Аннотация: Новелла из цикла "Евреи Города Одессы и другие рассказы".
* * *
Что Бог ни делает, всё к лучшему. Либо он просто шутит.
Вот у нас приключилась история... Давно уж. Но это случилась такая быль.
Не верите, и не настаиваю. Как говорил покойный кучер Иохим, всегда настойчивы одни только круглые идиёты. Не хотите слушать, помидорку можете съесть.
Было это... А-а, кому нужны сейчас история с географией?!
Это было у моря, где ажурная пена... Да-да - Северянин, чтоб он был здоров.
Припоминаете всемирный потоп? Так это сразу, когда просохло, Бог вернул назад море и солнце, чтобы молдаване снова построили глиняный дом на берегу, а греки сплели сеть, выдолбили лодку и привезли из Турции контрабанду.
Столько дел, столько дел - и про спасибо некогда вспомнить.
Повезло: потоп смыл все наши грехи! Что вы так смотрите? Уже и Богу не доверяете?
Сами тогда у него и спросите... вон там, видите? Это мы Воздвиженскую церковь проезжаем.
Да, так я опять о потопе! С тех пор, как армянские евреи причалили в Ноевом ковчеге к вершине Арарата, и по наши скучные дни у старого Федота Товеляна так и не появилось ни жены, ни настоящей фелюги.
Никто не припомнит, чтобы они были когда-то - значит, вовсе и не было их. Что определённо было у Федота, так это нестойкий ум и две дочери. Дочерей звали Ася Федотовна и Фира.
Почему вторая без отчества? Все думали, что Фира со своим норовом до отчества таки не доживёт.
Нрав у Фиры был южный, немножко растрёпанный. Рявкнет, бывало, басом: пшли вон, нахлебники! - мухи и нищие так и катятся с-под окон врассыпную.
Родословная у дочерей была довольно смутной.
Так же, как и у всего населения южной России.
По маме девочки были евреи и немножко курды, по папе - откровенные гои. Русские оболтусы плюс армянские прохвосты, если говорить поконкретней. Путаница кровей, само собой, породила нескончаемую войну народов.
Когда сёстры ссорились, а ссорились они почти каждый день, Ася Федотовна, словно истинный муж гнева, обрывала Фире височки в чёрных локонах и кричала прямо в туманные Фирины очи:
- Ты грязная, тупая кацапка!
- Почему тупая?! - всякий раз обижалась Фира. - Я уже неделя как пишу в строчку и складываю в столбик! Если бы семинарист Гришка, этот поц, реже лазил под юбку...
- Вертела я в корыте, что ты там уже неделю в сорочку складываешь! - сообщала Ася и снова приступалась драть Фире височки.
Зато если Фира побеждала, помотав кулаком со светлой Асиной косой - такая коса была, я вам скажу! Ну и кулак Фирин, тоже ничего себе был экземпляр... - так Фира визжала на всю округу, будто молочное порося:
- Ася, ты мерзкое быдло и жидовская тварь!
- Почему мерзкое?! - с упрёком отвечала Ася, украшая царапины на щёках остатками свекольного сока. - Завсегда с тобой суматоха. И кое-кто будет здорово не согласен...
- Заглохнете вы когда-нибудь, черти не нашего Бога?! - кричали Товелянам из-за плетня соседи Храпуновские, Ося и Муся. - Устроим вам лозняком запорожскую сечу!
Старый Федот Товелян всю жизнь берёг себя для лучших времён.
Поэтому он только мычал в окно, заслышав звуки очередного скандала:
- Дочи-дочи... Делайте мне покой! Это вам апартмент, а не заведение "У Тёти Гути" на Малой Арнаутской... Или я уже зову полицмейстера?
И девочки вежливым хором отвечали ему:
- А ну, закройся - ты, армяш неумытый!
Скажите, чем не Пятый Интернационал?
В остальное время сестры, как могли, жили душа в душу.
Что его и было-то, остального времени...
Когда округа заметила, что Ася хороша в бёдрах, а Фира в грудях, зачастили на двор сваты да женихи.
Хороши были сёстры!
Как сейчас вижу: золотистые, гладкие, смуглые. Стоят посреди двора, подбоченясь, будто полированные бокалы из рыжего янтаря с витрины ювелирной лавки старого Гирша Тартаковера...
От великого женского ума и совета бывшего дорогобужского раввина взяла Ася Товелян себе в мужья главного губернского чекиста, уездного комиссара товарища Шнеерзона.
Венчалась пара на еврейский манер, а то как же...
Потом уже на советский.
Фира тоже не лопухнулась - получила мужа в большом городском соборе! Белокурого красавчика-пошляка.
Как его... ну, конечно! Вышла наша Фира за Лёвчика Врубеля.
Звал его весь город, от собаки до возчика - Лёва-Кочумай.
Щипач и фармазон был Лёвчик. Такая уж доля ему весёлая выпала.
До чужих денег Кочумай был сам не свой. Не ходил на пляж: не мог видеть рядом полуголых людей без карманов!
В остальном, конечно, редкостной души был человек.
Дурацкое имя Кочумай ему не по наследству досталось.
Били на пасху Лёву ямщики в трактире, пока он не крикнул, выплюнув сразу три зуба: всё, земляки - кочумай! Хватит, то есть.
Так и повелось: Кочумай да Кочумай!
Одна только Лёвкина мама, случалось, кричала ему в сердцах по фамилии:
- Врубель, скажи, если ты умный: ну почему твой папа не издох в своей колыбели?! Чтоб он был здоров, где бы сейчас ни был...
Скажите, какая наивность! Откуда ребёнок знает.
Революция не разбросала Федотовых зятьёв - наоборот.
Вот она, быль, и началась... Как вышло-то.
Двадцатый век. Двадцатый год. Не стало в одночасье ни богатых, ни бедных.
Революция всех сделала нищими.
Лёва бросает щипать трактирных по мелочам и идёт в лавочку Тартаковера с наганом и задумчивым лицом, то есть человеком, изменившим профессии.
Тартаковер был кто угодно, только не полный идиёт!
Он оставляет на полчасика в спальне свою нежную кралю, Нюсю-белошвейку, она ему понятно где узоры вышивала.
Идёт вниз и отдаёт Лёве пощипать две ювелирных витрины.
Потом Тартаковер делает вид, что ключами в сейф ему никак не попасть, и вообще готовится упасть в обморок: ой-ой, я тут, но где-то уже не с вами...
Большой был артист Тартаковер - не зря пережил в Париже двух молоденьких жён!..
- А если я тебе ногу прострелю, старик, ты мне откроешь? - спрашивает гада Лёвчик.
Тартаковер крепко задумывается над вопросом.
Нюся в спальне всё слышит.
Она молчит, пугается и ждёт выстрела.
Тут разговоры обрывает дверной звонок: дзынь-дзынь!..
А это уездному комиссару ЧеКа товарищу Шнеерзону, вечно гулявшему с маузером в деревянной кобуре и двумя поцами в чёрной коже, приспичило узнать: не попадутся ли в витрине Тартаковера камушки, рыжевьё и разные цацки, взятые ономнясь тремя молдаванами из имения полковника Лыщатого?!
Кожанки входят, Тартаковер кланяется.
Вопрос ювелиру задан.
Гирш молчит, соображая, как бы половчее соврать чекистам.
Лёва прыгает к лестнице и прячется от Шнеерзона наверху, в спальных гардинах Тартаковера.
Забившись в портьеру, он начинает молиться на фотографическую карточку товарища Луначарского, чтобы черти унесли комиссара подальше от Тартаковера.
Все в городе знают, что Шнеерзону с компанией разрешено найденного при обыске грабителя моментально шлёпнуть на месте.
Грязная у чекистов работа, а грязь - это тяжёлый труд!
Революционный долг сполнять, это вам не в тапки нагадить.
Погружённый в молитвы Лёвчик неожиданно замечает Нюсю в одном одеяле и отблесках одинокой свечи.
Кочумай смекает, что двери в спальне можно таки замкнуть на ключ и ни о чём не беспокоиться.
В два прыжка Лёвчик летит и запирает двери.
Нюся делает лицом - ах, кто это?!
Лёва, не будь дурак и быстро раздевшись, тем же аллюром перебирается под крупную Нюсину грудь и несомненных размеров перину. Надо же постараться и успокоить девушку.
Шуметь в будуаре Тартаковера нечем, но всё-таки началось там у них немножко шума.
Узоры ювелиру - они, конечно, узорами... Но на яблочный штрудель с Кочумаем Нюся не рассчитывала!
Нерешительная она.
Против Фиры жидковата будет Нюся в бёдрах - двух минут на кулачках не выстоит.
Тартаковер, стоя в прихожей, слышит невнятный шум наверху.
Ювелир оплывает потом и жмурится, словно его щекочут.
Половина одиннадцатого, а в лавочке - какой-то нездоровый ажиотаж. Будто это уже не лавочка, а разгромленный кабинет мелитопольского градоначальника после весёлого налёта махновцев!
Тартаковер берёт любимый подсвечник под дутую бронзу и ведёт Шнеерзона показывать единственную свою пустую кладовую.
В это время Нюся на радостях опрокидывает резвящейся ногой единственную в спальне свечу, и очень удачно - прямо на портьеру.
Вот оно когда загорелось, так загорелось!
Как на пожаре.
Лёвчику стоило бы в окна уйти, но рамы у Тартаковера накрепко забиты гвоздями.
К дверям из-за жара тоже не подлезть. Дилемма...
Шнеерзон слышит крики и ощущает потянувшийся сверху запах лёгкого дыма. С чекистской прозорливостью товарищ комиссар понимает, что поджог затеян хозяином лавки с целью злостного сокрытия улик.
Комиссар товарищ Шнеерзон поднимается в спальню, на раз-два сносит плечом закрытую дверь и арестовывает в дыму и пламени голую Нюсю, а совокупно и погрустневшего Лёвчика.
Однако тут на Шнеерзона падает семисвечовая люстра и сильно осложняет ему картину происходящего.
Чёрные кожаные революционеры, крича и паля из наганов, бегут уже за бочкой с пожарными.
Вы бы видели эту бочку! Колодец без дна. Пустыня Сахара...
Шнеерзон лежит себе тихо-спокойно и ни о чём таком давно не мечтает. Он, судя по всему, готовится увидеть покойных дедушку Ицхака и бабушку Цилю. Им явно есть что ему сказать.
Сообразив, что гроза временно миновала, Лёвчик выталкивает Нюсю на лестницу: беги себе что есть духу!
По-прежнему голая, Нюся что есть духу ползёт на карачках.
Я бы с Нюсиных "на карачках" писал картину - да кто ж её заценит: кругом развешан голый авангардизм...
Тартаковер зверем воет на улице, приплясывая у кипящих заревом окон, словно вилюйский шаман.
Всё у него, у гада, полностью застраховано!
Однако промашечка вышла: Советской власти страховые выдумки, полученные при царском режиме - один сплошной пережиток, то есть попросту до лампочки. Л
ёвчик, не размышляя никогда головой, берёт тогда на плечи неподвижного Шнеерзона, что удаётся не сразу.
Шнеерзон - двухметровый еврейский бугай с бычьей шеей, а Лёва - субтильный расейский блондинчик с вечно смеющимся лицом.
Что поделаешь: деверь деверю - поневоле свой!
А своего Лёвчик не бросит.
Вытащил Кочумай Шнеерзона - причем практически нетронутым...
А Тартаковер, по слухам, уволок из огня пару-тройку самолучших брильянтов плюс заграничный паспорт.
Врут, наверное: паспорт завсегда купить можно...
В общем, все выжили, а лавка сгорела.
Нюся уехала в деревню, с позором и выходным пособием от Тартаковера. При всех облавах Шнеерзон прятал Лёвчика в деревне, у дальних еврейских родственников.
А Лёвчик, семнадцатью годами позже, во время чистки внутренних органов, почти два месяца кормил и укрывал Шнеерзона в катакомбах...
Рассказывали как-то заезжие циркачи, что обе семьи теперь в Румынии.