Выходили медленно, по одному. Сквозь бутылочное стекло вечера о половине седьмого проступали щуплые лилово-сизые фигуры, не фигуры даже, а всего только очертания, очевидно, галлюциногенного роду-племени, из тех, что нехотя пропадают, стоит тереть глаза чуть дольше, чем длится сонное рычание. Узнавать, кто рычит и на кого, считалось дурным тоном, долина ревностно хранила свои секреты и вопросительные знаки застывших женских тел; и эта тайна вот уже столько столетий передавалась от брата к брату по правому берегу Летиная. Мне, как и прочим шестипалым, хотелось быть первым, кто разогнёт литое тело загадки. Интуитивно мы понимали, хотя никогда не рискнули бы заговорить об этом с другим: в мертворождаемости этих мест лежит тайна Всеобщего Неухода и Болезни Недр, странного недуга, который все уже давно перестали считать мутацией, принимая как само собой разумеющееся. Сказывалась усталость и ватные облака, прочно обосновавшиеся в нашей памяти. Не хотелось ни говорить, ни курить, ни припадать к корневищам измученных вечерней тоской деревьев.
ты смотришь на меня, ты наступаешь на мою ладонь. смотри, ладонь открывается тебе навстречу, неужели ты забыл, как звали меня?
не прогоняй тень, это же я. я не могу идти за тобой, лодочки стоп держит подземный мор, говорит, будешь мне сестрой, будешь мне телом и домом.
моё тело не моё, я не имею права называться собой, и всё же я такая красивая, а ты так чужд всему, что я.
теперь, когда я не умерла, ты можешь не молчать обо мне, меня так много, весь этот лес, все эти фигуры, реки, неужели ты не помнишь, как мы вместе придумывали их, когда первое рычание замыкало кольцо вокруг лодыжек?
Не хотелось быть, ни для чего быть не получалось. Сила возвращалась со вкусом древесной коры; с первой затяжкой замшелого дыма, впутываемого в лёгкие, как во смертный грех. Силы всегда было вдоволь, сила всегда заканчивалась и всегда начиналась. Не было смысла её беречь, её искать. Не было желания сильнее, чем желания надрывно, изо всех невесть откуда расходуемых сил завыть нечеловеческим, смертным голосом, только бы на мгновение, на мгновение с половины седьмого до - заглушить ненавистное, притягательное рычание. Наш мёртворождаемый берег.
Правая рука касается твоего колена, чувствуешь ли ты эту застывшую ласку? Вчера - вот видишь, я уже умею считать время в этих безликих сумерках без начала и продолжения - был ветер. Да, я не сошла с ума, я давно сошла с ума, со всеми вами, ещё до вас, до того, до всего этого блаженного кошмара и моего отчаянного восторга, ставшего этим явлением форм. Ветер дул решительно и страстно, о нашем Неуходе, о вечере, о том, что стопы мои такие бедные, они не могут вырваться из поцелуев мора, он своего никогда не отдаст, не держит - и в то же время не отдаст... Если бы я вспомнила твоё имя, я позвала бы тебя тотчас, послушать, каким смелым и долгим был ветер. Если это ветер, если это он, в моей неподвижности всё так путается.
Неуход, корни. Корни, дым. Странное ощущение движения воздуха вокруг колен, кожа становится такой прохладной, что это. По-настоящему страшно только того, что уже ничего не страшно. Всё пытается говорить - и всё молчит, щадя, оберегая, или сводя с ума, думая, что ещё может с ума свести. Сизые тени были женщинами, женщины были ветром, всё осталось где-то под облаками, ничего не вспомнить, кроме этих слов, что они означали, ведь означали, да. Припасть к корням. Укусить, до боли, до крови из незаживающих дёсен, выброситься в боль, как в исход из этого вечера, слагающего песни безумию своим рычанием, единственным доступным нам проявлением существования, съёживаться от восторга перед этим страхом, до одури тереть глаза.
Что, да что же это, что. От того, что названо, не остаётся продолжения. Какие они жалкие. Я дал им возможность быть собой. Возможность, какая им и не снилась. Молчать, когда нужно молчать. Длить движение, когда больше ничего не остаётся, когда нет ничего прекраснее этого жеста. Не хотите помнить? Возьмите же, но не помните. Облака и туман надёжнее самых долгих оков, беспамятство сладко, предчувствие узнавания отраднее самого узнавания. Им дан был вечный вечер, вечная половина седьмого, лиловое предзакатное знамение, вечный намёк на то, что они вот-вот, что они на пороге. Шестипалые, они не понимают знака. Требуя лишнего, лишили себя главного. Теперь половина седьмого и лилово-сизые очертания. Как колеблется их изображение, стоит начать Разговор, что мнится им слуховым обманом. Трут глаза, вертятся. Ищут жестов, выгрызают на коре тела моего свои страдания. Как они сильны.
Всё, чего я хотел - говорить с ними. С ними, застывшими ли, твердящими ли свои односложные бубубу, выдирающими ли из моих пальцев куски силы, сжигающими ли, вдыхающими в свои жадные лёгкие мою плоть, топчащими ли тела своих от века жён, неузнанные, неузнаваемые. Соль глаз моих, темя племени. Не услышавшие, не желающие слышать, дрожащие сердцем, едва первые звуки меня им даю. Они хотят вернуться, их тела и души объяты тоской. Потому что они не помнят, не ведают, куда и зачем они хотят вернуться, что за призраки полонят их лёгкие бессмысленные сновидения. Им даны облака. Им даны корни. Им дано будущее, которое они разглядеть не в силах, но которое ежечасно попирают своими ногами. Как они прекрасны. Как плачу я, глядя на них. Как вижу я ночь их прозрения, в котором трухой рассеется имя, наощупь данное им мне.