Это просто так.

А слабо в понедельник в девять утра по осеннему парку погулять, остатками листьев пошуршать, о смысле жизни подумать? В трамвае не толкаться, с сослуживцами прошедшие выходные не обсуждать, паяльник не включать, ругаясь, что опять зарплату задержали, тридцати оболтусам правила написания частицы "не" не объяснять, палочками с ваткой в поисках гельминтов в попки не тыкать, нитку в иголку не вдевать, спицами не стучать, грязной тряпкой по грязной лестнице не елозить? Брести тихонько без дороги, стволы деревьев гладить, запахом умирающей надежды дышать? Слабо? Мне тоже. Поэтому повесила на себя табличку "невроз" и гуляю на законных основаниях, жду, когда мой психоаналитик на работу явится.

Начало.

- Однажды я съела своих родителей.

Я повторяю фразу, с которой начала рассказ об одном из своих снов. Внимательное восхищение в глазах В.Н., словно я обладаю чем-то, недоступным ему, да вот, дура, не пользуюсь своей силой. Легкая усмешка в уголках губ:

- Теперь нужно, чтобы Вы их переварили и спустили в унитаз.

Потом совершенно серьезно:

- Если Вы когда-нибудь захотите написать работу по психологии, то одного этого сна будет достаточно для целой книги, настолько в нем все многозначно и символично.

Я недоуменно пожимаю плечами. Я всего лишь студентка-заочница первого курса плохонького провинциального института, помогающая детям из психиатрического отделения шить мышей, и книга по психологии от меня далека, как Гималайские вершины. Да и не представляю я, что значит толковать каждый элемент сна в качестве отдельной величины. Я ещё поучусь, я ещё Юнга почитаю, Перлза... С гештальттерапией познакомлюсь, а то мой единственный опыт перескакивания со стула на стул оставил чувство разочарования: были интересны изменения в восприятии, но озвучить мысли, рождающиеся в голове я так и не решилась, пришлось В.Н. заканчивать мой диалог, я приняла помощь с благодарностью, чтобы потом напрочь отвергнуть его интерпретацию. Так что второе пришествие "Толкования сновидений" - дело неблизкого будущего. Но мысль В.Н., как зерно, упавшее в плодородную землю, (простите за избитое сравнение) не пропала, а дала через положенное время всходы.

Однажды, елозя тряпкой в подъезде, я увидела в лестнице, которую мыла, реальное воплощение одного из образов сна. И получилась книга, весьма далёкая от научной работы по психологии. Повернулся ключик, запиравший ржавую задвижку на плотине, вода хлынула, унося с собой все умозрительные попытки толкования. Да и толку во всех научных объяснениях мало: они становятся ложными раньше, чем будут записаны. Засушенный цветок в гербарии, несмотря на латинскую подпись, весьма далек от цветущего на лугу собрата. А истолкованный сон становится таким же экспонатом гербария. Сон и бодрствование - два зеркала, поставленные друг против друга. Меняя изображение в одном, неизбежно изменим отображение в другом. Как есть ночи без снов, когда просыпаясь, мы не можем вспомнить ничего, кроме того, что засыпали; так есть и дни без жизни - засыпая, помним только то, что просыпались. И лишь от устройства человека, производящего сны или вершащего дела во время бодрствования, зависит, что считать реальностью, а что - отображением.

Итак, книга моя не похожа ни на научный труд, ни на любовный роман. Это просто один из путей, по которому, возможно, никто, кроме меня, не захочет идти.

Я - семнадцатилетний мальчик в армянской семье. Невысок ростом, худощав, волнистые каштановые волосы, смуглое лицо, большие карие глаза, кавказский нос, тонковатые губы, изящные кисти музыканта; одет по-домашнему: спортивные штаны, футболка, шлёпки на босу ногу. Мама и папа, оба невысокие, коренастые, располневшие - типичные армяне после сорока: курчавые волосы с проседью, носы, животики. На отце - тренировочные штаны с обвисшими коленками и майка, на маме - цветастый шёлковый халат. С нами в доме живёт немой слуга, немолодой крепкий мужчина высокого роста, обитает в районе кухни и прихожей. У нас большой, красивый дом из белого кирпича с мансардой, ничего ново-русского или ново-армянского. К дому подъехали бандиты на джипах, они хотят убить меня. Почему? Не знаю. Мой отец - не главарь мафии и не обладает шифром от сейфа в швейцарском банке. Но нам некогда раздумывать, почему. смерть реальна, она стучит в наши двери. Родители посылают слугу показать, что нас нет дома. Надежды, что ему поверят, никакой, но пока он будет идти по коридору, отпирать двери, размахивать руками, пройдет несколько минут, а потом его убьют. Мы понимаем это, он тоже, но уходит по коридору. Отец быстро запирает дверь в гостиную, отпирает потайную, ведущую в подвал. Спускаемся. Внизу такая же комната, только без окон: те же цветастые обои, те же дорогие ковры, тот же кожаный диван. Родители садятся. Их путь окончен. Но я не верю в спасение, чувствую дыхание смерти, знаю, что умру, оставшись с ними в этой комнате. Отец показывает мне другую дверь, за которой новый спуск, ещё глубже в темноту и сырость подвала, я и не подозревал, что у нас в доме имеется нечто подобное. Начинаю спускаться в неизвестность, оставив родителей в комнате без окон, хоть и знаю, что покончив со слугой, бандиты примутся за них, но не прощаюсь с ними, не обнимаю напоследок, не говорю слов любви. Я принимаю как должное, что они умрут, спасая меня, но беспокоюсь, не продолжат ли бандиты поиски, смогу ли я убежать. Спуск заканчивается у двери. Простой, выкрашенной голубой масляной краской. Толкаю её и оказываюсь в маленькой сухой и чистой комнатке, где лежат разные стройматериалы: банки с краской, доски для пола, мешки с цементом, пахнет деревом и сухой штукатуркой. Дверь запирается изнутри на задвижку. Но ведь это западня! Из неё некуда бежать. Только сидеть, скрючившись, и ждать. Потолок в комнатке невысок, можно рукой дотронуться. Это ведь не полноценная комната, а так - кладовочка. И под самым потолком небольшое прямоугольное окошечко, в котором ясно видны облака. Я становлюсь ногами на полки с краской и выглядываю в приоткрытое окошко, выходящее в огород. Я много раз видел его, поливая помидоры. Ещё сегодня утром. Вон и шланг лежит чёрный, и земля под ним влажная. Вылезти несложно, но окошечко с боковой стороны дома. А вдруг меня заметят те, из джипов. Но всё же это реальный шанс, и я лезу, и ползу между помидорных кустов к задней калиточке в заборе. Но во дворе уже нет чёрных джипов, за забором стоят "Жигули" и "Волги" моих родственников, А во дворе большой буквой "П" столы, уставленные разными блюдами. А в центре столов - два гроба с трупами родителей, на них та же домашняя одежда: тренировочные штаны на отце и цветастый халат на матери, трупы изуродованы, на лице матери запеклась кровь. Во главе стола мой дядя - чёрные усы, торжественный вид - держит в руке рог с вином и произносит поминальную речь. Родители погибли как герои, защищая меня, бандиты задержаны, а значит - мне ничто не угрожает. Направляюсь к столу, я страшно голоден. Мне освобождают место на скамье, дают чистую тарелку. Никто не обращает на меня никакого внимания. Но и я ни на кого не смотрю. Я наваливаю тарелку салата "Оливье", пихаю в рот полные ложки, глотаю, не жуя, ещё и ещё, кусаю хлеб, отхлёбываю компот и снова лезу ложкой в салат. Я никогда не наемся. Летний день, яркое солнце, лёгкий ветерок с гор доносит трупный запах. И ужас происходящего заставляет положить ложку на стол. Нет, меня потрясла не смерть родителей, не вид их изуродованных трупов на обеденном столе, не то, что я жадно ем рядом с гробами, а то, что другие видят, как безразличны мне и смерть, и вид трупов. И я кладу ложку на стол, и начинаю кричать о своём горе и раскаянии, привлекая внимание сидящих за столом. А они опускают ложки и поворачивают головы в мою сторону, следя за правильным исполнением обряда. Я рву волосы на голове, стучу руками в грудь, выкрикиваю положенные причитания тем старательнее, чем яснее мысль: "Как скоро можно будет закончить ломать комедию и продолжить есть салат?".

- Однажды я съела своих родителей.

ЛЕСТНИЦА.

Лестница - последний атрибут моей прошлой жизни. Я упорно цепляюсь за ее грязные ступеньки, хотя уже несколько месяцев не ношу газет и не веду бухгалтерию. Но лестница осталась. Красная тряпка для мамы. Как-то она предложила мне давать сумму, которую я собираю с соседей, лишь бы не видеть меня на этой проклятой лестнице. Для нее это тоже символ - тщетности всех усилий. Сколько ни старалась подняться вверх, на последний этаж взобралась, а приходится спускаться с ведром и грязной тряпкой в руках.

А я ничего, даже с удовольствием, особенно если дома вещает рекламой включенный с утра телевизор, а мама с папой выясняют отношения из одной комнаты в другую. Мишка карты смотрит или схемы электростанций рисует, а я иду на лестницу. Тишина, и думать можно.

Сегодня я увидела в больнице объявление: в среду - конференция для медсестер и санитарок. Два пункта в повестке дня: что-то мудреное о нравственном облике медработников и о правилах дезинфекции. Я обязательно схожу, про нравственный облик послушаю, вопрос задам, который никому не понравится. Про аминазин. Нравственно ли колоть детям аминазин в качестве наказания за беготню, шум и потасовки в игровой?

Я сегодня с этим вопросом к М.В. подошла:

- Я понимаю необходимость укола, когда человек представляет опасность для других или себя самого, но ведь эти четверо мальчишек никакой опасности не представляли, ходили три дня подряд на занятия, вели себя как ангелы.

(Мальчишеские, конечно, чумазые, непоседливые, непослушные ангелы, с хитроватой улыбкой и стремлением прихватить все, что плохо лежит.)

- Конечно, они не представляли никакой опасности, но когда детей много, все собраны в одной комнате, персоналу тяжело с ними управляться, дети возбуждаются, начинают кидать стулья, кричать, гораздо проще, чтобы они спали.

( Разумеется, если у детей отбирать безобидные поролоновые подушечки и меховые помпончики из-за того, что от них много пыли, дети начинают кидаться стульями, и тогда с чистой совестью можно вколоть им шприц с аминазином, отвести покачивающихся и беспомощных в палату, уложить в постель да еще одеяло заботливо подоткнуть. И все, ты не палач, ты - благодетель, заботливая и старательная сиделка. И тихо, и никто не бегает, и чаю можно попить, и за жизнь поговорить.)

Ну вот, опять получилось: Я - Они, хорошая "я" и плохие "они".

- Почему Вы детям позволяете быть самими собой и не позволяете этого взрослым?

Сегодня я думаю над этим вопросом. Прокручиваю мысленно разговор на конференции, я снова и снова возвращаясь к противопоставлению " Я - Они".

Шлепаю тряпкой о ступеньку. Путь от пятого этажа до первого занимает больше часа, можно спокойно подумать, опуская тряпку в ведро, совсем тряпка истерлась, одни волокна оранжевого цвета остались. Когда соберусь завести новую? Выйдет как с веником: уже до ручки стерся, пока я решилась его выбросить, пришлось идти на рынок за новым, думала - стоит бешенных денег. А всего-то шестнадцать рублей, даже смешно.

- А знаете, почему я сама мою пол в своем кабинете?

Однажды, конструируя разговор с В.Н., я задала этот вопрос. Разговор пошел в другую сторону, вопрос остался неиспользованным. Впрочем, ответ на него у меня тоже заготовлен:

- Чтобы не выслушивать недовольных замечаний по поводу прилипшего к полу пластилина и изрисованных красками стен.

Ну не могу, не могу я принять Г.П., которая бежит за Русланом по коридору, кидает его на пол с криком: "Идиот!", и пинает его ногами.

Хоть застрелите, не могу. И никаких оправданий для нее не нахожу. Люблю читать Достоевского, но "Преступление и наказание" не прочла. Дошла до сцены убийства старух, и все. И никакие последующие нравственные страдания Раскольникова: раскаяние, искупление, каторга, спасение Сонечки, приход к Христу - не могли заставить забыть топор, опускающийся на шею Лизаветы.

Но почему я принимаю Серегу, пырнувшего в потасовке одноклассника заточкой и удравшего, почему я в вырванном из течения времени куске пространства со спокойно бьющимся сердцем слушаю рассказы Максима о том, как он с приятелями выгонял палками и камнями бомжей из водокачки, почему я помогаю зашить подушку мальчику, который, обнимая меня, говорит, что избил напившуюся до бессознанки мать, и игла не дрожит у меня в руке?

Почему я вижу и принимаю их целиком, не деля на части: Серегу, нежно гладящего красивую девочку Сашу по руке, когда она плачет из-за разлуки с друзьями, и прячущего для нее свой аминазин за щеку, Максима, стирающего пальцы в кровь, чтобы помочь мне сделать стульчики для малышей, реву-корову Юлю, доводящую все отделение до истерики своим нытьем, когда она берет всеми избиваемого Руслана за руки и говорит: "Давай дружить.", а тот целует ее и тут же получает за это по голове?

Почему дети - это Я, а все остальные - Они, и нет для них другой стороны, только стена, у которой хочется всех выстроить и открыть пулеметный огонь?

Ответа нет. Оглядываюсь в серой пустоте. Нет ответа. И свет ниоткуда не пробивается.

Пойду в понедельник к В.Н., попрошу помочь. Ответа он, конечно, не даст, но хоть покажет в каком направлении искать. Или не покажет.

- А почему Вы так прямолинейно толкуете этот сон? Попробуйте взглянуть на него с другой стороны.

Я сижу, закрыв лицо руками, приготовившись ловить подступающие рыдания. Несколько дней назад я видела во сне соединенную в любовном объятии пару, не разжимающую рук, не отрывающую губ, не расплетающую ног, несмотря на грозу, землетрясение, наводнение, надвигающийся танк; два прекрасных белых тела, я соединилась со своей Душой. Я проснулась с улыбкой счастья, я начала писать продолжение книги о моей любви. А на следующий день - сон о месячных. Поражение, разгром, не родится у меня Золотое Дитя мечты. А сегодня, войдя в твой кабинет, взгляд на стол - фотография твоей семьи. Ты, жена, сын. Счастливые, смеющиеся, все трое на одном диване. Все, струна лопнула. И кольцо твое уже много месяцев не меняет места: на безымянном пальце правой руки.

Я забываю обо всем, я падаю в канаву с грязной и холодной дождевой водой. Я закрываю лицо руками, приготовившись ловить подступающие рыдания.

- Почему бы вам не взглянуть на этот сон с другой стороны?

Но твой голос звучит неуверенно. И я тоже не верю в другой ответ.

Тебя позвали, я одна в кабинете, руки, отрываясь от лица, превращаются в крылья, они поднимают меня над столом, над широким зеленеющим полем. Канава - с краю, узкая и неглубокая. Совсем несущественная деталь, приткнувшаяся сбоку от живого, растущего, обещающего урожай и сулящего надежду поля. Я не хочу лежать в канаве несчастной любви. Я хочу быть зеленой травой, неустанно растущей под теплым весенним дождем.

И не пойду я в понедельник к В.Н. в кабинет.

А зачем я пришла в кабинет заведующей? Сажусь в кресло у двери, наливаю воду в чашку, сахар, кофе. Ах нет, сначала я пишу список детей, которые будут ходить ко мне с понедельника по пятницу; руки дрожат после разговора с М.В., можно подумать, это она меня к стенке припирала, а не наоборот. Тепловатый кофе пить совсем не хочется, разговор в кабинете неинтересен; выпив половину чашки, замечаю: села так, что лица В.Н. совсем не видно, нужно напрячься, чтобы разглядеть хотя бы его профиль из-за шкафа. Да и пришла я сюда исключительно для утверждения своего статуса. Не в своих глазах, в глазах других.

В.Н. рассказывает, как его вызывали в прошлом году в суд в качестве эксперта по маньяку, изнасиловавшему девочку, и какие впечатления остались у него от общения с работниками милиции.

Второй раз за последнее время у меня возникло желание обсудить с В.Н. Фаулзовского "Коллекционера". Жуткий роман: трепыхание бабочки, насаженной на булавку коллекционера, красота и мечта во власти туго набившей желудок тупости. Мужчина, заглянувший в лицо Душе и убивший ее, потому что вынести свое убожество, отразившееся в ее глазах, оказалось не под силу. А без Души жить нельзя. И он ворует новую. Попроще и подоступнее. Но он и эту убьет.

- И что делать с этой идиоткой? Эту выбросить, новую вырастить?

Это я в одной из своих тетрадок, оставшихся в столе у В.Н. Это я о своей Душе. Нужно ее перевоспитать и к жизни приспособить, чтобы не занималась бесплодными фантазиями. Я ведь кушать хочу, платьев новых хочу, признания и любви.

И я загоняю себя в угол, в маленькую комнатку, где за дверью ждет смерть. Нет, она не просто ждет. Она ломится в дверь.

- В безвыходной ситуации выход там же, где вход.

Это на лекции по экологии преподаватель шутит. Я улыбаюсь, мотаю головой из стороны в сторону.

- Нет. В безвыходной ситуации открывается совсем другая дверь. Вот я, спасаясь от смерти, вылезла в маленькое окошечко под потолком в кладовочке, а не вышла через ту же дверь.

- Верно. Ты вылезла через маленькое окошечко и очутилась возле дома, внутри которого долго спускалась вниз, убегая от смерти. Ты очутилась снаружи от входной двери.

В безвыходной ситуации выход там же где вход, только с другой стороны.

Некоторое время я наслаждаюсь изяществом собственного толкования. Я обмусоливаю свой вывод, как леденец на палочке. Но когда во рту становится совсем сладко, появляется несладкий вопрос:

- И что же ты видишь, оказавшись снаружи от входной двери?

А для себя? Я смотрю на это и молчу. Ведь я уйду, а Руслан останется. Полностью в ее власти. А может потому молчу, что сказав: "Дерьмо", не смогу повернуться и уйти домой. А что делать - не знаю. Не могу же я остаться на ночь возле Руслана и домой его забрать не могу. Только скрипеть зубами? А кто мой скрип услышит? Тошно на душе и мерзко. Но я маленькая и слабенькая. Я буду нравственно страдать, а действуют пусть другие. Вот лечащий врач, например.

Я поворачиваю к ней дрожащее от подступивших образов лицо. Глаза - граница слез, складка между бровями, трясущиеся губы:

- Я не прошу менять правила, я просто прошу за одного человека.

Я повторяю это несколько раз, глядя М.В. прямо в глаза. Я знаю, что Лиля, двенадцатилетняя девочка, страдающая эпилепсией, с ужасным характером, грубыми выходками, пишущая любовные записки всем мальчикам в отделении, устраивающая истерику из-за того, что ее посылают мыть ноги, я знаю, что она - поэт. И это для меня аргумент, перевешивающий медицинский диагноз и распорядок дня в больнице. И я прошу милосердия, выставляя в качестве довода свое дрожащее лицо.

- Покажите другим свое настоящее лицо.

- Нате.

Я швыряю его вам стаканом холодной воды, злой пощечиной, грязными брызгами из-под колес несущейся машины.

Я знаю, если рассуждать логически, моя просьба глупа и невыполнима. Более того, обращаясь с такой просьбой к М.В., я перекладываю свою, добровольно взятую, ответственность на нее, а ведь она ни о чем таком не просила. Я знаю, что могу брать Лилю к себе в кабинет каждый день, нарушая мной же установленные правила и не испытывая никакого чувства вины перед другими детьми, могу приносить ей томики Ахматовой и Гумилева, что я и делаю. И буду делать дальше. И я прошу уже не столько за Лилю, сколько за себя:

_- Примите меня. Это - Я.

Я проделываю с М.В. тот же фокус, что и В.Н. со мной год назад. Какое у меня тогда было лицо? У М.В. лицо спокойное. Тихая гладь озера, не встревоженная ветром. И тихий нежный голосок. Или она все так принимает? Как данность. Эх, жаль, спиной сидела, не видела ее лица, когда она в кабинет В.Н. вошла после устроенного мной погрома.

Почему бы мне не поискать ответа с другой стороны?

Но я не вижу другой стороны, откуда можно начать. Пусть, я терпелива. И у меня в запасе много вопросов, на которые нужно поискать ответ с другой стороны. А пока - тряпка шлепается о ступеньку, спуск продолжается.

Ну ладно, "я" - хорошая, "Они" - плохие. Но почему тогда я не принимаю Ромку? Нет, у меня, конечно, хватает профессионализма, чтобы этого никто не замечал. Полюбуйтесь на пример взвешенного, педагогически грамотного подхода к ребенку. Ну ты же не лжешь самой себе, ты же знаешь, что не любишь его, с трудом выносишь. Неужели, он - "плохой"? Тебе ведь самой смешно. Не смешно, но рот кривишь.

- Да, но я его не выбирала. Мне его навязали.

- А твоих племянников, которым ты всегда рада, ты сама выбирала или принимаешь какие есть? А детей в больнице ты по принципу личной симпатии подбираешь? Не смеши. Причина в том, что выбрала его твоя мать, а возится с ним твой отец. А ты не можешь принять ничего, что делают твои родители. Но если не принимать то, что ты оцениваешь как "плохо", несложно: можно даже почувствовать себя несчастной, обиженной и непонятой; то объяснить неприятие "хорошего" по твоей же собственной шкале ценностей, куда как сложнее. Ну-ка друг и защитник "хороших" детей от "плохих" взрослых, давай свою рационализацию: "Ромка - хороший мальчик, я к нему прекрасно отношусь, но отец своим противопоставлением его Мишке настраивает меня против." Выходит Ромке, конопатого, курносого, одышливого восьмилетнего мальчишки самого по себе не существует? Есть только мама, громко рассказывающая по телефону всем знакомым, что у нас сегодня этот, ну, мальчик из детдома, в гостях, и папа, подробно и обстоятельно объясняющий тому, как надо умываться, принимать пищу, сидеть в кресле, смотреть телевизор и чистить картошку. И есть ты, такая хорошая, понимающая, принимающая, а Ромке совсем не нужна. Не нужна ты ему. Он любит твоих неправильных родителей.

Мысль, что "Они" в больнице - твои родители, а "Ты" - дети, приходят еще на лестнице, ближе к первому этажу. Ты домываешь пол, выливаешь грязную воду и быстро поднимаешься на пятый этаж. Ты долго и грязно спускалась вниз, а вернулась легко. Долго и мучительно лезла в подвал, ища спасения от убийц, а выбралась в одну минуту. Совсем близко к поверхности оказалось спасительное окошко. И объяснение что неприятие Ромки - неприятие всего, что исходит от родителей, тоже продукт спуска по лестнице.

И только после трех дней мучительных поисков начинаешь понимать, что Ромка - это ты в детстве, что ты видишь себя, последовательно от себя отказывающуюся ради ощущения безопасности и чувства принятости. И ты не можешь простить себе предательства себя, которое затянулось на долгие тридцать лет. Ты до сих пор предаешь себя, а значит не можешь ни простить, ни принять ни себя, ни других.

Это просто так.

Уже четыре месяца я шью мышей. Каждый день, кроме выходных, с десяти до часу, потом мою пол в своём кабинете и иду домой, чтобы завтра утром выйти из трамвая и отправиться знакомым маршрутом: от остановки сквозь аллею лотков, вдоль трамвайных путей, через опасный перекрёсток, задержав дыхание, на зелёный, мимо конторы нотариуса к знакомому окну в стене больницы. Но в окно уже не стучу, у меня есть ключ от больничной двери. А окно остаётся по левую руку, зарешёченное снаружи, а изнутри закрытое плотной занавеской - у тебя неважный монитор, в полутьме лучше надписи видны.

Я прибавила к статусу пациентки статус коллеги и шью мышей в кабинете с табличкой "Трудовые мастерские" на втором этаже больницы, а ты по-прежнему на первом, и табличка та же: "Психолог", и халат зелёный, и стол чёрный с царапиной. Только и нового, что компьютер на столе и шесть низеньких стульчиков, изготовленных на уроках трудового обучения.

А мыши, мышата, крысы и крыски, пушистые и гладкошерстные, тощие с длинным носом и толстенькие с короткой мордочкой, не мыши - хомячки, множатся и множатся. Висят на петлях-хвостиках в кабинете заведующей, оттопыривают карманы мальчишек, болтаются на запястьях, теряются и находятся, служат подарком бабушке и монетой, за которую покупается время для компьютерных игр.

- А какую эстетическую ценность имеют Ваши мыши?

Остро заточенная тётенька - карандаш "Конструктор": заточенный носик, заточенные глазки-буравчики, сточенные отсутствием улыбки губы, задаёт вопрос в надежде сразить меня наповал. И это ей блестяще удаётся. Я удивлённо хлопаю глазами, потому что единственный правильный ответ:

- Никакой.

Ну какую эстетическую ценность может иметь маленькая чёрненькая мышка с неровно подстриженными ушами и бисерными глазками? Но сказать это вслух не решаюсь. Молчу, дожидаясь, когда меня окончательно добьют, и я смогу отправиться домой.

В кабинете заведующей собрались медсёстры, воспитатели, врач-ординатор, сама заведующая и ты.

Я делаю доклад о своей работе с детьми. Абсолютно бесполезное, с моей точки зрения, мероприятие. Я ведь просто помогаю детям шить мышей, клеить зайцев, пришивать клювы и глаза цыплятам, не понимаю, о чём тут говорить. И зачем говорить, что дети не виноваты ни в своей болезни, ни в своей ненужности родителям. Зачем говорить о том, что можно соблюдать порядок и выполнять больничные правила, не оскорбляя детей, не называя их идиотами, не отнимая у них безобидные подушечки, набитые поролоном, не вытаскивая из тумбочек старые тетрадки; о том, что не нужно лгать детям, называя аминазин витамином В6, или пугать их уколом в наказание за плохое поведение. Я не понимаю, неужели об этом нужно говорить? А это единственная "теоретическая база" моей практической деятельности.

Мне неловко отнимать время у медсестёр - тихий час ведь, можно попить чайку и поболтать о ценах, о модах, кулинарных рецептах, зарплате, мужьях и детях, не больничных - своих.

Остро заточенная тётенька продолжает ронять слова-карандашики. Мне скучно. Тягуче-тревожной скукой очереди у кабинета зубного врача. Ты помогаешь мне, старательно создавая иллюзию дискуссии, задавая вопросы, должные выразить сомнения и даже, о ужас, несогласие со мной, а на самом деле изо всех сил подталкиваешь снизу, удерживаешь на поверхности, пока часы не кидают в мою полынью спасательный круг. Уф! Вытащил на крепкий лёд, завёл в свой кабинет, врача-ординатора прихватил, ну эта своя, не страшно.

- Какое у вас впечатление от сегодняшнего разговора?

- Ужасное. Вы позволили им учить себя. Теперь давление на Вас усилится.

Это М.В. Просидела целый час тихо, как мышка, глазки в пол уставив. Хорошо ей говорить об отстаивании себя, находясь в звании врача. А у меня вместо диплома комплекс неполноценности.

- Да плевать, как они ко мне относятся.

Мне действительно плевать. Я наслаждаюсь возможностью побыть возле тебя, вдохнуть смесь запахов: одеколон и табак. В бытность мою пациенткой я осталась как-то в твоем кабинете одна, подошла к чёрному пальто и торопливо вдохнула несколько раз его запах. И сейчас, проходя мимо твоей двери, ворую втихушку запахи оттуда: кофе и табак.

Ты говоришь о Фрейде, а я читала. Произносишь фразу на английском, а я понимаю. Я растворяюсь в тебе и совершенно забываю, что меня выдрали сегодня как сидорову козу. Вот она - моя награда, и другой не надо мне.

- В конце концов, от Вашей нерешительности будут страдать дети.

Я пожимаю плечами. Я никак не могу поверить, что я взрослая, чувствую себя ребёнком, которого добрая тётя увела на пару часов из уныния игровой и непререкаемости окриков в тихую заводь, где можно пошалить, попрыгать, сломать что-нибудь, раскрасить эту тётю акварельными красками и просто побыть собой.

Я снова пожимаю плечами. Голова болит, и хочется есть, и нужно идти домой в сырость февральского снегопада, оставив тебя на крыльце.

- Я не хочу уходить.

Ни тогда, ни сейчас.

- Я не хочу уходить.

И увольняю Вас с должности своего психоаналитика. Я выросла.

Ко мне не пустили девочку, которая месяц ходила в мой кабинет шить мышей, потом выписалась, потом захотела увидеть меня снова. Но её не пустили дальше крыльца. Нельзя. Нечего здесь шляться. Выписалась - сиди дома. Будем мы ещё всяким малявкам двери открывать. Мне уже выговаривали за подобные визиты. Я отмолчалась. А теперь ребёнка просто не пустили. Так что пора вырастать, а то и вправду дети страдают. Ведь смешно представить, чтобы кого-то не впустили к Вам.

- Ну, давай, Виктория Николаевна, становись-ка ты и в самом деле коллегой. Ставь точку и отправляйся спать, а то завтра мышей шить опоздаешь.

Салат.

Я готовлю салат. Режу, смешиваю, но нет ни соли, ни майонеза, и вкуса нет. А у салата во сне был замечательный вкус. До сих пор ощущаю во рту: желток, зелёный горошек, лук - всё хорошо пропитано майонезом. Я голодна, тарелку с горкой, кусок хлеба к носу, как вкусно пахнет свежий хлеб, откусываю кусок побольше, пихаю в рот, глотаю, толком не жуя. И ещё, и ещё. Я спешу насытиться, больше меня ничто не волнует.

Вкус салата во сне так реален, что трудно представить его символом чего-либо. Салат - это салат. Салат "Оливье" стоит на каждом праздничном столе.

Конечно! Боже мой!

Я ем на похоронах блюдо с праздничного стола. Никакой сложной символики. Не надо разбирать, что значит каждый ингредиент в отдельности. Всё вместе, целиком - это салат, который едят под Новый год и в День Рожденья. А мои чувства, когда я вылезла из подвала? Опасение, что снаружи тоже подстерегает смерть, взгляд из-за угла, облегчение - опасность миновала; голод, лёгкость, прозрачность, почти бестелесность. Так, наверное, чувствует себя бабочка, вылезшая из кокона, или пробившийся на поверхность, едва зеленеющий росток. Я - жива. Я - голодна. Я хочу этот мир. Я жадно пихаю его в рот, не деля на горошины.

Рот сводит судорогой. Сегодня уже так было. Хочу взглянуть на свои губы, но не нахожу зеркала на привычном месте. Полночь. Нужно спать. Я снова в тупике.

Я снова в тупике. Не жизни. Жизнь идёт своим заведённым ходом. Новый день не похож на вчерашний, хотя и связан с ним множеством нитей. Я в тупике книги, потому что меняюсь быстрее, чем пишу. Остановиться, перевести дыхание, побыть в состоянии статического равновесия: моё давление на опору уравновешено её сопротивлением, но не могу. Я - часто потока, капля воды в реке. Не тихой равнинной, лениво разлёгшейся на степном ложе, а горной, несущейся без остановки, мутной, вспененной, безжалостно швыряющей о камни любого, кто осмелится вступить в её воды.

Я сижу за знакомым чёрным столом, смотрю на В.Н. и молчу, мы оба молчим. Я пришла сюда, как и раньше, когда оказывалась в тупике. Две двери, наружу и внутрь. Закрыты обе. Я боюсь. Мне неуютно сидеть между, и нет сил прервать пытку, жду, когда В.Н. даст разрешение. Потом я осмелилась открыть внутреннюю дверь, потом научилась не бояться, потом - получать удовольствие от путешествий, потом - удерживать внимание В.Н., работая экскурсоводом по собственной душе, чтобы однажды почувствовать скуку перед очередной запертой дверью, за которой уже заботливо припасено очередное привидение, снабжённое соответствующей бирочкой.

Стоп. Я больше не пациент.

Я уволила В.Н. и стала приспосабливаться к жизни без него. Если раньше, будучи пациенткой, я могла и в неурочный час толкнуть дверь его кабинета, то теперь запретила себе это делать. Я буду сама справляться со своими проблемами. Постараюсь. Да и сказать-то мне было нечего. Скучно, тоскливо и пусто, но знакомой скукой, тоской и пустотой. Эту пустоту невозможно заполнить, созерцая его глаза, волосы или зелёный халат. Я промаялась с месяц, успев за это время совершить набег в кабинет заведующей и обвинить её в лицемерии и попустительстве хамству персонала, понять всю бессмысленность и бесполезность своей "доброты" в жёсткой системе рабы-хозяева, где одни немыслимы без других, и снова очутиться перед запертой дверью. Дверь внутрь открыта, там нестрашно, но наркотик больше не действует, а дверь наружу не поддаётся. Можно сколько угодно стучать кулаками, дёргать ручку - бесполезно.

Я дверь наружу хотела открыть или получить гарантии всеобщего восторга от своего долгожданного появления? А то появлюсь, а там все заняты делами, столы накрывают, речи произносят, над телами покойников голосят, деловито их имущество оценивая. А меня никто не замечает. Место за столом дают, салат есть позволяют, снисходительно ухмыляясь: трус конечно, но ничего - молодой, хлипкий, поест салатику, сговорчивее будет.

- Что, вкус салата перестал нравиться? На рвоту тянет? А ты поголоси, поголоси, понравься дядечкам.

И я кричу, рву на себе волосы, изображая горе тем безутешнее, чем сильнее стыд за полное его отсутствие.

Я ненавижу В.Н. Смотрю через чёрный стол прямо в лицо - та же беспощадно запертая дверь. Я лепечу свои жалобы, получая в ответ презрение. Но не ухожу. Сижу, намертво приклеившись к стулу. Я не могу встать и уйти побитой маленькой девочкой. Все чувства отключены, смотрю через стол на любимое лицо, где - ненависть - растерянность - презрение последовательно меняются местами. В.Н. несколько раз порывается встать, достаёт сигарету, поворачивается вполоборота. Но я сижу, знаю, что имею право сидеть здесь, что как В.Н. ни поступит сейчас: встанет и выйдет, хлопнув дверью, или вышвырнет меня вон - это будет его поражение. Но мы капитулируем оба, сразу, в один момент. Я начинаю говорить привычные слова, привычные слёзы выступают на глазах, вижу привычное выражение его лица. Шарик не лопнул, кто-то вовремя развязал верёвку и спустил воздух.

Как известно, голодного малыша пустышкой не обманешь, затихнув на несколько мгновений, он начинает орать ещё громче. Вот я и решила закончить разговор на следующий день и добить-таки В.Н. в его собственном кабинете.

- Я увидела человека, сильного и доброго, чья сила равнялась доброте, доброта опиралась на силу. Он был живой и недоступный. Я восхищалась и поклонялась ему. Потом я увидела, что страдание этого человека равно его доброте. И полюбила его. А сейчас вижу человека, который почему-то решил больше не страдать, вижу человека, который ходит по замкнутому кругу: кабинет - крыльцо - сигарета - кофе - компьютер - трепотня - кабинет. Вы говорили, что Ваш кошмар - онеметь, потерять возможность говорить. Если Вы будете продолжать в том же духе, то онемеете на самом деле. Нет, клиенты будут к Вам приходить и деньги в клювике приносить. Только Вам придётся всё больше и больше лгать за эти деньги. И это будете уже не Вы.

Я хотела сказать всё это. Я репетировала свою речь снова и снова. И слёзы катились по щекам. Я уснула поздно ночью в слезах и проснулась в шесть утра, не переставая плакать. Я плакала от боли в сердце и жалости к себе:

- Ну почему, почему ты отказался от моей любви?

В тот день я рано закончила работу. Спустилась вниз, заглянула в замочную скважину его кабинета. Он сидел за столом один. Я уже было совсем толкнула дверь внутрь, но удержало соображение практического порядка: "Нужно сначала отремонтировать и смазать вконец раздолбанную детьми швейную машинку, чтобы подшить джинсы, а то после разговора руки будут от слёз дрожать, работать не смогу".

Я вернулась в свой кабинет и занялась ремонтом машинки. Любое ремесло успокаивает. Лиля зашла, сидит тихо, стихи в тетрадь строчит. Дверь открыта, а по коридору наша сестра-хозяйка ходит. Распоряжения отдаёт. Заглянула она и к нам, ведь пройти мимо людей, занятых своим делом, и не помешать им - невозможно. Мне очень хотелось послать её подальше, но я решила быть терпимой - человек помочь хочет ( такого рода помощь можно смело приравнивать к акту садизма). Вместо пятнадцати минут тихой неспешной работы я вынесла полчаса нервотрёпки. Наконец машинка была собрана, смазана и настроена, но сестра-хозяйка не уходила. Пришлось достать джинсы и начать подшивать при ней. Тут выяснилось, что я делаю это совершенно неправильно и она сейчас покажет мне, как надо. Ну уж нет, свои джинсы на своей машинке я подошью сама.

- Не хотите учиться!

- Нет, не хочу.

Недовольный хлопок дверью. Я вздохнула: и что было не послать её сразу, все равно ведь обиделась. Джинсы подшиты и уложены, можно отправляться к В.Н.

Я спускаюсь по лестнице, а его кабинет заперт. Нервно топчусь в коридоре. Уйти домой - не уйти, сказать - не сказать... Не знаю, как это получилось: что-то щелкнуло, поднялся занавес, включился свет, перевернулась страница, но я вдруг увидела себя этакой сестрой - хозяйкой, которая учит другого, как тому чинить его собственную машинку. Я продолжала растерянно хлопать глазами у лестницы. Вроде бы ясно, что нужно уйти. Но как же заготовленная речь, ночные слёзы, праведное негодование? И я продолжала топтаться в полной бессмысленности заготовленного действия.

В это время на лестнице показался В.Н. Он спускался вместе с М.В., о чём-то беседуя, кивнул мне, не прерывая разговора. Я услышала только одно слово: "...психоанализ...". И вдруг по наклону его головы, движению рук, выражению лица поняла, что могу восстановить весь разговор от начала до конца, что я уже слышала эти сказки про дедушку Фрейда, что слушать их ещё раз мне неинтересно, более того, я и сама могу завернуть такую же сказочку. И стало скучно.

- Наверное, В.Н. заслужил, чтобы его оставили в покое со всеми его несовершенствами. В конце концов, каждый волен молиться своим богам.

Я вышла на крыльцо. Тёплый майский день, тёплый весенний дождь, щелчок зонтика, серый свет. Я ухожу. Я свободна. Я одна.

- В этом сне, как в салате, каждая горошина что-то значит. Зелёный горошек, ложка горошка на левом краю тарелки, справа сосиска, а посередине - пюре, маслица не пожалели - праздничное блюдо моего детства. Видение возникает с левой стороны на самом краю зрения, описывая дугу, перемещается к центру, теперь и понюхать можно.

Стоило мне подумать, что метод свободных ассоциаций уведёт далеко в детство, что это путь долгий и скучный, как, словно в насмешку, появилось видение тарелки, а следом - нет, не может быть - прямоугольник подвального окошка. Светлый прямоугольник вровень с землёй, и трава двора ( и на траве дрова). В комнатушке за печкой, которую снимали мои родители, был лаз в подвал, а муж хозяйки, крепко выпив, любил беседовать с квартирантами о смысле жизни; поэтому, заслышав его нетвёрдые шаги, родители спускались в подвал, пролазили в окошко и гуляли, пока хозяйка не укладывала мужа спать. Жили мы тогда в Новгородской области, где подвалы неглубоки, дворы обширны и зелены, а на каждом дворе - огромные поленицы берёзовых дровишек. Даже в военном городке, куда мы переехали чуть позже, каждая квартира имела свой сарай, в котором хранились берёзовые дрова. Горячей воды в городке не было, топили титаны. Широкая труба от пола до потолка. Каждую субботу папа её растапливал. Какое блаженство: сидеть возле папы в тёплой тесной ванной комнатке и смотреть на огонь. Как и все нормальные люди, я обожаю смотреть на огонь. Печка, костёр... Нет, не хочу к костру, спина стынет. А вот в тёплой ванной, возле топочки, в самый раз. Ещё одна печка родная - в музыкальной школе, в раздевалке. Тесненькая раздевалка, пальто-шубы друг на друге висят, добрая гардеробщица, всегда влажный, только что вымытый пол, и печка топится в углу, настоящая большая печка. И котёнка я однажды от той печки домой принесла, и мама разрешила его оставить, он вырос в кота и ушёл жить в подвал, там веселее. Я любила ходить в музыкалку, потому что печка, потому что в её стареньком здании жил когда-то Достоевский и какие-то энтузиасты в двух крохотных комнатушках устроили музей, и потому что деревянная лестница вела на второй этаж, где в актовом зале играли столичные скрипачи и виолончелисты, потому что школа стояла на берегу речки, и ..., да из-за чего угодно, только не из-за занятий музыкой. Ну не было у меня слуха! Поэтому и на скрипку отдали - там всегда недобор. Ни разу не удалось мне извлечь из своих скрипок чистых прекрасных звуков. А как хотелось! Скрипку к подбородку, в правую руку - смычок, и умереть, и раствориться. Ещё я завидовала художникам, их умению перенести на холст красоту. А слова? Неуклюжи, неподатливы, как их много и мало одновременно, слишком мало, чтобы вобрать в себя мир. Я умела подбирать слова, чтобы получить "отлично" за сочинение, но грусть ив, теряющих листья, но запах разлившейся по весне воды, но скрип уключин в лодке перевозчика или скрип снега под валенками в морозный день - сколько прекрасного я видела, а овладеть не могла.

Однажды в классе писали сочинение о героях-молодогвардейцах. Я книгу так и не прочла, уж очень скучная, только главы про Любку, где она в цветастом платье фрицев за нос водила. А писать надо. Вот и взяла я тему "Значение подвига молодогвардейцев" и такого красного сиропа налила, цинично ухмыляясь, все газетные штампы использовала, была уверена, что получу пятёрку. Перестаралась. Пятёрку поставили, но в довесок к пятёрке учительница прочла сочинение вслух перед классом: "Вот как надо писать на такую тему". Я пыталась протестовать, ссылаясь на свою скромность, но не тут-то было. Прочитали. Громко и с выражением. Я сидела, уставившись в парту, лицо горело, хотелось убежать и спрятаться, а ещё больше - встать и закричать: "Это ведь всё ложь!".

Стыд извне всегда подкреплялся страхом наказания, а изнутри ему противопоставлялось обвинение "других". Но этот внутренний стыд за то, за что хвалили и поощряли, о котором нельзя было рассказать и покаяться, он сжёг меня.

- Ну и зачем ты это написала? К чему эти экскурсы в детские годы? Ведь ты хотела показать, что сон - это мост между прошлым и настоящим, канат, связывающий бегство с родителями через подвал и мытьё лестницы.

- Пожалуй, он связан с ещё более ранним событием, с моим рождением. Сны о рождении: падающий вертикально лифт, ужас, предчувствие смерти, потом лифт едет по горизонтали, дверцы наконец-то распахиваются. Страшно. Сосем не хочется выходить, скорей проснуться.

- Постой, опять ты не туда.

- А куда? Я написала о дровах и готова была уже перейти к толкованию сновидений, к красивому сравнению сна с перфокартой, вставленной в вязальную машинку. Я объясняла сон, как форму записи сценария. Но образы печки и пламени оказались сильнее.

- А теплое папино плечо в тесной ванной комнатке? Низенькая скамеечка, огонь в топке...

- Оставь Эдипов комплекс дедушке Фрейду.

- Тогда почему?

- Кожа стоп горит. Огонь сжигает меня.

- А почему не костёр?

- Спина мёрзнет.

- Ага! Костёр в горах, ночью действительно холодно, звёзды низки и близки, попытка секса, скука, трение о презерватив. Брр... А потом другой, весьма недвусмысленно смотрел на тебя...

- Перлза начиталась?

- Фриц - молодец.

- Сама знаю. Этот эпизод с сочинением не возник случайно во время письма. Он был извлечён годом раньше, где-то болтался, а сейчас вписался в поток. Как-то это связанно с моим последним разговором с В.Н. и невозможностью дотронуться до него.

- В.Н., В.Н., кругом В.Н. Кстати, этот эпизод извлёк тоже он, когда хотел прочитать что-то вслух из твоих тетрадок.

- Я измучена, я в тупике, накрыта стеклянной банкой, умирающая бабочка на кухонном столе. Когда-нибудь возьму камень и брошу в его окно.

- А потом возьмёшь пистолет и застрелишь его самого? Или задушишь?

- Он меня обманул. Процитировал Фрица, а сказал, что это эпизод из его практики.

- А может быть он тоже подражал Фрицу или лгал раз в месяц по праву?

- А всё остальное время он лжёт без прав.

- А может снять табличку "Психолог" должен не он?

- А сколько раз ты начинала предложение с частицы а?

- А долго мы будем препираться?

Два часа ночи, меня прорвало после долгого молчания, пишу беспрерывно четыре часа. Завтра буду жутко выглядеть.

- Неужели тебя это волнует?

- Ты ещё не успокоилась?

- Нет, ведь ты не пожелала мне спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

- А что ты будешь делать с горящими стопами?

- Тебе нужно, чтобы я призналась, что хочу секса?

- В самом деле?

- Заткнись! Я не могу спать с глупыми мужчинами.

- А с умными можешь? Неужели ты можешь заткнуть свой беспрерывно фонтанирующий рот и использовать его по назначению?

- Рот ещё и для приёма пищи нужен.

- А как ты эту пищу принимаешь? То сидя в кресле с поджатыми ногами, то прислонившись задницей к обеденному столу, солёные огурцы после шоколада, жаренную картошку руками с тарелки.

- Да-да, я тоже это сегодня заметила. Следующая книга будет о том, как я ем, сплю, одеваюсь.

- Мастурбирую и чищу унитаз.

- Слушай, ты не В.Н., цитировать Фрица не нужно.

- Я наталкиваю тебя на образ.

- Забитый канализационный сток, дерьмо толчками выходит наружу?

- Вот-вот, ты интерпретировала этот сон как очистку души и связала с трясучкой во время медитации.

- Это очень похоже на мой рот и потоки дерьма, выливающиеся из него наружу. Разве я лгала в пятницу?

- Разве ты лгала в пятницу?

- Я разрывалась между желанием дотронуться до В.Н. и рассказать ему обо всём, что произошло накануне.

- И выбрала безопасное и привычное.

- А может быть, более важное?

- А дерьмо?

- Я видела этот сон пару месяцев назад. Это прошлое.

- Сны - форма записи сценария. Твои слова?

- Дерьмо!

- Верно.

- Я - дерьмо!

- Тоже верно.

- Я хочу спать.

- Спокойной ночи.

- Я люблю тебя. Пожалуйста, дотронься до меня.

Поверхность зеркала прохладна. Два глаза сливаются в один. Я одинока, как и та, что напротив.

ЭТО ПРОСТО ТАК.

Твой велосипед. Стоит у стены в кабинете.

- Мой сын привёз меня сегодня к Вам.

Ты несколько раз повторил эту фразу. Я сделала вид, что не слышу. Слишком опасно тянуть за верёвочку. Сын стоит рядом. Высокий, тонкий, светлый. Я молчу. Не здороваюсь с ним, не задаю идиотских вопросов взрослых тётенек маленьким мальчикам. Смотрю на велосипед.

- Какой классный велик!

Какой классный велик! Три слова. Любой сказал бы их, глядя на твой велосипед. Не могу описать его. Образы, стоящие за вещью, растворяют саму вещь, превращают её в поток быстро несущихся фантомов, квантов воображения.

Какой классный велик! Что-то тёмное, мощное, трубки рамы не круглые, а овальные, багажник, ручной тормоз, какая-то штуковина для переключения скоростей.

Какой классный велик! Джинсы внизу схвачены прищепкой, чёрная футболка, кеды. Солнечное, пронзительно-синее утро в самом начале лета, струйка пота по спине, прилипшая к телу футболка и холодный ветер, азарт, ты - ребёнок, весело крутишь педали. Ого-го! Держись! Асфальт под шины, нога на тормоз. А! К чёрту! Улица пустынна, слегка наклонна. Ты мчишься. Ветер по волосам. Сын сзади на багажнике, его руки у тебя на поясе. Он тоже в азарте, тоже мчится. Деревья - мимо. Побелённые весной бордюры в одну белую линию. Оконные стёкла завистливым блеском. Кошки - брысь! Собаки - прочь! Папа! Прибавь! Страшно и надёжно. Сиденье на багажнике не очень-то удобное. Напряжение. Ноги в спицы не совать! Скорей приехать. Подольше бы не приезжать. Папа. Он самый лучший. Добрый. Смелый. Сильный. Рука гладит затылок, губы касаются волос. Как сладко пахнут волосы сына. Нога на асфальт. Приехали. Приятно снять затёкшую задницу с багажника. И обратно поедем. Опять вместе. А сначала немного поскучать. В коридоре. Или на улице. Поводить палочкой по земле. Попинать камешки ногами. Проводить глазами трамвай.

Всё это проносится сквозь меня слившимися спицами быстро вращающихся колёс. И солёный вкус твоего пота. Яблочная сладость десятикопеечных конфет-подушечек в кулёчке из серой обёрточной бумаги. Папа, выведший из сарая тёплым майским вечером велосипед.

- Тебе пора научиться ездить на велосипеде.

Сначала он держал велосипед за руль и сидение, потом только за сидение, потом за багажник, потом отпускал меня и бежал следом, пока я отчаянно виляла шагов двадцать. Потом я ездила за ним, папа впереди, я сзади. Училась поворачивать. Врезалась в двух тётенек, стоявших посреди дороги. Отец ехал первым, предупредил, чтобы они отошли, но они не послушались. Мягкие были тётеньки. Я перепугалась, но папа меня не ругал. Сказал, что сами виноваты. Потом я уже ездила самостоятельно. Но не умела делать круговой разворот. Останавливалась, разворачивала велосипед, садилась снова. Однажды набралась смелости, решила научиться. Помня о сбитых тётеньках, отправилась в пустынное место, к отключённой на лето котельной. Возле неё большая площадка, да вот беда - посыпана шлаком. Я грохнулась тут же. Ладони и колени в кровь, светло-голубой костюмчик - в грязно-серый. Вторую попытку сделать побоялась. Папа объяснил, что учиться нужно на асфальте и скорость держать приличную. Я долго не решалась, но всё-таки рискнула. На асфальте, возле заводской проходной. Хорошая площадка, зимой ёлку ставили, а летним вечером - безлюдно. Туда, правда, доехать надо. Но я уже не виляла и поворачивала, не врезаясь в тётенек. А после кругового разворота стала просто зверь-велосипедистка. Тропинка под колёса, одна рука на руле, другая - небрежно касается седла. Канава -пустяк. Мостик узкий - тьфу. Лужа - разогнаться, ноги на руль и вперёд. Мой любимый велосипед. Летний вечер. Каникулы. Пёстрый сарафанчик. Тринадцать лет. Одиночество - форма существования, не выросшие крылья тоской и беспокойством. Мой любимый велосипед. Из городка, по тропинке вдоль реки, где склонились над тёмной водой ивы, песчаные отмели, вверх-вниз, по- детски ободранные в малине ноги давят на педали. Мечта, полёт, закат. Запах травы и воды. Остановка. К воде. Песок уже прохладен, солнце садится. Вытащи из груди то, что не дает покоя, гонит прочь от людей, пусти венком по воде. Я одна на песчаной отмели между водой, травой и небом. И мой завалившийся набок, усталый конь-велосипед.

- Какой классный велик!

КРИК.

Я свободна, я одна...

- Ну и как тебе свобода и одиночество?

- Что ты от меня хочешь?

- В.Н. же совершенно ясно сказал, что твоя проблема - отсутствие общения, что ты можешь говорить только сама с собой, что даже, когда ты говоришь с другими, ты говоришь только себе, не видя и не слыша собеседника, а уж взглянуть на мир его глазами...

-Я слышала, что сказал В.Н., но поняла ли я его? Между мной и его словами - стеклянная стена. Человека вижу, его открывающийся и закрывающийся рот - вижу, слов - не слышу.

- Чего же ты там не услышала? Ты же только что повторила его слова.

- Повторить-то повторила, но что они значат? Как я могу общаться с людьми? Я говорю им "здравствуйте" или "до свидания", "сегодня хорошая погода", "я боюсь сдавать экзамен по анатомии", "какое прелестное платье", что ещё я могу сказать?

- Что ещё? Не знаю. А что бы ты хотела им сказать?

- Что они мне совершенно безразличны, и вся их деятельность меня совершенно не интересует, что мне скучно их слушать и участвовать в их разговорах, что меня тошнит от всего, называемого реальной жизнью.

- Тошнит? Засунь два пальца в рот.

- Пробовала. Не получается. Я вижу только два выхода, одинаково неприемлемых: делать вид, что меня живо интересует "реальная жизнь", быть принятой людьми, испытывая при этом глубочайшее к ним презрение, или наплевать на всё, не быть никем принятой и умирать от одиночества.

-И ты выбираешь третий, делая вид, что живёшь в реальности, испытывая чувство одиночества, слегка скрашенное глубочайшим презрением к людям. Виктор тоже входит в число людей?

- Какой? Реального я не знаю, а тот, что сидит напротив, - экспонат в моём паноптикуме, пусть и самый ценный на сегодняшний день.

- Тогда зачем он тебе нужен? Почему ты не можешь говорить со мной?

- В тебя нельзя безответно влюбиться.

- А-а-а, тебе мало одиночества и презрения, тебе ещё и грусть-тоску подавай.

- Да, я признаю своё поражение.

- Поражение в чём? В том, чего ты ещё и не начинала делать?

- Когда сегодня я шла в институт и думала, как же научиться видеть, слушать и слышать людей, то поняла, что на самом деле я готова вслух признать: "Другие люди такие же личности как и я, с таким же правом на самовыражение, вот только меня их самовыражение не интересует, я хочу остаться в круге своих мыслей, образов, представлений...

- И мечт.

- Издевайся, издевайся.

- А что мне ещё остаётся делать, если ты ноешь, как троечник перед экзаменом? Ты просто боишься начинать. Ну подумай, если ты научилась слышать и понимать себя, то почему с другими не получится?

- Да уж, научилась. Полтора года носила деньги психоаналитику, чтобы понять, что совсем не хочу меняться.

- Но сначала ты себя узнала. Может быть, узнав других, ты и их не захочешь менять?

- Я как-то никогда и не стремилась никого менять.

- Ну конечно, ты просто хотела, чтобы "они" изменили своё отношение к тебе.

- Поймала.

- Пользуйся моей добротой.

- Скажи честно, начиная писать, ты собиралась закончить словами "я признаю своё поражение".

- Начинала-то ты.

- Но ведь ты готова была со мной согласиться?

- Если бы я с тобой соглашалась, ты бы меня не спрашивала.

- Но сегодня ты первая начала задавать вопросы.

- Потому что не люблю лишней работы по переписыванию того сладко-кислого сиропа, который ты готовилась вылить на бумагу: я свободна, я одна - сироп - я признаю своё поражение - точка.

- А я его не признаю?

- Признать ты его успеешь, когда в крышечку твоего гробика вобьют первый гвоздик. Зачем же делать это заранее?

- Тошно. Больно. И жить не хочется.

- А никто и не обещал, что в пути кормить будут. Хочешь развеселю? Фрейд шутил, что над столиком в ресторане, где он задумал "Толкование сновидений", прибьют мраморную доску. Представляешь такую доску над твоей лестницей?

- Действительно развеселила.

- Спокойной ночи.

Как будто ночь - это покой. Ночь - возможность отправиться в волшебное путешествие, пока законодатели, работодатели и исполнители спят сладким сном в полной уверенности, что и весь мир уснул вместе с ними. Каникулы души. Но самые удивительные вещи происходят на грани сна и яви, когда душа уже ожила, а ум ещё не уснул, но перестал чувствовать себя самым главным, и его можно подбить на любые безумства.

-А слабо?

Я выпускаю из рук перила, лестница, по которой я упорно лезла вверх, скользит по паркету, а я лечу в сплошной серой пустоте спиной вперёд и вниз, навстречу смерти, готовая вот-вот увидеть своё тело в сиреневой пижаме на светлом паркетном полу, каштановые кудри нимбом вокруг головы. Я приготовилась увидеть свою смерть, но вскоре забываю о ней, наслаждение полётом перечёркивает ужас падения, и вот я уже не лечу вниз, а мчусь по горизонтали ногами вперёд в бесконечном сером тоннеле. Движение замедляется. Белые дома вырастают из серого тумана - напрягаюсь - на белых стенах прорезаются коричневые окна-глаза. Я внутри одного из домов. Молодая женщина в цветастом халате, цветастые обои, комната нелепой формы: сплюснутые стены и слишком высокий потолок. Немой вопрос в моих глазах. Женщина встаёт с дивна, жестом оканчиваемого танца:

- Мне бы легче платье пошить, ну да ладно...

Нет! Нет! Это не я и не со мной. Я лежу на больничной койке, моё тело трясётся под одеялом, моя душа пытается незаметно получить ответ, пока врач у моей кровати делает назначения. Только бы не заметили, что я не здесь.

Можно открыть глаза и перевести дух.

- Подумайте, как Вы себя прерываете?

- И как ты себя сейчас прервала? Вот только что. Расскажи мне.

- Я читала Роджерса, случай с Барбарой, описание её инсайтов, и заплакала. Когда я читаю что-то очень важное для себя, сердце начинает болеть.

- Вот-вот, люди читают книги и говорят: "Здорово похоже на жизнь", а ты смотришь на жизнь и думаешь: "Об этом я читала в такой-то книге".

- Не прерывай меня. Я заплакала. Захотела, чтобы кто-то пожалел, утешил, погладил по голове.

- Но ты тут же сказала себе, что не хочешь, чтобы это были родители.

- Да.

- И тут же захотела думать о Викторе.

- Я даже не увидела внезапно выросшей стены, только в полной темноте почувствовала дуновение ветра от мгновенно опустившегося непробиваемого занавеса.

- И что же?

-Я сменила позу, положила книгу, не могла больше читать, но и думать об этом не могла.

- Но почувствовала фальшь в намерении встретиться с В.Н. и поговорить о своей любви к нему?

- Я не передумала, необходимо избавиться от иллюзий и взглянуть реальности в лицо.

- Но ты поняла, что мечты о любви В.Н. к тебе - не последняя твоя иллюзия. Ты знаешь, что сможешь жить с этим "нет", общаться с В.Н. и обращаться к нему за помощью.

- Да, мне даже проще будет это делать, а то сейчас всё время кажется, что за любым вопросом о работе стоит желание урвать чуточку его любви.

- А разве ты сомневаешься в его любви к тебе?

- Нет. Но я бы хотела другого.

- Полно, ты лжёшь. Ты совсем не хочешь просыпаться рядом с ним по утрам, ходить мимо него в халате с оторванной пуговицей, жарить картошку на ужин, обсуждать план покупок на год или способ провести отпуск, ворчать из-за каких-то неисправностей в доме и посылать в школу на собрание. Ты хочешь, чтобы он был несчастен из-за тебя. Ты хочешь, чтобы родители почувствовали себя несчастными из-за тебя? Ты хочешь чтобы они просили прощения, а ты бы их не простила?

- Я их простила.

- Ложь. Если бы ты их простила, то не хотела бы их раскаяния.

- ...

- Ты молчишь, ты даже не можешь дать маме прочитать "Человека напротив". Кому угодно, но не маме. Ты боишься её вспышек гнева, её криков о том, что она всё для тебя сделала, а ты - тварь неблагодарная, её серого цвета лица, корвалола по ночам и осознания себя палачом. А больше всего ты боишься почувствовать себя маленькой девочкой, поставленной в угол. Что тогда будет с твоей манией величия?

- Я действительно не могу выразить родителям свою ненависть. Поэтому не могу испытать положительных чувств. Только глухое недовольство, снобистское презрение, снисходительная ухмылка. Но нужно ли это? Что за польза выливать на двух пожилых людей лаву негативных эмоций?

- Заткнись. Как только твой талант прижимает тебя к стене, заставляя быть, так ты тут же суёшь ему под нос извергов-родителей, чтобы не требовал от тебя взрослых поступков при таком-то тяжёлом детстве.

Мы молчим.

- А знаешь, мне пришла в голову удивительная мысль: может быть я потому и не поступила в институт в Донецке, что не хотела уезжать из дома, на самом деле не хотела, иначе не упустила бы такую возможность. И потом, когда в Питере ребята вполне серьёзно предлагали остаться, даже комнату показывали, я предпочла вернуться домой. А ведь если бы я действительно ненавидела родителей и то, что они вдалбливали мне в голову, я бы осталась.

- Но ты предпочла вернуться, дать себя отругать, потом пожалеть и решить свои проблемы приемлемым способом: выйти замуж, прогуливать лекции, исподтишка изменять мужу, пока тот не навесил тебе фонарь под глазом, и тогда возмущённые родители разрешили развод. Ты можешь получить желаемое, только выступив в роли жертвы?

- Пожалуй, так оно и есть. У меня была удивительная неделя: я была собой, ни к кому не подделывалась, люди вели себя со мной так, как им нравилось.

- И в чём же проблема?

- Стало скучно.

- Давно никто за уши не драл и в угол не ставил? Поэтому-то ты и решила пойти к В.Н., освежить поблекшие краски несчастной любви?

- Мне нужно проговорить всё это вслух. Всё равно, что построить мост через пропасть.

- Мост между чем и чем? Маленькой девочкой в углу и великой писательницей, раздающей автографы? А если ты как раз посередине? В пропасть полетишь или будешь стоять, вцепившись в перила? Ни тпру, ни ну... Так как ты себя прерываешь?

Недавно на прогулке я разговорилась с мальчиком из нашей больницы. Ему десять, на животе шрам от операции.

- Тебе аппендицит вырезали?

- Нет, селезёнку.

Он носился как гоночная машинка. Услышав про вырезанную селезёнку, я предложила пройтись по двору и посидеть под вишней. Мы немного послонялись, потом устроились в теньке.

- Мне отчим селезёнку отбил.

Я всегда молчу, когда слышу такие вещи. Просто сижу рядом и молчу.

- Мою маму из города выслали. Мне сказали, что её выслали.

- Тебе было очень больно?

Кивок.

- А знаешь, есть вот такие пчёлы!

Разводит большой и указательный пальцы.

- Да не бывает таких пчёл. Птички есть такие, колибри называются.

- Нет, бывают, я видел.

Дальше мы говорим о пчёлах, гусеницах и бабочках. Пару часов спустя угощаюсь шоколадными конфетами и веду светский разговор в кабинете заведующей. Она задаёт вопрос, на который у меня нет дежурного ответа.

- А можно ещё конфетку?

И смеюсь. Сегодня уже было так. Хлоп обложечка, и закрылась книжечка. Если бы не разговор во дворе, я бы и не услышала хлопка.

Говорю какие-то слова, перекладываю с места на место какие-то вещи, будто внутри железной трубы бросаю горошинами в вогнутые стены. Я ничего не чувствую. Мой сын решил жить у своего отца, высказал своё желание чётко и определённо, не согласился ни на какие компромиссы: отложить отъезд на год или хотя бы до конца лета. И вот завтра он уезжает. Я довольно бестолково пытаюсь уложить его вещи, устраиваю бывшему мужу истерику из-за школьной справки, иронизирую над их вечерними молитвами и совместным чтением Библии. Я хочу, чтобы они скорее убрались, оставив меня на диване перед телевизором с пультом управления в руках, пальцы на кнопочках. Сын зовёт меня, хочет пожелать спокойной ночи. Я чмокаю его в щёку, и мы устраиваем возню на диване. Я давно не возилась и не тискала сына. Он ведь большой. Тринадцать. Несколько минут мы самозабвенно толкаемся и хихикаем. А завтра? Я ощущаю потерю. Не одиночество, не чувство, что меня предали, не обиду на сыновнюю неблагодарность, а невозможность завтра коснуться рукой его волос и вдохнуть их запах. Мне больно. Значит я жива.

- Я хочу этот мир, я хочу съесть его как яблоко, жадно откусывая и давясь соком, вместе с огрызком, кожурой и хвостиком.

Выхожу из ванны. Мокрые волосы, за окном дождь, двенадцатый час ночи. Во рту вкус яблока. Самое разумное - лечь спать. Но я выбираю глупость: джинсы на задницу, ноги в сапоги, зонтик в руки, вниз по лестнице, в дождь и темень. Где можно купить яблоко в полночь? В круглосуточном ларьке возле дома только бананы и апельсины. Ну почему я не представила себе мир в виде апельсина? Шлёпаю к дежурному хлебному. Грязь и блещущие своим отсутствием фонари. У освещённого крыльца на небольшом пятачке до поздней ночи торгуют всякой всячиной.

- Мне нужно яблоко.

- Только что продал последнее.

- Я умру, если не съем яблоко.

Торговец кричит что-то в сторону другой машины, короткий разговор на незнакомом гортанном языке, драгоценное яблоко у меня в руках. Сейчас приду домой, вымою его, плюхнусь в кресло, вытяну ноги, распущу волосы и вопьюсь зубами в мякоть. И вот дома - мою яблоко, кладу на столик возле кресла, предвкушаю блаженный миг, оттягиваю сколько могу, чтобы ничто не отвлекало, ничто не мешало наслаждению. Вот сейчас, только возьму полотенце для волос.

В квартире темно. Дверь в комнату, где спят сын и бывший муж, закрыта. Родители уехали в небольшое путешествие. Я одна. Останавливаюсь на пороге, секундная заминка. И в это мгновение появляется картинка из сна: фигура отца в дверном проёме.

Чтобы описать, что со мной произошло, нужны не слова, и даже краски на холсте бессильны. Пожалуй, только музыка. Мучительный диссонанс, разрывающий мелодию бравурного марша, режущая слух дисгармония, всплеск хаоса среди плавного течения основной темы. И уже картинка реальной жизни захватывает меня, бросает в кресло, сотрясая тело в конвульсиях.

У каждого своя история развода. И в каждой такой истории есть страницы под грифом "Совершенно секретно" или "Особо грязно". И открывать-то их не хочется, а уж перечитывать...

Я уезжаю от мужа, забираю сына. Папа приехал помочь с переездом, собрать вещи, купить билеты, разобраться с родственниками. Одна из последних ночей нашей семейной жизни. Однокомнатная квартира. Мы с мужем спим на диване, папа на полу. На этом диване уже давно ничего интересного не происходит. Так, территория для совместного засыпания. А уж после дня бесконечной ругани о том, кто кому больше жизнь испортил, сутолоки с укладкой вещей... Но муж... Если бы мы были в квартире одни, послала бы его куда подальше, но не хотелось поднимать шум, вдруг отец проснётся. Усталость, безразличие, в конце концов какие-то две-три минуты и потерпеть можно, будто слизняка подержать, а потом руки об лопух вытереть. Была в этом эпизоде особенная некрасивость: оказывается, отец не спал и слышал нашу возню. Но он лежал так тихо, отвернувшись и накрывшись с головой одеялом, что я и подозревать ничего не могла. По приезде домой он рассказал об этом маме, та - мне, а я поморщилась, как при виде блевотины, но особо расстраиваться не стала. Потом я припоминала этот случай мужу всякий раз, когда тот пытался получить ответ на вопрос, почему я так сильно его ненавижу. Объяснить мужу, почему через пять минут после встречи с ним меня начинает трясти от отвращения, не могу, сама не понимаю, но говорить что-то надо, поэтому и вытаскиваю историю нашего последнего секса и тычу ему в нос, как вонючие носки.

Почему этот, весьма обыденный, хоть и грязненький, эпизод реальной жизни был поставлен моей заминкой у двери в соответствие одному из самых загадочных снов? И что получится, если я отвечу?

- Дети и книги рождаются из одного материала.

- Я бы хотела ребёнка, но могу только книгу.

А вдруг и книгу не смогу, ведь все мои попытки продолжить книгу о любви к В.Н. оканчиваются неудачей. Мне снится один и тот же сон: месячные. Зачатие не состоялось. Я просыпаюсь с чувством потери и поражения. Я начинаю всё сначала, ищу другой смысл уже истолкованных снов, сказанных слов и пережитых чувств. Новые символы превращаются в вопросительные знаки. Я не принимаю чужих толкований, которые успокаивают, но всегда оказываются ложными и отторгаются, как чужеродная ткань, как пересаженное сердце. И только собственное видение, возникшее внутри, пусть после, но не в результате долгих и мучительных размышлений, собственный символ и собственный голос принимаются и становятся инструментами познания и движения: внутрь и вовне.

- И как же Вы себя прерываете?

Много страниц я посвятила описанию того, как происходит прерывание, но вся эта глава, рыхлая, длинная, многословная - моё прерывание. Топтание на месте, страх перед следующим шагом, потребность в сочувствии и жалости, стремление отложить на потом то, что можно сделать прямо сейчас, сдерживание спонтанного жеста ради надежды в будущем получить нечто более ценное. Я хотела бы переписать всю главу, сделать её более компактной, энергичной, похожей на летящую в цель стрелу, но тогда она потеряет всякий смысл. Лишь в своём нынешнем виде: тягучее, медленное движение против течения реки по плечи в воде босыми ногами по илистому дну - она является ответом на вопрос: "Как Вы себя прерываете?".

- Не даю выбраться на берег и осознать страшные слова: "Я свободна, я одна". Этот сон, для которого у меня нет толкования, ребус, шифровка, письмена исчезнувших народов. Мучительное, тягучее всматривание, консервная банка и потерянный ключ. Сон, который невозможно пересказать.

Довольно большая комната тонет в темноте. Железные с шишечками кровати, на которых спят люди. Или нет? Не знаю. Комната то вырастает до размеров спортивного зала, то уменьшается до спальни в стандартной квартире. Я на кровати с Ним. Темнота то сгущается, то рассеивается почти до сумерек. Я лежу, повернувшись к Нему спиной, кутаюсь в одеяло. Как в походе в горах, когда спишь с мужиками в одной палатке. Инициатива нежности исходит от него, будто мы видим мир по разному. Для меня - чужая комната, неодиночество, суетливость гостиничной ночи, тьма светлеет, силуэт отца чётко вырисовывается в дверном проёме, словно он зашёл взглянуть, как мы спим. Я не свободна. Думаю об окружающих, не могу отдаться, забыв обо всём на свете. Секс быстр и беспомощен. Но я полна нежности удивления, благодарности, веры в его любовь, и желания. Но действую по строго заведённым правилам: встаю и направляюсь в ванную. Мучительное осознавание, что всё происходящее реально, но происходит во сне. Сон воспринимается и переживается (зрением, слухом, осязанием, судорожно сведённым ртом, запахами, холодом пола под босыми пятками, включённостью чувств и мыслей) более значимо и интенсивно, чем многие события в состоянии бодрствования. Я иду в ванную. Большая, неуютная казённая комната. Бежево-серый дешёвый кафель, бисерно-влажные стены, тусклый свет светильников, напоминающих детские горшки. И сама ванна неуклюже растопырилась посередине, эмаль потрескалась от старости, сток забит. Вода льётся, переливается через края, растекается лужей по грязному полу, противно чвакает под такими же грязными половиками. К этой ванне невозможно приблизиться, не то, что умыться. Я кричу на откуда-то вынырнувшую маму:

- Зачем ты купила эту квартиру? Здесь же ремонт нужно делать какой огромный, опять всё лето будем возиться!

Ору, а про себя прикидываю, где можно покрасить, где кафель положить, сантехников вызывать, месяца три потребуется, не меньше. А потом: "Какого чёрта я здесь ругаюсь, если Он меня ждёт?" Возвращаюсь в комнату, ложусь в кровать, обнимаю Его: "И чего я раскричалась, не понимаю". Тут Он произносит фразу о том, что я кричу, не получив удовлетворение с Ним. Воспроизвести слова не могу. Это не моя фраза. Порой, во сне или наяву, во мне возникают предложения, составить которые я не могу. Не мой порядок слов, стиль, смысл. И возникают они не в голове, а где-то в районе солнечного сплетения, и поднимаясь вверх, достигают сознания, воспроизводятся, словно я соприкасаюсь с чьим-то чужим миром, осколок которого случайно засел в моём теле. Светлеет. Комната с кроватями наполняется шумом, шагами, суетой. Я могу только обнять его и нежно улыбнуться. Пора просыпаться.

Я просыпаюсь. С ощущением нежности, приязни, ласковой слабости и надежды на зачатие.

В тот день, когда я рассказала об этом сне В.Н., образ месячных был связан с образом объятий как символ их бесплодности. Яйцо, выскользнувшее из рук: жёлтое солнце на зелёном линолеуме. Толкование В.Н., что образ разбившегося яйца - образ бесплодности моей жизни до сегодняшнего дня, принимается с благодарностью, но лишь на время, пока сижу в его кабинете. И хотя я сама говорю о возможности иного толкования: месячные - символ не только бесплодия, но и очищения, но лишь для того, чтобы утешить себя, так как не вижу другого объяснения, только одно: все мои попытки обрести любовь и покой обречены на бесплодие.

Но ванна, переполненная водой, грязная, с забитым стоком, неужели это символ моей души? И тогда сон о месячных действительно становится символом очищения. И толкование В.Н. принимается, но уже как своё собственное, своей болью и страхом выстраданное.

- Ты остановилась в поисках заключительной фразы, и тут же внутри: "Я люблю Вас"? Ты же решила, что это тоже один из способов прерывания.

- Мне надоело что-либо решать по поводу этой фразы. Она есть, и она часть меня, как и мой страх, боль в сердце, подступающие слёзы. Я могу вертеть эту фразу и так и сяк, но на самом деле ничего не могу поделать со своим чувством.

- И что же ты собираешься с этим делать?

Это просто так.

Солнечным майским днём я отправилась в областной центр решать свои квартирные проблемы. Такова официальная версия. На самом деле я устроила себе каникулы.

Во-первых, я купила две книги Ф.С. Перлза. Полистав их в магазине, воскликнула: "Здравствуй, Фриц!", - а прочитав с десяток страниц: "Я люблю тебя, Фриц!".

Я люблю тебя. Я готова сказать это всем, с кем делилась мыслями и чувствами, конспектами лекций и булочками. Что тут удивительного? А то, что я всех их хочу обнимать, целовать, держать за руки, гладить по голове, касаться обнажённой кожей их тел, независимо от того, мужчина это или женщина, взрослый или ребёнок. Я знаю как странно, как жутко звучат такие слова. Какая огромная куча правил не позволяет нам так говорить, даже думать, да что там думать, подумать, что можно так думать. И мы делим любовь на дружбу и неприязнь, симпатию и приятельство, нежность и женскую болтовню, верность и измену, крепкую руку и мужскую попойку, флирт и секс. Мы делим единое чудо на части, раздавая каждому причитающуюся долю. И в ответ получаем такие же кусочки, осколки целого, а потом собираем их вместе, склеиваем, и полируем, чтобы не было видно швов. Может ли кто-то, взглянув в зеркало своей любви, увидеть себя целого, а не кучу маленьких отражений в маленьких осколочках?

Я сидела на главной улице большого города в грязных туфлях, в которых вышла утром из дома, с банкой джин-тоника и пакетом поп-корна, потом шла пьяная, смеялась и танцевала. Зашла в дорогое кафе, съела бутерброд, пирожное, выпила две чашки кофе. Всё это стоило столько же, сколько две книги Перлза, и это тоже было очень забавно. Я улыбалась подзамученным к концу дня продавщицам, флиртовала с дядечкой, пришедшим в кафе с внуками, я хотела спросить у каждого, кто встречался мне на пути: "А знаете, что самое ужасное?", - и ответить: " То, что у меня нет расчёски, губной помады и носового платка, а я пьяна и нахожусь в ста километрах от своей косметички".

Я совсем не хотела трезветь, но читать вслух стихи и размахивать сумочкой. Самое же большое чудо ждало меня впереди: на крыльце областного управления федеральной службы безопасности сидела старая грязная бомжиха с бутылкой дешёвого водочного суррогата и пила прямо из горлышка, в левой руке - бутылка, а в правой - пробка от неё. Это было настолько же невообразимо, насколько существовало в реальности. Я стояла, смотрела и смеялась, показывая каждому прохожему на эту абсурдную картинку, пока из здания не вышел дежурный офицер, не взял бомжиху за локоть и не начал ей вежливо (!!!) объяснять, что здесь пить нельзя. Это было больше, чем я могла вынести за один день. Я потанцевала дальше, а недалеко от вокзала обернулась назад и прочла этой роскошной, бегучей, равнодушной, безумной улице стихи о любви к ней. И отправилась домой.

СТРАХ.

Мне страшно. Я боюсь. Чего? Того, что обвалится балкон, на котором я коротаю душную июльскую ночь. Уже вторую неделю термометр зашкаливает за тридцать, и жара, такая желанная дождливым, заброшенным нечистой силой с севера июнем, начинает давить к земле, выпаривая из душ и мозгов человеческих все мысли и чувства. Куда угодно бы деться, хоть в холодильник, а уж дождя дождаться... Вот и кладу на деревянный пол балкона одеяло, подушку и ложусь, едва прикрывшись простынёй. Между крышей и перилами - кусок неба, звёзды. Я засыпаю сразу, чтобы проснуться через полчаса от страха: а вдруг обвалится балкон. Страх совершенно нелеп, я остаюсь на месте, и страх тоже остаётся. Провожу с ним всю ночь, засыпая от усталости и просыпаясь от страха.

Однажды мне приснилось, что у меня выпали дорогие металлокерамические зубы. Так реально, что я во сне стала считать, хватит ли у меня денег, чтобы вставить их вновь, и проснулась с чувством облегчения: деньги были, я их никуда ещё не успела потратить. Потом дотронулась языком до зубов и обнаружила их на месте. Наверное, это сигнал о нездоровье, но дантист успокоил: с зубами всё в порядке, как стояли, так и стоят. Соседка, любительница толковать сновидения, поведала: выпадение зубов - предупреждение о смерти кого-либо из родственников. Я посмеялась. А через несколько дней узнала о смерти своей московской тёти. И начала бояться. Особенно, когда спустя неделю, после второго такого сна умерла ещё одна тётя, в деревне у которой я гостила девчонкой. А в третий раз я сперва облегчённо вздохнула, умерла всего лишь близкая подруга семьи, но через несколько дней телеграмма: не стало последней маминой сестры, самой старшей. Поездка на похороны, август, жара и трупный запах, впервые в жизни. Потом я почувствовала его во сне.

Тогда мне и в голову не пришло, что сны говорят о потерях в моей собственной душе. Ну пусть, тогда я ещё не знала ничего о своей душе. Я была целым и неделимым, кем-то несчастным, кому никак не повезёт в жизни. Но почему сейчас, увидев такой же сон, я замирая от ужаса, подсчитываю, что родственники, годные на роль трупов, кончились, и, если следовать логике предыдущих толкований, умирать должны уже главные герои?

- Ведь умирать-то уже некому!

- А если умрёте Вы?

Взгляд В.Н. внимателен, участлив и сегодня немного насмешлив. Я равнодушно пожимаю плечами. Собственная смерть не страшит. И всё же разговор успокаивает. Становится слегка стыдно за свою провидческую чушь. Но ведь что-то же этот сон да значит.

- Вслушайтесь, Вы же всё сказали: "... мои дорогие металлокерамические зубы...".

Я не так глупа, чтобы не слышать. Но я не боюсь внутренних потерь, моя самоуверенность безгранична: сколько бы ни умерло, пустоты не будет, внутренний источник, исправно работая, наполнит душу новыми образами.

- Тогда почему тебя так страшат потери внешние? Боишься потерять зеркала? Систему координат, позволяющую определять себя как "Ничто", и считать других идиотами, ведь на самом-то деле ты - "Всё"?

Я бросаю грязную майку в мыльную пену, тру о стиральную доску, снова и снова вижу сваливающиеся с двух гнилых зубов металлические коронки, с которых уже осыпалось керамическое покрытие. Коронки без покрытия некрасивы. Но ведь гнилыми зубами жевать невозможно, поэтому я упорно пытаюсь приладить их на место. Просыпаюсь в страхе, нащупываю языком настоящие коронки, всё в порядке, всё на своих местах.

Как странно приходит понимание. Не мысль, не картинка, не чувство, не ощущение. Всё остаётся по-прежнему: тазик с мыльной водой, грязное бельё, руки, движущиеся вверх-вниз по стиральной доске, и образы сна. Просто меняется угол зрения, на какие-то несколько градусов сдвигается вправо, но пропадает страх, появляется ласково-снисходительная усмешка:

- До чего же ты глупа! Вчера ты закончила писать главу про салат. Закончила её словами: "Я свободна, я одна", а сегодня увидела, что твои свобода и одиночество - два гнилых зуба, которыми невозможно жевать. Но таковы ли они на самом деле? Или ты хочешь видеть их такими, чтобы опять спрятать под красивыми и крепкими коронками? Невозможно жевать потому, что зубы гнилые, или ты видишь их гнилыми, чтобы не жевать? Яблоко невкусно потому, что пришло воспоминание об изнасиловании, или воспоминание пришло, чтобы яблоко стало невкусным? Сердце болит потому, что любовь несчастная, или ты творишь для себя несчастную любовь, чтобы сердце болело?

Зачем я задаю эти смешные вопросы, на которые давно знаю ответ? Я балансирую не между быть или казаться, но между быть и становиться. Что такое быть я ещё не знаю, а что такое становиться, могу рассказать: постоянно сравнивать свой внутренний образ с отражением во внешних зеркалах и испытывать боль при неизбежном несовпадении, и метаться в поисках новых зеркал.

- Тебе уже почти сорок, а есть ли в твоей жизни такое, за что тебя можно было бы похвалить?

Это мама после того, как не спала ночь, читая "Человека напротив". Она долго возмущается тем, как тенденциозно я описала своё детство, совершенно несправедливо обвинила её во всех своих неудачах, в который раз описывает свою непростую жизнь, говорит, что во всех своих бедах я виновата сама, а пытаюсь обвинить других; больше всего её задело определение "несчастное детство", она снова и снова повторяет, что я с жиру бешусь. Раньше я принялась бы оправдываться, отстаивать свою точку зрения, спорить по поводу каждого эпизода, в конце концов бы заплакала и попросила прощения. Сегодня мне это почти безразлично. Я знаю, что для мамы эта книга оскорбительна, но я не собиралась ни оскорблять, ни обвинять её в чём-либо, так как не властна над своими внутренними образами. Я могу только фиксировать и толковать их, и может быть, что-либо понять с их помощью в себе и других. И я знаю, что моя книга, хороша она или плоха, справедлива или нет, правда в ней или ложь от начала до конца, но она не оставляет равнодушными тех, кто её читает. А значит, я могу ответить на мамин вопрос, сделала ли я за сорок лет хоть что-то, чем можно гордиться: "Да, сделала, - вижу недоумённый взгляд, - я написала великую книгу". Я говорю это совершенно спокойно, стоя на пороге балкона в стареньком халате с мокрой тряпкой в руках, в доме уборка. Я говорю это. И мама верит, она умолкает, а потом начинает хвалить то, что минуту назад ругала.

Но самое удивительное, что я сама не верю. Я не верю ни единому своему слову. Ни своему таланту. Ни своему праву быть. И в который раз, оказавшись в тупике, мучительно оглядываясь в поисках зеркал, а я их все побила, мысленно говорю: "Я хочу умереть". Хочу сойти с ума, войти в белый туман и не оборачиваться назад, отыскивая земное солнце. Я засыпаю, прокручивая в голове ответы на экзамене по философии. Какой бы пример выбрать для иллюстрации закона о единстве и борьбе противоположностей? Да чего проще: механизмы экстраверсии и интроверсии, два потока - внутрь и наружу. И тотчас вижу свой собственный символ: два потока - синий и зелёный, не слились, а тесно переплелись между собой в двойную спираль, которая приближается к моим глазам, расплывается, теряет очертания, становится невидимой и в то же мгновение входит внутрь меня, занимая место позвоночника. И боль - сверху вниз и обратно.

Два потока, не существующие друг без друга: если удалить один, другой не удержит форму, распадётся брызгами, растечётся лужей. Два потока, не сливающиеся, но текущие рядом, сознание собственного величия и ничтожности одновременно, любовь и ненависть, сила и слабость, сострадание и безудержный эгоизм, любовь к людям и стремление манипулировать ими, дёргая за ниточки, как марионеток.

Я вращаю руками, смешиваю холод лёгких с жаром сердца, две змеи - чёрная и белая, сплетаясь, поднимаются по позвоночнику, опираясь на хвосты, головы направлены друг на друга.

- Я не могу сделать тёплое или серое!

Пора ставить точку. Не могу сделать больше. Начиная писать эту книгу, я надеялась ответить в ней на все вопросы и разгадать все загадки. Приходя в кабинет к В.Н., я надеялась: вот-вот повернётся ключик, щелчок, откроется заветная дверь, и не будет больше боли, сомнений, только широкая ровная дорога, освещённая заходящим солнцем, а главное - в конце дороги - цель, до которой как раз успеешь дойти до заката и насладиться покоем.

- Хочу я любви и покоя, да только душа умерла.

Но это неправда. Душа не умерла. Но она не хочет ни любви, ни покоя. Такая уж у меня Душа. Два потока - зелёный и синий. Когда-то я поместила свою Душу в В.Н., наверное, чтобы суметь полюбить её, и отдала ему зелёный цвет, оставив себе синий. Теперь зелёный цвет вернулся ко мне, вместе с Душой. А я, глупенькая, всё боюсь перестать смотреть напротив - в его глаза - а встать рядом и взглянуть - если встать рядом и взглянуть через его чёрный стол, а ведь моё сидящее напротив тело уже не будет загораживать вид - то я увижу как раз дверь в его кабинет со стороны выхода. Выход там же, где и вход, только с другой стороны. Я так подробно изучила эту дверь снаружи, так часто замирала перед ней с любовью, страхом и надеждой, а как она выглядит изнутри - не знаю, ведь открывая её, чтобы уйти, я каждый раз умирала.

Ничего не изменилось, только угол зрения. На какие-то несколько градусов. Но теперь это дверь не из его кабинета, а в мир, не смерть, а рождение. И можно выйти на крыльцо в тёплый майский день под весенний дождь, щёлкнуть зонтиком и отправиться знакомой дорогой: окно по правую руку, мимо конторы нотариуса, через опасный перекрёсток, задержав дыхание, на зелёный, вдоль трамвайных путей, сквозь аллею лотков, к ...

Да откуда я знаю, куда меня приведёт мой путь!

ПОПЫТКА ПУТИ.