Случай, конечно, уж очень веселый, а расскажу - вообще обрыдаетесь.
Я еще вот почему его запомнил: январь тогда какой-то рваный был, в начале до пяти тепла, и все текло, и голуби даже ворковали, объегоренные погодой, а потом вдарило до двадцатки и так затрещало, что мы, ей-Богу, в то воскресенье на вернисаже натурально околевали.
Вернисаж ведь это у нас что? Рынок, под небом, по субботам и воскресеньям, где мы, между прочим, тоже российские люди, торгуем остатками прежних великих времен: полусъеденными серебряными ложками, картинками, что, не дай Бог, ночью приснятся, часами, которые лет сто не ходили и никогда не пойдут, пробабкиными кружевами или фарфоровыми финтифлюшками могучей советской эпохи. Дело веселое, живое, мошенное, где подсоврешь, где правду скажешь - неважно, рынок, как война, все спишет, важно в нашем деле одно: продать. У нас у каждого своя будка - подсобка, деревянная на манер собачьей - досточки и щели в палец, и прилавок на ветру и морозе, вот и торгуй, наваривай на безбедную жизнь, вороватый человек!
Хорошо хоть, что целый день на ногах. Стоишь, приплясываешь, на руки дуешь, с клиентами прохожими заговариваешь - все ж теплее. А уж если до торговли дело доходит, быстро согреваешься - кураж греет, горячка, чтобы хоть что-нибудь клиенту впендюрить.
Ну и водочка, конечно, без нее на вернисаже нельзя. Не только потому, что она, как уголь в топке, тепло в организме производит. А потому, что нервы развязывает и язык, и хохмы производит в большом числе, а клиенты на хохмы ведутся, как карась на червя, и заворачивают к моей будке чаще, чем, например, к моей соседке, дородной, но уж больно серьезной для такого продувного дела Клаве Бочкиной из города Боровска.
Так вот в тот день, только я на "Нивке" затемно еще, к семи прикандехал, только продышался на морозе и выложил на прилавок товар, как через полчаса подгребает ко мне Колян Ореховский. Вообще-то он вполне себе солидный господин Николай Иваныч, житель московского района Орехово-Борисово, но на вернисаже его Коляном зовут, а еще сучонком крашеным. Не только за то, что он последним своим перьям на голове с помощью немецкой женской краски цвет каштана придает, но и за то, что он жох и злобный спекуляша, каждую субботу первым все ларьки оббегает и вынюхивает где бы на копейку пятаков накупить и кого-нибудь крупно обуть.
Подошел он ко мне, короче, навострил жало и разглядывает мой товар. А чего у меня разглядывать? Товар весь известный, все те же стекляшки, да серебряшки, по полгода продаю - не уходят. Из нового разве что портрет старика. Так себе портрет, без подписи и примитивом попахивает, видно, любитель какой-то по заказу залудил. Да и дед намалеван противный, злющий как гусак. Но все же старенький портрет, духовитый, потому что девятнашка, время в нем крепко настоялось как квас на хрене. Я этот портрет у бабки Маруси в деревне под Калугой накопал и спросил: кто? И бабка призналась, что дед ее изображен, хозяйчик, мастерскую по ремонту швейных "Зингеров" в Наре держал и разорился - с того, наверное, и вышел на портрете с такой злющей рожей.
Короче, привез я произведение домой, бросил к стенке и за ненадобностью на время подзабыл.
И надо ж было так случиться, что попался портрет на глаза моему Сашке. Парень он неплохой, способный, я все ж таки его до шестого класса дотянул, но любит, паразит, пошутить и какую-нибудь сотворить пакость. И вот то ли с мяса, что на ночь с радости натрескался, то ли с "Колы", которую без продыху дует, то ли еще с какой фантазии, взял он, да и подписал портрет с оборота - Рубенс. Почему Рубенс, а не Рафаэль или, скажем, Репин?, черт его сашкины мозги знает. Крупно так подписал, жирно, прямо по холсту, за версту понятно, что написано вчера и неправда, потому я стирать не стал. Так и привез злющего своего деда на вернисаж с "Рубенсом" на обороте. Прикол, конечно, не спорю, зато весело. Попробуйте-ка вы без приколов и водки целый день на морозе простоять? То-то.
Вот с этого прикола все и началось.
-Что за портрет? - спросил Колян Ореховский.
-Портрет классный, - на всякий случай сказал я. - Но недешевый.
-О, - сказал Колян, повертев портрет в руках. - Рубенс. Почем у тебя нынче такие Рубенсы?
-Пятьсот баксов, -сказал я.
-Ты чего? - удивился Колян. - За такое говно?
У него, у сучонка, обычно такой прием был: на любую цену удивляться как с мороза и товар до полного позора опускать. Опустит, устыдит, цену до земли утрамбует и берет за бесценок. Но я -то давно его примочки знаю и не ведусь.
-Это Рубенс, Коля, - сказал я. -Понимать надо. Кто понимает - купит. А ты, видно, не дорос. Иди.
Он фыркнул с полным пренебрежением и уплыл от меня как корабль на рассвете.
"Плыви, сучонок, плыви, сказал я себе. Ты у меня еще попляшешь. Накажу, дай только шанс."
Только он удалился, как в поле моего кругового зрения обнаружился другой, зацепивший мое внимание клиент.
Глаза, вижу, умные, честные и наивные как у ребенка. Неужели интеллигент? Курточка на нем серая, шапочка черная - самовяз, джинсики и ботиночки на пластике. Не богатый, не наглый - уже хорошо, из учителей, наверное, инженеров или что-нибудь в этом роде. В общем, очень мужик симпатичный, похоже, действительно - интеллигент.
Потому что не лезет, а стоит себе скромно в сторонке, слушает мои зазывалки, и краем глаза то и дело по Рубенсу постреливает. Я паузу выдерживаю, не тороплю, знаю по опыту: если интеллигент клюнул, жди, точно намертво возьмет, не сорвется.
И точно. Через минуту-другую подходит и просит Рубенса в руки, близоруко поближе посмотреть.
"Пусть смотрит, думаю. Культурный вроде бы человек."
Посмотрел он моего старика, повертел так и эдак и спрашивает:
-Действительно Рубенс?
"Точно, думаю, интеллигент, на одной волне со мной шутит"
-Рубенс, - отвечаю я. - Стопудово.
- Простите, а сколько ваш Рубенс стоит ?
И тут я впервые глаза его под вязаной шапочкой увидал. И понял, что жуть как человек подзаработать хочет: подешевле купить, подороже продать. Потому что когда интеллигент подзаработать хочет, у него желание такое всегда на лице проступает. В бледноту его кидает или в румянец. И в глазах что-то такое невнятное проявляется, смущение какое-то, стыд дурацкий. А чего, спрашивается, стыдиться? Кто в наше время деньги не любит? Вот именно. И нечего чистоплюйствовать, интеллигенция. Сколько вас осталось - то? Так и так ведь вымрете скоро, подумал я и ответил ему со всем искренним к такому исходу сочувствием:
- Для всех - пятьсот долларов. Для вас - четыреста.
У него и было - то всего долларов четыреста двадцать. Четыре сотенных и мелочь старыми бумажками. Разошлись мы с ним деньгами, он кивнул и снова спросил напоследок:
-Значит, Рубенс? Стопудово?
-Чистый Рубенс, - подтвердил я. - Не сомневайтесь.
И он улетел. Счастливый как весенний мотылек.
Еще бы: Рубенса за четыреста баков купил!
Вот что значит, интеллигент!, восхищенно подумал я. В один юмор мы с ним сыграли, и друг друга поняли, что называется, без слов. Я его, кстати, ничем не обманул, ни на единый грамм. Еще и заработать дал возможность. Потому что даже безымянный старенький портрет уж точно на больше пятисот тянет. И, слава Богу, пусть заработает! Все хорошие люди должны друг на друге зарабатывать.
Выпил я водочки, чтоб положительный настрой в себе закрепить, захорошел и ободрился.
А через полчаса снова подкатывает ко мне Колян.
-Ну, - говорит, - отдашь Рубенса за двести - возьму.
"Вот, думаю, гнида, больше чем вполовину опустить хочет. Накажу, сам шанс дает. Полной мерой сучонка накажу"
-Рад бы, Колян, - вздохнул я вслух, - а не могу. Срубили моего Рубенса.
-Шутишь. Что за лох в лесу нашелся?
-Знающий нашелся человек. Посмотрел, сразу признал - Рубенс и уволок. Рта не раскрыл, чтоб торговаться. Не то, что некоторые.
-Да какой это Рубенс - погань провинциальная! Кончай гнать!
-Вот. Темный ты, Колян. Сперва долго учиться надо, потом спекулировать. У тебя все наоборот.
-А то б ты Рубенса за пятисотку отдал! Понтярщик ты, не верю!
-Я сам не верил. А человек разобрался. После шапку снял и кланялся в пояс вот так - благодарил. И улетел с портретом как птица с веткой для гнезда. Рубенс не Рубенс, а что шедевр был - стопудово! Так что, иди с Богом, Колян. Фраернулся ты крупно, можно сказать, кинул сам себя.
Фыркнул он пуще прежнего на меня, на дородную Клаву Бочкину и на все близлежащие торговые ряды и захромал от меня с презрением, посмеиваясь и потряхивая крашеными своими перьями.
А мне что? Мне - ничего. Деньги в кармане - я в настроении.
Тем более, что загнал я Коляну в голову гвоздь сомнения. Уверен был, что загнал, точно загнал, по самую шляпку, я Коляна как облупленного знаю. Пусть теперь с гвоздиком походит, подергается, что шедевр холявный упустил, пусть себя, дурака, поматерит с самого низу до самого верху.
Всю неделю я от этой мысли в приятном расположении пребывал, даже водочка не требовалась. Сашке своему, конечно, про удачу с Рубенсом рассказал, так он, паразит, одобрить-то одобрил, но потребовал с меня процент за свое творческое участие. Пришлось заплатить, законно.
Однако ж всё сладкое в рассказе на этом заканчивается. Дальше как в плохом компоте начинается мутная жижа на дне.
В субботу как всегда приезжаю на вернисаж к семи. Как всегда, еще в потемках, бреду на полусогнутых к своей присыпанной снежком собачьей будке.
И первый, кого я вижу в желтом пятне фонаря, оказывается кто?
Клава Бочкина? Нет. Сучонок Колян? Опять не угадали.
Первый, кого я вижу возле своей торговой точки, оказывается мой интеллигент в шапочке самовязке и в ботиночках на пластике. Стоит себе, дрожит в ледяных сумерках, а под мышкой папочка.
Подхожу ближе. Губы у него прыгают, а в глазах вперемешку - то вина, то мольба. Ну, думаю, не иначе, как портрет будет возвращать. Ладно, решаю я, не убивайся, дорогой, приму я назад, все ж таки Рубенс.
Но тут мой интеллигент такое залепил, что даже я растерялся.
- Пожалуйста, извините, - сказал он, - но это все-таки работа не Рубенса. Я, знаете ли, всю неделю по разным музеям и экспертам ходил. Все, как один, сказали: не Рубенс. Поэтому прошу вас... примите портрет назад. Я готов нести потери в деньгах, но...пожалуйста, верните мне хоть триста долларов...
Вот те хрен! - не болит, а красный! Выходит, он, блин, всерьез за четыреста баксов настоящего Рубенса покупал!
Я хотел загоготать, но что-то меня удержало.
В холодном рассвете я увидел перед собой несчастного и горестного человека.
Я вдруг увидел стоптанные, косые подошвы его недорогих ботинок, его застиранные трусы, заштопанные рубашки, плохую, невкусную еду, которую ему, против воли, каждый день приходится запихивать в себя. Я представил себе его жуткое, непреодолимой силы желание разбогатеть на Рубенсе, на шансе, который, как он думал, однажды в жизни выпадает каждому, и который окончился таким крахом. И еще я почувствовал его кошмарный, удушающий страх, что последние, скопленные на счастливый случай деньги, безвозвратно потеряны.
На меня смотрела бедность, которая съела в человеке интеллигента.
Бедный человек не может быть мыслителем, стало быть, не может быть интеллигентом, подумал я. Потому что сутки навылет, с коротким перерывом на бессонную ночь его мозги воспроизводят только одну мысль: где бы достать деньги? Мысль эта делается еще нестерпимей, она жжет как йод на свежей ране, если рядом спит любимая жена и беспомощный еще малец типа моего Сашки. Поэтому мы и крутимся, я мерзну и рву голос на вернисаже, он, где может, ищет своего Рубенса.
Я вернул ему деньги сполна и, как мог, успокоил, ничего, мол, с кем не бывает. Он пожал мне руку и быстро исчез в прибывающей к рынку в поисках удачи толпе людей. Таких же, как он, таких же, как я...
Я собрался заныкать Рубенса подальше, в самое нутро будки, но не успел. Как из-под земли возник, захихикал мне в лицо сучонок Колян.
-Возврат, возврат позорный, я видел! - визгливо возликовал он. - Чего шедевр хоронишь?! Покажи народу, порадуй! Рубенс у него, да, Клав? - усраться можно! - задействовал он в своем триумфе мою спокойную соседку. - Это у него не Рубенс, Клав - это целый Рубинштейн, рублей на триста тянет.
Народ вокруг светлел, подтрунивал, но как-то не шибко - вернисаж трудно чем-нибудь удивить. А я ...ну, никак не мог я допустить, чтоб этот жох Ореховский надо мною верх взял. "Уделаю сучонка, все равно уделаю, мелькало у меня, но как?" И тут мне в голову пришла дорогая идея.
-Зря конферанс разводишь, Коля, - сказал я. - Ну, не Рубенс, признаю, тут я ошибся. Другой художник оказался. Тоже, кстати, не самый последний.
-Кто? - хохотал Колян. - Неужели Рембрандт?
-Если бы Рембрандт...Маковский, Колян. Владимир. Слышал такого?
-Ой!...- закатился Колян, - Маковский, держите меня!...Чего ж он тебе Маковского взад вернул?
-Мужик старых фламандцев собирает, Маковский ему совсем не в струю. Как порядочный человек предложил назад мне - я выкупил.
-За сколько?
-А вот это уже не твое, Коляня, собачье дело.
-И атрибуция на Маковского есть?
-А то...- я тотчас достал из кармана и, не выпуская из рук, продемонстрировал всем первую попавшуюся бумагу - сложенную вчетверо и вполне убедительно выглядевшую квитанцию комиссионки. - Эксперт Петров сказал "да".
Колян хмыкнул и пожевал губами.
-Покажи-ка мне еще раз портрет.
-Теперь не продается.
-Ты чего?
- Наказал ты себя, Колян, две сотни баксов отжать хотел и фраернулся. Но не сильно, не бледней ты с лица-то. Рубенс бы несколько лимонов стоил, а Маковский, ну, всего-то штук, я думаю, сто зеленкой. Так что ты еще в порядке. Иди, гульни по вернисажу, может, еще чего нароешь...
-Иди-иди, - пробасила вдруг обычно молчавшая Клава Бочкина. - Стоишь тут, как виселица - клиентов пугаешь.
Фыркнул он на всех, на нас с полным пренебрежением и уплыл выуживать у приезжих провинциалов выгодные для спекуляции предметы..
Рубенса-Маковского я потихоньку сплавил месяца через два за триста долларов. Ушел он с концами какой-то даме из Питера, углядевшей вдруг в портрете сходство со своим дедом. Слава Богу!
А сучонок Колян до сих пор живет с гвоздем сомнения в мягком своем темечке. Подойдет, уставится в упор, покачает как маятником сухой своей головой. Верит - не верит, а мучается. И спрашивает иногда: не продам ли я Маковского?
Самому нужен, отвечаю я чистую правду. Потому что действительно с удовольствием приобрел бы Маковского. За недорого, конечно, если его у какой-нибудь бабушки на чердаке нашарить. Вот так.
Жизнь прекрасна, потому что в ней можно иногда проучить негодяя. И подмогнуть неудачнику.
Жизнь прекрасна, потому что антиквариат - это моей диагноз, и, согласитесь, что здорово, когда человек имеет возможность болеть своей любимой болезнью!
Жаль, немного ее, жизни, осталось. Всего-то каких-нибудь лет двадцать. Двадцать зимних сезонов на вернисаже и до свидания.