной квартире происходили перемены. Торжествовали благожелательность и любовь. Все любили всех. Ненадолго, понятно, на время, но все же, все же, все же, и в этом смысле Верка энд Райка были обречены.
У нас в компании таких кадров раньше не водилось, и мы сразу на них запали. Мы все больше со своими ровесницами, бывшими одноклассницами общались, вялыми, воспитанными, до противности порядочными. А Райка энд Верка оказались года на три постарше нас, уже работали в клинике и, наверное, потому были девушками уверенными в себе, и глаза у них блестели уже как у женщин.
Борька Цукер их вроде бы снял на Садовой, в "Аквариуме", а, может, Мальцев - тогда это было не важно, тогда главное было, что пришли. Это уж потом, когда все случилось и произошло, все стали друг у друга спрашивать: откуда они взялись-то?, кто их склеил?, кто привел? И никто не мог или не захотел вспомнить.
Короче, кто-то их склеил и сразу пригласил к Михе, и они без всяких ломаний и разных там "нет-нет, что вы, по чужим квартирам и вот так сразу мы не ходим" на следующий же день подвалили. К незнакомым, по сути, ребятам, в незнакомый дом, и это нас нисколько не насторожило. Нормальные, в общем, веселые мочалки, сразу всем нам понравились. Даже привередливый Радик с печальными глазами - одобрил и кивнул. Мальцев, конечно, подсуетился первым: помог Верке энд Райке скинуть куртки и сразу, в своей манере, убалтывать начал обеих. А меня сразу больше на Верку повело, хотя при ином раскладе, я и от Райки бы, точно, не отказался - меня уже тогда называли вездеходом.
Вечерок закладывался перспективный.
До Нового года оставалось всего три дня, и в каждом из нас, как в легких при глубоком вдохе, расширялось непобедимое праздничное настроение.
Правда, наши-то постоянные подружки нас продинамили тогда, не пришли. Может, если пришли бы, ничего не произошло или что-нибудь произошло бы не так трагично. Но они, как нарочно, не пришли. Ни Наташки Тоцкой не было, ни Новиковой, ни большой Герасимовой, одна только Ленка Козлиха на свою беду чуть позже приканала, но Верка энд Райка заменили нам всех.
На улице морозец, снежок, холодный свет фонарей, а тут у Михи тепло и просторно, четырехкомнатный флэт, ароматы вкусных, обжорных угощений и клевые, радушные его родители, что отец генерал ВВС, что матушка. "Что хотите, делайте, ребята, говорили они нам, хоть на голове ходите, лишь бы у нас на глазах, а не где-нибудь в параднике, на заплеванной лестнице". Ну, мы и ходили. Мы почти каждый день у Михи тусовались. Одуревшие от лекций и лабораторных, спаянные еще со школьных лет мы расслаблялись и отдыхали здесь душой. Покуривали, попивали винцо, болтали, а еще, если поспевали, любили у какого-нибудь пацана поджечь пукательный газ, который вспыхивал на мгновение синим пламенем и всех нас вводил в хохот. (Мальцев, самый быстрый из нас, всегда поспевал, я - нет). Ну и, конечно, - музыка, танцы, обжим, а дальше, как покатит.
Поначалу все катило классно, весело было и без всякого газа.
Расклад образовался такой: нас, полноценных бойцов - четверо. Я, Миха, шутник Радик с печальными глазами и Мальцев. Был еще, правда, недомерок Ваха, Михин брательник, который был нас моложе на пять лет. Он со страшной силой рвался во взрослые, но мы его туда не очень-то пускали, и в статистику не включали. Короче, нас было четверо, а девчонок две, Верка энд Райка, потому что приканавшая на свою беду жадная Козлиха вообще не в счет, она не танцует, только жрет, пьет и ля-ля.
Хватили мы водчонки, закидали ее закусками, что Михина мама надвинула на стол, и - в дело. Врубили попсу и пригласили медсестричек размяться.. И вот тут, я помню, накрыло всех нас и меня, конечно, первое сильное удивление.
Верка энд Райка плясали так, будто в них, в каждой, были установлены по два танковых аккумулятора, то есть ни устали, ни потребности в передыхе они не ведали.
Со стороны это вообще выглядело как соревнование. Как поединок их двоих против нас, всех.
Сначала против них Миха и Мальцев танцевали, а мы Радиком покуривали на югославском диване и ревниво косились.
Сейчас в Михе сто двадцать, а тогда-то было всего девяносто пять, но минут через десять он, студент МГИМО, уже стал сдавать, а потом и вовсе со смехом, диким хохотом и весь в мыле рухнул на диван, да так удачно, что подломил ему ножку. Верка осталась без партнера. Танцевать она не перестала, но впервые ее карие, острые как ножи глаза полоснули по мне. Я вздрогнул и приготовился, пальцы послушно затоптали в пепельнице сигарету. Я понял, что определился окончательно: Верка, только она.
Худышка Мальцев, волевой, спортивный и прогонистый, держался против Райки много дольше. Но вот сломался и он, оттянулся к окну и высунулся в форточку за порцией новогоднего уличного кислорода. Я словил печальный взгляд шутника Радика и понял: нам пора.
Самое удивительное заключалось не в том, что Верка энд Райка уже укокошили двух наших бойцов, и даже не в том, что, оставшись без партнеров, они продолжали пружинисто извивать свои молодые тела друг перед другом. Шестым чувством я должен был почувствовать, что две эти девушки - не близняшки и даже не сестры! - есть одно единое целое о двух гладких головах, двух стройных спинах, четырех блестящих глазах, четырех руках и стольких же ногах. Я должен был заметить, что они вдвоем есть одна бесперебойная, не знающая устали, безжалостная машина. Я обязан был понять, что то, что эта машина творила с нами в танцах, она легко может сотворить с нами и в обычной жизни. Все это, будь я старше, трезвей и осмотрительней, должно было прийти мне в голову и всех нас уберечь.
Не пришло.
Некогда было мне тогда размышлять. Я видел Веркину улыбку, ее зовущие глаза. Ребята, кто может меня осудить? Ведь именно так рождается любовь. Я повелся, я выбрал Верку, пошел за ней и больше ни о чем не думал. Одна великая мысль поселилась во мне - Верка. Других в организм я уже не пускал.
Мы с Радиком вскочили в круг и завертелись.
Даже танцуя на расстоянии, Верка обжигала меня жаром. Когда же в каком-то медленном танговом передыхе я захотел привлечь ее к себе, когда она с готовностью привлеклась и уперлась в меня не только тугим верхом, но и крепким, бугристым своим низом, я, идиот, расценил это как знак согласия, раскраснелся, размяк и прилип к ней окончательно.
В общем, все, казалось, было супер, абсолютно все.
Миха мне негласно Верку уступил, Райка осталась все же с Мальцевым, предпочтя его спортивную прогонистость печальным глазам шутника Радика. Капитально за стол мы сели уже в новом установленном порядке: я рядом с Веркой, Мальцев с Райкой, Радик и Миха промеж себя в качестве изолятора усадили жадную Козлиху.
Мы ели, пили и счастливо гоготали по любому поводу.
Водчонку прикончили быстро и окончательно, но с Веркой энд Райкой обычная норма нас не взяла, и возникла проблема. Просить у михиных родителей добавки было некорректно, бежать за пузырем на морозную улицу было в лом и, главное, некому. Миха как хозяин квартиры отпадал сразу, я, прилипший к Верке, ощущавший сквозь джинсу на своем бедре кипяток ее бедра, вообще нечетко соображал, шутник Радик, омраченный утратой медсестры, медитировал и был неконтактен, а спортсмену Мальцеву, завладевшему Райкой, спиртное было уже ни к чему: он уже и так порушил спортивный режим и его могли запросто выпереть из сборной МИФИ по бадминтону. Можно было послать жадную Козлиху, но был некоторый риск, потому что однажды с аналогичным заданием она вернулась к утру с какой-то дрянью типа сладкой наливки да еще призналась, балда, что сожрала по дороге купленные на наши деньги конфеты "Рафаэлло". Вызвался, правда, слетать Ваха, но ему, пятнадцатилетнему недомерку, вообще могли не продать.
В этой критической ситуации Верка энд Райка совершили настоящий нравственный подвиг. Сперва, правда, было с их стороны шушукание, потом малопонятные по смыслу усмешки в кулачок, потом обе улизнули из комнаты, и минут пять их не было. (Мы с Мальцевым бдительно следили за вешалкой с одежкой, чтоб они не слиняли) Наконец, обе сияющие, появились, и из их рук о крышку стола стукнулось донышком чудо: бутылка любимого народом портвейна "777" по прозвищу "топорики".
Это было неожиданно и мило, девчонки по - серьезному вливались в коллектив, что мы приветствовали радостным гулом толпы.
Бутылка была одна, поэтому Миха распорядился ею лично. Малолетнего Ваху он от выпивки отстранил, Ваха на старшего брата обиделся, назвал его говном и отвалил спать. Верка энд Райка отказались пить сами, за что мы, пацаны, были им в душе даже благодарны. Остались мы, четверо бойцов, плюс обожавшая портвейн Козлиха, и мудрый Миха выдал каждому по маленькой рюмашке.
Выпили и снова нырнули в танцы, и снова Верка прикоснулась ко мне своими оголенными проводами, и я под воздействием электроэнергии взыграл, потянулся к ней душой и сердцем, ткнул во что-то мягкое губы, и она засмеялась.
-Ты чего? - спросил я.
-Щекотно, - ответила она.
Но не противно же!, ликуя, отметил я и фактически взлетел и захлопал молодыми сильными крыльями. Мир мой расширился безмерно, до размеров вселенной.
Свет ходил ходуном, музыка как в барабан била по ушам и шевелила брюки, я вжимался в Верку, я фактически в нее проникал, и мне было классно.
Кончилась попса, мы заглотали еще по рюмке, и бутылка, к сожалению, показала нам дно. Жаль, портвешок был хорош, но странен, ей, Богу, странен. С двух рюмок он так конкретно врезал нам по шарам, что, переглянувшись с Радиком, мы оба без слов согласились на том, что прилично отходим от берегов.
Алкоголь плюс любовь - великая сила, подумал я.
Отошли не только мы с Радиком - отплыли все, кто пил и чокался хрустальной, с тонкой ножкой рюмкой. А я, наверное, уплыл дальше всех, поскольку заглотал на полрюмки, пожертвованные мне спортсменом Мальцевым, поболе других.
Дальше вообще началась странная запредельная белиберда.
Сперва толстяк и добряк по сути Миха почему-то схватился с шутником Радиком в споре. Удивительно, никогда они не спорили, а здесь схватились, да как, до треска! И, в общем-то, из-за ерунды, из-за убивать или не убивать. То есть из-за охоты. Миха был большим стрелком и охотником, палившим во все, что копошится, движется, и, тем более, летает, Радик же был отчаянным оберегателем природы и всего живого. Стрелять ли по весне вальдшнепов и уток или не стрелять - вот, кажется, о чем заварился спор. Говорю "кажется", потому что, занятый круглыми веркиными коленками, я поначалу не въезжал. Однако перепалка переросла в крик, и вдруг шутник Радик - это при его-то печальных глазах! - задвинул в Миху стаканом и не промахнулся, потому что промахнуться в обширного Миху было невозможно. Миха смахнул как комара осколки, восстал и двинулся, было, бульдозером на Радика, но дико завизжала вскочившая между ними жадная Козлиха. Так завизжала, что я отвлекся от веркиных коленок, Мальцев упустил из спортивных объятий Райку, а в комнату свирепо заглянул генерал ВВС с седыми кустистыми бровями и в форме.
Райка энд Верка тотчас синхронно поднялись и объявили, что им пора в клинику на дежурство
Конечно, мы уговаривали их остаться, конечно, лепетали что-то несвязно-жалкое про детское еще время и, чтоб затруднить уход, прятали и перепрятывали их куртки. Но они были непреклонны, думаю, что появление генерала, точнее, его бровей и формы напомнило им о медицинском долге.
Фокус в моих глазах, как резкость в фотоаппарате, сбивался все больше и больше.
Подавая куртку, я, легковерный идиот, мямлил Верке что-то возвышенное и душевное про наше, вроде как уже обоюдное чувство, истребитель живого Миха и зеленый оберегатель Радик обнимались как братья-кровники, а всунувшийся в прихожую Ваха крикнул, что все мы козлы, чем немного обидел жадную Козлиху. Короче все мы с туманом в головах отправились провожать так внезапно полюбленных девушек Верку энд Райку.
На свежем холодном ветерке и под колким снегом мозги мои слегка прояснились. Я заметил, что Мальцев, окончательно отшив Радика, отправился с Райкой в ближайший подъезд, и что Миха, забыв для чего мы вышли, взасос припал к Козлихе, которую раньше терпеть не мог, и что она, притихшая и счастливая, по доброй воле подставила ему всю себя.
Верка, хихикнув, бросилась через дорогу, желая от меня оторваться, но разве от меня, запавшего на чувство, оторвешься? В пять прыжков я настиг убегавшую любовь. Я крикнул, что дергаться бесполезно, и вроде как она поняла.
Подходил 125-ый, мой, кстати, автобус.
Верка подгадала точно. Едва распахнулись дверцы, как она - я видел! - впорхнула на подножку. Я - за ней, с опозданием всего-то в несколько секунд. Дверцы захлопнулись, машина тронулась, я пробежал холодный, с заиндевевшими окнами салон вперед, потом назад, я вывернул шею и поразился: Верки в салоне не оказалось. Вопросы недоумения и возмущения, спутываясь, закипели в моей голове - как же так?, куда она делась, куда улетучилась? Требуя остановки, я уже занес кулак, чтоб стучать и ломиться в кабину водителя, выскочить, едва он притормозит, мчаться за ней, найти, обнять и выпустить в нее очередь, что я без нее уже не могу, не могу, не могу! - но вдруг, против воли, наплыло на организм мягкое кайфовое расслабление, я упал на кожу сиденья, скособочился к окну и впал в дрему.
Верка тотчас возникла во сне. Тянула ко мне щупальца - руки, мы, слившись в одно, кружились и танцевали, а потом, утратив равновесие, падали во что-то перинно-мягкое и занимались любовью, любовью, любовью...
Звук клаксона вернул к жизни. За окном, сквозь протаянную в инее на стекле дырку матово - пушисто расплывались огни обгонявших нас машин, невнятно светилась реклама и редкие окна домов. Все еще шел снег.
Поежившись от холода и неприглядности картины, я перевел взгляд в автобус и вдруг, извините меня, на залепленной объявлениями и рекламой перегородке, отделявшей водителя от пассажиров, совершенно проясненно увидел трех наглых, рыжих, шевеливших проволокой усов тараканов. Господи, совсем близко они были, на расстоянии двух вытянутых рук! Откуда они могли появиться здесь, в этом промерзшем автобусе, я не подумал. В тот момент не эта мысль была для меня главной, но та, что надо немедленно предупредить людей. Я обернулся к трем пассажирам-попутчикам, я крикнул им: "Тараканы!", но они не только не среагировали на мою тревогу, но даже почему-то от меня отвернулись и спрятали глаза. Слепой равнодушный народ! Лично я безобразного присутствия тараканов терпеть не собирался, я им, мерзким тварям, и в родительской квартире житья не давал. Содрав с головы шапку, я метко запустил ее в нахальные рыжие усы, которые, само собой, моментально исчезли. Я победительно поднял шапку. Я надел ее как корону и снова взглянул на пассажиров - ни один из них даже не сказал мне спасибо. Классно! Вот как оценивается у нас инициатива и добрые дела на благо других, подумал я. Поэтому-то мы и торчим там, где торчим. Ладно, я не в претензии к людям, день был длинный, они, понятно, устали. Я снова плюхнулся на сиденье и задремал. "Верка, Верка, где ты, Верка?" снова закружилось в голове.
В памяти всплыла ее необъятная улыбка, чуть раскосые глаза, ее одуряющий полушепот и электрический жар, идущий от рук и тела. Вжавшись во все это, вплавившись в Верку, я вновь попытался вместе с ней упасть во что-то перинно - мягкое и, кажется, у меня получилось. Еще, еще немного, еще чуть-чуть! И вот оно, пришло! Белая вспышка конечного блаженства взорвалась в мозгу. Энергия взрыва забросила меня на вершину огромной заснеженной горы, откуда был виден весь мир, и, что было сил, я закричал: "Верка, люблю!"
Я очнулся от тычка в бок.
-Друг, кончай мычать, - сказал мне водитель. - Конечная.
За окном - вьюга, машины, ночные огни, вокзал. "Киевский", вполне сознательно отметил я. Черт, как же так? А вот так, ответил мне мой внутренний собеседник, по-видимому, тот самый ехидный черт, которого запрещено поминать к ночи. Свою остановку, свой отчий дом с папой-мамой и горластым пуделем Патриком, который, наверняка, ждет тебя под дверью, чтоб прогуляться и писнуть разика три-четыре перед сном, ты, несчастный, проехал, потому что ты очень умный и с этим уже ничего не поделаешь.
Что же мне теперь делать?
Я вышел из автобуса, повертелся всего-то с минуту на одном месте и тотчас замерз на ветру, хотя было, наверное, не так уж холодно. Куда идти?
Так просто было развернуться, сесть на обратный автобус и через десять минут оказаться дома. Но провидение в тот вечер было не на моей стороне, и такая гениальная мысль не влетела мне в голову. Мой разум, вернее, его отсутствие подсказали мне иное, свежее решение. С какого-то непонятного хрена я вдруг, впервые в жизни заметил, что ночное здание Киевского вокзала похоже на торт, утыканный горящими свечками. Ребята, я тысячи раз видел Киевский прежде и никогда такого не замечал, а тут вдруг заметил и снова подумал, что алкоголь плюс любовь - это большая сила, которая будит творческое воображение, и что не случайно, все великие писатели попивали и влюблялись на раз, только дай.
Так я тогда подумал, глядя на торт, утыканный свечками, то есть на Киевский. То есть, понятно, что тащился я уже по полной. Видение было столь забористым, что ноги мои развернулись к вокзалу, и сами понесли меня через площадь. Они, как я потом осознал, как и весь мой организм, бессознательно, но с абсолютной уверенностью рассчитывали на встречу с чудом. И вот, что я вам скажу, господа: хотите облегчить себе жизнь, не доверяйте своему организму, не слушайте его, не выполняйте его запросы. Я поступил тогда по-другому. Я подчинился организму, чудо состоялось, но, ей-Богу, лучше б его не было.
В вокзальном нутре было, конечно, лучезарно и тепло, конечно, многолюдно и, само собой, шумно. В зале ожидания на длинных деревянных скамейках парились сотни людей, ожидавших своей очереди катиться по жизни в разные стороны. Вполне бесцельно - поверьте, именно так! - я пробирался меж торчавших рук и ног, чемоданов и узлов. И вдруг, вдруг, вдруг! я воочию увидел свою, живую Верку, и сердце мое прыгнуло в сторону как отлетевшая щепка.
Подсознанка и организм, по глупости возрадовался я, не зря вели меня по жизни, не зря заставили проехать свою остановку, высадили на Киевском и притащили сюда. Вот она Верка, здесь, врала, что надо в клинику, хотела отпорхнуть и попала на ловца. И сидит себе скромно и согбенно средь гула и гама на длинной деревянной скамье, как на скамье подсудимых, и прижимает к груди рюкзачок. Стоп, рюкзака при ней я, честно говоря, в квартире не запомнил, но разве имеет значение такая мелочь? Верка, она. Ее лицо, глаза, руки, ее фигура. Стоп, Верка или не Верка? Или девушка, сильно на нее похожая? Остолоп, что я несу?! Конечно, Верка. Или девушка - веркин двойник? Двойник с рюкзаком. Стоп. Или она вовсе непохожа на Верку? Видение двоилось, извивалась и путалась нить восприятия. Верка, любимая, какая ты? Неужели я успел тебя забыть?
Рядом с девушкой было свободное место, на которое я безнадежно рухнул.
-Привет, - сказал я девушке. -Я Константин.
-Вера, - сказала она и вроде бы чуть заметно подмигнула.
Слава Богу, она. Ее голос. Значит, с ума я еще не сошел.
-Ты даешь, - с укором сказал я. - Я ищу тебя целый вечер.
-На предмет?
-Кончай прикалываться. Мы танцевали весь вечер. И пили портвейн. У Михи.
-Танцевать я люблю. Портвейн - ненавижу.
-Все правильно. Ты не пила. Вера, это ты?
-Я. Я Вера.
Так я ничего и не понял. Ладно, пусть прикидывается, что она не та Вера. Я-то знаю, что та. Те же чуть раскосые глаза, та же, как прожектор, улыбка, тот же обжигающий жар. Она моя, единственная моя Верка, каким-то дуриком я снова нашел ее в этом немаленьком городе, и я ее люблю.
Шум - гам вокзала нисколько мне не мешал. С Веркой хотелось общаться и говорить, говорить до захлеба, экстаза, беспамятства - иногда, будто невзначай, касаться, пропускать через себя ее высокое напряжение и от этого кайфово балдеть.
Я взял с места в карьер, я погнал ей рассказы о путешествиях и дальних странах. Это был мой конек, из интернета и журналов я много чего об этом знал, язык у меня приделан как надо - на шарнирах, и не было девушки, которую не увлек бы водопад моих баек.
Вера, естественно, тоже поддалась. Она смотрела на меня с напрягом и восхищением во все свои чуть раскосые - предки явно были из тюрков! - глаза. Ее полуоткрытый рот изнемогал от желания закидать меня вопросами, но я не давал ей такой возможности, я сыпал и сыпал историями, цифрами, фактами, мне нравилось командовать ее воображением, я видел, что цель достигнута, и что я вызываю у нее прямой к себе интерес. Я даже признаюсь, ребята, что за время рассказа мне удалось мимолетно, но несколько раз прикоснуться к ее теплу и словить кайф, то есть все шло классно.
Момент настал. Осмелев, я взял ее за руку и приготовился сказать главные слова, нечеловечески нежные и высокие, душе хотелось распахнуться навстречу Вере и даже вывернуться наизнанку.
Как вдруг я с ужасом узрел, что точь в точь под ее ногами треснул и разъехался кафель пола, и в месте этого разъезда возник кошмарный и глубоченный провал, воронка - бездонная и гулкая на манер канализационного люка только много глубже. Простая мысль мгновенно поразила меня: сейчас туда рухнет и сгинет навсегда моя с таким трудом вновь обретенная Вера, безжалостный алчный провал проглотит ее навечно!
-Пропасть! Пропасть! - воскликнул я, что было сил, и вцепился в верины руки и, главное, в коленки с одним единственным желанием спасти ее, любимую и единственную.
Но Верка, хирургическая медсестра последнего поколения, поняла меня совершенно неправильно, можно сказать, близоруко.
Она закричала. При этом взяла так высоко и неприятно для слуха, будто некто заточенной железякой поскреб по пыльному стеклу. Сирена, произведенная ее горлом, была так ужасна, так невыносимо пугающа для человеческого окружения вокруг, что спустя буквально минуту, раскидав на пути ноги-руки, узлы и баулы, к нам подлетел милицейский наряд.
Конечно, я сопротивлялся, отмахивался и пытался служивым все объяснить. Про скважину, пропасть, неминуемую гибель, про мои усилия девушку спасти и так далее по порядку. Но, горе им, они слушали не меня, а Веру, которая, по недомыслию, конечно, несла им какую-то дичь про то, что впервые меня видит. И меня, благородно упиравшегося, все еще видевшего смертельную для любимой бездонную скважину, взяли под микитки и волоком потащили к отделению.
-Вера! - кричал я, заботясь совершенно не о себе и не о протиравших грязный, затоптанный, вокзальный пол нарядных брюках, впервые надетых в гости к Михе, а только лишь о ней. - Я спасу тебя, Вера. Я вернусь, я тебя найду!
В ответ на такую, последнюю мою перспективу Верка, подхватив рюкзак, унеслась в другую сторону, что, уж по крайней мере, было глупо и совершенно мне непонятно.
-Фамилия? - спросил меня молодой рыжеволосый капитан, старательно напускавший на себя положенную милиции суровость.
Я назвался.
-Адрес?
И это я сообщил. И домашний телефон. И все никак не мог я понять, чего от меня хотят эти люди в форме, призванные охранять общественное спокойствие, за что, собственно, они меня сюда приволокли и поместили в обезьянник в компанию к беззубому, просанному бомжу, который мне улыбался и старался подсесть поближе. За то, что я Верку хотел спасти? Жизнью своей пожертвовать собирался? Что же это у нас за власть такая, думал я, что наказывает людей за благородные порывы? Зачем она нам, людям?
-Надо же. И на кого ж там таких учат? За народные-то деньги?
-Я филолог. В будущем специалист по фарси.
-Чего-чего?
Я хотел объяснить милиционеру, что такое фарси и, может даже, прочесть ему, недотыкомке, что-нибудь из Хайяма или Саади, но не успел. Потому что увидел, как на стену в критической близости от капитановой головы выползли три толстых рыжих таракана, точь в точь таких же, что я, казалось, укокошил в автобусе. Черт, значит, не укокошил, подумал я, живучие оказались твари. Я видел, что еще совсем немного и их похотливые усики коснутся розового милицейского уха. Последствия могли быть непредсказуемы, так что медлить было нельзя.
Сдернув с ноги сапог финского производства, я, естественно, вскочил, единственно для того, чтобы спасти честь ничего не подозревавшего капитана.
-Тараканы, товарищ капитан! - оповестил я его. - Бей!
С сапогом в руке я ринулся на стену, практически на милиционера, который, бедолага, едва успел отпрянуть и схватиться за пистолет.
Я молотил сапогом по насекомым до тех пор, пока меня до боли не свинтили двое вбежавших на крик капитана ментов. "За что?", спросил я, но кроме усталого молодецкого сопения никакого ответа не получил. Вот она ментовская благодарность, подумал я, наглядный пример!
Наглотавшись минералки из большой пластмассовой бутылки, капитан шумно выдохнул и расстегнул китель.
-Значит, где ты, блин, учишься? - снова начал он свою заученную допросную волокиту, но теперь уже явно злее.
-В университете. Уже говорил.
Державшие меня мыслители менты почему-то хохотнули.
-И кем же ты у нас будешь? - спросил капитан и подмигнул товарищам по службе.
-Иранистом.
Менты загоготали в две глотки.
-Тихо, тихо, - успокоил их капитан, мол, главный прикол еще впереди. - И какой, говоришь, у тебя язык?
-Фарси. А что?
Менты схватились друг за друга, чтоб не повалиться от смеха.
-Значит, ты воюешь с тараканами и учишь какой-то там фарси, - вслух, путаясь в ударениях, размышлял капитан.
-Не фарси, а фарси, товарищ капитан, - поправил я власть.
-Все ясно, - оборвал меня капитан и отдал своим подчиненным какой-то неординарный приказ, - Вызывайте. Чем скорее, тем лучше.
Я понял, что вызвать кого-то должны были по мою душу. Но кого и зачем - этого я домыслить, господа, не смог. Скорее всего, родителей, подумал я и несколько успокоился. Предполагал, конечно, что отцу и матери будет несладко увидеть меня в компании ароматного бомжа, зато предвкушал, сколько гениальных шуток в ближайшие года три будет отпущено язвительными предками, и мною, кстати, тоже, по поводу пребывания в обители ментов. Живут родители неподалеку, через каких-нибудь полчаса приедут, да что там - примчатся! за любимым и единственным сыном, и, значит, мне, любимому и единственному, осталось, всего на всего, их дождаться. Мысль согрела, отпихнув улыбавшегося бомжа, я задремал.
И в мой сон сразу же вошла Верка.
С цветами, шампанским и подарками в больших коробках, - я почему-то сразу понял, что в коробках подарки, и что они для меня!, - окруженная множеством беззаботных, праздничных, одетых во все белое людей, она сразу же громогласно, на всю эту толпу объявила, что делает мне предложение. Что, если я не против, мы поженимся немедленно, здесь и сейчас. Я, конечно, задохнулся от счастья, перехватил воздуха и сразу ответил, что я не против, что я ее очень люблю и к молниеносному бракосочетанию готов на все сто.
Она, прекрасная, кивнула, и кто-то из толпы вручил нам серебряную тарелку, на которой сверкали два кольца. Не спуская с меня своих удивительных глаз, Верка надела мне на палец кольцо, и оно оказалось мне совершенно в пору. Потом протянула мне свою, божественной красоты руку и сказала негромким, низким голосом:
-Юноша, я жду. Поторопитесь же...
Я подал, было, ей руку с кольцом, но кто-то ее перехватил, встряхнул, и тот же голос повторил:
-Юноша, голубчик, ну, пожалуйста...
Я разлепил глаза.
Двое мужчин во всем белом. Большие теплые ладони. Добрые надежные глаза. Явно не менты. Одно это обстоятельство так меня обрадовало, что я улыбнулся медицине. Даже плохонький медик по сравнению с ментом - чистый ангел.
-Вот и славно, - доверительно сказал тот, что постарше. - Пойдемте-ка, юноша, с нами. Вон из этого гадюшника, вон...
Куда? Зачем?, следовало бы, наверное, мне спросить, ведь вот-вот должны были приехать родители. Но доверие к этим двум добрым избавителям было так велико, что мозги мои потекли в другую сторону. Гадюшник! Именно гадюшник!, возрадовался я тому, как точно определил мое местопребывание великан в белом. Я встал, и безропотно подчинившись, последовал за ними.
Ненавязчиво поддерживая под руки, они повели меня через весь вокзал и жужжащий зал ожидания, где совсем недавно я имел счастливое свидание с Веркой, которое запомнил на всю жизнь.
Верки на месте не оказалось. Неужели не дождалась? Неужели предала?
Я смотрел во все глаза, и сознание мое запечатлевало все происходящее вокруг с точностью цифрового фотоаппарата. Вокзальные люди перемещали в пространстве чемоданы, рюкзаки и, соответственно, себя, толстых и худосочных, молодых и не очень, красивых и кошмарных, прямых, сутулых, кривоногих и всяких других, запоминать которых не имело смысла. Кто-то перекусывал, активно подергивая щеками, в стоячем кафе. Кто-то мучался в очередях за билетами. Родители окликали детей. Нищенка с ладонью миской, выпрашивала денег. Уборщица-кавказка гоняла по полу тряпку на щетке. Умывалась, елозя лапой по носу, серая, с белым пятном за ухом, кошка. На вокзале, успел я родить глубокую мысль, сплетается такое количество проблем и судеб, что чья-то чужая судьба совсем никого не холодит и не греет.
То есть отчаянное мое положение, то, что меня кинула Верка, что я ни с какого оказался в любовных ментовских объятиях и без мобильника, что я не дома, не высплюсь, хотя завтра с утра в универ, что башка гудит как колокол в Елоховской, а родители наверняка уже колотятся из-за моего отсутствия, здесь на вокзале всем было до лампочки. Это было странно, но это было так. Никто никому в этой жизни не интересен, сделал я великое открытие, и это, конечно, здорово. Стоит человеку заняться другим человеком, как он тут же теряет половину самого себя.
Из теплого вокзала мы вышли в холодный предрассветный озноб. Свернули за угол - наткнулись на перевозку, белый микроавтобус с красным крестом на боку. Заметив нашу троицу, водитель отвалил в сторону дверь машины. Обнажилось нутро. Сиденья и какие-то, никогда не виданные мною прежде, длинные, крепкие, белые ремни.
Что-то торкнулось во мне, дрожь испуга смерчем пронеслась по организму, я встал как столб, вкопанный в землю.
-Не надо упираться, юноша голубчик, - сказал тот добрый великан, что был постарше. - Наше дело добровольное.
-Упираться бесполезно, - сказал тот, что был помоложе.
-А куда? - очень умно спросил я. - Зачем? Я здоров.
Великан, что был помоложе, пытаясь сдвинуть меня с места, слегка надавил на мою руку, но лишь вызвал во мне могучую ответную реакцию - мальчик я неслабый, пудовой гирей крестился, как нечего делать. Соответственно, в нашей троице возник некоторый перекос и возня.
-Оставь, Равиль, ты не прав, - сказал тот, что постарше, и Равиль тотчас дал слабину, но не свободу, моей руке. - Видите ли, юноша голубчик, - снова обратился старший великан ко мне, - вас ждет в гости профессор. Крупный ученый, мировой авторитет.
-Не надо, - сказал я. - Зачем?
-Так в том-то и дело, что совершенно незачем!, абсолютно с вами, юноша голубчик, согласен. Это умники менты считают, что вы сумасшедший, но мы с Равилем так не считаем. Верно, Равиль?
-Без вопросов, - сумрачно буркнул Равиль.
То, что менты все, как один, интеллектуалы не вызвало у меня возражений. Однако и Равиль, как я подозревал, ненамного уступал им в умственном развитии.
-Я здоров, - упорно повторил я. Я хочу домой. Спать.
-Так в том-то и дело, мы тоже хотим, чтобы вы отправились домой. Но эти менты поставили условие, чтобы вас посмотрел профессор, и мы им дали свое медицинское слово. Верно, Равиль?
-Прекрасное имя, не то, что мое - Георгий Григорьич, язык сломаешь. Может, поедем, а, Константин? Доктор вас посмотрит и сразу отпустит. Крупный ученый, мировой авторитет. Профессор Иванов, может, слышали?
Мне почему-то привиделось, что у профессора Иванова бугристая физиономия и красноватого оттенка нос. Но дело было не в физиономии и не в носе, я прислушался к своему организму - общаться с мировым авторитетом, пусть он простит, ему не хотелось совершенно. Организму хотелось рухнуть в койку, уснуть и проснуться свежим и чистым как надраенное стекло.
-Едем, юноша голубчик, да? Едем, Константин? - с надеждой повторил старший, расценив мое долгое молчание как признак приближающегося согласия. - Все-таки крупный ученый. Мировой авторитет. Вам, любознательному студенту, будет интересно.
Ну, уж нет! Надоело! Любознательных и отличников я просто не переваривал и хотел докториле прямо об этом заявить. А также бросить в лицо ему и Равилю, что они меня достали, что катились бы они и их мировая знаменитость подальше, и что я валю домой. Я хотел мегаваттно на них наорать, поставить на колени, напугать и отхлестать словами и с удовольствием послать по матери, но в этот решающий момент на мое сознание, как муть на родник, снова наплыла кайфовая расслабуха, лишившая сил к сопротивлению.
-Я - домой...- промямлил я и вполсилы дернулся в великаньих руках, как дергается засыпающая рыба в вытащенных на берег сетях.
-Конечно, домой! - согласился старший. - Профессор посмотрит и сразу - домой. Да? Да, Константин? Да?
-Верка там будет? - последнее, что слабо спросил я.
-Без проблем, - кивнул Равиль. - У нас на кухне целых две работает.
Не дожидаясь новых вопросов, они мягко внесли меня в перевозку.
Больше я ничего не помню, потому что отключился.
И снова увидел свою Верку...
У шутника Радика вечер завершился чуть более оптимистично.
Едва он спустился в метро, едва упал на подушки вагонных сидений, как печальные глаза его захлопнулись, он заснул, и в мозгу его возникла Райка и рядом, понятно, настырный Мальцев.
Отталкивая соперника, он, как я - Верку, по всей михиной квартире ловил Райку. Он бегал за ней меж столов и стульев, выуживал из-под дивана, хватал за плечи и проникновенно, как игла, и искренне, как умел только он, заверял ее в любви. Но, в отличие от меня, ему, то и дело, приходилось отражать удары и схватываться в рукопашной со спортсменом Мальцевым, поэтому Рафаил мычал и вскрикивал, видимо, посильнее, чем я в автобусе, то есть на весь вагон метро. Последнее обстоятельство его, как ни странно, уберегло: остановку свою он не проехал, вовремя был растолкан соседней бабушкой, которая велела ему немедленно отправляться домой, так как в таком состоянии его обязательно кто-нибудь ограбит. Радик сказал, что она права, сказал спасибо, покинул метро, выбрался на поверхность земли и взглянул на звезды на морозном ночном небе. Отдышавшись, дошел до дома, где снимал комнату, поскольку был иностранным студентом из Крыма, и благополучно поднялся на третий этаж. Надо-то было подняться на четвертый, где он жил, но подлые ноги подвели и из-за отсутствия сил тормознули на третьем.
Он достал ключи, что выдала ему хозяйка с четвертого этажа, и сунул их в чужой замок на чужой двери. Потыркался, повертел ключом так и эдак - замок ключей не принимал. Тогда Радик позвонил в звонок - что было логично и, поскольку время было позднее, отзыва ему пришлось ждать довольно долго. Дверь открыл заспанный, не сильно приветливый мужчина, что, согласитесь, в такое время тоже было логично.
-Чего будишь, пьянь? - спросил он. - Тебе выше на этаж
-Да-да, благодарю, - сказал Радик и вежливо кивнул.
Дверь захлопнулась.
Радик постоял с минуту-две, со стороны казалось, что крепко подумал, и снова заковырял своим ключом в чужом замке. Открыть, понятно, не сумел и снова позвонил.
На этот раз дверь распахнулась быстрее.
-Сказано тебе, уродец!...- мужчина отшвырнул Радика от двери...- Иди наверх! В 32-ую. Ты понял?
-Да-да, конечно, понял, - сказал Радик. - Извините.
Дверь с возмущенным треском захлопнулась.
На этот раз Радик думал гораздо дольше. Он повертелся на месте, прикинул так и эдак, понюхал для чего-то обитую дорогой и блестящей искусственной кожей дверь и снова вставил в нее ключ.
Позвонить он уже не успел - дверь отлетела в сторону, и следом за ней в сторону отлетел Рафаил, получивший четкий, профессионально поставленный удар в зубы.
Пока его били, Радик не сопротивлялся, а только все спрашивал: "За что?" и очень обижался, что бивший его мужчина не мог толком ответить на этот простой вопрос, а только пыхтел и матерился. Наконец, мужчина устал. К тому же кольцом на радиковом ухе он поранил палец. Отсасывая кровь, он впервые заговорил. "Вырожденец", внятно бросил он и замкнул за собой дверь.
Мужик не прав, рассудил Радик. Разве может быть вырожденцем, студент первого курса МАИ ?
Отрицательно ответив себе на такой вопрос, Радик пожалел мужика и умиротворился. Он опустился на лежавший у двери резиновый коврик и заснул как насмерть.
Проснулся рано. Странное дело: ни боли от побоев, ни синяков не было в нем вовсе. Он, понятное дело, поднялся на свой четвертый этаж, принял душ и свеженьким отправился в МАИ на семинар по теории летательных аппаратов. Отвечал неплохо, но замедленно, подолгу морщил лоб и крепко думал над каждым следующим ответом.
Наша жадная Козлиха в ту ночь отличилась по полной.
Раз Миха ее так невоздержанно целовал, да еще при всех, значит, не без женского ликования подумала она, он в нее влюбился. И свалившаяся на нее как счастье михина любовь плюс любимый портвешок "топорики" крепко вдарили сообща по непрочным ленкиным мозгам.
Эффект произвелся неожиданный. Жадная Козлиха стала всем подряд без причины улыбаться и при этом - что особенно отвратительно! - подхихикивать.
Сомнамбулой ступив в автобус, улыбнулась и хихикнула водителю, потом, пройдя по проходу, двум теткам с сумками, возвращавшимся с крестин, и паре подгулявших строительных рабочих, которые, по душевной простоте, приняли ее за недорогую ночную давалку. Больше, к козлихиному несчастью, никого в автобусе не было.
По совпадению, которые часто устраивает жизнь, строители впервые в жизни посетили казино, проигрались в пух и тоже поддали с расстройства, но, в отличие от Козлихи, поцелуев ни от кого не получили, были сумеречны и злы. Вид поддатой, хихикавшей бляди - а то, что Козлиха была под градусом, было заметно сразу - не вызвал у мужчин ни то, что симпатии, но даже сочувствия.
-Отвали, мочалка, - равнодушно бросил ей один из них, черноволосый и сильно небритый. - Без тебя крыша едет.
Тетки, осуждающе качая головами на такое мужское отношение к девушке, вышли на ближайшей остановке, но не потому, что были с ней солидарны, а потому, что улица их подоспела.
Отвали тогда по доброму совету строителей Козлиха, отойди она в дальнюю сторонку, сядь куда-нибудь на заднее, незаметное сиденье, никакой беды бы не случилось. Но она, на горе свое, не отвалила. Хихикая, стояла перед ними, покачивалась в такт автобусным подпрыгам, и теребила сумочку, черную, кожаную, недешевую, материн подарок из поездки в Сингапур. Силилась что-то сказать, но кроме улыбки ничего произвести на свет не могла.
-Мальчики, - наконец, сказала она. - У вас проблемы? Помогу.
-Чем, коза? - спросил ее небритый, не подозревая, что назвал ее почти по имени и, тем самым, сильно к себе расположил.
-Меня любимый человек поцеловал, - вдруг призналась ему Козлиха. - На улице, даже при всех.
Работяги переглянулись и подмигнули друг другу, что, мол, кукла не только давалка, но и полное ку-ку.
-А нас сегодня обули, - сказал небритый. - Автоматы, блин. Хрен выиграешь.
-Говорил, уйдем! - возбудился его напарник. - Говорил, последние не ставь! Как теперь в Самару добираться? Пехом?
И вдруг случилось чудо. Вернее, произошел несчастный случай. Смотря с с чьей стороны посмотреть.
-Вот... - жадная Козлиха протянула игрокам - работягам кожаную свою сумочку, где лежали присланные матушкой на девичью жизнь в Москве пятьсот долларов. - Берите все.
Почему она так сказала, она, у которой куска сахара не допросишься, почему так поступила, почему вдруг, как окно весной, раскрылась ее душа, и жадность мгновенно переплавилась в доброту, она бы и сама объяснить не смогла. Что-то другое, освобожденное михиной любовью и портвейном, вылезло из нее в ту секунду, возможно, то самое, второе и лучшее "я", что есть в каждом, но у большинства спрятано и до поры, а то и всегда, недоступно. Тысячи раз проклинала она себя потом, но в ту ночь была расточительна и прекрасна.
Строители переглянулись.
-Не, - сказал небритый. - Отвали, дорогая.
Иметь дело с ненормальными им никогда не приходилось. Было боязно принимать такой дар, предложение идиотки попахивало провокацией и КПЗ, где обоим уже приходилось перебиваться.
-Мало?...- Елена торопливо выстегнула из ушей серьги, сдернула с пальца кольцо, вытащила из джинсов мобильник и какие-то деньги, и все это побросала в сумочку...- Берите.
Работяги снова переглянулись. Они находились сейчас в таком положении, когда вранье, хитрованство и обман становятся для человека естественным и легким выходом из затруднительного жизненного положения, и поэтому соображали очень быстро.
В автобусе - никого. Водила занят делом Идиотка, похоже, действует добровольно, на ментуру не похожа. Ночь. Зима. Мороз. Шанс.
Небритый принял сумку и заглянул внутрь.
-Ага, - кивнул он Елене. - Мерси, дорогая. Жаль, в общаге живем, а то б мы тебя с собой...
-Теперь нельзя. У меня любимый человек...- Елена взглянула на далекое небо и звезды, расплывавшиеся пятнами в зеленоватом плафоне автобуса, и вздохнула всей грудью.
Остановка. Строители кинулись к распахнувшейся двери.
-Пусть он тебя еще раз поцелует! - крикнул ей напарник небритого.- Покрепче!
-И поглубже! - отметился тонкой шуткой небритый, спрыгивая с подножки.
Счастливая Елена села к окну и стала думать о Михе.
Просветленная святая улыбка не покинула ее лица и тогда, когда она, сойдя с автобуса, миновала одинокую, занесенную снегом улицу и черную пугающую подворотню и приблизилась к своему подъезду.
Код замка помнила наизусть и в подъезд вошла без промедления.
Улыбаясь, поднялась на свой этаж и подошла к квартире. Долго искала ключ, потом сумочку, потом мобильник, и все никак не могла взять в толк, куда все это подевалось.
Пришлось будить соседку тетю Валю и от нее звонить маме в Ростов, которая по ночам не спала, поскольку дежурила на пульте вневедомственной охраны. Рассказывая обо всем тете Вале и маме, Елена улыбалась и даже смеялась во все щеки.
Ад внутри нас.
На другой день, осознав, что с ней произошло, Елена впервые в жизни подумала о самоубийстве и, если б не любовь к Михе, дело могло бы закончиться печально.
Через неделю Елена уже хохотала вместе со всеми над собой и над тем, что с ней произошло.
Через две недели она поняла, что те волшебные поцелуи ничего для Михи не значили.
Через три недели Козлиха снова стала жадной.
С Михой и прогонистым Мальцевым все произошло совсем уж неинтересно и даже вовсе без приключений.
Проводив нас, а ушли мы после полуночи, Миха почувствовал сильнейшее творческое возбуждение и душевный подъем. И, как обычно в таких случаях, ему захотелось немедленно пострелять из ружья. Плевать ему было на то, что семья спала, и по законам ночи в квартире, во всем многоэтажном доме уже разместилась тишина, на такие мелочи он внимания не обратил. В любое время суток он готов был целиться и стрелять во все, что летает и не летает, движется и не движется, шевелится, копошится и ползает или не ползает и не дышит совершенно. Неплохие результаты приносила ему и стрельба по пивным банкам и бутылкам, подброшенным шапкам, по верхушкам елок - чтобы срезать, а также по пламени горящих свечек - чтобы потушить. Охота, добыча зверя или птицы занимали его даже меньше, чем сам процесс прицеливания и выстрела, когда из ствола вылетает красноватый выплеск, а в плечо чувствительно - приятно бьет тяжесть ложа. Стрельба для Михи была больше чем стрельба, потому что Миха был Стрелком с большой буквы. То есть автогонки, выпивка и девчонки украшали, конечно, его будни, но по градусу кайфа ничто в этой жизни не могло сравниться для него со стрельбой.
Миха бодренько прикнопил в коридоре бумажную, с цилиндрическими кругами мишень с "десятками", "девятками", "восьмерками" и так далее вплоть до "молока", извлек из шкафа пневматическую винтовку с оптикой и, отшагав от мишени настолько, насколько позволяла генеральская квартира, то есть метров на пятнадцать, опустился на колено, зарядил пулю и изготовился к стрельбе. Первым выстрелом он поразил "девятину" и матюгнулся: такой результат его, стрелка по призванию, не сильно устраивал. Вторая пуля рванула бумагу и вовсе в районе "восьмеры", что совсем уж никуда не плясало, и даже удивило Миху. Он шумно выдохнул два-три раза, расслабился и снова, прищурившись, приложился глазом к оптике, намереваясь уж на этот раз стопроцентно выбить "десятку" - но снова огреб только восемь очков. Еще один выстрел - восемь, еще один - вообще семь. Миха взмок. Чтобы он, Стрелок, с пятнадцати метров да с фирменной оптикой не мог влепить в "десятку"!? - нонсенс какой-то, фантастика, позор! Ну и портвешок! Миха поправил прицел, крутанул голову на занемевшей шее и снова прижал к щеке ложе винтовки. И вдруг в окуляре прицела увидел папу, генерала ВВС.
-Немедленно прекратить, - сказал генерал. - Ночь.
-Интересное дело, батя... - Миха продолжал выцеливать мишень. - Не могу "десятку" снять.