Мой отец, Тифлов Никанор Петрович, офицер царской армии в первую мировую войну, родился в 1885 году в семье потомственного священника. Родовое гнездо располагалось в селе Громки Камышинского уезда Саратовской губернии. Семья была многодетная, что тогда редкостью не являлось. Деда звали, как и меня, Петр Никанорович. Отец рассказывал, что чередование этих имен передавалось из поколения в поколение. Очередной глава семьи давал одному из сыновей традиционное имя. Обычно тот становился продолжателем дела в церкви и главным наследником.
Мой отец таким не стал, так как не проявлял достаточного рвения к религии , а может и не только поэтому. Что можно разглядеть в дошкольнике? Очевидно не без участия деда отец был послан учиться в реальное училище, по окончании которого окончательно отошел от религии и стал работать на железнодорожной станции сначала на младших ролях, затем диспетчером и помошником начальника станции.
Эти события представляются весьма многозначительными, так как семья была очень религиозной, и отца по традиции ждала духовная семинария, как и многочисленных его предшественников. Видимо, веяния нового времени дошли и до семьи деда и отца. К слову сказать, с семинарией связана и история нашей странной фамилии. В начале или середине Х1Х века один из наших предков, еще носивших нашу старинную фамилию Орлов, был близорук и садился в семинарии всегда за первую парту. Однажды архиерей сказал ему: "Какой же ты Орлов, раз так плохо видишь. Ты Слепцов! Звучит, правда, пло-хо, но сделаем от греческого корня "тифлос", что значит слепой. Ты будешь Тифлов! Так и порешили.
В начале первой мировой войны отец пошел в армию в качестве вольноопределяющегося рядового. Через какое-то время дослужился до офицера и воевал в качестве командира взвода, затем - роты, до конца войны. Дальше отец рассказывал неохотно и туманно. Как я понимаю сейчас, мне не нужно было знать этих подробностей. Во время гражданской войны он был ранен и лежал в госпитале в Омске. Когда вышел из госпиталя, уже были красные. Отец сказал, новым властям кто он и предложил свои услуги, Его взяли и назначили командиром нестроевого батальона, кем он и прослужил до конца гражданской войны. После демобилизации отец поехал на свою родину в Саратов, сделав остановку по каким-то делам в Омске. Возможно он почувствовал важность этого решения для своей жизни.
Мать, Низовцева Александра Петровна имела не менее причудливую биографию, чем у отца. Она родилась в 1895 году в селе Волчий ручей Сольвычегодского уезда Вологодской губернии в многодетной семье сельского псаломщика и учителя Закона Божия. Жили очень небогато, поэтому в 1903 году решили переехать в Сибирь в небольшой городок Ишим. Но и там, чтобы содержать большую семью, нужно было вести полукрестьянский образ жизни: сажали картошку и другие овощи, что там росли, посадили местные яблоньки, развели пчел. Постепенно жизнь колонистов, как они себя называли, наладилась. Моя семья уже много лет жила далеко от тех мест, а родственники матери все посылали нам посылки с медом.
А тогда глава семьи изо всех сил старался выучить всех своих семерых чад. И у него это получилось. Моей матери досталось какое-то заведение благородных девиц в Томске, где она получила среднее образование. Затем работала учительницей и актрисой в ишимском театре. Но и с Томском она не порывала связей. В 1921 году Томский Губком эсперантской секции 111-го Коммунистического Интернационала командировал ее в Сибцентр в городе Омске для установления связей.
В Омске она познакомилась со своим будущим мужем моим отцом, который пригласил ее жить и продолжать учебу к себе на родину в Саратов. Мать в принципе согласилась и увлекла отца в Томск, чтобы доложить о результатах командировки и иметь поддержку перед замужеством друзей и знакомых, которые у нее там были. Отношения с отцом развивались успешно и они в 1922 году поженились, после чего уехали в Саратов.
По приезде мать поступила на медицинский факультет Саратовского университета, а отец решил помочь ей продолжить образование, окончил бухгалтерские курсы и устроился работать. Годы учебы пролетели быстро. Мать получила диплом врача, но работать захотела педиатром. В Саратовском университете не было педиатрического факультета, поэтому ей с отцом пришлось выехать в Самару на годичное обучение педиатрии. Все прошло благополучно, мать получила желаемую специальность и направление в детскую консультацию города Орска. В Самаре она в 1929 году еще успела родить меня и пригласила из Сибири жить к нам свою маму, мою бабушку.
К тому времени отец матери уже умер, все ее сестры и братья были взрослыми и имели свои семьи. Бабушка сделала выбор и приехала к нам на всю оставшуюся жизнь, за что я благодарен провидению. Она мне многое дала в детстве. Для начала, как только она приехала к нам, втайне от родителей отнесла меня в церковь и окрестила, так как мать и отец были не религиозными. Бабушка была очень религиозной, вела священный дневник разноцветными карандашами, искренне молилась, но была и очень тактичной. Ни разу не заставляла меня молиться, не рассказывала про священные исторические события.. Хотя куличи, пасху и крашеные яйца я очень любил. Бабушка воспитывала меня светски: читала детские книжки, учила писать буквы. Она любила географию и еще до школы научила разбираться в географических картах. С тех пор я тоже полюбил географию.
С бабушкой связано мое первое воспоминание в жизни. Скорее всего это было в Орске. Помню, стою я на веранде и смотрю на цветущие тыквы, посаженные в горшках бабушкой. Я срываю несколько цветков. Тут появляется бабушка и спокойным голосом говорит мне, что нельзя срывать цветы. Помню ее теплый взгляд. Она уводит меня с веранды.
Отношения с родными отца, хоть они и жили теперь близко, как-то не сложились. Очевидно главной причиной тут был возраст. Отец был старше матери на десять лет и, когда я родился ему было уже 44 года. Насколько вспоминаю разговоры с матерью и отцом, при мне родителей отца уже не было в живых..
Тем временем наша увеличившаяся семья выехала в Орск. Отец, понимая, что его личная карьера вряд ли возможна из-за прошлого, согласился на вторую роль в семье, тем более, что мать оказалась весьма умелым и энергичным работником. За три года работы в Орске она стала заведующей детской консультацией и сделала из нее показательный объект, куда местные власти водили гостей показывать свои достижения.
НА ЧЕРНОМ МОРЕ
В мыслях у родителей уже было другое: захотелось на берег Черного моря, И хотя мама выработала положенный молодому специалисту срок, отпустили ее не сразу. Наконец, едем. Помню, сидим мы на перроне на чемоданах, и я смотрю на шипящий паровоз. Он стоял с вагонами, но это был не наш поезд. Как я понял потом, это была пересадка.
Дальше дорогу на юг я не помню. Ехали мы в Сочи, но жили там недолго. Сначала родители сняли комнату в частном доме недалеко от моря. Поэтому мое первое сочинское воспоминание и связано с ним. Сижу я в детской ванночке с теплой морской водой. Ярко светит солнце, а вокруг... Ослепительно белый пляж и ослепительно синее море! Любовь к нему была с первого взгляда и на всю жизнь. Пляж пустой, дело было очевидно в первой половине мая, вода в море еще холодная, да и не было в 1933 году такого паломничества отдыхающих на Черное море, как стало через несколько лет. А тогда мне в ванночке было тепло. Бабушка очевидно сначала нагрела воду на солнышке и только потом посадила меня в ванночку. Я видел над собой ее улыбающееся лицо.
С постоянным жильем у родителей получалось плохо. Квартиру дали далеко от города, где-то по дороге на гору Ахун. Мы туда переехали, пожили немного. Но вскоре уехали из Сочи совсем. На этот раз ехать было недалеко, в Новороссийск. Там сестра матери, тетя Нина Столбова устраивалась на работу учителем, А пока она жила с семьей под Новороссийском на станции Тоннельная. К ней на время устройства на работу и поехала наша семья.
Новороссийск не Сочи, там было несколько заводов, поэтому с работой решили быстро. Выбрали цементный завод "Пролетарий", мама - в здравпункт, отец - в бухгалтерию. Жить устроились на время в частном секторе. Квартиру им пообещали через полгода. Слово заводчане сдержали и мы вскоре переехали в квартиру около завода в хорошем месте, рядом с клубом. Этот момент я подчеркиваю, так как вообще жизнь около цементного завода не мед. Нам повезло, место действительно было хорошее, в то время там еще было много зелени. Недалеко был детский сад, куда меня сначала водили, а потом я ходил самостоятельно. До трамвайной и автобусной остановки было метров двести.
Жизнь в Новороссийске я уже помню хорошо Несмотря на два цементных завода,. город был хорош, красиво располагался на берегах большой бухты ( 11 километров в длину и от двух до пяти километров в ширину). Порт был обустроен еще задолго до революции в дальнем от открытого моря конце бухты. Гавань порта была отгорожена от всей бухты бетонными молами пятиметровой высоты. Это было совсем не лишним. Я помню, как при сильном юго-восточном ветре огромные волны перехлестывали через мол и делали обстановку в гавани достаточно неспокойной. Правда, такое бывало редко.
Гораздо большие неприятности доставлял городу и жителям холодный ураганной силы северо-восточный ветер, бора. Местные люди на побережье от Туапсе до Анапы называют его нордост и употребляют это слово как имя собственное. Максимальной силы нордост достигает именно в Новороссийске. Бывает он в любое время года, но особенно опасен и силен зимой, когда срывает крыши с домов, валит деревья и электролинии, переворачивает автомашины. Море в районе Новороссийска не замерзает, но во время сильного нордоста все причалы и корабли в порту от брызг покрываются ледяной коркой. Ожидая сильный нордост, кораблям предлагают покинуть порт и отстояться где-то в стороне от Новороссийска.
Но хорошей погоды там все-таки гораздо больше, чем плохой, поэтому жители привыкли и терпят нордост. Все это я видел и осознал еще в детсадовском возрасте.
На море мы ездили на трамвае за цементный завод "Октябрь" на окраину города за пределы гавани. Там была чистая вода, хороший пляж и лодочная станция. Ездил я и со своими родителями, но больше с детьми тети Нины, которые были старше меня и жили недалеко от нас. Я был готов быть на море хоть целый день и до сих пор хорошо помню тот берег и то время.
Иногда взрослые устраивали и более далекие экскурсии в живописное местечко Шисхарис, 3-4 километра от нашего пляжа в сторону Геленджика. Туда можно было и ездить на проходящих автобусах по асфальтированному шоссе Новороссийск - Батуми. Дорога была хорошая, хотя и узковата по современным меркам, но замечательна тем, что проложена в гористой местности еще в конце Х1Х века. Это была одна из первых дальних асфальтированных трасс в России. Конечно, она имела стратегическое значение.
Были мы и в Абрау-Дюрсо, поселке неподалеку от Новороссийска, где выращивали виноград и делали тогда уже знаменитые шампанские вина. Из подробностей тех времен у меня в памяти сохранилось только красивое озеро, но с неприятной после моря пресной водой (мы купались).
Часто ходили в Турецкий сад - большой лесопарк в неглубоком ущелье с пологими склонами, любимое место отдыха горожан, живущих в заводском районе города. А однажды сделали восхождение на вершину хребта. Большую часть пути я, конечно, проделал на плечах у отца. Интересно, что снизу кажется, что вершина хребта острая и крутая, а оказалась лишь пологим переломом, покрытым свежей травкой и цветами, напоминающими маленькие разноцветные ромашки. Долго не хотелось оттуда уходить.
Интересно выглядели отроги гор, спускающиеся к Новороссийску от главного хребта. Участки леса были только между ними, а сами отроги были покрыты травой и редкими приплюснутыми к земле, как обтекаемыми, кустами ужасно колючего с изогнутыми колючками держи-дерева. Все остальное не выдерживало свирепых нордостов.
Еще запомнились наши поездки на ту сторону гавани, как говорили "в город" по магазинам и на центральный рынок. Можно было ехать двумя способами: на автобусе и на катере. Мне особенно нравились поездки на катере, когда можно было смотреть вблизи на многочисленные причалы и огромные корабли со всего света.
В заводском клубе я смотрел первые в моей жизни кинофильмы. Запомнились "Огни большого города" и "Новые времена" с Чарли Чаплином. Его почему-то мне было жалко.
Мы прожили в Новороссийске три года. Мне нравилось, но родители смотрели дальше меня и захотели уехать от цемента и нордоста. Как-то мы втроем поехали на катере в Геленджик. "Сколько дотуда?" - спросили у матроса. "Восемнадцать миль" - категорично ответил он. Потом уточнил, что надо умножить на 1,85, тогда получим километры.
Геленджик всем нам понравился. Хорошо бы купить здесь дом, говорили родители. Но денег у них не было и они там же решили ехать на север года на два, чтобы заработать денег.
НА ЗАРАБОТКИ
Не откладывая в долгий ящик, вскоре мы всей семьей выехали на Кольский полуостров в город Кировск. Шел 1936 год, и подобные переселения приветствовались. В Москве мы остановились дня на три в семье профессора Сошественского, который был женат на сестре отца, тете Елене. Жили они на Зубовском бульваре. Не помню, в какой области знаний работал профессор, но меня он встретил хорошо: водил гулять и охотно отвечал на сотни моих вопросов. Впервые я прокатился на метро и лестнице-чудеснице.
В Ленинграде мы тоже остановились на три дня у сестры матери, тети Жени Смоленской, которая жила на улице Жуковского. Она нас встретила тоже хорошо. Ее сын Игорь был старше меня на несколько лет, гулял со мной и показывал окрестные достопримечательности. Вечером со взрослыми сходили в цирк.
Наконец, поездом "Полярная стрела" мы выехали непосредственно в Кировск. Было интересно смотреть, как постепенно менялась природа за окном вагона. После Ленинграда пошел дремучий хвойный лес и скалы. Через полтора дня мы прибыли в Кировск. Меня поразило, что весь город был из деревянных домов в один и два этажа. Оказалось, что до места надо еще ехать 25 километров на автобусе в поселок "Апатиты".
Поселок был большой и выглядел более современно, чем Кировск. Деревянные дома в нем тоже были, но центр застроен каменными четырех- и пятиэтажными зданиями. Для начала нас поселили у подножия горы в двухэтажном деревянном доме на улице Нефелиновой. Квартира была небольшая, но отдельная и даже с верандой. Соседи поспешили нас "обрадовать", что в прошлую зиму такой же дом неподалеку снесла снежная лавина с горы, были жертвы. С трех сторон поселок окружен горами, повыше, чем в Новороссийске.
Поселок появился и жил добычей. апатитов и нефелинов, зернистых таких камней, из которых делали очень нужные для сельского хозяйства удобрения. Бок горы был разворочен, как в Новороссийске, только там добывали мергель, из которого делали цемент, а здесь добывали апатиты. Родители быстро устроились на работу по своей специальности, меня определили в стар-шую группу детсада.
Бабушка мужественно выдержала длительный переезд и в меру сил вела домашнее хозяйство, а так же занималась со мной. Ей я обязан тем, что в первый класс пошел, умея читать, писать и считать. .Под впечатлением длинного железнодорожного пути объявил семье, что буду машинистом паровоза. Начался новый этап в нашей жизни.
Все было другое, чем в Новороссийске, начиная с названий. Окружающие горы назывались: "Кукисвумчор", "Айкуайвенчор", "Юкспор"; озеро - "Вудьявр". Еще больше поражал климат. Время шло к зиме, день стремительно сокращался. Мы с бабушкой еще успели при солнышке пережить, интересное событие. Как-то приехали на оленях местные кочевники и остановились около нашего дома. Их называли лопари. Мы вышли и долго смотрели на них. Потом бабушка не выдержала и пригласила их в дом на чай с медом. Увидев мед лопари насторожились. Спросили: "Что это?" "Мед, -сказала бабушка, - попробуйте, очень вкусно". Мы с бабушкой начали пить чай с медом. Лопари с опаской попробовали мед и приступили к чаепитию. Потом подарили бабушке какую-то вещицу своего изготовления..
А солнце с каждым днем все ниже опускалось к горизонту пока не исчезло за ним совсем. Наступила сплошная ночь, и люди стали ориентироваться по часам. Поселок был хорошо освещен, жизнь вовсе не прекратилась. Сильных морозов не было, термометр редко показывал ниже двадцати пяти градусов. Но снегу выпало невероятно много. Его постоянно убирали с дорог и тротуаров, но все равно ходить приходилось, как по коридору.
Довольно быстро я научился кататься на лыжах. Посреди поселка был большой холм, на котором стоял так называемый домик Кирова. Вход на холм был открытый, поэтому желающих покататься с него на лыжах было много. На первых порах я боялся сразу съехать с вершины холма, поэтому начал его освоение с малых высот. До вершины холма я добрался лишь на следующую зиму.
Еще одно сильное впечатление осталось в памяти, это - северное сияние. Рассказывать какое оно все равно, что словами пытаться передать музыку. Нечто неземное, грандиозное и невыразимо прекрасное.
Сейчас уж не помню сколько длилась полярная ночь, мы к ней привыкли. Питание в поселке было налажено хорошо. Конечно, меню было не такое, как в Новороссийске, но свежее мясо, рыба, овощи, молоко постоянно были в продаже. Не редко бывали лимоны и апельсины из Испании. А какие были копченые морские окуни! Это вовсе не мелкие красные страшилы, которые под этим именем продаются сейчас на любом базаре. Те были крупными рыбинами, вовсе не страшными, восхитительно пахнущие, истекающие жиром (Мурманск-то рядом).
Апатиты были очень нужны и нашей стране и за границу, но, чтобы их много добывать, нужно было привлечь для этого в полярную ночь много людей, хорошо им платить и кормить. И задача была весьма эффективно решена. Осенью теперь уже 1937 года , когда я поступил в первый класс, учительница очень доходчиво нам все это объяснила.
Тем временем зима подходила к концу. На востоке появилась заря и с каждым днем разгоралась все ярче, она принесла первый свет раннего утра. Наконец, выглянуло солнышко, всего-то на несколько минут, но сколько радости было в народе. Теперь уж оно никуда не денется и будет светить долго-долго!
Весна была стремительная, совсем не такая, как на юге. Прошло короткое, но бурное половодье и вот уж снег остался только высоко на горах. Все зазеленело, склоны гор сплошь покрылись желтыми маками и какими-то другими северными цветочками.
Оказалось, что у поселка есть и своя парковая зона и стадион, а на большом поле на берегу озера Вудьявр был даже планеродром. Может на самом деле он назывался как-то не так, но интерес у мальчишек вызывал огромный. От поселка дотуда было два или даже три километра, а мне - шесть с половиной лет, но я уже неоднократно ходил с мальчишками смотреть, как запускают планеры. Это была какая-то начальная подготовка планеристов. Курсант садился в планер, а две бригады людей зацепляли планер толстым резиновым канатом, распределялись человек по десять с каждой стороны и начинали тянуть планер. Сначала он стоял на месте, а когда натяжение каната достигало нужной величины, планерист отпускал тормоз, и планер взлетал. Полет не выходил за пределы поля. Планер после посадки зацепляли грузовиком и тащили к месту старта.
Лето разгоралось. Солнце светило вовсю и с каждым днем оставалось на небе все дольше и дольше. Скоро все жители стали вечерами занавешивать на ночь окна темными шторами, иначе дети никак не могли заснуть, мешало солнце. Какой-то период оно вообще не садилось за горизонт. Зато природа ускоренно расцветала и наверстывала потери за долгую полярную зиму.
К сожалению, вода в озере даже в самые теплые дни лета оставалась холодной, купаться было нельзя. Ребята постарше и взрослые ловили рыбу. Все охотились за ценными сигами. И дети, и взрослые много гуляли по предгорьям и склонам гор. Сначала приносили цветы, а затем ягоды: чернику и голубику, морошку и бруснику из низин. Ягод было очень много, собирал их весь поселок. Ягоды каждый день ели, варили на зиму варенье, компоты, делали различные наливки, настойки, просто сушили. Словом набирали витаминов на весь год.
Летом нам дали квартиру в пятиэтажке на втором этаже, правда, одну комнату занимали пожилые муж с женой, а две - были наши. Горячей воды не было, и мы, как и все, ходили в поселковую баню. Но все равно было лучше, чем в деревянном доме.
Осенью я пошел в школу. Бабушка помогла мне собрать портфель, положила еще булку с маслом и медом, который у нас почти всегда был. Его присылал из Сибири сын бабушки: который так и остался в их старой усадьбе на всю жизнь. Бабушка отвела меня в школу и передала в распоряжение учительницы. Была ли какая-то торжественная линейка, в памяти у меня не сохранилось. Со второго дня я уже ходил в школу самостоятельно, даже всю полярную ночь. Как я уже говорил, улицы поселка были хорошо освещены..Учиться мне было даже скучновато. Все, что проходили, я уже умел. Записался в библиотеку и брал читать детские книжки.
Очень скоро учительница перезнакомилась со всеми своими питомцами. Когда по алфавиту дошла очередь до меня, и я сказал, откуда мы приехали, учительница. предложила мне рассказать про юг и Черное море. Для всего класса, а может и для самой учительницы это было настоящей экзотикой , как Африка, например. Я рассказывал весь урок от звонка до звонка, и меня ни разу не прервали. Увлекся и обильно привирал. Даже, когда я рассказал, что у нас был говорящий скворец и, как он просил: "скворушке кашки" и, что было вероятно известно из книжки даже некоторым моим слушателям, а уж учительница, конечно, точно знала, но она и бровью не повела, когда я это рассказывал. Через много лет я вспомнил этот эпизод и подумал: "Молодец, настоящая учительница".
В школе я стал более самостоятельным и ответственным. Бабушка поручила мне ходить в магазин за молоком, иногда за хлебом. Хоть и без особого энтузиазма, но я честно выполнял эти обязанности, стоял в очереди, если было нужно, платил деньги, приносил сдачу бабушке.
На улицах поселка появились новые легковые автомашины "эмки". Когда они останавливались, люди подходили и подолгу рассматривали их. Новые машины производили своей обтекаемостью огромное впечатление и выглядели, как посланцы из будущего. Появились также новые красивые автобусы.
Началась вторая зима нашей жизни на севере. Мы привыкли и переносили ее гораздо легче. Родители купили лыжи и себе. Мы стали выходить на лыжах и всей семьей. Я лихо съезжал с вершины холма с домиком Кирова и с других более высоких и крутых мест в отрогах горы. У родителей получалось хуже.
В поселке случилось большое несчастье. Во время неудачных взрывных работ в горных выработках произошел большой обвал породы и завалило человек 30 или 40 рабочих. Несколько дней плач стоял по всему поселку. Погибших вытащили из завала, привели в порядок и для прощания в открытых гробах расположили в фойе большого дворца культуры рудника. Мы с ребятами пошли туда тоже, как и все люди поселка, прощаться. Там я увидел и свою маму с обслуживающим персоналом. Она ходила среди гробов и что-то показывала сопровождающим, а они поправляли. Тягостное настроение долго не покидало поселок.
Последние полгода жизни в поселке у нас в семье случились неприятности. Отец по каким-то причинам ушел со своей работы в поселке и никак не мог найти замену. Ему предложили работу бухгалтером в леспромхозе на острове Высоком озера Имандра. Это было не так далеко, но ехать очень не удобно: 25 километров автобусом до Кировска, потом рабочим поездом недалеко до озера и потом катером до острова. С ожиданиями на пересадках время уходило много так, что жить нужно было на острове. Родители долго колебались, но время уходило , и отец, наконец, решился пожить на остро
ве. До запланированного отъезда на юг оставалось полгода.
Несколько раз отец приезжал домой на выходной день, а мама ездила к нему. Один раз она взяла меня с собой. Озеро Имандра большое и произвело впечатление. На нем есть несколько островов, из которых самый большой Высокий, где работал отец. Ехали туда километр или полтора на катере похожем на новороссийские катера, которые ходят в гавани. Остров был большой и живописный, весь заросший высоченными соснами, такими ровными и прямыми, что не знаю даже, с чем сравнить. С одной стороны на острове был большой холм, остальная часть равнинная. Катер подошел к причалу у поселка, отец нас встречал..
Последние полгода жизни в Апатитах промелькнули как-то быстро. Отец приехал с острова, еще раньше я рассчитался со школой, закончив первый класс с премией. И вот мы с сувенирами от лопарей, моей коллекцией апатитов и нефелинов, набором местных фотографий и, конечно, с накопленными заветными деньгами, тем же путем, что и два года назад, двинулись на юг. Стоял 1938 год.
ГЕЛЕНДЖИК
Новороссийск, конечно, изменился, стало больше асфальта, появились новые постройки, трамваи стали ходить с прицепными вагонами, на городской стороне прокладывали вторую трамвайную линию. Впрочем, место, где жили мы и семья тети Нины не очень изменилось.
У тети Нины была отдельная двухкомнатная квартира на троих: она и двое детей, муж от нее ушел пока мы жили на севере. Она пустила к себе жить не очень успешную сестру, тетю Галю с дочкой и тетушкой, родной сестрой нашей бабушки. Комнаты были большие, но было уже тесно. Нас тетя Нина тоже пустила к себе на короткое время до покупки дома
Мои родители не стали откладывать и через два-три дня мы выехали в Геленджик присмотреть дом. Нам повезло, мы нашли дом с садом в первый же день:: центральная часть города, 100 метров от моря, улица Прибойная, дом 6. Там жила семья зубного врача, занимавшегося частной практикой. Он нашел где-то место более прибыльное для своей частной практики, поэтому продавал дом и хотел скорее уехать из Геленджика.
. Буквально через несколько дней мы уже переехали в Геленджик. Проблем с работой у родителей не было никаких, а на меня сразу же нахлынуло столько новых впечатлений, что я едва успевал их переваривать.
Наш дом был квадратный со стороной метров семь и построен из ди-кого камня, оштукатурен и побелен.. Крыша была красивая красная из большой марсельской дореволюционной черепицы. В окнах стояло только по одной раме. Было четыре комнаты: прихожая, гостиная, спальня и кухня-столовая. Удобства были в саду. Стоял дом в углу участка и выходил одной стороной на улицу, другой - в соседний двор, куда смотрело еще одно строение - летняя кухня и сарай.
Воду надо было брать из общественного колодца, расположенного неподалеку во дворе одного из хозяев. Колодец был сделан так, что изгородь как бы делила его пополам. Воду можно было брать и с улицы, и со двора. Над колодцем был ворот с цепью и чистым общественным ведром. Надо сказать, что жители содержали колодец в чистоте. Но мыться приходилось ходить, как и в Апатитах, в городскую баню.
С двух других сторон двор был вымощен большими плоскими камнями. Весь этот участок двора был покрыт на высоте метра три крышей из живого винограда, который рос из одного гигантского корня и ствола и являлся достопримечательностью Геленджика. Виноград был сорта "Черный черкесский", крупный и очень вкусный. Ныне распространенной на побережье для этих целей "Изабелле" далеко до него.
Кроме винограда в саду еще были: яблони и айва, абрикос и инжир, алыча и сливы., грецкий орех и фундук. Вообще для Геленджика не очень богатый набор. Не было персиков, груш и черешни. Забор на улицу после винограда закрывала густая сирень. Она прикрывала розы и другие цветы. В саду оставалось место и для огурцов, помидоров, зелени.
Прибойная улица была небольшая. Правую сторону занимали одноэтаж- ные жилые дома, а на левой стороне в начале улицы у моря стояла автостанция, затем два здания школы и большой двор засаженный соснами, в котором располагалась православная церковь. Разумеется в то время она не работала. По жилой стороне улицы был проложен тротуар из такого же плоского камня, каким вымощен наш двор и вообще все тротуары на большинстве улиц города, кроме центра и курортного района. На улицах, где были тротуары, они отделялись от проезжей части канавами, выложенными камнем. Все-таки субтропики, и ливни бывают очень сильными. Очень скоро мы в этом убедились.
В городе был десяток санаториев и домов отдыха, несколько пионерлагерей. Основная масса населения была занята на обслуживании этих заведений. и подрабатывала сдачей комнат "диким" курортникам. Других хозяйственных организаций было немного и они были небольшие: леспромхоз, рыбколхоз, совхоз по выращиванию винограда, строительная организация, МТС и т.п.
Город располагался на восточному берегу пятикилометровой овальной бухты, которую прикрывали от открытого моря два мыса - Толстый и Тонкий. В двух километрах от города в северо-западной части бухты располагался так называемый Курортный городок. Там тоже был большой санаторий. А на Тонком мысу был поселок Солнцедар и тоже санаторий. Роскошное место, почти со всех сторон море, там лечили легочников.
В чью-то нездоровую голову пришла однажды идея назвать именем "Солнцедар" дешевое низкопробное геленджикское вино. Вскоре зто солнечное слово стало нарицательным. Увы, заслужили. Но. напоминаю, что из геленджикского винограда были еще "Черные глаза", "Мускат", хорошие порт-вейны и много других вин.
И еще в Геленджике на Толстом мысу была база гидросамолетов. Бухта для них была естественным и очень удобным аэродромом. С девяностых годов ХХ века в Геленджике стали проводить международные салоны гидросамолетов.
Одной из особенностей жизни местных жителей в Геленджике, у кого был свой дом и сад (можно сказать, у большинства), был ночлег на открытом воздухе в саду до пяти месяцев в году. Исключая, конечно, не частые там дождливые дни в летний период. Комары были, но в несравнимо меньших количествах, чем, к примеру, в средней России. Во всяком случае спать на воздухе они не мешали. Мы сразу же переняли этот обычай.
Прибойная улица упиралась прямо в набережную из дикого камня, которая сразу за улицей кончалась и вправо шел дикий берег метров 100, а дальше был небольшой геленджикский порт. Над диким берегом стояло несколько жилых домиков, в которых жили семьи рыбаков, русские, кубанцы и греки. В этом поселочке я и нашел своих первых друзей.
Местный рыбацкий колхоз, имел две моторные шхуны ("Пушкин" и "Боец") и небольшой настоящий сейнер ("Адлер"). Шкипером на "Пушкине" был отец моего лучшего друга Вити Германа. Их семья проживала в прибрежном поселочке. В кампании ребят оттуда я очень быстро научился плавать. К концу сезона сплавать до ограничительных флажков, поплавать сколь-ко-то там и, не торопясь, вернуться для меня уже не составляло никаких затруднений.
Конечно, рыбалка - одно из самых увлекательных занятий для мальчишек на побережье. Самое привлекательное место для этого был конец причала в порту. Правда, оттуда частенько прогоняли рыболовов работники порта, но нередко они же смотрели на рыбаков сквозь пальцы, а может быть и с сочувствием, поэтому удавалось и порыбачить. Однажды я (8 лет) поймал там за утро штук 50 ставридок и с торжеством принес домой , потому что чувствовал - хватит на всю семью. Встретили меня восторженно.
Не менее интересно было просто идти вдоль берега по колено в воде с небольшой удочкой на удилище метра полтора длиной и высматривать рыбу, а потом ее ловить. В хорошую погоду вода в море совершенно прозрачная. Этот способ не очень добычлив, но все равно удавалось сколько-то наловить. Попадались бычки, ерши, барабулька, ставридка, карасики. Черноморская царица кефаль в прозрачной воде на удочку не ловилась. Но главный интерес вызывало наблюдение за подводной жизнью. Дно в прибрежной полосе бухты было каменистое с песчаными полянками, на больших камнях росли кудрявые водоросли. и небольшая нежная зеленая травка. Кроме рыб там и крабы, и кре-ветки, раки-отшельники и мидии. Иногда проплывет не торопясь крупная рыба, ее просто посмотреть интересно. Даже, когда я стал значительно старше, иногда совершал такие прогулки с удочкой.
Через 19 лет, когда я впервые надел маску с трубкой и в ластах нырнул на глубину метров пять, увидел тот же пейзаж, что и в детстве, только сейчас он занимал весь мир. Я хорошо знал этот мир, он мне очень нравился. Раздражала только потребность выныривать на поверхность для вдоха свежего воздуха.. С тех пор я бросил рыбную ловлю на удочку и стал заниматься только подводной охотой в отпусках..
В конце августа меня устроили в школу около нашего дома, и я пошел во второй класс. Было интересно после севера учиться летом. В сентябре в Геленджике еще лето. Мы купались в море, всем классом ходили на экскурсии в предгорье. Очень скоро учительница на уроке вызвала меня на рассказ о севере. И опять я рассказывал целый урок. и все слушали, затаив дыхание. Для здешних ребят север был такой же экзотикой, как в Апатитах - Черное море. И здесь я привирал, но более умеренно, так как стал старше.
В Геленджике и округе жило много греков. Эта диаспора до Х1Х века жила в Турции, потом под давлением мусульман-турок попросилась в православную Россию и их приняли. Почему они не поехали на свою историческую родину в Грецию неизвестно. А русским было выгодно усилить население Черноморского побережья православными греками, настроенными антитурецки.
В 1938 году в Геленджике еще действовала греческая школа, оригинальное двухэтажное здание, построенное еще до революции. В то же время многие дети греков учились уже в русских школах. Вообще, русские и греки уживались друг с другом. Как в любой другой нации, были и хорошие греки, и плохие. С некоторыми из них я учился, и сохранились дружеские и приятельские отношения на долгие годы.
ПЛАТА ЗА ЮГ
Тем временем наше первое геленджикское лето кончалось. Оказалось, что маму не отпустили с севера (мне раньше времени об этом не сказали), а только дали трехмесячный отпуск и предложили отработать еще год в Апатитах или в городе Полярное на берегу Баренцова моря на военно-морской базе на выбор. Она согласилась на второе и в конце октября была вынуждена выехать туда. Отец, бабушка и я. остались в Геленджике.
Без мамы было плохо. Когда вся семья была в сборе, мама с отцом часто пели. У отца был бас, а у мамы - сопрано. Отец больше всего любил Шаляпина, мама - Барсову. Они охотно пели и классику, и народные песни. Многие вещи из их репертуара я запомнил на всю жизнь..
Например, отец пел:
Песнь моя лети с мольбою, Слышишь в роще раздаются
Тихо в час ночной Трели соловья.
В рощу легкою стопою Звуки их полны печали,
Ты приди, друг мой. Молят за меня.
Мама ему, как бы, отвечала:
В вышине над рекой К тебе грезой лечу,
Ясно светит луна Твое имя шепчу.
И блестит серебром Милый друг, верный друг,
Голубая волна. Вспоминай обо мне.
Мама уезжала и отец почти совсем не пел.
Черное море плохо проводило маму на север. Перед самым ее отъездом, наконец, пришел в Новороссийск наш багаж из Кировска с тяжелыми вещами. Мама, отец и я выехали туда его получать. Везти вещи в Геленджик можно было только на небольшом теплоходе "Заря" на 200 человек, который обслуживал эту линию постоянно и успевал сделать за день три рейса.
В хорошую погоду плыть на "Заре" было одно удовольствие. А мы попали первый раз в шторм. Уже у причала в Новороссийске теплоход качало. Как вышли из гавани, качка значительно усилилась. Не прошло и часа, как половина пассажиров и моя мама уже лежали в лежку. На выходе из бухты волны сделались гороподобными. "Заря" взбиралась по склону вверх,
переваливалась на вершине и обрушивалась носом вниз к подножию следующей волны. Я долго держался, но уже на подходе к геленджикской бухте меня все - таки вырвало. Когда я перегнулся через борт для этой цели, увидел, как при переваливании "Зари" через вершину волны оголился и работал в воздухе ее винт. К этому моменту большинство пассажиров было полностью выведено из строя, кто плакал, кто громко молился Но Геленджик был уже близко.. Вместо двух часов по расписанию мы мучились четыре. Отец выдержал. Скоро "Заря" причалила к геленджикскому пирсу. Полуживые, но счастливые пассажиры, оттого, что остались целы, словно пьяные покидали теплоход.
. Приближалась наша первая геленджикская зима. В русском понимании она продолжается там с месяц, чаще всего это декабрь. Дуют сильные и холодные нордосты , не весь месяц , конечно, и слабее, чем в Новороссийске. В это время бывают и минусовые температуры и ледок на лужах. Если выпадает снег, то через два - три дня он уже тает. И осенью, и зимой часто идут дожди и дуют сильные ветры с моря, штормит, иногда очень сильно. Огромные волны пушечными ударами бьют в набережную, вздрагивает земля, взлетает на высоту 10-15 метров стена из водяных брызг. Но нередки и тихие, сухие, прохладные дни. А когда выглянет солнце, кажется, что наступает
весна, хотя такие деньки выпадают и в декабре, и особенно в январе.
Мама жаловалась в письмах из Полярного, что ее часто возят к больным на военных катерах по удаленным военным и пограничным пунктам на побережье. А зимой в Баренцовом море почти всегда большие волны, что мама очень плохо переносила. "Знала бы, лучше осталась в Апатитах, -писала она, - не нужна на таких условиях и высокая зарплата". Что бы как-то скрасить ей жизнь, мы посылали ей яблоки , айву, самодельную пастилу из сливы, варенье, мед. Она нас снабжала северными копчеными окунями. Мы-то перезимовали хорошо.
Настала весна 1939 года. Я все больше сближался с Витей Германом. Его отец часто пускал нас на свою шхуну, когда она стояла у причала или на рейде, а иногда брал с собой в недалекие рейсы. Интересный человек был шкипер Герман. Я часто бывал у них дома и видел, как они живут. Отец Вити частенько читал книги и газеты вслух всей семье и вовсе не потому, что семья не умела читать. Он авторитетно объяснял, если что было не понятно. Когда я был у них, тоже слушал. Витя, разумеется , часто бывал у нас. . . У Вити меня часто угощали разными экзотическими рыбацкими кушаньями. Иногда рыбаки привозили дельфинов, и тогда мы ели дельфинье сало на сковороде. Полагалось макать хлебом в растопленный жир и есть этот хлеб, а само сало ел, кто хотел, потому что не очень было вкусно. Хлеб с жиром елся, хотя неожиданно пах рыбой. Ели пшенный суп с мидиями, живых креветок, крабов.
С приходом из дальнего рейса Витин отец со своей командой (4-5 человек) шел в пивную. Пили они, конечно, не только пиво. Витина мать реагировала на эти заходы очень болезненно, как испокон веков все жены. Она называла злополучную пивную гадюшником и сильно ругала шкипера. А он не огрызался и не ругался, а только улыбался в ответ. Надо сказать, что он никогда не напивался до непотребного состояния.
Витя и его отец "заразили" меня интересом к судам малого каботажного флота, которые могли заходить и в небольшие порты Черного и Азовского морей. Мы знали названия почти всех судов, которые заходили в Геленджик. Некоторые из них были построены еще в Х1Х веке как парусные и имели реи на мачтах и бушприт, хотя давно уже на них были поставлены дизеля и никаких парусов не было. Такими были маленький одномачтовый рыбацкий "Боец", большой двухмачтовый грузовой "Стахановец" и очень большой трехмачтовый грузовой "Комиссар Фурманов", у которого было уже два больших трюма. Названия, конечно, были новые, советские..
Знали мы и все крупные советские пассажирские теплоходы на Черном море, так как частенько ездили в Новороссийск. Там бывали и эти теплоходы и другие интересные корабли, как знаменитый танкер "Туапсе" или линкор "Парижская Коммуна". Мы их охотно рисовали по памяти. Через год жизни в Геленджике я твердо решил, что стану капитаном дальнего плавания.
. Второй класс я закончил на круглые "отлично", хоть уроки почти не учил, хватало имеющихся знаний и того, что слышал на уроках. Такое легкое отношение к урокам впоследствии сослужило мне плохую службу.
Опять открылись пионерские лагеря. Один из них располагался в школе напротив нашего дома. Было интересно бывать у них на костре, где пели песни и выступала художественная самодеятельность. По городу они ходили строем отрядами, часто при этом пели, а иногда дружно и ритмично выкрикивали куплеты. Олин я хорошо запомнил:
"Идут отряды сжатые
По ленинской тропе.
У нас один вожатый
Товарищ ВКП!"
Меня мороз по коже подирал.
В начале июня в Геленджике произошло наводнение. Началось оно с появления темных туч над морем. Из города были видны два или три зловещих смерча в открытом море, которые вздымали конусом морскую воду, а сверху спускался такой же конус из темной тучи. Конусы соединялись и вращались вместе, но было непонятно до какой высоты доходит вода и, где начинается туча, весь смерч одного цвета. Потом к вечеру хлынул сильнейший ливень и продолжался всю ночь.
Наутро сияло солнце, но выйдя в город, мы его не узнали: на главной улице во всю ее ширину стояла вода по колено. Мы с мальчишками были в одних трусах, поэтому пошли по воде изучать бедствие. Плавали буханки хлеба: какие-то вещи из магазинов. Исчезли два киоска "Табак" и "Мороженое". Говорили, что их унесло в море. Многие люди считали, что на город нашел и упал смерч с моря, а может и два, поэтому так много воды. Но не очень верилось, иначе были бы хоть какие-то разрушения. Тем не менее, до настоящего времени после сильного ливня говорят о смерчах, так как в подобную погоду они обычно присутствуют в открытом море на виду у горожан.
Приехала мама с севера. Ее снова отпустили только на трехмесячный отпуск и сказали, что придется отработать еще год. Несколько дней дома было уныние, но лето, море, фрукты и сон в саду вскоре исправили настроение. Отдохнув сколько-то, мама устроилась в санаторий подработать.
В выходной день с мамой и отцом ходили смотреть местную достопримечательность - долмены. Для этого нужно было пройти шесть километров по шоссе и еще два километра по горам. Я уже вполне справлялся с таким расстоянием. Мы поднялись на хребет, немного прошли, и открылся фантастический древний вид: мягкий излом вершины, покрытый свежей зеленой травой, отдельно стоящие деревья, все какое-то особенно чистое, нетронутое и редко стоящие долмены.
Они четырехугольные, сделаны из пяти гигантских каменных плит каждый: четыре стены и крыша. Каждая стена метра 2,5 х 1,5, толщиной сантиметров 30. Крыша из плиты такой же толщины полностью закрывает все сооружение. В одной из стен около земли круглое отверстие, только чтобы пролезть человеку. Как написано в городском музее, это погребальные сооружения вождей древних племен. Сейчас там ничего нет, я лазил и в этом убедился. Но останки может быть сначала захоронены.
Затащить такие плиты на вершину и соорудить долмен и сейчас было бы не просто. А как это делали тысячи лет тому назад полудикие племена, представить трудно.
Дома отец тоже затеял сделать сооружение - колодец в саду. Он привел спецалиста по этим делам, правда очень пожилого. Тот посмотрел, прикинул и согласился при условии, что отец ему поможет. Отец тоже согласился, и они начали. Месяца через три восьмиметровый колодец, выложенный диким камнем был готов, и вода пришла в достаточном количестве. Увы, она была солоноватая ( до моря 100 метров) и годилась только для технических нужд: поливки в саду, мойки и стирки. И все-таки это было уже большим облегчением для семьи. А специалист, дядя Ваня стал нашим другом.
В конце лета мама опять уехала. Сначала ей предложили заехать на несячные курсы усовершенствования в Москву, а затем прибыть в Полярное.
Мы опять остались с отцом и бабушкой. Место у нас было, поэтому к нам привезли из перенаселенной новороссийской квартиры мою младшую двою-родную сестру Газель.
В городе происходили не очень понятные события с национальностями .Примерно половину проживающих греков в срочном порядке переселили в Турцию, откуда они много лет тому назад уехали в Россию от мусульманских гонений. Греческую школу закрыли. Одновременно в Геленджик приехала небольшая группа обрусевших немцев. Их дети поступили учиться в русские школы. В наш класс тоже пришел новый ученик Вилли Штольц, с которым я подружился. Жили они бедно вдвоем с матерью, но когда я к ним приходил, мать всегда приносила нам по стакану козьего молока с ломтиком хлеба. Она держала козу. К нам домой мы, конечно, тоже ходили. Задержались немцы у нас недолго. Через год их тоже в срочном порядке переселили куда-то еще.
В третьем классе я сдал в учебе и получал не только отличные отметки. Сказалась привычка серьезно не учить уроки, а моих знаний уже не хватало. Читал много. Потрясающее впечатление произвела "Аэлита" Алексея Толстого.
Осенью 1939 года начались перебои с хлебом. Но народ быстро организовался и создал постоянные письменные очереди в каждый магазин. Получалось так, что каждый получал хлеб через день. Давали большую буханку черного хлеба и сколько-то белого. Многодетные семьи записывали в очередь двух-трех человек. Хватало всем, жалоб я не помню. Чтобы долго не стоять в очереди и легче ориентироваться на номера сотый, двухсотый, трехсотый и так далее специально ставили высоких мужчин. Обязательно участвовал мой отец (1метр 90 сантиметров). К этой своей миссии он относился вполне серьезно.
В конце декабря случилось несчастье: бабушку разбил паралич и ее положили в больницу. Отец сразу же дал маме телеграмму, но ее и на этот раз не отпустили. Тогда она уехала самовольно. С ее приездом бабушку скоро выписали из больницы, но родители оба работали, поэтому для ухода за ней днем родители наняли домработницу, тетю Юлю.
Весна и лето 1940 года прошли для нашей семьи в тревоге. Маме писали с ее северной работе, требовали возвращения, не принимали никаких объяснений и угрожали судом. А тут еще бабушка тяжело больная. Она немного поправилась, но стала какая-то странная, впадала в детство, беспричинно смеялась. Я стал ее побаиваться.
В конце концов маму все-таки судил заочный суд и ей досталось 4 месяца лагерей. Через много лет я узнал, что это действовал печально знаменитый указ Сталина, по которому за двадцатиминутное опоздание на работу можно было получить два месяца лагерей. Может быть Сталин был и прав с этим указом: большая война уже нависла над нашей страной, как и над всем миром.
Но бедная моя мама, как дорого ей пришлось заплатить за дом в Геленджике! Ее арестовали в конце лета и увезли в Новороссийск, на окраине которого такой палаточный лагерь был. Мы с отцом ездили к ней на свидание. Вообще, как мы увидели, с ней поступили демократично: она жила в отдельной палатке вдвоем с медсестрой в лагерном медпункте, и работали они по своей специальности.
Немного успокоенные мы поехали домой. Отец решил моей рукой написать прошение о маме Калинину. Что я и сделал под его диктовку. Письмо начиналось так: "Милый дедушка, Михаил Иванович!" Прошло не так много времени, и пришел ответ от Шверника, что дело рассмотрено повторно и принято решение освободить маму досрочно. Два месяца ей все же пришлось провести в лагере. Но все мы были безмерно рады, что маму освободили. Вскоре она приехала домой.
НАКАНУНЕ
После приезда мамы недолго мы жили всей семьей в Геленджике. В конце декабря 1940 года бабушке стало хуже. Нужны были более опытные новороссийские врачи и постоянное наблюдение за бабушкой хотя бы ее сестры, бабы Раи. Мама посоветовалась с сестрами и решили временно переехать в Новороссийск к тете Нине.. Мне дали закончить первое полугодие четвертого класса, после чего мама, бабушка и я уехали в Новороссийск. Отец остался один в Геленджике. Его было жалко, в Новороссийске - тесно, но все терпели и не роптали.
Мама устроилась на работу, а меня взяли в школу, где учились мои двоюродные брат и сестра, Юра и Маргарита. Они были старше меня, много всего знали, и я охотно перенимал у них то, что мне нравилось и слушал их рассказы.
С этим периодом жизни у меня связаны два неприятных и опасных случая. Мы с Юрой любили лазить через чердачное окно на крышу их трехэтажного дома. Подолгу там сидели, а он мне что-нибудь рассказывал.
Однажды я залез на конек крыши, что делал уже не первый раз. Со стороны чердачного окна это было не трудно. Но на этот раз я не рассчитал и поехал задом по гладкому и довольно скользкому плоскому шиферу с противоположной стороны от чердачного окна. Как я не пытался, остановиться не мог. Насколько я помнил, никаких желобков в конце крыши не было, шифер просто обрывался, и мне затем предстояло лететь с трехэтажного дома на каменистую новороссийскую землю. У меня похолодело внутри, я молча и безостановочно сползал.
Но вдруг ноги мои уперлись в твердое. Еще не веря своему счастью, я оглянулся и увидел, что съехал как раз на короткий парапет, который был в конце крыши напротив крыльца. Дальше показался Юра. Он снял брючный ремень, лег поперек конька на крышу и спустил мне ремень. С трудом я его достал и ухватился мертвой хваткой. Юра был на два года старше, поэтому без особого труда вытащил меня на конек. Вроде бы ничего и не случилось, но свои ощущения во время сползания я запомнил на всю жизнь.
Второй случай был в горах. За несколько десятилетий добычи мергеля, из которого делают цемент, на хребте около Новороссийска образовались каменистые вертикальные обрывы прямо зовущие мальчишек по ним лезть. Особенно впечатлял один утюгообразный обрыв, который мы называли скалой Смерти и долго не решались на него лезть.
Однажды я решился, а Юра пошел на скалу с тылу. Оттуда можно было зайти на вершину без всяких проблем. Он поднялся на самый верх и стал наблюдать за моими действиями и подсказывать, где легче лезть. Это была довольно опасная затея, скала не сплошная, некоторые камни шатались и даже выпадали, высота весьма порядочная. Но ума у нас была "палата", поэтому я полез.
Когда не оглядываешся, лезть легко, но стоит только посиотреть назад, делается очень страшно. Я кое-как преодолел страх, решил больше не оглядываться и полез дальше. .Мне не хватило метра полтора до вершины и тут я понял, что дальше путь отрезан. Спуститься назад я бы тоже не смог. И тут Юра снова снял свой брючный ремень, лег на край скалы и спустил его мне. Это было уже в тысячу раз опасней, чем на крыше, но ничего другого не оставалось. Замирая от страха, я полувисел, полукарабкался по стене и вылез. Минут пятнадцать мы лежали на вершине и приходили в себя.
Вообще эти четыре месяца в Новороссийске были тревожными и грустными. Все мы понимали, что бабушка умирает. Приходили разные новороссийские светила, но помочь уже не могли. Я переживал все это очень болезненно, ведь для меня бабушка была второй матерью. В начале апреля 1941 года на 73-ем году жизни она умерла. Ее похоронили на Мефодиевском кладбище в Новороссийске.
Может быть даже хорошо, что она не дожила до войны. Беспокойная у нее была жизнь и без этого. Но война достала ее и после смерти. Год с лишним через Новороссийск проходил фронт, и Мефодиевское кладбище было стерто с лица земли.
Похоронив бабушку, мы месяца через полтора вернулись с мамой в Геленджик, сразу после завершения моих занятий в школе. Возвратились на более крупном теплоходе "Норд", который заменил "Зарю" в рейсах Новороссийск-Геленджик. И погода была хорошая.
Глава 11. ВЕЛИКОЕ ПОТРЯСЕНИЕ
ВОЙНА
22 июня 1941 года в Геленджике на стадионе было какое-то воскресное
мероприятие, много народу туда пришло, я тоже там был. К полудню вдруг все заговорили о войне, и люди стали быстро расходиться. Особой тревоги ни на улицах, ни дома не чувствовалось. Люди еще не верили, что война будет такой ужасной и долгой. В обрывках разговоров слышалось: "Вот подождите, наши им как дадут!"
Родители тихо о чем-то переговаривались, но замолкали, как только я к ним приближался. Вечером они продолжали говорить в постели, Было тихо, и я расслышал. Отец хотел идти в армию добровольцем. "Это мой долг офицера, - говорил он, - потом я уберу возможные препятствия на пути сына из-за моего прошлого". Мама его отговаривала, но тщетно.
Утром он пошел в военкомат. Часа через два отец вернулся и рассказал, что военком его встретил очень хорошо, но предложение отклонил: "Ну что вы , папаша, до этого мы еще не дошли, ваш год рождения мы не призываем. Спасибо вам, если приспичит, мы о вас вспомним". Дома отец сказал: "Ну, теперь хоть совесть у меня чиста".
Город начал безотлагательно переходить на военные рельсы. Его специализация была предопределена: все здравницы без особых затруднений превращались в госпитали. Базу гидросамолетов значительно пополнили, хотя было трудно себе представить, что будут делать на войне эти неуклюжие тихоходы. В городе была введена жесткая светомаскировка. Жителям предложили оклеить стекла на окнах полосками бумаги для крепости. Когда это было сделано, заставили заменить бумажные полоски на марлевые да так, чтобы они заходили на рамные переплеты. Люди поняли и переклеили.
Желающим гражданам выделили участки под дополнительные огороды за городом. Правда, пользоваться ими можно будет только с будущей весны. Что либо сажать в конце июня было уже поздно. Поощрялась покупка поросят на откорм. Мы все это сделали, как и другие люди. Война не шутит, карточная система на хлеб была сразу же введена, и это было гораздо жестче, чем письменная очередь за хлебом в конце 1939 года.
Тем временем, немцы стремительно наступали, наши сдали Львов, затем Минск. Настроение у населения падало. Вскоре над Геленджиком стали появляться немецкие самолеты. По ним стреляли зенитки, но они не бомбили, очевидно это были разведчики. Новороссийск бомбили почти каждый день. Часто оттуда доносился грохот, а ночью были видны вспышки и зарево.
В конце лета в районе Геленджика зенитчики сбили первый немецкий самолет. Его останки привезли в порт для дальнейшей отправки куда-то. Мы с ребятами с большим интересом их разглядывали. Но настроение было испорчено тяжелой аварией с нашим гидросамолетом. Возможно это были недавно прибывшие новички. Самолет взял разгон по бухте для взлета в сторону города, но почему-то не смог оторваться от воды и врезался в набережную как раз против улицы Прибойной. Все трое летчиков погибли.
Первая бомбежка города была 3-го ноября. Прилетел один небольшой бомбардировщик Ю-87 и бомбил порт. Ни во что не попал, все бомбы упали в море, зато наглушил много рыбы. Сразу же после воздушной тревоги народ сел в лодки и стал с удовольствием ее собирать.
Но Новороссийску -то доставалось всерьез, поэтому родители решили хотя бы разрядить переуплотненную квартиру тети Нины и вызвали оттуда к нам пожить детей тети Гали - Газель и маленького Вадима, а также бабу Раю..
Первый год войны мы пережили без особых затруднений и прокормили нашу увеличенную семью.
Вторая бомбежка Геленджика была в январе 1942 года. Поздно вече-ром, очевидно не целясь, самолет сбросил небольшую бомбу на окраине города. Бомба попала в тротуар и развалила рядом стоящий небольшой жилой домишко. Хозяева уцелели, потому что лежали под кроватью в соответствии с рекомендациями местной ПВО. Их завалило, но кровать спасла. После отбоя тревоги соседи их быстро откопали. Через дорогу стояла маленькая греческая церковь, у нее только вылетело несколько стекол.
Наконец, третья и последняя при мне бомбежка была ранней весной. Мы с отцом вскапывали огород в предгорьи и нам был виден весь город. Самолет прилетел с запада, пролетел весь город до восточной окраины и сбросил там две бомбы на какие-то сараи, затем развернулся и полетел через город на запад, где на окраине тоже сбросил две бомбы и улетел. Мы потом узнали, что ни жертв, ни разрушений серьезных не было. Вывод напра-шивался: бомбить он не хотел.
На другой день мы продолжали с отцом копать на огороде. Снова прилетел самолет, этот вообще не бомбил, но летал поближе к горам. Зенитчики открыли по нему огонь, но дело уже привычное, мы с отцом продолжали копать. Вдруг мы услышали нарастающий шипящий звук и шлеп! Это упал осколок от зенитного снаряда. Шипение повторилось еще и еще. Мы бросили копать и сели под большие кусты держи-дерева. Хоть они здесь были гораздо больше, чем в Новороссийске, но защитить от осколков, снаряда, конечно, не могли. Понимая это, я сидел беспокойно и через несколько минут пересел на другое место метрах в двух.. Шлеп! - совсем рядом. Когда самолет улетел, я быстро нашел этот осколок. Он лежал точно в том месте, где я сидел перед тем, как уйти оттуда. Осколок был с мою ладонь длиной и с полладони шириной. весь зазубренный. Я только представил себе: если бы... Осколок взял себе на память.
Школы города работали, как обычно. Часть нашей школы и наш класс тоже перевели в здание бывшей греческой школы. Там было совсем не плохо. Ввиду войны школьников поддерживали: и в большую перемену всем давали по мягкой очень вкусной булочке. Впервые пятые классы привлекли к нетрудным общественным работам. Мы ходили прибирать территории будущих госпиталей.
Все стали старше. Мне впервые понравилась девочка из нашего класса Надя Райникова. Все ограничивалось воздыханиями и любованием, никаких контактов не было. У меня в классе появился на почве интереса к шахматам новый друг Гера Легонько. Мы частенько бывали дома друг у друга. Его отец был офицером. На столе в гостиной у них всегда стоял графин с ви-ном.. Однажды Гера налил мне побольше полстакана мадеры и предложил выпить. "Хорошее вино, - сказал он, - не бойся, ничего не будет". Дома мне на праздники понемножку давали обычно сладкого. Мадера мне не очень понравилась: хороший аромат, но не сладкая. Как Гера и сказал, ничего со мной не произошло.
Немцы прорвались в Крым. Это было уже совсем близко. В Геленджике начали строить береговые укрепления для установки пушек. Впервые возник разговор о необходимости эвакуации геленджикских госпиталей. Однако, Крым нашим было очень жалко, там же Севастополь, главная база Черноморского флота с героическим прошлым. Севастополь и на этот раз героически держался. Чтобы облегчить его судьбу, а может и отбить весь Крым, наши высадили два десанта в Керчи и Феодосии. На кавказском побережьи и в войсках, и у населения было буквально ликоваение в связи с этим.
К сожалению войска в десантах продержались недолго и отошли на Кавказ. Вопрос эвакуации геленджикских госпиталей стоял все острее.. В мае категоричное решение было принято. Дома собрался семейный совет. После долгих обсуждений решили, что в эвакуацию с госпиталем поедет мама и я, это разрешалось, семья тети Гали возвращается в Новороссийск, а отец остается в Геленджике стеречь дом. Отец сказал: "Если даже придут немцы, я пожилой человек, вряд ли они со мной свяжутся".
Закопали хорошую посуду в саду и некоторые вещи, замаскировали кое что в доме, что -то подготовили к отъезду и стали ждать сигнала. Отцу еще надо было убрать урожай кукурузы и фасоли, на нашем огороде под горой , основных здешних культур, картошка здесь растет плохо. . .
ЭВАКУАЦИЯ
Наконец пришел старый мой знакомый корабль "Комиссар Фур-манов. По случаю войны все три мачты его и бушприт были спилены. Теперь он напоминал самоходную баржу, и только изящные обводы корпуса напо-минали о его благородном парусном происхождении. Маминому госпиталю была дана команда грузиться на этот корабль. Он был достаточно вместительным, поэтому госпиталь свободно поместился со всеми своими кроватями, матрасами, бельем, мебелью и остальным. Поместились и все сотрудники с немногочисленными родственниками и вещами.
29 мая 1942 года мы отплыли. Была чудесная погода. Морское дно было ясно видно до глубины метров 20-25, видели останки сбитого само-лета. Плыли мы .в Новороссийск и через два с половиной часа благополучно прибыли и пришвартовались к одному из глубоководных причалов в районе цементных заводов. Рядом стоял гигантский, но весь искалеченный транспорт. Из его трюмов такие же гигантские краны выгружали подбитые танки, требующие капремонта, а может и переплавки. Выгрузка шла прямо в железнодорожный состав. Наш госпиталь стали выгружать на причал. Потом на соседний путь подали железнодорожный состав крытых товарных ваго-нов нам, и началась погрузка госпитального имущества
В середине дня завыли сирены воздушной тревоги. Нам негде было прятаться, поэтому все остались на пирсе. Прилетел один самолет, загро-хотали зенитки и военные корабли. Но бомбежки никакой не было, видимо разведчик. Скоро он улетел, и все затихло.
В порту творилось напряженное столпотворение. Как тетя Нина в этих условиях нашла нас с мамой, как ее вообще пропустили в порт, осталось загадкой. Хорошо хоть жила недалеко. Она принесла нам ленивые вареники со сметаной. Побыла с нами минут сорок, потом распрощались, и она ушла, как оказалось надолго.
От работы новороссийского порта и железнодорожной станции осталось сильное впечатление. В предельном напряжении они слаженно работали круглые сутки, Вечером наш состав уже стоял на станции. Скоро нас подцепили три паровоза, два - спереди и один - сзади, поезд тронулся и ходко полез на перевал через горы на станцию Тоннельная, Там два паровоза отцепили и отправили назад в Новороссийск, а мы дальше ехали уже с одним.
Езда в товарных вагонах, конечно, не очень уютна. Хорошо хоть лето уже началось и было тепло. Самой главной проблемой было полное неведение, где, когда и на сколько будет следующая остановка. Не знали мы и вообще, куда едем конкретно.
Следующая большая остановка была уже утром в Краснодаре. Там нас накормили, и поезд пошел на Тихорецкую. В некоторых местах ехали не бы- стро, и к железной дороге выходили колхозники, очень трогательно нас провожали,: бросали в вагоны домашний пресный хлеб, букетики полевых цветов, мешочки с жареными кубанскими семечками.
В Тихорецкой стояли довольно долго. Это узловая станция, и все мы гадали, куда поедем дальше. Ростов отпадал, там близко немцы. Можно было ехать на Сталинград или Минеральные воды. Поехали на Сталинград и на следующее утро были в городе Сальске Ростовской области. Кто-то принял решение разгружаться здесь и развернуть госпиталь в одной из школ. Разгрузились и сравнительно быстро развернулись. Сотрудников разместили в каком-то большом общежитии..
Проходила неделя, другая, третья - ни раненых, ни каких-либо указ-аний сверху не поступало, кормили. Сотрудники, из которых 90 процентов женщин, а половина - молодые девушки, медсестры и санитарки, изнывали от безделья, каждый день с удовольствием ходили на местную степную речку купаться и загорать. Конечно, и я ходил. Наши девицы в своем обществе осмелели и , когда близко мужчин не было, купались голые. Меня они игнорировали. Тогда я перестал отворачиваться, подумал, что они просто красуются..
Наконец, пришел приказ: госпиталь свернуть и погрузиться в вагоны. И безотлагательно, как можно скорее. Было сделано, и мы поехали в сторону... Тихорецкой! Весь госпиталь гадал - зачем? Ведь можно было из Тихорецкой сразу ехать не в Сальск, а в то место, куда нас везут сейчас.
В Тихорецкой мы повернули в сторону Минеральных вод, но доехали только до Армавира, где пришлось увидеть большое стойбище законсер-вированных современных паровозов. "Достанутся немцам, - подумал я, - неужели нельзя было их собрать в состав и отвезти одним паровозом, куда подальше на восток?" В Армавире повернули на Туапсе, до которого тоже не доехали и остановились в большой кубанской станице Белореченской. Сей-час это город, как и Тихорецкая, Крымская, Лабинская и другие. большие станицы. Как и в Сальске, поступила команда: разгрузиться и развернуться в одной из школ. Сотрудников разместить на квартирах у местных жителей
Белореченская мне понравилась больше, чем Сальск. Чистенькая , зеле-ная расположена на большой горной реке Белой. За рекой густой, но светлый широколиственный лес. Госпиталь развернули, но опять потянулись недели ожидания и безделья. Теперь молодежь ходила купаться и загорать на Белую.
За основным руслом реки к лесу был большой остров покрытый травой. На нем обычно паслось небольшое стадо коз и был пастух . Как они перебирались туда через Белую, Бог их знает. Может жили где-нибудь с той стороны реки. Однажды на глазах у купающихся, белым днем из леса вышел волк, переплыл речную протоку, вылез на остров и насел на ближайшую козу. Та закричала, и только тогда пастух увидел беду. А волк драл козу до тех пор, пока пастух не огрел его палкой по спине. Волк не огрызался, не настаивал на своем, бросил козу, не торопясь, побежал к протоке и поплыл в лес.
Запомнилось, как совсем недалеко от окраины станицы, я нашел кладку перепелиных яиц, штук десять, и принес домой. Мы пошли с мамой на гос-питальную кухню, где повариха сказала: "Давайте я вам сделаю яичницу с помидорами". И сделала у нас на глазах. Такой вкуснятины я не ел никогда в жизни.
ДАЛЕЕ ПЕШКОМ
В Белореченской мы жили около месяца и еще успели, как и из Сальска, обменяться письмами с отцом. За это время положение на фронте в районе Ростова резко осложнилось, наши сдали Ростов, и мы ожидали со дня на день команды сворачивать госпиталь и ехать дальше, но вышло по-иному. Внезапно в послеобеденное время начальник и комиссар госпиталя собрали всех сотрудников и их родственников и объявили, что немцы высадили два десанта - около Армавира и неподалеку от Белореченской, Мы вынуждены оставить госпитальное имущество, часть личного и немедленно уходить пешком на Майкоп. С нами будут две конные телеги, по две лошади на каждой, поэтому каждому разрешалось взять с собой только один чемодан с самыми необходимыми вещами. Ехать будут только тяжелобольные. Всем надеть военную форму (ее выдали еще в Геленджике) и через два часа без опозданий быть здесь с вещами. "Излишние" вещи все оставили "на сохранение" у хозяев кто, где жил.
Около пяти часов вечера 1 августа 1942 года отряд строем с двума конными телегами сзади вышел из Белореченской. Командовал теперь комиссар - майор, единственный кадровый военный в госпитале. Я шел в строю со всеми, хотя из военной формы на мне была только пилотка.
Прошли мы километров десять, уже показался Майкоп. Комиссар увидел метрах в трехстах от дороги большую скирду соломы и решил там устроить ночлег. Послал в разведку медсестру и меня посмотреть нет ли там кого и сухо ли. Мы быстро обернулись и доложили, что ночевать мож-но. Тогда вся наша колонна повернула туда.
Комиссар принял решение идти в основном ночами. Как он объяснил, хоть нас и ни разу не бомбили на пути от Геленджика до Белореченской, сейчас нападения с воздуха могут быть, немцы гораздо ближе. Всем было велено спать, потому что подъем будет ранний.
Нас подняли в три часа ночи. Короткие сборы, мы вышли на дорогу, построились и двинулись дальше. Скоро был Майкоп. Здесь можно было повернуть на Туапсе или на Лабинскую, других дорог не было. Я любил географию и хорошо знал карту Краснодарского края. Через Лабинскую можно было придти в Армавир, где, по идее, сейчас немцы, или в высо-когорные районы, откуда возвратиться можно лишь той же дорогой в Лабинскую. Я ждал напряженно, куда же повернем? Повернули на Лабин-скую. Спорить с комиссаром я побоялся, может он просто знает то, чего не знаю я..
Чем дальше мы шли , тем больше нам стало попадаться встречных машин и повозок Но хоть бы одна нас обогнала по направлению к Лабинской. Недоумение в отряде росло. Мы прошли после Майкопа километров 10 - 12, как около нас остановилась встречная легковая машина с военным началь-ством . Подозвали нашего майора и о чем-то коротко с ним переговорили. Он виду не подал, но повернул наш отряд в придорожный реденький лесок и объявил привал до вечера . Недалеко был ручей, стали умываться и мыться. Повара разжигали костер, чтобы варить кашу. Все устали, поэтому основная масса отряда легла спать.
Часа через два всех подняли есть кашу. Поели и легли досыпать. Вечерело, когда командир поднял нас. Он объяснил, что в Лабинской нем-цы, поэтому идти надо назад в Майкоп и далее на Туапсе. Вопросов не было, потому что в них теперь уже не было смысла. Опять построились и пошли в Майкоп. Позади слышалась далекая канонада и были видны сполохи.
Майкоп прошли уже в темноте. Немного посидели отдохнули и пошли дальше. Шли еще часа три, очень устали. 25 километров вроде не так уж много, но ведь шли не солдаты и не спортсмены, были и пожилые люди. Выбрали подходящее место, и командир объявил большой привал.. Все тут же повалились спать.
.Спали часов до десяти утра, а , когда вставали, наблюдали драматичную сцену. Один из наших докторов взял с собой в эвакуацию охотничью собаку - пойнтера. Не знаю, была ли у доктора семья, но пес был умница, всех нас знал и вел себя интеллигентно: не приставал , не надоедал, хотя досыта не ел. От этого и длительной ходьбы он ослабел. Мы ночевали на небольшом холме, с одной стороны которого был слегка наклонный обрыв. Доктор с собакой спали около обрыва. Утром пес как-то оступился от слабости и покатился под обрыв и катился до самого низа. Ничего с ним не случилось, сам пришел в лагерь, но на него жалко было смотреть, он не знал, куда девать глаза со стыда за свою слабость. Многие ему дали по кусочку еды и накормили досыта.
Были и новые проблемы. Два или три человека растерли ходьбой ноги до крови и идти не могли. Командир-комиссар разрешил им ехать на телегах с чемоданами и осмотрел обувь у всего отряда, подсказав, что нужно делать чтобы подобное не произошло.
Решили рискнуть и идти днем. Дорога шла по очень живописным местам кавказского предгорья, лес всегда был рядом, в случае чего, легко можно было укрыться. В этот день прошли много. И был еще один ночлег и еще переход, после чего мы пришли в небольшой городок Апшеронск.
Поскольку у нас несколько человек хромало, местные жители встретили нас причитаниями, как раненых с фронта. Местные власти тоже встретили хорошо: разместили по домам, решили с питанием и даже организовали в клубе для горожан и нас концерт передвижной фронтовой бригады артистов, которая в эти дни остановилась в Апшеронске, Наш командир решил сделать привал на полтора суток, две ночи и день, чтобы люди отдохнули, помылись и подлечили ноги. Наш обоз и несколько человек с ним командир после первого ночлега отправил вперед, чтобы опережать нас на день, Зачем он это сделал, мы узнали потом.
После второй ночи в Апшеронске сладкий отдых кончился, и мы пош-ли дальше. Следующая большая остановка будет через 22 километра в поселке Ходыжи. Шли опять днем и никто на нас не налетал. Видели только, как со стороны Туапсе в сторону Майкопа невысоко пролетел большой четы-рехмоторный самолет,. от хвоста которого шла длинная струя дыма. Самолет не падал и летел ровно. Может летчики пытались дотянуть до конца предгорий и лесов, чтобы аварийно сесть на ближайшее кубанское поле. В книжках видов самолетов такого я не видел ни среди немецких, ни среди наших. Опознавательных знаков разглядеть не удалось.
В Ходыжи пришли в третьем часу. Нас опять встречали причитаниями, потому что хромало уже человек двенадцать. Удалось пообедать и часик отдохнуть. Потом командир собрал всех и сказал: "Дальше идти мы не сможем, у многих растерты в кровь ноги. Сейчас мы пойдем на шоссе и я буду силой вас рассаживать по два-три человека на проходящие машины. Друг-друга ждем в Туапсе на железнодорожном вокзале. Телеги с вашими чемоданами завтра будут там же"
Пошли на шоссе. Там командир-комиссар вынул пистолет и начал останавливать машины. Получалось, 90 процентов машин брали от одного до трех человек наших. Маме, старшей медсестре и мне досталась полуторка, груженая чем-то мягким, но не долго мы радовались. Проехав 12 километров, машина остановилась. Из кабины вышел лейтенант и сказал: "Вам придется сойти, машина перегружена, горная дорога, ночь. Мы можем вообще никуда не доехать".
Мы слезли с машины в полном унынии. Это была какая-то деревня. Уже стемнело, но не видно ни огонька. Еще более поразило, что не видно людей и не слышно голосов, хотя совсем не поздно. Было жутко. Мы прошли сколько-то по дороге и увидели неподалеку грузовик- фургон. Пошли к нему и оказалось, что фургонов два, один тащил другой на буксире, да видно что-то случилось с тягачем. Оба шофера при свете переносной лампочки возились в его моторе...
Нас они встретили неласково, оба были злые из-за аварии. Но когда нам удалось, наконец, рассказать кто мы такие и как сюда попали, они смягчились. "Ладно, - сказал водитель тягача, - мы вас возьмем, когда починимся, но ждать придется долго". Мы были безмерно рады твердому обещанию, а ждать были готовы сколько угодно.
У шоферов мы узнали, что деревня называется Куриная, сразу за деревней большой мост через реку. Вчера днем немцы несколько раз бомбили этот мост, но безуспешно, а жители ушли из деревни в лес, потому что доставалось и деревне.
Часа через два водитель нас позвал: "Садитесь, поехали" Мы залезли в фургон и сразу задремали. Рано утром водители остановили машины и ста-ли готовить себе завтрак. Мы предложили им сало, ничего другого у нас не было, а у них - каша-концентрат. Тогда они предложили позавтракать вместе, и мы все поели. К середине дня мы уже были в Туапсе на вокзале.
Больше всего я был рад морю. А ведь, если бы мы пошли на "Комиссаре Фурманове" из Геленджика не в Новороссийск, а в Туапсе, то были бы здесь еще до конца того же дня 29 мая, а сейчас было 7 августа и все госпитальное имущество потеряно.
На вокзале встретили своих, получили вещи с телеги. Обе были уже здесь. Вскоре командир решил вопросы с билетами, и мы пошли садиться на пассажирский поезд. Железнодорожные пути были забиты товарными соста-вами с танками, пушками, цистернами с горючим, товарными вагонами неиз-вестно с чем. "Самое время бомбить", - со страхом подумал я. И тут завыли сирены воздушной тревоги, но мы все равно сели в вагоны, бежать куда-то было слишком далеко.
Прилетел один самолет, видимо разведчик . Зенитки начали стрелять, но самолет не бомбил , а дал круг над Туапсе и улетел. Многие причитали: "Скорей бы уехать... Скорей бы уехать от этого места..." И поезд действительно вскоре тронулся и мы уехали из Туапсе. Кто-то из отставших потом рассказывал в Адлере, где все наши полностью собрались, что только мы уехали, как прилетели несколько самолетов и сильно бомбили железно-дорожную станцию.
Дорога здесь была одна: по берегу моря через курортные поселки в Сочи - Гагры. Все наши были настолько измотаны, что было не до красот , спали до конечной остановки в Адлере. Дальше железная дорога была только до Гагр. Видимо тогда уже не ходили туда даже пригородные поезда. Поэтому наши руководители добивались хотя бы грузовых вагонов и добивались целых три дня. Мы в это время жили под деревьями на каком-то пригорке. Хорошо, что было лето. Я и кто хотел хоть накупались в море досыта.
В принципе, можно было доехать на автотранспорте по шоссе Ново-российск -Батуми, на которой было очень интенсивное движение. Появилось много американских грузовиков "Фордов", "Доджей" и "Студебеккеров". Они резко отличались от наших машин скоростью и современным видом. Но у нас уже был отрицательный опыт посадки на машины в Ходыжах. Ока-зывается высадили ночью на дороге не только одних нас. Руководство не хотело рисковать.
Наконец, для нас выделили две относительно чистые платформы и на четвертый день жизни в Адлере мы выехали в Гагры.
ГРУЗИЯ - 1942
Через час-полтора мы были уже в Гаграх и устроились на холме около порта под деревьями, как в Адлере. Железная дорога здесь кончалась, и в Сухуми можно было попасть только автотранспортом или морем. Мы с интересом ждали, как же наше руководство решит этот вопрос. И ждали, как в Адлере, три дня. На четвертый день в гагринский порт пришел буксир, и нам скомандовали садиться на него. Было недалеко, и мы быстро погрузились. Вскоре он отошел, прицепил большую баржу, которая его ждала на рейде, и мы двинулись черепашьей скоростью на Сухуми. Видно баржа была тяжело груженая. Время было около часу дня.
Так мы плелись до вечера и всю ночь. И утром до Сухуми было еще далеко. Кок сварил вкусный наваристый борщ и накормил команду и всех нас. И тут появился немецкий самолет. На носу у буксира был установлен, как зенитный, пулемет "максим" только без колес и щита. Очевидно стрелок из команды к нему быстро подошел, снял чехол и приготовился стрелять. Но самолет летел достаточно высоко и совсем не думал на нас нападать. Пролетел над нами и удалился в сторону Сухуми.
Прибыли мы туда примерно к часу дня, то есть через сутки после выхода из Гагр. Обычные теплоходы проходят это расстояние за 2-3 часа. Сухумский порт и рейд были забиты кораблями. Не случайно сюда летал немецкий самолет-разведчик. Подойти к какому-нибудь причалу было некуда, поэтому нас брали с буксира портовым катером Высадили и предложили пока разместиться на приморском бульваре неподалеку от порта.
Только мы разместились, как завыли сирены воздушной тревоги. Прилетели 6 "юнкерсов-88", и драма разыгралась прямо у нас перед глазами. Весь рейд с кораблями был виден, как на ладони. "Юнкерсы" по очереди пикировали и бросали по одной видимо крупной бомбе, потому что большие морские корабли раскалывались пополам и уходили под воду в считанные минуты..
Было очень страшно. Ничего подобного ни я, ни весь персонал госпиталя не видели ни в жизни , ни даже в кино. 5 "юнкерсов" по одному разу спикировали и утопили 5 крупных кораблей. Шестой спикировал на пассажирский теплоход типа "Чехов", но видно бомба была небольшая, хоть он и попал. На теплоходе вспыхнул пожар, Команда стала его тушить, и теплоход зачем-то пошел в открытое море. Пассажиров на нем не было. "Юнкерсы" улетели. Все это время наш комиссар бегал по расположению сотрудников госпиталя с пистолетом в руке и заставлял всех ложиться, но люди словно остолбенели и в лучшем случае сидели не имея сил оторваться от ужасного зрелища.
Потом нас разместили по квартирам жителей на ночлег. И опять воздушная тревога. Три самолета бомбили .просто город, жилые дома, хотя в порту объектов было еще достаточно. Наша хозяйка , как и все население в панике. Это была первая бомбежка Сухуми. Пытаемся успокоить хозяйку и никуда не идем из квартиры во время воздушной тревоги.
Сочи, Адлер, Гагры пока не бомбили ни разу, Говорят, что немцы берегут их для себя. Но они так им и не достались. Выходит сберегли для нас.
Утром пошли строем в военной форме и с вещами на вокзал. В небе кружили два наших истребителя И - 16. Где же вчера они были? Идти по городу, когда они в небе, было, конечно, спокойнее. По дороге видели результат вчерашней бомбежки города. Красивый четырехэтажный дом наполовину развален. В уцелевшей половине все вещи видны в квартирах. Других развалин на нашем пути не было, хотя, как говорили жители их было несколько.
На вокзале мы расположились в конце тенистой улочки, впадающей в привокзальную площадь. Наши истребители улетели. Буквально через полчаса - воздушная тревога. Прилетели два Ю - 88 и с истошным воем начали пикировать на железнодорожные пути - один и прямо на нас - другой. Мы попрыгали в придорожные канавы и улеглись там. Хорошо, что было сухо. У меня перед глазами были мужские ноги в ботинках. Более высоким тоном завыли бомбы. Ботинки передо мной затряслись тряской. Раздались два взрыва, один - где-то совсем рядом, другой - подальше.