Например, у вас умирают мама, папа и, одновременно, муж. Предполагается: если больных объединить в одной квартире, то так удобнее за ними ухаживать: не надо мотаться на долгих поездах ОЖД, ЮВЖД. Туда-сюда.

Но это только теория. Я вот вам расскажу, как это было на самом деле.

Когда муж в мае закончил с преподаванием, благородные и самоотверженные, мы решили проявить любовь и поехали помогать моим больным старикам, которые, как я уже намекнула, на ладан дышали. У мамы был рак в четвертой стадии, а у папы неизвестно что - не допускал до себя врачей.

Муж, секретно от знакомых, тоже был смертельно болен. Говорят же, смертушка за одним не приходит, забирает пачками, пучками: таков высший порядок. Но муж вовсе не считал себя умирающим, он думал, что сам едет ухаживать за стариками. А я тайно мечтала устроить всеобщий, идиллический лазарет, такой, где я буду ловить двух-трех зайцев, порхать феей, всеми командовать, принимать бесконечную благодарность и, в итоге, почивать на лаврах.

Взяли Анфису с собой, племянницу шестнадцати лет. Брат послал дочку вместо себя: сильно был занят на работе. Ладно. Пускай дите бабушку с дедом навестит. Перед их смертью-то.

Опережая наш приезд, мамуля прислала прекорявенькое бумажное письмо, дрожащей ручкой написанное: "Дорогие и т.д. Не хочу умирать дома! Уеду на дачу, там хорошо. Когда появитесь, успокойте деда, чтоб не рыпался за мной, безногий, приезжайте ко мне туда и привезите хлеба". Знали бы вы, какая это у них дача. Старая развалюшка без ничего: без печки, без воды, без канализации, уборная на другом конце участка. А человек - с четвертой стадией рака, передвигается на боку.

Сползла по ступенькам с пятого этажа, без лифта, легла на скамейку, кликнула проходящих мимо ребят и попросила вызвать ей такси. Мобильники-то теперь у всех есть. Кроме нее, потому что не признавала. Влезла в машину и лежа поехала на дачу. Ключей от дачи у мамы не оказалось, но она знала изъян оконной рамы, выставила и пролезла через окно - ночью! - на веранду, свалилась на пустую бочку для дождевой воды и... ничего! Это все - умирающая. Какая жажда жизни у них...

До нашего появления мама прожила там уже неделю на одной буханке хлеба, ягодках и траве, как Мария Египетская, собирала в мисочку дождевую воду и была вполне счастлива. Пока не приехали мы.

* * *

С поезда сошли на рассвете. Впервые в жизни никто нас на платформе не ждал, было как-то гулко. Раньше прибегал встречать папа, пока ноги его слушались. Он заполнял собой пространство, хватал наши сумки и тащил, тащил, старенький: руки врастопырку, спина, ноги - колесом. Заспанная проводница восхищалась: "Дед-то ваш бодрячком, молодец!" Мы бежали следом, пытались отобрать у папы сумки, но уже с третьего раза бесполезные попытки прекращали.

Утренний вкусно пахнущий воздух, растворенный запахами политых петуний у здания вокзала и мазута туманных рельсов, вкрадчивый стук уходящего поезда и ликующий, все перекрывающий грохот птичьей молитвы нас уже не радовали так, как прежде: без деда все выглядело сиротливо. Мы взвалили на себя кули и зашагали домой. Родительский дом - он всегда дом. Даже если ты оттуда когда-то сбежал, или тебя выгнали.

Мы идем по пустынным рассветным улицам, поднимаемся на пятый этаж без лифта и звоним в дверь.

Папа не скоро открывает - ползет. Шаркает тапками, стучит звонкой палкой, сделанной из алюминиевой трубки. На четыре раза "шарк" один раз "пум". Ходит он плохо, а не дает узнать, что с ногами. И ничего не поделаешь... Дошел. Открыл. Впустил.

Перемена с папой меня поражает. Обычно он улыбается во весь рот, четыре оставшихся зуба - напоказ. А тут - нет. Поворачивается и уходит в свою комнату. А потом оглядывается и говорит:

- Это вы надоумили ее уехать? Собирайтесь сейчас же и привезите обратно!

Это он о маме.

- Папа! - робко возражаем мы. - Дай передохнуть! Только что с поезда!

- Марш!

- А если она не захочет?..

- Сказал - марш! Бездельники!..

И все тут. Никаких "здрасьте" или там "а вот к тебе внученька Анфисушка приехала, красавица". Разговаривать дед вообще с нами не стал. Категорически.

Пришлось втроем, невыспавшимся, тащиться на дачу. В автобусе, битком набитом пенсионерами. Что ни сделаешь ради престарелых родителей.

Приезжаем, а там счастливая мама:

- Я обрела душевное равновесие и покой!..

Посидели с ней, поговорили. В голове у мамы одна философия и сплошные восторги. Домой ехать не желает - там дед. Надоел, говорит. Приземляет, говорит. Веру из-за него теряю, говорит.

- Мама, ну так же нельзя, папа нервничает. Ты здесь, а он там. В какое положение ты нас ставишь.

- Что я, умереть не могу, где хочу? Я что, не могу быть с Богом и надеяться на спасение?!

На Анфису, чернобровую, краснощекую, и не смотрит бабушка. У нее какие-то приблудные кошки драгоценную водичку смешно лакают, малина созрела... Полеживает бабушка тушкой на здоровом боку в малиннике, обламывает сухие прутья: работает. Еду зарабатывает, что мы привезли. Ужас какой-то.

- Поехали домой, - говорю.

- Не-а.

В роду у нас все упрямые, но мама первое место занимает: это бессрочный президент.

Вот так дела. Кому угождать - папе или маме?

Посовещались мы. Жалко все же бабку. Хлеба, молока мы ей завезли. Пускай, наверное, и дальше остается, балдеет?.. Может, ей на даче и правда не так больно. Во всяком случае, вид у нее довольный...

Уехали мы к вечеру домой.

* * *

Сели на диван все трое, улыбаемся, рассказываем.

Что тут началось!..

Дед превратился в разъяренного тигра. Ходит перед нами, байдиком стучит, и как будто не он это, а какая-то шаровая молния. Думаю: сейчас как даст разряд, от нас рожки да ножки останутся. Папа себя не помнит от гнева...

Как это произошло, даже не знаю. Впоследствии папа напрочь отрицал факт своей вины, он действительно - ничего не помнил.

...Папа размахнулся палкой и как двинет мне по голове. Задел. Но у алюминиевой трубки острый конец оказался, кровь сразу пошла. Сосуд, наверное, лопнул, и сразу полилось. Я в ванную, замывать, а она не останавливается.

Муж увидел кровь, тоже обезумел, бросился отнимать у папы палочку, а тот ничего не понимает, думает, что на него нападение происходит. Уцепился за свою палочку, не дает. У старенького от помрачения силы прибавились. Но муж все же отобрал у него, побежал и спрятал в другой комнате. Вот такая вот картина маслом. А я все кровь смываю. Тут до меня доходит: я же так всю кровь вымою из головы. Попросила ошалевшую Анфису принести мне чистое полотенце - перевязать. Смотрю: бедная девочка! Бледная, как смерть.

- Папа, - кричу, - что ты сделал! Папа! Ты же мне голову разбил!

- Это не я, - говорит, - это он.

И указывает на мужа.

Я тогда жутко обиделась. Не знала я тогда, что на умирающих и старых нельзя обижаться. Это похоже, как ругать младенца за то, что он какает. А вот я стала вспоминать прежние обиды и собирать, собирать их, как грибы в корзинку. К утру насобирала полную.

* * *

На следующий день муж и Анфиса уезжают за бабулей. Привозят ее в такси и поднимают на пятый этаж (без лифта) на садовой тележке. Я лежу разобиженная. Злюсь за поруганную мечту: лазарет, ясно, не получился. Моя кровь заставила маму вернуться. Мы ее лишили мечты, а она хотела закончить, как тетя Люся, крестная.

У мамы был пример для подражания - крестная, которая сорок лет подвизалась: ушла в затвор, заперлась в землянке и жила только тем, что приносили. Заброшенный участок за тридцать с лишком лет превратился в вишневые джунгли от забора до забора, саманная развалюха - в пещерку. Зимой тетя Люся не топила, а дымила, юродствовала, отчего ее лицо со временем стало черным и пупырчатым от пор. Она никогда не умывалась, а воду для питья набирала в ручейке, внизу своего участка: там как-то хитроумно лежал ковшик, в который медленно набиралась чистейшая вода. А грелась так: одежду, которую ей приносили, не носила, складывала в кучу; со временем образовалась норка, логово, куда Люся забиралась зимой, лежала и громко распевала псалмы - люди слышали. Жалели, считали ее дурочкой и подкармливали. Потом Люся обезножела, и ее забрали в дом престарелых.

Вот мама и отважилась, сделала выбор: стать, как Люся. Умнее и счастливее Люси по всей деревне было не найти - какая же она дурочка?.. Бывшая учительница литературы, светлый разум, изысканная речь - она была тайным примером для мамы. Но для папы узнать об этом оказалось сущей пыткой...

Беглянку волокут под руки и водружают на чистую постель.

- Бедная моя, Верочка! - жалеет она, глядя на мою забинтованную голову.

Вижу: мама протягивает руки театрально-лебединым жестом - пытается обнять. Она еще полна той радости, веры, того трагизма, той высоты, на которых держалась, как птица на восходящих потоках, но я уже пала в своей обиде безвозвратно.

Я отстраняюсь.

- Иди, я тебя обниму, - не унимается мама, и голос ее звенит.

Ради меня она вернулась, ради моего ранения спустилась с неба в ад мертвых надежд!.. Но я режу:

- Не надо этого артистизма. Тебе не идет.

* * *

Обиды висят в воздухе, как топоры викингов. Просто снимай и кидай.

Папа обижается, что его бросили и предали. Мама - что лишили надежды, последней воли умирающей. Я - за разбитую голову и детские разочарования. Муж - за меня. Только девочка Анфиса снует из кухни и обратно, и приносит то чай, то бутерброд.

На следующий день мама снова оживляется до экзальтации и заставляет нас печь пирожки. Раньше, когда гости приезжали, всегда были пирожки. А тут - нет, и нас надо чем-то занять, чтоб не дулись.

- Как хотите, - говорю я, - а я не буду этого делать. Какие там пирожки! Вам, больным, надо диеты придерживаться, а вы - пирожки. Отстаньте, голова трещит.

- Анфиса, тогда ты, - упрямится мама, - я буду говорить, а ты делать.

Я демонстративно лежу с журналом. Я - инвалид, у меня голова в повязке. В воздухе стрелы летают, топоры, копья - лучше пригнуться.

Анфиса что-то печет под чутким руководством. Мама пробует - не нравится. Ей постепенно надоело трагическое амплуа, и она разворчалась не на шутку. Муж вступается:

- Не мучайте дите! И так съедим!

- А ты, Васька, молчал бы, - требует папа, - куда мою палочку подевал? Как я ходить-то теперь буду?

- Вы бы поменьше своей палочкой махали, Иван Петрович.

- Я? Когда я махал?..

Слово за слово.

Вечером мы с мужем не выдерживаем: берем Анфису и идем с ней гулять. Городишко южный, битком набит курортниками. Кругом музыка, цветы с фонтанами, танцы для пенсионеров, голубые ели и мороженое. Красота и раздирающий душу контраст.

- Зачем мы приехали?! - возмущается муж. - Никогда я их такими не видел. С ума посходили, что ли?

- Точно. Мы вроде не нужны тут - не пойму я что-то, - поддакиваю я.

- Я могу взять их на себя, - предлагает бесстрашная девочка Анфиса.

- Храбрый воин! - умиляюсь. - Давай. Дед с тобой становится как раньше. Улыбается, слушается, даже шутит! В его бредовой головушке, наверное, ты - это жена в молодости.

- Старики мыслят обрывками образов прошлого, - соглашается муж.

- Ассоциативные пазлы, - добавляет продвинутая племянница.

- Слушай, Анфиса, - предлагаю я, - а не хочешь ли ты одна с ними пожить до своего отъезда? Покричишь на них, поворчишь, им это нравится, бодрит. Они и успокоятся. А мы побудем пока на даче...

- Как, там же нет условий.

- Помучаемся... А мы готовы потерпеть ради мира и благоденствия. Авось папа забудет про палочку!

- Н-ну, давайте... - неуверенно тянет племянница.

- Через неделю приедем, как бы заново, и посадим тебя на поезд, дорогуша!.. Вася теперь для папы - что красная тряпка для быка. Дед думает, что его обокрали и оболгали.

Согласилась бедная девочка Анфисушка.

Целую неделю мы с мужем живем "в пустыне". Но, как оказалось, все зря. Не забыли болящие ничего, еще хуже стало, когда вернулись. Анфиса уехала, а обстановка так и не наладилась.

* * *

- Кто ты такой?.. - сурово вопрошает дед и косится на мужа.

Говорят: смерть срывает покровы и обнажает суть. Жизнь отбегает, словно море, а подводные камни, скрытые в глубине, чуть намеченные волной, вдруг оказываются на голом песке, высыхают и постепенно теряют свой блеск и привлекательность. Или, наоборот, открываются сокровища, сундуки с бриллиантами, полузасыпанные и таинственные.

Три месяца оставалось до маминой кончины, чуть больше - до папиной.

Из дому родители не выходят. Пятый этаж - ловушка. К ним заглядывают соцработники, носят продукты. Зачем мы нужны, непонятно. Мы их безумно раздражаем. Оба вдруг возненавидели моего Васю, объединились и настаивают, чтобы он уехал. А я говорю: он тоже болен, нуждается в особом питании, я его не отпущу.

Лазарета не получается.

- Зачем вы уехали на дачу? Кто вас просил? - возмущается мама.

- Сама сказала, что надо сажать и поливать.

Они ревнуют. Это они хотят сажать и поливать. Это они хотят жить. А мы торчим перед глазами и собираемся в будущем жить вместо них. Отнимаем надежду.

Вася удивляется и страдает. Его ненавидят страстно. Пламя ненависти горит, как газовая горелка, ровно и надежно - не из баллона, а из подземных глубин. Вася уезжает на дачу и сидит там голодный. Он худеет, но не хочет возвращаться. Я нервничаю.

- Вер, может, домой поеду я?.. - просит он. - Все психуют. В такой обстановке скоро все вымрем, как мамонты.

Я отпускаю его.

* * *

Мама по ночам вопит от боли, не дает спать не только нам, но и всем соседям. Под утро она принимает таблетку и засыпает, а соседки зовут меня на лестницу и просят, чтобы я уговорила ее принимать обезболивающие на ночь, не под утро. Я обещаю похлопотать, хотя знаю: бесполезно. Мама принципиально кричит только по ночам, чтобы навредить папе. Она мстит ему за все впустую потраченные на него годы.

Днем, часу в одиннадцатом, мама просыпается и зовет отца. Он не реагирует. Тогда она начинает кликать его, как заведенная.

Не выдерживаю я. Подхожу, становлюсь в дверях:

- Мамочка, чего тебе? Водички, чайку? Покушать? Поправить?.. Что?

Она меня игнорирует. "Скрипач не нужен".

- Позови папу.

- Папа, тебя мама зовет.

Молчание. Папа в другой комнате лежит калачиком, лицом к стене. В кроватке - выемка, форма для калачика.

Иду к маме, укрываю, подтыкаю одеяло. Под одеялом - бесформенное тело, не только без формы, но почти и без должного содержания: рак доедает плоть изнутри. Слышу механический приказ:

- Позови Ваню! Вань!..

Еще полчаса, каждые две минуты:

- Вань!

Я ложусь на диван, затыкаю уши. Потом пальцы устают, закрываю ладонями, вдавливаюсь в подушку лбом. В голове кисель, безумно хочется спать.

Наконец, папа не выдерживает, переворачивается - вижу через щель в двери - тело медленно вываливается из ложбинки. Папа ставит на пол бескровные ноги и примеряется - есть ли сцепление. Переносит тело на ноги, берет байдик и начинает двигаться мимо меня - на четыре раза "шарк" - один раз "пум". Прикрываю глаза, прикидываюсь спящей.

Боже, неужели это только у нас так! А у людей?.. Неужели на свете бывают благодарные умирающие и ласковые хожалки-сиделки из числа близких родственников!

Папа шаркает тапками до маминой двери и встает там в проеме. Он опустил обстриженную мной седую башку и упер щетину подбородка в рукоятку палки. Поза его выражает внешнюю покорность, показывает: ты сказала - я пришел. Я никто и звать меня никак. Но на самом деле я гордый и никогда не покорюсь.

Папа ждет долго. Мама притворяется спящей. Я наблюдаю. Потом мама разлепляет глаза один за другим и как будто впервые видит папу. Кричит:

- Чего тут стоишь? Пошел вон!..

Папа усмехается. Утренний моцион закончен.

* * *

По вечерам я не отрываюсь от телевизора. Не потому, что там что-то интересное. Дома, в Питере, телевизора у нас нет, он нам не нужен. А здесь телек выполняет роль успокоительного, помогает убить время. Потому что делать ничего больше я не могу. Я парализована страхом и задавлена виной.

Я готовлю еду, хожу за продуктами, стираю и т д. Но на это уходит катастрофически мало времени. Время растянуто, как резинка, которую нацелил на тебя злой мальчик: вот-вот отпустит, и будет больно, будет синяк.

Родители в молчаливом противостоянии. Я смотрю фильм "Кинг-Конг" и вдруг вижу: я - главная героиня, а мама и папа - дерущиеся дракон-динозавр и гигантская горилла. Папа - дракон, мама - Кинг-Конг. А я в этой схватке почему-то все еще живая.

Как хорошо было раньше, когда они были людьми! Мы приезжали с детками и все вместе гуляли, устраивали пикники на реке, мама таскала нас в церковь, в группу здоровья, в свой казачий хор, папа - на дачу работать! Все вместе ездили в деревню к бабушке, заходили к юродивой Люсе!.. Кино это было, что ли?..

Вздрагиваю. Кричит мама, зовет, хочет, чтобы папа читал ей Псалтирь. Надо идти, иначе ночной "концерт" начнется раньше. Я уговариваю ее принять таблетку, она отказывается. Сажусь поодаль за мое бывшее пианино с медной табличкой "Краузе эс Дресс" и черчу на тетрадном листке каракули.

Я когда-то в детстве играла на этом пианино. Ему сто лет. Открывала приятную на ощупь крышку, где спали старинные желтоватые клавиши, и гладила их, а они отзывались таким звуком, какой и не снился "Ростов-Донам", "Красным Октябрям" и прочим... Теперь клавиш внутри нет. От пианино осталась только красивая лаковая оболочка с балясинами и съемной передней стенкой, на которой вырезана виноградная ветвь. "На этой доске положите меня после смерти, перед перенесением во гроб", - просила мама. Внутри остова нет теперь ничего: ни лопнувшей деки, ни колков, ни молоточков, ни струн - все на помойке; там теперь полочки с трехлитровыми банками, в которых вишневое и клубничное варенья. Неприкосновенный запас. Переживет хозяев и будет съеден бомжами или пущен ими на самогон.

Папа по слогам читает славянский текст. Мама успокаивается, поправляет его сквозь дрему. Неожиданно папа останавливается и начинает блаженно улыбаться. Ну вот. Сейчас начнется.

- Я вспомнил, - говорит он, - как мы с Валей (сестрой) в пятьдесят пятом попали в речную ловушку. Я вам расскажу.

Про эту ловушку он вещает постоянно, но каждый раз думает, что впервые. Видимо, память напоследок оставила ему единственное светлое воспоминание. Папа оживился, его лицо сияет. Мама исподволь любуется им; видно, что она тайно его любит. Наверное, таким она и хотела видеть его всю жизнь, но он ее разочаровал.

- Мы с сестрой возвращались домой, в свою деревню, и вдруг видим - река разлилась, и нам через нее не перейти!.. Что делать!..

Папа таращит глаукомные глазки, обводя ими воображаемых слушателей, и улыбается всеми четырьмя зубами. У него забавный, клоунский вид. Покалеченным, с детства знакомым кривым пальцем папа закладывает страницу книги. Он провалился в прошлое. На меня находит нежность, но я бью себя по ней - не расслабляться, держать обиду.

- ...Назад пути нет, ночь, прошли много километров, и вдруг мы встречаем...

- Лодочника, - глубоким голосом говорит мама. Это игра.

- О, любезная дама, спасибо за подсказку! - цитирует папа окрепшим тенорком - наверное, из старого фильма. В прежней жизни он часто сыпал шуточками из фильмов, которые мы и в глаза не видели.

- И вот, - продолжает он. - Этот лодочник имеет хорошую лодку и может перевезти нас с сестрицей на тот берег. Там - дом, там - мама ждет, волнуется. Сестра молоденькая, я - студент. А этот...

- Лодочник, - подсказывает мама.

- Да. Лодочник...

Папа задумывается, застывая в улыбке. Сейчас для него нет ужасающего настоящего. Вот же счастливчик.

- Лодочник... требует с нас денег. Причем, сумма равна как раз всей моей... Всей моей...

- Стипендии, - подсказывает мама. У нее разгорелись глаза и как будто отступили боли.

- И я отдаю всю свою стипендию, чтобы перевезти сестру через реку.

Это апофеоз. Меня трясет. Я боюсь заплакать. В отличие от мамы, которая наслаждается процессом, я не могу перенести контраста, резкой перемены их настроения. Я представляю себе эту чудесную реку, не бурную, степную, и таинственного лодочника, и волшебные сумерки, в которых движется человек, сумевший остаться в мозгу папы единственным благодатным воспоминанием, и самого папу, мальчишку, готового броситься вплавь - но не оставлять же сестру!.. Трое, мы будто висим в том синем воздухе и присутствуем там, с ними. Я думаю, это возможно: на наших крутых поворотах кто-то из будущего всегда следит за нами из воздуха...

Я нервно вздрагиваю и говорю нестерпимо чужим голосом:

- Хватит, папа. Все одно и тоже. Мы уже сто раз это слышали.

Оба оглядываются на меня. Ага, вспомнили!.. Я есть, я уже родилась, я существую, не забыли?

Папа медленно потухает, как лампочка от реле. Мама мягко упрекает меня:

- Ну зачем же ты так, Вера...

Действительно, зачем?.. Я чувствую себя отвратительно, раздражаюсь, бросаю ручку и ухожу спать.

* * *

Я уехала через два месяца, не выдержала. Обещала вернуться через месяц, но... не вернулась, потому что папа сказал напоследок, что он меня не знает и знать не хочет. Была у меня одна знакомая, она попала в автомобильную аварию и после этого не могла выносить звук тормозов. Так и я: не смогла заставить себя вернуться в эту жуть безысходности, в этот прижизненный ад. Приехала только на похороны мамы.

Братья посчитали меня и мужа предателями, виновными в смерти родителей и, конечно, прекратили общение. Мол, папа без конца твердил им, что Вера их погубила, предала, а Вася вообще оказался злодеем и врагом номер один... Что же, отчасти они правы, все мы несем вину! Еще бы: я одна за всех столько лет ездила-ухаживала, а последние два месяца подождать не могла. Правду говорят: не делай добра, не получишь и зла. Любовь без жертвы, без очернения и клеветы - не любовь, а так, самолюбование.

Муж от чудовищного обвинения братьев слег и больше не встал, но это уже другая история. А я корила себя: почему не уехала тогда с ним! Зачем отдала наше с любимым бесценное время на разграбление тем, кому, в сущности, оно не понадобилось. Родителям было нужно не наше время, а свое. Они просто чего-то не успели.

Все у нас не по-человечески.

Хорошо, если мои неразлучные родители примирились друг с другом перед смертью... Однажды мама просто позвала бы, а отец вдруг потянулся на ее зов молодым селезнем, сразу, без промедления, отдавая себя, как деньги тому лодочнику. Без своей усмешки... Без той горькой, иронической усмешки, которая сопровождала папу всю его жизнь, даже в гробу. Он пришел бы, а она не прогнала, а сказала: "Единственный мой..."

Разве можно понять, что и такая любовь бывает.

Рассказывали, что папа трое суток после смерти мамы бродил по квартире, искал ее, звал: "Любушка моя, Люба... девочка моя ненаглядная, куда ты ушла...", а она лежала тут же, омытая, опрятаная, на доске от старого пианино с надписью "Краузе эс Дресс".

Папа, мама! Упокой Господь их души.