Тарасюк Виктория Николаевна : другие произведения.

Квантовая механика Кати Ивановой

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Аннотация. Квантовая механика Кати Ивановой. Притча с приложением. Образец прекрасной свежей прозы, ироничной и глубокой одновременно. Жизнь героини, "маленького" человека в маленьком городе, с "маленькими" проблемами и "большими" мыслями под увеличительным стеклом авторской иронии приобретает общемировые, общечеловеческие черты, словно зернышко, в котором скрыто огромное дерево.
  Квантовая механика Кати Ивановой
  Глава 1.
  Муж у Кати был алкоголиком, а соседка - сумасшедшей старушкой, милой и рассеянной. С утра соседка старательно записывала свои нехитрые старушечьи дела на кусочки бумаги и рассовывала записки по многочисленным карманам. Полезет в один карман, достанет бумажку, развернет, прочтет и отправится в магазин за хлебом. А вернется домой, положит хлеб в хлебницу, достанет из другого кармана другую бумажку и отправится той же дорогой в тот же магазин - за сахаром. Иногда Ольга Афанасьевна, так звали соседку, забывала, кто она и куда идет. К счастью, все соседи ее знали, а дальше своего квартала Афанасьевна не заходила. И какая-нибудь добрая душа приводила старушку домой, а чаще - к Кате. Катя вызывала "Скорую помощь", Афанасьевну отвозили в больницу. И Катя спешила следом - с пирожками и чистым бельем. В больнице ее считали то ли внучкой, то ли племянницей, в общем, родственницей. Но однажды выяснилось, что Катя вовсе не родственница, а так - сбоку припека и неизвестно кто; еще выяснилось, что живых родственников у Афанасьевны нет, а есть отдельная однокомнатная квартира. Администрация психиатрической больницы решила установить опеку над одинокой больной старушкой. Но старушка - неожиданно здраво - заявила социальному работнику, присланному из больницы, что хочет жить только с Катей.
  
  И - надо же такому случиться! - перед визитом соцработника муж-алкоголик избил Катю - не до полусмерти, но до синяков. И Катя, вынужденная просидеть неделю в четырех стенах, не теряла времени даром, - шила себе шубу - из искусственного меха - и размышляла, что хуже: жизнь с алкоголиком или с впавшей в детство соседкой?
  
  С одной стороны, словоохотливая Афанасьевна изводила Катю частыми и подробными рассказами о своей молодости и своих болячках, а муж, напившись, молча храпел. С другой стороны, от мужа невыносимо воняло, особенно изо рта и от носков, а от Афанасьевны ничем, кроме старости, не пахло. Из еды Афанасьевна предпочитала рисовую кашу на молоке - с клубничным вареньем, - дешевую карамель и чай вприкуску, а муж - свинину с картошкой и копченую колбасу. Афанасьевна уже десять лет носила связанную Катей кофту, а ботинки мужа, - самые дешевые! - стоили тысячу рублей. Кроме того, Афанасьевна получала пенсию, маленькую, но регулярную, а муж - зарплату, тоже маленькую и совсем нерегулярную. Что же касается прочих расходов, то лекарства Афанасьевне выдавали бесплатно, а мужу водку никто бесплатно не наливал, и это не считая Катиных затрат на его лечение - от алкоголизма и болезни печени.
  
  Чтобы размышления не повисли в воздухе, словно пыль из подушки, Катя взяла лист бумаги, ручку и разнесла цифры затрат в две колонки: муж и Афанасьевна, - подбила итог, посмотрела, оценила и спрятала листок в "Справочник фельдшера".
  Спустя несколько месяцев, совершенно свободный от Кати и прочих обязательств муж поселился в бывшей квартире Афанасьевны, старушка водворилась в супружеской спальне, а Катя заняла диван в проходной комнате. И в ее душе воцарился мир. Увы, ненадолго.
  
  Честно говоря, принимая решение в пользу соседки, Катя учла еще один - немаловажный - фактор: Афанасьевне было восемьдесят, а мужу - сорок. И Катя - вполне логично - предположила, что Афанасьевна покинет ее значительно раньше, чем муж. Но... через полгода после развода муж умер на операционном столе. Никакими серьезными болезнями, кроме алкоголизма и камней в печени, он не страдал, однако, лишенный неусыпной Катиной заботы, любую болячку лечил водкой. И когда один из камней застрял в протоке, муж три дня пользовался привычным средством, пока Катя не вызвала Скорую помощь - инстинктивно, как прежде вызывала ее для Афанасьевны, - ведь стоны доносились из-за стены.
  
  После смерти мужа осталась квартира, - пусть заплеванная и с просроченными коммунальными платежами, а все же - недвижимость. А у Кати остался сын - несовершеннолетний. Но бывший муж за полгода свободной жизни умудрился расписаться с одной из своих собутыльниц, да и бывшая свекровь, вдова-пенсионерка, - о ней Катя совсем забыла, - предъявила свои права. В конце концов, Катя со свекровью обменяли однокомнатную квартиру на комнату в коммуналке, выселили туда неожиданную супругу, а разницу между стоимостью квартиры и комнаты поделили между собой. Вернувшись - после всех перипетий - домой - с тощей пачечкой вымученных денег, Катя извлекла из книги листок с расчетами, внесла недополученную прибыль в колонку Афанасьевны и вздохнула: "Вот если бы я не развелась, а только оформила опеку над Афанасьевной и еще немножко потерпела..." - и снова вздохнула. Потом пересчитала деньги
  .
  Потом, ломая руки, прошлась по квартире. Сын в своей комнате решал задачи по физике, готовясь к выпускным экзаменам. Он не поднял головы и только съежился, когда Катя погладила его по волосам, - ну, мама. А Афанасьевна тихо сидела на кухне и перебирала пшено, суетливо шевеля высохшими, словно забытые в холодильнике сосиски, пальцами. Катя села напротив, представила на месте Афанасьевны пьяного мужа. Потом представила, сколько лет она будет видеть на своей кухне чужую старушку, и...
  Афанасьевна подняла на Катю свои повыцветшие голубые глаза и, наверное, прочла что-то в Катиных, зачастила к врачам и к лету померла - тихо уснула в ночь с воскресенья на понедельник в общей палате первого женского отделения районной психиатрической больницы.
  
  Катя похоронила старушку на сельском кладбище - в ста метрах от больницы. И хотя похороны, крест и поминки обошлись в сущие копейки, оставшихся денег все равно не хватало для поступления сына в институт. Обиженная на Катю свекровь молчала, Катины родители терпеливо ждали, когда она обратится к ним за помощью. У Кати опустились руки. Но случилось чудо! "Молитвами Афанасьевны", - суетливо крестилась неверующая Катя - сын, окончивший школу с пятерками по математике и тройками по литературе, совершенно самостоятельно и бесплатно поступил в хороший университет в областном центре, получил койку в общежитии и поставил Катю перед фактом, что он - оказывается! - взрослый человек.
  
  Сын был чудо как хорош: завтракал плавлеными сырками, обедал в столовой факультета, читал книги, сплошь заполненные неизвестными Кате символами, любил мультик про Незнайку на Луне, носил джинсы из секонд-хэнда и довольствовался пятьюстами рублями в неделю (в миллионном городе!), - непонятно, как он случился в Катиной жизни и в жизни вообще.
  
  Первое время Катя боялась верить в свое счастье, потом привыкла, пересчитала деньги, сделала в квартире ремонт, купила сыну компьютер и... задумалась.
  Больше всего на свете Катя любила свои мысли. Любила их думать - во время работы - когда ж еще? Особенно хорошо думалось под мытье посуды. Под стук вязальных спиц - тоже неплохо. Мысли делились на большие - для себя - и маленькие - для всего остального мира. Может показаться странным, но мысли о сыне проходили по второй категории. Катя думала, что сыну нужны зимняя куртка и зимняя шапка, а вот тетрадки пусть покупает на свои карманные деньги. И еще думала, что цены растут и нужно увеличить ему еженедельное пособие...
  
  Сын любил порассуждать о том, как он сделает открытие и получит Нобелевскую премию. Катины мечты так далеко не заходили. Не то, чтобы она сомневалась в способностях сына, совсем наоборот, но не представляла себя рядом - в знаменательный день. Катя очень разумно - для одинокой матери - предполагала, что и место рядом с ее сыном, и его премия должны принадлежать его будущей супруге.
  Нет, мысли о сыне стояли в одном ряду с мыслями о квартплате и заготовках на зиму: в отличие от мужа, сын не любил соленые огурцы, зато варенье поглощал в огромных количествах.
  
  А вот мысли для себя... Мысли для себя прорастали из маленьких мыслей, будто вишневые деревья из небрежно брошенных косточек. Они набухали, пропитавшись водой, скупо - на трубе установлен счетчик! - текущей из крана на грязные тарелки, буравили толстый слой жировых отложений на кастрюлях и появлялись на свет слишком плохо оформленные, чтобы выставлять их на всеобщее обозрение. Они рождались и умирали. На кухне их затягивала воронка в раковине вместе с грязной водой и остатками зелени, а если им случалось родиться за вязанием в кресле перед телевизором, их погребала лавина новостей или душил талант создателей сериалов. Мысли съеживались и превращались в маленькие и повседневные - мыслята, мыселки, мыслишки. Иногда, лишенные света и воздуха, они засыхали, как цветы между листами толстой книги, но порой, когда книга открывалась, засушенные мысли радовали Катю воспоминаниями о былой красоте. Катя грустила. Катя грустила часто. Грусть была самым экономным из возможных чувств - по затратам душевной энергии, и Катя тратила не больше, чем получала, аккуратно сводя дебет с кредитом.
  
  Сегодня Катя думала о том, что к приезду сына ей необходимо купить ему новые тапочки. Прежние тапки, приобретенные летом, украли в общежитии. Как ни странно, кража тапочек Катю веселила: кража лишний раз подтверждала мысль - маленькую, но хвастливо выставленную на всеобщее обозрение, - что у нее взрослый, самостоятельный сын, который учится в университете и живет в общежитии - на пятьсот рублей в неделю в миллионном городе! Кража тапочек поддерживала статус студента - какой студент без приключений!
  
  За тапками Катя отправилась на центральный рынок. Сначала пешком - минут десять - до трамвайной остановки. Маршрутные такси в воскресенье ходили переполненные, а стоять, согнувшись в три погибели, да еще за восемь рублей, Катя не хотела. Стоять в трамвае куда дешевле, - всего пять рублей! - и удобнее. По дороге она думала, какой подарок купить сыну на день рождения. Самое время прицениться, до заветного дня оставалось две недели. Вообще-то, сын хотел новый костюм и галстук. Ему казалось, что в костюме он будет больше походить на настоящего математика. Катя вздыхала. Ей было жаль денег на дорогой костюм, а в дешевом сын походил на ощипанного цыпленка или плохо заточенный карандаш. В конце концов, она уговорила сына повременить с костюмом - до того времени, когда он совершит открытие. Вместо костюма, Катя собиралась подарить ему мобильный телефон. Сын мобильным телефоном не интересовался, но Катя беспокоилась, когда по субботам он, случалось, поздно приезжал домой, а Катя ждала, ждала... а еще, когда он сдавал экзамены, а еще...
  
  - А так, я нажму на кнопочку, ты ответишь, и я успокоюсь, - обосновывала Катя свой выбор подарка.
  - Так это же ты успокоишься, - вполне резонно возражал сын.
  - А ты сможешь девушкам SMS-ки посылать, - уговаривала его Катя.
  Сын покорился своей участи. И Катя отправилась за телефоном.
  
  - Мне нужен самый простой - позвонить, написать, без наворотов, - но надежный, - объясняла она продавцу, - тысячи две, не дороже.
  
  Продавец попытался возразить, но Катя его остановила. Она помнила - она всегда помнила - о множестве дополнительных расходов - футляр, подключение.... Две тысячи и ни копейкой больше. Продавец сдался, как и сын.
  
  Катя представляла, как она подарит телефон сыну и будет радоваться. Катя была справедлива и не ждала, что сын будет радоваться вместе с ней.
  "Удивительное дело, - подумала Катя, - как часто мы получаем в подарок совсем не то, что хотим, зато дарим то, о чем мечтаем сами". Большая мысль начала проклевываться из маленькой, и теперь ей нужна была питательная среда, почва, на которой она могла взойти и развиться, какой-нибудь обглодок реальности. Катя огляделась по сторонам.
  
  Вокруг нее шумел базар, и продавцы шмыгали простуженными носами, оттаявшими на февральском солнце. Катя шла вдоль длинных прилавков, и турецкие дубленки тянулись к ней пустыми рукавами. Еще минуту назад Катя не замечала ни дубленок, ни продавцов, ни покупателей, несущих на плечах озабоченные лица. А зачем? (Фон, настроение, быстрый шаг). Они были лишь реквизитом ее спектакля: тревожная, но справедливая мать покупает подарок сыну. Но Катя остановилась и вывалилась из окружающего мира, посмотрела на него со стороны. "Кошмар, - подумала Катя, оглядывая ряды турецких дубленок, - неужели кто-нибудь это купит? (Катя была экономна, шубу носила не менее десяти лет, а сапоги - все пять). И зачем только люди производят это..." - тут Катя замялась, подходящее слово мгновенно пришло ей в голову, но это слово - "говно" - было из мира продавцов и покупателей, а не из Катиного - мира больших мыслей. Для этого мира нужны были другие слова, и пока Катя их искала, она быстренько пропустила раздумья о том, что человек покупает куда больше, чем ему нужно, да еще и выбрасывает хорошие вещи только потому, что они вышли из моды, что тратит жизнь на приобретение совершенно бесполезных тряпок, украшенных обрывком кружева, что кроме своей жизни он расходует еще и чужие... Пропустила как банальные, сотни раз слышанные и читанные да к тому же разделяемые людьми, которых Катя, ну, никак не могла уважать: плохо причесанными женщинами и мужчинами, давно не посещавшими стоматолога. Почему-то все люди возвышенных мыслей были плохо причесаны и дурно одеты (заметка на полях, галочка - можно стереть, а можно - вернуться). Потом Катя подумала, что человек не довольствуется тем, что видит вокруг себя: водой, травой и деревьями; ему зачем-то нужно строить соборы, сочинять симфонии и писать стихи - о деревьях. Зачем-то нужно создавать красоту, которая красота не настоящая, а просто очень похожая на настоящую красоту. Понятно, что от таких мыслей Кате стало грустно и... она ощутила свое одиночество, проходя знакомой - до последней выщербленки - дорогой - от трамвайной остановки к дому, нагруженная пакетами и свертками - множеством бесполезных вещей.
  
  "А не выйти ли мне замуж?" - подумала Катя, разбирая - не без удовольствия - свои покупки. Ее большая мысль скукожилась, превратилась в маленькую, но Катя, оценивая в зеркале свои шансы на замужество, этого не заметила. Она никогда не изучала диалектику.
  
  Глава 2.
  Катя вообще мало училась. В школе она сидела в крайнем ряду - за третьей партой - и смотрела в окно. Или читала книжку - прятала ее на коленях, прикрывая учебником. Потом она благополучно провалила экзамены в медицинский институт, устроилась на завод, поступила в технический вуз, вышла замуж, родила сына, вымучила диплом, который никогда не использовала по назначению, и посчитала, что ничем больше обществу не обязана. Общество состояло из родителей, несомненно, разочарованных и бывших одноклассников, с которыми она почти не встречалась, разве что случайно - на рынке или в магазине: "Как дела? Нормально".
  
  Отдельная квартира удивительным образом глушила недовольство родителей, которые хоть и злились, но не могли достать до Кати рукой. Телефон? Она научилась снимать трубку, говорить: "Здравствуй", потом класть трубку рядом с аппаратом и спокойно вязать, не забывая время от времени подносить трубку к уху и вставлять что-нибудь, вроде "Неужели?", "Конечно" и "Прости, мамочка"... Родственные визиты... Ну, с некоторыми вещами приходилось мириться. Миримся же мы с дурной погодой в феврале.
  
  Мириться с дурной погодой Катя была согласна. А с одиночеством... Одиночество - не собака, с ним не нужно гулять по утрам, одиночество не оставляет никаких шансов - познакомиться с владельцем другой собаки. Напротив, одиночество нужно прятать, как можно дальше, и укрывать как можно лучше. Так во времена - не столь далекие - прятали и укрывали внебрачных детей. "Вот выйдешь замуж, тогда и скажешь ему, что у тебя ребенок", - учили мамы неопытных дочек...
  
  Кроме одиночества - несомненного минуса, у Кати имелись и кое-какие плюсы: отдельная трехкомнатная квартира, например. Да, немолодая и с проходной комнатой, но ухоженная и свежеотремонтированная.
  Что еще?..
  
  Горячий борщ на плите, теплые носки зимой, привлекательная внешность - маловато для местного рынка, где спрос на женихов явно превышает предложение. Катя была реалисткой. Несколько лет назад, подрабатывая на переписи населения, она вдоль и поперек изучила район, в котором жила. Статистика не лгала: женщин в их городе было значительно больше, чем мужчин. И если молодежь еще как-то устраивалась, то рассчитывать на подходящего мужчину в ее возрасте... когда вокруг столько молодых и красивых...
  
  Первый визит во время переписи Катя нанесла очаровательной пожилой даме. Несмотря на ранний час, хозяйка квартиры встретила ее не в халате, а в брючном костюме - аккуратно причесанная и подкрашенная, пригласила в комнату, уютную, чисто прибранную. Дама обрадовалась Кате, напоила ее чаем, угостила домашними булочками и очень огорчилась, что опросный лист такой короткий и Кате нужно бежать... Этажом ниже Катя встретилась с пожилым вдовцом. Заброшенная квартира, оттянутые на коленях тренировочные штаны, трехдневная щетина, седая и неухоженная... и то же сожаление...одинокого человека, которому не с кем словом перемолвиться.
  
  - А вы бы шли к соседке, - предложила Катя, - попили бы чайку, поговорили...
  - Да она старуха! - возмутился вдовец.
  Катя выронила ручку - дама и по паспорту была моложе кавалера на пять лет, не говоря о внешнем виде...
  
  Однако квартира и борщ - весомые аргументы, и Катя, пожалуй, сумела бы привлечь мужчину положительного и малопьющего. Привлечь, как привлекает замерзшего пешехода теплый салон автобуса - устроиться возле окна и продремать... до конечной остановки. Привлечь, например, спокойного работягу - нового соседа, поселившегося в бывшей квартире Афанасьевны. Сосед работал на заводе, точил на станке сложные детали. Начальство его уважало и частенько вызывало в цех по выходным. Сосед находился в состоянии развода. Его жена, молодая и красивая, нашла себе нового партнера - старого и богатого, разменяла общую двухкомнатную квартиру на две коммуналки, одну из которых щедро выделила бывшему мужу. "Ты снова женишься, а что нашему сыну останется?" - объяснила она свое решение перед тем, как переехать в двухэтажный особняк. Соседу пришлось немало попыхтеть и выточить не одну сотню деталей да еще влезть в долги, чтобы обменять свою комнату на отдельную квартиру, хоть и однокомнатную. Женечка, так звали нового соседа, считал, что комната в коммуналке нужна его бывшей жене исключительно для встреч с молодыми любовниками. И злился, словно бывшая жена по-прежнему изменяла ему, а не старому богатому дядьке. Катя находила поведение жены очень практичным, но вслух возмущалась ее коварством.
  
  Этот Женечка частенько - по-соседски - обращался к Кате за помощью. И Катя тоже - то розетку поменять, то кран в ванной починить.
  
  "А что, - думала Катя, - я, конечно, старше его жены и вообще.., - Это "вообще" она не уточняла, но подразумевала "не такая красивая". - Зато удобно. Даже если его семилетний сын будет приходить к нам по воскресеньям, мы сможем спать на диване в гостиной, мой сын, - а сын регулярно приезжал на выходные отдохнуть от общежития, - так и останется в своей отдельной комнате, мальчишку положим в спальне - на одну-то ночь... Зато Женину квартиру можно будет сдавать. Все лишняя копейка..." Тут Катя не удержалась от вздоха: "Если бы я не развелась, весь доход от сдачи квартиры принадлежал бы мне одной".
  
  Да, мысль о положительном голубоглазом Женечке совсем не грела ее сердце. Удивительно, но ей совсем не хотелось быть любимой благодаря квартире, борщу и мягкой груди, а также прочим - мягким и теплым - частям своего тела.
  
  Катя хотела быть любима за свои мысли, те самые - большие и тщательно скрываемые от постороннего уха и глаза. Прежде Катя старалась подставить миру что-нибудь малоценное: "Катя - хорошая хозяйка", "Катя - ух!..", (ну, там, насчет груди и прочего), "Катя - порядочная женщина", "Катя - такая преданная дочь" - пусть мир грызет и смакует эту ерунду. И пока мир обгладывал брошенные Катей кости, она чувствовала себя в безопасности. И вдруг... ее безопасность оказалась ловушкой, в которую она сама себя и загнала. Как выходят замуж порядочные и хозяйственные женщины с трехкомнатной квартирой, Катя знала. Как находят возлюбленных, да и вообще, как существуют в этом мире женщины с большими мыслями, Катя не имела ни малейшего представления. Не удивительно, что она растерялась.
  
  И посоветоваться не с кем. Все, что могли сказать по поводу замужества подруги или мама, Катя знала сама и вовсе не собиралась пренебрегать их мудростью: борщом, уютом и вязаными носками. Но что потом, когда мужчина освоится в ее доме? - начнет есть борщ, затаптывать носки и смотреть телевизор... Что будет делать Катя? Предположим, она достанет свои большие мысли... Катя улыбнулась: мысли - в нарисованной ей картинке - походили на аккуратно уложенные в шкаф простыни - чистые, белые, хрустящие крахмалом... Вот она достает их с полки, разворачивает, и кто-то чужой - почему-то Кате представилось, с грязными ногами, - ложится на них дряблым телом, сминает драгоценные мысли и пропитывает пивным потом. Катя зябко повела плечами. От такого мужчины придется избавляться. А по опыту предыдущего развода Катя знала: от мужчины невозможно избавиться без финансовых потерь. Значит... нужно распознать отношение мужчины к ее большим мыслям на стадии предварительного знакомства. Но как? Как озвучить неясные образы и смутные настроения? Это посложнее, чем сварить борщ или раздеться, это куда сложнее, чем сделать минет. Это находится за гранью ее опыта, в который входили и мама, и подруги, и покойный муж, и парочка случайно затесавшихся любовников, один из которых предпочитал анальный секс, чем значительно раздвинул Катины горизонты. Об этом даже не писалось в ее любимых книгах.
  
  Катя опустила дамские романы - вряд ли разумный человек будет жевать чипсы с целью пообедать. Но... даже Флобер и Мопассан смущенно помалкивали. Их герои не искали в женщинах больших мыслей и влюблялись по совершенно пустяковым поводам, часто просто потому, что хотели влюбиться.
  
  Кроме книг существовал еще и телевизор. Он никогда не числился в Катиных любимцах, просто присутствовал, что-то бормотал на заднем плане Катиной жизни. Но в последние месяцы Катя пристрастилась к ток-шоу, особенно к одному, где на диване - в ряд - сидели психологи. Эти странные люди, как и положено на ток-шоу, много говорили, высказывали разные мысли по разным поводам. И Катя частенько - и с интересом - их слушала. Их мысли - тут Катя колебалась - явно не относились к разряду маленьких, но и до больших не дотягивали. В конце концов, Катя решила, что, если камера делает каждую женщину на два размера толще, то - вполне возможно, - она же делает любого психолога на два размера глупее. И может быть, без камеры психологи смогут ей помочь. Так решила Катя, хотя ни разу в жизни не видела живого психолога. И отправилась на поиски.
  
  Она не кинулась к газете с объявлениями, где в рубрике "Разное" предлагали свои услуги психологи. Нет. Катя относилась к разряду людей, которые, очутившись в незнакомом городе, изучают карту, а не спрашивают дорогу у прохожих. Купив стиральную машину, Катя внимательно читала инструкцию, хотя любая нормальная женщина позвонила бы подруге с просьбой одолжить мужа на вечер или пригласила бы соседа для инструктажа. В общем, Катя предпочитала печатное слово устному. Поэтому она отправилась в книжный магазин. В маленьком Катином городе было два больших книжных магазина. И один из них Кате не нравился. Она отправилась во второй.
  
  Когда Катя была моложе, каждый выход из дома казался ей началом - возможностью - самой судьбой расстеленной дорогой - хотя дороги в городе всегда были отвратительными - к счастью. И покидая дом, Катя всегда надеялась на встречу с принцем - ну, вот, без поэзии не обошлось. Катя мечтала, что принц - с первого взгляда - разгадает ее загадку и разглядит ее красоту - не ту, старательно - под чутким маминым руководством - культивируемую, а... И здесь Катина мысль обрывалась, наполняя рот сладким предчувствием счастья со слюной пополам. У Кати частенько текли слюни. И это - наряду с другими мелкими недостатками - было поводом для маминых замечаний: "Катя, следи за слюной (ногами, спиной, словами, выражением лица...)".
  
  Но сегодня, много лет спустя, отправляясь в книжный магазин, Катя надеялась, что не встретит в автобусе знакомых, и ей не придется поддерживать с ними разговор и отвечать на их вопросы. Играть роль, изображая... Впрочем, после того, как Катин сын поступил в университет, ей значительно легче стало общаться с окружающими: всегда можно поговорить о сыне и о его успехах, на фоне которых собственная Катина неуспешность благополучно сливалась с окружающим пейзажем. Так что на крайний случай Катя бы выкрутилась, но лучше, значительно лучше, было бы обойтись без крайностей. Кате повезло - она никого не встретила. И в магазине повезло - продавщицы разбирали товар, и никто не кинулся к Кате с озабоченным выражением лица и сакраментальным: "Чем я могу вам помочь?" Как будто бы кто-то мог ей помочь - кроме нее самой. Катя благополучно проскользнула в зал специальной литературы.
  Остановилась, перевела дух и огляделась.
  
  На полках слева от Кати нашла приют философия, справа - медицина и техника, за спиной стояла бесполезная в данном случае юриспруденция, а впереди - обещанием счастья - сияла психология. И Катя шагнула вперед. Покупателей в зале было немного: возились с литературой по компьютерам двое студентов, симпатичная девушка искала что-то среди английских словарей. А продавщица читала книгу. Глянув на Катю, продавщица смутилась, поставила книгу на место и отошла в сторону, извиняясь за свое любопытство двадцатилетней девчонки. "Как не остаться одной в сорок лет" - прочла Катя на обложке. "Вот именно!" - подумала Катя и тоже раскрыла эту книгу.
  
  Катя самостоятельно вывела умозаключение, что телевизионная камера, прибавляя объем бедер, убавляет объем мыслей, и ни с кем - с присущей ей скромностью - этим выводом не поделилась. И после недолгого знакомства с руководством "Как не остаться..." ей не составило труда от этого вывода отказаться - не теряя лица и не вдаваясь в объяснение причин, по которым она и т.д. и т.п. (Еще аргумент в пользу скромности!) Катя взяла другую книгу. Теперь она не спешила с выводами, но... и эта - и другая, и третья - книга содержала лишь набор банальностей вроде той, что чем больше женщина хочет выйти замуж, тем меньше у нее шансов привлечь подходящего мужчину. До такого простого вывода Катя додумалась совершенно самостоятельно - наблюдая за чайником на своей кухне. Любой хозяйке известно, что чайник ни за что не закипит, если стоять над ним и ждать, но стоит заговорить с подругой по телефону, как чайник тут же закипает и выкипает - за какие-нибудь тридцати минут... Мыслить по аналогии Катя умела - не велик труд. Но помнила, что чайник все-таки нужно поставить на плиту и - желательно - зажечь под ним газ.
  
  - А нет ли у вас чего-нибудь поумнее? - спросила Катя продавщицу. Разочарование придало ей смелости.
  - Поумнее чего? - обиделась продавщица.
  - Ну, - замялась Катя. И сделала неопределенный жест - понимай, как знаешь.
  - Наверное, вам философия нужна, - догадалась продавщица и не удержалась от снисходительной улыбки: такой старой дуре только и остается, что философствовать.
  - Может быть, - согласилась Катя, решив не замечать ни улыбку, ни насмешку - много чести.
  Подумала и повернула налево.
  
  Глава 3.
  Философия. Отношения с этой наукой у Кати сложились самые индифферентные - именно так, отставив в сторону мизинец: индифферентные - шапочное знакомство, разочарование и расставание - по взаимному согласию. Когда Катя была молода и любопытна, философия представлялась ей набором малопонятных фраз - вызубрить и сдать преподавателю. Будто преподаватель нуждался в ее заученных фразах и списанных под партой определениях, носил их домой - как огурцы в авоське, а потом солил и употреблял - под водку и кусочек сала.
  
  Однажды на семинаре Катя, украдкой читавшая "Блеск и нищету куртизанок", услышала, как ее одногруппник доказывает первичность духа над материей, ссылаясь при этом на Шопенгауэра. "Интересно, - подумала Катя, радуясь тому, что преподаватель увлекся спором и не обращает внимания на остальных студентов (восемнадцатилетние второкурсницы еще боятся преподавателей), - где он умудрился прочесть Шопенгауэра?" Однако после семинара она не подошла к смутьяну, не спросила, где достать труды знаменитого идеалиста. Катя никогда не была диссиденткой, а всего лишь маленькой девочкой, мечтающей о любви, о которой пишут в книгах и которую так трудно - Катя еще не настолько отчаялась, чтобы сказать "невозможно" - встретить в жизни. Катя уткнулась в Бальзака и забыла о философии.
  
  Теперь, спустя - будем милосердны не в пользу точности - некоторое количество лет, Катя держала в руках книгу этого самого Шопенгауэра. "Афоризмы житейской мудрости", - прочла она на обложке. Обложка мягкая, формат карманный, цена смешная. Твердая и глянцевая мудрость "туфли и сумочка должны быть одного цвета" стоила в несколько раз дороже. Но разница в цене не вызвала у Кати каких-либо мыслей - больших или маленьких. Эта разница постоянно присутствовала в Катином мире и создавала напряженность, порождала грусть - горьковатую, но сдобренную сахаром, будто ягода жимолости в стеклянной банке.
  
  Катя не купила Шопенгауэра. Она не собиралась выплачивать старые долги: могла, но не захотела. И ее не томила вина, что за столько лет она не удосужилась прочесть ни одной книги по философии, хотя обязательность - и скука - диалектического материализма давно канули в вечность. Она не купила Шопенгауэра даже в память о прошлом, и Ортегу-и-Гассета, которого на следующем семинаре, посвященном роли масс в истории, цитировал любознательный одногруппник, не купила. Катя шла по жизни лицом вперед. Она купила "Структуру научных революций", стоявшую сразу за "Восстанием масс".
  
  Открыла, полистала, встретила несколько раз имя Эйнштейна - и купила. Она не забыла о своем намерении выйти замуж, но отложила его в сторону. Другое желание - на короткий миг тишины - тишины книжного магазина - напомнило о себе. Ей хотелось хоть немного проникнуть в мир сына, говорить с ним, если не на одном языке, так хотя бы с помощью карманного словаря. Сын в свой последний приезд - каникулы после первой сессии - Катю удивил. Их совместная жизнь протекала тихо и мирно: Катя работала, варила обеды, стирала, гладила и смотрела телевизор, а сын сидел в своей комнате, читал "Аналитическую химию" и ел приготовленные Катей вкусности - за троих. Однажды они пошли гулять - выпал снег, ослабли морозы, а заодно заглянули в военкомат: отдать справку из университета. Они ждали, когда откроется кабинет, где принимали такие справки, - десять минут до конца обеденного перерыва - стояли во внутреннем дворике военкомата, а мимо шныряли такие же, как сын, пацаны призывного возраста, да важно придерживали шубы, торопясь к рабочим местам, чиновницы. Катя закрыла глаза и подставила лицо солнцу, которое - хоть и зимнее - исправно грело щеки.
  
  - А вот интересно, - сказал сын, наверное, Кате, хотя смотрел в сторону, - генералов все уважают, называют по имени-отчеству, а они людей убивают. И чем больше людей убили, тем больше уважают.
  - Они Родину защищают, - ответила Катя, хотя сама так не думала.
  Но все равно убивают, - возразил сын.
  - Ну, да, - согласилась Катя.
  
  Слова сына упали на хорошо удобренную почву. Пару дней назад она видела в программе новостей репортаж о банде террористов. Банду уничтожили в каком-то горном селе. Террористов - тоже. Но остался один пулеметчик, раненый и засыпанный - его закидали гранатами, а он уцелел. Подавал признаки жизни. Его о чем-то спросили сквозь щель в разломе стены, он ответил - коротко и емко. "Короткие переговоры не имели успеха", - прокомментировал репортер. Тогда в подвал пустили автоматную очередь. Террорист затих. Он умер. Сначала - в подвале. А потом - миллионы раз на экранах телевизоров - в ожидании сериала, в промежутке между ужином и сном, аккомпанементом к семейному скандалу. "Раненого добили", - сказала Катя - про себя. Нет, на месте тех парней она, наверное, тоже пустила бы очередь в подвал - кому охота спасать врага с риском нарваться на пулю. Тем не менее, факт оставался фактом, несмотря на бодрый голос военного корреспондента, раненого добили. И сын - во дворе военкомата - говорил то, что чувствовала Катя, другими словами говорил и наивно, но...
  
  "Но лучше ему рассуждать о физике, - подумала Катя, - одно дело я, немолодая и незаметная, - думай, о чем хочешь - между плитой и раковиной. А мальчику, который мечтает сделать научное открытие, лучше говорить о чем-нибудь другом. Хотя времена сейчас не те, но..." Честно говоря, "тех" времен Катя и не застала. Конечно, она помнила, как однажды на заседании члены комитета комсомола, и Катя в их числе, рекомендовали исключить парня из комсомола за то, что он на дискотеке поставил какую-то запрещенную пластинку... Катя после этого случая перестала появляться в комитете. "Я замуж выхожу", - объяснила она свое поведение комсоргу - не говорить же, что ей просто противно. Исключенный парень потом долго плакал в кабинете у высокого начальства и отделался строгим выговором, а Катя действительно вышла замуж и через год ушла в академический отпуск - по уходу за ребенком. Так что "те" времена остались для Кати лишь в маминых рассказах. Ну, и еще в привычке - держать свои мысли при себе...
  
  После разговора во дворе военкомата что-то изменилось в Катином отношении к сыну. Она почувствовала уважение к нему - а за уважением - вдруг обнаружила еще одно чувство. Любовь. Новая любовь к сыну отличалась от прежних ощущений, которые вызывал в ней маленький ребенок. Маленький ребенок делал Катю мамой, человеком ответственным. Сначала Катя отвечала за молоко в груди и чистые пеленки, потом - за стишки к утреннику в детском саду и крепкие сапожки, за школьные тетрадки и роспись в дневнике в конце каждой недели... Потом сын вырос, и Катина ответственность видоизменилась. Собственно говоря, она свелась к зарабатыванию денег. Маленький сын Катю обожал и не отходил от ее юбки, взрослый - редко впускал в свою комнату, не говоря уже о своей жизни. "Ну, мама", - ворчал он, когда Катя подходила сзади и гладила сына по голове. Катя не обижалась. Она вовсе не считала, что взрослые дети обязаны любить своих родителей просто так - за факт их существования. А любить за деньги, которые она выдает сыну в конце каждой недели или за новые зимние ботинки? Нет, у Кати было достаточно здравого смысла, чтобы не выдвигать подобных претензий.
  
  Но любить самой было очень приятно. И Катя часто - с грустно-счастливой улыбкой - думала о сыне: "Что он сейчас поделывает в своем университете? Достался ли ему сегодня комплексный обед или только пюре с сосисками? Неужели он снова будет экономить на еде, чтобы купить новую книгу?" Потом Катя начинала воображать, что приготовит сыну в ближайшую субботу: борщ, плов, оладушки... И улыбалась уже без грусти, глядя, как худой и не очень-то складный сын уписывает макароны по-флотски - за обе щеки.
  
  Вот и сегодня Катя сначала составила меню - пока мерзла на автобусной остановке, а потом - в теплом салоне маршрутки - раскрыла "Структуру научных революций", предвкушая, как огорошит сына каким-нибудь умным вопросом - по теории относительности.
  
  От книжного магазина до Катиного дома маршрутка ехала около получаса - в хорошую погоду. А после вчерашнего снегопада - целых сорок минут. Этого времени хватало на тридцать страниц романа Джейн Остен. Но книга по философии науки - совершенно незнакомый для Кати продукт. Уже на пятой странице она начала зевать, на десятой - закрыла глаза и уснула, не сопротивляясь.
  
  Катя уснула и увидела сон. Свои сны она любила, как мысли, но иначе. Катя считала, что мысли делаются в результате ее собственных сознательных усилий. Мысли были тем, что отличало Катю от остальных представителей человеческого рода. А сны возникали сами по себе и никак от Кати не зависели. Рассуждая логически, она должна была относиться к ним по меньшей мере с опаской. Рассуждая логически, она именно так и относилась к ним, но... сны находились за гранью логических рассуждений. Они случались, и Катя - тайком от сознания - любила их загадочные образы. Эти образы позволяли ей испытывать чувства, отсутствующие в ее реальной жизни... Чувства бесполезные и опасные. Разумнее их избегать. Что Катя и делала - весьма успешно. Но оставшись наедине с собой, Катя признавала, что сны - это то, чем она никогда не могла управлять. В ее жизни были две вещи, которыми она не могла управлять - сны и сын. Ну, и еще одна мелочь - сама жизнь, - поток, могучий и сильный, и Катя - в середине потока, и до берега не добраться. "Конечно, - думала Катя, - попади я в какую-нибудь боковую протоку с медленным течением и достаточно узкую..." И Катя представляла, как она - в хорошо прогретой солнцем воде - не спеша подплывает к поросшему зеленой травой берегу... А на берегу ее ждет... Тут Катя напрягла глаза и прикрыла их рукой - от яркого солнца, но ничего толком не разглядела. Лишь неясный силуэт. Мужчина...
  
  - Какой денек нынче солнечный, - сказал мужской голос рядом с Катей.
  Катя очнулась, открыла глаза: "Совсем с ума сошла, мужики в автобусе снятся". Маршрутка ползла мимо свежих сугробов, поспевших к самому приходу весны. И водитель, наскучив тяжелым маршрутом, говорил что-то Кате, надеясь, а может, и не надеясь, на ответ.
  
  - Да, - сказала Катя, - весна...
  Весну Катя не любила. Весна - это грязь, высокие цены на овощи, мокрые ноги и авитаминоз. Весну нужно перетерпеть. А жить и любить - летом и осенью, чтобы к зиме окончательно определиться с выбором. Но однажды Катя влюбилась весной - неожиданно. Муж уехал в командировку - на три месяца. Тогда Катя с мужем и сыном жила у своих родителей. Только через несколько лет они выбили из Министерства обороны отдельную квартиру, как раз перед уходом мужа в отставку. А тогда муж каждое утро встречался с тещей на кухне и очень любил командировки. А Катин сын в ту весну находился в санатории. Сын часто болел бронхитом - "с астматическим компонентом", как писали врачи, и Катя его регулярно лечила. Ее материнские обязанности - на целый месяц - свелись к регулярным посещениям санатория. А еще Катя купила новое платье. То самое, маленькое черное платье, о котором упоминалось во всех модных журналах. И это платье очень Кате шло. Словом, все складывалось так, чтобы она влюбилась.
  
  По прошествии более чем десяти лет Катя не вспоминала о том времени. Не любила вспоминать. Ей никогда не нравилась жевательная резинка. Те чувства... сегодня они приходили лишь во сне. И Катя, разморенная солнцем и укачанная неспешным ходом маршрутки, пожалела, что проснулась раньше, чем разглядела лицо мужчины на берегу. Потому что в ее сердце проснулось что-то забытое - давным-давно...
  
  Глава 4.
  Уже несколько лет Катин понедельник начинался с визита в психиатрическую больницу. Больница находилась за городом - в получасе езды - неподалеку от большого села, - метров сто от конечной остановки - через балочку - подъем довольно крутой, особенно, если в руках тяжелая сумка - сквозь дырку в заборе - мимо мужского отделения, - полуразвалившегося и покрытого копотью барака. То ли барак топили с помощью печки, то ли пациенты дымили как паровозы, но запах оттуда шел... Запах в женском отделении был немного легче. Но всякий раз, вернувшись из больницы, Катя вешала пальто и платье на балкон - проветриться. С Катиной головой дела обстояли сложнее. Обычно голова болела, так сильно, что Кате приходилось отправляться в постель.
  
  - И зачем ты туда таскаешься? - ворчала Катина мать. - Неужели думаешь, что кто-нибудь тебе спасибо скажет?
  - На том свете зачтется, - отмахивалась Катя, хотя не верила ни в тот свет, ни в спасение души.
  
  Объяснять маме, что воспоминание о растерянных глазах Афанасьевны, о суетливых движениях ее пальцев не дает ей покоя... Мама никогда не понимала Катиных объяснений. Наверное, Катя не умела подбирать нужные слова. Да и как объяснить то гнетущее чувство вины, будто она, Катя, виновата в смерти старушки. Никаким рациональным объяснениям ее вина не поддавалась. Афанасьевне с Катей жилось куда лучше, чем под опекой государства. Даже в психушке к ней относились с уважением - соседки по палате. Катя и пирожков привезет, и белья чистого, и на выходные заберет - принять ванну, и пол в палате вымоет. Не о каждой старушке родные дети так заботились, не то что посторонняя соседка. А что касается квартиры - так любая из обитательниц палаты с радостью бы пожертвовала своей квартирой - в обмен на доброе отношение. Только в этих квартирах уже давно жили неблагодарные дети. А вот Афанасьевне повезло, хоть родные дети давно и умерли, а послал же ей Господь... И старушки вздыхали, завистливо глядя на Катину спину, согнувшуюся над ведром с водой.
  
  - Постой, Катюша, посиди со мной, - попросила в тот день Афанасьевна.
  - Сейчас, пол домою, - откликнулась Катя, отнюдь не расположенная слушать старушечьи воспоминания, знакомые ей до последнего слова, до интонации, с которой Афанасьевна произносила то или иное предложение. Катя предпочитала мыть полы, окна или зашивать прохудившиеся чулки. У старушки мерзли ноги - даже летом.
  - Посиди, Катя, - повторила старушка, - я ведь умираю.
  Но Катя, тайком мечтавшая о скорой ее смерти, только рукой махнула:
  - И что это ты, Афанасьевна, выдумала. Ты еще поживешь. - И пошла выносить грязное ведро.
  
  Когда Катя вернулась, Афанасьевна тихо спала. Катя посидела немного рядом, прислушиваясь к ее дыханию, и поспешила домой, радуясь, что визит оказался таким скоротечным. "Передайте ей, что буду в среду", - попросила Катя дежурную медсестру и отправилась - мимо мужского барака, сквозь дырочку, через балочку - к автобусной остановке. Весело отправилась, чуть не вприпрыжку. Рано утром ей позвонил главный врач больницы, и для Кати начались хлопоты, уже знакомые по смерти мужа. Он хоть и бывший, а хоронить его все-таки пришлось. Теперь Катя ездила в больницу в понедельник, в день смерти Афанасьевны, в день ее рождения и когда становилось тяжело на душе. Поездки в больницу заменяли ей церковь. В церковь Катя вообще не ходила, а кладбище посещала, только когда приличия не позволяли отлынивать.
  
  Летом с Катей ездил сын. Он помогал нести тяжелую сумку и мыть полы. А еще беседовал с ней - на обратном пути. Зимой Катя ездила одна, а потом рассказывала о поездке сыну - по выходным. В этот понедельник Катя засиделась в больнице до полудня. До того момента, когда звонок из кухни поднял дежурную санитарку со стула и отправил ее на раздачу. Несколько ходячих больных отправились вместе с ней. Катя собралась домой.
  
  - А знаете, - спросила женщина, неподвижно сидевшая возле окна, - я - Господь Бог!
  - В самом деле? - ответила Катя и протянула ей пирожок. - Ешьте, пожалуйста.
  
  Женщина не пошевелилась, и Катя положила пирожок на подоконник. Женщина слегка кивнула, снисходя к человеческой глупости. Понятно, что Бог не ест пирожки с яблочным повидлом, но... и у богов бывают тяжелые минуты, когда пирожок оказывается очень кстати. "Спаси и сохрани", - пробормотала Катя, дожидаясь, пока другая санитарка откроет ей дверь.
  
  Спаси и сохрани. Любой нормальный человек отмахнется от безумия обеими руками - чур, меня! Но Катин сын взглянул на проблему иначе и снова удивил ее. Услышав о женщине, вообразившей себя богом, сын не покрутил пальцем у виска... Он подумал и спросил: "А чем она это аргументировала?" - "Да она просто сумасшедшая!" - "А все же интересно, какие аргументы она приводит", - гнул свое сын. "Не думаешь же ты, что она в самом деле - Господь Бог?" - рассмеялась Катя. "Все зависит от доказательств", - очень серьезно возразил сын. И Катя закрыла рот, пожалев, что вообще затеяла этот разговор.
  
  Взгляды сына на природу сумасшествия пугали ее не меньше, чем его размышления об армии.
  
  Однажды они посмотрели фильм о сумасшедшем американском профессоре математики, получившем - в конце жизни - Нобелевскую премию. Смотрели втроем - Катя, сын и Катина мама.
  
  - Какая ужасная у женщины судьба! - воскликнула мама, сочувствуя жене профессора. - Столько лет так мучиться! Никакой премии не захочется!
  - Лучше быть сумасшедшим и получить Нобелевскую премию, чем быть нормальным и прожить обыкновенную жизнь, не сделав никакого открытия! - воскликнул сын.
  - Лучше получить Нобелевскую премию и не быть сумасшедшим, - Катя не любила споров между мамой и сыном. И гасила их в самом зародыше: плеснуть водички, растоптать каблучком. Но не всегда успевала. И в этот раз опоздала. Спор разгорелся, как сухие дрова.
  
  Мама давила эмоциями: любые претензии любимого внука на умственное превосходство она воспринимала как личный выпад против нее, и перед ее напором сын не устоял. Он замолчал, совсем как Катя - в детстве. Катя выслушала привычный монолог о детской неблагодарности. Вздохнула. Ее вздох можно было принять и за согласие, и за протест. Мама предпочла согласие. "Намучаешься ты с ним", - сказала она на прощание. Катя кивнула. А по дороге домой выслушала аргументы сына в защиту безумия.
  
  - В конце концов, - рассуждал сын, - чем гений отличается от сумасшедшего?
  - Ничем, сыночка, - Катя призвала на помощь иронию, - только гений получает Нобелевскую премию в Стокгольме, а сумасшедший - перловую кашу в психушке.
  - Это потому, что общество неправильно устроено! - горячился сын.
  - Наверное, - соглашалась Катя, - только возмущаться устройством общества совершенно бесполезно. Не возмущаешься же ты законами гравитации?
  Тут сын принялся объяснять Кате суть этих самых гравитационных законов, Катя слушала, кивала, и сын постепенно успокоился. Но через несколько дней сын поинтересовался, как можно вызвать у себя галлюцинации - такие, как у профессора в кино.
  
  - Закрой глаза и представь... - предложила Катя.
  - Пробовал - не получается. Тусклые выходят галлюцинации, - сознался сын.
  - Ну, не знаю, - Катя развела руками, - как ты их вызовешь. Они или есть, или нет.
  - И никакого средства?
  Катя заколебалась. Она хотела ответить отрицательно, но не привыкла лгать сыну.
  - Разве что с помощью наркотиков...
  
  Наркотики сын отверг. Он даже вино не соглашался попробовать. И смирился с отсутствием галлюцинаций.
  
  - Да не расстраивайся, - успокаивала его Катя, - не все же лауреаты Нобелевской премии были сумасшедшими. Вот, Вернер Гейзенберг, например...
  
  И Катя принялась хвастаться свежеприобретенными знаниями. К ее огромному удовольствию сын не знал биографии Гейзенберга, хотя и знал о принципе неопределенности, сформулированном этим физиком. Он слушал очень внимательно. Особенно его впечатлил возраст, в котором Вернер получил вожделенную премию - тридцать два года! При этом Катя благоразумно умолчала, что главную свою идею физик осознал, отдыхая после приступа сенной лихорадки. Да заикнись она об этом, сын тут же потребует устроить ему приступ лихорадки!
  
  - А если я получу Нобелевскую премию, девушки будут меня любить? - сын задал вопрос, соответствующий его возрасту, и Катя успокоилась окончательно.
  Они поболтали о его университетских симпатиях: сыну нравились девушки постарше и полненькие. Призрак безумия отодвинулся еще дальше. А когда сын стал уписывать за обе щеки пельмени, ушел совсем далеко и практически слился с линией горизонта...
  
  Катя порадовалась, что осилила до конца непонятную книгу, хотя и засыпала над ней не раз - отличное средство от бессонницы.
  
  Катя-то порадовалась, но сама книга вызвала грустные воспоминания. В детстве Катя получала пятерки по физике и - единственная из класса - умела решать задачи на магнитную индукцию или индуктивность катушки в магнитном поле, или еще про что-нибудь, такое же непонятное и бесполезное в той жизни, что бурлила за стенами школы. В той жизни все Катины одноклассницы мечтали выйти замуж за курсантов летного училища. Офицерская жена - самая востребованная профессия в военном городке. Катя - в глубине души - тоже была не прочь сделать летную карьеру, но курсанты обегали ее взглядами, и она решала задачи по физике, химии и математике, а потом давала списывать всему классу. И читала толстые романы из родительской библиотеки - прямо на уроках.
  
  Среди этих романов была и книга о физиках. Не та, умная, с философским прицелом в бессонницу, что Катя осилила совсем недавно, а понятная даже школьнице популярная книжка, написанная еще во времена папиного студенчества. В те времена физики спорили с лириками, чуть ли не сачком ловили элементарные частицы и снимались в кино на фоне синхрофазотронов. Как раз тогда Катин папа ухаживал за Катиной мамой. И мама переживала - и тоже в глубине души, что у нее только одно - некрасивое старое - платье и нет изящных туфель-лодочек. В те времена мама тоже читала книги. Про жизнь замечательных людей. Например, про Мари Кюри. Когда родители поженились и обзавелись кое-какой мебелью, эта книга заняла почетное место на книжной полке. Мари Кюри с ее радиоактивными достижениями исправно служила Катиной маме аргументом в пользу образования. Сама мама закончила семилетку и какое-то кулинарное училище. "В наше время..." - говорила мама, подразумевая разруху, голод, маленькую зарплату и прочие, хорошо известные из уроков истории причины, которые помешали... В общем, Катя должна была сделать то, что не сумела мама. Мама не стала Мари Кюри. Катя - тоже. От задач из школьного учебника до Нобелевской премии лежал долгий путь. Увы, Катя застряла в самом начале. У нее не было способностей ни к физике, ни к математике. И она поняла это очень рано. Раскрыла задачник Гольдфарба для поступающих в вузы - и поняла. Но промолчала. Ее знаний вполне хватило для поступления в политехнический институт, а чего Катя хотела на самом деле, она не знала до сих пор.
  
  Действительно, а чего Катя хотела? О чем мечтала? Ну... о муже, о любви, о необычных встречах, о путешествиях, о любовных приключениях, о красивом платье - как она придет в этом платье на танцы и ОН! - выдающийся физик, математик, летчик первого класса, полярный путешественник - сразу заметит ее и влюбится. К сожалению, Катя никогда не мечтала о том, как она будет работать, преодолевать трудности, овладевать знаниями и осваивать Сибирь.
  
  Больше всего Катя любила лежать на диване и читать книги. Иногда... да нет, не иногда - каждый вечер или почти каждый вечер! - она, погасив свет и закрыв очередной роман, начинала сочинять продолжение, меняя сюжет и смело вводя новую героиню, то есть себя. Катя проделывала такой фокус, начиная с пяти лет: она посылала Василису Прекрасную в тыл к фашистам, и те пытали красавицу, выламывали изо лба звезду и отрезали длинную косу. Потом Катя спасала Овода от расстрела и дружила с д`Артаньяном (со смертью Констанции Бонасье она смирилась легко), нападала на испанские галеоны вместе с капитаном Бладом и - конечно же! - помогала Антону, которому трудно было быть Богом. От двадцати пяти до тридцати пяти Катя сочиняла романы о своих романах с известными людьми: политиками, бизнесменами и журналистами, которых видела по телевизору. Но к сорока годам все сюжетные ходы были исчерпаны, внезапная страсть со стороны великого человека к постаревшей Кате выглядела большущей натяжкой... казалось, ее ждало неминуемое крушение! Не тут то было. Во-первых, на помощь Кате пришли большие мысли, а во-вторых... она совсем недавно изобрела новый прием - стала перемещать действие своих произведений в потусторонний мир. Конечно, это была не совсем оригинальная идея - неважно! Довольная Катя - на грани яви и сна - сочиняла истории. И в них она была не главной героиней, нет. Катя шагнула вверх по карьерной лестнице и заняла место в зале - за режиссерским пультом. Она ставила пьесы. О ком? О чем? Ну... только не смейтесь! - в настоящее время - о великих физиках. Недаром же она читала "Структуру научных революций"! Поговорить с сыном, конечно, важно. Но есть же еще и личная жизнь!
  
  Глава 5.
  И еще одну пользу извлекла Катя из ученой книги. Прочитав, как Лоренц - "Лоренц, Лоренц, бедный Лоренц", - насмешливо напевала Катя, припомнив великому физику школьные мучения, - практически вывел формулы теории относительности, вывел, поморгал и... ничего не понял. Зато понял Эйнштейн, начитавшийся философов-идеалистов, и - без изменений - использовал формулы Лоренца в своей теории. Лоренц искренне поздравил младшего коллегу, но обидно, черт возьми! "Вот тебе и сила Лоренца", - усмехалась Катя сквозь жалость. Да, Лоренцу не повезло. Истина была перед ним - голая истина без всяких прикрас, лежала - готовенькая - на блюдечке, как отбивная, которую Катя жарила для покойного мужа, но Лоренц ее не съел. Муж тоже частенько отказывался от отбивной. Ткнет несколько раз вилкой - резать ножом в состоянии опьянения он не мог - и снова потянется к рюмке. Выпьет, потыкает мясо. Вроде и закусывает, а на самом деле только вид делает... Да, мужу мешала водка. А что помешало Лоренцу? "Этого не может быть, потому что не может быть никогда", - вспомнила Катя. Наверное, Лоренц тоже вспомнил что-то похожее и между формулой и реальностью выбрал реальность. И ошибся. Катя не хотела повторять его ошибок и отгонять непонятную мысль, которая витала в воздухе, кружась и насмехаясь над Катей: "Не поймаешь, не поймаешь!" Катя сделала круг по комнате, преследуя ускользающую мысль. Мысль порхала где-то рядом, слева или за спиной, может, над головой кружилась, будто моль, которую ловишь-ловишь, а ей хоть бы что: то там крыльями взмахнет, то сям. Катя не сдавалась, надеясь загнать непослушную мысль в угол. Мысль обиделась и исчезла. Катя присела на диван - в изнеможении. В голове - пустота - гудела, разрывая тонкую оболочку черепа. Катя заплакала. От бессилия и другого - неясного пока - то ли чувства, то ли ощущения, то ли осознания, что жизнь уходит, такая же непослушная, как своенравная мысль.
  
  И мысль, пожалев Катю, как сама Катя порой жалела мать - в редкие минуты прозрения, замечая, как та старится и приближается к роковой черте. Приближается не как Афанасьевна - с кроткой покорностью любящего ребенка, а упираясь - все сильнее и сильнее - в Катины руки. Катя, поддерживая мать, все ниже склонялась под ее весом. Еще немного, и мать свалится. Катя всплакнула - уже о матери, позабыв - на некоторое время - о незадачливом Лоренце. А непокорная мысль успокоилась и вернулась - мягким пледом на зябкие Катины колени.
  
  "А вдруг я тоже, - прошептала мысль Катиным голосом, - не вижу того, что лежит передо мной или вижу, но не могу съесть. Или думаю, что ем, а на самом деле - просто опьяняюсь чем-то посторонним. Вдруг я, как Лоренц, использую истину, чтобы сделать ложные выводы". Катя попробовала отмахнуться от мысли, как от надоедливого комара, что не дает спать летними ночами.
  
  С комарами Катя поступала просто, выставляла из-под одеяла ногу и натягивала на голову подушку - ешьте, только замолчите! Комары на сделку соглашались, а мысль? А мысль Катю обманула, обвела вокруг пальца. Хитрая мысль забралась к ней на колени, уткнулась носом в подмышку, совсем как маленький сын, требующий маминого внимания: посмотри на меня - о чем ты думаешь?! И Катя сдалась, уступила мысли, как всегда уступала сыну - не в мелочах вроде мусорного ведра или покупки хлеба - здесь Катя была неумолима, - а в серьезном... Катя позволила себе думать так, как хотела мысль. Она подумала, что, возможно, мир совсем не таков, каким она его себе представляет, исходя из... "Исходя из..., исходя из...", - несколько раз повторила Катя, чувствуя, как все ее разложенные по полочкам представления о мире валятся в одну пеструю кучу, вертятся калейдоскопом - до головокружения и мешают водрузить их на законные места. В такой суматохе мысли ничего не стоило протащить простенький вывод исходя из Катиной жизни.
  
  Катя разозлилась на мысль, которая - очевидно, не имея такого намерения - свела драгоценный Катин опыт к набору банальностей: детство, отрочество, юность и прочее, прочее, прочее... и выходило, что Катина жизнь ничем не отличается от миллионов других, поэтому, следуя логике, Катины взгляды на жизнь не должны отличаться от миллионов других взглядов, Катины ценности - от ценностей миллионов людей: дом, дети, работа, семья и так далее. И гипотетический новый муж, по этой же логике, должен соответствовать идеалу миллионов женщин, а не Катиным фантазиям. И Кате лучше не витать в облаках, а внимательно посмотреть по сторонам, окунуться в реальность. Вот так. Точка. Катя впервые применила большую мысль к себе лично и с удивлением обозревала полученный результат, который ничем не отличался от страницы из популярного учебника по психологии. Что ж, если из мудреных формул Эйнштейна получаются простые уравнения для школьного учебника по физике, то... Катя решила быть последовательной и вышла из дома с твердым намерением проверить теорию практикой - внимательно посмотреть на мужчин, окружающих ее в реальной жизни. Ну, и на голубоглазого соседа Женечку тоже - куда ж без него!
  
  Катя отправилась на подработку. Вот уже несколько лет она не работала, а подрабатывала. Все началось с того, что на Катином крохотном заводике, где она исправно крутила гайки, числясь механиком второго разряда, среди довольно холодной зимы лопнули трубы отопления. Два месяца Катя мерзла на работе. Остальные работники тоже мерзли, но то ли здоровье у них было крепче, то ли нервная система устойчивей - к воздействию холода и алкоголя, которым согревались все - от уборщицы до начальника цеха, но до весны их души дотянули ничем не поврежденные. Летом отопление не починили - завод дышал на ладан, и зарплата - раз в три месяца - была для всех куда важнее, чем починка батарей. Следующую зиму Катя тоже мерзла, а весной поняла, что третьей зимы просто не переживет. И когда осенью начались сокращения, Катя была единственной, кто не боролся за место в холодном цеху. Три месяца Катя исправно посещала биржу труда, а потом оставила попытки устроиться на постоянную работу. Таких, как Катя, - исполнительных, послушных, в меру работящих и ничего толком делать не умеющих - было в их городке примерно столько, сколько листьев на аллеях городского парка - поздней осенью. И выглядели они примерно так же - бурые, неприметные, забытые дворниками до весны, которая, однако, наступит позже, чем они превратятся в труху.
  
  Конечно, с голоду Катя не умерла. Вообще, с голоду умереть очень трудно - если не пьешь. В конце концов, у Кати были родители, свекор со свекровью, нерегулярно работающий, но муж - с пенсией прапорщика, которой вполне хватало на хлеб, правда, без масла, была квартира и субсидия по оплате коммунальных услуг, и всегда находилось теплое - в прямом смысле слова - местечко: уборщица в клубе игровых автоматов, подсобница в пекарне, санитарка - сутки через трое, ночной сторож в ателье по пошиву изделий из кожи... В теплых местечках платили мало, но если местечек набиралось два-три, то... хватало и на масло, и на колбасу (вареную). Работодатели Катю ценили: не прогуливает, не пьет и не возникает.
  
  Катя работала и работала, пока не подпирало к горлу - больше не могу. Тогда она увольнялась, а чаще и не увольнялась - по той простой причине, что официально никуда и не устраивалась: хватало и стольника в конце смены. Катя бросала работу, лежала пару месяцев на диване, потом снова отправлялась на поиски теплого местечка. Очередная работа радовала ее - первое время - избавлением от денежных забот, потом становилась привычной, как чашка растворимого кофе по утрам. Частенько с теплым местечком что-то случалось: пожар, банкротство или банальное сокращение. Катя редко брала инициативу на себя. Разве можно уволиться потому, что работа надоела - до спазмов в животе? Для самой себя Катя думала, что можно, но для всего остального мира - родителей, родственников, соседей и прочих - гораздо больше подходили привычные объяснения.
  Последний год Катя работала поваром - на подмену - в крохотной закусочной и уборщицей в ателье - на первом этаже своего дома. В ателье Катя убирала или рано утром, или поздно ночью, если не очень уставала в закусочной, а в закусочной готовила три-четыре раза в неделю, когда основные работники брали выходной. Работа в закусочной порой томила Катю - монотонная стряпня, громкая музыка, табачный дым и ворчание хозяина, но об увольнении она не думала. Ее сыну нужны деньги, одежда и уверенность в завтрашнем дне. И Катя по мере сил его обеспечивала, едой и одеждой. С престижем дела обстояли хуже. Трудно гордиться мамой-уборщицей. "Я понимаю твои чувства, говорила она сыну, но...", - тут Катя разводила руками. Сын мирился - а куда бы он делся, интересно? А вот Катины родители мириться не хотели. Кате было жаль их: она не оправдала родительских надежд, тогда как ее сын превзошел все ее ожидания. "Мы так гордились тобой", - с грустью говорила мама, и Катя виновато опускала глаза.
  Первый удар по счастливому будущему, запланированному ее родителями, Катя нанесла своим замужеством. Жених никуда не годился - по любым критериям, даже по Катиным: из семьи работяг, пашущих и пьющих с одинаковым пылом, закончил ПТУ, отслужил срочную в ВДВ, сначала работал сварщиком на заводе, потом в звании прапорщика заведовал парашютно-десантным снаряжением в летном полку и сам, конечно, прыгал сколько влезет. Он совсем не походил на тонкого, изящного и образованного Принца - Катин идеал. Но принцы на горизонте не появлялись - не приглашали на танцы, не провожали домой, хотя девочек на Катином факультете училось мало, и даже дурнушки, к числу которых Катя никогда не принадлежала, имели кавалеров. Катя дожила до девятнадцати лет, ни разу не поцеловавшись. И это стало главным аргументом - в пользу жениха. Прапорщик не только целовал Катю, но и гладил ее грудь и запускал руку в ее трусы, а однажды сделал Катю женщиной. И Катя... Катя готова была становиться женщиной снова и снова. Родители узнали, что их дочь-студентка уже целый семестр живет половой жизнью и вынесли суровый приговор -законный брак. Еще в день регистрации Катя хотела удрать куда подальше - от поездки в ЗАГС. Но прибыло множество родственников, накрыли, купили белое платье... И Катя вышла замуж.
  
  Во времена Катиной молодости исполнение супружеских обязанностей не имело приличного синонима. Это сейчас Катя могла бы трахаться сколько душе угодно. Двадцать лет назад она или "занималась любовью", или ебалась. Заниматься любовью с нелюбимым мужем было затруднительно, ебаться - быстро надоело. И Катя - после трех месяцев постельного рая - заскучала, затомилась, принялась прогуливать занятия в институте, забеременела - в поисках смысла жизни. И жизнь продолжилась - без всякого смысла.
  
  Смысл остался на автобусной остановке. И стоит, ждет - еще с тех далеких времен, когда по главной улице Катиного города ходили только автобусы да пешеходы. Кате было шестнадцать, училась она в выпускном классе и по вечерам посещала курсы для подготовки к поступлению в медицинский институт - ни больше ни меньше. Вместе с ней на курсы ходила одноклассница, которую звали Лилькой. Обе они жили на окраине, а общественный транспорт в те времена ходил просто отвратительно. И они частенько мерзли на автобусной остановке в самом центре города. Мерзли и в тот февральский вечер, когда зима с весной, устав спорить, уселись за общий стол - чайку попить, за жизнь поговорить, а их слуги - разные там метели, оттепели и дожди - оставшись без присмотра, устроили на вверенной им территории форменный кавардак. С неба лило, под ногами хлюпало, автобус застрял где-то далеко-далеко, и его огни не пробивались сквозь снежное кружево. Катя и Лилька говорили о смысле жизни, переступая с ноги на ногу и поминутно подтягивая сопли. Напротив - через дорогу - горели витрины хлебного магазина. До закрытия оставалось полчаса, и магазин скучал, скалясь в пустой зал пустыми полками - все желающие давно запаслись хлебом.
  
  - Пирожного хочется, - вздохнула Катя, глядя на сияющую витрину. Там было тепло и сладко.
  - Угу, - согласилась Лилька. Она тоже мечтала о пирожном, к тому же Лилька всегда жертвовала комфортом в пользу моды, ходила зимой в капроновых колготках и мерзла куда сильнее Кати. - Рискнем?
  
  Им повезло - они перебежали дорогу, купили пирожные и успели сесть в автобус. Не повезло смыслу жизни. Он возник во время разговора, терпеливо ждал, когда на него обратят внимание, зададут ему вопрос. Он и ответ приготовил! Но двери автобуса захлопнулись, девочки уехали, а смысл остался.
  
  Порой Кате казалось, что он все еще там: стоит и ждет, но... на месте бывшего хлебного магазина давно расположился ювелирный, школу для умственно неполноценных детей, где проходили занятия, переоборудовали в опорный пункт милиции, по центральной улице ходили маршрутные такси и прочие мерседесы, - и у Кати не было ни малейшего предлога, чтобы задержаться на бывшей автобусной остановке...
  
  Впрочем, Катя не так уж часто вспоминала о смысле жизни. Только когда очень не хотелось идти на нелюбимую работу - в такие дни жизнь представлялась ей особенно бессмысленной. К счастью, Катя обычно ленилась в постели до последнего и выходила из дома впритык к началу рабочего дня, поэтому у нее просто не оставалось времени для принятия кардинальных решений. Не поедет же она за смыслом жизни да еще в центр города в потертом и мятом пуховике, заляпанном жиром. Пуховик был принесен в жертву закусочной и больше ни на что не годился.
  
  Глава 6.
  Катина закусочная располагалась на рынке. Рынок - в центре Катиного микрорайона. И этот рынок был неуловимо похож на саму Катю: нелепо выстроенный и глупо расположенный в самом неподходящем месте - вдали от проезжих дорог и прочих коммуникаций. Весной, зимой и осенью подъезды к рынку тонули в грязи, а пешеходам приходилось перепрыгивать с камня на камень, как заправским горным туристам. До ближайшей автобусной остановки добрых триста метров. А главное - автобус из микрорайона ходил прямо в центр, минуя пригородный вокзал. Поэтому деревенские жители ничего об этом рынке не знали и везли свои продукты в другие места. На пустом рынке торговала овощами азербайджанская семья, да посиживала пенсионерка баба Клава, которая берегла здоровье и с наступлением холодов прятала свой мешок с семечками до весны.
  
  Азербайджанцы давно обрусели и даже ели свинину, но деньги все равно норовили посчитать в свою пользу. Зато никогда не обижались, если Катя ловила их на мошенничестве, и при следующей встрече с прежним пылом пытались ее объегорить. Покупать у них все равно, что новичку играть в пинг-понг с профессионалом, как ни вертись, а мяч пропустишь. Катя никогда не покупала у них продукты для личных нужд, но для закусочной брала - и огурцы, и помидоры, и вяловатую зелень, и крепкие зеленые яблоки сорта "семеринка". Если Катя проигрывала партию, она спокойно вешала расходы на хозяина закусочной, если выигрывала, клала разницу в свой карман - недрогнувшей рукой.
  
  Вообще, за время работы в закусочной Катя многое научилась делать не краснея, не смущаясь и без дрожи в руках: воровать мясо и готовить из него дополнительные порции шашлыка, подливать недопитое пиво в чистые кружки - новым клиентам, класть в салат одну крабовую палочку вместо двух и украшать салаты розочками из огурцов и помидоров, зрительно увеличивая их объем. Катя научилась не испытывать мук совести, и даже мысль о покаянии ни разу ее не посетила. Катя была фаталисткой и понимала, что рано или поздно везение кончится, хозяин поймает ее за руку и укажет на дверь. Этот момент приближался с тем большей неотвратимостью, что хозяин решил не пить, и не просто решил, а с пылом новообращенного бросился претворять свое решение в жизнь. И Катя - без особого нетерпения - ждала, когда же он доберется до счетов за кухню. Привычка думать большие мысли давно привела ее к немудрящему выводу: взявшись переделывать свою жизнь, любой человек, как правило, начинает с ближних, ими же и заканчивает... Если только... Но до "если только" Катя еще не додумалась...
  
  Кроме торговцев овощами, на рынке выжили маленькие магазинчики, обнимающие с трех сторон рыночную площадь. Магазинчиков было пять, и каждый из них имел свое лицо и своего покупателя. Ближе всех к входу располагался дорогой, он же круглосуточный и самый длинный - в половину ребра площади. И частенько посетители закусочной продолжали свои возлияния под стенами этого магазина - до рассвета. Еще на рынке выжили мужская и женская парикмахерские, салон мобильной связи, автостоянка, кабинет стоматолога - компания собралась пестрая, и Катя нашла в ней свое местечко, маленькое и незаметное - благоразумное. Катя улыбалась всем, кто встречался на ее пути, и в местном обществе слыла человеком милым, воспитанным, но без особых достопримечательностей, дающих ей право претендовать на более высокую ступень иерархической лестницы. Катю обитатели рынка не интересовали и не радовали. Кроме толков о погоде, ценах и прочих скучных вещах, она ничего от них не слышала, их привычки в еде, манера одеваться, их представления о счастье безмерно ее раздражали. Разумеется, свое раздражение она искусно скрывала - не столько из чувства самосохранения, сколько из равнодушия. Уж если Кате и приходила охота поговорить о платьях и интерьерах, она выбирала свою мать - у матери, по крайней мере, был хороший вкус.
  
  Другое дело - хозяева всех этих магазинчиков и парикмахерских. С одной стороны, их жизнь была так же скучна и некрасива, как и жизнь работников, с другой... ведь создали же они свое дело, управляли им, давали заработок, а с ним и жизнь, многим бесприютным душам вроде Кати, и при всем том хозяева выглядели очень несчастными. Катя не замечала, чтобы они искренне - от души - любили свое дело и радовались ему, напротив, они все время сражались на два фронта: против государства и против своих же подчиненных. И свободное время проводили скучно. Женщины сплетничали, покупали тряпки и мечтали о любви, мужчины банально пили, зачастую в той же непрезентабельной закусочной, в которой Катя зарабатывала себе на жизнь. И каждый норовил шлепнуть Катю по заднице, хотя - видит бог! - Катя была столь же непрезентабельна, как и питейное заведение, и ничем посетителей не поощряла. Будь у Кати хоть немного - самую капельку - мании величия, она бы невесть что вообразила о своей привлекательности, но... размышляя - между приготовлением салата и мытьем посуды - о поведении клиентов, она здраво рассудила, что просто попадается им под горячую руку - в подходящий момент. Гораздо интереснее было для Кати ее собственное отношение к хозяевам - жизни, пусть маленькой и ничего особенно не стоящей, но все же... Катя их презирала и хотела им нравиться - одновременно. И - в отместку неприятному желанию нравиться - одевалась нарочито непривлекательно, хотя и аккуратно, и вела себя крайне официально, не выходя, однако, за рамки вежливости - чего изволите?
  
  Катя хотела не просто нравиться, как хотели ее напарницы и миллионы других женщин. Она хотела, чтобы те, кому она имела несчастье показаться привлекательной, почувствовали ее превосходство - и свое ничтожество, увидели пропасть, которую этим "предпринимателям без образования юридического лица" никогда и ни за что не преодолеть, превратись они хоть в председателей закрытых акционерных обществ. Да, похоже, Катя так и не избавилась от детской мечты о прекрасном принце, только теперь этот принц должен был... в общем, подвиги усложнились, а сама Катя постарела и потолстела. Лет через пять она - по всем прогнозам - должна была превратиться в преданную зрительницу дневных сериалов и поправиться еще на десяток килограммов... что поделаешь, жизнь.
  
  Итак, хотя по дороге на работу Катя успела передумать с десяток мимолетных мыслей, так сказать эскизов, обещавших превратиться в шедевры, она не забыла о главном выводе, сделанном за последние дни: ее представления о мире, возможно, неверны, поэтому... следует еще разочек взглянуть на старых мужчин, глядишь, отыщется что-то новенькое - и привлекательное.
  
  Первым в этом списке значился Серега, хозяин закусочной и Катин тоже. Задача тем более интересная, что у Кати имелся конкурент - она же лучшая подруга, которая, как и водится между подругами, ничего о Катиных планах не знала и щедро делилась с ней своими секретами.
  
  Эта подруга Зойка - Зойка-зайка, зайка-Зойка - влюбилась в шефа полгода назад - во время его очередного запоя. А до наступления влюбленности Зойка шефа боялась, если не до смерти, то до увольнения. Но несколько минут его слабости все переменили. Шеф запил внезапно и не без причины - от него ушла жена. Говорят, он пил и до этого, а потом закодировался. Но эти истории относились к тем временам, когда Кати в закусочной еще не было, а на ее глазах было вот что: жена ушла, шеф запил и пил - с небольшими перерывами - месяцев шесть. И с каждым новым витком его пьянки Зойкина любовь крепчала, и к тому времени, когда Катя решила обратить на шефа внимание, достигла размеров небольшого помешательства, скромненького такого тайфунчика - в масштабах здешнего моря, самого мелкого и пресного моря на свете. Зойка влюблялась легко и часто: в бортмеханика из Новосибирска, в инструктора по парашютному спорту из Оренбурга, в штурмана из подмосковного города Клин... Плюс легкие увлечения, старые связи и ежедневные застолья с танцами... Зойку с полным правом можно было назвать женщиной-праздником - широким, разгульным, с обязательным утренним похмельем, плавно переходящим в новый запой.
  
  По своему социальному статусу Зойка ничем не отличалась от Кати: одинокая женщина в трехкомнатной квартире, взрослые дети и диплом технического вуза. Они даже учились на одном факультете, только Зойка на год старше. Почему при одинаковых исходных данных получились разные результаты? Катя только руками разводила. Почему Зойка постоянно влюбляется? Почему она так много пьет? Почему? Почему?.. А вот почему Катя, добрая, милая и скромная Катя, взялась подложить свинью лучшей подруге?
  
  Такого вопроса Кате никто не задавал, но сама-то она соображала, что к чему... Конечно, соображала, она хорошо помнила тот великолепный день в начале осени, когда Зойка прибежала на работу с высунутым от счастья и спешки языком.
  
  - Представляешь, - строчила она, как автомат в сериале про бандитов, - я сейчас от Сергея, ему очень плохо, я его покормила и купила сигарет, его сестра попросила меня за ним поухаживать, потому что ей на работу, я его купала... в общем, я подумала: а почему бы и нет, мы могли бы вместе жить, - выхватывала Катя из непрерывного потока, - девочки, вы не бойтесь, я вас притеснять не буду, как работали, так и будете работать! - закончила Зойка и со значением поглядела на Катю, почувствуй мою доброту.
  
  Катя от смеха - мысленного - чуть под стол не свалилась, но сохранила на лице самое серьезное выражение: конечно, Зоя, человеку помочь надо, и если он тебе нравится и... вы оба одинокие люди, и общее дело - оно так сближает... Катя поддержала Зойку в ее намерениях, высказала уважение к ее статусу, подставила ухо, плечо - и без труда превратилась в лучшую подругу. Не потому, что всерьез опасалась, будто непутевая Зойка сумеет окрутить хозяина и стать начальницей над Катей, но уж очень смешно было - смотреть на ее потуги: бесплатный спектакль и лучшие места в партере.
  
  С тех прошло несколько месяцев, миновали и теплая осень, и не по климату холодная зима, и весна - слякотью и расползшимися дорогами - возвестила о скором приходе, а война за сердце хозяина продолжалась с переменным успехом, блицкриг сменился позиционными боями. Ближе всего к цели Зойка приближалась, когда хозяин становился просто телом - после приема определенного количества спиртных напитков. Для Зойки наступали золотые денечки: она ночевала у Сереги, она готовила ему еду, после работы она спешила к дорогому Сереженьке с пивом и минералкой, она водила его в туалет, слушала его рассказы, а заодно - читала лекции о вреде алкоголя, не забывая прихлебывать из хозяйских запасов - отнюдь не минеральную воду, еще она бегала за сигаретами. И вызывала врача, если Сереге становилось совсем плохо. Она чувствовала себя не просто нужной, а жизненно необходимой.
  
  Катя пожимала плечами - когда ее покойный муж уходил в запой, и она вынуждена была за ним ухаживать, то воспринимала свои обязанности как тяжкое бремя, и норовила выпихнуть мужа из дома - в гараж, к свекрови, за что та справедливо называла Катю бездушной и корыстной, а Катя не протестовала, к любовнице - если есть такая дура, то она, Катя, будет ей только благодарна. Когда запивал хозяин, Катя радовалась: таскать продукты и класть левые деньги в карман становилось значительно проще. Рабочий день протекал легко, отношения с клиентами складывались непринужденные - можно было и за столик присесть, и вина выпить... Катя к спиртному была равнодушна, но порой глоток вина удивительным образом освобождал ее сердце, и Катя смеялась, шутила, танцевала... Это было весело, только заканчивалось быстро: через полчаса Кате становилось скучно, и она уходила на кухню - там всегда находились дела - картошка, лук, кастрюли - или книжку читала, или вязала в уголке. Для Зойки через полчаса праздник только начинался. Зойка иногда так увлекалась, что и про драгоценного Сереженьку забывала - а ну его, обойдется. Сереженька обходился - пьян был, тем более Зойка всегда находила, что сказать в свое оправдание, да никто за Сереженькой и не ухаживал, кроме нее. Родственникам давно надоели его пьяные выходки. А Зойке? Нет. Любовь... Загадка.
  
  И вот такую любовь Катя решила... Она не была злопамятным человеком и вовсе не собиралась мстить Зойке, но эти ее слова: "не волнуйтесь, девочки, я вас обижать не стану" - эти ее слова требовали адекватной реакции - за базар ответишь...
  
  Глава 7.
  Не подозревая о грядущей расплате, Зойка регулярно потчевала Катю новостями - с любовного фронта. Катя едва поспевала следить за Зойкиными речами, не особенно вникая в их смысл. Собственно говоря, никакого смысла они не содержали, простое перечисление: где Зойка гуляла после работы, с кем гуляла и сколько выпила... Среди других важных тем фигурировали, во-первых, Серега, во-вторых, Серега, ну и на третье, сами понимаете...Серега. В общем, Катя привычно кивала - с внимательной улыбкой, которую надевала всякий раз, когда нужно было сыграть роль человека заинтересованного. Конечно, Серега был важной темой - и без Зойкиной любви. От его настроения, от его левой или правой ноги зависела Катина жизнь, да что там жизнь - заработок!
  
  Если Серега был в хорошем настроении и слегка пьян, то мог и стольник бросить - от широты души. Если трезв и зол, торчал на кухне и в руки заглядывал, попробуй - укради. Были и другие варианты: трезв и добр (редко, но случалось), или пьян и зол (лучше не попадаться, и Кате пока везло, не попадалась).
  
  Последние полтора месяца хозяин был трезв и зол. И своей трезвостью изрядно надоел своим подчиненным. С утра до ночи торчал в кафе, следил за каждым заказом, буквально в руки заглядывал. Приходилось изворачиваться, перемигиваться, подавать друг другу условные знаки. Ужасно! "Потерпите, - приговаривала Катя, - скоро опять запьет". "Не запьет!" - уверяла Зойка. Зойка прихлебывала пиво в момент, когда хозяин отлучался, потому как стерег и ... "И не выпить на рабочем месте!" - возмущалась непьющая Катя, а влюбленная Зойка и возмущалась, и восхищалась, и прикладывалась - под стойкой, и водила Серегу к колдунам да в церковь - чтоб, значит, не запил больше.
  
  Катя усмехалась: если Серега и в самом деле бросит пить, то первым делом выгонит Зойку. Та слишком много знала о хозяине, видела его в самых непрезентабельных видах, а сама не могла удержаться от лишней - а может, не лишней - рюмки (и слова).
  
  "Пожалуй, я - единственный человек в его окружении, который совершенно равнодушен к спиртному, - думала Катя, примеряя на себя личину хозяйской возлюбленной, и это мой единственный козырь: ни денег, ни длинных ног..."
  
  Вот такие планы держала Катя в голове и намеревалась претворять в жизнь. Без особого, впрочем, энтузиазма. Она не привыкла одерживать победы. Гораздо лучше у нее получалось оправдывать поражения. "Ничего у меня не выйдет, - уговаривала себя Катя. - С чего бы это Серега вдруг начал относиться ко мне иначе, если я даже на его день рождения не явилась". Да, отдав деньги, Катя не согласилась - в придачу - пожертвовать еще и свободным временем. У нее был выходной, и она не появилась в кафе, чтобы поздравить хозяина. Она доверила это постоянным работникам - Зойке и Светлане.
  
  Вообще, этот день рождения встал Кате поперек горла - пришлось сдавать деньги на подарок. И двести рублей, выдранных Катей из родного кошелька, легли первым упреком на предстоящие отношения с хозяином. "Почти день прожит даром, - сетовала Катя, - восемь часов коту под хвост". И прочие слова, что называется, не для печати. Именины случились позавчера, а на работу Катя выходила сегодня. Катя позвонила Зойке, чтобы узнать последние новости: сколько левого мяса лежит в холодильнике, и может ли она рассчитывать на лишнюю порцию солянки. Кроме этих, жизненно важных сведений Катя узнала, что хозяин обрадовался подарку ("Еще бы"), выставил девчонкам сухое вино ("Хм...) и сам немного выпил ("Неужели?"). Последняя фраза заставила Катю насторожиться. Если Серега снова запьет, деньги потекут рекой, а не тоненьким ручейком, как сейчас. Это хорошо. Но Катин план: отбить хозяина у Зойки и завладеть его сердцем, скорее всего, рухнет. Это плохо. Впрочем, Катя скоро утешилась. Не больно-то у нее душа лежала. "Лучше присмотрюсь к Женечке", - решила она и заела свое решение сладким печеньем. Желудок ответил ей благодарным урчанием, на сердце полегчало, и Катя отправилась на работу.
  
  Сегодня она работала со Светланой. Если Зойка олицетворяла праздник, то Светочка, напротив, будни. Но не серые, благоухающие кухонным жиром ежедневные скучные будни, а суровые будни закона и долга. Светочка была воплощенным Правилом. "Я знаю, как надо", - начертала она на своем хорошеньком лбу, прикрытом выбеленной челкой. Родившись брюнеткой, Света удачно маскировалась под блондинку, Зойка уже поседела, но при помощи черной краски казалась молодой, и только Катя ничем не поощряла производителей средств по уходу за волосами - как родилась шатенкой, так и жила. Пока что Кате везло - ее расходы на косметику даже не имели отдельной строки в семейном бюджете...
  
  Катя экономила на косметике, а Света - на уважении к Кате. Бледное лицо напарницы давало ей повод смотреть на Катю с легким оттенком превосходства. Оттенок был настолько легким, что Катя его не замечала. То есть замечала, конечно, но про себя, делала зарубочку в мозгу - на всякий случай. И так же про себя, то есть молча, Катя Светлану презирала. Впрочем, она и Зойку, заметим в скобках, презирала, но немного иначе. Зойка была кем-то вроде беспородной собаки, и Катя снисходительно бросала ей кости дружелюбия и огрызки приветливости. А со Светланой Катя почти не разговаривала. Только смотрела - с недоумением, - когда Светлана заходила из бара на кухню и выдавала тираду, вроде "все-таки мелко нарезанные сосиски в солянке выглядят гораздо лучше". Катя с этим не спорила, Катя думала, что описание грязной харчевни у Джойса интересно, хотя и трудно для восприятия, а восприятие такой же харчевни... Тут Катина мысль застопорилась, потому что Светка протянула ей листок с заказом. Катя прочла, прикинула:
  
  - Солянку можешь не записывать, - велела она и принялась за готовку. По кухне разлился запах горелого масла и прогнал большую мысль. Зато оставил маленькую - про левые деньги в кармане. От этой мысли Катино настроение улучшилось, и она поддакнула Светлане, когда та пожаловалась на Серегу. Светлана ныла, что хозяин всех клиентов разогнал глупыми требованиями, что в соседнем кафе выручки за последние дни поднялись, а в их закусочной упали, что муж Светин опять запил, а впрочем, пьет, не переставая, уже...
  
  "Судьба у нас такая", - поддакнула Катя и вздохнула. То ли судьба, то ли работа... она уже и сама не знала, кого винить. Мужики пили. Светин мужик пил потому, что Света его постоянно пилила и слова доброго ему не сказала - ни разу на Катиной памяти. Интересно, сколько времени человек может прожить без добрых слов и не запить? Катя в свой адрес добрых слов тоже не слыхивала, а если и слыхивала, то добрые слова обязательно оказывались чем-то вроде кошелька-заманихи на ниточке. Катя и маленькой была - на обман не попадалась. Но не пила. Только мечтала. Мысль, что мечты вполне заменяют вино, ей в голову почему-то не приходила. Видимо где-то задержалась. Как и хозяин. Может, в налоговую поехал, а может - в санстанцию.
  
  Тут Катя вспомнила, что в прошлую пятницу трезвый Серега, сидя на кухне, захотел с ней поговорить - так, ни о чем. Все вокруг говорили ни о чем: Света о своем муже и своей дочке, как о платьях из своего гардероба, Катина мама о своих платьях, будто о муже и дочке, Зойка говорила о Сереге как о смысле жизни - наряду с другими - Витями, Олегами и прочими - смыслами... А Серега принялся рассказывать, как в молодости клал будильник в эмалированный таз и все равно просыпал на работу.
  
  Катя представила, как звонит в тазу будильник, а потом вспомнила, как пели на заре петухи - в бабушкиной деревне, куда Катя в детстве приезжала на каникулы. Вспомнила - и улетела. В те далекие времена, когда маленькая юркая Катя, загорелая и измазанная вишневым соком бежала по тропинке в бабушкином огороде. От дома, мимо загона для кур, мимо колодца и печки, между картошкой и горохом, не доходя до большой груши, к вишняку, где притаился, сделанный папой шалаш, где на стволах прилипла янтарем смола, такая вкусная, даже после сытного бабушкиного обеда: борща с куском отбитого сала, куриных котлет с молодой картошкой, салата из огурцов, помидоров и зелени, непременных вареных яиц и творога, заправленного домашней сметаной. Всё это нужно было съесть с огромным количеством хлеба и запить вишнёвым компотом. После чего отвалиться на кровать. Тихий час. Впрочем, Катя недолго предавалась безделью. Полчаса лежала на кровати - пузом вверх, а потом подсаживалась к окну и смотрела на цыплят в маленьком загончике. В начале лета цыплята походили на маленькие комочки, желтые и пушистые, их хотелось брать на руки, целовать и тискать, словно плюшевого медведя. Но бабушка не разрешала: цыплята были слишком хрупкими, словно елочные игрушки из тонкого стекла. Каждый вечер бабушка заносила ящик с цыплятами в хату и накрывала его телогрейкой. Цыплята пищали несколько минут, а потом затихали. Кормили их пшенной кашей и поили теплой, настоянной на солнце водой - а ну, как простудятся! Цыплята росли, меняли пух на перья и превращались в задиристых голенастых кур или петушков. Постоянно выясняли отношения, клевали размолотую пшеницу и лихо расправлялись с неосторожными червяками. Потом они окончательно вырастали и попадали в борщ. Но папин отпуск к тому времени заканчивался. Папа, Катя, младший брат, груженные ведрами с абрикосами, ящиками и сетками (абрикосы, груши, дыни) ехали в переполненном стареньком автобусе на станцию. Приезжали задолго до прихода поезда, и Катя с братом слонялись по раскалённому перрону, вглядываясь в серебрящуюся рельсами даль. Где он, наш поезд? Наш зелёный вагон, который повезёт нас домой - к маме, к школе, к осени. Память услужливо воскресила картинки, звуки, запахи далекого летнего дня: и толстых теток на перроне, и гудок тепловоза, и бег с чемоданами вдоль поезда к своему вагону, и поцелуй бабушки... И Катя окончательно забыла про хозяина.
  
  А Серега еще что-то говорил, Катя кивала, натягивая в улыбке скулы, и резала лук. Она так старалась казаться заинтересованной, что даже не заплакала, а могла, спокойно могла заплакать. Серега подумал бы, что от лука, а Катя знала бы: от тоски. Катя не собиралась менять его будильник на свои детские воспоминания и перевела разговор на работу: нужно купить ящик маринованных грибов и сотню палочек для барбекю.
  
  Да, Катя не слышала добрых слов в свой адрес, но и сама никому их не говорила. Разве что по обязанности. Зойке говорила, что та умница и душа-человек, Свете, что она великолепная хозяйка, Сереге - с Серегой Катя всегда соглашалась и смеялась над его шутками - непростая задача! Маму расспрашивала о здоровье, мечтая, чтобы та скорее... уж больно мама доставала Катю своими разговорами. Ладно бы просто говорила - Катя готова была и потерпеть, но мама требовала соучастия и - интереса! Ужасное тиранство, если вдуматься... Катя вдумывалась и с удивлением замечала, что глупости других людей трогают ее значительно меньше, чем мамины. "Это потому, это потому..." - думала Катя - и обрывала фразу. Некоторые слова она не могла произнести - даже мысленно.
  
  - Кофе натуральный - без сахара - в чайную чашку, - воткнулась Светка в ее размышления. "Пожалуй, чашку кофе тоже можно заныкать", - прикинула Катя, налила воды в кофеварку, зажгла газ и снова погрузилась в мечты.
  Она мечтала и внимательно смотрела - в единственный глаз кофеварки - карий и круглый, караулила кофе, чтоб не сбежал. Катя не просто так мечтала - о сказочном принце. Катя мечтала с пользой: репетировала диалог с хозяином.
  
  - Добрый день, Сергей Вячеславович, - мысленно пропела Катя с самой обаятельной улыбкой.
  Помолчала, чтобы хозяин ответил, и продолжила:
  - Что сегодня обедать будете? Может, картошечки поджарить, и лука побольше? И мяска потушить?
  Помолчала, подождала реакции.
  - Мясо в этот раз вы купили славное: и отходов мало, и отбивается хорошо... Ой, а я, пока замуж не вышла, говядину от свинины не могла отличить, представляете?
  Тут хозяин... тут возможно несколько вариантов.
  
  Вариант 1. Хозяин пожалеет мужа, которому досталась такая жена. "Вот и женись на таких..." А Катя в ответ? Что-нибудь милое и беспомощное, и улыбку...
  
  Вариант 2. Хозяин скажет что-нибудь обидное. "А ты и теперь готовить не умеешь!" А Катя в ответ: "Вот-вот, именно. Не боитесь из моих рук кушать?.." И улыбку - полукавее.
  
  Вариант 3. ...
  Открылась дверь, и в кафе вошел Серега. Он был пьян. Катин прогноз блестяще подтвердился, а Катина репетиция пропала даром. До сих пор Катя видела пьяного Серегу в добродушном настроении: эх, прокачу! (и прокачусь). А сегодня? Похоже, он слишком долго постился, слишком долго трезвел, похоже, он был очень зол на себя - за то, что сорвался, а значит... он был зол на весь мир, сейчас - на крохотную его часть - на Светлану. На Катю он не злился - по причине ее полной ничтожности, а вот Светка... Донимала она хозяина нравоучениями - пробил ее час, час расплаты!
  
  Катя налила кофе в чашку и поставила на поднос. Пьяный хозяин упал на табуретку.
  
  - Пива! - крикнул он в сторону бара. И Света открыла бутылку. Быстро. Хозяин выпил и оглядел кухню. Катя скрылась в уголке возле мойки, благо мойку отделяла от кухни небольшая загородка. Катя взялась за посуду. Катя открыла кран. Катя вовсю грохотала крышками. Катя драила кастрюли и сковородки - в начале рабочего дня занятие бессмысленное: за восемь часов жарки-варки они все равно покроются новым слоем жира и копоти. Но Катя готова была делать что угодно, лишь бы не слышать тех слов, что пьяный хозяин кричал перепуганной Светке. Он кричал на нее, такую стройную, изящную, кричал несмотря на ее безупречный макияж и диплом института железнодорожного транспорта, при том, что сам учился только на курсах шоферов и прочел в своей жизни полторы книги. Сказать по секрету, Светка прочла две, Катя давно в этом убедилась. Но он кричал, будто Светка была проституткой, заразившей его сифилисом. Хотя нет, нынче сифилис излечивается пенициллином и не стоит потока бранных слов, - самое малое СПИДом - в конечной стадии. Он кричал. И Катя понимала, как больно Светке. Катя Светку не любила, и была не против слегка ее подставить - чтоб не сильно задавалась и не учила каждую минуту, как чистить картошку и жарить мясо. Катя радовалась - потихоньку, когда Светкин муж особенно напивался, а Светкина дочка приносила из школы двойку. Катя частенько над Светкой подшучивала, находя все новые краски, оттеночки и нюансики, чтобы описать Светкино занудство и мелочность...
  
  Катя дрожала от... нет, Катя не боялась. Катя чувствовала свое бессилие. Единственное, что Катя могла сделать: развернуться и уйти, крикнув хозяину напоследок: "Заткнись! Скотина! Заткнись! Скотина, тварь, пьяница, сволочь недобитая, дерьмо, алкаш, слизь подзаборная, гадина вонючая! Заткнись, прыщик мелкий, сыпь сифилитичная, ты, ты, ты..." И кулаком в морду! Нет, кулаком опасно. Грохнуть подносом! Фритюрницу с горелым маслом швырнуть в лицо. Уйти, хлопнуть дверью, кирпичом в окна бросить, облить бензином и поджечь. Сделать что-то. Чтобы не чувствовать себя... Да, это было бы здорово!
  
  Катя осталась. Она даже смену доработала. Она даже умудрилась сунуть в карман традиционную ворованную сотню. Ну, хлопнула, конечно, сто грамм - для успокоения нервов - со Светкой вместе, когда Серегу развезло и он отправился домой - спать. Катя осталась. Осталась и Светка. Они решили сделать вид, будто ничего не произошло. Ну, напился хозяин, ну, наорал - с кем не бывает. Ну, назвал их старыми, никому не нужными клячами, которых он держит на работе исключительно из жалости, а если не он, то... ну, пообещал всех выебать, как только протрезвеет, - вазелином велел запасаться... ну, толкнул Катю в спину, когда она полезла в холодильник за продуктами... Но не убил же и не выгнал. Пообещал зарплату урезать, но это тоже можно было отнести на счет алкогольного опьянения... Во всяком случае, Светка, закрывая кассу, выдала себе и Кате обычный паек - в дополнение в украденному. Все было, как всегда. Ну, понятно, что Кате расхотелось строить начальнику глазки и отбивать его у Зойки. Ей бы и так расхотелось... после нескольких разговоров... В общем, допили Катя со Светой шампанское из кем-то недопитой бутылки и отправились по домам.
  
  Катя шла домой и понимала, что поступила неправильно. Катя зашла в ателье - все равно не уснет, так почему бы сразу и не прибраться? Катя достала из шкафа ведро, тряпку, швабру и веник. Катя принялась лазить под столами, на которых стояли швейные машинки, и выгребать из щелей лоскутки и обрывки ниток. Катя сметала лоскутки в разноцветные холмики и думала... Катя думала о том, что струсила, что в субботу приедет сын, что мобильник мобильником, но сыну нужна новая шапка, и летней обуви у него тоже нет. Что она, собственно говоря, и есть тот "маленький человек", о котором весь девятнадцатый век писали русские писатели, и тяжелую жизнь которого она - в двадцатом - изучала по их книгам в школе ... И что писатели врали безбожно, ведь маленькие люди, и она в том числе, совсем не кроткие безобидные существа... а жадные и завистливые, как беззубые старухи. Что... этих маленьких людей становится все больше, а зачем? зачем их столько? Перед уходом на работу она слушала выпуск новостей и узнала, что на земле уже шесть с половиной миллиардов человек. Когда Катя училась в школе, их было только четыре... И все эти миллиарды дышат, едят и мечтают о счастье, а их счастье - это всего лишь еда и мечты о счастье... И еще - наверное, сказались шампанское, усталость и страх, снявшие защиты с души, но Катя вдруг увидела мечты этих миллиардов может, не всех шести с половиной, а примерно шести с четвертью. И еще Катя увидела, как все эти мечты серым дымом поднимаются в небо и, пропитавшись влагой, выпадают на землю - кислотным дождем. И что все эти люди, и она в том числе, ровным счетом ни на что не годятся... но берутся судить обо всем и требовать - своих прав, берут массой. А вот по-настоящему гениальные люди... лучше бы их спросили... Эйнштейна, например. (Катя все еще читала книгу про физиков). Ведь гений... соединил в нескольких уравнениях пространство и время... "А что является главным свидетельством его гениальности? - спросила себя Катя и ответила - атомная бомба... вот и решение для миллиардов... маленьких людей..." Катя смахнула со щеки непослушную прядку, успокоилась и закончила уборку.
  
  "Если бы я не развелась, - подумала Катя, сворачиваясь клубочком под одеялом, - а только оформила опеку над Афанасьевной и еще немного потерпела, то квартира целиком бы досталась мне, и тогда... я смогла бы сегодня уйти", - подумала Катя и уснула...
  
  Так закончился для нее день, когда она собиралась сделать первый шаг к счастью... М-да... И чтобы немного утешиться, Катя сочинила новый акт своей пьесы про физиков. Сочинила, поставила и посмотрела. Ее размышления об атомной бомбе пришлись очень кстати. Конечно, когда физики изобретали бомбу, шла война... конечно, Гитлер, конечно, сверхоружие, но... кто знает! - может, они только делали вид, что боятся Гитлера или Сталина, а на самом деле пытались решить проблему маленьких (или не очень), но явно бесполезных людей? Вроде Кати.
  
  Глава 8.
  Зима, погрозив уйти, обманула. Подразнив наивных людей солнцем, попугав затяжным дождем, зима, злобно усмехаясь, вытащила из дальнего чулана мороз и заморозила всю воду, которую так щедро лила накануне. И Катя, одолевая овраг, несколько раз упала на скользком склоне. Последний раз она даже стукнулась - довольно чувствительно. "Черт, - пробормотала Катя, потирая ушибленную задницу, - вот, черт..." Она подняла с земли сумку, закинула ее на плечо и продолжила подъем - на четвереньках. Когда она проходила мимо мужского барака, какой-то больной, завернувшись в прожженное байковое одеяло, протянул к ней руку - через решетку. Он выпрашивал сигареты. "Не курю", - резко бросила Катя. Еще не хватало алкоголиков кормить, сигаретами угощать! Так далеко Катино милосердие не простиралось... Одно дело старушкам блинчиков на Масленицу принести и совсем другое... Что значит "совсем другое" Катя додумать не успела - добралась до цели. Наконец-то.
  
  А неплохо, получив хозяйским коленом под зад, восстановить чувство собственного достоинства, посетив психиатрическую лечебницу. Конечно, в глазах персонала Катя выглядела немногим разумнее, чем пациенты, зато пациенты смотрели на нее как на святую. "Дай Бог, тебе, Катюша, здоровья", - крестили ее брошенные старушки, и на следующий день Катя - в свою очередь - смотрела на Серегу с пренебрежением: его никто в этой жизни не благословлял, даже дочка, которой он так и не послал денег на красивое платье. (Катя об этом точно знала из Зойкиных рассказов. Собирался, но не послал - пропил). И всех-то достоинств у него - громко орет на персонал и продает ворованную водку, переливая ее в бутылки с акцизными марками. Этих бутылок у него всего три - Светлане приходится беречь пуще глаза, а бочка с водкой - в гараже спрятана... А Катя об этом прекрасно знает и, воображая различные способы мести... Впрочем, она выше этого - ей Божьи старушки руки целуют... Катя прекрасно знала, зачем она ходит в психиатрическую больницу: чувство вины - это конечно, но, кроме вины, было еще много других, куда более приятных чувств... Катя об этом знала, но полагала - вполне разумно, что другим об этом знать не обязательно. И Катя так выразительно жала на кнопку звонка - впору картину писать - маслом - в реалистической манере... милосердие у дверей ада.
  
  Дверь открыла знакомая санитарка. Но не кинулась с радостным приветствием на шею, а, мигом поворотясь, побежала обратно. Несколько удивленная Катя втащила тяжелую сумку и отправилась следом.
  
  "Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное", - услышала Катя по дороге. Низкий мужской голос читал знакомые строки. Для Кати, привыкшей к дребезжанью Афанасьевны, звучали они как-то непривычно. Она толкнула дверь и замерла на пороге. Посреди общей комнаты, служившей одновременно и столовой, и местом для свиданий, был накрыт праздничный стол. Обшарпанный больничный стол, за которым старушки хлебали казенную кашу, сегодня был застлан белоснежной скатертью и уставлен тарелками - из сервиза. Катя их узнала - точно такие тарелки - производства дружественной ГДР - ее мама по счастливому случаю купила лет двадцать назад. С тех пор сервиз хранился в шкафчике - под самым потолком - и извлекался на свет по большим праздникам. И вдруг они тут - в сумасшедшем доме! На тарелках лежала еда. Нет, не еда. На тарелках возлежали яства: пламенела оранжевым солнцем икра - в глубокой сахарнице, лоснилась красная рыба - в селедочнице, розовела ветчина - правильно, мясоед, домашние котлетки щекотали ноздри ароматами отборной телятины, большая супница была до краев наполнена домашними пельменями, и всюду салатницы с соленьями, блюдца с сыром и копченой колбасой. В центре стола масляно-воздушной горкой возвышался огромный торт, а по краям - жались пациенты. Батюшка закончил молитву, и за столом воцарилась тишина - все жевали. Жевали пожилые нянечки в застиранных халатах, жевали молоденькие медсестры в накрахмаленных колпачках, жевала заведующая отделением, торопливо облизывая обойденные помадой губы, жевал, не раскрывая беззубого рта, заведующий мужским отделением, вальяжно, с оттенком снисхождения жевал главный врач, и больные все до единого жевали - на удивление осмысленно. А во главе стола - возле чуть суетливого батюшки - сидела и - единственная из присутствующих - не жевала красивая темноволосая женщина - немного старше Кати - в строгом черном платье и бриллиантовых сережках. Катя узнала эту женщину. Елизавета Андреевна работала заместителем мэра по социальным вопросам. Иногда, включая программу городских новостей, Катя видела ее - по правую руку от мэра - на всевозможных городских мероприятиях, а однажды увидела на школьной линейке - первого сентября, и вот сегодня - в сумасшедшем доме. Катя не очень удивилась. У Елизаветы Андреевны была мать, а из рассказов медсестры Алены, любившей посплетничать по дороге от больницы к автобусной остановке, Катя знала, что старушка больна и лежит в сумасшедшем доме, то есть не лежит, а живет в отдельном домике, и человек к ней отдельный приставлен ухаживать, а медсестры ходят к ней в этот домик делать уколы - за отдельную плату, разумеется...
  
  - А вот и наша Катюша, - нарочито восторженно воскликнула заведующая отделением, обычно не обращавшая на Катю никакого внимания. - Святая душа, - пояснила она для гостей. - Всегда наших бабушек порадует, ни одного праздничка не пропустит, вот и сегодня...
  
  - Масленица, - смутилась Катя, доставая свои блины. Жалковато они выглядели на фоне нынешнего изобилия, но не выбрасывать же...
  - Замечательные блинчики, - немного снисходительно, но в целом добродушно приветствовала Катю важная дама, - как раз под икру.
  Катя кивнула, мол, угощайтесь, и немного растерялась - что ей здесь делать?
  - Выпейте, Катюша, за помин души моей мамы, - Елизавета Андреевна протянула ей рюмку, главврач уже плеснул туда водки.
  - Царство небесное вашей матушке, - обученная Афанасьевной Катя выпила и перекрестилась.
  
  Потом отошла от начальства, отыскала себе местечко в углу стола, накрыла кусочек хлеба ветчиной и огляделась по сторонам. Женщины, вообразившей себя Господом Богом, в общей комнате не было. "А где эта?" - спросила Катя у знакомой нянечки и повертела рукой. "Спит, укололи ее, - шепнула та в ответ, - она ведь крестить тут всех начала, ну и ее... от греха подальше, опять же - батюшка..." "Понятно", - вздохнула Катя и заскучала. Напрасный визит - и время зря потратила, и деньги на автобус, и яйца - на блины, и душевного равновесия не обрела... вздохнуть, развернуться и поехать домой. Даже кушать Кате не хотелось. Катя грустно смотрела на еду: эх, такую бы еду да к ней в квартиру! вот бы она насладилась... перед телевизором, с бутылкой пива. А самое вкусное - сохранила бы до субботы. Котлетки, например. Что бы им сделалось в холодильнике? Ничего! Приготовить новый соус, разогреть, да сварганить свежее пюре. Пальчики оближешь! А икра?! Если ее чуть-чуть сбрызнуть уксусом, а потом - подсолнечным маслом, то она как миленькая долежит до субботы. Какой бы бутерброд она сотворила сыну... Сын любил красную икру. Где и когда он умудрился познакомиться с таким экзотическим блюдом, Катя не знала. Но когда она привела его в кафе - после вступительных экзаменов еще в музыкальную школу - и предложила выбрать пирожное, восьмилетний сын показал на бутерброд с красной икрой. Катя крякнула, но бутерброд купила. А потом и пирожные - куда без них. Сама, конечно, ничего не ела, хватило бы на трамвай.
  
  Сын музыкальную школу закончил на тройки. Хотя не прогуливал и старательно терзал пианино. Катя с удовольствием освободила бы его от этой каторги, если бы он нашел себе другое - полезное - занятие. Но играть в футбол сын тоже не хотел - не болтаться же по улицам! И сын ходил в музыкальную школу. Теперь пианино пылилось в его комнате. Он раскладывал на полированной крышке учебники по физике, но иногда - Катя бросала все дела, садилась на диван и складывала руки на коленях! - сын играл мелодию из фильма "Профессионал" - ту, под которую убили Жан-Поля Бельмондо. Катя слушала спотыкающиеся звуки и вспоминала... ой, ничего она не вспоминала. Просто слушала и улыбалась. Ей было хорошо - и без больших мыслей. Или Катя слушала и жарила оладушки, а вот на икру у нее никогда не хватало денег... Нет, не станет она лопать бесплатный деликатес в психушке, вместе с больными, которых она жалела, вместе с врачами и медсестрами, которых презирала, и с санитарками, которые ни то, ни се: ни больные, ни здоровые - просто убогие существа, и там не свои, и там чужие.
  
  Катя развернулась и поехала домой.
  Проходя мимо мужского отделения, Катя пожалела, что не отдала блины бедолаге в одеяле, тот бы им куда больше обрадовался, чем старушки, объевшиеся икрой... В крохотном садике, загнанном за решетку, гулял лишь ветер - скучно гнал по дорожке пачку из-под сигарет. Озлобленная Катя, как ни осторожничала, а пару раз упала по пути к автобусной остановке. Автобусы - по случаю гололеда - ходили медленно и редко. Катя мерзла уже пятнадцать минут. Определенно, сегодняшний день не сулил ничего интересного. Добраться бы домой да согреться. На дороге - с той стороны, откуда Катя ждала автобус, - возникла приземистая черная машина - изящная, сытая пантера. Машина притормозила у автобусной остановки. Катя глазам не поверила - такие машины жили своей, отдельной от Кати, жизнью. Машина распахнула перед Катей дверцу! Потрясенная Катя шагнула к ней и наклонилась: может, заблудились люди или не знают, который час... За рулем была Елизавета Андреевна.
  
  - Садись, Катюша, подвезу, - пригласила она, вежливо. Примерно таким тоном - Катя помнила - разговаривала Раневская с лакеем Фирсом в старой постановке, которую Катя - в детстве - смотрела по телевизору (черно-белому). Раневская - изящная, элегантная в длинном платье и роскошной шляпе - снисходила, благотворила, одаривала. Фирс был счастлив. А Катя?..
  
  Катя не стала разбираться в оттенках вежливости, прозвучавших в этом приглашении. Благодарно шмыгнув замерзшим носом, она уселась на мягкое сиденье - возле водителя.
  
  Глава 9.
  Когда Катя была молодой, самым шикарным автомобилем считалась "Волга". На белых "Волгах" ездили офицеры, прослужившие пять лет в Германии, на черных - работники горкома. На "Жигулях" пятой модели - передовики производства и спекулянты. Передовики производства - все как на подбор - были старыми, толстыми и возили в своих машинах исключительно жен и детей. Спекулянты... С одним из них Катя даже познакомилась - благодаря Лильке, с которой спорила о смысле жизни. К восемнадцати годам смысл Лилькиной жизни сосредоточился вокруг джинсов, джинсовых юбок, а джинсовое платье - застежка спереди! - так просто сияло непостижимым и недостижимым смыслом всей жизни. Катя такие мечты несколько презирала. Честно говоря, ей не шли джинсы - слишком тонкая талия, слишком пышная попка, но Лилька оставалась ее лучшей подругой. Она и познакомила Катю с молодым и вполне преуспевающим человеком - продавцом в салоне звукозаписи. Знакомство ограничилось двумя свиданиями. Кате понравился и автомобиль, и его хозяин, но... против выступила Катина мама: какой позор! дочке из семьи офицера встречаться со спекулянтом! И ему Катя в принципе понравилась, и он готов был - в разумных пределах - катать ее на своей машине, кормить мороженым и впоследствии обязательно жениться - это Катя поняла даже в восемнадцать, но он был неспособен на безумства любви, о которых мечтала Катя. Он спокойно воспринял Катин отказ и стал катать на машине другую девушку, доказав, тем самым, что никакой он не принц и не дотягивает до Катиной мечты. Фу...
  
  Шли годы. Катины требования к владельцам красивых и быстрых автомобилей постепенно снижались и в конце концов свелись только к автомобилю, точнее, к его наличию. Зато требования владельцев к Кате неожиданно возросли (90-60-90, английский язык, высшее образование) и последние двадцать лет она довольствовалась общественным транспортом. Конечно, Катя не раз воображала, как однажды возле нее остановится роскошный автомобиль - признаться, она питала слабость к джипам на высоких колесах, блестящим и мощным, - как распахнется дверца, и...
  
  "Скажите, нам по пути?" - спросит он. "Не знаю", - ответит она, внимательно вглядываясь в его зеленые глаза. В Катиных мечтах его глаза всегда были зелеными, волосы - каштановыми, ресницы - густыми и длинными - с шелковым отливом.
  И когда Катя закрывала его глаза своими ладошками, эти ресницы щекотались, как бабочка. В этом месте Катя закрывала своими ладонями свои глаза и слушала, закусив губы, как скребутся о пальцы ее собственные ресницы. (Свою грудь она гладила редко, а промежность - почти никогда).
  
  И вот машина ее мечты притормозила аккурат возле Кати. Катя обрадовалась, что согреется, сэкономит деньги, и юркнула в теплый салон.
  - Спасибо, - поблагодарила Катя, откидываясь на мягком сиденье.
  
  В салоне играла музыка - что-то, низкоголосое, французское, и привычная грусть замурлыкала в Катином сердце. Если бы судьба вдруг приняла облик человека, все видящего и все понимающего, она, несомненно, улыбнулась бы, глядя на печальное Катино лицо. Катя лелеяла грусть, как композитор - минорное трезвучие, - легкий диссонанс затертой мечты и ее воплощения, а со стороны казалось, будто на Катиных плечах лежат все горести мира.
  
  Женщина за рулем не годилась на роль судьбы, она была всего лишь чиновницей и поверила Кате. Ее грусти. Ее способности понять чужую печаль. Она затормозила у поворота на шоссе и, уронив хорошо прокрашенную голову на руль, тихо заплакала. Катя сидела молча и думала, что, пожалуй, еще нескоро попадет домой. Женщина перестала плакать. Ее лицо и грим слегка побледнели, но глаза смотрели жестко.
  
  - Пообедаем вместе? - спросила она Катю тоном, полностью исключающим отказ.
  - Я не голодна, - Катя хлопнула два раза некрашеными ресницами и поджала плечи.
  - Ты же ничего не ела, я видела, - с укором отозвалась женщина.
  - Но... - Катя огляделась по сторонам в поисках аргументов, - мы совсем не знакомы.
  - Оно и лучше, - ответила женщина - Кате и. по-видимому, себе, и потянулась к ключу зажигания.
  
  Заурчал мотор, машина рванула с места и понеслась по пригородному шоссе. Катя смотрела на знакомую дорогу, ощущая - каждой клеточкой спины, что едет не в старом автобусе, а в новом автомобиле. Садясь в пригородный автобус, Катя первым делом открывала заветную дверцу - превращалась... на тихом часе в детском саду - в Василису Прекрасную, попавшую в плен к фашистам, повзрослев - в пятом классе по дороге из школы - в подружку д`Артаньяна, в четырнадцать - спасала Овода из крепости, а в новейшие времена, трясясь в автобусе - обедала с Биллом Гейтсом в парижском ресторане и так, незаметно, оказывалась возле небольшого переулка, ведущего прямиком - через балочку - к сумасшедшему дому.
  
  В новейшее время Катя мечтала не только в автобусе, но и когда шила, готовила, вязала - сосредоточенно, размеренно, машинально. Давным-давно она выделила небольшую часть сознания - для внешнего пользования - и отгородила ее - крепкой стеной - от остальной Кати. Конечно, в стене имелись ворота, а порой так они даже открывались - послать подкрепление сражающимся войскам... с годами этот маневр повторялся все реже - Катя оттачивала навыки обращения с оружием и совершенствовала тактическое мастерство. Но иногда реальность так настойчиво болталась у нее под ногами, что Катя - волей-неволей - обращала на нее внимание, и ей, Кате, а не реальности, приходилось непросто! Мечтать о Париже? Легко - если едешь в пригородном автобусе в психиатричку: вот паспортный стол, вот заграничный паспорт (смешные деньги, месяц ожидания), добро пожаловать в турбюро - путевка, Шенгенская виза на три недели, рубли на евро, билет - поездом до Берлина двое суток в спальном вагоне... "Если бы я не развелась (дальше следовало про квартиру), обязательно съездила бы в Париж", - думала Катя. И такие мысли позволяли не обращать внимания - на соседей по автобусу и пейзаж за его окном.
  
  Но в автомобиле, может быть, произведенном в самом Париже (Катя не разбиралась в автомобилестроении)... очень ясно становилось: Париж... Парижа не будет - и точка! Подумаешь, беда! Подумаешь, Париж... В этом автомобиле... Катя чувствовала себя тем, кем всегда являлась окружающим - жалкой уборщицей с незадавшейся личной жизнью. А Катя - она не боялась этого чувства - твердо знала: большие мысли уравнивают ее с владельцем самого разрекламированного - в перерывах ток-шоу - автомобиля, целого парка автомобилей, флотилии яхт, квартала небоскребов... Но! - при этом она должна была бы чувствовать себя так, как если бы ехала в автобусе или стояла на остановке, то есть не видеть мягкие сиденья, норковую шубу, вытянувшегося - при въезде в город - милиционера, не вдыхать - с замиранием сердца - запах чужих духов... Катя глазела на все это, обоняла и терялась в догадках... словом, вела себя как настоящая уборщица. И можно было бы придти в отчаяние - можно, но... она и для таких случаев выработала специальный прием.
  
  Все просто. Катя воображала, что она режиссер и объясняет оператору, как нужно снимать сцену, чтобы зритель почувствовал разницу - между Катей в автобусе и Катей в чужом автомобиле. "Когда Катя едет в больницу, - здесь режиссер взмахнул руками и неторопливо - со знанием дела - обрисовал большой, основательный, уютный такой шарик (камера смотрит на дорогу сверху - сквозь легкую дымку - не слишком пристально и совсем не грустно). - А на обратном пути... - теперь режиссер задумался и поднес указательный палец к губам (камера бросает взгляд снизу). - Снизу! Снизу, - режиссер несколько раз протыкает пальцем воздух, указывая направление, - вверх! И выпукло - внимание к мелочам! - мелочи... Крупным планом! Смотрите, вот автобусная остановка. Автобус останавливается, и Катя рассеянно следит за бабушкой. Бабушка неповоротливая, пыхтит, водитель ждет, двери хлопают... Катя разглядывает облака - все как всегда. А вот обратный путь. Машина на огромной скорости проносится мимо остановки, - веер грязной воды из-под колес. И Катя - неожиданно пристально - вглядывается в серые фигуры под облезлым навесом - те же бабушки. Но машина-то не тормозит! - дайте зрителю почувствовать это! Может, еще какой-то контраст, например, застиранный халат на заднем сиденье (чиновница надевала его в больнице), рядом изящная сумочка... Или глаза - Катины и той женщины - за рулем..."
  
  - Приехали, - женщина в строгом черном платье - прост покрой да не прост - и почти незаметной норке ("А снег-то уже стаял", - зачем-то подумала Катя), - сняла ногу с тормоза и бросила руль, - как перчатки на полочку в прихожей. - Поговорим?
  
  Ресторан назывался "Славянская беседа", и Катя читала - в городской газете, что здесь даже жареные лягушачьи лапки подают. Катя еще не вышла из роли режиссера и еще диктовала оператору: "Пусть зритель почувствует разочарование героини, пусть он - за время пути - переберет с полдюжины вариантов развития сюжета. Пусть он вообразит, что женщина привезет Катю к себе домой - в роскошный особняк, пригласит пожить у нее - помочь по хозяйству. И пусть зритель нафантазирует, как Катя закрутит роман с ее мужем... И вдруг развязка - ресторанчик под промозглым весенним небом". Катя вышла из машины, толкнула дверь и начала озираться, чтобы было потом о чем рассказать Светлане - в смысле интерьера, обслуживания и кухни...
  
  Когда в декабре - в разгар трезвой жизни - Серега затеял ремонт, Света притащила на работу целый ворох глянцевых журналов и усиленно совала их под нос Кате, чтобы та помогла в оформлении интерьера, помогла сделать выбор, точнее, одобрила выбор Светланы. И Катя с удовольствием ей подыгрывала: "Замечательно! Восхитительно! Очень красиво!" Кажется, владелец престижного ресторана рассматривал те же журналы. Катя с удовольствием - будет чем порадовать Светочку! - узнавала арку, окошко в стене, украшенную лампочками корягу в фаянсовом кувшине... даже папки с меню в этом ресторане были из похожего кожзаменителя!
  
  Только и разница с Катиной забегаловкой - официантки в форме, ну и цены, конечно...
  - Выбирай, - женщина подтолкнула к Кате тяжелую синюю папку.
  
  Катя послушно открыла... Меню предлагало, сулило, заманивало... красивыми словами, за которыми скрывались все те же куски свинины, копченой курицы, мелко искрошенные грибы и огуречные пластинки, закрученные розочкой. И Катина возня - в маленькой узкой кухоньке между плитой и фритюрницей - вдруг предстала в самом романтическом свете. Катя читала названия закусок, салатов, горячих блюд... читала и воображала, как повар мелко крошит ветчину, не забывая отбросить кусочек в сторону, как ловко трет сыр, как насыпает слоями в стеклянные - под хрусталь - салатницы, сыр и ветчину, перемежая их майонезом и зеленью, как... Катя даже улыбнулась смущенно - ощутила тайную связь с незнакомым ей поваром и заранее простила все его уловки.
  
  Женщина поняла Катину улыбку иначе.
  - Не смущайся, Катюша, я своему аналитику за час болтовни больше плачу. Мальчишка! - закончила она с неожиданным раздражением.
  
  Катя думала: эта вот женщина, несомненно, урывает кусочек из городского бюджета с той же ловкостью, с какой повар урывает кусочек мяса из ее салата, но если ей об этом рассказать, она, несомненно, возмутится и потребует наказать повара. Но еще больше она возмутится, если Катя укажет ей на ее непоследовательность. Впрочем, ничего подобного Катя делать не собиралась, - она снова обрела свои большие мысли - и стала самой собой - слегка снисходительной и очень равнодушной. Катя скучала.
  
  - Ну, за маму, - сказала женщина, когда на столе появились графинчик с водкой и закуска, - пусть земля ей будет пухом.
  Катя кивнула и опрокинула рюмку.
  - Вот ты, Катя, говорят, святая... - Женщина ковырнула вилкой салат и криво усмехнулась.
  Катя пожала плечами.
  - Говорят, ухаживала за чужой старушкой, как за родной матерью. - Женщина подцепила кусочек огурца и отправила его в рот.
  - Она мне наследство оставила, - Кате совсем не нравилась роль святой.
  - Тогда, конечно, тогда, да... - Женщина успокоилась и следующую ложку салата проглотила намного быстрее. - Нравится?
  - Нормально, - согласилась Катя, с трудом удерживаясь от зевоты.
  - Ты меня, конечно, знаешь?
  - Знаю.
  - Ничего-то ты не знаешь! - Женщина обхватила голову руками. - Наливай!
  
  Катя налила - женщине, решив, что та не обратит внимания на ее пустую рюмку, - и не ошиблась.
  - За мою маму! - Женщина повторила тост и отправила в рот следующую порцию салата. - Моя мама, - женщина вытерла рот рукой, забыв о салфетках и носовом платке, - не узнавала меня последние пять лет, называла "та женщина", понимаешь? Мой муж... мой сын... мои внуки... ну, это другая история... Моя мать умерла в день моего рождения.
  - Грустно, - вставила Катя.
  - Грустно? - Женщина подняла на Катю расплывшийся взгляд, попробовала собраться, махнула рукой и снова уставилась в стол. - Я ремонт три месяца делала, мебель переменила, банкет заказала, платье сшила, а она взяла - и померла... утром. Сегодня сорок дней, - добавила женщина и налила себе третью рюмку.
  
  Катя подумала, что банкет можно было использовать и для поминок.
  - Я похоронила ее за три часа до прихода гостей, - женщина снова вытерла рот рукой, - всего несколько звонков... Она жила не в больнице, а в отдельном доме со специальной женщиной, - пояснила чиновница (зачем?), - умерла тихо во сне... Формальности - минимальные... Я похоронила мать, а вечером - отпраздновала день рождения.
  
  Принесли горячее. Катя взяла в руки нож и вилку, разрезала мясо. Пахло недурно, - аромат чеснока с миндалем легким пассажем взвился над солидным мясным аккордом. Катя положила мясо в рот и удовлетворенно кивнула - повар недаром слыл мастером, будет о чем рассказать Светлане...
  
  - Ну... - чиновница прервала Катину дегустацию, - что скажешь?
  - Удобно, - сказала Катя, - когда можно позвонить и все устроить. Я с Афанасьевной два дня мучилась, хотя тоже формальности минимальные...
  - Так ты меня не осуждаешь? - Женщина наконец-то сумела сфокусировать взгляд и посмотрела Кате в глаза.
  - Мне все равно, - честно ответила Катя. - А почему вы мучаетесь?
  - Так об этом на работе узнали и... - женщина отодвинула салат и ткнула вилкой в мясо, - шепчутся, шепчутся, шепчутся... за моей спиной, а в глаза - улыбаются, умильно заглядывают: "Елизавета Андреевна, а как Ваша мама себя чувствует?" - и ждут.
  - А вы? - Катя отрезала следующий кусок.
  - Что я! - Женщина бросила вилку с насажанным на нее куском мяса в тарелку, мелкие жирные брызги оросили белую скатерть. - Я бормочу что-то невнятное и устраиваю поминки в психушке.
  - Так устройте их в своем особняке. Скажите, что выполняли последнюю волю матушки, а теперь, как любящая дочь... и расплачьтесь. Да закуски побольше - и выпивки...
  - Не могу, - казалось, женщина заплачет прямо сейчас, не дожидаясь специально приглашенных гостей, - боюсь.
  - А говорить мне "ты" - не боитесь? - Катя встала - разговор окончательно наскучил, а самому шикарному обеду в ресторане она всегда предпочитала сосиски - с пивом и кетчупом - на диване перед телевизором.
  - Да как ты?..
  - Прощай! - бросила Катя и с удовольствием хлопнула тяжелой входной дверью.
  
  "Теперь, согласно сценарию, мне полагается навестить собственную мать", - подумала Катя уже на улице, застегивая куртку и натягивая перчатки. Рядом мерз автомобиль Елизаветы Андреевны. Катя пнула колесо, мстя автомобилю за свой собственный восторг, и отправилась вверх по улице, внимательно вглядываясь в номера маршруток.
  
  "А все же забавно, - улыбнулась Катя уже в теплом салоне автобуса, - я не могу с помощью нескольких телефонных звонков похоронить свою мать в день ее смерти и - избавлена от соблазна".
  
  Глава 10.
  Каждую весну Катина мама чинила постельное белье. Катя смутно помнила, как этот процесс происходил тридцать, двадцать, даже десять лет назад, но в последние годы именно она - Катя, а не мама - накладывала латки на простыни и возвращала пуговицы наволочкам, а мама рассказывала об этом своим подругам - по телефону.
  
  "Нет, я не могу сегодня, - щебетала мама высоким и удивительно молодым голосом, - ты знаешь, я каждую весну достаю постельное белье, все, до единой простыни (ленивая Катя, чтоб не тянутся за ножницами, откусывала нитку), пересматриваю (Катя, вздыхая, поднималась с кресла - без ножниц не обойтись!) и каждую дырочку заштуковываю (Катя аккуратно подсовывала кусок простыни под лапку швейной машинки) - латки накладываю (Катя опускала лапку и нежно дотрагивалась до ручки - поворот, другой, лапка начинала танцевать, втягивая в движение неуклюжую поначалу простыню, а ритм задавала Катя - правой рукой: раз, два три! раз, два, три!) и белье как новенькое!"
  
  Белье и вправду становилось если не новеньким, то аккуратно заштопанным, радовало маму и поддерживало Катину репутацию - хорошей дочери. Катя шила в зале. Собственно говоря, она могла бы шить и на кухне, и в маленькой комнатке, но в зале работал телевизор - в унисон со швейной машинкой, а кроме того, в зале - на диване - лежала мама и можно было убить двух зайцев сразу: починить белье и поговорить с мамой. Разговоры с мамой были важной обязанностью любящей дочери, и Катя предпочитала комбинировать ее с другими - для экономии времени. К тому же телевизор служил Кате подспорьем и помощником, снабжая темами для беседы.
  
  Сегодня по телевизору - в дневном эфире - показывали сериал про бравых парней в камуфляже. Они ловко стреляли, дрались и виртуозно водили машину, спасая хороших героев и наказывая плохих. Плохие тоже стреляли, дрались и крутили руль, но чуть хуже, не так ловко - и проигрывали. Зато все плохие, как на подбор, были красавцами - с длинными волосами, демоническим взглядом и дурными манерами - и очень нравились Кате. Хорошие спасали женщину-мэра, на которую плохиши устраивали покушения. Покушение за покушением - и все неудачные. Мама болела за хорошистов, а Катя думала - о сегодняшнем разговоре. Настоящая, а не киношная чиновница не боялась покушения, она боялась разговоров, которые вели за ее спиной подчиненные. Причем разговоры эти велись не о коррупции вовсе, а о безобидном и совершенно частном поступке... да, было о чем задуматься.
  
  "Ну и работка у ребят!" - воскликнула мама. Катя подняла взгляд от простыни и покосилась на экран. Бравый спецназовец палил из автомата по зарослям камыша, в которых прятался проклятый киллер. "Да, уж", - согласилась она с мамой, а сама подумала, что в их городе мэра убили совсем не так драматично: возле плохо освещенного подъезда, из газового пистолета, переделанного под стрельбу боевыми патронами. И никаких спецназовцев рядом не было, только шофер, немолодой и тучный. Шофер даже не понял, что случилось, подумал: шефу сердце прихватило, - вышел из машины и тоже попал под пулю... И эта женщина - из мэрии - ездит себе без всякой охраны и боится сплетен, хотя, если разобраться, ни убийцу, ни заказчика ведь так и не нашли... А взять главного экономиста, проживавшего в мамином доме... Стукнули гирькой по башке, затащили в ванну, пытали, пытали... всю квартиру перевернули, ничего не взяли, убили и... И Катя поняла, что сценарии для сериалов не из жизни вовсе берутся, а из представлений о ней, и чем представление от жизни дальше, тем сценарий - интереснее... Катя не успела углубиться в мысль - мама подала следующую реплику:
  - Вот и выйди замуж за такого, - (мама имела в виду спецназовца). Чуть что не так, в морду бьет...
  
  Мамина реплика столкнулась с Катиной мыслью и столкнула мысль с прямой и хорошо накатанной дороги - насчет вещей и их идей. Катя подумала о себе. Ее покойный муж не служил в спецназе. Он скромно заведовал складом парашютно-десантной службы авиационного полка. И в первую чеченскую войну возил раненых - на вертолете. Спасателей сопровождали ребята из спецназа, прикрывали, когда нужно было забрать раненого летчика из вражеского тыла. Эти ребята поведали мужу много забавных историй.
  
  - Знаешь, как пленных чеченцев допрашивают? - интересовался муж у Кати.
  - Ну, - Катя вспоминала школьные рассказы о партизанах, которым злые фашисты загоняли иголки под ногти.
  - Берут напильник и точат передние верхние зубы, - ухмылялся муж.
  
  Катин рот наполнялся слюной, почему-то - кислой, муж делал очередной глоток водки из граненого стакана. Катя мечтала, муж спивался, а мама, глядя в телеэкран, видела бравых спецназовцев и никак не соотносила их с непутевым зятем.
  
  Мама была уверена, что зятя отправили на пенсию, едва он выслужил срок (год за полтора) по причине его беспробудного пьянства. Мама ошибалась. За пьянство из армии еще никого не выгоняли. Катиного мужа выгнали за торговлю оружием. За руку не поймали, но Катя-то знала... Конечно, он не был оружейным бароном, торговал по мелочи. То патроны к Калашникову привезет для бывшего командира полка. Тот, выйдя в отставку, завел пару бензоколонок, патроны в таком бизнесе - вещь необходимая. Еще муж снабжал местных рыбаков взрывчаткой. Иногда он привозил ручные гранаты и хранил их в ящике для картошки (запалы отдельно), иногда... Про эти "иногда" он Кате ничего не говорил, сама догадалась. Его начальник возил оружие ящиками, содержал две семьи: жена, любовница... Катя с мужем копили на квартиру. И только успели разменять однокомнатную клетушку на подержанную трехкомнатную хрущовку, как начальник попался - с поличным. Под суд его не отдали, отправили в отставку. И принялись за мужа. Устроили ревизию на складе. Ничего не нашли: ни оружия, ни хищений. Не досчитались двух шприц-тюбиков с промедолом из аварийной аптечки. Однажды у мужа заболели зубы, он и воспользовался. Но нужно же было хоть за что-то зацепиться! Мужа даже в отставку не отправляли, предложили сдать склад и идти "на бетон" обслуживать самолеты. Но он обиделся: "Суки! Из-за двух тюбиков промедола!" Порывался гранату в штаб кинуть. Катя остановила: "Да наплюй ты на них! Неужели не проживем?" Прожили. Недолго. Муж запил, не так, как раньше, когда он напивался по праздникам, по поводам и при встрече с друзьями - запил капитально, беспробудно, ежедневно. То ли от обиды, то ли от чувства вины, то ли от безысходности. Муж всегда отличался практичностью: даже когда ему предложили медаль за чеченскую компанию, он предпочел повышение в звании, из прапорщика превратился в старшего прапорщика, - зарплата больше. И пайковые, как Катя шутила - на банку тушенки. А ведь медаль предлагали не за просто так. За настоящий бой. Спасательный вертолет отправился к месту падения самолета, самолет лежал на нашей территории, полетели без прикрытия. Нарвались на засаду. И муж, хоть и спасатель, не растерялся, открыл ответный огонь. Вернулись без потерь, даже печальный груз сумели вывезти. "Я потом фельдшера всю ночь водкой отпаивал", - рассказывал муж, совсем не похожий на героя боевика. И Катина мысль, сделав небольшой зигзаг - завиток, загогулину, вернулась к началу пути - несоответствию между реальной жизнью и ее отражением в искусстве.
  
  "Тогда зачем мы смотрим телевизор и читаем книги? - думала Катя, пока ее мама болтала с подругой по телефону, - если все равно ничего из прочитанного или увиденного не можем использовать - в реальной жизни?" Тут Катя сделала небольшую паузу и небольшую отметочку - на полях своих рассуждений - о том, что глянцевые журналы потому и популярны, что создают иллюзию: "Как встретить мужчину своей мечты и удержать его..." Но бог с ней, с макулатурой, зачем мы читаем, тратя уйму сил и времени, так называемые шедевры? "Для удовольствия, надо полагать", - решила Катя. Но тогда... Катя вспомнила про крыс, которым - исключительно с научными целями - вживляют в мозг электрические контакты и учат замыкать цепь. Ток проходит через центр удовольствия, и бедная крыса, сообразив, как жать на педаль, жмет и жмет... жмет и жмет, пока не умирает от истощения - счастливой. И подумала Катя, что стоит ей раскрыть книгу, как она...
  
  - На сегодня все, - Катя оборвала нить - вместе с мыслью - и освободила простыню из-под лапки.
  Простыня взмахнула заштопанными крыльями и сложилась вчетверо, а Катя принялась складывать швейную машинку.
  - Кофейку?
  
  Дежурный вопрос - по давно заведенной традиции они и кофе выпьют, и несколько шоколадных конфет съедят, и поговорят... И тема разговора известна: мамины вопросы - Катины ответы... Порой Катя удивлялась: неужели мать совсем не помнит, что рассказывала все свои истории не десять, не сто - несколько тысяч раз! - с теми же интонациями и в том же порядке, и неужели она действительно думает, что Кате интересно ее слушать - снова и снова - три десятка лет подряд? Мама рассказывала свои истории, и каждый раз получалась, что она - самая красивая ("Я красавицей никогда не была, куда только мужики смотрели?"), самая умная ("Меня не проведешь!"), самая удачливая ("Мне всегда везло на хороших людей!"). Мамины подруги - близкие и дальние - верили. Не верила только Катя - из-за какого-то неведомого ей самой морального дефекта. Не верила и с каждым маминым словом чувствовала, как злоба - темной шерстяной ниткой - из сердца! - скручивается в клубок. И за долгие годы их родственных отношений этих клубков накопилось!.. Хватит не на одну тысячу крепких и теплых носков, свитеров и шарфиков.
  
  Мама уложила простыни в шкаф и оттуда же - из шкафа - вытащила початую коробку конфет. А Катя - на кухне - поставила чайник на плиту. Движения все знакомые, как и звук маминого голоса из комнаты, как рисунок обоев на стенах, не изменившийся за последние двадцать лет, только потускневший и потерявший позолоту. Эти обои привез из Москвы Катин брат, когда ездил в столицу на зимние каникулы в классе, кажется шестом... или седьмом? Катя поймала себя на мысли, что совершенно этого не помнит. А ведь во время этой поездки она потеряла девственность. На том самом диване, что по сей день стоит в гостиной - рядом со столиком для телефона. Катя оглянулась назад - в прошлое и на плиту - не закипел ли чайник? Чайник пыхтел, а прошлое отодвинулось - фильм окончен, зрители - на выход. Катя вздохнула и выключила под чайником газ. Ей не нравилось кино о прошлом - четкие черно-белые кадры в тревожно ускоренном темпе. Фильмы о будущем - яркие и расплывчатые - сулили счастье, несмотря на голос рассудка: "Тебе уже сорок, а ни семьи, ни приличной работы..." Голос очень походил на мамин, а не слышать - слушать себе дороже! - мамин голос Катя научилась очень-очень давно. Так давно, что даже фильм об этом где-то затерялся - на дальних и пыльных полках.
  
  Когда ты меня покрасишь?
  Такие конкретные вопросы Катя воспринимала хорошо. Она посмотрела на белеющую мамину макушку, сверилась с графиком своей работы и уверенно ответила:
  - В понедельник, в двенадцать.
  - Не забыть бы, - заволновалась мама.
  - Я позвоню, напомню, - успокоила Катя.
  
  Мама и Катя поменялись местами. Раньше Катя сидела на кухне, подставив маме свои густые и длинные волосы, а мама сооружала из них сложную прическу - два валика над ушами переходят в косы и тщательно укладываются на затылке. Прическа держалась целый день и подходила к созданному мамой облику - интеллигентная девушка из интеллигентной семьи. Этот образ очень нравился маме и ее подругам, но не Кате - неудобная одежда, неудобная обувь, неудобная прическа и очень неудобные манеры... Сыновьям маминых подруг этот образ тоже не нравился, и они были слишком молоды, чтобы различать образ и Катю. Мужчины постарше были проницательнее, но... Вот именно - интеллигентная девушка из интеллигентной семьи не встречается со зрелыми и женатыми мужчинами. Так Катя и простояла молодость - у стены - в длинной юбке, на высоких каблуках, со старомодной прической...
  
  Катя встряхнула головой и улыбнулась:
  - Спасибо, мамочка, но мне пора.
  - Уже?
  - Надо еще пол в мастерской помыть, - объяснила Катя, торопливо споласкивая чашки.
  
  Это она ошиблась, это она не подумала. И пока она вытирала чашки, ставила их на место и натягивала в прихожей помятенький, но такой удобный пуховик, она слышала - никак не могла не слышать! - мамины сетования: "Когда же ты, наконец, найдешь себе приличную работу!"
  
  - Спокойной ночи, мамочка, до понедельника! - И Катя чмокнула мать в щеку - прямо посреди обличающей фразы. - Папе привет! - уже на лестнице.
  
  Катя быстро пробежала пять этажей и перевела дух только на крыльце. На небе уже горели звезды - куда ярче, чем скупые фонари. Несмотря на легкий мороз, притормозивший таянье сугробов, ощутимо пахло весной. Катя сунула руки в карманы и, слегка согнувшись, отправилась домой. Она соврала - пол в мастерской был чист. Она соврала и ничуть об этом не беспокоилась - дышала часто и глубоко - до головокружения, избавляясь от запахов родного дома. Уфф...
  
  "Интересно, - Катя снова включила свой внутренний диалог, примолкший во время чаепития, и включила на полную громкость, - зачем я хожу туда и слушаю все эти глупости?" Хороший вопрос. Вот только ответ на него где-то потерялся. Обвинений в неблагодарности Катя не боялась. Она и в самом деле была неблагодарной дочерью, так как не чувствовала никакой благодарности - ни за свое появление на свет, ни за свое счастливое детство. (А детство было счастливым - без кавычек!) Не боялась Катя и дурного примера для своего сына: "Как ты поступишь со своими родителями, так и твои дети поступят с тобой - в старости". Даже мобилизовав все свое воображение, Катя не могла представить, чтобы сын красил ее седую макушку, штопал ее простыни или стирал ее носки... Наследство? Ну, это просто смешно... Старенькая квартирка - пополам с братом. И лицемерить еще лет двадцать! Хватит с нее Афанасьевны... Нет, из-за наследства Катя не стала бы терпеть так долго - смертельную скуку. Тогда почему? Катя даже остановилась. Посмотрела на звезды - молчат, мерцают. Слежавшийся снег поскрипывает под подошвами. И... и нет родителей. В смысле, Катя не навещает их дважды в неделю, не слушает мамины разглагольствования и не отвечает на папины вопросы - о сыне и его успехах в учебе... Катя живет себе своей жизнью, тихо-мирно... И тут Катя ощутила странную пустоту внутри. Не то чтобы она стала совсем пустой, нет. Дыра возникла лишь в том месте, где располагались родители и все, что с ними связано. В Катином мире возникла дыра, пустота, воронка... Словно упала полка, доверху нагруженная ненужными вещами, и в шкафу воцарился хаос. Придется вытаскивать полки, заново вкручивать шурупы, устанавливать полки, разбирать сваленные в кучу простыни, платья, полотенца и, пардон, нижнее белье... И тащить узлы на помойку... После каждой уборки неведомо откуда появляются тюки ненужных вещей. И пока Катя досадовала на некстати упавшую полку, кусочки цветного стекла - мозаика ее мира - сыпались и сыпались вниз, обнажая шершавую штукатурку...
  
  Катя замерзла, прибавила шагу. Она не хотела додумывать мысли о родителях. Визит окончен, Катя может вернуться к себе - в уютную пустую квартирку, в тишину и теплый воздух маленьких комнат. И ощутить - до краев - свое одиночество, когда нельзя прижаться щекой к шершавому, слегка отдающему табаком свитеру и... и сказать, наконец, ту большую мысль, что совсем недавно возникла в Катиной голове... "Знаешь, - сказала бы Катя, вернувшись домой (если бы было кому сказать), - вместо того, чтобы изучать темную сторону Добра, люди почему-то увлеклись разглядыванием светлой стороны Зла. Неужели они не видят разницы?"
  
  В квартире все было так, как представляла Катя, плюс мягкое урчание холодильника. Катя подошла к его белой дверце, открыла, достала из правого нижнего угла бутылку вина, наполнила чайную чашку и уселась перед телевизором - с романом Джейн Остен на коленях. Вино, как и книга по психологии, быстро превратило большую мысль во что-то теплое, уютное и ручное... во что-то, чем можно укрыть ноги, что можно подсунуть под голову и нежно погладить... Катина душа замурлыкала, засыпая. И уже задремав, Катя вспомнила Зойку, завершающую каждый день изрядной порцией спиртного. Катя усмехнулась, ощутив свое родство с ней.
  
  Глава 11.
  Наверное, Зойка тоже что-то почувствовала, потому что у Кати зазвонил мобильный телефон. Катя вздрогнула, открыла глаза - зеленые цифры, парящие в темноте над телевизором, равнодушно свидетельствовали: половина второго - ночи. Растревоженная, рассерженная Катя поползла на звук, отыскала мобильник, нажала на кнопку. "Да, слушаю..." - Катин голос был сонным и вовсе недружелюбным. Но Зойка плевала на оттенки и интонации. "Катя! - пьяно всхлипывала Зойка. Катя попробовала представить, где Зойка находится и во что одета, представить, как тушь стекает по ее щекам, но не сумела. - Катя! Меня уволили! Все, я больше не работаю! Если бы ты видела, что произошло, ты бы меня поддержала!" - "Я тебя поддерживаю, - ответила Катя. Ее голос уже сочился сочувствием, как калорифер - теплом. - Приходи ко мне". Пожалуй, последняя фраза прозвучала чуточку обреченно... провести ночь, утешая Зойку - брр... Но дружба обязывает. И хотя Катя не испытывала особой привязанности к Зойке, но Зойка Катю любила, и Катя покорно несла возложенное на нее бремя чужой любви. Зойка всхлипнула в последний раз: "Иду", - и отключилась. Катя зевнула, потянулась, надела халат и отправилась на кухню - ставить чайник: изощренная месть, между прочим, ведь Зойка, конечно же, предпочла бы горячительные напитки - горячим.
  
  И пусть Кате не особенно - да что там, будем откровенны! - совсем не хотелось слушать пьяную Зойкину болтовню, она уже назвалась груздем, и теперь оставалось лишь пожинать плоды - неосторожности?.. неосознанной вины за вмешательство в Зойкину любовь?.. приверженности представлениям о дружбе? Пока Катя искала ответы, ее руки и ноги, ее полноватое, избалованное жирной пищей и лежанием на диване тело совершили множество движений, независимых от головы и сердца, томящегося ожиданием скуки. Когда Катя очнулась от раздумья, она уже ставила чайник на плиту - второй раз за день. Катя очнулась - пояс, стягивающий халат и талию, развязался и упал на пол. Халат распахнулся, Катина кожа, лишенная теплого кокона, заворчала, забила тревогу и послала сигнал Катиной голове - Катя вздрогнула, подняла пояс и заново перевязала халат.
  
  Этот халат достался ей от мамы - добротный, теплый и очень крепкий, сшитый из махровых полотенец. Он много лет прослужил маме, пока та не располнела и не купила себе новый - красивый, турецкий. А старый халат перешел на службу к Кате, как и покрывало на диване, занавески в кухне, столовые тарелки... и даже этот умиротворенно сопящий чайник. Мама считала его очень неудобным, а Кате находила вполне приемлемым. В своей жизни Катя использовала столько маминых вещей, что мама уверилась: Катя - вместе с вещами - использует и ее, мамины, представления о них. Если мама читала Кате лекции о стирке и хранении мохеровых кофточек и Катя слушала, то почему мама не могла учить Катю любви, счастью и правильной жизни? Мама тоже умела мыслить по аналогии... и видела - не могла не видеть! - как неудачно распоряжается Катя красивыми, удобными, не раз выручавшими маму представлениями и образами их общего - в этом мама не сомневалась - мира, будто лишенная вкуса женщина подбирает шарфики к пиджакам и пальто... Ведь из-за Катиной скрытности мама ничегошеньки не знает о мире, где темная сторона добра вовсе не равна светлой стороне зла... (Тут Катя вспомнила красивое выражение: "Данные матрицы не являются коммутирующими" - выражение из мира высшей математики, ее сына и Вернера Гейзенберга).
  
  Позвонили в дверь. Так тихо, что Катя удивилась неожиданной Зойкиной деликатности и побежала в коридор. На лестничной площадке, тем временем, раздался новый звук - кто-то сердито гремел замками и - Катя готова была поклясться! - чертыхался. Она распахнула дверь: Зойка спьяну перепутала двери и разбудила не только Катю, но и голубоглазого толстяка Женечку. Тот стоял на пороге своей квартиры в широких и длинных трусах и застиранной майке с выцветшим Микки-Маусом на груди, босиком, сонно щурился и позволил Кате в деталях разглядеть свой круглый живот и тонкие ноги.
  
  -Извините, - пробормотала Катя, давясь от смеха, и втащила Зойку в свою квартиру.
  - Катечка, - простонала незадачливая Зойка и рухнула в ее объятия.
  Женечка еще похлопал короткими и редкими ресницами, но тут Катя захлопнула дверь и потеряла его из вида.
  
  Зойка выглядела в полном соответствии с Катиными представлениями: маленькая, взъерошенная и пьяная. Размазывая тушь по щекам, она рыдала - на кухне возле теплой батареи. Катя, запахнув халат, слушала, кивала головой, подливала Зойке чай, поглаживала ее по плечам и всем своим видом выражала сочувствие. Из несвязных Зойкиных выкриков Катя составила связный рассказ и теперь терпеливо ждала, когда Зойка успокоится и ее можно будет уложить спать - на старенький диванчик возле телевизора. И еще Катя думала - с тоской, что, если Зойка и в самом деле уволится, то придется ей, Кате, выходить завтра на работу, а ведь завтра - суббота - день, когда приезжает сын и они подолгу сидят на кухне и разговаривают - обо всем на свете. И еще, если Зойка уволится, то неизвестно сколько времени Катя проработает без выходных - пока там Серега не найдет новую дуру на Зойкино место. И еще - нового человека придется долго вводить в курс дела, рассказывать обо всех уловках, и неизвестно, кто попадется, может, такая зараза! Катя не была готова к переменам. А Зойка? И Катя постаралась повернуть ситуацию к своей выгоде.
  
  - Серега, конечно, козел, - согласилась она - в очередной раз.
  Да и как не козел - конечно козел! Серега всегда становился козлом, когда входил в запой или выходил из запоя. На этот раз вхождение в запой совпало с приходом новенькой официантки, и Серега решил за ней поухаживать. Зойка, считавшая пьяного хозяина своей законной добычей, терпеть не стала и устроила скандал: назвала Серегу сволочью неблагодарной, получила в ответ оплеуху, бросила ключи от закусочной на пол, выпила бутылку водки в каморке у сторожа и отправилась искать сочувствия - у Кати. Кате сочувствия было не жалко - жалко времени, и она - из дружеских побуждений! - постаралась наставить Зойку на путь истинный.
  
  - Зоя, - мягко сказала Катя (когда основной поток слез и проклятий утих, и на щеках остались лишь маленькие редкие капли, светло-серые, почти прозрачные - тушь на ресницах тоже закончилась), - Зоенька, а, может, обойдется. Подумай сама, такое место у тебя хорошее: и сыта, и денежка в кармане. А Серега... да куда он от тебя денется? Вот увидишь, проспится и ни о чем не вспомнит. А ты, главное, помалкивай на работе и никуда не лезь. Да хрен с ними, с его бабами, деньги дороже...
  
  Зойка задумалась. То ли водка из головы повыветрилась, то ли Катя нужные слова нашла, но увольняться Зойке расхотелось - снова начинать с трех тысяч?
  - А как же ключ! Я ж его бросила! - вполне по-деловому спросила она.
  - Придешь завтра на работу, - сказала Катя как о чем-то само собой разумеющемся - пораньше. И, пока Светка не появилась, она же всегда опаздывает - не преминула подколоть подругу Катя, - тихонечко извинишься перед Серегой и спрячешься за мойку. И сиди там тихо, как мышь. А если Серега мне позвонит, я скажу, что у меня температура тридцать девять, горло болит, и я никак, ну никак не могу выйти на работу. А там он окончательно запьет, и все забудется. Все утрясется, в конце концов.
  
  - Спасибо, - с благодарностью всхлипнула Зойка, - ты настоящая подруга. Не то что Светка! Она, стерва, радовалась, я видела...
  - Да бог с ней, - успокоила Катя - и погладила Зойку по плечам. - Пусть - куда мы без нее.
  - Эх, Катя! - Зойка, сидя на стуле, обхватила стоящую рядом Катю обеими руками. - Какой он все-таки козел!
  - Все мужики - козлы, - Катя охотно распространила частное Зойкино определение на всю мужскую популяцию, опустила Зойкины руки на стол и отправилась стелить постель. Третий час - самое время спать
  
  Но Зойка спать не хотела, для нее три часа ночи - время веселья, время, отданное друзьям - по бутылке и приключениям. Зойка должна была пить, говорить и... И она никак не хотела укладываться на узенький Катин диванчик. А у Кати не было сил выслушивать - снова и снова - историю Зойкиной любви. Но, наверное, там, на небесах, или еще в каком месте, где пишутся книги человеческих судеб, Катин ангел сжалился над ней: поспешил на помощь. В Катину дверь снова позвонили, недоумевающая Катя распахнула ее и - удивилась - который раз за день? - голубоглазому Женечке. Одет, причесан, смущен:
  
  - Добрый вечер.
  - Ночь, - не очень-то приветливо ответила Катя.
  - Завтра суббота, - поспешил оправдаться Женечка. - Не спится, и я подумал: а не выпить ли мне с девочками? - И он вытащил из-за спины левую руку - с бутылкой шампанского.
  Катя чуть не застонала, однако не успела захлопнуть перед Женечкой дверь - из кухни выплыла Зойка:
  - Заходи!
  - Я легла в три ночи, - взмолилась Катя. - Я встала в семь утра! Я весь день прокрутилась как белка в колесе! Я спать хочу!
  Зойка растерянно захлопала свежеподкрашенными ресницами - успела обновить макияж, пока Катя возилась с простынями. И Женька - в порыве неожиданного вдохновения - нашел выход:
  - Тогда, может, ко мне? - И посмотрел на Зойку, чуть не подмигнул!
  - Женя, - Катя торопливо представила соседа, боясь поверить в близкое освобождение. "Очень милый мужчина, холостой...", - шепнула она прямо в ухо Зойке.
  Но для Зойки куда важнее, чем Женькин статус, было шампанское в его руках.
  - Зоя, - ответила она, забирая бутылку. - А закусывать чем будем?
  - Так у меня... - Женечка махнул рукой в сторону своей квартиры, - все есть!
  - Иди, Зоенька, отвлекись немножко, - подтолкнула подругу Катя.
  
  Зойка и не нуждалась в подобном поощрении. Окинув соседа более или менее внимательным взглядом, она двинулась к двери, Женька пропустил ее и шмыгнул следом. Катя еще постояла немного - из вежливости, дождалась, пока в соседней квартире щелкнет замок, выключатель и кнопка на магнитофоне, прикрыла дверь, на цыпочках вернулась в спальню, сбросила халат, вычеркнула Женьку из списка кандидатов в мужья, раскрыла роман Джейн Остен и отправилась гулять по английским газонам...
  
  Довольно долго она кружила по узким дорожкам, прислушиваясь к скрипу песка под тонкими подошвами туфель. Потом вернулась в гостиную - как раз в тот момент, когда туда вошел Эдвард Феррарс делать предложение Элеоноре Дешвуд. А бедняжка Элеонора, уверенная, что ее избранник женился на другой, все ниже склонялась над вышиванием, опасаясь выдать свои чувства. Катя улыбнулась в предвкушении счастливого конца - она не в первый раз читала эту книгу, а ее сердце мучительно сжалось - совсем как у Элеоноры. Катя на мгновение закрыла книгу и глаза, наслаждаясь сладким ужасом, пока герои героически соблюдали приличия: вставали, садились, осведомлялись о здоровье близких - после короткого разговора о погоде... Катя любила романы Джейн Остен - за тонкость чувств, изящество манер и твердость нравственных принципов - за все, чего недоставало в ее реальной жизни. Реальной? Катя выпрямилась, забыв о книге и равномерном скрипе, доносящемся из-за стены - Зойка не теряла времени даром! Катя увидела прошедший день - череду миров, сквозь которые она проходила, словно сквозь комнаты: психиатрическая больница, ресторан, стены маминой кухни - в потертой позолоте воспоминаний, взрывы на экране и взрывы в памяти, пьяная Зойка, а где-то на горизонте - пропахшее табаком и жиром кафе, английские лужайки... В каком из этих миров она действительно живет? А где - всего лишь случайная гостья? И Кате показалось: ответь она на этот вопрос, и навсегда - до конца дней и того, что бывает после, - будет жить в этом мире, пусть ограниченном, но надежном. И сама станет - настоящей Катей, тоже ограниченной, но понятной окружающим - и самой себе. Стоит только выбрать, и все! - будет в порядке. Катя даже застонала - от усилия, завернулась в одеяло и сделала несколько шагов по спальне.
  
  - Не бойся, Катя, - торопливо зашептал в ухо мамин голос, - у тебя все получится, только...
  - Не в психиатрическую больницу? - усмехнулась Катя.
  Мама смутилась и замолчала. И кровать за стеной - умолкла.
  - А зря, - вздохнула Катя - то ли в мамину сторону, то ли просто так. - В психушке Бог живет. Правда, к приезду высоких гостей его прячут, напугать боятся...
  Никто Кате не ответил, никто - в целом мире - ее не услышал, и лишь глубоко под корой старой акации, задумчиво глядящей в Катины окна, шевельнулся в деревянных жилах сок - и пришла весна. Пришла и шепнула: "Ничего, Катюша, все уладится, только подожди - еще немного, совсем чуть-чуть".
  
  Глава 12.
  Чего Катя не любила, так это ждать. Она никогда не приезжала на вокзал раньше, чем за пять минут до отхода поезда, разве что в детстве, когда к поезду ее везли родители, которые вечно боялись опоздать. Катя ненавидела очереди. В пору своей молодости (ранней? первой?) она ненавидела очереди еще и потому, что вынуждена была в них стоять. Как правило, очередь - килограмм колбасы, полкило сыра в одни руки - тянулась полтора-два часа, а детективов в ярких и мягких обложках тогда еще не печатали. Это сейчас их жарят как чипсы и упаковывают как прокладки, а тогда... скучнейшие романы Дюма-отца были величайшим дефицитом. Хорошо, что в те времена ее мама работала в милиции и могла доставать кой-какой дефицит, и хорошо, что когда-то - в ранней юности (своей, не Катиной) - мама, приехавшая из глухой деревни в большой город, случайно познакомилась с девушкой из еврейской семьи, у которой было много книг... хотя красивые платья мама любила несколько больше (просто у нее их никогда не было - добросовестно поправлялась Катя), но и книги - в маминых глазах - стали одним из непременных атрибутов культурной - городской! - жизни. Так что Катя имела несчастье пристраститься к чтению еще в раннем детстве и, выйдя замуж и зажив своим домом, она больше всего тосковала по книгам, а еще - по возможности свободно распоряжаться своими мыслями и временем. Эта тоска с особой силой охватывала ее в очередях. Как хранительница семейного очага Катя должна была кормить мужа и терпеливо дожидалась счастливого момента, когда хамоватая продавщица кинет в ее сторону два свертка, - успеть схватить, а то задние уведут, и скандала не миновать! Она приходила домой разбитая, измочаленная очередными скандалами и валилась на диван - дожидаться мужа. Она грустно следила за часовой стрелкой: еще пять минут можно спокойненько полежать, а потом чистить картошку. Муж приходил как раз к тому времени, когда Катина голова немного освобождалась от визгливых старушечьих голосов, приходил и включал свой голос - быстрый мальчишеский фальцет, периодически переходящий в писк. Катя быстро поняла, что ее муж попросту очень глуп. Поняла. Но вместо того, чтобы развестись, - забеременела.
  
  Теперь муж был мертв, а Катя ждала сына из университета - каждую субботу. Но это было совсем другое ожидание. Во-первых, в субботу Катя категорически не работала. Каждую субботу она просыпалась в хорошем настроении, независимо от приключившихся накануне неприятностей. Просыпалась, правда, поздно - сын приезжал во второй половине дня и времени у Кати было предостаточно, но всегда с улыбкой. "Доброе утро, Катя", - говорила она себе и потягивалась - большим, побелевшим за зиму телом - доброе утро! Она была счастлива весь день. И с каждой минутой ожидания ощущение счастья лишь нарастало и достигало вершины (пика!) в половине четвертого, когда раздавался звонок в дверь - сын! Но счастье не кончалось и с его приходом, оно даже не шло на убыль, оно становилось немножко другим - мягким, ласковым и теплым, как плед, в который Катя куталась зимними вечерами.
  
  - Привет, - говорила Катя, распахивая двери, первую, обитую дерматином, и вторую, железную.
  - Здравствуй, мама, - отвечал сын - бледным отражением ее восторга - и входил в прихожую.
  
  Катя со счастливой улыбкой смотрела, как сын расшнуровывает покрытые пылью (или грязью - в зависимости от времени года) ботинки. Она брала его рюкзачок и несла в его комнату. "Привез белье в стирку?", - обязательно спрашивала она. "Угу", - гудел сзади сын. Катя доставала из рюкзачка пакет с грязным бельем (даже запах его грязных носков доставлял ей удовольствие!) и складывала белье в стиральную машину. "Вымой обувь" - тоже традиционная фраза. И сын тащил пыльные ботинки в ванную и мыл их над раковиной, потом ставил на батарею в кухне. Катя так любила сына, что с удовольствием вымыла бы его ботинки, но ее удерживал здравый смысл. Здравый смысл удерживал ее и от чтения записочек, обнаруженных в карманах, и от проверки его мобильника, подаренного на день рождения, и от еженедельных визитов в общежитие. "Ты, мам, больше ко мне не езди, - сказал ей сын на зимних каникулах, - я уже привык". И Катя послушалась: "Хорошо, сыночка". В благодарность судьба преподнесла ей подарок: если в первом семестре у сына в субботу было четыре пары, то во втором - только две. И он стал приезжать домой сразу после обеда - в три часа дня. Так что Катя едва-едва успевала пробежаться по комнатам с пылесосом и нажарить любимых сыном оладушек - пухленьких, румяненьких...
  
  - Сметана, варенье, мед? - весело спрашивала она голодного сына, с трудом удерживаясь, чтобы не погладить его по встрепанным волосам.
  Сын ел, отвечал на Катины вопросы. Иногда - охотно, иногда - лишь бы отделаться. Катя не обижалась. Слишком часто ей самой приходилось отвечать на ненужные вопросы, и она прекрасно понимала, какая это докука - родительская любовь. Поэтому она умолкала и просто смотрела, как ее сын кушает и думает какие-то свои мысли, изредка улыбаясь - не ей, а тому, что происходит с мыслями после обдумывания. Когда сын улыбался - вот так, в никуда, он становился похож на ангела, несмотря на мальчишеский аппетит и прыщавость. Он ел, потом мыл за собой посуду, потом шел к себе в комнату, раскладывал на столе учебники...
  
  - Ты сейчас помоешься или один посидишь? - спрашивала Катя сына.
  - Помоюсь, - отвечал сын (или "посижу").
  
  Кате было достаточно, что он дома, здесь, рядом, за стенкой. Достаточно слышать шум воды в ванной, обрывки его разговоров по телефону. Достаточно, чтобы быть счастливой. Если сын вначале отправлялся в ванную, Катя заходила к нему в комнату, перебирала листы бумаги на его столе, сплошь заполненные формулами. Не то чтобы эти формулы были ей совсем уж непонятны, все-таки она окончила технический вуз, но для Кати они так и остались закорючками, не имеющими никакой связи с реальностью. С ними можно было производить всевозможные манипуляции, чтобы получить положительную оценку на экзамене - и только. Эти же знаки, черточки, перевернутые треугольнички, латинские буквы - все эти интегралы-производные - были для сына самой настоящей реальностью.
  
  Катя понимала сына - не умом, а тем неясным чувством, что заставляло ее предпочитать реальности мир печатных текстов, которые ведь только черные закорючки на белой бумаге. Но, если Катя разводила мир, предстающий со страниц любимых книг, и мир, данный ей, так сказать, в ощущениях, по разные стороны баррикады, а сама - на баррикаде - отбивала атаки сразу с двух сторон, то для сына реальный мир, полный случайностей и безалаберности, был лишь бледным отражением стройного и четкого мира формул, и сын, управляясь с формулами - по строго установленным законам, в какой-то мере создавал и тот реальный мир, в котором жил сам. Ему очень не нравилось жить в общежитии, и он стремился как можно лучше орудовать формулами - чтобы сделать научное открытие, получить Нобелевскую премию и зажить в отдельной квартире, а не в комнате с двумя другими студентами. Вот.
  
  Сегодня сын первым делом пошел в свою комнату, прихватив с собой телефонную трубку. Он звонил своей бывшей однокласснице. Катя не подслушивала. Сын никогда не закрывал дверь в свою комнату. Он удивительным образом сочетал в себе стремление к уединению со страхом закрытых помещений. Сын говорил об энтропии Вселенной - Катя улыбалась - сын думал о том, как спасти человечество. "Нужно построить космический корабль, который движется со скоростью света, и полететь в центр черной дыры, тогда мы сможем оказаться в другой Вселенной", - объяснял он с энтузиазмом. Катя улыбалась все шире и шире. Для сына черная дыра и полет к ней были такими же привычными вещами, как для Кати - поход в магазин. А когда - месяц назад - сына вызывали в военкомат, и он вернулся оттуда, ворча на напрасно потерянное время - пропустил лабораторную работу, Катя захотела выяснить, что же для сына значит Родина, которую он - по определению - должен защищать. Катя с удивлением поняла, что слово-то такое сын знает, но что оно значит - не имеет представления.
  
  - О чем ты думаешь, когда говорят "Родина"?
  Сын пожал плечами.
  - А у тебя есть какое-нибудь любимое место? - Катя вспомнила детскую песенку о березках во дворе.
  - Да, - ответил сын.
  - И что это?
  - Звезды.
  
  Катя вздохнула: человеку, родина которого - звезды, трудно объяснить необходимость армии и неизбежность войн здесь - на Земле, ведь из математических формул ничего такого не следует...
  
  Катя вздохнула и отправилась на кухню - жарить оладьи для сына. И думать большие мысли - про войну. Про ее смыслы и символы. Кефир, яйца, мука, сода - противоречия, непонимание, ненависть. Ах, да! - политические интересы, государственная необходимость. Патриотизм! Грязь, кровь и голод. Беспробудное пьянство - после победы. Примерно так представляла себе Катя причины и последствия всех человеческих войн, мучительно ощущая неполноту и неполноценность своих представлений. Катя никогда не была на войне. А все, что знала, приходило к ней через рассказы очевидцев, через вторые или третьи руки - секонд-хендом реальности. Муж говорил о войне, как о работе, неприятной, конечно, вроде забойщика скота на мясокомбинате, но делать-то надо. Никакой ненависти к врагам он не испытывал. Даже выпил за упокой души Дудаева. И Катя с ним. "А ты хочешь снова в Чечню?" - спросила мужа хорошо поддатая Катя. "Хоть сейчас", - ответил муж, хрустя огурцом. Катя удивилась - пальба из автомата не доставляла мужу особенной радости и вдруг... "Там все понятно, - объяснил муж (ну, эту фразу она слышала и читала раз сто, оказалось - правда), - знаешь, что делать, а здесь..., - и он махнул рукой в сторону военного аэродрома, - что ни день, то приказ, один дурнее другого, скорей бы на пенсию". Насчет глупых приказов Катя согласилась, и у нее на заводе несообразностей хватало - хоть юмористический журнал издавай. "Как можно высотомер разобрать, промыть, отремонтировать, собрать и настроить за четыре часа? - интересовалась она у мужа, словно это муж составлял технологические карты ремонта. - Да не один высотомер, - добавляла Катя, - все четыре. Все четыре высотомера, что стоят на самолете. Представляешь?" И тоже хрустела огурцом - словно лозунги выкрикивала в знак протеста. Муж представлял: у него тоже имелся высотомер, маленький, как наручные часы, Катя подарила на день рождения, собрала из списанных деталей. Муж... Да, бог с ним, с мужем. И муж - дурак, и война у него - дурацкая.
  
  Но ведь была и другая война. Настоящая. У Кати на той войне погиб дед - со стороны отца. И четверо дядьев. А второй дед вернулся живым, но израненным - с половиной легкого, не мог толком дышать. Этого деда Катя помнила, немного, но все же: высокий худой старик в пижаме машет рукой с больничного крыльца. Мама рассказывала - а в те дни Катя внимательно слушала мамины рассказы, занимательные, как книги или фильмы про разведчиков - что, вернувшись с войны, дед роздал свои награды детям, вместо игрушек. "И когда он умер, - говорила мама, - нечего было нести перед гробом. И приехавшие на похороны однополчане сняли каждый по награде и положили на красные подушечки". В мамином голосе звенела гордость - туго натянутой струной. И Катя, которую по малолетству на похороны не взяли, вытягивалась в струнку, словно отдавала последние почести покойнику.
  
  Взрослая Катя про деда не вспоминала - то ли был, то ли не был - истертым фотоснимком в семейном альбоме, который показывают разве что гостям: "А это мой дедушка..." Дед давно превратился в символ, иллюстрацию больших Катиных мыслей.
  "История, - думала Катя, - штука субъективная, вроде зеркала". И хотя Катя жарила оладьи и никакого зеркала перед собой не видела, но без труда вообразила, как смотрит в зеркало утром - брр..., глаза бы не глядели, - и перед тем, как отправиться в театр, - а мы не так уж и плохи! И хотя зеркало отражает Катю и Катю, но до чего разная получается картинка! Так и история: навели глянец - красотка! - смыли косметику... уродина! Вопрос лишь в том, кто косметолог и для каких целей он бедолагу-историю разукрашивает. Вот Катина мама, например, то представляет своего отца (Катиного деда) героем:
  
  Из рассказов Катиной мамы про Катиного деда:
  "В начале войны бежали в атаку: один с винтовкой, а двое - с палками. "Бежишь и смотришь по сторонам, чтобы первым винтовку схватить, если кого-нибудь убьют".
  "Мы бежим и бежим (в смысле отступаем), а по радио кричат: "Победа будет за вами!" А она и точно - все время за нами тащится, надоело, развернулись..."
  "Пошли в разведку за языком. Ползем обратно, я рукой впереди щупаю, а там труп, старый, уже разжижаться начал, и я в эту жижу рукой. Потом я руку и мылом тер, и спиртом, и над огнем держал, воняет трупом и все! Кушать не мог, ребята меня с ложечки три дня кормили".
  
  И про то, как дед выскочил из блиндажа за собакой. Пожалел глупую, что металась от воронки к воронке. А в блиндаж угодила бомба. И про то, как дед шел с правой стороны от командира полка, а замполит - с левой, и упал снаряд, и просвистел осколок, и снесло командиру голову, а он - без головы! - сделал еще несколько шагов. И про то, как топили трупами в заметенной снегом бесконечной степи, потому что ни кусочка дерева невозможно было найти на десятки километров вокруг. "Брали, конечно, немцев, но если немцев не хватало..." И про то, как в День Победы дед запирался в хате, ставил на стол литровую бутыль самогона и пил в одиночку: "За тебя, Василь, за тебя, Петро..."
  
  И всякий раз мама смахивала слезу со щеки, и голос у нее лез вверх, и спицы в руках звенели раза в два быстрее. Обычно, такие разговоры начинались, когда по телевизору показывали фильм про войну. И тогда мама, и Катя вместе с ней, как бы сливалась в один быстрый и могучий поток, несущийся из глубины веков в неизменно светлое будущее: жертвы в прошлом во имя настоящего.
  
  Но часто, - ведь настоящее ничем особенным не радовало: больные суставы, неустроенная дочка с неустроенной личной жизнью, сын, который зачем-то развелся и теперь... вечная грызня с мужем и т.д. и т.п., текущий кран в ванной (на самом деле никто не знал - почему, это Катя так объясняла), - мама заводила совсем другой разговор, в котором дед выступал в роли если не злодея, то тирана и самодура.
  
  Больной дед, страдая и задыхаясь по ночам, требовал холодной и чистой, только что из колодца, воды. "Однажды я крутила ворот и задремала, железный ворот вырвался из рук и ударил меня по голове. Кровь льется, я реву, забегаю в хату, а отец мне кулаком в морду как заедет! Я обратно во двор, вытащила ведро, напоила его и под одеяло. Плачу и боюсь, что услышит...". "Отец франтоватый был, любил порядок, если зайдет во двор, а двор не выметен, так и огреет кнутом вдоль спины..." И про то, как дед гулял с другими женщинами и обижал бабушку. И как мама, сидя на корточках за хатой - в отхожем месте - просила бога наказать его, чтобы он не избивал бабушку, а дед подошел сзади и пнул маму в спину, и она уткнулась носом прямо в говно... И мама снова всхлипывала, и шевелила спицами, и Катя - долгие годы - чувствовала себя очень, очень - бесконечно - виноватой, потому что ничем не утешила и не порадовала свою мать после всех перенесенных ей страданий... А мама любой разговор неизменно сводила к одной теме: к своему голодному детству и нищей юности, и Катя...
  
  В этом месте Катя, снявшая последний оладушек со сковороды, поймала себя на том, что поступает в точности, как ее мама. Хоть и не жалуется вслух, а сводит свои размышления к одной и той же - неизменной - теме: она и ее мама.
  
  Катя рассердилась, положила на тарелку три - подумала - пять оладушков, ложку сметаны и ложку варенья, крикнула сыну, что все готово, и он может идти ужинать, взяла тарелку и устроилась на диване перед телевизором, щелкнула пультом, убрала громкость и продолжила думать об истории. Об Истории, и о Войне, а не о своих детских обидах - она не такая!
  Война - думала Катя - страшная штука (банальность, но надо же с чего-то начать). И не только потому, что жертвы и разрушения. Война лишает человека, любого человека, старого, молодого, плохого, хорошего, мужчину, женщину, даже младенца возможности прожить свою личную, ему одному принадлежащую жизнь. Все оказываются вырванными из привычного течения жизни, когда одни будни сменяются другими, а потом праздник, согласно календарю. Всех захватывает огромная, неподвластная воле и разуму сила, перемалывает и выплевывает прочь. И война уже закончилась, но идея Войны и Победы продолжает жить. И Катя вспомнила, как ребенком она смотрела телевизор в День Победы. Вместе с мамой и папой. И когда передавали Минуту Молчания и на фоне вечного огня всплывали цифры потерь, понесенных в войне разными странами, она презирала англичан и американцев с их жалкими (в триста и сто тысяч человек) потерями и гордилась своими!!! - двадцатью миллионами.
  
  И взрослая Катя, макающая оладьи в сметану и облизывающая жирные пальцы на диване перед телевизором, эта взрослая Катя никак не могла связать свою маленькую серенькую жизнь с потоками крови, пролитыми за ее свободу и счастье. Уж слишком велика цена за возможность обжираться во время рекламной паузы. И если бы Катю спросили, хочет ли она платить такую цену, она, как ни боялась смерти, скорее всего, из простой порядочности, ответила бы, что нет, не хочет. "Ведь не все ли равно, - ответила бы Катя, - в какой стране вести бессмысленную жизнь: в свободной или не очень?" Но Катю никто не спрашивал, ни ее, ни ее маму, ни миллионы других людей. И выходило, что война велась не для них, не для людей и человеческого счастья, а для каких-то других, неведомых целей, которых люди понять не могли, а чтобы не так страшно было жить, не понимая, придумали объяснения: противоречия, государственные интересы, патриотизм... А на самом деле... И получалось, что войну (все войны) вел Бог (или боги), и древние греки об этом догадывались, а просвещенные европейцы - нет. И разводили руками, и не понимали, как одни люди могут загонять других в газовые камеры, и... "И зачем Ему это надо?" - подумала Катя. Потом вспомнила, что не верит в Бога, отнесла на кухню грязную тарелку, включила телевизор погромче и взялась за спицы.
  
  Глава 13.
  Воскресенье для Кати делилось на две части. Первая - для сына, вторая - для кафе. Так повелось с сентября. У Светланы дочка училась в девятом классе, и Светлана хотела проводить с ней выходной день. Так они и поделили - субботу с воскресеньем. Для Зойки все дни недели были равны - Зойкины дети окончательно и бесповоротно выросли, а любовники... любовникам удобнее изменять женам по будням, а выходные проводить с семьей. Так что все были довольны. Даже пьяный Серега, пропавший где-то в недрах своей квартиры.
  
  Эта квартира на первом этаже старого кирпичного дома представлялась Кате чем-то вроде логова, куда заползает раненый зверь - отлежаться и зализать раны. Из них троих доступ в квартиру был открыт лишь Зойке. Она давно помирилась с Серегой. Зойка помирилась потому, что хотела любить, а Серега - потому что все равно никому, кроме Зойки, не был нужен. И Зойка снова кинулась в заботу: носила водку и пиво, дежурила ночами и вытирала блевотину, а в критический момент - звала знакомую докторшу, чтобы та сделала Сереге капельницу. Сейчас Серега - слабый и чистый, как слеза младенца, начинал понемногу есть и спать. Он еще не выходил из дома, но уже мог звонить в кафе и интересоваться, как идут дела, и даже! - готов был рискнуть провести ночь в одиночестве. Зойка и радовалась успеху своей миссии, и огорчалась.
  
  - Отдам ему завтра ключ и скажу "До свидания", - обещала она Кате.
  Серега настолько ослаб от пьянства, что не мог даже открыть входную дверь. И уж, конечно, не мог выдать со склада контрафактную водку. Серега находился где-то там, за гранью реальности, и общался с миром через Зойку. "Ты у нас вроде медиума", - шутила Катя.
  - Ох, чует моя душа, - вздыхала Зойка, - выгонит меня Серега, слишком много я про него знаю...
  - Не выгонит, - успокаивала Катя, - где он еще такую дуру найдет...
  
  Зойка на "дуру" не обижалась. Понимала, что не со зла Катя так ее называет. Да и сама соглашалась, что ведет себя глупо. Катя вздыхала, вспоминала мужа и думала: может, Зойка не такая уж и дура? Может, настоящая любовь способна все простить?
  - А как же Женя? - интересовалась она, удивляясь разноплановости Зойкиных интересов.
  - А, - махала рукой Зойка, - что мне Женя, предложение, что ли делал? Так, друг-любовник...
  
  Женя и в самом деле никакого предложения Зойке не делал. Поил их с Катей шампанским по воскресеньям и провожал домой. Катю до дверей квартиры, а Зойку в свою постель. Зойка редко отказывалась, но вообще Женькины мужские способности оценивала невысоко - на твердую троечку.
  
  Сегодня Женька тоже должен был зайти - в конце рабочего дня и угостить их шампанским. А пока... А пока Катя с Зойкой шустрили во все стороны, не забывая про свои карманы. Любовь любовью, а денежки - во главу угла... В воскресенье у официантки был выходной. И Кате приходилось выходить в зал с подносом. Вот и сегодня. Не обремененная работой на кухне Катя ловко шныряла между столиками, не забывая внимательно поглядывать себе под ноги. Шутки шутками, но под ногами можно было найти много интересного, начиная от десяти копеек и заканчивая сторублевой бумажкой. Завидев добычу, Катя ловко наступала на нее ногой, потом делала вид, что роняет салфетки с подноса, наклонялась и прятала чужие деньги в кроссовки, чтобы потом - по окончании смены поделить их с Зойкой. В этом смысле Катя была честна. Как и Зойка, которая тоже всегда делилась чаевыми.
  
  Сегодняшний день был пустым: ни больших заказов на кухню, ни солидной выпивки. Несколько завсегдатаев потолкались у стойки, да компания молодежи, которой некуда было податься холодным мартовским вечером, потягивала пиво вперемешку с чаем. На худой конец Катя с Зойкой зарабатывали на чае - покупали пачку в магазине и продавали по восемь рублей чашка, как указано в меню. А разницу клали себе в карман. А не уходи в запой, дорогой хозяин, следи за своими работниками. Впрочем, следи не следи, результат будет одинаковым... Катя твердо знала минимум уворованных денег, ниже которого она не опустится.
  
  Но день все равно был невыносимо скучен. В такой день рад любой малости, сулящей и не развлечение даже - хотя бы разнообразие. Все разговоры о Сереге были переговорены, все аргументы "за" и "против" взвешены и разложены по полочкам. Занятие бесполезное, но требующее времени. Говорить с Зойкой об энтропии Вселенной? Так Зойка и сама знает, что жизнь - дерьмо, и обязательно кончится, а в черной дыре или иным способом - это без разницы. Так что Катя даже обрадовалась, когда невысокий щуплый паренек - третий столик от стойки - начал с ней заигрывать.
  Вообще-то, Катя держалась с посетителями строго, даже неприступно. На попытки дедушек, забредавших пропустить сто грамм и шлепнуть ее по заднице, отвечала агрессивно и даже пообещала стукнуть дедушку подносом по голове. Ее манера резко контрастировала со слащавой приветливостью Светланы и дружеским попустительством Зойки. Но чаевые и Катя зарабатывала немалые - своей резкостью. Например, она поспорила, кто открыл Бразилию: испанцы или португальцы, без труда выиграла спор и заработала стольник. Еще она развлекала заезжих командировочных из Москвы, рассказывая анекдоты про украинцев с сильным хохлацким акцентом. Еще она хамила кавказцам, ничуть не боясь их гнева и нагло глядя прямо им в глаза. Те раскрывали рты - от удивления - и совали Кате мятые червонцы. Катя брала, притворяясь, что делает одолжение.
  
  Но сегодня Катя, растревоженная Зойкиными рассказами, и сама не заметила, как изменила поведение. Ее голос - в ответ на какой-то комплимент - прозвучал мягко, даже кокетливо. К тому же Кате нравились невысокие, стройные мужчины с голодным блеском в глазах. А им нравилась Катя - большая, белая и мягкая. И этому, за третьим столиком от стойки, она тоже понравилась. Однако пить с ним шампанское Катя отказалась. Ограничилась парой любезных слов. Она играла, дразнила, исследовала. Вскоре на кухню прибежала Зойка. "Этот, - захихикала она, - спрашивает: а замужем ли ваша хозяйка?" Катя почувствовала себя польщенной. "Не разубеждай его", - попросила она Зойку и выпрямилась. Через пять минут Катя снова появилась в зале и держала себя - и поднос - как настоящая хозяйка. Она отнесла пиво, поправила салфетницу и убрала пустые кружки с таким видом, словно и вправду владела этим залом, этими столиками и этими мужчинами - с незапамятных времен. Посетитель за третьим столиком снова окликнул ее.
  
  - А кем вы работаете? - поинтересовалась Катя.
  - Я? - переспросил он. - Врачом в больнице.
  - А в каком отделении? - Тут у Кати имелся собственный интерес.
  - Я патологоанатом, - заявил мужчина.
  - Катя, - представилась Катя.
  - Игорь, - ответил парень.
  Катя пожала протянутую руку и подсела за его столик.
  - А можно в вашей больнице сделать рентген без очереди? - спросила она.
  - Без проблем, - ответил он.
  - Прямо завтра?
  - Конечно.
  - У меня мама простудилась, - объяснила Катя.
  
  Мама и в самом деле ухитрилась простудиться и превратилась в проблему - для Кати и отца. Отцу проще - убежал на работу, и дело с концом. А Катя? Катя бы с удовольствием предоставила мать ее судьбе, если бы могла терпеть ее жалобы, охи и упреки в неблагодарности. Ничего этого Катя не умела, и вздыхала, представляя, сколько времени потеряет и какую скуку вытерпит, пока выходит и высидит все очереди в поликлиниках, пока получит диагноз и схему лечения. Ужас! А тут нашелся добровольный помощник: рентген без очереди, консультация специалиста... А всего-то и нужно от Кати - улыбнуться и потанцевать. Катя улыбнулась и потанцевала. Во время танца Игорь прижимался к ней довольно явственно, Катя отталкивала его, но не в полную силу. Игорь рассказывал о себе вещи почти фантастические: и квартиру-то он себе купил в их районе, и денег-то зарабатывает немало, и не женат, потому что решил жениться только после обретения финансовой независимости. В общем...
  
  В общем, Катя хоть и не очень верила, но очень хотела верить. Оставалось только посмотреть, не врет ли он насчет мамы, и если не врет... Если не врет, то Катя... будем честны - Катя уже сочинила для себя маленькую историю счастливой любви. Правда, от Игоря ощутимо попахивало спиртным, но, право, не стоит быть слишком строгой к холостяку, празднующему с близким другом долгожданное новоселье. Если бы не сын, который спал в своей комнате и которого Катя должна была накормить завтраком и отправить на целую неделю в университет, Катя бы не устояла - перед приглашением осмотреть квартиру Игоря. А так... она определенно пообещала, что сразу... как только убедится, что у ее матери ничего серьезного не наблюдается... Лишние гарантии никогда не помешают. Игорь ушел, но оставил свой телефон: рабочий, домашний и мобильный. Тройная гарантия. И Катя немного успокоилась - насчет мамы, и взволновалась - насчет собственных перспектив.
  
  Остаток вечера прошел также скучно, как и начало. Женечка появился перед закрытием, поставил бутылку шампанского. Катя и Зойка выпили. Зойка - с удовольствием, Катя - из вежливости, но больше ничего приятного они от Женьки не дождались. Он завел уже привычный для Кати и новый пока для Зойки разговор о корыстных и непорядочных женщинах - верить им нельзя, а уж тем более жениться, того и гляди, оттяпают последнюю квартиру. Зойка возмущалась, ей однокомнатная Женькина квартира и не нужна была вовсе, а вот предложение - руки и сердца - она бы выслушала с удовольствием. И не факт, что отказала бы, несмотря на Женькино занудство и невысокие мужские способности, даже несмотря на любовь к Сереге. Потому что получить предложение в их годы, Зойкины и Катины, это так же круто, как... "Как Нобелевскую премию по физике", - подсказала Катя, зевая. Домой пошли вместе. Катя - в свою квартиру, где мирно сопел ее сын, а Зойка с Женькой - в кровать, ничего другого в тесной Женькиной комнате не помещалось. Завозившись с ключами, Катя чертыхнулась - эх, поспешила развестись. Теперь хочешь - не хочешь, а слушай, как скрипят за стенкой пружины. И представляй, как Зойка задирает к потолку свои маленькие жирные ножки. Спокойной ночи!
  
  Глава 14.
  Сын становился самостоятельным. В первом семестре Катя, вернувшись в воскресенье с работы, не ложилась спать. Она читала, боясь пропустить момент, когда - в пятом часу утра - настанет время будить сына. Потом сын начал заводить будильник, а Катя только готовила ему завтрак, пока он брился и умывался. Потом Катя просто оставляла завтрак возле микроволновки, сын грел его, а она выходила из комнаты, чтобы посидеть немного напротив него, пожелать ему всего хорошего и закрыть за ним дверь. Первое время, если Кате случалось задремать, сын будил ее, но сегодня... Сегодня он не только проснулся, умылся, разогрел завтрак и съел его - сегодня он, не потревожив Катю, надел свою куртку, собрал рюкзачок и аккуратно закрыл дверь на ключ. Потрясенная Катя только успела выскочить на лестничную площадку и, рискуя разбудить всех соседей, крикнуть "до свидания". Сын махнул рукой и побежал по лестнице вниз. Он выглядел сосредоточенным и о чем-то думал, наверное, об энтропии Вселенной, а может, о симпатичной однокурснице...
  
  Ошеломленная Катя вернулась в постель, отнюдь не испытывая того чувства освобождения, которое неизменно сопровождало ее ранние пробуждения по понедельникам. Сын столь явно не нуждался в ней, что она - впервые за восемнадцать лет его жизни - задумалась: а не нуждается ли она в нем? Неприятный вопрос. Ведь пока сын зависел от нее, она знала, что делать, но как вести себя, если ей понадобится его любовь? До сих пор у нее был только один пример - собственная мать. Любить несчастного, больного или потерянного ребенка очень легко, но как любить здорового, умного и целеустремленного? Это посложнее, чем любить бога. Там хоть поп внушает тебе надежду на ответное чувство... А как любить того, кому ты не нужна?
  
  Катя понимала, что долго еще будет варить обед, штопать носки и зарабатывать деньги для сына, но... но захочет ли он говорить с ней о самом главном - о смысле собственного бытия? Как остаться в его душе? Желание неосуществимое, если только она вдруг не совершит великое открытие в области физики. Катя посокрушалась и... примирилась с тем, что ее мир стал чуть менее ярким и чуть более плоским. Катя наполнила ванну и погрузилась в нее - как в одиночество. Самое время для неясных, смутных и потому - особенно приятных мечтаний...
  
  Обычно в ванне Катя мечтала о мужчинах. Даже не сама Катя. Мечтало ее тело, ее кожа, нежилась, один словом. Но сегодня... О Сереге и Женечке ей уже не мечталось. Об Игоре пока - пока! - она боялась мечтать. Конечно, всякие там соски и внутренняя поверхность бедер... какой с них спрос? Но в Катиной голове никаких картинок вроде "Я и Игорь возвращаемся с рынка и встречаем Светлану", или "Я и Игорь на дне рождения у моей мамы", или - запредельное - "Мы покупаем новый диван" - ничего подобного в ее голове не возникало. Катя нежилась и думала... Точнее, не думала, она пыталась - безуспешно - взглянуть на мир глазами своего сына: сквозь призму формул и физических законов. Взглянуть на руку и увидеть в ней - за сцепившимися друг с другом клетками эпидермиса (слово из учебника анатомии за восьмой класс) - молекулы и атомы, а в этих атомах - ядра и электроны: то ли частицы, то ли волны, то ли точки в пространстве, то ли облака, - никто не скажет. В ней, в Кате, тоже действовал принцип неопределенности. Ну и как она сможет хоть в чем-нибудь твердо определиться, если мельчайшие частицы, из которых она состоит, сами не знают, где и когда, в какой части пространства - они окажутся в следующее мгновенье? Как она сможет хоть что-то предсказать в своей жизни? Катя пошевелила пальцами и опустила руку в воду. Вода остыла.
  
  Катя вздрогнула и очнулась от дремы, еще немного и она начнет мерзнуть - самое время выйти из ванной. Катя завернулась в длинное теплое полотенце и вернулась в кровать. Достала вчерашнюю записку с телефонами и позвонила Игорю на работу.
  - Доброе утро, - сказала Катя. - Мы вчера договаривались. Вы помните?
  - Я жду, - ответил тот.
  
  Обрадованная Катя набрала мамин номер. "Мама, собирайся, через полчаса едем в больницу!" Кате нравилось - иногда - проявлять могущество по отношению к матери. Кто бы еще сумел так быстро и четко организовать встречу с доктором и обследование? - только Катя, потому что она... Ну, о том, какая Катя заботливая дочь, ее мама сама расскажет своим подругам по телефону, когда выздоровеет.
  
  Они ждали Игоря возле морга, Катя и мама. Покойники жили в маленьком одноэтажном здании на окраине больничного парка, обшарпанном - с потеками на стенах. Общую унылость удачно дополняла отвратительная погода: дул холодный ветер, накрапывал дождь. Мать тяжело дышала и часто кашляла, и Катя досадовала на Игоря, хотя сама была виновата: боясь опоздать, притащила мать на десять минут раньше срока. Игорь вышел ровно в половине одиннадцатого и сразу повел их в главный корпус. Он был в тех же брюках, в которых накануне пил пиво, и в той же рубашке. Только накинул сверху зеленый халат, украшенный подозрительными пятнами. Катя не была придирой и не требовала от человека, режущего трупы, особой изысканности в одежде, но от этого человека снова - и ощутимо! - пахло спиртным. Конечно, и этому находилось оправдание, но... не находилось места в Катиных мечтах.
  
  - Стой там, - ответила она на попытку Игоря приблизиться к ней, ответила, спасая свою мечту. - Оттуда не слышно, как от тебя спиртом воняет.
  
  Игорь покраснел. Он легко краснел, как любой светловолосый и тонкокожий человек. Покраснел и вернулся на исходную позицию, пробормотав что-то о работе, которая... Но Катя была неумолима. И ее колкое остроумие нашло подходящий объект. Игорь кротко терпел. Он и на снимок взглянул, и сказал, что ничего страшного не видит, и договорился о консультации с заведующей терапевтическим отделением, и посадил их в служебный лифт - под градом Катиных насмешек. Мама отнеслась к нему куда приветливее. Впрочем, она чувствовала себя отвратительно, несмотря на заверения, что никакой пневмонии у нее нет - разве что бронхит. Она задыхалась, кашляла и еле держалась на ногах. Катя видела, что дела плохи, и страдала, предчувствуя предстоящую трату - времени и сил. Ну а расплачивался за все Игорь. А кому еще? - кому еще расплачиваться за Катины страхи: вдруг ее мечта не исполнится?
  
  Они немного посидели в коридоре. И Катя, поддерживая незначащий разговор, успела оглядеться по сторонам. Несколько лет назад она с удовольствием смотрела сериал про "Скорую помощь". Американскую Скорую помощь в далеком городе Чикаго. И теперь искала сходство между реальностью и ее отражением. Искала и не находила. Коридоры муниципальной больницы ничуть не походили на киношные. Отсутствовало не только сходство, но и заведующая. Очень нескорая получалась помощь. Прошло полчаса. Полчаса тяжелого дыхания в пропахшем хлоркой больничном коридоре. Наконец, появилась заведующая, кругленькая, полненькая и приветливая. Наверное, чай пила. Судя по тому, как торопливо облизывала губы.
  
  - Вы откуда? - спросила она Катю и маму.
  Мама замялась, а Катя четко отрапортовала:
  - Мы из патологоанатомического!
  - Проходите, - улыбнулась женщина.
  
  То ли Игорь на самом деле пользовался в больнице авторитетом, то ли женщина просто была хорошим врачом, но она приняла и осмотрела Катину маму очень внимательно. Выслушала ее легкие, посмотрела горло, принялась задавать вопросы: когда, что, как долго. Катя очень хотела вмешаться и ответить за мать - быстро и четко. Мать путалась, забывала и тянула время... Катино время. Вдобавок Катя злилась, что мать не послушалась ее совета и не осталась дома - в скверную погоду, а потащилась на какой-то концерт (художественной самодеятельности, - ворчала про себя Катя) демонстрировать новую кофту, которую связала сама и безупречно каштановую макушку, которую покрасила Катя - в прошлый понедельник. Концерт был во вторник, в среду мать почувствовала недомогание, в четверг - осталась в постели, в пятницу - Катя уже давала ей аспирин, чтобы сбить температуру, в субботу поликлиника не работала, но температура спала, Катя убежала домой - к сыну, кляня мать за непослушание, а в воскресенье маме стало трудно дышать, и Катя, кляня ее еще сильнее, отправилась на работу с тяжелым сердцем. Вот, что сказала бы Катя, если бы женщина-врач задала ей хоть один вопрос. А так...
  
  - Это только бронхит, - констатировала врач после осмотра, - но... нужно сделать снимок носовых пазух, кардиограмму, сдать анализы... Лучше лечь в больницу.
  - Хорошо, - согласилась мама. И она с ужасом подумала об очередях в поликлинике, которые ей пришлось бы высидеть, - давайте в больницу.
  
  Катя обрадовалась. Сбегать на неделе три-четыре раза в больницу - это совсем не то, что водить мать по врачам. Конечно, она постаралась ничем свою радость не выдать - больница была так себе: восемь человек в палате, общий туалет и прочие ужасы, на которые лично Катя никогда бы не согласилась, но ей никогда и не было так плохо. Тем не менее, желая быть честной, Катя несколько раз переспросила, уверена ли мама, и не хочет ли она... Но мама, кажется, хотела одного - лечь в постель. И пусть это будет больничная койка, лишь бы отпустило, полегчало. Лишь бы снова вздохнуть полной грудью - без риска зайтись в долгом мучительном кашле. И Катя сделала вид, что неохотно, но примирилась с маминым решением. Она отвела мать в палату. В который раз ужаснулась - про себя! - увидев на семи койках семь старух, и, не теряя времени даром, побежала в родительский дом - собрать и принести все необходимое и поставить в известность отца. Катя слегка презирала своего отца в такие минуты. Он всегда, стоило матери заболеть, норовил укрыться в безопасном месте - до ее счастливого выздоровления. Убежать и спихнуть все проблемы на Катю. Так случилось и в этот раз. Катя не осуждала отца, ведь и она была бы рада избавиться от забот о матери. Исполнять долг - скучное занятие.
  
  По дороге Катя заскочила в морг - поблагодарить Игоря и пригласить его вечером к себе домой. Катя собиралась честно расплатиться за оказанную услугу: ужин, бутылка, секс. Домой она шла пешком и промочила ноги. Пустяки! Она даже забыла сменить обувь, так и побежала в больницу с мокрыми ногами, разделаться с обязанностями и... Весь оставшийся день она провела в лихорадке - ожидания, она готовилась к приходу Игоря. Готовиться к приходу мужчины - совсем не то, что готовиться к приезду сына. Конечно, были и пылесос, и тряпка, и два куска хорошо отбитого мяса легли в холодильник. Но - главное! - была сама Катя. Ее кожа, ноги - она их давненько не брила! - ее запах из подмышек и плохо выщипанные брови, маникюр, белье, наконец! Не нашлось ни одного нового лифчика! И с трусиками возникли проблемы. Но все утряслось. В девять вечера Катя была готова: надушена, причесана, одета. И взволнована, очень взволнована - в ожидании ласки.
  
  Раздался звонок, распахнулась дверь. На пороге стоял Игорь. Без цветов. Но с бутылкой шампанского. Теплой бутылкой, явно только что снятой с витрины (на первом этаже Катиного дома располагался небольшой магазин). Катя пригласила Игоря войти, взяла бутылку и положила ее в морозильную камеру. Игорь растерялся. Он рассчитывал выпить прямо сейчас. Хотя был уже пьян и, судя по запаху, пьян давно и крепко. Со вчерашнего? позавчерашнего? с позапрошлой недели? На нем были те же брюки, в которых он еще утром резал трупы. Воротник на рубашке - с темной полосой по горловине. Нечищеные туфли.
  
  Катя хотела выгнать его - тут же - вместе с его ненужной бутылкой. Но... ее грудь соскучилась - по мужским рукам. Ее душа - по мужской любви. И она решила извинить Игоря. Во-первых, у него действительно была тяжелая и грязная работа, во-вторых, его, наверное, никто не понимает и не любит... и добрых слов не говорит. А вот она, Катя... Катя знала, что все ее мысли - фигня, и Игорь - тоже фигня, и лучше всего... Но ей было жаль свой новый лифчик и свою грудь, которые ведь так и останутся не оцененные и не обласканные. Грустная перспектива!
  
  И Катя провела Игоря на кухню.
  Что происходит между мужчиной и женщиной, если мужчина - алкоголик, а женщина хочет любви? Несколько сцен, несколько жалких попыток - обратить на себя внимание, много слез и горький вкус на губах - то ли водки, то ли поражения. Все это случилось и с Катей - в течение какого-то получаса. Она прочитала Игорю лекцию - о вреде алкоголя. Выяснила - еще одно оправдание, что Игорь воевал то ли в Карабахе, то ли в Приднестровье, то ли в обеих горячих точках. Задала ему жутко умный, навеянный большими мыслями вопрос: "Неужели твои друзья погибли, чтобы ты пропивал свою жизнь?" Игорь не ответил да вряд ли и услышал. Тогда Катя положила перед ним отбивную, которую он лениво потыкал вилкой. Потом Катя - закрыла глаза (в прямом смысле) на исходящий от него запах - алкоголя, пота и безразличия вместе с грязными носками. Она закрыла глаза, когда он принялся ее целовать. После трех поцелуев она позволила снять с себя блузку. И даже успела подумать, что совсем недурно смотрится - в темных джинсах и черном лифчике. Она даже уверила себя, что ей приятны его прикосновения и то, как он тискает ее грудь. И когда он засунул руку под лифчик, она его не остановила. Вот только... когда они уже стояли на пороге спальни и он подталкивал ее к кровати... она не то чтобы опомнилась, она и не забывалась, но... не могла же она лечь в постель с немытым мужчиной!
  
  - Сейчас я налью ванну, - сказала она, освобождаясь от его рук.
  - Мы примем ее вместе? - спросил он без особого, впрочем, энтузиазма.
  - Конечно.
  
  Катя любила лежать в горячей воде. Кроме того, время шло - вот уже час, как Игорь у нее, и еще ни капли не выпил! Еще чуть-чуть, и он протрезвеет. Она его вымоет, напоит кофе, и с ним вполне можно будет заняться сексом, даже отвращение не придется преодолевать! И тогда он поймет, как это здорово! - спать с чистой и ласковой Катей, вместо того чтобы пить эту дурацкую водку.
  
  - Дай закурить, - попросил Игорь.
  - У меня нет, - растерялась она, - я не курю.
  - Ну, тогда я сбегаю вниз, - предложил он, - пока ванна наливается...
  - Да, конечно, - Катя уже споласкивала и без того блестящую белой эмалью ванну, - беги быстрее.
  - Одну минуту! - Игорь торопливо накинул на себя куртку и сунул ноги в ботинки.
  - Я не буду запирать дверь, - крикнула Катя ему в спину. - Зайдешь - и сразу в ванну, я буду там!
  
  Игорь убежал, Катя осталась. В квартире было тихо, чисто и тепло. В ванне журчала горячая вода, на кровати белели свежие простыни. Катя расхаживала по квартире. Она отнесла в ванную большое махровое полотенце, а в спальню - вазу с яблоками и апельсинами. Потом подошла к зеркалу в прихожей, улыбнулась, достала из лифчика грудь, потеребила соски и замерла, слушая, как теплые волны катятся по ее позвоночнику, наматываясь одна на другую и сворачиваясь в красный, пульсирующий шар. Тук тук-тук - стучало в висках. Еще одна волна - и Катя застонала: скорей! скорей! у меня только две руки, и этого - мало. Мне нужно еще, еще, и еще!
  
  Игорь не возвращался. "Ах, да, магазин внизу уже закрылся", - сказала себе Катя и пошла в ванную. Она поспешила, лаская грудь. Теперь ей придется ждать еще минут десять, нет - пять. Катя погрузилась в теплую воду и закрыла глаза. Сейчас он вернется, зайдет в ванную. Пускай первый раз будет здесь! И очень быстро! Потом - на простынях - они продолжат. Медленно, не спеша. И она сделает ему массаж... Время шло, время лилось, как вода, и вот, ванна уже полна до краев, а Катя все еще одна. Она поняла, что Игорь не вернется. Возбуждение спадало медленно. И так же медленно сливалась ванна, оставляя на боках клоки ароматной пены. Катя завернулась в полотенце, но сбросила его в гостиной. Жарко, хотя кончики пальцев на ногах мерзли, и даже забравшись под одеяло, Катя не могла их согреть. Она попыталась читать, но строки расплывались перед глазами. Кате было трудно - избавиться от ощущения - хотя она и приняла ванну, что вот она, такая умная и такая возвышенная Катя, добровольно, без всякой к тому нужды и даже не в результате несчастного случая или ослепления чувств побежала за мужиком, скуля и подвывая, как домашняя кошка в течку. Кошка, которую заботливые хозяева заперли в квартире, а она - все равно - умудрилась вылезти в форточку и отдаться самому поганому дворовому коту. Катя! - с томиком Джейн Остен в руках! Очень неприятное ощущение.
  
  Катя отправилась на кухню. Бог с ними - и с Игорем, и с принципами, сейчас она достанет шампанское, выпьет бокал и ляжет спать. Как говорится, и это пройдет... Но бутылки в морозилке не оказалось. "В холодильник я его, что ли, поставила?" - удивилась Катя и распахнула дверцу холодильника. Там стояли кастрюльки с борщом и котлетами, оставшиеся после сына, - Кате как раз на неделю хватало, открытые банки с вареньем и солеными огурцами, лежал завернутый в пищевую пленку кусок сыра - и никакого шампанского! Катя снова заглянула в морозильную камеру, словно решила проверить зрение - вдруг не заметила! Увы, зрение было в порядке. Все еще не веря собственным глазам, Катя осмотрела кухню. Может, она сошла с ума, и шампанское стоит где-нибудь в углу, теплое и забытое? Ноги вдруг сделались ватными, Катя опустилась на табуретку и уткнулась лицом в ладони. Она была настолько ошеломлена, что не стала даже формулировать свое удивление в словах. Но Светке на следующий день поведала, смеясь и всплескивая руками. Поведала на том, понятном и принятом в здешних местах языке, который она использовала в кафе, несколько, быть может, легкомысленно надеясь, что Джейн Остен ее не услышит, зато окружающие поймут и отреагируют адекватно.
  
  - Представляешь, - тарахтела Катя, - какой прикол у меня вчера был! Явилось это чмо - с бутылкой шампанского, пьяный - в дрободан! А я размечталась, ванна, пенка, суси-пуси... пока в ванной возилась, он за сигаретами побежал. Ну, я жду, жду - нет голубчика. Да и ладно! Решила сама шампусика попить, открываю холодильник, а бутылочка - тю-тю!
  - Да что ты говоришь? - не поверила Светлана.
  - А то и говорю, что он бутылку из морозилки стащил и смылся. Алкаш он, самый настоящий. А я, дурочка, на любовь повелась. До чего нас, баб, одиночество и недостаток секса доводит...
  - Это точно, - вздохнула Светлана, - все мужики - козлы.
  
  И разговор потек по накатанной дорожке, как вязальный аппарат плетет двухцветный узор, сообразуясь со вставленной в него картой. И Катя, исправно открывая рот, чтобы подать следующую реплику, смогла вернуться к своим мыслям.
  
  Глава 15.
  Мокрые ноги, хоть и высохли, но напомнили о себе. У Кати заболело горло, поднялась температура. Она улеглась в постель - с твердым намерением выздороветь за два дня - никаких больничных листов Серега им не оплачивал. Девчонки выходили из положения, как могли, подменяя друг друга. Так что среду и четверг Катя могла болеть, а больше - ни-ни. В среду с утра Катя приняла две таблетки аспирина и пошла к маме в больницу. Маме стало немного легче. Она уже подружилась со всеми обитателями в палате, а двух соседок начала учить вязанию. Накрасила губы, причесалась и даже посидела с Катей в коридоре и угостила ее кофе. Еще мама попросила Катю сходить в ларек на первом этаже и купить ей пачку бумажных салфеток. Игоря с ними не было, и Кате пришлось бегать по лестницам пешком. И все бы ничего, но на каждой лестничной площадке стояли больные с дымящимися сигаретами. Катя чуть не задохнулась. Вообще больница - с черной лестницы - выглядела немногим лучше, чем дорога в ад, как ее рисовало воображение Данте (и Катино вместе с ним). Сходство особенно усилилось, когда у грузового лифта Катя наткнулась на каталку, укрытую простыней. Под простыней угадывались очертания человеческого тела. Лицо было закрыто плотно, а пятки торчали - довольно черные. Похоже, труп перед смертью не успел помыть ноги. Рядом с каталкой стояли два санитара и курили, они ждали лифт. И плевали на труп. Катя тоже трупа не испугалась. Она только удивилась: если болеть так гадко, некрасиво и неудобно, то почему огромное количество народа стремится попасть в больницу, не проще было бы сразу умирать. Подумала отвлеченно - ненужно и не к месту. Наверное, еще злилась на мать, да и температура ползла вверх быстрее, чем Катя бежала по лестнице.
  
  Зато по дороге домой, глотнув холодного воздуха и закашлявшись, Катя подумала, что, может, глотая таблетки, делая уколы и сопротивляясь смерти, люди попросту отстаивают свою независимость и не хотят подчиняться неведомой силе, навязанному им правилу: что имеет начало, имеет конец, и если родился - обязательно умрешь. А люди сопротивляются, а Катя, не права и, упрекая людей, становится на сторону их врагов... она снова закашлялась - на этот раз от смеха - уборщица в роли пособника дьявола.
  
  Зато когда Катя вернулась домой... С каким наслаждением она упала в постель. Как это здорово - валяться в кровати среди бела дня на совершенно законных основаниях. Ничего не делать! И совесть помалкивает - не тявкает исподтишка на зазевавшуюся Катю. За такое удовольствие не жалко и заплатить: упаковка самых дешевых антибиотиков да пачка аспирина. Катя выпила таблетки и раскрыла книгу. К книгам она относилась, как нормальные люди относятся друг к другу: с кем-то дружила, кого-то едва замечала, к кому-то изредка заходила в гости, а от кого-то и нос воротила - попадались и такие книги. Романы Драйзера Катя когда-то зачитала до дыр, потом охладела и за серьезную литературу не держала. Но сегодня сняла с полки - не без удовольствия. "Финансист" как раз подходил под ее состояние: развлекал и не раздражал сдавленные насморком мозги. Не Кафку же читать - под аккомпанемент кашля и чихания! Не в лабиринтах же Борхеса плутать, сморкаясь в носовой платок. А вот любовные похождения Френка Каупервуда - совсем другое дело. Вторая жена Каупервуда - Эйлин - Кате не нравилась - дура дурой! - денег куча, а она из себя несчастную строит, потопталась бы у плиты десять часов подряд... Впрочем, большинство любовниц Френка тоже не пользовались особой Катиной симпатией, но все же интереснее, чем глупая жена.
  
  Поругивая Эйлин за тупость, Катя небрежно пролистывала страницы, посвященные финансовым махинациям. Ей было очень, очень скучно вникать в тонкости биржевых спекуляций, хитросплетения игры на понижение, еще скучнее - заглядывать за кулисы власти, где за пышными занавесями крутились политические шестеренки, щедро смазанные деньгами. Катя наслаждалась описаниями дамских туалетов, особняков, картин - той роскоши, что окутывала героя романа. Похоже, это нравилось не только Кате, но и писателю, раз он так тщательно фиксировал даже цвет оборок на платьях. Но... и тут Катя покаянно чихнула - автор знал и о том, о чем она имела лишь смутное представление, беспечно скользя глазами по страницам.
  
  "Как странно, - подумала Катя, отбрасывая книгу и потягиваясь под одеялом, - когда я читаю, как Каупервуд наслаждается жизнью, в этой комнате появляется что-то новое, какой-то аромат, словно я откупориваю флакон хороших духов или кто-то вносит в комнату корзину только что срезанных роз. А стоит закрыть книгу, все по-прежнему. И это - просто комната, и я - просто больная бедная женщина, но... - и она снова потянулась к книге и застряла на половине жеста, - даже когда я вызываю дух Каупервуда (тут Катя невольно хихикнула), он живет не целиком, а только та его сторона, что понятна мне, а другая? Она остается... - Катя помялась, подыскивая слова, и взяла первое, лежащее на виду, - непрочитанной. А если..." И Катя представила свою жизнь, втиснутую, как ненужная книга, на самую дальнюю полку. Неприметную жизнь в неброской серой обложке, написанную каким-нибудь незадачливым ангелом, не лишенным глубины, но начисто лишенным изящества и блеска. Жизнь, написанную таким тяжелым слогом, что у Господа Бога не хватает терпения прочесть ее целиком.
  
  Эта мысль... удивительно совпала с Катиным ощущением зажатости и предопределенности, которое частенько охватывало ее во сне. В каком-нибудь сне, когда она - изо всех сил - стремилась убежать от опасности, а ноги отказывались повиноваться, и она понимала, что это - конец, а с другой стороны, что это - лишь сон, и ей ничто не угрожает, кроме пробуждения. И в этом переходе - от сна к пробуждению - она пыталась что-нибудь изменить и вернуться в сон, прожить его по-другому, но сознание, что это - всего лишь сон, мешало ей, лишало новый сценарий убедительности. Она развлекалась и стеснялась своего увлечения, вполне безобидного, но... Не могла же она на вопрос: "Чем вы любите заниматься в свободное время?" - ответить: "Я люблю сочинять свои сны". Такой ответ в лучшем случае вызвал бы недоумение, в худшем - навлек бы на нее мамин выговор - за полное неумение вести себя в обществе. Так что куда безопаснее было говорить о шитье, вязании и прочих - неинтересных для Кати - вещах...
  И Катя, чувствуя себя плохо написанной книгой, порой не умела удержаться от упреков (упреков молчаливых) - как в адрес автора, так и невнимательного читателя, увлеченного внешним блеском и не желающего - за неуклюжестью стиля - заметить глубину и основательность содержания. Катя чувствовала себя непонятой и одинокой.
  Она закрыла книгу и предалась грусти.
  
  Обычно, погрустив какое-то время, Катя или вновь открывала книгу, или щелкала пультом телевизора, заполняя чужими мыслями и образами странную и гулкую пустоту в груди. Но сегодня... температура, насморк, головная боль - объединились и помешали Кате убежать в иллюзию. Глаза резало, голова раскалывалась, а уши! - в них словно напихали ваты. И Кате ничего не оставалось, как терпеть свою грусть, - дольше, чем она терпела до сих пор. И Катя терпела, с удивлением ощущая, как грусть все чаще сжимает ее сердце, заставляя пульсировать в ритме неведомого танца. Катя невольно застонала. И в тот же миг из-за угла выскочила притаившаяся на время мысль-спасительница - мысль невеликая - из разряда мыслишек, но измученная соплями Катя была рада и такой. Она подумала, что сама ни разу не озаботилась придать своей жизни немного блеска, не расцветила ее ни одним ярким событием. От такой мысли недалеко было до поучений психологов из ток-шоу: мы сами делаем все, что с нами случается. И совсем близко к главному маминому упреку: ты сама во всем виновата, потому что ленива и... И это было правильно. Пожалуй, Кате следовало расплакаться, найти себе оправдание - и(или) - начать новую жизнь.
  
  Ах, не вовремя - очень не вовремя - выскочила из-за угла спасительная мыслишка. Была она правильна, как формула этилового спирта в учебнике химии, но абсолютно! - бесполезна. Ведь опьянеть, разглядывая заветные це-два-аш-пять-о-аш невозможно. И новую жизнь не начнешь при заложенном носе и температуре тела в тридцать восемь градусов по Цельсию. Катя попробовала начать - вымыла брошенную в раковине посуду (с позавчерашнего дня, между прочим), но скоро, очень скоро вернулась в кровать. Снова укуталась шарфом и хорошенечко высморкалась, глядя, как спасительная мысль - желто-зеленой слизью - растеклась по чистому носовому платку. А грусть осталась. И продолжала сжимать Катино сердце. И Катя отдалась на волю грусти (как будто у нее был выбор!), закрыла глаза - и поплыла. И вскоре ей стало казаться, что не грусть рождается у нее в сердце и окрашивает серыми тонами весь Катин мир, а напротив, грусть существует в мире - сама по себе - и летает по воздуху - как радиоволны. А Катя... что Катя? - всего лишь маленькая антенна, которая ловит грусть - и ничего другого! - просто потому, что кто-то - неведомой и сильной рукой - настроил Катю на эту волну. Настроил - и слушает мелодию, усиленную ее телом. И наплевать ему, что Катя - живая, и что - когда он поворачивает ручку на полную мощность - у нее разрывается сердце. "Я играю грусть для Господа Бога", - подумала Катя и заплакала - невыносимая мысль! Если она - настоящая - из разряда больших, то Кате следует оставить все свои маленькие мысли: как завлечь мужчину, угодить маме, сохранить доверие сына... Да мало ли таких мыслей - про счастье - в каждой человеческой голове! То есть никто, конечно, Кате не запретит их думать и даже совершать определенные поступки, претворять свои замыслы в жизнь, но... Но как только тому, большому, захочется послушать свою грусть, он снова сожмет Катино сердце, и ему все равно, что она в этот момент улыбается очередному кандидату в мужья или очень старается полюбить свою мать. Одно небрежное движение, и Катя снова станет лишь антенной (одной из многих - Катя не страдала манией величия и никак не могла вообразить, что в ней сосредоточилась - вся! - грусть этого мира) или клавишей - всего лишь клавишей, когда он сядет за небесный рояль, чтобы сыграть мелодию грусти. Мысль была такая огромная, такая красивая и такая грустная, что Катя даже зажмурилась, не веря, боясь поверить и предпочитая плакать. О себе. Ведь конечно же она - просто Катя, которая вообразила себя клавишей небесного рояля и теперь не может быть как все - из-за своих идиотских мыслей.
  
  И такая мысль! - такая мысль была и вовсе невыносимой! Потому что в глубине души Катя знала, что не хочет быть как все, а хочет быть клавишей под Его пальцами, и - если она сама выбрала такую участь, если ОН всего лишь следует ее воле, а не она - его, то... Дальше Катя думать не могла. Она выпила сразу четыре таблетки ампиокса и две - аспирина, положила в ноги бутылку с горячей водой, повязала голову пуховым платком и влила в себя пол-литра чая с малиной. Все! Теперь она могла только спать - и потеть.
  
  Но перед тем как уснуть Катя почему-то вспомнила про черные дыры, в которых человечество могло спастись от энтропии Вселенной, причем очень легко. Надо было лишь построить космический корабль, летающий со скоростью света ну и не побояться залететь в эту самую дыру. "Глупенький", - это Катя о сыне подумала. Но тут же не удержалась и сотворила для себя такую маленькую... мечту - не мечту, скорее, картинку, как она, Катя, открывает какую-нибудь дверь у себя в квартире - да вот хотя бы дверь в гардероб! - и выходит в другую Вселенную. Раз - и готово! И не надо никакого корабля, и огромного запаса пока что не созданного топлива... Открыл дверь и гуляй, где хочешь. И уж если случится во Вселенной энтропийный кризис, она, Катя, не станет жадничать и откроет эту дверь для всех желающих: заходи - только локтями не толкайся! Но пока... пока она сама будет ходить в другую Вселенную и возвращаться обратно. В общем, Катя уснула...
  
  Глава 16.
  Во сне Катя летала. Полеты во сне больше всего напоминали плавание - в очень соленом озере, и не было никакой возможности утонуть. Озеро небольшое, все красоты по берегам - в пределах видимости, но скорость передвижения не позволяла достигнуть их так быстро, если бы Катя действительно, а не во сне, летела по воздуху. Парадокс состоял еще и в том, что озера на самом деле не было, - только ощущение плотности, а была комната - скудно обставленная и неуютная, без достопримечательностей. Если б не ощущение полета, то и вовсе - скучная. Катя покружилась немного между полом и потолком и присела на пианино. Справа от нее виднелась дверь, ведущая в какой-то темный коридор, хотя сама дверь заманчиво поблескивала стеклянным глазком. Кате было очень интересно, что там - за дверью. И она бы с радостью подлетела поближе, за ручку бы дернула, но тело отказалось повиноваться, оно повисло на пианино и там оставалось до самого Катиного пробуждения. А после пробуждения - послушно отправилось на кухню - за бутербродом, чаем и прочими радостями жизни. Сегодня тело словно просило прощения у Кати: и за вчерашнюю слабость, и за трусость перед неизвестностью - во сне. Просило прощения и старалось доставить ей как можно больше удовольствия. (А может, напротив, Катя, жалея тело за перенесенные по ее беспечности страдания, дала слабину и позволила ему испытать маленькие радости). Так или иначе, но колбаса на бутерброде казалась сегодня особенно вкусной, кофе - особенно сладким, и даже разговор с Зойкой по телефону - про ее поход к гадалке - не лишенным интереса.
  
  Гадалка нагадала Зойке много хорошего: и про хозяина, и про перспективы личной жизни. Выходило Зойке счастье - не без горечи, но горечи приятной, как вкус хорошего вермута, и потерь, но в общем и целом - замужество, деньги и удача для детей, а что еще нужно? Да ничего! И Зойка устремилась навстречу счастью - отправилась снимать порчу. Потому как между счастьем и Зойкой находилась эта ужасная, черная, злой свекровью напущенная порча. Зойка не была эгоисткой, она и о Кате подумала, она и ей взяла талончик, потому что время у гадалки было расписано по часам, и если Катя хочет, если она нормально себя чувствует... Катя, тронутая неожиданной заботой, почувствовала себя нормально. И отправилась по указанному адресу. Катя поехала к гадалке.
  
  Катя ехала к гадалке почти с тем же настроением, с каким отправлялась в книжный магазин. Она ждала чуда. Она ждала, что гадалка не предскажет ее судьбу, нет - поймет - всю Катю. Катю, как сосуд, в котором хранятся - неведомым образом - не принадлежащие лично Кате, но очень важные мысли. И Катя - заслуживает лучших условий, как заслуживает их ценная книга. Она поймет, что Катя - непрочитанный шедевр, и поможет - с публикацией.
  
  Катя поехала к гадалке, имея в кармане талончик с указанным временем посещения - совсем как в поликлинике. И этот талончик делал Катино путешествие не таким безумным. Оно выглядело почти как визит к врачу. Врач ведь тоже - ставит диагноз и назначает лечение - не человеку, а неким признакам, показателям, симптомам, чему-то, что соответствует его тайным знаниям, недоступным простым смертным. Врач дает наименование темным пятнам в легких, смещению позвонков и изжоге, мучающей по вечерам половину человечества. Гадалка руководствуется другими приметами, она ближе к звездам, дешевле, а главное - ее заключение не является обязательным для клиента - в отличие от диагноза врача. Катя ехала - соприкоснуться с чем-то неизвестным ей, с тем, что находилось снаружи, причем соприкасаться должно было то неизвестное, что находилось внутри Кати - ее судьба ехала делать рентген.
  
  Катя ехала, руководствуясь невнятными Зойкиными указаниями: идешь по правой стороне улицы, сворачиваешь во двор направо, потом снова направо, там - ступеньки, а в коридоре - опять направо, и стулья возле двери. В общем, все время по часовой стрелке и только один раз - вверх. Катя точно следовала инструкциям, но все же немного запуталась - в двориках, все они были на одно лицо, и все - без ступенек. Почти отчаявшись, Катя все-таки нашла нужный ей дворик. Все было, как описывала Зойка: и одноэтажные особнячки, и ступеньки, и коридор, и стулья возле двери. Вот только на стульях сидели две женщины, о которых Зойка не предупреждала. Сначала Катя повела себя вежливо и даже поздоровалась.
  
  - Мне на одиннадцать, - сказала Катя.
  - Нам тоже, - ответили женщины.
  Были они вылинявшие и потрепанные - типичные посетители закусочной. Катя сначала удивилась их виду, а потом - своему удивлению: что еще она могла здесь найти? Впрочем, Катя сдалась не сразу.
  - У меня талончик, - заявила она и ткнула им под нос клочок бумаги - с подписью и цифрами.
  - А мы по звонку, - ответили самозванки, ничуть не смутившись.
  
  В это время дверь в заветную квартиру отворилась, выпуская предыдущую посетительницу, и тотчас одна из женщин шмыгнула в образовавшуюся щель. Катя представила, как она сейчас зайдет следом, предъявит гадалке клочок бумаги и потребует соблюдения своих прав: "Что за безобразие?! - скажет Катя. - Почему вы назначаете клиентам на одно время?" Катя представила, как она это скажет, и улыбнулась. "Надо же, - подумала Катя, - и в очереди к гадалке есть свой блат". Катя решила ждать во дворе. В коридоре, кроме стульев, стоял еще и отвратительный запах - застарелой кошачьей мочи. Об этом обстоятельстве Зойка тоже не упомянула. Запах был резким, что исключало даже возможность приятного времяпрепровождения за чтением или болтовней с соперницей. И во дворе ничего интересного не стояло: крохотные палисадники, водозаборная колонка, мокрые мартовские скамейки и тощие мартовские коты, которые на улице ничем не пахли, но гадить - все равно - ходили в дом. Катя послонялась немного по двору, выглянула на улицу, по которой скользили равнодушные к ее судьбе автомобили, пожалела, что лень идти за чипсами, снова зашла в коридор - никаких изменений, и снова вышла во двор. Снег сменился лужами, но деревья пока и не думали радовать горожан зеленью, и Катины ноги снова принялись мерзнуть, напоминая, что хорошо себя чувствовать они согласны только в чистой и теплой квартире, а не на мокром асфальте. Вдобавок к прочим неприятностям во двор заглянул мужичок, который, казалось, тоже только что вышел из Катиной закусочной, а чтобы у Кати не оставалось никаких сомнений, он держал в руке початую бутылку пива. Направился мужичок прямиком в заветный коридор.
  
  - Вы за мной! - предупредила его Катя.
  - Я просто так, - ответил мужик.
  Катя ему не поверила и заглянула в коридор. Мужик уселся на стул рядом с женщиной и завел разговор, сплошь состоящий из мата. Сходство с закусочной стало полным. На всякий случай Катя спросила у женщины: "А вы тоже пойдете?"
  - Разумеется, - ответила та.
  
  Ее приятельница сидела у гадалки уже полчаса и не подавала признаков жизни. Катя прикинула, сколько ей еще слоняться по двору, вспомнила о мокрых ногах, о Френке Каупервуде, вспомнила про отбивную в холодильнике и решила уйти. Напоследок, чтобы ее отступление не совсем уж походило на бегство, она бросила - парочке в коридоре: "Сэкономлю двести рублей". За спиной послышались сдержанные смешки, и Катя почувствовала, что потерпела поражение, не такое сокрушительное, как с Игорем, но тоже - довольно грязненькое.
  
  И чтобы отмыться, она - по приезде домой - поспешила налить себе ванну. "Я принимаю горячую ванну третий раз за четыре дня", - отметила она, погружаясь в воду. Катя прочитала много книжек, в том числе и по психологии и без труда уловила сходство между ванной и материнской утробой. И характер своего полета во сне, свои ощущения, кувырки и повороты - поняла. И еще - страх своего тела при виде закрытой двери - в противовес любопытству. Ведь ребенок не выходит из утробы добровольно, матке приходится сжиматься и выталкивать его прочь. Матка держит сторону любопытства, а может, просто стремится освободиться от бремени - так банально... Так же банально, как и страх человека перед смертью, который примиряет его с черной лестницей в больнице, грязью в палатах и грубостью медперсонала, как Катино тело - во сне - смирилось с убогостью комнаты, в которой она летала, смирилось и помешало Кате открыть дверь, скромно приткнувшуюся в уголке. Кто знает, что ждало ее за дверью! Мрачная галерея с гулким грохотом каменных плит или зал, где закованные в латы короли и рыцари пируют после тяжелой битвы, смешивая в своих жилах кровь и вино, а может, мирная дорожка в английском парке, поразительно похожем на естественный пейзаж? Кто знает - да никто. И Катя не знает. Но...
  
  "Я скоро умру", - подумала Катя, и сама подивилась своей мысли. Такая мысль больше походила на сон, чем на осознанное решение, принятое на основе анализа исходных данных. Конечно, Катя могла объяснить, как она возникла, - после визита в больницу, после ожидания возле морга и после трупа на каталке, - объяснить как побочный продукт переработки окружающей действительности, как, пардон, какашку мозгов. Но почему-то Кате казалось, что и больница, и морг, и каталка явились не причинами, а напротив, следствиями возникшей (внутри? вне? на границе Кати и реальности?) мысли. Словно ее тело поспешило познакомиться с условиями своего будущего существования. И условия эти ему, мягко говоря, не понравились, несмотря на заманчиво подмигивающую дверь. Хотя, что телу до двери, если оно все равно останется в комнате? Эти двери, коридоры, галереи, переходы, иные смыслы и объемы - все это финтифлюшки бездельницы души и не представляют для тела ценности. И Катя пожалела свое тело, к которому она всегда была равнодушна, даже сурова. Ну, баловала, конечно, разными пустяками вроде бутербродов с колбасой и пирожных с заварным кремом, чтоб не очень ворчало и не мешало ей думать большие мысли. А стоило телу всерьез заявить о своих правах, как Катя спешила - с суровой отповедью: "Хочешь болеть, пожалуйста, только учти, что лечить тебя я все равно не буду, у меня нет для этого ни времени, ни денег... да и желания особого - тоже нет". Тело пугалось и возвращалось в исходное состояние. Оно боялось неизвестности и не хотело лишаться привычных радостей - колбасы и пирожных, поэтому слушалось Катю. И Катя пожалела свое тело и пообещала, что ему не будет больно. Как это сделать, Катя еще не знала, и никакая мысль не спешила ей на помощь. Напротив, все Катины мысли замедлили свой бег, словно увязли в плотном воздухе сна. В ее голове образовалась пустота, и она поспешила эту пустоту заполнить. Температура вернулась к норме, а Катя - к книге по физике. Она раскрыла порядком потрепанный томик и прочла: "Стремясь к формальной стройности теории, Вернер Гейзенберг..."
  
  Вернер Гейзенберг нравился Кате больше других физиков. Она видела его портрет - в молодости и в старости. В молодости он был худ, отличался оттопыренными ушами и спорил с самим Бором. В общем, очень походил на ее сына. К старости Вернер располнел, полысел, начал оправдываться, писать мемуары и умер от рака (то ли почек, то ли печени), в общем, напоминал Кате ее саму. Как произошло это превращение, книга умалчивала, лишь перечисляла его научные достижения. Вернер открыл принцип неопределенности, который позволил физикам научно объяснить свою ограниченность: мол, мы не виноваты, это мир так устроен, и так он устроен, что мы... Собственно говоря, Гейзенберг имел в виду исключительно электроны и прочие субатомные мелочи, всякие элементарные частицы. Но Катя - с ее привычкой к обобщениям и умением мыслить по аналогии - быстренько распространила этот принцип на род человеческий - на его поведение и мысли, а равно чувства, желания и прочие... ощущения. "В сущности, наука - это всего лишь один из способов описать этот мир, - подумала она, - но в ней, в отличие от искусства, запрещены повторы. И если правила научного исследования перенести в литературу...", - тут Катя запнулась. Мысль была большая, и у Кати не нашлось ни слов, ни образов, да что там образов - ощущений! - чтобы выразить ее хоть сколько-нибудь внятно. Она принялась за домашние дела. Ремесло успокаивает. Катя распускала два старых свитера, чтобы сделать из них один новый, и не думала о том, что искусство ограничено самой человеческой сущностью. Она просто повторяла: "Вернер Гейзенберг", - повторяла, как припев популярной песни. И радовалась, что "...бессилие заставило де Бройля принять точку зрения, в которую он не верил". Она болела за Вернера и хотела, чтобы он победил всех своих оппонентов. К тому же во время боев с Эйнштейном и его сторонниками Гейзенберг был еще не женат, и Катя вполне могла... строить ему глазки.
  
  Глава 17.
  Итак, после двух дней кашля, соплей и повышенной температуры, Катя пришла в себя: тридцать шесть и шесть, сто двадцать на восемьдесят, на пятый этаж без остановок и одышки. Самое время подвести итоги и наметить новые цели. Итоги не радовали: три попытки найти себе мужчину и три поражения. Серега, Женька, Игорь... а если включить в этот список гадалку, еще одну упущенную возможность, потому что если не знаешь, где и когда встретишь счастье, то ты туда не пойдешь, останешься дома, и счастье обретет другого хозяина. Ведь оно, как бродячая собака, кто слаще накормит, тому руки и лижет. А чем его кормить, это счастье? чем приманивать? Это собаку легко приручить: вышел из закусочной с миской объедков, целая стая набежит - рыжие, черные и не пойми какие бурыми пятнами, и драться станут за кости. А для счастья нужна приманка помудренее. Да и где это счастье водится? Явно, не в закусочной. Хотя летом, конечно, прилетят новые командировочные, новые экипажи: левый летчик, правый летчик, штурман и бортмеханик, но... видела Катя эти экипажи. Во-первых, женатые, во-вторых, пьяные, в-третьих - нищие, - как на подбор. Нет, охотиться на счастье надо в других местах, в каких-нибудь клубах, ресторанах. (Тут Катя вспомнила "Славянскую беседу") Вот только ружье... прямо скажем, никуда не годилось. (Это если под ружьем понимать саму Катю. Если применить такую метафору).
  
  Дело в том, что буквально через неделю, после того, как мама выписалась из больницы, - тьфу, тьфу, тьфу, совершенно здоровой, у нее случился день рождения. Этот день рождения случался каждый год в начале апреля, и каждый год Катя готовила для мамы праздничный стол - такая же привычная для нее обязанность, как и починка постельного белья. И в этот раз Катя приготовила торт, селедку под шубой, салат из крабовых палочек и - фирменное блюдо! - куриные рулеты с грибами. Мама накрыла красивый стол и пригласила в гости своих подруг, тех которые еще были живы, потому что многие... ну, не будем о грустном.
  
  Эти подруги подарили маме напольные весы. Разумеется, и хозяйка, и гости тут же взвесились, поохали - сколько лишних килограммов! - и снова сели за стол: уж очень вкусная еда на нем стояла! Взвесилась и Катя. Она, конечно, знала, что поправилась, чувствовала по одежде: некогда болтавшиеся на талии джинсы застегивались с большим трудом, а одни штаны она даже подарила новенькой официантке, да и лифчики не столько поддерживали, сколько сдавливали неожиданно расползшуюся грудь. В общем, Катя ожидала, что увидит на весах не привычные шестьдесят два килограмма, а, примерно, шестьдесят шесть. Но стрелка качнулась и остановилась на цифре семьдесят. Качнулась и Катя - от неожиданности. Семьдесят килограммов! Она еле дождалась окончания застолья, хотя от куска праздничного торта не отказалась (невозможно отказаться!), прибежала домой и внимательно, без "и так сойдет" оглядела себя в зеркале. Увы. То, что она увидела, в точности соответствовала ужасной цифре. Ее никакими большими мыслями не прикроешь! Никакими философскими размышлениями не украсишь. Семь килограммов жира. Отвисшая талия, складки на животе, целлюлит на заднице. Грустное зрелище. И Катя, конечно, огорчилась. Но ненадолго. Ведь лишний вес мгновенно придает смысл даже самой бессмысленной жизни. С ним нужно бороться, уменьшать, уничтожать, приводить в норму, следить. Занятие не на один день, даже не на один месяц. На год. А если хорошенько извернуться, да устроить себе парочку срывов...
  
  
  Катя подошла к проблеме радикально. Она вытащила из дальнего угла выходное платье, в котором когда-то выглядела особенно неотразимо, и поклялась себе, что к середине мая, кровь из носу, но снова в это платье влезет. И на двенадцатисантиметровые каблуки встанет. И уж тогда...
  
  И Катя наметила программу действий.
  Понедельник. Овсяная каша, салат из капусты, кефир и яблоки.
  Вторник. Овсяная каша, салат из капусты, яблоки.
  Среда. Свежий воздух и вода.
  Четверг. Овсяная каша, салат из капусты, яблоки.
  Пятница. Овсяная каша, салат из капусты, яблоки и кефир.
  Суббота. Долгая утренняя прогулка быстрым шагом с силовыми нагрузками (посещение рынка и уборка квартиры). Салат из капусты и (так уж и быть) кусочек вареной курицы.
  Воскресенье. Контрольное взвешивание. Оценка результата. Небольшой бонус в виде жареной картошки или порции блинчиков со сметаной.
  Понедельник. Овсянка, капуста, яблоки, кефир. И можно начинать мечтать о картошке или блинчиках.
  Кофе без сахара. Зеленый чай. Зарядка по утрам. Перед тем, как улечься в кровать обязательно покачать пресс. Ни капли спиртного. И никаких больших мыслей. Просто-таки - ни одной!
  
  Последний пункт Катя в свой план не включала. Он возник сам собой, эмпирическим, так сказать, путем. Голод, словно клизма, очищающая кишечник от ненужных отложений, вымел из Катиной головы все мысли. И большие, и маленькие. И Катина голова, как прибранная к Пасхе квартира сияла чистотой и свежестью. И Катя привела внешние условия в соответствие с внутренним содержанием: убралась в квартире, вымыла окна и заштопала собственное постельное белье.
  
  Вес снизился на два килограмма.
  Катя подумала и покрасила потолок в кухне, а заодно поклеила новые обои.
  Вес снизился еще на килограмм.
  Катя сшила новые подушки для дивана и новое покрывало для своей кровати. Стрелка на весах снова сдвинулась влево.
  
  Чувство голода, однако, ничуть не притупилось. Оно уже мешало ей спать. Тогда Катя, чтобы занять себя, отправилась в парикмахерскую. Она вспомнила советы из книги "Как не остаться одной в сорок лет". Ее авторы настоятельно рекомендовали своим читательницам регулярно посещать парикмахерскую и поддерживать имидж. "Наверно те, кто пишут такие книги, - подумала Катя, - все время сидят на диете". И это была ее первая мысль - после долгого перерыва. Не большая, не маленькая - игривая, как раз для глянцевой обложки. Зато, глядя в зеркало после стрижки, Катя себе очень понравилась. Так понравилась, что даже не узнала Игоря, который ехал с ней в одной маршрутке. Сделала вид, что смотрит в окно. Игорь скользнул по ней равнодушным взглядом и уставился на свои ботинки. Катя понимала, что должна поблагодарить его за мамино выздоровление, но она еще не забыла украденную из ее морозилки бутылку шампанского. Короче, они проехали вместе пять остановок - замызганный Игорь и новая красивая Катя - и не узнали друг друга.
  
  Зато когда Катя - с новой прической - явилась на работу, молоденькая официантка наивно воскликнула: "Катя! Да ты красотка!", а Светлана недовольно поджала губы: она привыкла считать себя первой красавицей в кафе и не собиралась уступать свое место какой-то там... Кате. Весь вечер Светлана придиралась к Кате: и картошка-то у нее пригорела, и мясо пересушено, и солянка безвкусная, - посетители жалуются. Катя улыбалась и обещала исправиться. Недовольство Светланы лишь подтверждало ее красоту, придавала ей статус реальности.
  
  Но платье все еще сидело на ней в обтяжку, морщило на бедрах, немного меньше, чем при первой примерке, но далеко от идеала. Требовалось усилить нагрузку. И тут позвонила мама. Мама тоже хотела сделать у себя в квартире генеральную уборку. Мыть окна - еще одна обязанность любящей дочери, которой Катя никогда не пренебрегала.
  
  Окна, люстры, ковры, многочисленные полки, спрятанные за занавесками, заставленные коробками антресоли, - работы на целый день.
  - Сколько у тебя вещей, - посетовала Катя, стаскивая с антресолей очередной ящик, - половину можно спокойно выбросить.
  - Вот умру, тогда и выбрасывайте, - ответила мама, - вам бы все выбрасывать, сами ничего не накопили...
  
  Разговор был знакомый, повторялся каждый год - с незначительными вариациями: мама жаловалась на усталость, Катя ворчала, что мама много сил тратит, ухаживая за ненужными вещами, мама отвечала, что у самой Кати ничего нет, а вот если бы она, как мама не доедала и недосыпала, чтобы купить мало-мальски сносную вещь, она бы... Катя огрызалась, что у мамы весь смысл жизни только в вещах и заключается, а на людей ей наплевать. Мама...
  
  Иногда разговор заканчивался бурной ссорой, скандалом, криками (значит, не очень устали), а чаще - безобидной перепалкой за чашкой кофе. А сегодня даже до кофе не дотянули: мама после болезни быстро уставала, и у Кати - после диеты - сил на ругань не осталось.
  
  - Давай отцовские журналы наверх засунем, - предложила она.
  - Давай, - согласилась мама.
  
  На дальней антресоли отыскался пустой уголок. Лежала там какая-то папка, но если подвинуться, ужаться, то и стопка журналов "Изобретатель и рационализатор" (подписка за пять лет) влезет. Катя поднажала, подвинула, впихнула журналы. Попробовала пристроить папку и чихнула.
  
  - Будь здорова, - сказала мама.
  - Спасибо, - Катя снова чихнула. От папки - вверх - поднялся столбик пыли, если не веков, то последнего десятилетия.
  - Принеси тряпку, - попросила Катя.
  - Я прилягу, сил совсем нет.
  - Ложись, я закончу, - согласилась Катя.
  
  Спрыгнула с табуретки и, повинуясь вечному и неистребимому, принесшему человечеству множество неприятностей, любопытству, открыла папку.
  
  В папке лежали детские рисунки. Катины и младшего брата. В семье считалось, что Катя в детстве рисовала хорошо, а брат плохо. Но, глядя на свои рисунки сегодня, Катя увидела, что они подражательны, вымучены и старательно приведены к обожаемой взрослыми правильности: руки у принцессы одной, длины, что правая, что левая, корона посередине головы, платье украшено цветами и на правильном кукольном личике - правильная кукольная улыбка. Рисунки брата, непосредственные, наивные и неправильные, без перспективы и с нарушенными пропорциями выглядели живыми, несмотря на то, что и краски повыцвели, и бумага пожелтела. Брата никто не учил рисовать, это с Катей - отличница, гордость школы! - возились любящие родители. Катя вздохнула - иллюзией меньше - и вытащила из папки тонкую тетрадь, - а это что такое? - открыла - ее почерк, так она писала в десятом классе, ровненько, кругленько, аккуратненько, как рисовала. Выписывала в тетрадь понравившиеся строки: Тютчев, Лермонтов, Есенин, заучивала их наизусть, мечтая в будущем прочесть своему Принцу в то мгновение, когда простых слов, вроде "я люблю тебя" окажется недостаточно. Но Принц не появлялся, и Катя забыла и стихи, и тетрадку в ящике письменного стола. Стол давно отнесли на свалку, тетрадку нашла мама и сохранила вместе с рисунками, дневниками и похвальными грамотами за отличную учебу. Сохранила по привычке ("Я все ваше сохраняю, это такая память!"). И взрослая Катя посреди неубранной комнаты смогла перелистать пожелтевшие страницы.
  
  Как рассказать о запахе полыни?
  О звездах жаркой августовской ночью?
  О том, что скоро в Лету лето минет...
  Как, рифму подобрав, расставить точки?
  И знак вопроса там, где нет ответа?
   Но лягут росы на исходе лета
  И, растворившись в запахе полыни,
  Морозным утром превратятся в иней.
  
  "Неплохие стихи, - подумала Катя, - интересно, чьи?" Она пролистала несколько страниц: стихи, стихи, проза - и охота мне было дурью маяться? - прочла.
  
  "Заметки на полях"
  
  О Создателе.
  Рождается человек. Маленький, беспомощный. Кушает, писает, спит. Подрастает. Входит (вползает) в мир, заботливо подготовленный его родителями. И начинает в этом мире играть, постоянно нарушая установленный порядок: накрывает мусорное ведро крышкой от кастрюли, укладывает чайные ложки в папины ботинки. Родители или шлепают маленького героя по попке, строго внушая, что хороший(ая) мальчик(девочка) так себя не ведет, или терпеливо объясняют назначение каждой вещи. А иногда ребенку разрешают играть, чтобы потом, когда он уснет, быстренько навести в квартире порядок.
   Господь Бог тоже создал Свой мир. И людей, которые, играя, часто забывают о Его законах. В ответ - Отец - регулярно совмещает землетрясения, ураганы и войны с проповедью Вселенской любви и ниспосланием вполне земных благ.
   Интересно, кто создал Господа Бога?
  
  О смысле жизни.
  А слабо в понедельник в девять утра по осеннему парку погулять, остатками листьев прошуршать, о смысле жизни подумать? В трамвае не толкаться, с сослуживцами прошедшие выходные не обсуждать, паяльник не включать, ругаясь, что опять до зарплаты не хватает, тридцати оболтусам правила написания частицы "не" не объяснять, палочками с ваткой в поисках гельминтов в попки не тыкать, нитку в иголку не вдевать, спицами не стучать, грязной тряпкой по грязной лестнице не елозить. Брести тихонько без дороги, стволы деревьев гладить, запахом умирающей надежды дышать?
  Слабо? Мне тоже. Сказала маме, что иду к репетитору и гуляю на законных основаниях, жду, когда моя училка на работу явится.
  
  О вечности.
  Еще украшаю ракушками бытия
  Песчаные замки у моря.
  Как скоро -
  Я -
  Устану, встану, уйду...
  Куда?
  
  О любви.
  Я люблю тебя. Я готова сказать это всем, с кем делилась мыслями и чувствами, конспектами лекций и булочками, и давала деньги в долг, и брала, чтобы не вернуть... Что тут удивительного? А то, что я всех их хочу обнимать, целовать, держать за руки, гладить по голове, касаться обнажённой кожей их тел, независимо от того, мужчина это или женщина, взрослый или ребёнок. Я знаю как странно, как жутко звучат мои слова. Какая огромная куча правил не позволяет нам так поступать, даже говорить, даже думать, да что там думать, подумать, что можно так думать. И мы делим любовь на дружбу и неприязнь, симпатию и приятельство, нежность и женскую болтовню, верность и измену, крепкую руку и мужскую попойку, флирт и секс. Мы делим единое чудо на части, раздавая каждому причитающуюся долю. И в ответ получаем такие же кусочки, осколки целого, а потом собираем их вместе, склеиваем, и полируем, чтобы не было видно швов. Может ли кто-то, взглянув в зеркало своей любви, увидеть себя целого, а не кучу маленьких отражений в маленьких осколочках?
  
  О трансцендентном.
  Я люблю свои сны - таинственные послания в конвертах заката. Тот, кто их создает, использует краски дня, разрывая и накладывая друг на друга впечатления жизни - видимой, но не всегда понятной. Я тоже разрываю - фотографии в журналах и заполняю цветными кусочками невнятные контуры на белом листе бумаги. Картина оживает. При желании можно проследить происхождение каждого фрагмента: это небо было шоколадной оберткой, а этот желтый лист из журнала "Огонек". Кто-то думает, что я творю. Но я всего лишь отвечаю своему невидимому корреспонденту.
  Я люблю свои сны и того, кто их создает.
  
  О времени.
  Мы каждый день и каждую ночь путешествие во времени совершаем. Днём совсем коротенькое. Минут на восемь. Зато ночью! Смотрим на звёзды и видим, какими они были сотни, тысячи, а то и миллионы лет назад. Вот - первые люди, а вот - последние динозавры. Сколько нас умереть успело, пока свет одной звезды до другой добирался. Хотя, кто ночью на звёзды смотрит? Поэты да влюблённые. А они всё равно вне времени живут.
  
  "Это точно, - согласилась Катя, - алкоголики, когда идут домой из закусочной на звезды не смотрят". Она закрыла тетрадь, вложила в папку, протерла папку влажной тряпочкой и засунула - не без труда - в узкую щель между потолком и стопкой журналов, - уф..., - вытерла пот со лба и быстренько закончила уборку. Напоила маму кофе, отказалась от шоколадных конфет - диета! - и пошла домой. Май - напоминая Кате об обещании влезть в старое платье - выставил свои заметки, свои ориентиры и восклицательные знаки. Зацвел жасмин. Огромный куст возле самого Катиного подъезда.
  
  Жасмин цветет и опадает, - подумала Катя.
  И эти белые цветы
  Тревожат душу, заставляя
  Словами осквернять листы
  Бумаги чистой и невинной,
  Как улетевший лепесток
  С куста цветущего жасмина
  На влажный от росы песок.
  
  Строки, то ли забытые, то ли только что возникшие вплывали в весенний воздух, смешиваясь с запахом сирени и жасмина. "Так ведь это я написала! - сообразила Катя про тетрадку. Вспомнила, наконец-то. Как в девятом классе часами просиживала в школьной библиотеке, читала все подряд, даже "Происхождение семьи, частной собственности и государства" Фридриха Энгельса (единственная книга по философии за всю ее жизнь!), пыталась понять, как устроен мир. И начала писать стихи. Два стихотворения - про любовь - показала подруге, а еще два записала на обложке журнала "Юность", лежавшего в читальном зале. Вспомнила, как ждала - несколько недель: вот-вот кто-то, взрослый и умный, прочтет эти стихи, воскликнет: "Кто их написал?!" И даст задание найти автора! И учителя - по почерку - поймут, что автор - Катя Иванова из 9 "А", и... Но журнал лежал на столе, под стопкой других журналов, Катя была слишком скромна, чтобы вытащить его наверх, время шло, начались каникулы, ремонт в библиотеке, журнал, скорее всего попал на помойку, а Катя... "И что я делала потом, остальные двадцать пять лет моей жизни?" Она постояла у подъезда, развернулась и отправилась в магазин. Катя купила большую пиццу, полкило мороженого и коробку шоколадных конфет. Вполне хватило для маленьких поминок.
  
  Глава 18.
  Катя пекла сыну торт. И повод у нее был очень даже значимый: сын сдал летнюю сессию и получил заслуженную стипендию. Конечно, шестьсот рублей в месяц не играли никакой роли - в материальном обеспечении будущего лауреата Нобелевской премии, но сам факт! Мало кто из Катиных знакомых мог похвастаться: "Мой сын учится в университете на бюджете и получает стипендию!" И это было приятно. Легкий оттенок превосходства - в отношениях с Зойкой и Светланой. За образование Зойкиных детей платил бывший Зойкин муж, а Светланина дочка еще училась в школе и особого рвения к интеллектуальным занятиям не проявляла. Светлана копила деньги - на ее будущий институт.
  
  А Катя? Катя скользила по кухне, легким движением руки открывала холодильник - чтобы яйца лучше взбились, они должны быть охлажденными. Потом Катя разбивала пять яиц - в чистую эмалированную кастрюлю. Потом доставала с полочки за занавеской разобранный миксер, лихо вставляла венички в гнезда - щелк, щелк, совала вилку в розетку и - плавно - опускала миксер в ячную массу. Потом большим пальцем она нажимала на кнопку, миксер ревел, а Катя твердо держала его - правой рукой, а левой - сыпала в кастрюльку сахарный песок. Стакан сахара на пять яиц. Через семь минут Катя всыпала в кастрюльку стакан муки. И выключала миксер. Тесто было почти готово. Оставалось добавить ложечку лимонного сока, немного соды, быстро все перемешать и вылить на разогретую сковороду, обильно смазанную сливочным маслом. Потом поставить сковороду в духовку, отрегулировать температуру, осторожно закрыть дверцу и... есть сорок минут, чтобы приготовить ореховую прослойку.
  
  Когда-то выпечка торта была целым событием и называлась "печь торт". "Завтра я пеку торт", - объявляла мама, и вся семья проникалась важностью процедуры. Яйца взбивал папа - вилкой. Процесс занимал больше часа. Периодически мама совала палец в яичную массу и обнаруживала на нем крупинки сахара. "Еще!" - командовала она, и папа продолжал. Катя не могла припомнить, чтобы когда-нибудь мама оставалась довольна - папой и бисквитом. Бисквит неизменно не удавался. "Бисквит у меня сегодня не удался", - сокрушалась мама и бросала укоризненные взгляды на отца. Гости хором настаивали, что, напротив, торт великолепен - давненько они не пробовали такой вкусной выпечки. Мама не верила. Она рассказывала о процессе приготовления торта - в мельчайших подробностях. И выходило, что все члены семьи допускали роковые ошибки, и лишь ее находчивость позволила хотя бы отчасти спасти это чудо кулинарного искусства. Торт был вкусен - без дураков. А история его появления в семье заслуживала отдельной главы, не менее занимательной, чем предшествующий мамин рассказ. Главным злодеем выступала некая Анна Ефимовна, которая - не без умысла! - пересказывая маме рецепт, забыла упомянуть о необходимости выстлать сковороду промасленной бумагой! Гости ели, хвалили, сокрушались - пока от торта не оставались лишь крошки на тяжелом хрустальном блюде. Про это блюдо мама тоже могла рассказать много историй, но...
  
  Потом в семье появился японский кухонный комбайн, и папино место заняла Катя. Она собирала комбайн, выбирала режим работы, нажимала на нужные кнопки и уверяла маму, что яйца отлично взбились, и все же бисквит по-прежнему не удавался...
  
  Мама старела, процесс приготовления торта постепенно переходил в Катины руки и в Катину квартиру. Катя сократила время приготовления до трех часов и не делала никаких комментариев. Ставила на стол: ешьте, гости дорогие! Гости ели с аппетитом. И восхищались. А мама скромно переадресовывала их комплименты Кате, не забывая прибавлять, какой это замечательный рецепт и как злодейка Анна Ефимовна чуть было не погубила все дело, утаив от мамы важную деталь, и как мама нашла выход из положения и посрамила ревнивую - к чужой славе - соперницу... А торт по-прежнему был вкусен - без изъянов. И его рецепт Катя перенесла в свою жизнь - без оговорок и изменений. Одна из немногих вещей, которую она позаимствовала у мамы...
  
  Катя пекла торт. Сын поехал в университет - сдать учебники и забрать из общежития свои вещи - до осени. К его приезду торт должен стоять в холодильнике - во всей бисквитно-масляной красе. Катя на этот счет не волновалась. Ее руки знали свое дело и вполне обходились без подсказок и контроля. Руки весело покрутили мясорубку, превращая ванильные сухари в сладкую крошку, исправно извлекли из скорлупы ядра грецких орехов и порезали их на мелкие кусочки, затем снова вымесили яйца с сахаром. Далее руки потыкали спичкой в бисквит и, удовлетворенно хмыкнув... - ах, нет! - удовлетворенно хмыкнула Катя: бисквит удался! - а руки вытащили горячую сковороду.
  
  Пока бисквит остывал, отдыхал и приходил в себя, его место - на сковороде и в духовке - заняла ореховая прокладка, а Катины руки занялись кремом... Катины руки работали, а Катина голова? Она что - тоже отправилась на каникулы? улеглась почивать на лаврах? Катина голова тоже работала, привычно думая - большие и маленькие мысли, вот только... Что-то с Катей случилось - совсем недавно. Она - незаметно для себя! - перешла грань, которая отделяет мастерство от ученичества. Когда-то Катя провязала первые двадцать петель, потом первые двадцать рядков... первый шарфик, первую кофту - и с каждой новой вещью росло ее восхищение своим мастерством. Кате очень нравилось вязать, а потом... Потом это стало работой, а еще через некоторое время Катя научилась зарабатывать деньги другим способом - воровать пельмени, а ее удовольствие от красивых кофточек улетучилось быстрее, чем запах поддельных французских духов. То же самое произошло и с пасхальными куличами, и с шитьем кожаных курток - на маленького сына, на Катю, на Катину маму, потом и на взрослого сына. Наконец Катя решила, что проще куртку купить... Можно было купить и мысли - достаточно заглянуть в книжный магазин, чтобы навсегда излечиться от мании величия... Катя заглядывала, вздыхала, но продолжала думать свои мысли - большие и маленькие. Потому что... потому что очень сладко становилось у Кати на душе, сладко и грустно, когда она думала. Но теперь! - Катя думала, а грусти не было. Мысли рождались, а удовольствие не приходило. Словно Катя не думала, а делала свою повседневную работу. Но если печь или не печь торт, зависело все-таки от Кати, от ее доброй (или недоброй) воли, то производство мыслей шло само по себе. И от Кати требовалась лишь техническая поддержка вроде поиска подходящего слова или выдвижения альтернативной идеи, чтобы мысль текла - от истока к устью, а не стояла на месте. И мысли текли, плавно огибая Катино сердце. Конечно, порой какая-нибудь расшалившаяся мысль выбрасывала на пустынный берег неожиданный - и ненужный - подарок, что-то вроде увядшего цветка или сгнившей ветки. Катя была рада и этим пустячкам, но что они значили рядом с прежним великолепием...
  
  Катя попробовала крем. Ммм... Когда-то в детстве Катя облизывала кастрюльку из-под крема - перед тем, как отправить в мойку. Когда Катя подросла, ее сменил младший брат. Теперь привилегия доедать остатки крема принадлежала ее сыну. Катя взглянула на часы: "Успеваю", - и поставила крем в холодильник. Прокладка между тем подсыхала, а Кате предстояла еще одна - ответственная! - операция. Нужно было выложить - чайной ложкой - на устланный белой бумагой противень взбитые с сахаром белки. Потом отправить противень в чуть теплую духовку и тщательно следить: нельзя пропустить момент, когда студенистые лепешки белка превратятся в аккуратные сухие пирожные безе. И тогда быстренько вытащить противень, а то безешки пригорят. Эти пирожные были совместным (маминым и Катиным) добавлением к рецепту Анны Ефимовны. Они выкладывались сверху - на пропитанный кремом торт, они делали его уж совсем недостижимой вершиной кулинарного искусства. Катя гордилась своим тортом. Даже Светлана, слывшая безупречной хозяйкой, не могла изготовить ничего подобного. Ее торты были красивы - Катя не спорила, но по вкусу далеко уступали Катиному шедевру. Вот так-то!
  
  "Ах! - подумала Катя (и это была маленькая мысль), - ну почему я не могу быть счастлива, выпекая торты или... (дальше шел длинный список Катиных умений и навыков), ну почему?" ("И почему я не могу быть несчастна оттого, что у меня нет норковой шубы или мужа?" - могла бы добавить Катя). "Конечно, - продолжали течь Катины мысли, - хотя Светлана и занята исключительно домашним хозяйством, она тоже не может похвастаться счастливой жизнью, как и Зойка, которая занята исключительно поисками счастья..." Отсюда совсем недалеко было до мысли, что счастье отнюдь не является целью человеческой жизни, что бы там люди себе не придумывали... Но что за удовольствие от такого вывода Кате? - ни тебе сладкой грусти, ни тягучего томления... Катя плюнула с досады и вовсе перестала бы думать, но... слишком привычным было занятие - для Катиных рук, чтобы она могла остановить свои мысли. "Китайский язык, что ли, поучить?" - спросила она себя.
  
  Кроме китайского языка, от мыслей отвлекали воспоминания. И Катя вспомнила о своей самой большой любви. Тем более и повод представился подходящий: пирожные безе Катю научила печь очень дальняя родственница, которая жила в Петербурге. Впрочем, родственница жила в Ленинграде - это Катя изволила приехать в Петербург. Тетя Настя обитала где-то - внезапно Катя поняла, что за давностью лет не вспомнит теткиного адреса, а помнит только, что по левую руку синеет Нева, если идти к теткиному дому от трамвайной остановки. Не нарядная и кокетливая Нева для прогулочных катеров и туристов, а усталая и грязная - для краснокирпичных кварталов. А впрочем, Катя была у тетки всего два раза. Тетка жила в коммуналке, и Катя просто отдавала долг - вежливости. Причем долг этот сделала и не Катя вовсе, а ее мама... Мама познакомилась с теткой, мама прожила у нее несколько дней, именно маме тетя Настя показала, как печь безе, и мама же попросила Катю нанести старой родственнице визит и передать кое-какие подарки. А сама Катя... сама Катя приехала к возлюбленному...
  
  Да, надо признаться, что в те дни Катя была счастлива, а потом - с такой же силой несчастна. Теперь - по прошествии множества лет - когда счастье и несчастье окончательно уравнялись в правах, ее сердце не билось быстрее - ни на один удар - даже при воспоминании о самом блестящем Катином триумфе. В тот вечер в Мариинке давали "Аиду", любимую Катину оперу, и она надела свое самое красивое платье. И уложила вверх волосы и выпрямила спину. А еще - влезла на шпильки, а еще Катины глаза светились от счастья, и не было в ее поступи лишних килограммов, а только молодость и любовь. И когда она стояла - на ступенях Мариинки, к ней подошел немецкий журналист - с камерой, оператором и микрофоном - чтобы взять интервью. Он задал ей много вопросов - на вполне приличном русском языке: о городе, стране и музыке... Катя выслушала вопросы, а когда немец замолчал, ответила. "Вы знаете, - сказала Катя, - это все для меня", - и она обвела глазами площадь перед театром, заполненную нарядными автомобилями и нарядной публикой. "Что?" - не понял немец. "Все! - ответила Катя. - Для меня отреставрировали фонтаны в Петергофе, зажгли огни на ростральных колоннах, для меня пел Каррерас, эту оперу поставили тоже для меня, да и белые ночи устроили... Понимаете?" Немец не понял и огляделся - где переводчик?.. Вместо переводчика к Кате подошел ее спутник, подошел и взял Катю за руку. "Не оставляй меня", - сказала Катя чуточку капризно и покосилась на немца. Спутник смотрел на красивую нарядную Катю, Катя - на него, а немец - на них обоих, и что-то промелькнуло у него в глазах... что-то очень похожее на зависть... Может быть, немец до сих пор вспоминает эту встречу и - в своих фантазиях - дарит Кате и ее спутнику счастливую совместную жизнь, и где-нибудь далеко живет совсем другая Катя - не постаревшая, не одинокая, не набравшая лишние килограммы, а красавица Катя, для которой белая Петербургская ночь каждый год разжигает свой волшебный камин.
  
  Настоящая Катя между тем вытащила из духовки противень с безе и осторожно отделила белые лепешки от бумаги. Настало время собирать торт. Сначала Катя аккуратно разрезала бисквит на три части и положила на нижнюю часть толстый слой крема. Сверху водрузила ореховую прокладку и тоже обильно смазала ее кремом. Среднюю часть бисквитной лепешки она пристроила в середину торта - на прокладку (слой крема немного тоньше), а на крем выложила половинки абрикосов (из банки с вареньем). Потом Катя накрыла все это остатками бисквита, замазала кремом и - последний штрих - приклеила на крем безе, притрусила белое сооружение тертым шоколадом. Все! Полюбовалась и отправила торт в холодильник. Торт занял свое место на полке - такой величавый рядом с плавленым сырком, вареной колбасой и вчерашним борщом. Хлопнула дверца, Катя осталась наедине с грязной посудой - в пустой кухне.
  
  Когда-то - не так давно - опуская посуду в раковину, Катя принималась думать свои самые большие мысли. Звук льющейся воды запускал долгий - и приятный! - процесс. Но потом Катя устроилась на работу в кафе, там было много грязной посуды и мыть ее следовало быстро, как можно быстрее. Ускоренные мысли - как ускоренная кинопленка - удовольствия не доставляли, а тут еще Катя исхитрилась взглянуть на себя со стороны и - с грустью - осознала, что она - с большими мыслями - и Зойка - с маленькими мыслишками про хозяина и пиво, делают одно и то же дело: моют грязную посуду. И что происходит у них внутри, никого не интересует, были бы чистыми тарелки. И мытье посуды - из приятного времяпрепровождения, когда за шумом воды можно было укрыться от болтовни Афанасьевны или придирок мужа, превратилось в досадное занятие, отнимающее жизнь и ничего не дающее взамен. Поэтому Катя вымыла посуду быстро - и чисто. Наступило время ожидания: вот-вот раздастся звонок, откроется дверь, и Катя гордо продемонстрирует сыну результаты своего труда.
  
  Но сын... сын позвонил. Он сообщил, что немного задержится и будет дома не раньше девяти вечера. Катя поняла, что задерживается он добровольно, скорее всего, провожает домой знакомую девушку. "Ну что ж, - сказала она, - торт настоится и будет еще вкуснее". Но сын про торт не дослушал. Катя отключила мобильник. Она была свободна.
  
  Глава 19.
  Катя редко позволяла себе необдуманные поступки. Трудно назвать Катино замужество обдуманным поступком, но и на безумство оно не походило. Ей хотелось заниматься сексом, а условий для этого не было: у Кати дома постоянно болтался младший брат, а у будущего мужа - мать-пенсионерка. Таким образом, ее замужество было хорошо обдумано, рассчитано и взвешено. Другое дело, что Кате не хватило дальновидности - в девятнадцать лет.
  
  А безумств, настоящих безумств, Катя не совершала ни разу. Подходила - очень близко - к заветной черте, но... Первый раз это случилось в день ее свадьбы. Катя отправилась за магнитофоном к своему однокласснику, по совместительству - близкому другу. В этого одноклассника Катя была слегка влюблена, во всяком случае, предложи он выйти за него замуж, согласилась бы, не раздумывая. Но он не предлагал. Ходил с Катей в кино, говорил с ней о книгах, покупал мороженое и знакомил с рок-музыкой. Порой они болтали несколько часов кряду - в его маленькой, уютной комнатке, а его мама приносила им ужин. Однажды он помог Кате закатать на зиму помидоры и лет пять кряду приглашал к себе на день рожденья, где она была единственной девушкой, и все его одногруппники танцевали с ней по очереди. И он - ни разу не признался ей в любви! Узнав о предстоящем замужестве, он только и сказал: "Что же ты наделала!" И опять ни в чем не признался. Ему бы схватить Катю в охапку и больше не отпускать. Но не схватил. Приготовления к свадьбе шли своим чередом: платье, водка, документы... В день свадьбы Катя отправилась к нему за магнитофоном. Друга дома не было, магнитофон отдала его мама. Кате так хотелось остаться в его комнате! Она не выспалась, дом был полон родственников, весь день накануне Катя делала паштеты и жарила мясо. И выглядела просто ужасно. Свернуться бы клубочком под одеялом, выпить горячего чаю, пролежать на диване до вечера - с книгой в руках, пока слетевшимся родственникам не станет ясно, что никакой свадьбы не будет. Но Катя струсила.
  
  Второй раз Катя почти решилась... Никаких препятствий к совершению безумства. Всего-то и нужно - купить билет до Питера. Купить билет, постучаться в родную дверь и сказать... Но! Они же все для себя решили - Катя и ее спутник. Еще в ночь после "Аиды" решили. Он женат, она замужем. Все, что с ними было - прекрасно, но у них есть долг - и дети тоже. Катя вернулась домой, как в долговую яму. И когда у нее в руках очутилось немного денег, искушение было велико. И Катю не останавливало то, что эти деньги получены мужем за войну в Чечне - какая разница! Но это безумие, как и предыдущее - со свадьбой, было в один конец, без обратного билета. А Катя не очень-то верила в свои силы, чтобы решиться - в случае неудачи - жить одной. Собственно, не в муже было дело, а в той жуткой пустоте, которую Катя ощущала спиной - при мысли о совершении безумства. Ее воображение сыграло с ней злую шутку... она купила пианино и отдала сына в музыкальную школу.
  
  Свое третье безумство Катя совершила совсем недавно. Оно не влекло за собой никаких последствий, кроме возможных ссадин. К тому же Катя придумала безумству оправдание: нужно поддерживать вновь обретенную - с таким трудом! - фигуру. Катя купила роликовые коньки. Это случилось три дня назад. Катя принесла коньки домой, примерила и гордо прокатилась по коридору. Потом шел дождь, Катя работала, коньки терпеливо ждали на балконе. "Мама! - воскликнул сын, увидев коньки. - Тебе сорок лет, а ты ведешь себя как маленькая девочка!" - "Верно", - согласилась Катя и спрятала коньки в рюкзачок. Но сегодня сын задерживался и не мог урезонить Катю. Натянув шорты - влезла! - и майку, она отправилась на набережную. Конечно, на коньках можно было покататься и возле дома, но кто в сорок лет покупает роликовые коньки, чтобы возле дома кататься? Роликовые коньки в сорок лет - это или способ познакомиться с мужчиной, рекомендованный популярным глянцевым журналом, или - настоящее безумие. А Катя была безумна. Она хотела с легкостью скользить по плитам набережной, ощущая всем телом движение ветра - и свое собственное. Она хотела влиться в праздник, который летом царил на набережной. Праздник легкой и беспечной жизни - пластиковых столиков под тентами, уличных музыкантов, нарядных девушек, бросающих кокетливые взгляды на солидных и - предположительно - богатых мужчин, праздник легкой музыки, льющейся из динамиков, праздник ухоженных дорожек и аккуратно политых клумб. Всего яркого и веселого, что выплескивается летними вечерами на улицы и заставляет верить: жизнь - прекрасная штука...
  
  И Катя получила свой праздник, более того, она сама стала праздником. Она беспечно скользила по дорожкам - мимо уродливейшего монумента, воздвигнутого к юбилею города, тот монумент - три гранитные колонны, увенчанные гранитной полусферой - горожане прозвали трехчленом или, более поэтично, "три века и крышка"; мимо памятника Пушкину, который однажды переночевал в их городе... бронзовый Пушкин прежде стоял на месте монумента, а после монумента - переселился поближе к ресторану, и вид у Пушкина стал очень довольный, наверное, посетители ресторана и ему наливали; мимо летних кафе - и если прежде Катя лишь бросала любопытные и робкие взгляды в сторону посетителей, то сегодня смело подъехала к стойке, купила бутылку кока-колы и уселась за столик, небрежно вытянув ноги - в коньках. Катя советовалась насчет роликов с незнакомыми молодыми людьми, и один из них - симпатичный - показал ей, как поворачиваться - на первых порах. Он даже подержал Катю за руку - для страховки. Еще Катя соревновалась с детьми, и дети ее обогнали и весело смеялись над Катиной неуклюжестью, а Катя угостила их воздушной кукурузой. Вот и еще одно удовольствие: кулек покорна нелепо выглядит в руках одинокой женщины, но женщине на роликовых коньках он просто необходим! (Проездив полчаса, Катя почувствовала з-з-зверский аппетит). В конце концов, Катя стерла ногу. Она присела на лавочку и сняла коньки. И тут случилось главное чудо! Даже без коньков Катя не почувствовала ни грусти, ни одиночества. Она уложила коньки в рюкзачок, потерла содранную кожу и подняла глаза. Она увидела море в свой самый любимый час, в тот неуловимый миг заката, когда вода - на несколько минут - вбирает последние солнечные лучи и становится светлее неба. Катя специально приходила на набережную, караулила заветное мгновение и - всякий раз! - получала меньше, чем ожидала. А сегодня... сегодня она ничего не ждала и ни о чем не думала - училась кататься на роликовых коньках, и чудо пришло - само собой - разлеглось - прямо перед Катиными глазами. Катя смотрела на бирюзовое море - пронзительное, на сиренево-красное небо... и видела только их красоту без примеси личной грусти или никчемных, как сахарная вата, размышлений. Катя так устала, что даже не нашла в себе сил, чтобы удивиться - отсутствию чувств и мыслей. Она сидела и смотрела - просто так. Справа от Кати запел саксофон - группа уличных музыкантов, совсем мальчишки, начала вечернюю работу... По аллеям гуляли нарядные люди - с детьми, собаками, надеждами на счастье и с банками пива в руках, или с лимонадом, или с мороженым. И хотя Катя знала, каковы эти люди - по опыту жизни и работы в кафе, по собственному опыту подливания старого пива в чистые бокалы... но - не как отдельные существа, а как элементы общей картины, ее необходимые детали - эти люди были прекрасны. И хотя Катя смотрела на них со стороны и уже не ехала на роликовых коньках, она по-прежнему не чувствовала себя одинокой, правда, и частью праздничной толпы не стала. Она была сама по себе - Катей. И это делало ее удивительно, непонятно, необъяснимо счастливой. Она мыслила о мире, а вышло, будто она - мыслила весь этот мир.
  
  Катя сидела, смотрела, пока ночь не проглотила море, набережную и Катю - и не зажгла фонари, вокруг которых закружились ночные бабочки и прочие мошки. Катя взяла такси и поехала домой. Сын сидел в своей комнате и набирал на компьютере какой-то текст. Завидев Катю, он закрыл документ и вытащил на экран пасьянс "Паук". Катя сделала вид, что ничего не заметила.
  
  - Как торт? - спросила она.
  - Еще не ел, - ответил сын.
  - Почему?
  - Тебя ждал.
  
  Сын улыбнулся, и Катя поняла, что он очень счастлив - как если бы изобрел машину времени или построил звездолет для черной дыры... или поцеловал девушку - совершил безумство.
  
  "А вот Гейзенберг безумств не совершал, - подумала Катя, - не верил в возможность путешествия во времени, не сделал атомную бомбу, от Гитлера не сбежал, совсем, как я", - грустно улыбнулась, вытаскивая торт из холодильника...
  
  Глава 20.
  А вот интересно, - сказал сын, когда треть торта перекочевала в его желудок, - люди все социализировали: еду, любовь... а войну - нет.
  
  - Как же, - усмехнулась Катя, - и война ведется по правилам.
  - Какие же правила - для убийства! - возмутился сын.
  
  Катя промолчала. Они находились по разные стороны холма: сын только поднимался на вершину - в разгар длинного летнего утра, Катя спускалась - коротким осенним вечером. Для сына мир был огромной задачей - с множеством правильных решений и бесконечным числом ошибок. Сын напрягал все мышцы, обливался потом и спешил - к вершине. А Катя, вдоволь налюбовавшись пейзажем - всеми окрестными холмами, на которые, как она знала, у нее уже не будет времени подняться, поохав от восторга при виде пламенеющего заката, устало брела в сумерках по проселочной дороге, наслаждаясь тишиной и почти смирившись с одиночеством. Катя передумала слишком много больших мыслей - о себе и мире, она изменилась, а мир остался прежним... Конечно за время Катиной жизни, в мире появилось много новых людей и новых предметов, пожалуй, даже слишком много... больше, чем мог вместить горизонт. Катя улыбнулась: когда они с Зойкой придумывали новое блюдо, то сначала его название вписывали в меню от руки - между строк. Когда новых записей становилось слишком много, меню приобретало неряшливый вид, и Катя печатала новое, со всеми исправлениями. Что-то похожее происходило и с миром - в других, конечно, масштабах. Меню оставалось примерно одинаковым: холодные закуски, горячие блюда, гарниры и прочие напитки...
  
  За пару летних месяцев они втиснули в меню салат "Дачный", эскалоп с грибами и горячие бутерброды. Блюда эти были тем хороши, что оставляли возможность для маневра: записал в кухонную тетрадку отбивную вместо эскалопа - и клади пятнадцать рублей в карман, а салат и вовсе готовился из остатков, обрезков и прочих... экономий. В общем, Катя с Зойкой набивали карманы, пользуясь отсутствием Светланы и Сергея. Светлана легла в больницу, чтобы вырезать, пардон, геморрой. А Сергей в очередной раз запил. Он пил в своей квартире - вторую неделю, Зойка носила ему еду, пиво, водку и - свое маленькое, ловкое, чуточку жирноватое тело, - наступил ее звездный час.
  
  "Я такая счастливая", - тарахтела Зойка в Катин мобильник.
  Катя лежала на диване и щелкала пультом от телевизора. Она не слушала подругу: вечером Зойка все равно во всех подробностях расскажет и события сегодняшнего утра, и вчерашней ночи. Что Серега ел, сколько водки выпил, как блевал и как Зойку ебал. Единственное, чего Катя еще не знала, какого размера у Сереги половой орган. В этом месте Зойка закатывала глаза и изображала - а может, и вправду испытывала - оргазм. Честно говоря, наплевать было Кате - и на Зойку, и на ее любовь. Конечно, Зойке бы она в этом никогда не призналась. Если той нравится считать Катю своей лучшей подругой - на здоровье, Катя не возражает, главное - честно, поровну! - делить деньги.
  
  - А тебе любовь к Сереге не мешает деньги из кассы выгребать? - как-то спросила она Зойку.
  - Ну, жена ведь у мужа деньги из кармана выгребает! - удивилась Зойка - смешному Катиному вопросу.
  
  Тогда Катя решила, как только Светлана вернется на работу, тоже - отдохнуть недельку где-нибудь - подальше от дома. Доходы позволяли, хотя теперь они выделяли некоторую долю официантке. Официантка появилась в кафе в середине весны. Раньше они справлялись вдвоем, работали по парам: Светлана и Зойка, Светлана и Катя, Зойка и Катя. Катя всегда на кухне, Светлана - на баре, а Зойка - переменная величина. Сегодня красуется за стойкой, а завтра оттирает жир на газовой плите. Сегодня ублажает хозяина, а на следующий день злой Серега выходит из запоя и начинает наводить порядки. Катя прячется в мойке, Светлана удивленно хлопает длинными ресницами - научилась, а Зойка, свергнутая с должности первого помощника, не сдается и спорит с хозяином. За что и получает - по полной программе. И Зойкина жизнь звенит, как натянутая струна, того и гляди - порвется.
  
  Но Зойка не рвалась, Зойка вкладывала в хозяйскую голову разные идеи. Например, взять в помощь основным работникам официантку. Какую-нибудь молоденькую дурочку, согласную за сто двадцать рублей в день (плюс чаевые) таскать подносы с пивом, мыть посуду и натирать стаканы. Светлана идею поддерживала. А Катя не очень, хотя и уставала за смену. Но, - рассуждала Катя, - пятый элемент (Серега, Светлана, Зойка и Катя - четверка, квадрат, устойчивость) приведет к изменению системы. А любая динамическая система стремится вернуться в состояние статического равновесия. Это Катя помнила еще из курса физики (да и сын не давал забыть). Как вернуться? Легко! Упростить систему, избавиться от лишнего элемента. А кто этот элемент? То-то и оно... Нет, Катя не стремилась к переменам. Да и Серега не очень рвался выбрасывать еще одну сотню из дневной выручки. Но однажды к нему - на огонек - завернули два приятеля. И надо ж так случиться, что в этот день в кафе был завал, просто поток голодных командировочных. Деньги лились рекой. Другой бы обрадовался, но хозяин как раз входил в запой и обиделся, что его обслуживают наравне с другими посетителями. Да еще приятели поддали жару: чтой-то, Серега, у тебя одни старухи работают, никакого удовольствия для глаз, да и по заднице шлепнуть некого. Серега решился, и в кафе появилась Маша. Машка, Манька, Манечка-цветочек.
  
  Машке было семнадцать. Она жила с бабушкой-пенсионеркой и мамой-инвалидом. Работала, где придется, потому что денег не хватало. Такое объяснение всех устраивало. И Светлану, и Зойку, и Серегу. Но не Катю. Катя недоумевала: "Сколько нужно трем теткам - на кефир и одежонку? Неужели двух пенсий не хватает? Неужели надо выгонять ребенка на работу? Даже среднюю школу не дали девчонке закончить!" - возмущалась она. Катя всегда совала Машке лишнюю десятку. Да и было за что - трудяга. Хваталась и за картошку, и за салаты. Большая помощь Катиным ногам. Светлана Машку школила - то не так салфетки расставила, то кружки не с той стороны подала. Светлана не делала скидок ни на Машкин возраст, ни на статус заведения. ("Что значит, маленькая! Пришла работать, пусть работает. Что значит, забегаловка? Официантка должна..." - и длинный список Машкиных умений). Машка порой плакала, но таскать подносы не бросала.
  
  Зойка тоже на Машку покрикивала. Правда, по другой причине. Серега - при входе в запой, когда водка окрашивает мир в светлые и радостные тона, - заимел привычку отпускать Мане-цветочку двусмысленные замечания относительно размера ее груди и дарить шоколадки. Манька шоколадки брала и глазки строила, за что и получала - от Зойки. А когда Серега переходил границы благопристойности, и Манька смущалась уже всерьез, Зойка отказывалась за нее вступаться.
  
  - Пожалей девчонку, - просила ее Катя после очередных Манькиных слез.
  - Ничего, пусть учится, меня тоже учили, - отмахивалась Зойка. - Говорила ей, чтобы с Серегой ни-ни, а она...
  - А что мне делать, - всхлипывала Манька, - если он первый начинает?
  - Бери тряпку и топай столики протирать! Умная баба найдет, как вывернуться.
  
  В глубине души Катя с Зойкой соглашалась: умная баба - она такая. Только Машка не умная баба, а молоденькая дурочка. И родные у нее - придурки. Тут Катя была категорична. Катя даже горячилась. С пеной у рта доказывала, что нет таких обстоятельств, чтобы дочь на панель посылать (а что - пьяным мужикам улыбайся, пятаки на чай сшибай, глупую болтовню вперемешку с матами выслушивай...)
  
  - Я сама, - кричала Машка, - так решила!
  - Ну и дура, - кричала в ответ Катя.
  - Может, и дура, - поджимала губы Машка, - но я их люблю и благодарна, и...
  - И дура!
  
  Ну не выносила Катя этих слов: жертва, любовь, забота и - следующую за ними - благодарность. Жертва и благодарность - как щелочь и кислота - от их сочетания в лучшем случае остается изжога. Поэтому Машка - дура, дура и дура! В этом месте Катя делала выдох и садилась на табуретку - кофе попить и книгу почитать, пока Машка мыла за нее посуду.
  
  Сама Катя видела свою пристрастность. И несправедливость. Понимала, что бьет по больному месту. Но всякий раз заводила одну и ту же песню. В минуты просветления Катя понимала, что ведет себя как незадачливые ученые из "Структуры научных революций". Эти бедолаги, когда встречались с фактом, не укладывающимся в существующую парадигму, пардон, схему, старались изо всех сил: то придумывали для факта специальные объяснения, то изводили себя (и ассистентов) бесконечной чередой все более утонченных опытов, а то и вовсе делали вид, что ничего особенного не происходит. Изворачивались, как могли. Вместо того чтобы разом изменить всю схему. И когда приходил гений... Тут Катя обрывала свои рассуждения, остро ощущая собственную не гениальность (и приверженность схемам, тем самым, что дарили сладкую грусть). Неудивительно, что, окончив смену, Катя о Маньке забывала. Манька тоже о Кате не думала и не звонила, и в гости не шла, а вот ее родные... эти самые придурки - неожиданно вторглись в Катину жизнь. И момент выбрали самый неподходящий - восемь утра!
  
  "Твою мать", - сказала Катя, пытаясь сфокусировать взгляд и определить, куда уткнулись острыми носами стрелки на циферблате. "Твою мать!" - повторила она.
  И тут же почувствовала страх. Он пробился сквозь злость, вызванную внезапным пробуждением. "Сын! - воскликнула Катя. И ее руки с трудом подняли телефонную трубку. - Сейчас мне скажут, что мой сын погиб. Его накрыла лавина, он утонул в горной реке, он..." Дальше Катя не могла думать. Она поднесла трубку к уху и отчаянно выкрикнула: "Да!" А про себя: нет! Нет, нет и нет!
  
  - Доброе утро, - задребезжал в трубке слабый старческий голос. - Это Машина бабушка говорит. Вы не могли бы со мной встретиться, мне нужно...
  
  "Твою мать!" - повторила Катя, когда разговор был окончен. И она, в благодарность судьбе, что звонила всего лишь безобидная бабушка, согласилась на встречу. Согласилась выслушать старушечьи жалобы - на жизнь и на внучку. Согласиться-то согласилась. Но пришлось подняться с дивана, выпить кофе, натянуть кое-какую одежду и втиснуть сонное тело в автобус. И - естественно - каждое из этих действий было удобрено энергичным Катиным - "твою мать!"
  
  Глава 21.
  Катя ехала в автобусе и разглядывала летний город. Хорошо хоть повод представился. Если бы не дурацкий телефонный звонок, глядишь, и лето прошло бы мимо Кати. Мимо ее закусочной, мимо залитых пивом столиков, мимо запаха отбивных, мимо косметического ремонта в комнате сына и нового стола для его компьютера, мимо бесконечных маленьких переделок в маминой одежде, мимо тысячи пустяков, заполнявших жаркие и пыльные Катины дни. Да ладно город - Катя и моря бы не увидела, если бы не Женька, неожиданно влюбившийся в Машку и коротающий вечера в закусочной на табурете в Катиной кухне. Моря, по которому скучала, и прежде всего по ощущению легкости бытия, неизменного спутника праздности - любимого Катиного состояния.
  
  Катя могла скучать по морю, сколько душе угодно, но скорее бы умерла, чем отправилась к морю на такси - от жадности задохнулась бы, не от жары. Но Женька влюбился. Как и когда - не заметили ни Катя, ни Зойка. Ну, стал Женька больше времени проводить в кафе, захаживал каждый день и чаще вкуснятиной угощал, называл Маньку славной девочкой, но чтоб влюбиться! Любовь его тлела и тлела. Но пришел день - вспыхнула ярким пламенем. В этот день Женька подарил Маше мобильный телефон. Он смущенно улыбался и говорил, что этот телефон давно лежит без дела, что себе он купил последнюю модель - с фотокамерой, МР3-плейером, стереозвуком и прочее, прочее, прочее... и вся его заслуга только в том и заключается, что подремонтировал немного старье, лишь бы Машенька могла в закусочную дозвониться, если что. Честно говоря, это старье было куда лучше, чем верный Катин аппарат, и куда престижнее, чем новенький мобильник ее сына. А для Машки и вовсе - дар небес!
  
  - Дядя Женя, - пробормотала она - со слезами на глазах.
  - Пользуйся, Машенька, - великодушно отмахнулся Женька, - на работу не опаздывай.
  
  Машка записала в телефон номера: и Светин, и Зойкин, и Катин. Понятное дело, и Женькин. И слала дяде Жене приветы - в любое время суток - и рассказывала о нем родным. Ну а родные делали свои - далеко идущие выводы. И эти выводы добрались до Катиной квартиры. До телефонного звонка в восемь утра. И теперь она, не выспавшаяся и злая, ехала на встречу с Катиной бабушкой. Можно сказать, что Катя расплачивалась за вчерашнее удовольствие. Потому что вчера после работы Женька повез их купаться, весь свой гарем, как шутили Зойка с Катей. Не поскупился, вызвал такси прямо к закусочной - ровно в полночь. Они поехали, предварительно забросив Сереге пиво, принесли маленькую жертву - невидимому и злобному божеству, возлияние - покровителю пьянства, впавшему в старческий маразм Бахусу... (Похоже совсем недавно Катя перечла сборник древнегреческих мифов).
  
  Да, вчера Катя уплыла подальше в море - от своих веселых и хмельных спутников. Уплыла от Зойки, которая, ничуть не ревнуя, висла на Женьке - по старой памяти. А Женька хоть и сопротивлялся, но не очень. И Катя знала, почему... (любовь любовью, а секс... с Зойкой надежнее, привычнее, да и без проблем и претензий). Уплыла от Машки, которая с замиранием сердца прикасалась к взрослой жизни: к возможности позвонить домой и сказать, что задерживается, к вкусу джин-тоника в алюминиевой банке, к мороженому с шоколадом в неограниченных количествах, к правому Женькиному плечу (левое отдано на откуп Зойке).
  
  Катя уплыла и легла на спину, погрузив голову в воду, - на поверхности оставался лишь нос, Катя пренебрегала инструкциями и дышала носом в воде и ртом на бегу. Катя погрузила уши в воду, чтобы хоть чуть-чуть приглушить музыку. Музыку, заполонившую набережную и окрестные улочки, такую громкую, что ощущалась уже не ушами, а всем телом. И такую надоедливую, как пьяные клиенты перед закрытием: дай пива, дай пива... Катя легла на спину, чтобы видеть звезды. Звезды были на месте. Тогда Катя перевернулась на живот и увидела туман, наползающий с моря на берег. Вода, звезды, песок, туман, Катя в море... идиллия. Вот только люди на берегу. "Свои" и чужие - они портили пейзаж и тишину. Сегодня люди были против Кати. Они ей мешали. Или Катя - утратила то мирное состояние духа, которое совсем недавно, пару месяцев назад, этих же людей делало приятным дополнением к пейзажу? Сегодня Катя хотела уйти от людей, очутиться где-нибудь далеко-далеко: на необитаемом острове или... на каком-нибудь другом, не этом, свете. "Эх, - подумала она, уходя под воду, - может, сейчас - самое время? Выпустить воздух, открыть рот, глотнуть взбаламученной курортниками воды?" Но представила, как будет рваться на поверхность перепуганное тело, вспомнила, что обещала ему "не больно и не страшно", представила, во что превратится ее тело после пребывания в воде - те, на берегу, и не спохватятся! - и поплыла к берегу. Там Зойка с Машкой обнимали Женьку с двух сторон. Катя зашла сзади: "Давай, сделаю массаж", - положила холодные руки ему на спину. Женька кряхтел от удовольствия и, похоже, не очень жалел о неверной жене... Да и о чем жалеть, если Машка смотрит на него влюбленными глазами, а Зойка всегда готова к услугам, после Сереги, естественно. И к Кате всегда можно зайти и съесть тарелку свежего борща. Гуляй, Женя! Получай удовольствие!
  
  Потом они ехали домой, опять на такси. Зойка рядом с водителем, Женька - сзади, между Катей и Машей. Машка все сильнее прижималась к Жене, и он смущался, отстранялся, млел. И невольно прижимался к Кате. А Катя - к дверце автомобиля. Они высадили Машку, потом забросили Зойку к Сереге и, словно семейная пара, отправились домой. Подъехали к одному подъезду, поднялись на один этаж. Тут Женькин мобильник подал сигнал: "СМС пришла". Женя, прочел, покраснел... покосился на Катю. Она хоть и возилась с ключами, но все это заметила.
  
  - Машка? - спросила она.
  Женя кивнул.
  - Женись на ней, - посоветовала Катя, - хорошая девочка.
  - Все они хорошие, - пробурчал в ответ Женька, - сначала. А потом...
  Он открыл свою дверь. Катя пожалела об упущенной квартире, которая могла бы...
  Спокойной ночи, - сказала она.
  - Спокойной ночи, - ответил Женька.
  
  Они забыли друг о друге до следующего утра. Пусть Зойка ломает голову над мотивами Женькиного поведения, или Машка - сочиняет сказку о первой любви, у Кати есть дела поважнее!
  
  Честно говоря, никаких особых дел у Кати не было. Она убрала в квартире после отъезда сына, пересчитала деньги - после работы, и теперь пила кофе и ела на ночь жирную и сладкую пищу, очень вредную к тому же: чипсы, пирожные, сосиски... Сын уехал, собрал рюкзак и отправился в горы - вместе с Катиным отцом. Внук и дед, оба в ярких спортивных костюмах, в специальных горных ботинках, с ледорубами в руках и с рюкзаками за спиной! - красивая картинка для семейного альбома. Мама, она же бабушка, отправилась вместе с ними. В горы она не ходила, зато каждое утро отправлялась к источнику с минеральной водой, прогуливалась по рынку, - учила местных мастериц вязать свитера и кофты, заводила подруг, с которыми ела шашлыки и сплетничала, пока ее мужчины пыхтели на подъемах. Сыну нравились горы. И Катя радовалась, что может задешево обеспечить ему летний отдых. Сама бы она ни за что с родителями никуда не поехала. Теперь не поехала бы, а в детстве ездила, куда деваться? Впрочем, тогда она не воспринимала отпуск с родителями как каторгу. Совсем наоборот.
  
  Она с нетерпением ждала того дня, заветного часа, когда - согласно железнодорожному расписанию - они прибывали на вокзал: папа, Катя, ее младший брат; мама, Катя, ее младший брат, или всей семьей - верх блаженства! Все семейные ссоры и распри оставались дома - не влезали в чемоданы и без того вещей набиралось так много, что даже маленький братик тащил свою долю в рюкзачке. Ездили в папиной маме, к маминой маме. Однажды папа прокатил Катю и ее младшего братика на теплоходе по Волге, от самой Москвы до Волгограда! Это было волшебное путешествие: каждый день новый город и в каждом городе - сколько угодно мороженого! В Саратове мороженщик стоял возле самого причала. Но когда папа с детьми подошел к нему, в его тележке осталось только два эскимо - на самом дне. Папа купил эти эскимо, Катя с братом съели их, не отходя от тележки, потому что эскимо уже начали таять. Они ели мороженое, отставив руки и вытянув шеи, чтобы не закапать выходные костюмы, а папа, которому мороженого не досталось, смотрел на них, смеялся, а потом сфотографировал. И эта фотография до сих пор хранилась в семейном альбоме. Даже не в альбоме, а в большом старом чемодане, потому что ни в какой альбом не влезли бы те сотни фотографий, что скопились в их семье за сорок лет ее существования.
  
  А в горы отец повез сначала брата, потому что Катя к тому времени уже зажила семейной жизнью, и они с мужем - до рождения сына - жили отдельно, снимали флигель и... (Катя до сих пор краснела, вспоминая, что они тогда вытворяли - в постели). Папа привез из поездки много фотографий, и Катя, глядя на них, думала, что неплохо было бы когда-нибудь... Когда-нибудь наступило через год после рождения сына. Роды прошли тяжело, во флигеле (а сын родился в конце февраля) было холодно - и для новорожденного, и для больной Кати. В общем, родители перевезли их к себе. Катя поправилась, а сын все время болел: сначала животом маялся, потом бронхит к нему прицепился. За двенадцать месяцев его жизни Катя четыре раза лежала с ним в больнице, да не по неделе, а по шесть (столько обычно длился курс антибиотиков плюс физиотерапия). Но к весне, благодаря совместным усилиям Кати и ее мамы, сын начал поправляться - в прямом смысле: набрал вес, округлился, появились перетяжки на ручках и ножках, щечки заплыли жиром, и сын стал похож на нормального годовалого младенца. Начал ходить, говорить, ел по пять раз в день и очень громко и с удовольствием кричал. Выходил во двор, задирал кверху голову и орал: А-а-а! "Это он легкие разрабатывает", - объяснила им врач. А соседи прозвали сына Карузо. А муж... наверное, муж тоже устал - от бессонных ночей, стирки пеленок и визитов в больницу - муж уехал в летний лагерь. Нет, не пионерский, на летний аэродром, куда в это время перебазировался выведенный из Германии авиационный полк. Отправился на три месяца, задержался на год, а когда вернулся, выяснилось, что времени он даром не терял, затеял роман на стороне, и быть бы, непременно, разводу, но подоспела война в Чечне, боевые, квартира, возможность продать на сторону пару ящиков с ручными гранатами, - семья сохранилась. Катя мужа простила. У нее у самой к тому времени образовался небольшой (большой, большой, огромный! - закрывший собой все небо) роман. Но ее мама никогда не упускала случая уколоть зятя - до самых последних его дней, а папа, словно компенсируя Катину душевную травму, три года подряд возил ее в горы. Они и сына с собой брали. И даже маму однажды уговорили. Возле мамы, нарядной, элегантной и веселой, крутилось много интересных людей. Папа - вежливый, галантный, равнодушный к спиртному, выглядел как воплощенная мечта одинокой женщины. "Ах, какой у вас муж!" - вздыхали мамины приятельницы. Мама загадочно улыбалась. Приятельницы завидовали. А что там творилось в их семье за закрытыми дверями - об этом никто, никогда и никому не говорил. Да и что, собственно, творилось? Кроме взаимных придирок и вечного недовольства - друг другом и Катей - ничего особенного. Это потом пришли и скука, и тоска, и равнодушие. А вот сыну ни дед, ни бабка еще не надоели. Сын беседовал с дедом о самолетах и лазил с ним по горам - к всеобщему удовольствию. И у Кати второй месяц не было никаких дел, только мысли, которые - все равно! - некуда девать.
  
  Куда, например, денешь мысль, которая после купания в море под звездами возникла в Катиной голове в четвертом часу утра и не дала уснуть - битый час трепала мозги... Пару дней назад, вернувшись из кафе немного раньше обычного, Катя включила телевизор - около полуночи. Шло очередное ток-шоу. Передачу вели две писательницы, Катя подозревала, что - хорошие. И гостья - сотрудница Третьяковской галереи - не о несчастной любви рассуждала, как психологи в ток-шоу, а о живописи. И Катя с удовольствием послушала их спор, хотя сама в Третьяковке была - лет тридцать назад, а то и больше. И все, что знала о русской живописи - репродукции в учебнике русского языка за пятый и шестой классы: "Грачи прилетели" (Саврасов) и "Девочка с персиками".
  Кто ее написал? Репин? Суриков? Серов? Да, наедине с собой Катя могла признать, что ее познания в русской живописи равнялись нулю. "Давненько не была я в Третьяковке, - усмехнулась про себя Катя, - можно сказать, никогда". Хотя нет, надо быть справедливой. Кате было лет восемь, когда мама привела ее и Катину тетю (свою старшую сестру) на экскурсию в Третьяковку. Тетя, даром, что на десять лет старше мамы и жительница Москвы, была такой же экскурсанткой, как и Катя. Также внимательно слушала мамины пояснения, почерпнутые из статей в журнале "Сельская молодежь". Восхищалась тем, на что указывала мама и проходила мимо тех картин, которые мама не одобряла. Катя шла посередине - от картины к картине, из зала - в зал. Правой рукой она держалась за маму, а левой за тетю. И было ей так хорошо - между двумя сестрами - что она не запомнила ни одной картины, только томительность слишком натопленных комнат да вкус вареной колбасы на чёрном хлебе с горячим чаем. Потому что, когда они вернулись к тете домой, то пили чай и ели колбасу. Так что у Катиной Третьяковки был вкус варёной колбасы. Ни одной картины она не запомнила, разве что иконы, да и то, потому, что зал древнерусской живописи стоял первым в маршруте.
  
  Писательницы, разумеется, бывали в Третьяковке чаще, но и они утверждали, что русская живопись второй половины девятнадцатого века - мрак, ужас и безвкусица. Галеристка им возражала. Катя была согласна с писательницами на все сто, но... галеристка привела убийственный довод: когда французы отбирали картины русских художников - для выставки во Франции - они взяли тех самых, ненавистных Кате и писательницам, Шишкина, Репина и Крамского. Почему? А потому, что эти картины национально окрашены, в них есть то, что отличает нас от других народов. Писательницы поджимали губы, искали и не находили возражений. Катя тоже. И вот, наворовавшись пельменей и искупавшись в море, Катя нашла ответ.
  
  "Понимаете, - сказала бы Катя галеристке, - французам нравится Шишкин не потому, что он отличается от них. Совсем наоборот. Измученным цивилизацией обывателям - (А ведь большая часть человечества - это обыватели, даже среди искусствоведов, не так ли? - спросила бы Катя, глядя в глаза галеристке и делая вид, что не замечает, как дернулись у той губы, прежде чем она кивнула головой) - живопись передвижников показалась возвратом - стилистическим и смысловым - к идеалам Ренессанса, когда человек был мерой всех вещей. Глотком свежего воздуха показался им Шишкин - после формализма современного искусства. Обычному человеку (даже искусствоведу) очень не хочется признавать, что он - всего лишь ступенька в истории развития духа. Поэтому он с таким восторгом смотрит на траву, деревья, медвежат... хотя и знает, конечно, что разные там Кандинский, Клее и Брак - великие художники, но... (В этом месте Катя обязательно бы улыбнулась сотруднице Третьяковской галереи - чуть-чуть заговорщицки)... даже образованные французы не понимают, что живопись передвижников была предназначена для приобщения к искусству русских мужиков, - была такая наивная мечта у русских интеллигентов - которые никогда не ощущали себя не то что центрами и смыслами мироздания, а просто свободными людьми, имеющими какие-то иные права, кроме права быть рабами..."
  
  Вот так сказала бы Катя и послушала бы возражения, если бы таковые появились. И пока одна Катя воображала себя гостем в телевизионной студии, другая продолжала думать. Она снова вернулась к брошенной - где-то и когда-то - мимоходом мысли, что искусство вертится вокруг одних и тех же тем и приемов и будет вертеться, пока его субъектом, объектом и творцом остается человек...
  
  "И чего мы так себя любим?" - спросила Катя, разглядывая - с подушки - собственное тело.
  
  Увидеть она могла лишь торчащие вверх пальцы ног да, напрягшись, расползшийся живот. Зрелище не доставило Кате никакой радости. Как жаль, что все ее мысли рождаются в мясе, столь плохо наросшем на костях, и зависят даже от качества, съеденного Катей обеда! Обидно. И тут Кате подумалось, что и все великие люди зависели от маленьких: ели приготовленную маленькими пищу, носили сшитую маленькими одежду, жили в выстроенных маленькими домах. И при этом... и при этом делали и думали такое! - чего маленькие никогда бы не одобрили, если бы могли понять. Но маленькие не понимали и жили своей, отдельной маленькой жизнью, в которой... Тут Катя вздохнула, вспомнив залитую огнями набережную с гремящей музыкой, которая мешала - звездам, тишине и... И тем не менее... во всех ее рассуждениях крылась какая-то ошибка. Она не могла понять, какая, рассердилась - и постаралась уснуть, и уснула только на рассвете. Спокойной ночи, Катя.
  
  Глава 22.
  Катя уснула на рассвете, и утром тело отомстило ей за Шишкина. Оно не просто заставляло Катю чувствовать себя усталой, сонной, толстой и потеющей - все это пустяки! Тело стыдило Катю за ночные мысли: "Не по чину, не по чину..."
  
  Не по чину было Кате решать мировые проблемы и рассуждать о путях искусства. И Катя - в который раз? не в первый, ох, не в первый! - корила себя за неумение жить - как все нормальные люди. "Что толку? - ворчала Катя, - в моих рассуждениях, если в итоге выходит горка вымытой посуды или порция отбивных котлет? Если я повар в закусочной, то и думать должна соответственно. Эх, - вздыхала Катя, - если бы я могла быть счастлива (или несчастна) из-за пары новеньких зимних сапог..." Увы, Катя могла быть добродушной или раздраженной, веселой или грустной, голодной или сытой, даже пьяной быть могла, но счастливой или несчастной... Кто его знает, какое слово можно прилепить к ощущению постоянной боли и пустоты - там, за грудиной, где Катино сердце исправно гоняло по венам и артериям Катину кровь пополам с тоской. "Не по чину", - повторило тело и повело Катю к памятнику Ленину, где ее ждала Машкина бабушка.
  
  Никакого символизма: памятник окружали удобные скамейки, за скамейками росли деревья - самое подходящее место для пенсионеров. Будучи студенткой, Катя дважды в год проходила мимо этого памятника в колонне демонстрантов и кричала "Ура!" - вместе с одногруппниками. Катя искренне кричала "Ура!" Тогда она верила - и в силу "Ура!", и в правду лозунгов - из громкоговорителя на трибуне - о борьбе, славе КПСС и единении трудящихся. (Катя была так наивна, что удивлялась: почему в США до сих пор не произошла революция? И даже воображала, как она убедит американских трудящихся устроить эту самую революцию. Тогда еще Катя неплохо говорила по-английски, восхищалась Че Геварой и, случалось, представляла себя в джунглях - с автоматом в руках...) Катя кричала "Ура!" во всю силу молодых легких. Через пятьдесят метров после памятника колонна распадалась, все спешили отделаться от плакатов и транспарантов и начать веселиться - собираться кучками, пить пиво и вести разговоры, танцевать, обнимать друг друга, шептать что-нибудь на ушко соседке и - искать свободную комнату в общежитии... Слушали "Машину времени" и запрещенный "Пинк Флойд"... Танцевали под "Бонни М"... Девчонки залетали и выходили замуж, пацаны старались кончить им на живот - не всегда успешно. Мама говорила, что замуж надо выходить непременно девушкой - на четвертом курсе. Никто не собирался бегать по джунглям с автоматом, зато мечтали о новых джинсах и диске "Дип Пёпл". Никогда действительность и ее идеальный образ не отстояли друг от друга так далеко, как во времена Катиной молодости. Катя скучала там, где определили ей место судьба и родители, но... Не по чину. Что-то похожее ("не по чину") почувствовала Катя, когда в шестнадцать лет, еще школьницей, увидела университетский корпус на Воробьевых горах. Университет был так огромен, а Катя так мала... И она еще мечтала изучать здесь литературу?! Катя поступила в технический институт - в своем провинциальном городке, она собиралась стать инженером... "Лучше быть инженером в цехе, чем в техническом отделе, - говорил ее папа, - там, кроме оклада в сто двадцать рублей, еще и ежемесячная премия". Но Катя не добралась - ни до оклада, ни до премии. Не по чину...
  
  Машина бабушка сидела на лавочке под кленом. Сухенькая старушка - с выпирающими ключицами и плохими, как у большинства старушек, зубами. И одета была, как все старушки, в подзабытый Катей кримплен... только чулки - простые, хлопчатобумажные, совсем как у Афанасьевны, и звали эту бабушку похоже: Надежда Федосеевна.
  
  Может, Катин вид внушал доверие, а может, Катя оказалась единственной дурой, которая согласилась ее выслушать, но Надежда Федосеевна начала с запредельной откровенностью:
  "Я очень беспокоюсь о Маше", - заявила она и взглядом предложила Кате разделить ее беспокойство.
  Катя кивнула: да-да, есть основания.
  - Сначала эта работа, - продолжила бабушка, - приходит поздно, вчера только под утро. Теперь спит полдня. Я ее добудиться не смогла.
  "Еще бы, - подумала Катя, - ты и меня чудом добудилась". И снова кивнула, подавляя зевок.
  - А теперь этот мужчина, этот Евгений. Дарит девочке дорогие подарки... Может, она вчера с ним была, как вы думаете? Какие у него намерения?
  - Никаких, - честно заверила старушку Катя. - Мы вчера все вместе ходили купаться. Маша много работает и очень устает. Не удивительно, что ей хочется поспать по утрам.
  
  Катя говорила строгим тоном. Пусть Надежда Федосеевна почувствует, что и Катя устает и любит поспать по утрам. И уж коли она ее разбудила и притащила на эту встречу, то пусть говорит по существу. Пусть объяснит, почему ее внучка вместо того чтобы учиться в школе... Примерно так Катя хотела поговорить с бабушкой. Хотела, да не посмела. Ее приучили уважать старших. Выработали условный рефлекс. Но и Катиного тона оказалось достаточно, чтобы Федосеевна сникла и оставила воинственный тон.
  
  - Вы знаете, Катенька, что у Маши мама больна? - умоляюще спросила она.
  - Да, конечно, - Катя кивнула, как дрессированная мартышка. - Маша рассказывала.
  
  Маша действительно перечисляла: астма у мамы, ревмокардит и аллергия, и что-то еще. Все это позволяло маме, как думала Катя, отлынивать от работы и камнем висеть на шее у дочери. Катя так прямо и говорила: "Лентяйка твоя мама и бездельница". Машка обижалась и защищала: "Мама хорошая!". Катя не верила: "Хорошая мать не пошлет свою дочь таскать грязные подносы за сто двадцать рублей плюс чаевые!" Катя имела в виду, что вот она, Катя, работает для сына и не жалуется на болячки. Никому, ни одной живой душе. Только таким образом Катя решалась себя похвалить. Машка замолкала - от обиды. Тогда Катя - в искупление греха гордыни - совала ей лишний червонец - от себя лично, жалела девчонку. Словом, Катя знала, что Машина мама больна - не велика тайна.
  
  - У Машиной мамы шизофрения, - Федосеевна произнесла эту фразу, словно признавалась в неприличном поступке. Словно Машина мама заработала свою болезнь в результате беспробудных половых связей и оргий. Кате даже неловко стало. Неудивительно, что Машка напускала тумана в вопросе маминых диагнозов. Вероятно, думала, что шизофрения - очень стыдное заболевание. А может, боялась, что над ней станут смеяться?
  
  - Скажите, - спросила Катя, - а Машина мама - ваша дочь?
  Катя быстро сообразила, что Машина мама - невестка Федосеевны, которую ее сын давно и благополучно бросил - на произвол судьбы и о дочери забыл, но у бабули-то сердце болит, она и рада помочь внучке, вот только плату требует несоразмерную: отказ от матери... Но Катя ошиблась.
  - Ленка? - зачем-то переспросила Надежда Федосеевна. - Да, моя дочь... И она настраивает Машу против меня, а ведь я...
  
  Катя молчала - смотрела на группу студентов, рассевшихся на лавочке напротив. Они учились в том же институте, что и Катя - когда-то, в далекой молодости, и выглядели, как и положено студентам. Занятия еще не начались, поэтому и Катин сын еще гулял где-то в горах... Ребята, наверное, просто соскучились друг по другу и собрались вместе - потусоваться. Катя смотрела на них, чтобы отвлечься от дребезжания Федосеевны. Все уже сказано. И к чему говорились остальные слова, Катя не знала. Катя не знала, о чем говорить с женщиной, которая называла свою дочь матерью своей внучки. Наивная Катя! Она впервые столкнулась с прямой ненавистью - родителя к своему ребенку, не приукрашенной заботой о его счастливом будущем. Где-то в глубине души Катя подозревала, что и ее родная мать не особенно ее любит, а скорее стыдится... Но к матери Катя была снисходительна... Ведь Катина мать о своей неприязни и не подозревала - это во-первых. А во-вторых... Катя и сама знала, что не доставляет матери того счастья, той гордости, какие - совершенно об этом не подозревая - дарит Кате ее собственный сын. Катя жалела свою мать. Федосеевну она не жалела, но... - и Катя бросила быстрый взгляд в ее сторону - Федосеевна была надежно защищена своей старостью. Ей под восемьдесят, она родила свою единственную дочь в сорок лет, всю жизнь была несчастлива с забулдыгой-мужем, развелась лет в семьдесят и до сих пор судится с ним из-за какой-то развалюхи на окраине города. И при все том отчаянно нуждается в любви... И всю любовь, какую имеет в своей иссохшей груди, отдает внучке - вместе с воспитанием. И внучка бабушку любила, пока была маленькой. А потом? Потом случилось то, что случается всегда. Внучка выросла и захотела жить своим умом. А где его взять, ума-то? Бабушка считала, что у нее и только у нее. А Маша...
  
  Тут Федосеевна примолкла... Молчала и Катя. Она не искала слов, у нее их просто не было - ни слов, ни мыслей... хотя, нет, какие-то мысли у Кати все-таки были. Во-первых, почему она, Катя, такая дура, что согласилась приехать на эту встречу, а во-вторых, как бы поскорее отсюда удрать, но при этом - соблюсти лицо, остаться хорошо воспитанной, доброй и рассудительной Катей, какой презентовала ее Машка своей бабушке. Наконец, Катя решила, что свобода дороже, и спросила:
  - Вы ненавидите свою дочь?
  - Ленку-то? - Федосеевна ответила, подумав: - Да, ненавижу.
  
  Впрочем, она произнесла эти слова, словно обсуждала с Катей прогноз погоды. Не как откровение, не как внезапно свалившееся на нее открытие, от которого стынет кровь в жилах и весь окружающий мир летит в тартарары. Она озвучила свою ненависть, как "пасмурно, возможны осадки в виде дождя". Что прибавишь к этой банальности: "Я ненавижу свою дочь". Катя поежилась.
  
  - Знаете, - сказала Катя, вставая, - вряд ли вам кто-нибудь поможет. Только Бог.
  Похоже, Катя нашла нужные слова - сумела... заткнуть рот (кажется, грубо, но точно) Федосеевне. Та моргала-моргала высохшими ресницами, которые, оказываются, тоже седеют, и долго шевелила губами, беззвучно повторяя Катины слова: "Только Бог, только Бог..." И тут Катя пожалела ее: помогла подняться и увела от Ленина - перевела через дорогу.
  
  - Мне через три часа на работу, - объяснила она, прощаясь на перекрестке, - пойду, посплю еще немного.
  
  Да, Катя нашла правильные слова. Вот только... верила ли она сама в Бога или просто отделалась от надоеды? Конечно, ни во что Катя не верила и не могла удержаться от внутреннего смеха, вспоминая при слове "Бог" несчастную женщину из психиатрической больницы, которую угостила когда-то пирожком. Странное дело, но удача всегда вызывала у Кати приступ самоедства. Если Катины усилия заканчивались провалом, она могла пожалеть себя и утешиться - сознанием своей отдельности - от остального мира. Катя редко приходила в отчаянье. Но стоило Кате ловко кого-то провести, как, например, Федосеевну, да еще и остаться безупречной в глазах потерпевшей стороны, как она принималась себя ругать. Нет, не за то, что не хватило великодушия для старой женщины, а за свои слова - про Бога. Не по чину были такие слова для Кати, и не ей рассуждать о трансцендентном - возле мойки и газовой плиты. И хотя Федосеевна никак не могла об этом догадаться, Катя чувствовала себя точь-в-точь как горничная, которую хозяйка застала в своем самом шикарном платье - не по чину...
  
  Вообще, отношения у Кати с Богом были... как бы это сказать... Их вообще не было. Когда-то давно Катина бабушка, царствие ей небесное, выучила Катю молиться. "Отче наш, иже еси на небеси", - повторяла пятилетняя Катя вслед за бабушкой, стоя на коленях. Но не верила она - в шестидневное творение. Слишком рано научилась читать и вообще - не любила сказки, то есть любила, но не те, которые обычно нравятся детям - всякие глупости про Ивана-царевича и Василису Прекрасную. Катя любила историю про Буратино и, естественно, не могла понять, как это Авраам собирался зарезать своего сына. Жертва? Бог попросил перерезать горло Исааку? Ему это нужно?.. Не было у Кати веры - в милосердие того, кому Катина бабушка возносила ежевечерние мольбы. "Если Бог такой добрый, - спрашивала маленькая Катя, - то почему столько людей на войне погибло?" И бабушка, потерявшая четырех сынов, отвечала: "Меня Бог наказал за то, что я аборт сделала", - и вздыхала. Бабушка была уже очень старая, и Катя не принимала ее аргументов. Она считала, что наказание, во-первых, было слишком жестоким, а во-вторых - наказали не тех, кто был виноват: бабушка ведь жила! Бабушка жила, молилась и учила молиться Катю, вот только Катина мама...
  
  Они тогда жили в маленьком военном городке. И когда к ним в гости приезжала бабушка, мама начинала бояться. Мама любила бабушку, но бабушка слишком любила Бога, а в "те времена" (застала-таки Катя и "те времена") члены семьи советского офицера Бога любить не могли. Никто не мешал, конечно, ветхой старушке ходить в церковь, но потихоньку, приватно. И разговаривать - на религиозные темы - бабушка могла с такими же старухами, как она сама, а не с соседями по лестничной клетке, офицерами советской армии и членами их семей. И уж тем более не нужно было ей учить молитвам свою внучку, которая, того и гляди, сболтнет что-нибудь - в детском саду, а там - донесут, переврут... и - прощай очередное звание вместе с прибавкой к зарплате. А Кате, хоть она и в Бога не верила и бабушкиной любви к Нему не понимала, очень нравилось молиться. Было что-то завораживающее - и в непривычной позе, и в непонятных словах, и в том чувстве единения, которое наступало у Кати с бабушкой, когда она вторила - тонким детским голоском: "И прийдет Царствие Твое, и будет Воля Твоя, как на небе, так и на земли...", - а за окном было темно, и вообще - лежал снег.
  - Мама, я же просила тебя - не молиться вместе с ребенком!
  
  Катя в пижамке сжалась в углу. Она прекрасно знала, что молиться с бабушкой нельзя: от этого у папы могут быть неприятности. И бабушка отказывалась, говорила Кате, что не нужно на коленочки становиться - мама заругает. Теперь ее накажут. Бабушка признается маме, что это Катя ее уговорила, мама развернется и... Бабушка молчала. Виновато. Маленькая, родная - в белом старушечьем платочке. Катя тоже молчала, хотя и понимала, что надо вступиться за бабушку, надо объяснить маме: вышла ошибка, бабушка не устояла перед Катиной просьбой. Надо пообещать маме, что она, Катя, никогда больше не будет так делать. Ничего этого Катя не сказала и вышла сухой из воды.
  
  А бабушка сумела в очередной раз пострадать за веру. Так цинично успокаивала свою совесть Катя. Хотя и была маленькая, а понимала, что, промолчав, поступила... гаденько. Гаденько поступила Катя, что ни говори. Недаром ее главным воспоминанием о детстве была именно эта прерванная молитва. И чувство, что она - предательница. Не удивительно, что после свидания с Федосеевной, Катя вернулась домой в дурном расположении духа.
  
  Катя вошла в квартиру, бросила в прихожей сумочку, сбросила босоножки и юбку, а блузка и лифчик с трусами упали на пол у дивана, на который повалилась Катя. Как здорово, что сын сейчас где-то на горном склоне и Катя может ходить по квартире голой. В такую-то жару!
  
  Катя повалялась, сходила на кухню, вытащила из холодильника бутылку минеральной воды и вернулась на диван. Злость потихонечку уходила из Катиного тела, а освободившееся место занимала холодная вода и привычная грусть, обесцвеченная безразличием, - ко всему на свете. Минут через десять злость окончательно улетучилась, и Катя потянулась за пультом от телевизора. Пару часов, оставшихся до работы, можно провести с удовольствием - для себя.
  
  На экран - из серого тумана - выплыла студия, ряды зрителей, арена с ведущей. Полновата для мини-юбки, зато без комплексов, что называется, - усмехнулась Катя. В студии говорили о пластических операциях. Волновались, разумеется, женщины, а пластические хирурги, сплошь мужчины, их успокаивали. Катя слушала без особого интереса - всегда ощущала себя достаточно красивой, чтобы понять: ни форма носа, ни длина ног - не гарантируют не только счастья, но даже мало-мальски обеспеченного существования. Да и стареть Катя не боялась - всегда выглядела лет на десять моложе, не тратясь на косметику. Но приняла участие в дискуссии: как ни крути, а все-таки женщина...
  
  "Вот вы доказываете, что это хорошо - выглядеть моложе своих лет, - возразила Катя ведущей. - А что в этом хорошего: идти спиной вперед, или даже оглядываясь на прошлое? В разном возрасте человек должен решать разные задачи, а вы все стараетесь остаться молодыми и жить в пятьдесят так, словно вам двадцать. Нужно идти по жизни лицом вперед, и не бояться. Понятно, что впереди - смерть. И отказываясь признать этот факт - не теоретически признать, нет! - теоретически мы все знаем, что нас ждет впереди... нужно этот факт прожить на своей собственной шкуре. Тогда смерти впереди не будет, а всего лишь пункт перехода - из одного бытия в другое. И совсем не страшно будет умирать. Вот моя бабушка, например, вымыла посуду, легла в кровать, сказала дочери, что умирает, закрыла глаза - и умерла. Наверное, так бы каждый хотел умереть - без мук и сомнений. А все потому, что она не просто верила - она знала..."
  
  И тут с Катей случилось что-то, не совсем ей понятное. Она вдруг снова увидела и услышала, как перепуганная мама ругает бабушку за совместную молитву. И себя увидела: как она жалась в уголке, испугавшись наказания, и не понимала, почему бабушка не оправдывается...Катя увидела эту сцену не глазами маленькой девочки, а будто она - бабушка. Она увидела свою маму ее глазами. Она увидела перепуганную женщину, которую настолько подчинил страх, что она, не задумываясь, кричит на свою мать в присутствии своей дочери. Она смотрела на женщину, для которой весь мир сузился до размеров обувной коробки и которая жила в этой коробке и раздувала до немыслимых размеров происходившие в ней пустяки. Она смотрела на женщину, для которой ни молитва к Богу, ни сам Бог - не значили ничего. И эту женщину было жаль, как бывает жаль ребенка: вот он коленку оцарапал - больно, кровь бежит, но... какая же это ерунда... И Катя заплакала. Катя плакала... и не о маме даже. Катя могла только позавидовать ей: мама не знает, что живет в картонном ящике, а она, Катя, знает, но все равно - живет. Вроде бы невелика беда: прогрызай дырку в крышке, на которой нарисованы облака, и выбирайся, но... И тут Катя заплакала еще горше - ведь вырвавшись из одной коробки, она всякий раз оказывалась в другой, побольше, но тоже коробке, а там еще и еще - множество коробок - и в какой-то, Катя сбилась со счета, крышка-небо висела слишком высоко - не добраться. И те, кто жили - в этой коробке с высокой крышкой, допустим, по праву рождения - не подозревали о тех мирах, что остались внизу. А Катя знала, и не могла это знание от себя отрезать. Мало того, она понимала, что живущие в большой коробке в чем-то беднее живущих в малой: могут знать, но не хотят! Не хотят прочувствовать на своих зубах вкус картона. И не прогрызут никогда дырку вверх. И Катя не прогрызет - не достанет. И башню не выстроит - не сумеет договориться. И будет всегда - чужая - и здесь и там.
  
  Было от чего заплакать. И, свернувшись клубочком, уснуть. Почему бы не поспать лишний часик, оставшийся до начала смены?!
  
  Глава 23.
  Катя уснула и увидела сон. Это был один из тех снов, который оставляет после себя не только приятные воспоминания о красивых картинках, но и дрожь в руках и ощущение опасности. Той опасности, которую таит в себе любая перемена. Во сне Катя шла по подземному переходу. И не одна, а с мужчиной. И почему-то она знала, что этот мужчина - Вернер Гейзенберг собственной персоной. И приехал он, чтобы читать лекции и - невероятно, но факт! - он приехал к Кате. Во сне Вернер любил Катю.
  
  - Это для меня очень много значит, - пояснил он, надевая кольцо ей на палец.
  Катя и Вернер шли по подземному переходу. (Осень. Бетонный пол перехода затоптан грязными ботинками). Прохожие куда-то бежали, толкаясь и задевая их локтями. Катя была счастлива и растеряна. Даже здесь - в подземном переходе - она чувствовала блестящую тяжесть бриллианта. Чувствовала тяжесть, но не чувствовала покоя. Вернер любил ее. Вернер наивно - цивилизованный европеец - считал, что одной любви достаточно, чтобы защитить Катю и сделать ее счастливой. Вдруг Вернер остановился.
  
  - Катя... - сказал он. Они стояли так близко, что шевеление его губ передавалось Кате раньше, чем звук его голоса достигал ушей. Прохожие не обращали на них никакого внимания. - Катя, - повторил Вернер, - ты выйдешь за меня замуж?
  
  Та Катя - во сне - ответила: "Да". Счастливица. Но та Катя, которая смотрела сон, перепугалась не на шутку: Вернер Гейзенберг был мертв, тридцать лет как покинул этот мир. И когда он умер, настоящая Катя еще ходила в школу - в шестой или седьмой класс - и даже не подозревала о существовании квантовой механики. Вернер был мертв, и если она - по глупости - приняла его предложение, то это означало лишь одно... И чему тут радоваться? Почему эта идиотка проснулась со счастливой улыбкой? Неужели она не понимает? Ага, улыбочка-то с губ сбежала... Сообразила, миленькая? Но Катя из сна, вернувшись в квартиру, не потому расстроилась, что почуяла близкую смерть. Совсем наоборот... Вернеру угрожала опасность. Она не знала, какая и откуда. Вернер отчаянно нуждался в Кате: почему-то только она могла вывести его из перехода на другую сторону улицы.
  
  Катя вскоре успокоилась. Там, во сне, была глубокая осень, а здесь - догорало последним теплом лето. "У меня еще есть время", - сообразила Катя (наверное, все-таки не окончательно проснулась) и стала собираться на работу. Хоть Серега и лежал в глубоком запое, но кто его знает: вдруг придет - к началу рабочего дня - и выругает Катю - если не за настоящую провинность, то за опоздание - на три минуты.
  
  Интуиция Катю не подвела, Серега и в самом деле пришел на работу. Сел в углу на кухне - под вентилятором - и принялся курить. И бедная Катя терпела не только его идиотские замечания: "Что это, блядь, за мусор на полу валяется?!", - но и запах табачного дыма. А еще приходилось вежливо, с улыбкой, отвечать на его вопросы и просить Серегу отодвинуться, чтобы открыть холодильник - кухня в кафе походила на длинный и узкий шкаф. И Катя, запертая в этом шкафу на десять часов, должна была как-то исхитриться и еду приготовить, и с начальником не поссориться. Одно хорошо - к картофельной шелухе на полу Серега придирался, а в тетрадку с заказами заглянуть то ли не догадался - с пьяных глаз, то ли уже ничего и рассмотреть-то не мог. Поэтому Катя с Зойкой таскали деньги так, словно хозяина не было. По этой причине Катя чувствовала себя довольно сносно, а Зойка - нет. Деньги деньгами - Зойка их любила, но грубость хозяина, которого она еще вчера любовно подтягивала к унитазу, била по Зойкиному самолюбию наотмашь. Даже не попросил ее приготовить обед - удовольствовался Катиной стряпней. Да... Серега разошелся не на шутку, цеплялся к Зойке по поводу и без повода. У бедной Зойки уже руки дрожали, и успокоиться нельзя - под пристальным взглядом налитых кровью - и бешенством - глаз, ни пивка нельзя глотнуть, ни водочки - снять нервное напряжение...
  
  К счастью, ближе к вечеру хозяин куда-то уехал, вполне самостоятельно усевшись за руль собственного автомобиля. И девочки - и Катя, и Зойка, и Манюня-цветочек - бросили посетителей - на пять минут собрались на кухне, глотнули по пятьдесят грамм, чувствуя, как расползаются намертво прилипшие к костям мышцы и выпрямляются спины. Машка строго следовала Зойкиным указаниям и не совала носа на кухню - только взять приготовленные Катей тарелки, чем заслужила полное Зойкино благоволение и окончательно влилась в дружный коллектив. Катя смотрела на Машку и старалась увидеть мир ее глазами. Почему-то Катя воображала, что Машка - из-за невеселой своей судьбы - должна смотреть на мир с некоторым пренебрежением. С надменностью человека, знающего цену человеческим обольщеньям: любви, счастью, материальному благополучию, - и презирать их все, как презирала Катя. А Машка заглядывала в рот Свете, изучала поваренную книгу (мечтала о карьере повара) и совсем не интересовалась теми книгами, которые Катя таскала в своей сумке. Заглянула пару раз, зевнула и уткнулась в каталог косметической фирмы. Все. Она, несомненно, была жертвой этого неправильно устроенного мира и при этом любила своих палачей. Чего-то Катя в этой жизни не понимала. И мучилась. А Машка с удовольствием потягивала коктейль - водка с соком - и улыбалась...
  
  После водки работа пошла веселее. Машка сновала с подносами, Зойка орудовала за баром, а Катя только успевала переворачивать отбивные на сковороде. Что называется, поперло - люди, деньги - и неприятности... Наверное, Серега, убрав из кухни свое хилое тело, оставил-таки после себя некий злой дух, даже не дух - душок, вроде запаха давно не стираных носков. Завалила в кафе небольшая компания: парочка молодых женщин, парочка нестарых мужиков - все на легком взводе, и привели они с собой двоих маленьких детей. Пока взрослые наливались пивом и водкой, дети с визгом носились по залу, вызывая умильные улыбки на лицах посетителей. Пьяненькие такие, мерзкие - у-тю-тю - улыбочки. Первой в склоку ввязалась Манька. Ничего плохого она не сделала и не сказала, только попросила родителей убрать детей у нее из-под ног, а то бегают, толкаются... неровен час, уронит Манька на них бокал с пивом или тарелку с горячей отбивной. Но родители, понятное дело, Машиной просьбе не вняли, и дети продолжали кричать и баловаться. Они даже забежали к Кате на кухню. Ну, Катя с ними не церемонилась. Присев на корточки и глядя прямо в глаза маленькой девчонке, она сказала - строгим тоном: "На кухню заходить нельзя - накажу". Девчушку точно ветром сдуло. На кухню она больше не заглядывала, но Машке работать мешала - с удвоенной энергией. И Катя пришла на помощь младшей подруге. Вышла в зал, поймала девчонку и только открыла рот, как подскочила ее мамаша, схватила дочь за руку и потащила поближе к своему столу. Катя встала и - не удержалась - прочла мораль мамаше. Нельзя мол, уважаемая мамаша, водить детей в подобные заведения, нечего делать малышам среди пьяных, плохо вы свои обязанности исполняете, и это может стать предметом внимания со стороны правоохранительных органов, по крайней мере, заинтересовать отдел опеки... В общем, всю злость на всех мамаш вместе с их бестолковыми детьми вылила на голову клиентки. Мамаша на такое заявление ответила громким и радостным матом, и Катя попала в глупейшую ситуацию. С одной стороны, нельзя ругаться с матерью ребенка в его присутствии, с другой - неужели проглотить мат и удалиться? Пока Катя раздумывала, к скандалу подключилась Зойка. Та выступила с другой позиции: отстаивала право других посетителей пить пиво под легкую и необременительную музыку, а не под визги детей.
  - Забирайте своих детей и отправляйтесь пить пиво на улицу, - распорядилась Зойка, приглушив магнитофон.
  
  Скандальная мамаша сразу оказалась в центре внимания - недоброжелательного, капризные дети надоели всем. Веселой компании пришлось сгрести со стола банки с пивом и двинуться с детьми к выходу. К выходу-то они двинулись, но... кому понравится, если его выставят даже из такой убогой забегаловки? Не дойдя до двери, мамаша развернулась и - как была с ребенком на руках - кинулась бить Зойку. Тут даже опытная Зойка растерялась. Как драться, если у противника на руках маленький ребенок? Она отмахнулась пару раз, чтобы уж совсем не побили... да оттолкнула скандалистку. Мужчины подхватили драчунью под руки и утащили ее на улицу. У самого выхода она все-таки вырвалась и запустила в Зойку банкой из-под пива. Зойка увернулась. И скандал затих. К тому же банка оказалась чужой, не из их кафе, а из соседнего магазина.
  - Так они еще и со своим пивом сидели! И нам хамили?! - Зойкино возмущение перелилось через край, пришлось еще выпить...
  
  И они выпили, и обсудили происшествие, и пришли к выводу, что - несомненно - правы и заслужили еще по чуть-чуть... Следующие два часа прошли легко и весело. Пиво лилось рекой, отбивные летали, словно бабочки, а купюры шуршали... как, наверное, шуршит песок на Ибице... Потом вернулся Сергей. Но не один. С ним приехали две молоденькие девушки - смазливые, как картинка из глянцевого журнала. И Сереге захотелось произвести на них самое лучшее впечатление: он усадил девушек за свой столик и велел Зойке подать бутылку хорошего вина - немедленно! Оскорбленная до глубины души Зойка грохнула о пластиковый столик бутылкой и даже не улыбнулась. Нет, Зойка сказала волшебное слово "пожалуйста", но слышалось в нем "чтоб вы подавились". Девушки смерили Зойку презрительными взглядами. Зато Сергей... о! он велел Зойке сидеть тихо и не высовываться - в самых доходчивых выражениях. И в эту - самую неподходящую - минуту к хозяину приблизились изгнанные из кафе мамаши - с жалобой. Катя их жалоб не боялась, ведь все видели, что именно посетители затеяли и скандал, и драку... Но Серега плевать хотел на справедливость! Он искал повод унизить Зойку - самого неприятного свидетеля его свинского поведения. Он жаждал уничтожить ту власть, которую Зойка обретала над ним во время его запоев. Короче, он хотел выглядеть настоящим мужиком - в глазах юных красавиц. Он открыл рот и вылил на Зойку такой поток грязи, что даже Катя испугалась. Она снова, как и весной, шмыгнула за мойку и включила воду, чтобы не слышать хозяйских криков. В конце концов, Серега велел Зойке: а) извиниться перед клиентами; б) доработать смену и проваливать на все четыре стороны - навсегда.
  
  Зойка извиняться отказалась и убежала на кухню. Серега отправился за ней и там вооружился ножом, которым Катя чистила картошку. Зойка обозвала Серегу козлом и шмыгнула за стойку. Резать сварливую сотрудницу, можно сказать, на глазах у посетителей Серега не решился, бросил нож, уселся на свое обычное место - в углу кухни и принялся жаловаться - Кате.
  - Я хотел отдохнуть, расслабиться, - тянул он противным пьяным голосом, - а вас и на два часа нельзя оставить.
  - Да все в порядке, Сергей Вячеславович, - успокаивала его Катя.
  
  Она, как и Зойка, совершенно не боялась, что хозяин кого-нибудь уволит. В отличие от Зойки, которая рыдала, обидевшись на людскую неблагодарность, Катя вообще никаких чувств не испытывала, только неудержимое желание рассмеяться, а это желание нужно было скрывать, поэтому физиономия у Кати сделалась напряженной, трагичной даже. Между тем красавицы допили вино и убежали. Жалобщики тоже ушли. Хозяин, поворчав еще немного в уголке, отправился в зал, подсел к каким-то знакомым, а через полчаса, забыв, что со страшными ругательствами уволил Зойку навсегда, позвал ее к себе. И Зойка, почуяв, что власть к ней вернулась, издевалась над хозяином - насколько позволяло воображение.
  
  - А! Я уже Зоенька! - кричала она - из-за стойки. - А давно ли была блядь подзаборная?!
  - Зоенька, - стонал хозяин, - принеси мне пятьдесят грамм...
  - Я уволена, - смеялась она в ответ, - забыл, что ли?
  
  Тут хозяин вновь разразился матом. И хотя слова, которые он кричал, были теми же, какими он увольнял Зойку, но смысл тирады был совсем другой: не выпендривайся, а тащи водку, сама ведь понимаешь, что никуда ты отсюда не уйдешь... Зойка понимала и не отказала себе в маленьком удовольствии: заставила Серегу повторить эти слова несколько раз... Время между тем перевалило за полночь, Катя домыла посуду, зал опустел. Только сидела на улице большая компания - с бутылкой коньяку и батареей пивных кружек. Поэтому закрыть кафе раньше часа ночи Зойка не могла: коньяк - напиток дорогой, да и посетители все знакомые - не выгонишь. Хозяин, послонявшись по залу и окончательно простив Зойку, вышел на улицу. Что там произошло, ни Катя, ни Зойка не видели - и не жалели об этом, но только прибежала через десять минут перепуганная Машка и закричала, что Серегу убили.
  
  - Ну и хрен с ним, - философски заметила Зойка, отхлебывая пиво.
  Катя с ней согласилась, но во двор вышла. Серега лежал на асфальте - в луже крови. Над ним рыдала какая-то деваха, мощная и грудастая: "Не умирай, Сереженька!" И суетились приятели: "Воды, воды!" От этих криков Серега очнулся и покрутил разбитой головой. Катя вернулась на кухню и налила воду в ведерко из-под майонеза, оторвала кусок тряпки от кухонного полотенца, отдала все это добровольным помощникам и отослала Машку домой: беги, дескать, Машенька, и вызови "Скорую помощь". Катя хотела убрать Машку подальше от грязного зрелища, подальше от возможного продолжения (Серегиных матов и приезда милиции). Но не выставить за дверь, как малого ребенка, а дать ей важное поручение. Пусть думает, что приносит пользу. Перепуганная Машка, забыв, что "Скорую" можно вызвать с мобильного, убежала. Зойка, удостоверясь, что хозяин жив и даже почти здоров, не стала суетиться и засела на кухне, очень зла была - на Серегу. Ну а Катя на Серегу не злилась и снова вышла во двор. Серега окончательно очухался и даже встал. Рана оказалась пустяковой - пара ссадин. Пока он приходил в себя, Катя кинулась убирать посуду со стола. Вовремя! Потому что на столе осталась бутылка коньяку - почти целая! - верных четыреста рублей на двоих. Сейчас они с Зойкой вернут бутылку в бар, достанут деньги из кассы и поделят их пополам. Замечательный день, несмотря на все неприятности! - решила Катя, вытирая бокалы.
  
  Драка между тем не утихла, а переместилась к выходу из рынка. И Серега тоже переместился, он еще не потерял надежды сквитаться с обидчиком. Что ж, можно не спеша убрать оставшуюся посуду - протянуть время. Потом помыть ее, пересчитать деньги в кассе, составить отчет, спрятать продукты в холодильник, вынести мусор и - наконец-то! - отправиться домой. Рыночная площадь к тому времени совсем опустела - ни свидетелей, ни участников драки. Только равнодушный ко всему сторож - отставной военный, да любопытная продавщица из круглосуточного ларька. Она и рассказала Зойке с Катей, что Серега догнал обидчика и тоже накостылял ему, что приехала "Скорая помощь", Серега отказался ехать накладывать швы, а его соперник, напротив, поехал в больницу - снимать побои - и пообещал написать на Серегу заявление в милицию, а еще... Но они так и не дослушали, потому что у Зойки зазвонил мобильник и Серега, жалобным голосом прокричал, чтобы Зойка, блядь, не шаталась неизвестно где, а шла к нему домой - с пивом, сигаретами, минеральной водой и какой-нибудь закуской. А заодно купила бы в дежурной аптеке лекарств, ей виднее, каких... Насвистывая под нос, Зойка принялась нагружать сумки. И Катя даже помогла ей дотащить покупки до Серегиного подъезда и подержала сумки, пока Зойка открывала кодовый замок.
  
  - Спокойной ночи, - сказала Катя, прекрасно зная, что ночь у Зойки будет совсем не спокойная, но - счастливая!
  
  Сама Катя долго не могла уснуть. Так долго, что дождалась рассвета и увидела, как на траву легла первая в этом году роса. "Вот и осень, - подумала она. Из открытого окна дохнуло прохладой, Катя поежилась. - Странная штука - одиночество", - закончила она свою мысль, довольно-таки невпопад закончила.
  
  Глава 24.
  Осень пришла, как старость к женщине, которая красит волосы с тридцати лет, - незаметно. Чуть удлинились дни, чуть похолодали вечера. Немного свежее стало утром. Море чуть отступило от берега, обнажив песчаное дно городского пляжа. Катя гуляла здесь по выходным, собирала камушки и бросала в море. Светлана вылечила свой геморрой и вернулась на работу. Такая же строгая и подчиненная долгу, как всегда. Серега пребывал в очередном запое. Зойка грызлась со Светланой и таскала ему пиво. Машка носила подносы и пересчитывала деньги перед тем, как упрятать в сумочку, а Женечка по-прежнему приносил им сыр, селедку, виноград и тортики - выбирай на любой вкус! Все вернулось на круги своя... Все, кроме Катиной души, которая улетела - далеко-далеко, а никто и не заметил. Все обращались с ней, как с живой. Даже этот смешной врач - не по годам толстый и ленивый. "Ишь, какой защитный барьер выставил, - усмехалась Катя, разглядывая складки жира на его животе, проглядывающие сквозь белый халат, - никому и ни за что не пробиться".
  
  Катя недооценивала себя. Она-то как раз пробилась и сквозь жир, и сквозь толстый слой равнодушия, наросший на душе врача, как добротная мозоль. Катя пробилась и заставила врача понервничать. Но не заметила - все равно Кате было... уже все равно.
  Может быть, вы хотите еще подождать? - спросил врач. - Я бы не советовал.
  - Да, нет, - Катя посмотрела в окно, где желтым закатом стучался в стекла старый клен. - Сами говорите, что ждать нет смысла...
  - Рискованно, - поправил врач, - опухоль может...
  - Да-да, - согласилась Катя, - конечно.
  
  Врач привык, что пациенты ловят каждое его слово, переспрашивают и - стараются - очень стараются получить гарантии - заверения, что все будет в порядке. Очень стараются, словно от того, что - и как! - он скажет, зависит все остальное: наркоз, операция, кровь, долгий выход, боль и благополучный исход. Врач знал, что исход этот не может гарантировать никто, а он - в первую очередь. Все, что он может... впрочем, он может совсем немало. Очень многое может сделать, чтобы приблизить благополучный исход и отдалить другой, о котором никто, входящий в его кабинет, думать не хочет, а думают все. И отгоняют - с упорством мухи, бьющейся в стекло в сантиметре от открытой форточки, отгоняют страшные мысли и ждут от него - помощи, не реальной, - а призрачной, которую и в руки - в отличие от скальпеля - взять нельзя, ждут надежды и - главное! - спокойствия, напрочь забывая нехитрую этимологию - спокойствие-покой-упокоиться... А эта рассеянная молодая женщина не ждет ничего и смотрит на него... да она вообще на него не смотрит! - смотрит сквозь, словно видит там что-то... Врач не выдержал, оглянулся, ничего не увидел - стена в потеках, разозлился, хотел было накричать на Катю, но спохватился...
  
  - Все будет хорошо, - впервые он сказал эти слова, которых от него ждали все, кто садился в кресло напротив! И сказал почти искательно, словно это он себе втирал очки: - Операция несложная...
  - Конечно-конечно, - кивнула Катя и поднялась, - до свидания.
  - До свидания, - повторил врач и велел медсестре запереть дверь.
  Самое время сделать перерыв и пропустить сто грамм... Там - в коридоре шелестела губами очередь, жалобно... обреченно...
  - Все там будем, - сказал врач, глядя в окно на Катю. Она остановилась под кленом, пнула несколько раз ворох слежавшихся желтых листьев, вдохнула влажный, пахнущий осенью воздух и пошла, не оглядываясь - ни назад, ни вверх, где в окнах третьего этажа горел лихорадкой дневных ламп больничный свет и маячил белый халат хирурга, отбывающего тяжкую повинность - поликлинический прием.
  
  Катя думала... Катя снова думала. Мысли, точнее чувства, сопровождающие Катины мысли, вернулись к ней - мягким минорным аккордом - к золоту осени, грустные, как запах прелой листвы... Катя думала о себе - отстраненно, будто писала роман. Для фильма в ее нынешней жизни было мало действия, мало картинок, мало возможности для создания образов, будоражащих душу - в обход рассудка. Другое дело слова. "Удивительно, - думала Катя, - стоит какую-нибудь мысль, волнующую меня, изложить на незнакомом мне языке, как я тут же перестану ее понимать. Я буду видеть узор: черное на белом и отброшу бесполезный текст, как отбрасываю сейчас... свое тело. Катя вздохнула. Несколько дней назад на ее мобильный поступил звонок. Пока она добежала до трубки, телефон замолчал. Поморгав на незнакомый номер, Катя, недолго думая, перезвонила. И с огромным удивлением услышала мужской голос, говорящий что-то на немецком языке. Катя поняла только "ахтунг", может быть, голос призывал ее быть внимательнее или предупреждал - о чем-то? Звонили из Германии и на следующий день, и сегодня - перед визитом к врачу. Катя слушала, выхватывала - снова и снова - "ахтунг" - и... думала... почему-то забыв отбросить непонятный текст. Мысли летели одна за другой, как листья с деревьев.
  
  "А все-таки странно, - Катя остановилась, подобрала кленовый лист. - Я приняла решение, и оно представляется мне верным, но... Конечно, я боюсь, хотя и знаю, что будет не больно, однако... всегда возможна осечка... Конечно, я волнуюсь - сын, квартира, родители... всего не предусмотришь... Но есть и другой страх... Я совершаю грех... То есть никакого греха я не совершаю, ведь не воображаю же я, что где-то... на самом деле сидит некий... Некто и наблюдает за мной и в скором времени выставит счет - за смелость распоряжаться собственной жизнью... и смертью", - добавила добросовестная Катя.
  
  Она взглянула на себя - разбрасывающую изящными ботинками осеннюю листву, взглянула со стороны и пожала плечами. Эта грустная женщина, бредущая в коротких сумерках домой, эта женщина должна бы понимать... "Что, собственно, я должна понимать? - удивилась Катя. - Отсутствие Бога? Но ведь я уверена... - и Катя прислушалась к себе. Ни одна струна в ее теле, ни один нерв или самый маленький сосудик не дрогнули, - я уверена, что смерть - это вовсе не конец, а только момент перехода" Катя поморщилась. Эти слова, такие естественные - внутри тела, переживающего, как ни верти, собственную смерть на собственном опыте, - эти слова, выпущенные на бумагу, мгновенно приобретали неестественную яркость рекламы. Катя не собиралась распространять свой маленький интимный опыт и свои личные убеждения на все человечество. Она знала про переход - и ладно. Но как это знание уживалось в ней с отсутствием веры? "Да не верю я!" И Катя пнула ногой кучку листьев. И улыбнулась - собственной наивности. Она действительно не верила в мудрого отца, чей образ когда-то рисовала перед ней бабушка. Этот строгий отец мог наказать за ослушание: поставить в угол - оставить в чистилище, или вообще, отправить в ад. (Катя плохо разбиралась в устройстве потустороннего мира и про чистилище узнала у Данте) Но Его нет, а что есть? Что вместо Него? "Почему я чувствую себя виноватой? А я ведь чувствую себя виноватой... я чувствую себя так, словно пытаюсь кого-то обмануть. И я действительно пытаюсь: врача, родителей, - но... они уже сзади, а я боюсь того, что впереди... встречи, вопроса... "Ага! - скажет. - Ты нарушила мои правила!" Но ведь бред, бред полнейший. Нету ни Его, ни правил. А если и есть, то Он сам первый их нарушил. Он выбрал смерть, чтобы спасти всех нас. Почему же я не могу выбрать смерть, чтобы спасти одного единственного человека? И разве Он оставил мне выбор?
  
  - Извините, - незнакомый голос вклинился в ее мысли, отрубил их, не глядя, словно топор в руках пьяного мужика.
  Катя подняла голову (вернулась из путешествия - вот я и дома, глаза бы вас всех не видели!). Перед ней стоял пьяненький (но без топора) мужчина. Если так можно выразиться, аккуратно потрепанный: одежда поношенная, но не рваная и не грязная. Небритый, но волосы на голове чистые. И ботинки, хоть и стоптанные, но знакомые с обувной щеткой.
  
  - Можно вас спросить? - вежливо обратился он к Кате.
  Катя, решив, что речь идет о нескольких рублях, полезла в сумочку. Она давала - или не давала - милостыню по настроению: сегодня дам, а завтра - фиг вам, приступ жадности. И сегодня была в настроении "дам". Но оказалось, что мужчине не деньги нужны были от Кати, а совсем другое. Оказалось, его мучил важный вопрос, даже на улицу выгнал - в поисках ответа.
  - Вот говорят, - продолжил мужчина, не замечая Катиного движения - к сумочке, - что красота спасет мир. - Катя кивнула, говорят. - А где она, красота? - закончил мужик и торжествующе посмотрел на Катю: попробуй, ответь.
  
  Первым Катиным порывом было ткнуть мужика в теряющий листья клен: - Да вот же она, красота, какой красоты тебе еще надо? Но под кленом кто-то устроил маленькую свалку. Один раз бросил мусор, второй... И пошло поехало: ржавое ведро с оторванной ручкой, драный матрац, дохлая кошка, - контраргументами против скороспелого Катиного ответа.
  Тогда Катя решила спросить: - А я? В том смысле, что она, несомненно, красавица. Но быстро сообразила, что ее очень скоро не станет, а то, что появится вместо нее, никоим образом под категорию красоты не попадет.
  И... и получалось, что красоты не было, а была только... А ничего не было! И, усмехаясь в лицо неожиданного оппонента, Катя ехидным голосом спросила - вопросом на вопрос - лобовое столкновение, обломки огненным дождем падают на землю:
  - А где мир?
  
  Мужик остался на месте - с открытым ртом - надо полагать, потому что Катя не обернулась, великодушно предоставив поверженного противника его собственной судьбе: пусть поищет тот мир, который достоин спасения, найдет - его счастье.
  
  Катя вернулась домой и добросовестно попыталась ответить на свой собственный вопрос - о выборе. Катя зашла в комнату сына, где стоял старенький письменный стол - еще Катя и ее младший брат делали за ним уроки. Теперь стол принадлежал Катиному сыну. За этим столом он проводил большую часть воскресенья, а именно ту, которую не проводил со своей девушкой, потому что на втором курсе сын завел себе девушку. Конечно, сам-то он считал, что влюбился - и счастливо! Девушка увлекалась физикой и математикой, они и учились в одном университете, и познакомились в электричке по дороге домой, и... и даже звали девушку Катей. "Вот и заменили, - улыбалась Катя - самой себе, - одну Катю на другую". Но для других - для внешнего, так сказать, пользования - Катя прибегала к избитой и удобной формулировке: сын завел себе девушку... И, отправляясь в университет, сын снял с полки в Катиной комнате томик Бродского. У Кати даже брови поднялись, она и не подозревала, что у него такой хороший вкус! Зато на письменном столе осталась другая книга, и Катя, прежде чем приступить к расчетам, открыла ее... то ли из любопытства, то ли по свойственной ей привычке - медлить перед началом любого дела. На столе лежали избранные труды Колмогорова. Катя открыла книгу и прочла названия статей. И хотя книга была написана на русском языке, Катя не поняла ни слова. О нормируемости общего линейного топологического пространства... Это о чем? Или вот - к толкованию интуиционистской логики... Здесь все слова знакомы: толкование, интуиция, логика. Катя открыла статью. Увы! Три страницы печатного текста и... "Ладно, - сказала себе Катя, - я могу не понимать символов, но хоть что-то же я могу понять?!" И она читала и перечитывала - снова и снова. И вдруг! - "каждое не бессодержательное высказывание должно указывать на одно или несколько совершенно определенных, доступных нашему опыту положений вещей..." Выходит, если я не могу познать на опыте некое положение неких вещей, то и любое высказывание о них представляется мне бессодержательным?! Даже отрицающее их существование? Катя перевернула страницу... И в самом деле "бессмысленно в общем случае рассматривать его отрицание как определенное высказывание"... "Здорово, - подумала Катя и закрыла книгу - с уважением к сыну и - неожиданным! - уважением к самой себе: - Я тоже на что-то гожусь". Дальнейшее пребывание за столом особого смысла для Кати не имело, но - уже по другой привычке - доводить начатое дело до конца - она вытащила из ящика стола лист бумаги, карандаш и калькулятор и приступила к расчетам. Катя еще раз сложила: стоимость операции, затраты на послеоперационный период, пару месяцев без работы, поиски нового места ("Газовая плита вам противопоказана", - объяснил Кате врач), поездки каждые три месяца на осмотр, никаких гарантий, что операция будет единственной, затраты на химиотерапию... Катя последний раз нажала на плюс и взглянула на результат.
  
  - Ты не оставил мне выбора! - воскликнула она и выбросила листок с расчетами в мусорное ведро.
  Зазвонил телефон, - знакомый уже! - номер, начинающийся на четверку, знакомый голос и знакомые непонятные слова. Но в этот раз, кроме "ахтунг", Катя уловила еще и "майн либен". Майн либен Катя?
  - Вот если бы я не развелась, а только оформила опеку, и все деньги за квартиру достались бы мне одной, тогда, конечно... а так... - крикнула Катя в трубку, хотя никто и ни о чем ее не спрашивал.
  
  Катя выключила мобильник и взялась за голову: звонок был совершенно доступен ее опыту - уж куда доступнее! - следовательно, любое ее высказывание - или даже размышление - о Боге - не было бессодержательным? "Ерунда! - сказала Катя. - Просто сбой в сети". Она повторила эти слова несколько раз, стараясь заглушить упрямую мысль, что даже имей она эту квартиру в своем распоряжении, она бы все равно ушла. Просто потому, что где-то там ее ждал Вернер Гейзенберг. Он сделал ей предложение, она его приняла, и все остальное могло катиться к черту.
  
  Глава 25.
  Следующий месяц Катя провела в хлопотах почти приятных. Порой, переходя из кабинета в кабинет, Катя невольно вспоминала свою мать, которая однажды сказала по телефону подруге: "Чтобы лечиться в санатории, нужно иметь железное здоровье". "Чтобы нормально умереть, - усмехалась Катя, - нужно родиться бессмертным". Тем не менее, хоть и медленно, но список неотложных дел уменьшался, и, вернувшись вечером домой, Катя могла вычеркнуть очередной пункт: нотариус, БТИ и так далее... вычеркнуть и снова вспомнить маму. Отправляясь в санаторий, Катина мама тоже составляла список вещей, в который включала все, что брала с собой - от пары новых туфель до носового платка. Потом мама доставала чемодан и начинались сборы, согласно списку. "Ты больше времени собираешься, чем ездишь", - шутила Катя. "Зато я ничего не забываю!" - отвечала мама.
  
  Катя тоже не собиралась ничего забывать, но порой, глядя, как осыпаются листья сначала с кленов, чуть позже с лип и каштанов, а к началу ноября очередь дошла до тополей, сомневалась: не проще ли оставить недоделанные здесь дела на произвол судьбы? Но, несмотря на Катины сомнения, чиновничий механизм ни разу не дал сбоя. Его шестеренки вращались хоть и медленно, но исправно, словно кто-то - не Катя! видит бог - не Катя! - обильно смазал их машинным маслом. И она успокоилась, отдавшись течению могучей реки, - в нужный момент обязательно отыщется долгожданная отмель.
  
  В начале ноября Катя вычеркнула последний пункт из списка, сложила аккуратно подшитые документы - вместе с деньгами - в верхний ящик письменного стола. Задвинула ящик и...
  
  За этим "и" должно бы последовать несколько листов белой бумаги, не испещренной знаками. Несколько дней бесцельной жизни. У каждого человеческого дня есть цель: сделать то-то, сходить туда-то, побывать там-то... успеть домой к началу любимого сериала... приготовить на обед любимое блюдо сына... Цель, предполагающая, что после ее достижения возникнет другая, а потом еще одна и так далее... далее... далее... от начала, но не ближе - к концу. Ведь конец - это поезд, который всегда отходит раньше расписания, однако никто не опаздывает... И если в жизни нет цели, то - неожиданно для Кати - сама ее жизнь: бесконечные домашние дела - мытье тарелок и вытирание пыли - приобрели неведомый прежде смысл. Что значит, вытирать пыль? Достигать чистоты? Зачем? Чтобы в квартире было приятно жить... вот именно. А если не жить? тогда жизнь накануне смерти - просто белые листы бумаги - текст без начала, конца и цели, и лучше оставить бумагу чистой, не оскверненной каждодневными человеческими глупостями. Катя с удивлением всматривалась в мелочи, не имевшие прежде особого смысла, рассматривала ложки, стаканы, тарелки, платья в шкафу и книги на полке, посетителей в кафе и прохожих на улице, персонажи на телевизионном экране...Она и мысли свои рассматривала, будто платья в шкафу, - с грустной улыбкой. Потому что мыслей у Кати, как и платьев у ее мамы, было больше, чем нужно для одной жизни... вот они и висели, ни разу ненадеванные, только примерянные - перед зеркалом - хороши! Хороши-то, хороши, а больше чемодана с собой не возьмешь.
  
  А чемодан стоял - раскрытый - у стены, и лежали в нем тапочки, теплый халат, три простыни... одну отдать сестре-хозяйке, вторую - взять с собой на операцию, а третью - постелить на кровать в палате. В отдельной коробке - набор лекарств (если купить самой, а не заказывать в больничной аптеке, выходило на пару сотен дешевле, а деньги, как известно, на дороге не валяются), ну и прочие мелочи: любимая чашка, расческа, тюбик с помадой и пудреница... Катя - не фараон, не конунг какой-нибудь, да и вообще - что там говорится про игольное ушко? Впрочем, сидя в электричке, Катя ни о чем не думала, а смотрела в окно. Мысли, как и платья, остались дома. За окном плакал ноябрь - короткий, холодный и ненужный, не месяц - недоразумение, скучный, как и всякий переход. Кстати, пол в подземном переходе оказался затоптан - грязными ботинками - до промозгло-серого цвета. И прохожие спешили, не замечая Катю, и даже яркие товары в ларьках выглядели грустно и потеряно, совсем как в ее сне. В том, в котором Вернер Гейзенберг сделал ей предложение И она его приняла, и уже спешила на встречу. Но пока Катя была здесь и зашла в свою любимую кондитерскую, заняла столик у окна, заказала пиццу и улыбнулась - в кафе зашел сын. Катя отдала ему деньги, подробно рассказала, куда и когда он должен подойти, где ждать хирурга и как лучше отдать хирургу деньги. "Я буду еще в реанимации, - пояснила Катя, - отдашь деньги, дождешься, когда меня перевезут в палату и вернешься в общежитие, операция пустяковая, самое большее через неделю я буду дома". Сын слушал, ел пиццу, и по его виду нельзя было догадаться, о чем он думает, волнуется или не очень... Катя знала, что никаких денег ему отдавать не придется. С родственников умерших пациентов денег не берут, но подстраховалась: кто их знает, этих врачей, воспользуются растерянностью Катиного сына и упрячут в карман ее кровные. В общем, она положила в конверт несколько листов бумаги и плотно его заклеила - от греха подальше. "Я один буду?" - спросил сын. Кажется, он все-таки волновался. "Нет, - успокоила Катя, - дедушка тоже приедет". Катя договорилась с отцом - надежнее, чем мама, не хлопнется в обморок и не перепугает ее сына еще больше, хотя - куда уж больше... "Бедняга", - подумала Катя и взлохматила сыну волосы. "Ну, мама", - надулся тот. Катя убрала руку - все в порядке.
  
  - Так я пойду? - Сын поднялся.
  - Ты спешишь?
  - Договорился поиграть в настольный теннис.
  - С Катей?
  - Ну да.
  - Передавай ей привет, - Катя тоже поднялась
  Они вышли из кафе и отправились на автобусную остановку.
  - Твой автобус, - сказала Катя и помахала сыну рукой.
  
  "Больше я его не увижу", - подумала она, рассмотрела свою мысль с разных сторон, пожала плечами, - ничего ужасного в ней не было, еще одна бесполезная мысль, небольшой электрический заряд, пробежавший по нервам. "Просто ходячая электростанция", - усмехнулась Катя и спустилась в подземный переход - второй раз за день. Катя спустилась в подземный переход и пошла по нему, но где-то посередине остановилась, огляделась вокруг и засмеялась - весело и беззаботно. "Я боюсь попасть под машину!" - хохотала она. К ней вернулось предчувствие дороги, предвкушение счастья, как в детстве - перед поездкой к бабушке: ночь в плацкартном вагоне, целый день в Москве и сутки в купе - на верхней полке, - чем не приключение? Не просто приключение, это... это... до предела надутый воздушный шар - еще чуть-чуть и лопнет, еще чуть-чуть - и улетит.
  
  Катя добралась до клиники, сохраняя улыбку - на лице и в сердце, и умудрилась сделать комплимент сердитой медсестре, заполнявшей историю Катиной болезни. Медсестра даже ручку выронила - от неожиданности. Бедная... А что - зарплата маленькая, все левые деньги хирурги забирают, от больных, кроме шоколадки, ничего не дождешься, а зачем ей шоколад - с ее-то прыщами! - лучше бы колбасы дали, хорошо еще что знакомая продавщица в ларьке берется шоколад продавать и отдает ей по червонцу с каждой плитки - хапуга!.. - надежды на замужество - минимальные, молодые врачи не против - во время ночного дежурства, а больше и негде: комната в коммуналке на пару с одинокой мамашей, которая приводит гостей, когда она на ночном дежурстве... а тут еще больные - ноют, а некоторые... Медсестра покосилась на Катю, Катя снова улыбнулась: а некоторым в сумасшедший дом пора. "В дурку-то я забыла заехать, - поморщилась Катя, - а надо было бы договориться, чтобы за могилкой Афанасьевны приглядывали, ну, да ладно, всего не упомнишь". И отправилась в палату.
  
  Самое сложное в больнице - уснуть после того, как погасят верхний свет. А уж Кате, для которой десять вечера - разгар рабочего дня, и вовсе невозможно. Впрочем, Катя спать и не собиралась, выспится еще, успеет. Катя собиралась... веселиться. По крайней мере, скоротать скучные часы ожидания. И хотя вход в корпус со стороны улицы запирался, но Катя легко выяснила, что дверь во внутренний дворик открыта всю ночь и в заборе, ограждающем клинику, имеется хорошо замаскированная дыра. И совсем нетрудно было Кате, натянув на вечернее платье белый халат, пройти по притихшим этажам мимо дремлющих в стеклянных будочках медсестер, пересечь темный двор и выскользнуть тихим переулком на оживленную улицу, а уж там, запихнув в сумку халат, поймать такси. Катя назвала популярный ресторанчик - в самом центре, где живой скрипач - за двести рублей - исполнял практически любую мелодию. Катя нашла свободное место за маленьким столиком в самом темном углу, сделала заказ и огляделась. Может показаться странным, что для своего последнего вечера Катя выбрала ресторан, а не какую-нибудь консерваторию или картинную галерею. Но все консерватории и картинные галереи в десять вечера закрыты наглухо, а кроме того, ведь недаром приговоренного к смерти традиционно кормили роскошным ужином... перед дальней дорогой. Впрочем, ужин Катя заказала очень скромный - ей не нужны неприятности на операционном столе, да и к скромному едва притронулась - только чтоб не привлекать внимания официантов. Катя слушала скрипку и разговоры - за соседним столиком. Там сидела компания - трое мужчин и три женщины. И эти люди - поздним вечером - в тишине респектабельного ресторана говорили, просто говорили между собой, словно встретились после долгой разлуки и спешили, спешили наговориться - впрок. К великому Катиному удивлению, она говорили о литературе, как Катина мама говорила о платьях и поездках на курорт, а Зойка - о Серегиных запоях. Они говорили о книгах, как о чем-то важном и постоянно присутствующем в их жизни. Они говорили о том, о чем Катя осмеливалась только думать - между мытьем посуды и отходом ко сну. И была в компании женщина - до странности похожая на Катю - с мятежно-отрешенным выражением лица, как будто Катя у тяжелой двери университета на Воробьевых горах раздвоилась, и половинки разошлись: одна сбежала домой под мамино крылышко, а другая - потянула на себя непослушную дверь. "Знаете, - сказала другая Катя, завершая, очевидно, длинный спор, - Достоевского послали на каторгу совершенно ни за что, даже по царским законам. Но я уверена, что когда он писал "Преступление и наказание", то не согласился бы отменить семь каторжных лет и прожить их иначе"... Женщина замолчала, и собеседники не нашли, что возразить, и в наступившей тишине было слышно, как скрипач вращает колки, подтягивая струны.
  
  "Странно, - подумала Катя, - я люблю Достоевского, но "Преступление и наказание" не прочла. Дошла до сцены убийства старух, и все. И никакие нравственные страдания Раскольникова, его раскаяние, искупление, каторга, спасение Сонечки, приход к Христу - не могли заставить меня забыть топор, опускающийся на шею Лизаветы". Катя не смогла простить Раскольникова, а остальных? Слово "родители" она не произнесла, она лишь вдруг вспомнила, что "Преступление и наказание" ей прочел отец - вслух. Вспомнила, как в воскресенье они с мамой лежали на большой двуспальной кровати, укрывшись одеялом, а отец читал им вслух. Катя слушала, мама вязала, а брат, который читать отчаянно не любил в это время уходил на тренировку. Папа читал для Кати, потому что "Преступление и наказание" стояло школьной программе, а Катя физически не могла его читать, и папа, чтобы помочь ей... А еще Катя вспомнила, как папа читал вслух Мольера - вот тут они хохотали с мамой до слез! до колик! - особенно, когда папа несколько раз - с разным выражением - повторял: "Кой черт понес его на эти галеры?!" Они смеялись - "Кой черт понес его на эти галеры?!" - и Катя кричала, что папа сам - от себя - повторяет эту фразу, чтобы засмеять их с мамой до смерти, и папа с серьезным видом возражал: "Кой черт понес его на эти галеры?!"
  
  - Кой черт понес меня на эти галеры? - подумала Катя и включила в свою мысль все и сразу: и нелюбовь к родителям (когда? как? зачем?), и привычку думать большие мысли, помешавшую ей устроить нормальную жизнь, и свое нынешнее решение, за которое, озвучь она его, ее, несомненно, отправили бы в сумасшедший дом, и свою твердую решимость, несмотря на риск и сомнения, довести начатое дело до конца - окончательного конца.
  
   Потом... потом Катя ушла и унесла свое смятенное сердце. Она поняла, что все ее непрожитые жизни и невысказанные мысли не пропали, да и не нуждались - в Кате, чтобы проявиться в этой реальности, и Катя могла идти своим собственным путем... ее дети не нуждались в ее материнской заботе. Прощай, мама.
  
  Больница спала. Во всяком случае, Кате, удачно проскользнувшей в палату, так показалось. Но не прошло и получаса, как она убедилась в своей ошибке. Под скудным светом приглушенных ламп шла своя - ночная жизнь - послеоперационный процесс, долгий, нудный, густо замешанный на моче и прокисшей крови. Сновали по коридорам серыми тенями родственники больных. С приходом ночи они оккупировали диваны, кресла и кушетки в коридоре. Изредка пробегали заспанные медсестры, дымили на черной лестнице врачи. Катю удивляло, насколько нездоровый образ жизни они ведут, хотя ежедневно держат в руках его последствия и результаты. Стонали больные - некоторые по склочности и капризности характера (и болезнь их ничему не научила!), а другие... другим действительно было больно... сначала возле них суетились родственники, потом вырастал белым облаком, несущим запах табака, дежурный врач, и появлялась медсестра с подставкой для капельницы, открывалась дверь в коридор, текла по пластиковым трубам бесцветная жидкость, разбавляя кровь и боль, другие больные в палате просыпались или старательно делали вид, что спят... Кто-то, кому отказали в операции, ссылаясь на небольшое осложнение, которое нужно устранить, а уж потом... эти тихо плакали в подушки. Родственники, которым повело - их больные были и прооперированны и спокойно спали, шепотом сплетничали о врачах и ценах за лечение... И Катя, не участвуя, но наблюдая, просидела всю ночь на кровати, невольно ежась под тонким казенным одеялом. Но на рассвете она согрелась и разоспалась, неожиданно для себя и для санитарки, пришедшей с семь утра - с клизмой в руках - разбудить ее для предоперационного туалета.
  
  Следующие два часа были очень скучными и некрасивыми... к счастью - для Кати (а может, и к сожалению). Клизмы не оставляют времени для благочестивых размышлений и выводят из организма только дерьмо... После клизм она снова сдавала кровь, сделала кардиограмму (о ней забыли накануне), скормила пятьсот рублей анестезиологу, выслушала лечащего врача, перекинулась парой бодрых шуток с соседками по палате - насчет своего вчерашнего времяпрепровождения... Потом в палату зашла совсем молоденькая медсестра - ангел, ведущий больных прямиком в операционную, Катя засуетилась - "минуточку!" - прижала руки к животу - "сейчас! я в туалет!" "Ничего, ничего", - у медсестры еще не атрофировался тот участок души, который слышит чужую боль. Катя забежала в крохотную кабинку, сунула в рот заранее приготовленную порцию таблеток, запила - пропихнула! - водой из-под крана... и откуда-то, из прежних размышлений, ощутила на языке горькую мысль: "А ведь грех совершаю". "Ерунда, - ответила Катя своей мысли, - авось, Господь Бог на этот момент отвернется"...
  
  Глава 26.
  Кате повезло. Господь Бог действительно отвернулся. И Кате досталось то, что и полагалось таким, как она, согласно райскому прейскуранту (первое небо): жила для других, скончалась на операционном столе... Теперь она жила в прелестном доме - точной копии усадьбы Беннетов из любимого Катей романа Джейн Остен. Неподалеку обитала очаровательная пожилая дама - Элизабет Гейзенберг, в девичестве - Шумахер. Но Вернера рядом не было. И, несмотря на зеленеющие лужайки и вечно улыбающееся - сквозь легкие облака - солнце, несмотря на приятнейших соседей, несмотря на веджвудский фарфор и хрустящие крахмалом скатерти, несмотря на искусного органиста, игравшего в старинной церкви, несмотря на покой, буквально разлитый вокруг - по лужайкам, аллеям, скамейкам, несмотря на ежевечерние чаепития с новыми друзьями, чаепития, посвященные воспоминаниям и пожеланиям счастья тем, кто остался... - несмотря на это райское блаженство, Катей овладела тоска, такая же тягучая и бесконечная, такая же черная и непреходящая тоска, что отравляла ей жизнь на земле. Катя снова лгала... Но здесь лгать было гораздо сложнее. Ложь так и клубилась вокруг Кати, словно табачный дым возле курильщика, и ей приходилось разгонять ее руками - перед тем, как выйти из дома. И все же однажды... Катя гуляла с Элизабет по саду, дожидаясь приглашения за стол. Элизабет щебетала что-то приятное, как пение жаворонка поутру: "Мой старший брат, он был известным экономистом..." Катя не слушала. Она задумалась, она потеряла контроль. Внезапно Элизабет умолкла. Катя взглянула на нее и уловила выражение ужаса в добрых голубых глазах. "Кем я кажусь ей?" - усмехнулась Катя. Элизабет побелела... И Катя - вдруг - вместо лужайки, парка и летних сумерек - увидела огромное дерево, сплошь усыпанное белыми бабочками. Дерево парило в безвоздушном пространстве, окруженное облаком пыльцы, и зрелище это показалось Кате таким отвратительным, что она пожалела - нет у нее в руках огнемета! - и представила, как сворачиваются в струях пламени тонкие белые крылья. Элизабет слабо вскрикнула, и Катя ощутила суету и растерянность, словно вся небесная канцелярия бросилась отыскивать соответствующую бумагу и сверять записанный на ней текст с реальной Катей...
  
  Потом она долго шла куда-то - за дежурным ангелом, который хоть и не отвечал ни за что, но - на всякий случай - боялся, точнее, побаивался, Кати и старался держаться от нее на некотором - довольно приличном расстоянии.
  
  А Катя - совсем не к месту - вспомнила, как однажды в универсаме одну банку с кофе положила в корзину, а вторую быстро сунула себе подмышку. И на кассе заплатила только за ту, что лежала в корзинке. А продавец, молодой парень, с намертво застывшим на лице выражением: "я сделаю свою карьеру всем назло", попросил ее проследовать с ним к директору. Не просто попросил: вцепился в рукав и поволок в директорский кабинет - не вырвешься. И Катя шла, и боялась, совсем как сейчас, но вида не подавала. Сердце колотилось, а в голове - ни одной мысли, кроме "простите меня, я больше так не буду" - маленькая девочка, которую мама поставила в угол! Катя всегда послушно стояла в углу и просила прощения, но в тот раз - наверное потому, что и в самом деле была виновата, решила не сдаваться. Она резко дернула свой рукав, банка вывалилась из-под куртки и с грохотом покатилась по полу.
  - Подними! - велел Кате продавец.
  - Тебе надо, ты и поднимай, - ответила она.
  
  Парень позеленел, как его форма. А Катя больше не вырывалась, стояла спокойно, ждала директора. Вокруг толпились любопытные покупатели, и продавец не решился, хоть и хотел, сунуть ворованную банку в Катину сумку. Директор решил не ввязываться в скандал, и Катя вышла из магазина, хоть и без дармовой банки, но свободная.
  
  "Может, и сейчас, - мелькнуло в голове, - остановиться и никуда не ходить? Что он мне сделает?" - Катя имела в виду ангела. Но потом вспомнила, что в таком случае ее ждет уже знакомая скука, испуганные глаза Элизабет и ускорила шаг, нагоняя своего провожатого - далеко еще?
  
  Наконец ангел остановился - у малоприметной двери, кашлянул несколько раз, сказал: "Проходите" - и исчез с большим, как подозревала Катя, удовольствием. А она толкнула дверь и очутилась в большом и нелепо обставленном кабинете.
  
  У огромного стола, заваленного папками, дискетами и тяжелыми пыльными фолиантами, - такого огромного, что невозможно рассмотреть, кто же за ним сидит, - так вот, у огромного стола притулилась - вполоборота - на жестком стуле с высокой спинкой - юная и слегка вульгарная девица. Катя удивилась, застав в таком месте такого посетителя.
  
  - Вызывали?
  - Проходите, Катя, садитесь, - произнес из глубины комнаты тихий мужской голос.
  Катя прищурилась и разглядела на другой стороне стола щуплого чиновника с лицом плоским и невыразительным, как застиранная скатерть.
  - Благодарю, - и Катя - в отличие от робевшей перед чиновником девицы - уселась в обширное кожаное кресло, уселась, развалилась и вытянула ноги.
  Девица бросила на Катю презрительный взгляд и повернулась к столу. Она что-то канючила, чиновник скучал. Катя прислушалась: девица, любимая муза художника-рекламиста, выпрашивала идею для продвижения подсолнечного масла. Она торчала здесь уже добрый час: "Господи, еще одну мысль!"
  "Надо же, какой ерундой занимается", - снова удивилась Катя. Потом вспомнила, сколько раз она взывала к нему с подобными просьбами: "Господи, хоть бы Серега в запой поскорее ушел!" И Серега уходил. Так что нечему удивляться. Лучше подождать. Послушать, поприкалываться... Кстати, насчет приколок. Поджарить на подсолнечном масле ухо Ван Гога и подарить жареное ухо проститутке, отвергнувшей художника. Вот это будет реклама! Или, например, бутылка для кетчупа в виде человеческой фигуры и слоган: "Красное внутри"! Или...
  
  Катя увлеклась. Она даже не заметила, когда вульгарная девица исчезла из кабинета, быстро и бесшумно, словно ее ветром сдуло. И Катя очутилась - лицом к лицу, глаза в глаза... И голова у нее закружилась, и стояла она на краю бездонной пропасти, прижавшись спиной к скале, а сверху сыпались камни - в ревущий океан...
  
  - Значит, - спросил ее тот - напротив - темная сторона добра не равна светлой стороне зла?
  Катя почувствовала, как душа уходит в пятки, и ей захотелось вскочить, расплакаться и попросить прощения - за все, что она натворила в своей жизни. Ей хотелось наказания, раскаяния, слез... Ей так хотелось почувствовать себя прощенной, как в детстве, когда она стояла в углу и ждала, - мама придет и освободит ее... Но Катя осталась в кресле, только глаза прищурила - не сдамся! - и отрицательно покачала головой: нет, не равна.
  
  Ее собеседник усмехнулся, а Катя быстренько отвела взгляд в сторону - на кончик своих туфель - и сделала вид, что ничего особенного не произошло - так, ведем светскую беседу, поддерживаем разговор, мне не очень-то и хочется, но вежливость, воспитание... Она так старательно изучала туфли, что, конечно, не заметила искреннего интереса на лице собеседника. Не поняла, что ему хочется обсудить с Катей проблему, которую он обсуждал и решал на протяжении... у-у-у, как долго он ее решал. И он снова подступился к Кате - с другой стороны.
  
  - Но тогда, - предложил он, - тогда нас должно быть двое - на моей стороне стола, не так ли?
  Катя подняла взгляд и подавила желание схватиться за виски - в надежде хоть немного ослабить головную боль, поэтому ее ответ прозвучал резко, резче, чем ей хотелось бы - вопросом на вопрос:
  - А разве не ты - создал и то, и другое?
  Тот - напротив - промолчал. Может, искал ответ, а может, ждал, пока Катя выровняет дыхание.
  - Скажи, Катя, - спросил он, наконец, спокойным, но как будто бы треснувшим голосом, - когда твой сын был маленьким, у него были игрушки?
  Катя невольно улыбнулась, вспомнив, в каком идеальном порядке ее сын содержал свои машинки и кубики, и кивнула головой - конечно были.
  - А что с ними сталось, когда он вырос?
  
  Теперь молчала Катя. Она поняла вопрос - поняла, что он подразумевал, и невольно поежилась, представив себя на месте забытой машинки... вот она стоит - день, другой, третий... И собеседник понял, что Катя поняла, но не остановился - не каждый день получается выговориться - и ему. И чем-то он напомнил Кате ее маму, когда та заводила разговор о Катином детстве и доказывала, доказывала, доказывала... какой прекрасной матерью она была, и как Катя должна быть благодарна и счастлива. Похоже, он и сам не верил, что эти машинки - Катя снова улыбнулась - больше ему неинтересны. И в то, что люди давно живут без него, тоже не верил. И правильно делал, ведь, хотя люди давно так и жили - сами по себе, но воображали... и что они могли вообразить? Катя впервые пристально взглянула на своего собеседника - неужели люди воображали эдакого чиновника из отдела социальной защиты, очень похожего на того, что пять раз гонял Катю за идиотской справкой?
  
  - Но ведь ты - это я! - вскричала Катя, вскакивая с кресла.
  - Неужели? - усмехнулся он. И вытащил из-под груды фолиантов какую-то папку. Вытащил, стряхнул пыль, положил на середину стола.
  "Квантовая механика, - прочла Катя. - Автор: Иванова Екатерина..."
  
  И все ее страхи в этот момент показались ей детскими игрушками, которыми можно интересоваться разве что от скуки. Перед ней лежал настоящий ужас. Потому что сейчас, сию минуту, он откроет эту папку и начнет читать - вслух! - свои (ее, Катины!) мысли, она услышит их и поймет всю их нелепость, несовершенство, неуклюжесть, дурной вкус, неправильный стиль - все уродство, которое она старательно прятала от посторонних глаз, и все ее тайны - наслаждения и пороки - лягут перед ней - перед ними! - на этот стол. "Господи! - взмолилась Катя. - Не надо!"
  
  И он услышал. Захлопнул папку, встал и направился к дальней двери - той, что подмигивала стеклянным глазом у него за спиной. Но на пороге остановился.
  - Кто ты, Катя Иванова? - спросил он уже без надежды и почти без любопытства.
  - Я?! - удивилась она. - Я...
  Я просто маленькая капля в ливне жизни, - произнесла Катя, удивляясь собственному голосу и словам, слетающим с губ, словно песня.
  Он с небес на землю сходит, в землю и уходит, - продолжила она и осмелилась взглянуть на своего собеседника. Тот молчал, но в глубине его глаз Катя уловила едва заметное одобрение.
  Кто заметит исчезновенье капли из потока? - спросила Катя.
  Исчезну я, со мной весь мир исчезнет! - категорично заявила Катя и перечислила свои - и мира - потери:
  Деревья в парке, что листвой осенней мне под ноги бросались,
  Куст жасмина, что целовал лицо весенним утром,
  Затылок сына с ежиком волос, такой желанный для моих ладоней,
  Твои глаза, в которые никто! с такой любовью больше не посмотрит.
  В глазах ее собеседника снова что-то мелькнуло. И Катя ехидно усмехнулась (про себя). Она думала о Вернере.
  Исчезну я, - повторила Катя и задумалась.
  Собеседник не мешал ей думать. Он ждал - продолжения? "Какое может быть продолжение?" - удивилась Катя и - неожиданно для себя - почувствовала рождение нового - вслед за ее кончиной возникающего мира. И в этом мире...
  Останутся деревья... - произнесла она, ожидая одобрения, обругала себя за несамостоятельность и продолжила, уже уверенно.
  На них весной зазеленеют листья.
  Затылок сына.
  Он над колыбелью своей дочурки маленькой склонится.
  Твои глаза.
  В них женщина другая, - чуть мстительно, что, конечно, было неуместно, - любовью и надеждой расцветет.
  Взгляну кустом жасминовым на вас.
  И тихо капелькой росы заплачу...
  Но Катя не заплакала.
  
  Она стояла посередине пустой комнаты и говорила сама с собой, размахивая руками. Говорила громко и азартно, брызгала слюной, и не было рядом мамы, чтобы сделать ей замечание... "Это я, это ты, это мы с тобой кенты, - запела Катя детскую песенку, которую сочинила когда-то давно и распевала по дороге в музыкальную школу, - это ты, это я, это мы с тобой друзья!" - пропела и засмеялась. И только потом заметила в правом углу закрытую стеклянную дверь...
  
  - Я свободна, - сказала Катя тихим - и взрослым - голосом.
  И вдруг исчезла комната, дверь, стены. И Катя - бесформенным куском пространства - с огромной скоростью понеслась - вниз? - вверх? - в сторону? - в неведомое, сливаясь по пути с такими же кусками (сгустками) то ли материи, то ли энергии, то ли бог весть чего... понеслась... и обрушилась... ливнем на город, выжаренный солнцем, чтобы тут же испариться.
  
  Господи!
  Пусть эта история закончится иначе.
  Пусть Катя не умрет. Пусть ее откачают врачи. Пусть матерят последними словами, но спасут. Пусть положат в реанимацию, истыкают трубками. Пусть в реанимации она побеседует с Тобой, Господи! и познакомится с Элизабет Гейзенберг (в реанимации кого только не встретишь!). Пусть увидит сына, родителей, пусть поймет, как она любит их, себя, свою жизнь и всех людей - тоже любит. Пусть она станет, черт побери, копирайтером в рекламном агентстве. И пусть доживет до того времени, когда ее сын получит Нобелевскую премию, и поедет с ним в Стокгольм, и будет вытирать слезы с морщинистых щек, справа от нее будет сидеть невестка Катя, а ее сын произнесет речь - на слишком мягком и растянутом английском языке... пусть.
  
  И еще... пусть Серега бросит пить и женится на Зойке. Пусть переделает закусочную в хороший ресторан. А Света станет там главным администратором. И пусть Маша выйдет замуж за Женьку. И не оттяпает у него последнюю квартиру, а родит ему дочь - в дополнение к сыну - и научится вязать носки и варить борщ со свиными шкварками. Пусть все пьющие мамаши бросят пить и сводят своих детей в зоопарк. Пусть исчезнет коррупция. И пусть спецназовцы, Господи, не точат зубы пленных напильниками, и тогда их (спецназовцев) не придется прогонять сквозь чистилище...
  Пусть, наконец, наступит счастье.
  Аминь.
  
  ПРИЛОЖЕНИЕ
  Квантовая механика
  Автор: Катя Иванова.
  Время и место действия: вне времени, вне пространства.
  Фильм-сказка. Рекомендован для просмотра перед сном администраторам залов игровых автоматов, официанткам придорожных кафе и учителям физики (женщинам).
  Действующие лица и исполнители:
  Нильс Бор (1885-1962), физик, лауреат Нобелевской премии (1922). Ввел понятие кванта энергии, сформулировал принцип дополнительности. Под чужой фамилией работал над созданием американской атомной бомбы, под своей - протестовал против ее применения. Крестный отец и учитель всех квантовых физиков. Умер тихо, во сне.
  Вернер Гейзенберг (1901-1976), физик, лауреат Нобелевской премии (1932). Создатель квантовой механики. Сформулировал принцип неопределенности. Пытался сделать атомную бомбу для Гитлера, но безуспешно. Протестовал против применения атомного оружия. Умер от рака.
  Энрико Ферми (1901-1954), физик, лауреат Нобелевской премии (1938), блестящий экспериментатор, бомбардировал нейтронами почти все химические элементы, положив начало нейтронной физике. Построил атомный реактор и открыл дорогу к созданию атомной бомбы. Выдвинул массу блестящих идей, развитых в дальнейшем его учениками. Умер от рака.
  Вольфганг Паули (1890-1958), физик, лауреат Нобелевской премии (1945). Сформулировал принцип запрета Паули. Выдвинул гипотезу о существовании нейтрино. Распространил принципы квантовой механики на физику высоких энергий и физику частиц. Не принимал никакого участия в создании атомной бомбы. Долгие годы жил и работал в Цюрихе, дружил с К.Г.Юнгом. Заболел и умер.
  Элизабет Гейзенберг (годы рождения и смерти безразличны), в девичестве Шумахер.
  Хосе Ортега-и-Гассет (1883-1955), философ.
  Альберт Шпеер (1905-1981), министр вооружений в третьем рейхе. Появляется однажды. Выглядит как фашист в старых советских фильмах.
  Комментатор 1, Иванова Катя, 40 лет, официантка, думает большие и маленькие мысли.
  Комментатор 2, Ерусланкин Сергей Вячеславович, владелец кафе, запойный алкоголик, спасается водкой от больших и маленьких мыслей.
  Комментаторы сидят в комнате перед экраном жидкокристаллического телевизора. Грызут фисташки, запивают пивом. Они сошлись уютно скоротать свободный вечер. Кто-то из них лениво щелкает телевизионным пультом. На экране идет какой-то фильм, и комментаторы смотрят его от нечего делать.
  
  Эпизод 1.
  Небольшой садик, окруженный кирпичной стеной. Клены, липы и березы, слегка тронутые желтизной. Прекрасный день в начале осени. По садику бродит худощавый сутуловатый мужчина лет сорока. Он разбрасывает ногами опавшие листья и старательно делает вид, будто занят очень важными мыслями. Рядом семенит красивая пожилая женщина. Настоящая дама. Ее прекрасные седые волосы уложены в высокую прическу, спина прямая, костюм элегантен. Это Вернер Гейзенберг и его супруга. Он выглядит так, как выглядел в сентябре сорок первого года, она - как перед самой смертью. Ни того, ни другого это не смущает. Элизабет зябко ежится. Ей холодно. И когда она ежится, зритель понимает, что она - не женщина, а огромная белокрылая бабочка. В эти моменты Гейзенберг брезгливо отводит взгляд.
  Элизабет (умоляюще, с надеждой): Здесь у тебя слишком холодно и мрачно. Полетим ко мне.
  Вернер (отрицательно качает головой): Мой мир полон света. Пусть странного и резкого, но... (беспомощно разводит руками).
  Элизабет (жалобно): Это всего лишь скала, бестолково парящая в пространстве. То ли серая, то ли черная, в общем... унылая (беспомощно улыбается).
  Вернер вздыхает.
  Элизабет (умоляюще, без надежды): Полетим ко мне.
  Вернер (терпеливо, как объясняют ребенку решение трудной задачи): Ты же знаешь, в этом мире путь вниз невозможен.
  Элизабет (возмущенно): Вниз?!
  Вернер (не обращая внимания на ее крик, все так же терпеливо, но без надежды на понимание): Каждый принимает свое настоящее обличье и остается в нем до тех пор, пока не сделает шаг вверх. Ты же знаешь...
  Элизабет (растерянно): Но там (пауза), на земле, ты закрывал дверь лаборатории и шел домой.
  Вернер (мечтательно): В тепло твоих рук.
  Элизабет (убежденно): Мы любили друг друга!
  Вернер (как ученый прежде всего заботящийся об истине): В твоем мире.
  Элизабет (заметно, что она пытается решить задачу, которая ей не по силам): Но что тебе мешает любить меня здесь? Ты для меня все тот же. И мой мир! Он так прекрасен: дом, друзья, родственники, смех, шелест листвы! Нет только детей.
  Вернер (усмехается): Слава богу!
  Несколько минут они идут молча. Элизабет совсем съежилась. Она похожа на бабочку, потерявшую краску с крыльев. Еще немного, и она умрет. Вернер с тревогой, смешанной с отвращением, смотрит на нее. Наконец, он решается.
  Вернер (глядя в сторону): Твой мир для меня - это дерево, усыпанное бабочками, прикосновение крыльев и пыльца (чихает), забивающая ноздри. Я могу без труда войти в твой мир. Но я не могу забыть, что добровольно превратился в бабочку!
  Пока он говорил, Элизабет взмахнула крыльями и улетела - с порывом ветра. Оставшись один, Гейзенберг вздохнул и отправился к берегу небольшого озера.
  
  Комментатор 1: Вернер свободен, жена его не понимает, а я... (мечтательно закатывает глаза)
  Комментатор 2: Все бабы - суки.
  
  Эпизод 2.
  Берег озера. Вода очень синяя. Песок очень желтый, а камни на берегу отмыты стиральным порошком "Тайд" (скромный логотип в правом нижнем углу экрана). И берег, и озеро словно вынуты из компьютерной игры в охотников на уток. В глубине сцены (или экрана) - садик, тот самый, в котором Вернер беседовал с женой. По садику бродит Нильс Бор (плотный мужчина за пятьдесят с трубкой в руке, лицо доброе и немного растерянное).
  Вернер (на переднем плане) бросает в озеро камешки и произносит монолог, обращаясь к зрителю, чтобы зрителю стало понятно, в чем тут дело (он похож на учителя средней школы):
  "Этот берег и озеро - часть моей прошлой жизни. Здесь у каждого есть такой уголок. Нильс Бор, например, бродит по маленькому садику, усыпанному осенней листвой. В сентябре сорок первого мы оба бродили по такому садику возле его дома в Копенгагене и вели разговор. Наша беседа закончилась много лет назад. О ее результатах знает весь мир. И нет смысла ее продолжать. А Нильс никак не успокоится. Он хочет ее продолжить. А я не спешу. Тут еще бегает Энрике Ферми... (На горизонте появляется невысокий мужчина с полосками белой бумаги в руках). Он пытается измерить силу взрывной волны от атомной бомбы. Говорят, даже генералы на полигоне молились перед испытанием. А Энрике держал в руках бумагу. Экспериментатор. Ему дай волю, он и здесь эксперимент поставит" (усмехается).
  Вернер Гейзенберг делает паузу, чтобы зрители освежили свои знания из истории физики. Пока зрители вспоминают, Вернер бормочет как бы для себя (на самом деле - подсказывает):
  "Энрике сделал бомбу, фактически очень помог. Нильс был против бомбы, но сидел в Лос-Аламосе, консультировал как миленький. Нет, он, конечно, ходил к Рузвельту, старался, но... А я? А я был против, но работал на Гитлера. Потом был счастлив, что у меня ничего не получилось и не меня проклинает весь мир. Счастлив и несчастен. Ведь не получилось. Даже реактор построить не получилось! Теперь всему миру наплевать на бомбу. И о нас все забыли, и мы решаем совсем другие проблемы... (Поворачивается лицом к зрителю). Да-да, даже здесь приходится решать проблемы. Но у каждого остался такой уголок. У Нильса - садик, у Энрике - полигон, у меня - это озеро. Здесь стоял мой дом, и я выходил вечерами на берег. А потом пришли американские солдаты, и война для меня закончилась. Это победители потом взрывали бомбу, сами взрывали, сами боролись со своим "бэби". А мне повезло".
  Раздается звонок.
  Гейзенберг: Звонят к обеду.
  Идет в сторону дома.
  
  Комментатор 1: Бедненький!
  Комментатор 2: О чем он лопотал?! Ничего не понимаю! (Достает из кармана деньги и дует на них, купюры шевелятся. Крякнув, Сергей Вячеславович прячет купюры в карман).
  
  Эпизод 3.
  Столовая загородного дома. Богато и основательно. Безупречная чистота и порядок, но по сдвинутым в беспорядке стульям чувствуется, что здесь только что отобедала большая компания. Гейзенберг входит в комнату. Он опоздал и теперь будет пить кофе в одиночестве.
  Гейзенберг (ворчливо): Опять Энрике шутит со временем.
  Он щелкает пальцами и перед ним появляется чашечка кофе. Вернер пьет кофе и смотрит в окно. В садике по-прежнему бродит Нильс Бор.
  Гейзенберг (все еще в плохом настроении): Всемирный заговор физиков! Придет же такое в голову. Не в меру ретивые журналисты вообразили, будто идея принадлежит мне, а я понятия не имею, кто такое придумал.
  Ортега-и-Гассет (выходит прямо из стены). Худощавый, лысоватый, весьма аристократического вида, говорит спокойно, без зазнайства и ложной скромности): Это моя идея. Если дюжина великих физиков вдруг перестанут думать, наша цивилизация через пару десятков лет - рухнет.
  Гейзенберг (ворчливо): Да вы - мечтатель. С чего бы это мы перестали думать?
  Ортега-и Гассет (пожимает плечами): Я лишь пытался предупредить об опасности. Масса не представляет, на каком хрупком основании держится так называемая цивилизация.
  Вольфганг Паули (тоже появляется из стены, он весел и неуклюж): Что-то похожее я читал у своего друга Юнга. Он писал о каком-то примитивном народе, об индейцах каких-то... Те воображали, что если они прекратят выполнять свои магические обряды, так и солнце погаснет - через двадцать лет...
  Ортега-и-Гассет смущен. Ищет возражения. Сначала у себя в карманах, потом под столом, сует руку под скатерть.
  Гейзенберг (все еще ворчливо): И солнце не погасло, и физики думать не перестали, и индейцы научились пользоваться автомобилями... и среди физиков (реплика в сторону Паули) нашлось немало желающих повторить индейские обряды...
  Паули тоже смущен и тоже не находит, чем крыть. Ничего не найдя в комнате, Ортега-и-Гассет и Вольфганг Паули уходят сквозь стену. Они подружились и о чем-то оживленно дискутируют.
  Гейзенберг (оставшись один, снова смотрит в окно на Бора и снова ворчит): Наш разговор уже ничего не значит. И никому не важен. (Задумчиво). Кроме нас. Кроме нас... Впрочем... мне он тоже не важен. Я отлично знаю, когда по-настоящему струсил. Но возвращаться туда? (Ежится, словно от холода). Ни за что!
  Гейзенберг смотрит на чашку с кофе, пристально, но не видя. Чашка расплывается, и на столе, покрытом зеленой бархатной скатертью вместо чашки появляется коричневая кожаная папка. Гейзенберг берет папку со стола, сует под мышку. Дверь отворяется. В комнату входит Альберт Шпеер и вскидывает руку в нацистском приветствии. Гейзенберг повторяет жест и роняет папку. Наклоняется, чтобы поднять, и уже не выпрямляется до конца.
  Альберт Шпеер (с застывшей в нацистском приветствии рукой): Когда? Когда вы создадите для рейха чудо-оружие?
  Гейзенберг (неуверенно): Ну...
  Альберт Шпеер теряет к нему интерес и поворачивается спиной. Гейзенберг потихоньку выпрямляется и обессиленный падает в кресло. Он уже не в столовой, а в своем берлинском кабинете - сидит у камина и бросает в огонь бумаги из папки: "Здесь все, все! (Ехидно). Не формулы, куда там! Расчеты сроков завершения, сметы, прикидки, количество инженеров. Я был готов к докладу. Я был готов сделать бомбу для Германии".
  Открывается дверь и входит Элизабет. Такая же, как в первом эпизоде: красивая пожилая дама. Но в бабочку не превращается. Она говорит с Гейзенбергом, как с фотографией в семейном альбоме. Часто в ее голосе слышатся материнские ноты, любящие, снисходительные.
  Элизабет Гейзенберг: Ты вспомнил, как осенью тридцать седьмого посещал штаб-кватртиру гестапо. Тебя вызвали туда после доноса и после того, как ты сам написал письмо, требуя объяснений. Ты думал, если твоя мать дружила с матерью Генриха Гиммлера, то ты в безопасности.
  Гейзенберг (не Элизабет, а самому себе): А если я не уложусь в указанные сроки? Если возникнут непредвиденные трудности? Если, если, если... если меня снова - доставят на Принцальбрехтштрассе? Доставят в машине и наручниках?
  Элизабет: Ты сжег все бумаги из папки.
  Гейзенберг: На тот случай, если американцы сделают бомбу раньше. Никто бы не сумел обвинить меня в предательстве.
  Элизабет: Потом другие объясняли твое поведение тихим саботажем.
  Гейзенберг (со злостью к самому себе): Объясняльщики. (После паузы). Я позволял оправдывать себя. Все лучше, чем числиться в трусах...
  Элизабет забирает со стола пустую чашку и выходит. Гейзенберг смотрит в окно. Голова Нильса Бора мелькает среди желтеющей листвы.
  Гейзенберг: Неужели мы, в самом-то деле, не можем друг с другом поговорить?
  Он встает и открывает дверь, ведущую в сад. В комнату врывается холодный ветер и снег.
  Гейзенберг (удивленно): Опять Энрике экспериментирует со временем!
  Поеживаясь, он возвращается в дом и тянет на себя плед с кресла.
  
  Комментатор 1 вытирает носовым платком слезы.
  Комментатор 2: И чего выеживаются? Шарахнуть по всем из миномета, как в Афгане, и делу конец.
  
  
  Эпизод 4.
  Тот же садик, что и в первом эпизоде. Только деревья покрыты первой робкой листвой. Весна. Светит солнце. Судя по всему, тепло. Нильс Бор в светлом пиджаке, без галстука. С трубкой в руках. Похоже, он собрался в дальнюю дорогу. Только кого-то ждет. Из дома выходит Гейзенберг, закутанный в плед. Недоуменно щурится на солнце и бросает плед на землю. Нильс радостно бросается к нему навстречу и протягивает руку. Вернер растерян и говорит нарочито бодро, стараясь скрыть растерянность, а возможно, и раскаяние.
  Гейзенберг (весело): Энрике опять экспериментирует со временем!
  Нильс Бор (спокойно): Энрике всегда любил экспериментировать.
  Они пожимают друг другу руки.
  Вернер (ехидно, но внешне вежливо): А правда, что он держал в руках бумагу во время первого взрыва?
  Нильс равнодушно пожимает плечами. Он разочарован тоном Гейзенберга. Но не хочет этого показать. Какое-то время они молча идут по дороге.
  Нильс Бор (словно не было ехидного замечания Гейзенберга): Ты никогда не поддерживал идею об обращении времени. Для тебя время всегда было линейным. (пыхнул трубкой).
  Гейзенберг (обидчиво): Тем не менее, именно я обнаружил это противоречие, из моих расчетов выходило, что время может идти вспять! Кстати, я говорил исключительно об элементарных частицах, а разного рода фантазеры...
  Бор (смеясь): Применили законы, управляющие частицами, к поведению людей. Результат эксперимента зависит от точки зрения наблюдателя.
  Гейзенберг: Вот именно!
  Он раздражен и ищет, к чему придраться. Рвет яблоневую ветку, подносит ее к губам.
  Гейзенберг (со злорадной радостью, что обнаружил чей-то промах): Странно, весна притормозила... У Энрике не заладился эксперимент? Или сократили финансирование?
  Бор (не отвлекаясь на Энрике): Помнится, поведение элементарных частиц всегда представлялось тебе лишенным логики.
  Вернер (успокоившись): И даже абсурдным.
  Нильс Бор (задумчиво): Если отсюда посмотреть на людей, их поведение кажется столь же абсурдным. И невольно возникает вопрос: какой закон ими управляет?
  Гейзенберг: Законы, управляющие элементарными частицами, существовали всегда, независимо от нашего знания. Но пока они оставались нам неизвестны, мир был в безопасности.
  Нильс Бор (грустно улыбнувшись): Заговор физиков. Но разве мы могли не думать?
  Гейзенберг: Страх и деньги очень нам помогли.
  Похоже, инициатива перешла к Гейзенбергу. Он больше не волнуется. И не считает себя учеником.
  Вернер Гейзенберг: Однажды, возвращаясь из Англии, я нашел в купе забытую книгу. И там был один рассказ... Господь Бог решил познать свое безумие. Для этого он поместил самоубийцу Ван Гога к себе в подвал и оставил ему всего две краски - красную и черную. Бедняга ничего, кроме рисования, в этой... в той... (Гейзенберг запутался, махнул рукой) жизни делать не умел и привычно взялся за кисти. Когда Господь снова спустился в подвал, он увидел двадцатый век - красный и черный...
  Нильс Бор: И коричневый.
  Гейзенберг: Частность. Смешай красное с черным...
  Нильс Бор (недоумевая): И?
  Гейзенберг: Это я о нашей ответственности. Все уже нарисовано.
  Нильс (сомневаясь): Разве?
  Они молча идут по дорожкам посреди упрямо не сдающейся весны. Нильс взвешивает аргументы Гейзенберга. И не принимает их.
  Нильс Бор (останавливается, делает последнюю затяжку, выбивает табак и сует трубку в карман, говорит решительно): Пора.
  Вернер смотрит на учителя, словно прощается с ним. И Гейзенберг и Бор выглядят как в сорок первом году: Гейзенбергу сорок, Бору пятьдесят пять. Они не похожи на стариков, которыми покинули этот мир. К ним приближается Энрике Ферми, молодой, энергичный.
  Энрике Ферми (здороваясь за руку с ними): Пора!
  Гейзенберг (догадавшись, в чем дело): Так вот почему ты здесь! Ты помогаешь Нильсу совершить переход!
  Энрике улыбается и кивает головой.
  Нильс Бор (Гейзенбергу): Однажды я помог ему бежать от Муссолини. Теперь Энрике возвращает долг.
  Ферми (настойчиво): Пора!
  Гейзенберг отрицательно качает головой. Он идет к озеру, чтобы не видеть того, что случится с Бором и Ферми.
  Гейзенберг (про себя): Остаться и ждать.
  Он садится на камень, достает из кармана свернутую трубкой тетрадь, читает, про себя, но время от времени поднимает глаза к небу и вставляет несколько слов, словно разговаривает с невидимым собеседником, который, тем не менее, отлично знает, о чем написано в тетради.
  Красная осень Винсента Ван Гога. (надпись на обложке)
  Винсент Ван Гог умер в половине второго утра 29 июля 1890 года. Днем раньше он выстрелил в себя из пистолета на краю пыльного пшеничного поля. Время между выстрелом и смертью прошло в разговорах с братом. Потом все кончилось - тело обмякло, душа улетела, наполовину безумная, наполовину изъеденная тоской.
  Комментарий (Вернера Гейзенберга):
  - Снег!
  - Винсент, ты видишь белый?
   - На север.
  Ему тотчас доложили о выстреле. Дежурный ангел, старательно кося глазом в сторону и изображая полнейшее равнодушие, выговаривал подробности происшествия - незначительного, неловко даже и беспокоить - не забыв, впрочем, упомянуть, что в приемной ожидает бледный покровитель католического Овера, позабывший с перепугу, что самоубийца - лютеранин. Ангел бесстрастно ронял слова, предусмотрительно укрывшись от возможного гнева за спинкой кресла. Но Источник гнева растерянно молчал. За растерянностью скрывалась досада: рыжебородый сумасброд, стремясь сохранить остатки своего жалкого разума, сорвал Его смутный, и оттого казавшийся особенно значимым, замысел. Но Он не мог отдаться досаде - слишком много глаз следило за Ним, и слишком много дел требовали Его вмешательства, в том числе - небходимость решить судьбу отступника. Конечно, по правилам грешника следовало бы просто сбросить во второй пояс седьмого круга, но, во-первых, он был художником, а значит - исключением, во-вторых, своей самовольной кончиной в какой-то мере поставил себя рядом с Ним. "В подвал", - коротко бросил Он вправо, не поворачивая головы. Не хватало только, чтобы прислужник увидел выражение Его лица. Сегодня Он был Стар, но не Мудр. Раздавлен.
  Комментарий:
  Сколько волка ни корми, все в лес глядит.
  Винсент выдохнул в последний раз возле задремавшего в кресле Тео и, радуясь вновь обретенной свободе, ведь нового вдоха - натянутого поводка - не последовало, понесся, словно школьник, отпущенный на каникулы посреди учебного года. Первый же проблеск света впереди заставил прибавить скорость. Но тоннель закончился тупиком. Удар о стену, и несколько мгновений мучительного недоумения - уже невозможно обманываться, но и назад повернуть тоже невозможно. Ржавая решетка, скрипнув, сблизила створки. Ловушка захлопнулась.
  Комментарий: Не все золото, что блестит.
  Винсент огляделся по сторонам. Эта комната ничем не отличалась от тех, где прошла его жизнь. Он провел рукой по стене и ощутил ее шершавое тепло. Свет, падавший отовсюду, своей равномерностью напоминал свет в студии, но был лишен бликов и казался плоским. Такими же плоскими казались деревянная кровать, покрытая соломенным матрацем, медный таз в углу, продавленный стул с взгромоздившимся на него ящиком для красок. И даже тьма, начинающаяся сразу за решеткой, была лишь фоном аккуратно нанесенным на лист бумаги. Еще удивляло отсутствие запахов. Сухие стены не пахли даже пылью, не говоря о штукатурке. Солома - у Винсента не нашлось слов, чтобы описать свои ощущения; он сунул руку в матрац вытащил клок - несомненно свежая, но какая-то неживая. Та солома, которой он набивал свои многочисленные матрацы, пахла солнцем и - как обещание - свежевыпеченным хлебом. И даже в лечебнице - Винсент стиснул руками голову - последний приступ, после которого он сбежал из Сен-Реми - он с ужасом вспомнил день в начале апреля, когда сознание вернулось в нему, и запах мочи, издаваемый матрацем, уже нельзя было не замечать.
  Комментарий:
  Крыши в Гааге.
  - Карандаш! Белой бумаги!
   Чего не отдашь
  за сказку, способную скрасить жизнь.
  Крыши в Гааге- дорога в Париж
  Тогда же он пытался отравиться. Хотя до болезни частенько одолевал Тео просьбами о красках, щедро клал их на холст, как сеятель, уверенный в будущем урожае, мучился, если приходилось брать в руки карандаш, - и съел все краски в один присест.
  Комментарий:
  - Винсент! Хотя бы часок со мной.
  Стемнело - беспомощны кисти.
  Письмо брату - пришли еще красок - жизни.
  Чтобы отвлечься от горестных воспоминаний, Винсент подошел к ящику и наугад вытащил тюбик - искал желтую краску - сначала я нарисую небо, что смотрело на меня слепым белым глазом еще позавчера - выдавил содержимое на левое запясье - красная! (он редко пользовался красной краской, как основной ) - и поднес запястье к лицу. Удивительно, но эта краска издавала запах, то ли запах, то ли вкус - крови. Невольно вздрогнув, Винсент вытер руку о стену и, подавляя брезгливость принялся разглядывать оставшийся след. Такой же, как и на земле в первые мгновения после выстрела, пока красные капли, смешавшись с пылью, не превратились в зловонные черные пятна - хорошую приманку для мух. Винсент бросил тюбик в ящик и вернулся на кровать - ничего, кроме цвета свежей крови, брызнувшей на землю, и цвета земли, эту кровь впитавшую, он здесь не найдет. Да и что еще оставалось ему после десяти лет каторжного труда? Он не вернул долг брату и умер, как и обещал. Зато теперь, избавленный от чувства вины перед Тео, он не будет спешить. Пусть Тот, кто отмерил ему его долю немного подождет. С этой мыслью он вытянулся на кровати. Закинул руки за голову, закрыл глаза. Но вскоре понял, что не сможет уснуть - вздохнул и принялся за работу.
  Комментарий:
  Синее - желтое,
  хлеба-кипарисы,
  Прованс - Овер...
  Добавить красного -
  коричневая (смерть)
  земля, на которой подсолнухи и хлеба.
  Ему рассказывали о происходящем в подвале ежедневно, во время утреннего приема. Хотя Он ни разу не задал ни одного вопроса. Впрочем, докладчика Он тоже ни разу не прервал. Хитрый секретарь приберегал эти сообщения напоследок, когда большая часть просителей уже покидала обитель, более или менее удовлетворенная принятыми Им решениями. Оставался лишь узкий круг и воцарялась скука. Его уже не забавляли споры приближенных, служившие неизменным развлечением на протяжении последней тысячи лет. Зато долгое знакомство избавляло от церемоний, необходимых при общении с непосвященными. И Он мог, откинувшись в кресле, принять чашечку горячего кофе из рук доверенного слуги, в то время, как свита за Его спиной старательно опустошала столик с закусками. А секретарь, почтительно обождав, пока Он сделает первый глоток, завершал доклад беглым упоминанием о запертом в подвале художнике.
  Комментарий: Утро вечера мудренее.
  Он кивал головой и взмахом руки отпускал секретаря, рассеянно прислушиваясь к шуму в глубине комнаты. Потом допивал кофе и удалялся в кабинет. Ближе к вечеру, когда молчаливая суета, отполированная бесчисленными повторениями, отчасти стихала, и близилось время заключительной медитации, опытный секретарь делал краткий обзор дня, тщательно избегая неприятных тем, способных нарушить Его сосредоточение. Поэтому об окончании работы Он узнал Сам. Проснулся ночью от резкого укола в седце. Некоторое время оставался в кровати, нелепо надеясь что боль утихнет сама собой.
  Комментарий:
  Одиночество-боль,
  моя кожа - граница,
  глаза - бойницы,
  Огонь!
  Устоять, сохраниться, случиться...
  Потом? -
  белая птица закричит вороньем
  Потом с трудом приподнялся, опираясь на спинку кровати, и осторожно встал на ноги. Сердце - кувшин, до краев наполненный кровью, - не расплескать! - стучало мелкой противной дрожью. Мальчишка-слуга дрых на коврике перед дверью в спальню, - можно не изображать величие и суровость. Потирая правой рукой грудь и слегка приволакивая левую ногу, Он прошел мимо двух стражей, чьи глаза всегда обращены внутрь, и отворил неприметную дверцу в углу кабинета. Вниз.
  Заключительные мазки Винсент наносил пальцами. Чтобы освободить стены, он сдвинул всю мебель в середину комнаты, а из стула и ящика соорудил стремянку. Работал без отдыха и досадовал, что не может рассказать Тео о своих новых картинах. "Дорогой брат, - мысленно повторял он, смешивая краски и осторожно пробуя их на стене, - сегодня я закончил "Сбор оливок". Усталые деревья на переднем плане освободились от плодов и тихо шелестят поблекшими листьями. Этот тон исполненного долга дался мне нелегко. Он жесток и равнодушен одновременно. Плоды рассортированы по размеру и уложены в высокие корзины, прутья которых кое-где блестят свежим маслом, - нужно торопиться с отправкой. Вздыбившийся на полгоризонта пресс ждет новой порции, а грузчики, машинально опрокидывающие содержимое корзин в общую емкость, ждут перерыва на обед. В противовес стихии "Листопада" в этой картине я стремился добиться впечатления предопределенности, вписывающей хаос отдельной жизни в гармонию нового порядка. И, кажется, мне это удалось. Моя болезнь...". Предложение оборвалось. Винсент говорил красками и замолчал, когда они закончились.
  В коридоре стояла тишина, не нарушаемая даже звуком Его шагов. Он ступал размеренно, чувствуя, как с каждым шагом уходят усталость и боль. Все, кто присутствовал по утрам в Его приемной, провели в этом подвале некоторое время. Но никто не решался спуститься сюда дважды. Коридор закончился тупиком, - выход и вход уравнялись в правах. Он остановился, оглядел расписанные стены, молчаливо признавая правоту художника. Ни один человек, использующий обычные человеческие средства, не сможет выразить полноту Его безумия. Другие люди попросту сочтут такого смельчака помешанным, - его картинами заделают дыры в сарае, а книгами - растопят камин, - из чувства самосохранения. И ему, если Он хочет расширить границы Своего познания, придется искать новые пути. Ведь мир, где человек - небрежный мазок на холсте мироздания, обозреть который целиком только в Его власти, уже существует, пусть и спрятан пока глубоко в подвале.
  Закончив осмотр, он развернулся и медленно направился к выходу. Сзади послышались настигающие шаги. Художник бежал следом, готовый настигнуть и вцепиться. Пусть. У Него довольно стражников и служников, готовых обласкать измученную душу и указать ей ее место.
  Тео прибыл через шесть месяцев, 25 января 1891 года, с большим запасом желтой краски. Он опоздал, - цвет эпохи уже определился.
  Вернер Гейзенберг, закончив читать, закрывает тетрадь и прячет ее в карман.
  Комментатор 1 напряженно смотрит на экран. Его лицо принимает трагическое выражение: Вот оно как мир устроен!
  Комментатор 2 (он придремал, а теперь проснулся): Налей-ка мне пятьдесят грамм водки (потягивается). И соку томатного. Да шевели булками, твою мать.
  
  Эпизод 5.
  Вернер Гейзенберг остался в одиночестве. Он оглядывается по сторонам и удивленно пожимает плечами.
  Гейзенберг: Удивительно! Мне всегда казалось, что одиночество - это нечто крайне неприятное. Да, мои идеи приходили ко мне в одиночестве. Приходили в мой кабинет, лабораторию. В больничную палату, наконец.
  Гейзенберг снова оглядывается вокруг, словно не веря в окружающую его реальность.
  Гейзенберг: Но за стенами кабинета, лаборатории, палаты всегда кто-то был. Мои родители, учителя (загибает пальцы, перечисляя), ученики, враги, друзья. Моя жена и мои дети, проныры-журналисты, коллеги-физики, сотрудники... Моя жизнь была полна людей. Самая естественная вещь на свете. Как дышать. (Делает несколько глубоких вздохов). Теперь остались только я и мои мысли...
  Глубоко задумавшись, лезет в карман и вытаскивает обрывки веревки. Обрывки разной длины, кое-где на них завязаны узлы, концы обтрепаны, некоторые веревки в грязи. Смотрит на них с удивлением.
  Гейзенберг: Как?! И это все?! А наши сомнения, наши споры, наши попытки понять, как устроен мир? (Выдергивает один обрывок, вертит его перед носом и, словно отвечая затверженный урок, повторяет). "Невозможно одновременно точно измерить сопряженные переменные, например, координаты и импульс частиц". (Вздыхает). Знаменитый принцип неопределенностей, за который меня критиковал сам Эйнштейн. Но если перевести на человеческий язык, это значит лишь одно: мы не можем знать больше того, что знаем, да и то - с некоторой долей вероятности. И мы не можем видеть мир сразу с двух сторон, как, например, бабочка...
  Пока Гейзенберг бормочет под нос свои формулы, за его спиной появляется уютная гостиная. В гостиной сорокалетний Гейзенберг и Элизабет. Она молода и красива. Маленький мальчик - судя по всему, сын Гейзенберга - тянется к вазе. Элизабет стоит спиной к ребенку. Она смотрит на мужа. Тот наблюдает за попытками сына достать вазу.
  Элизабет (не оборачиваясь, строгим тоном, за которым прячется улыбка): Дорогой, оставь в покое вазу, она сейчас разобьется.
  Гейзенберг (удивленно): У тебя глаза на затылке?
  Треплет прическу жены. Она делает вид, что сердится.
  Гейзенберг на переднем плане (забыв о веревках, которые держит в руках): Элизабет, моя единственная любовь. Женщина с глазами на затылке.
  Он оборачивается, но вместо комнаты снова видит сад и бабочку, порхающую между цветущих деревьев.
  Гейзенберг: Интересно, а как Элизабет видит меня? Кем я кажусь ей? И где теперь Нильс?
  Гейзенберг бросает обрывки веревки, они тотчас прорастают голубыми и белыми цветами. На цветок садится бабочка. Гейзенберг смотрит на то, что было когда-то его мыслями
  Гейзенберг (со страхом): Где я? В какой точке Вселенной? Кто рассчитает мою орбиту, если я сам доказал невозможность точного расчета? Кто вытащит меня из одиночества? Или мне суждено окаменеть, засохнуть и окончить свои дни звездной пылью? И никто, никто не узнает...
  
  Комментатор 1 (шепчет, чтобы не разбудить своего соседа): Я спасу тебя, милый.
  Комментатор 2 мирно спит.
  
  Эпизод 6.
  На переднем плане железная с шишечками кровать. Вернер Гейзенберг мирно спит. Ему снятся сны о прошлом.
  Сон первый.
  Физическая лаборатория. Столы уставлены неизвестными зрителю приборами, вместо привычных компьютеров - давно забытые арифмометры, вдоль стен выстроились стеллажи с папками, вероятно в них хранятся результаты опытов. Гейзенберг в очках, блестя лысиной, просматривает какие-то бумаги. Нильс Бор сидит за столом и читает рукопись (коричневая тетрадь в кожаной обложке). Вернер встревожено посматривает на Нильса.
  Нильс Бор (закончив читать, закрывает тетрадь): Интересно, но недостаточно безумно.
  Гейзенберг (уязвлен, но старается сохранить спокойствие): Недостаточно безумна идея о том, что наш мир - лишь одна из вероятностей? Такая же, как вероятность нахождения электрона в любой точке электронного облака?
  Нильс Бор (заканчивая фразу, начатую Гейзенбергом): Причем никакого электрона вовсе может не быть ни в одной из возможных точек. (Молчит, думая о чем-то своем). Ваша мысль не безумна. Это всего лишь следствие из ваших формул.
  Гейзенберг (непочтительно): Формулы, формулы. Что вы понимаете в формулах? Из всех математических знаков вы употребляете только: "больше, чем" и "примерно равно". Скажете, не так?
  Нильс Бор равнодушно пожимает плечами.
  Гейзенберг хватает тетрадь и перечитывает свою рукопись. Он взбешен...
  А Гейзенберг на кровати переворачивается на другой бок. Неприятный сон исчезает.
  
  Сон второй.
  Комната в доме. Это другая комната. Обстановка неофициальная. Уютно, но почему-то не верится, что это жилой дом, в котором живет обычная семья. Вернер Гейзенберг играет на пианино.
  Из-за стены слышатся крик: "Мы их убили, мы их убили! Сотни тысяч человек!"
  Гейзенберг останавливает игру и закрывает крышку, поворачивается на вертящемся стуле, кладет локоть на крышку пианино. Сидит вполоборота к зрителю.
  Гейзенберг: Бедняга Отто Ганн. Вообразил себя богом. Приступ мании величия под прикрытием гуманизма. Это не наша бомба, а мы - в плену. Вежливом, английском, но все же плену. И никак не можем убить сотню тысяч японцев. (Вздыхает). Придется провести ночь в его комнате. Мало ли что придет Отто в голову...
  Сон тает. Гейзенберг снова в саду и опять шоркает ногами по опавшей листве.
  Гейзенберг (вспоминая сон): Бедняга Отто. Где-то он сейчас? Где они все сейчас - друзья, соперники, соратники? (Останавливается). И почему я остался?
  Вернер подходит к озеру. У озера цветет весна. Он останавливается и смотрит на воду.
  Гейзенберг: Удобная штука - моя теперешняя реальность. Удивительным образом сочетаются образы. (Улыбается).
  Справа от Гейзенберга взлетает птица. Вернер замирает, боясь спугнуть ее. Очевидно, он видит что-то совсем другое. И зритель может лишь догадываться, что именно. Камера отъезжает, кусочек реальности: сад и Вернер Гейзенберг выглядят лишь точкой в невероятном сплетении цветов и линий, пульсирующем в такт с дыханием зрителей.
  
  Комментатор 1: Мир становится миром в тот момент, когда мы его видим. Грандиозно.
  Комментатор 2: Не мешай спать!
  
  Эпизод 7.
  Сад возле дома Нильса Бора в Копенгагене. Прекрасный осенний день, как в первом эпизоде. На террасе за пианино сидит Вернер Гейзенберг. Он играет. Его игра напоминает спор. Низкие спокойные аккорды и торопливые высокие пассажи. Иногда музыка будто убегает в сторону, Гейзенберг бдителен и возвращает ее обратно, и снова слышится спор.
  Отворяется дверь. Из дома на террасу выходят Вольфганг Паули и Ортега-и-Гассет. Видно, что они крепко подружились и между ними идет какой-то свой, непонятный Гейзенбергу разговор. Ортега-и-Гассет направляется в сад. А Паули, заметив Гейзенберга, подходит к нему.
  На переднем плане Ортега-и-Гассет. Он гладит деревья.
  Ортега-и-Гассет: Когда-то я разговаривал со статуями на улицах Парижа, потом с вами. Теперь я нашел настоящего собеседника. Вольфганг Паули (глядя с улыбкой на действия Ортеги-и-Гассета, обращается к Гейзенбергу): Из споров физиков и психологов, я выбираю психологов. От их споров рождаются сексуальные революции, а от наших - атомные бомбы.
  Гейзенберг (спокойно, как о чем-то давно решенном): Но самое удивительное не это, самое удивительное, что даже если наши истины оказываются ложными, выводы из них - в виде взрыва атомной бомбы - остаются.
  Паули (заинтересованно, но не Гейзенбергу, а Ортеге-и-Гассету): Возможно, нам следует поменять точку зрения на это событие.
  Гейзенберг (возмущенно): Поменять точку зрения на взрыв атомной бомбы?
  Паули: Если взглянуть на Землю, как на организм, то взрыв атомной бомбы можно сравнить с раковой опухолью. Я об этой точке зрения говорю.
  Гейзенберг (потирая правый бок): Возможно, ты и прав, но... умирать от рака не очень приятно. Быть миром, внутри которого взрываются атомные бомбы...
  Паули: Умирать вообще не очень приятно.
  Ортега-и-Гассет (вмешиваясь в их разговор): Но приходится. Зато здесь мы можем выбирать свою дальнейшую судьбу.
  По лицам заметно, что Гейзенберг не понимает, о чем идет речь, а Паули понимает.
  Паули: Ты решился?
  Ортега-и-Гассет: Конечно. Теперь я хочу написать... (Говорит что-то невнятное, но понятное его собеседнику).
  Паули: Я с тобой.
  Они уходят в дом - входят в дверь, за ней - тоннель, и зритель тщетно пытается разглядеть, есть ли свет в его конце. Зритель ничего не видит, но надеется, что есть.
  Забытый друзьями Гейзенберг пытается играть на пианино, но его пальцы путаются. Путается музыка, кружатся поднятые неожиданным порывом ветра опавшие листья.
  Гейзенберг (недовольно): Вольфганг всегда отличался некоторой... эксцентричностью. Выдвинул идею о нейтрино и отправился на бейсбольный матч.
  Он справился с пальцами. Звучит танго, популярное в тридцатые годы двадцатого века.
  Гейзенберг (мурлыча под мелодию): Честно говоря, мы обрадовались. Не надо отменять закон сохранения энергии. (Играет похоронный марш). Мои идеи недостаточно безумны! Эйнштейн так не думал. Он с ними боролся.
  Обрывает игру. В тишине робко звучит какая-то неземная музыка. Гейзенберг прислушивается, пытается повторить, но ничего не выходит. Он с досадой закрывает пианино. Музыка звучит громче. Гейзенберг затыкает уши, но скоро сдается. Закрывает глаза и, кажется, уносится вместе со звуками прочь.
  
  Комментатор 1 (громко): Постой, ты куда?!
  Гейзенберг останавливается и недоуменно смотрит вокруг себя.
  Гейзенберг: И чего я разворчался? Как будто от наших мыслей и решений что-то изменится в реальном мире.
  Комментатор 1: Обязательно изменится.
  Гейзенберг (как будто он услышал комментарий): Все наши теории и методы, все наши уравнения и эксперименты были ограничены. Одним, неявным, не декларируемым, но действенным принципом: мир гармоничен, его можно свести к закономерностям. Не просто описать и объяснить, но действительно сделать мир соответствующим законам природы. И мир ответил нам - взрывом атомной бомбы. И я не был достаточно безумен, чтобы...
  Гейзенберг рвет тетрадь, которую перед этим читал Нильс Бор.
  Гейзенберг (произносит как мысль, которая только что пришла ему в голову): В глубине души люди отвергают закономерность - и законность. Отвергают - и боятся - беспричинности и беззакония - хаоса! И даже своим преступлениям стараются придать некий порядок.
  Вернер оглядывается по сторонам. Ему никто не отвечает. Музыка стихла. И в саду стоит невообразимая, неестественная, звенящая тишина.
  
  Комментатор 1 в туалете спускает воду, она не слышала последних слов Гейзенберга.
  Комментатор 2 храпит в кресле. Он тоже ничего не слышал.
  
  Эпизод 8.
  Сад возле дома Нильса Бора. Деревья почти облетели. Вместо настоящего озера на заднике сцены висит размытая дождями потускневшая акварель с его изображением. Часть дома развалилась. Клочок земли, по которому ходит Гейзенберг, стал меньше. Мир съежился.
  Гейзенберг (дрожа от холода): Странная штука - одиночество. Время замедляет свой бег. Сентябрь растягивается в вечность. Мир становится меньше. Всего лишь клочок земли, на котором я жду. Чего? Решения своей участи? Но можно ли назвать меня - то, что от меня осталось, - Вернером Гейзенбергом? Меня - без квантовой теории, Нобелевской премии, дома, сотрудников, жены, детей, друга Нильса и друга Энрике? Энрике уговаривал меня уехать в Америку. От судьбы не убежишь. От времени - тоже. Время съедает все: людей, пространство, книги, мысли. Время съедает даже себя. Время неумолимо приближается к (тут пауза, а дальше - без страха, но неуверенно, робея перед правильным ответом) небытию? (Словно пробуя на вкус незнакомое слово) Небытие...
  
  Комментатор 1 жует ириску. Рот наполняется слюной. Ириска вязнет на зубах. Идет на кухню и точит спичку, потом начинает ковырять во рту.
  
  Гейзенберг (один): Когда-то, в студенческие годы, я варил ириски. По выходным бродил по окрестным деревням, искал, где можно купить еды. Германия была унижена после первой мировой. Мы с приятелем искали молоко и яйца. Мы спорили о смысле жизни и строении атома. Теперь я умер, не поняв ни того, ни другого. Наше знание действительно ограничено? Но чем? Тем, что мы люди? И чтобы двинуться дальше в своем познании мы должны перестать быть людьми? В этом смысл перехода? И если я решусь...
  Гейзенберг (с тоской озираясь): Так вот что значит - небытие... перестать воспринимать мир так, как это делают люди...
  Гейзенберг (хватаясь за сердце): А если я откажусь, если захочу покоя? Хотя бы того, в котором пребывает моя жена. Имею же я право променять одно небытие на другое?!
  
  Комментатор 1: Люди всегда ставят вопросительный знак там, где нет ответа...
  В это время звонит мобильный телефон.
  Комментатор 1 (подносит аппарат к уху): Слушаю. (оглядывается вокруг и говорит с удивлением). Неужели я так люблю все это? (Останавливает взгляд на Комментаторе 2 и брезгливо морщится) Брр...
  Быстро подходит к экрану и входит внутрь, как в дверь.
  Гейзенберг поворачивается на звук открывающейся двери. В его глазах страх и надежда.
  Комментатор 2 (просыпается в темноте, тупо смотрит на экран, потом выключает телевизор, кричит): Ты где? (Не дождавшись ответа, бредет на кухню). Завтра я тебе покажу, много воли взяли.
  Он открывает холодильник, достает початую бутылку водки. Пьет прямо из горлышка. Потом возвращается в комнату и ложится спать на диван. Экран телевизора мертв. Но тикают часы и мерцает экранчик мобильного телефона.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"