Каждое утро она сбегала со ступенек парадного крыльца клиники и бежала через старый больничный парк мимо пустых фонтанов, припорошенных серым питерским снегом. Выбегала на дорожку вдоль трассы до заброшенного кладбища. За кладбищем, у пруда с черной водой снимала одежду. Нагая она подрагивала, входила в ледяную воду, окуналась до плеч, делала несколько плавательных движений, затем одевалась, не вытираясь, и бежала обратно.
В один из дней на крыльце её ждал дежурный врач.
- Что вы себе позволяете? Это вам не турбаза! Вылетите отсюда в два счета! - прошипел он возмущенно. Она сразу ему не понравилась. Он дежурил, когда она поступила в клинику. Она не заглядывала в глаза, не спрашивала, как долго продлится лечение и когда ее будет осматривать профессор. "С этой ничего не возьмешь", - констатировал он про себя. И поместил ее в самую населенную палату к старушкам - льготницам. "Ничего, ты еще прибежишь ко мне", - подумал. И почти угадал. Она подбежала к нему, приостановилась, выслушала его, кивнула: "Простите", - и прошла к себе в палату.
Раздавая лекарство, сестричка сообщила, что завтра будет обход профессора. Прочитала ее фамилию: "А вам завтра еще на осмотр!" - добавила весело . Бабульки в палате сразу загудели. Некоторые лежали здесь месяцами и не первый раз. Профессора они любили. Он был старше любой из них. Всегда величал их "красавицы мои". Щипал шутливо за попы. Разносил в пух и прах молодых врачей за малейшую халатность, стоило только пожаловаться.
Со всех сторон посыпались советы. Завтра ничего не ешь, голуба! Упроси сестричку, пусть она тебе сделает клизму, смеялись бабульки. Не лезь к нему сразу с вопросами. Не бойся он грубый, но добрый. Спрашивай, когда он скажет: "и не спрашивайте, сколько мне осталось". Он всегда так говорит, когда разберется. Она благодарно слушала пенсионерок. Собственно, она легла в клинику только ради этой консультации. Она слышала выступление профессора на каком-то экологическом городском форуме. По рядам пронесся шепот: "Медицинский бог!"
Он был похож на Бога. Старый, с неукротимым взглядом, устремленный вверх, он парил над всеми. Она слушала его выступление: "Тысячи детей больных лейкемией!" "Если не он, то никто", - без особых сомнений вдруг решила она. Несколько просьб, звонок шефа и она - в клинике. Сестричка разложила стерильные инструменты для осмотра, распаковала несколько хирургических перчаток, прикрыла форточку и вышла из смотровой. Все знали, что профессор любит один на один беседовать с больными. Краем глаза он наблюдал, как она раздевается, забирается на кресло. Поставил смотровое зеркало, почувствовав, как она сжалась от прикосновения холодного металла. "Страстная, горячая, но слишком чувствительная и ранимая", - подумал он, довольный своей мужской проницательностью.
- И так, - он положил ладонь на её живот. Ему нравились такие животики. На тонкой коже были следы растяжек после беременности. Хотя выглядело не эстетично, но почему-то трогало его, пробуждая теплоту в руках. Он всё прочитал в истории болезни. Но хотел услышать, как об этом будет говорить она сама. Он спрашивал о беременностях, об абортах, о том, как проходят месячные. Она лежала смирно у него под руками. Отвечала просто. Даже смотрела не на него, а куда-то в потолок, будто прислушиваясь к его голосу и рукам.
Ему не нравилось то, что он увидел. "Операция?" - он глянул на нее, - жалко" Она слушала его вопросы, прикосновения пальцев. Лицо профессора было совершенно неподвижно. Но нотки в голосе были тревожные. Этого было ей достаточно.
- Ну-с, только не спрашивайте, сколько вам осталось, - пошутил он - об этом не знает даже Бог.
- А вы откуда знаете? - попыталась пошутить она в ответ, - У вас там связи? - приподняв брови, показала на небо. Замолвите за меня словечко? - улыбнулась, посмотрев ему в глаза.
- Замолвлю, - неожиданно серьезно ответил он, вдруг назвав её по имени. Но это было не её имя. От неожиданности оба вздрогнули.
Профессора никто не мог назвать романтиком или, тем более, мистиком. Он верил в кровь и плоть. И точно знал, когда человек умирает, то он перестает существовать. Последнее время его не покидали далекие воспоминания и странные мысли. Он вспоминал свою первую и последнюю, как потом выяснилось, любовь. Бывало, сожалел, что больше ни одна женщина не вызывала в нем такого трепета. Она не была какой-то особенно искусной, но, погружаясь в нее, он испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение. Это была его любимая девочка, с ласковым и тихим взглядом, который никуда не звал и ничего не
обещал. Она была маленькая и хрупкая, как подросток. Новая пациентка была высокая и спортивная. Это было две женщины, ничем не напоминающие друг друга. "Старею, - думал он, - умру скоро".
Они учились на последнем курсе медицинского института. Её семья собиралась эмигрировать. Они расставались легко. Один раз она горько плакала у него на плече. Он помнил, что гладил её по волосам, целовал, но не просил остаться. Для него было важно, чтобы она осталась сама, без обещаний и клятв. Через год она уехала. Он почти ничего о ней не знал. Она уехала, и он думал о ней как о прошедшем. Лет двадцать спустя пришло сообщение, что она болела и умерла. К тому времени он считался одним из ведущих специалистов, у него было своё отделение, пусть маленькое, но лучшее в стране. Ему сказали, что она слишком поздно спохватилась, когда уже ничем нельзя было помочь. Он был в ярости. Он сидел в своем кабинете за столом, положив голову на кулаки, и плакал от бессилия: "Почему, она не приехала? Почему не позвала"? А спустя некоторое время, бреясь перед зеркалом, глядя себе в глаза четко произнес: "Она заболела, потому что не смогла жить без меня". Это был его вывод, и это его приговор себе. С этого момента, женщины не возбуждали его. Он встречался с ними, выполнял их желания, и ни одна ни разу не спросила, в чем причина.
Далеко за полночь спортивная пациентка вышла из ординаторской. Там стоял компьютер. Как-то она помогла составить квартальный отчет зав. отделением, который мучался с таблицами. Теперь ей разрешали пользоваться компьютером после рабочего дня, когда все врачи уходили. Рядом в кабинете профессора горел свет. Она нерешительно потопталась у двери. Постучалась и услышала: "Войдите?". Кабинет был просторный. Ближе к окну стоял массивный письменный стол. Горела настольная лампа, и блестел полированным мрамором письменный прибор. У двери стояли черной кожи диван, два кресла и огромный телевизор на полу. Профессор сидел на диване напротив выключенного телевизора. "Войдите", - повторил он, едва взглянув на нее. Она вошла и остановилась, не зная, что говорить дальше, поводя неловко плечами. Он приподнял голову, несколько мгновений смотрел на нее задумчиво. Его лицо разгладилось, сквозь опущенные веки проступила улыбка. Она напомнила ему нахохлившегося воробья. Густые волосы, угловато выставленное плечо. Она едва заметно переступала с ноги на ногу. Даже не переступала, а попеременно сгибала коленки как нетерпеливый ребенок.
- Ну, иди сюда, воробышек, - от души улыбнулся он. Она сделала два шага и тихо осела, не справившись с собой. Зарыдала в голос, искренне, по-детски подвывая. Она уткнулась ему в руку и плакала. Он гладил её по волосам, улыбался и повторял: " Поплачь поплачь, маленькая."
Трудно сказать, сколько прошло времени. Она чувствовала его руки, которые равномерно поглаживали ей волосы.
Профессор почувствовал легкость и покой, как будто что-то отпустило его. В теле появилось мягкое тепло. Она перестала плакать и подняла мокрое лицо, не решаясь глянуть ему в глаза. Она смотрела вниз и пыталась ладонью растереть мокрое от слёз пятно на его рукаве. Он улыбался, немного сжал её руку и приложил себе между ног. От неожиданности она подняла глаза блестящие от слез, почувствовав возбужденный мужской орган. Лицо профессора казалось молодым.
"Видела?!" - торжественно произнес он.
"О-о-оо-о", - протянула она в ответ, засветившись улыбкой.
"А ты думала!" - он отпустил её руку и сказал с ударением, - а ты БУДЕШЬ жить"! Они смотрели друг другу в глаза, секунду или минуту, может быть больше. Это был тихий и спокойный, никуда не зовущий и ничего не обещающий
взгляд.
"Иди, бегунья" - подтолкнул он её к выходу. Она оглянулась и закрыла за собой тяжелую дверь. Утром, после завтрака клинику облетела весть. Профессор умер ! Его нашли перед утренним обходом, сидящего на диване у себя в кабинете, перед выключенным телевизором. Лицо было спокойным, морщины разгладились, глаза были закрыты.
Маленькая больничная церковь, где поставили тело для прощания, утопала в цветах. На подъезде к клинике, еще за километр негде было припарковать машину. Здоровые, больные, люди плакали. В больничном корпусе было совсем тихо. Больные почти не разговаривали друг с другом. Она спустилась с больничного крыльца. Она думала, что надо, но не могла себя заставить подойти к гробу и попрощаться как все. Сама мысль об этом была ей невыносима. На улице плотно стояли люди и машины. Делая шаг за шагом, касаясь плечами кого-то, она шла, не различая ничего вокруг.
Женщина двигалась, едва заметно замедляя свой шаг. Окружающие невольно расступались перед ней, чувствуя непреодолимость странного замедленного движения, его непрерывность и устремленность. Казалось, еще шаг, другой и ее тело остановится в воздухе, ступни застынут и не вернуться на землю. Неожиданно завыли охранные сигнализации машин. В общем, шуме кто-то крикнул: "Женщина упала". Она не упала, она мягко опустилась на землю в последнем движении. Немного вытянула тело, скрестив руки на груди, и замерла. Кто-то наклонился над ней, кто-то несмело шлепнул по щеке.
Ее наполняли ощущение тихого покоя, свободы от тяжести и глубокой радости. Как-то она уже "летала". Тренер по восточной гимнастике остерегла тогда: "Нельзя без подготовки, можешь "не вернуться".
Она еще видела и слышала людей внизу. Но они были далеко. Мысли не выражались. Что-то теплое притягивало и было ей ответом. Тепло окутывало тело и смешивалось с сознанием, рождая ощущение полного и бесконечного пространства. Не было привычных ограничений тела. Сознание и тело переливались, искрились, переплетались, бесконечно меняя форму и состояние. Последнее мгновение, последний вздох и последняя мысль, с которой она боролась и прогоняла: "Ты будешь жить"! ТЫ БУДЕШЬ ЖИТЬ. Она задержала последний вздох, заставив легкие расправиться, с сожалением и усилием открыла глаза. Ей делали укол прямо через одежду.
- Я могу подняться сама, - она сопротивлялась. Врач, сделавший укол, недоумевающе взглянул в ее зрачки. Он мог спорить с кем угодно, только что она была мертва. Он помог ей подняться, и придерживал, пока она приобрела равновесие. Она прошла в палату, легла и уснула без сил.