Пацаном я был, лет то ли семи, то ли восьми, играли мы на улице, вся дворовая пацанва, у всех мамы-папы-бабушки-дедушки, все при месте, все 'правильные'. Играли мы тогда в 'ножички', аккурат на дорожке, что возле нашего дома со стороны улицы, человек шесть нас там было. И, не упомню уже, откуда-то со стороны вокзала, рядом с нашей компанией, вдруг появляется странная пара. Странная для того, в общем, для всех более-менее сытного, во всяком случае, не совсем голодного времени.
Старик, кажется, если это не игра памяти, в майке на голое тело с синими рисунками на этом теле, в трико почти прозрачной бесцветности, бывшем когда-то синим и рядом, ведомый стариком за руку, малыш, одетый в очень странно выглядящий посреди теплого летнего вечера заношенный, но чистый осеннее-зимний костюмчик из какого-то плюша, что ли, не знаю. Такие костюмчики я еще потом видел в книжках про лубочно-счастливых малышей сталинских лет с известным девизом-благодарностью за соответствующее детство.
Голову маленького мальчика (девочки?) покрывал капюшон костюмчика. В другой руке старика была авоська со свежими помидорами, штук пять-шесть некрупных спелых плодов. Они остановились возле нас, играющих, и старик подсадил своего маленького спутника (кажется, все-таки это был мальчонка) на бетонную плиту, которая лежала возле дорожки с незапамятных времен, и сел рядом с ним. Мы, удивленные, прежде всего этой явной, больной и страшной нищетой, до того нами всеми, такими домашними детьми незамечаемой и нам практически неизвестной, (разве что из сказок, но те сказки были в красивых книжках, и нам их читали бабушки или мамы, дома, а слушали мы эти сказки лежа под теплым одеялом, сытые), мы стояли рядом с этими двумя неизвестными, удивленные и подавленные этой невыносимо близкой, ударившей нас своей неприкрытостью нищетой. Этот удар был страшен, мы все вдруг перестали играть, и рассматривали эту странную парочку внимательно, готовые сорваться с места, чтобы убежать, спрятаться, скрыться. Это было почему-то очень страшно.
Старик не говоря ни слова, достал из авоськи помидоры, две штуки, одну он хотел дать малышу, который уже протянул ручонку, потом старик словно вспомнил что-то, и обратился ко всем нам с вопросом, просьбой:
- Ребята, у вас есть дома соль? Принесите, пожалуйста, щепотку?
Мы молчали. Кто-то опустил глаза, рассматривая что-то на земле, кто-то с кем-то переглянулся, кто-то метнул ножичек в землю, словно продолжал играть, но мы все промолчали, словно не слыша вопроса старика, и тогда он еще раз попросил, держа помидорину перед собой, словно собирался угостить кого-то из нас:
- Пожалуйста...
Если честно, он вовсе и не просил нас ни о чем, он просто привычно говорил в пустое пространство вокруг себя свою просьбу-вопрос, он вовсе не рассчитывал на ответ. Так просят привычные к безразличию и пустоте вокруг себя нищие, так, я думаю теперь, мог просить и слепой прокаженный, знающий, что никто все равно не протянет ему руки, чтобы вывести на нужную дорогу. Никто, потому, что это заразно... Поэтому мы все стояли и молчали, пока кто-то из нас не сказал спасительное для всех, для всех нас, таких 'нормальных' детей:
-У нас соли нет.
Мы вздохнули с облегчением, а старик, словно не услышал эту явную ложь, он протянул своему маленькому спутнику помидор и тот стал есть, пачкаясь красным соком. Так едят все малыши, обычное дело. Капли помидорного сока текли по подбородку и ручонкам прямо на костюмчик, слишком теплый для лета, а малыш очень хотел есть, и он держал помидорку обеими руками.
Маленький мальчик был слишком мал, чтобы быть старику сыном, на вид, годика три-четыре, вряд ли больше, а старик, как мне кажется, не был ему и дедом. Они были какие-то разные, не знаю, почему мне тогда так показалось, но это неважно, судьба свела их вдвоем, и они так и сидели на прохладном бетоне - старик в майке и синем трико, и малыш в своем комбинезончике цвета старого плющевого медвежонка.
Мы продолжали кидать ножичек в землю, поглядывая на странную пару, вечер был тихий, тепло, и скоро уже чья-нибудь мама должна была крикнуть в открытую форточку обычное: 'Домой! Поздно уже!' Но у нас, играющих, еще было немного времени, поэтому мы продолжали игру, правда, без обычного энтузиазма. Мне это еще тогда показалось странным.
Мы играли молча, передавали друг другу по-очереди нож, и бросали его, без обычных в таких случаях реплик, и восклицаний, азарта уже не было. Все мы тогда учились в школе, врать было нехорошо, нас учили - не врать, но тут вдруг выяснилось, что иногда, ложь оказывается способом что-то изменить вокруг себя, или - в себе?..
Они поели. Старик встал, вытер лицо малыша подолом своей майки и заправил ее в трико. Потом он снял малыша с бетонной плиты, взял авоську с оставшейся парой помидор в одну руку, другой рукой взял за руку мальчонку, который за все это время не то, что не заплакал, для этого у него было слишком взрослое лицо. Он вообще не произнес ни слова, если он уже умел говорить, этот маленький мальчик, он все это время молчал и смотрел... Он не улыбался... Если честно, я не помню точно его лица, и лица старика я тоже не помню. И даже знаю - почему. Я не смотрел им в глаза...
Они ушли. Больше я их никогда не видел. Странная пара. Играть не хотелось, а потом чья-то мама открыла форточку...
Все стало как обычно, вот, только... Щепотка соли...