Пришла весна. В Японию. А у нас - почти замерз Татарский пролив, и капитан получил с базы указание: двигаться во Владивосток через "Сангары". Сангарский пролив, это между Хонсю и Хоккайдо, двумя большими островами, на которых расположена страна, в которой чтобы согласно традициям выпить чашку чая, надо убить как минимум - час времени.
Все было согласовано с властями Японии, и мы двинулись из Корсакова на юг, мимо "спорных территорий": островов Малой Курильской гряды честно захваченных нашими войсками по результатам Второй мировой, с чем не соглашаются японские патриоты, на которых мы до сих пор не обращаем никакого внимания, что, конечно, не очень прилично с нашей стороны, но нам это - до лампочки.
Несмотря на разногласия в оценках результатов давно прошедшей войны, как я понимаю, японцы тогда не учинили нам особых препятствий для прохода через свои воды, но пограничный катер Сил Самообороны Японии вежливо и тихо - очень по-японски, на некотором отдалении по правому борту нашего мирного пассажирского судна, провожал нас через весь Сангорский пролив.
Я вышел покурить на швартовую палубу. Впервые за последние сутки, в течение которых: я в основном видел внутренности камбуза ресторана, где имел честь служить коком. А когда сутки назад, я выходил на вахту, мы находились в своих территориальных водах, то есть - дома, и частый скрежет "легких" льдин о борт теплохода с громким когда-то именем актрисы "Любовь Орлова" не давал забыть что на "улице" еще зима.
На швартовой палубе было спокойно, сюда не спускались пассажиры, а нам, команде, не положено подниматься на пассажирскую, поэтому здесь никто никому не мешал, но я все равно не смог нормально покурить, точнее, я даже не прикурил сигарету, а держал ее в руке так долго, что просто забыл про нее.
Мы шли через Сангарский пролив. С видимого невооруженным глазом берега, вдоль которого стояли на рейде или двигались: суда и суденышки самых разных размеров и цветов - на меня смотрела Япония. Она пахла морем, какими-то тропическими цветами, неизвестными мне фруктами, и голубым небом, чуть измазанным по-японски маленькими, очень аккуратными облачками. Запахи субтропиков сводили с ума своей непривычностью, а местные чайки были крайне вежливы, летали поодаль и не лезли нахально посмотреть: чего у нас плохо лежит на палубе. Я стоял один у бухты причального каната, держал забытую сигарету, и с открытым ртом, ошалевший от вдруг наступившего лета, наслаждался этим раем, потому что у меня дома на Алтае: таких чаек нет, а самый тропический фрукт - это помидоры, или, в крайнем случае - кабачки-цукини.
В общем, Япония произвела на меня сильное впечатление, чего, кажется, не удалось сделать мне, потому что, когда я громко сообщил пограничному катеру, следовавшему в сотне метров от нас, что на борту нашего теплохода, кроме пассажиров, есть некоторое количество ракет местного радиуса действия, катер меня проигнорировал. На его палубу не выскочил ни один из патриотов-пограничников, чтобы ради приличия погрозить кулаком в ответ на мою не очень удачную шутку, и я, наконец, закурил, обидевшись на всех японцев за столь пренебрежительное отношение к представителю страны их когда-то победившей. Хотя, может, они просто давно забыли об этом?
Вахта вернула меня со свежего воздуха и впечатлений на камбуз, где работал кондиционер, но не на охлаждение, а на обогрев, поскольку наш предпенсионный капитан за многолетнюю службу на флоте, в довесок к выслуге лет приобрел ревматизм, а вентиляция была общая. И когда в каютах палубной надстройки было прохладно, то кондиционер обязательно включали на полную мощность, согревая старые кости любимого начальства. То, что на камбузе, где мы и так не страдали от холода, в это время можно было найти забытое час назад возле плиты свежее яйцо - готовым вкрутую, никого не волновало. Мы работали полуголые: в шортах и фартуках, чтобы уберечь себя для будущей семейной жизни и не потерять из-за ревматизма капитана способность к воспроизводству вида.
Начальник наш непосредственный, а именно: директор ресторана, по паспорту (говорили), был Федор Федорович, в миру (за глаза) звался ФеФе. Не потому что к нему не испытывали уважения, а потому что никто не верил в "Федора Федоровича", так как ФеФе был еврей, и никто из штата ресторана не видел его паспорта, к тому же он: очень любил рассказывать про своего сына.
ФеФе, лет было немало, он был крупный мужчина, с пышными усами, и носил сорочки только в клеточку. Он обожал рассказывать про своего сына, которого никто из нас в глаза не видел, но мы знали про него почти столько, сколько можно знать про человека, который всегда рядом. В это трудно поверить, но мы даже знали, сколько пар обуви за всю свою жизнь износил сын ФеФе. Возможно, мы могли бы узнать от нашего директора еще какие-нибудь подробности жизни и бытия его любимого сына, но никому из нас не удавалось высидеть больше двух минут, начиная с того момента, когда становилось понятно, что сейчас ФеФе забудет, зачем он тебя вызывал и начнет рассказывать про сына, про которого уже и так все известно всему экипажу.
Несмотря на некоторое свое занудство и любовь к монологам о сыне, ФеФе был по своему любим штатом ресторана, и пользовался тем уважением, которое можно заработать только одним способом - никому не делая гадостей. Федорыч - был человеком приличным, и мне было ужасно неудобно, когда я, давая ему однажды прикурить газовой зажигалкой с высоким пламенем: случайно припалил его роскошные усы, которые он любил чуть меньше чем своего сына. С тех пор, он, прежде чем прикурить, брал меня за запястье руки, в которой была зажигалка, и таким образом сам аккуратно прикуривал, обязательно вспоминая вслух для всех присутствующих, как я - чуть не лишил его усов. Улыбались при этом все, включая пострадавшего, и случай с усами постепенно стал таким же привычным, как рассказы о сыне.
На каботажном пассажирском судне, мы все "зарабатывали" "визу" - заграничный паспорт моряка, чтобы потом иметь возможность получить назначение на судно уходящее в другие моря и страны. В те времена, для советского человека, очень желающего увидеть мир, надо было или - стать моряком торгового флота, или родиться сыном дипломата, или родиться в другой стране - других возможностей не было. А моряку, чтобы получить "визу", достаточно было показать себя с самой патриотической и трудолюбивой стороны, или стать "сексотом" - секретным сотрудником спецслужб, а попросту - "стукачом".
Когда в иностранном порту часть экипажа получала увольнение на берег, отпускали всегда по трое. Это делалось для того, чтобы желающему остаться за кордоном, было сложней сбежать от внимательных глаз сразу двух своих товарищей, которые почти наверняка были сексотами, и обязательно постарались бы удержать коллегу от необдуманного шага.
Несмотря на эти меры предосторожности, каждый месяц, наш помполит (человек который знал про всех нас все, и даже больше), давал сводку по "оставшимся там" - народу из СССР бежало много, и среди них, больше чем наверняка - были и сексоты. Я, до сих пор удивляюсь только одному, почему мне никто не сделал предложение, от которого было бы сложно отказаться? А может, именно поэтому я, как и ФеФе так и не получил "визу"?
Правда, ФеФе, "виза" хоть как - не "светила". Он был "отказником" - евреем, который не мог рассчитывать на то, что его когда-нибудь при жизни выпустят из СССР. То ли он знал слишком много, то ли наоборот, но бдительные люди в штатском пообещали ему, что он никогда не сможет выйти за пределы страны давшей ему так много: возможность носить усы, рубашки в клеточку, и любить собственного сына.
ФеФе был здравомыслящим человеком и понимал, что: так сильно беспокоящаяся за его судьбу родина, ни за что не разожмет своих могучих объятий. И он пошел работать на каботажное судно: не имея перспективы когда-нибудь получить заграничный паспорт и уйти в международный рейс, из которого совершенно необязательно возвращаться, а носить сорочки в клеточку он может в любой другой стране мира.
В тот день, когда мы вошли в Сангорский пролив, Федор Федорович удивил нас всех. Он подстригся, сбрил свои роскошные черные усы, и ему оказалось не больше пятидесяти пяти лет. Помолодевший лет на десять, он зашел к нам на камбуз, что-то напевал себе под нос и улыбался, как будто знал про нас что-то невероятно смешное, но не хотел нас этим расстраивать. Мы терялись в догадках до самого обеда, а когда он прошел в обычной суматохе, и мы вспомнили про ФеФе, на камбузе возник чем-то сильно озабоченный помполит. Он как-то странно, внимательно и молча посмотрел на нас и - исчез, оставив всех в полном недоумении. Чуть позже, появилась девочка, бортпроводница и тихонько сообщила, что ФеФе: сбежал "за кордон". Как и что, она сама толком не знала, потому что ей тоже - "сказали"
Как все было на самом деле, мы узнали потом. Когда наша "Люба Орлова" проходила совсем близко к стоящим на рейде судам под флагами со всего мира, ФеФе докурил свою сигарету и выбросил "бычок" в воду. Потом, снял туфли, рубашку в крупную клетку, аккуратно сложил все это на палубу, пожелал удачи оказавшемуся рядом палубному матросу, и шагнул через борт следом за своим окурком. Плавал Федор Федорович, несмотря на возраст, как дельфин, и проплыть сотню, другую метров, в штиль, до ближайшего судна, для него было раз плюнуть. Японские пограничники не вмешивались, а сделали "Стоп, машина" и смотрели: чем все это кончится. Палубный матрос, подождал, пока бывший директор ресторана отплывет подальше, и тогда, согласно Устава, поднял тревогу: "Человек за бортом!". Пока делали "Стоп" и "Полный назад" ФеФе успел подняться по веревочной лестнице к приветливым чернокожим парням на судно под свободным флагом, и они все дружно сделали нам "ручкой" стоя на своей палубе...
Палуба любого судна, это территория государства, которому судно принадлежит, а принадлежность судна определяется по флагу на флагштоке. На палубу сухогруза, с которого недавно гостеприимно сбросили лестницу для ФеФе, теперь поднимались капитан с помполитом, но Федоровича им не отдали, на что они сами не очень рассчитывали, но порядок есть порядок и за "спрос" их не убили, а ФеФе остался под флагом Панамы.
Больше о Федоре Федоровиче я ничего не слышал, и не знаю, удалось ли ему начать жизнь заново где-то в другой стране, ведь в его возрасте - это не так просто. Я только надеюсь на то, что у него получилось - забрать своего сына к себе, потому что знаю наверняка: когда ФеФе падал в воду, покидая, не в меру любвеобильную, родину, он думал о своем сыне, которого, как оказалось, мы знали даже лучше, чем его отца.