Ольга огрела впередисидящего учебником по голове - не очень звонко, но сильно. Сегодня она была какая-то злая.
- Не вертись, Попик, - сурово пригрозила, - не подслушивай.
Отличник-шахматист Попов, на голову ниже здоровенной Ольги, обиделся и скукожился еще больше.
- Смирнова, я все вижу, - заметила Ольгино движение математичка. Она развернулась от доски с поднятыми руками, как будто собиралась принять Ольгу в свои объятия. Только в одной руке у нее был кусочек мела, а в другой - рыжая тряпка, с которой сыпалось, словно сахарная пудра с пышки.
Ольга вжалась в парту лицом ко мне и прошипела:
- Рассказывай дальше. Ну, и что он?
Я прикрыла рот учебником.
- Следила за ним весь вечер.
- До самого дома?
- Ага. И под окном стояла.
- Не страшно тебе одной, по ночам! А я ужасно боюсь темноты, даже сплю при свете... Говорят, в городе маньяк. Может, их целая банда!
- Да ну! - горячо возразила я. - Я Преображенского так люблю, мне наплевать на маньяков. Убегу. Ты же знаешь, как я бегаю.
Бегала я классно, это был факт непреложный: вторая в городке по коротким дистанциям после однофамилицы из другой школы, Пономаревой Людки. Нас с этой Людмилой без конца путают. Интересно, как бы они нас различали, если б и я была не Татьяна, а Людмила. Наверное, по улыбке: та Пономарева - просто бука, а у меня рот до ушей, хоть завязочки пришей: улыбаюсь, как дура.
Ольга нахмурила брови, потом медленно сощурила глаза. До меня дошло. Эх, я простофиля! Проштрафилась! Забыла, что Ольгу в седьмом классе обошли в эстафете, и я в пылу гнева перед всей школьной командой обозвала подругу "коровой неповоротливой". Это было несправедливо: не виновата подруга, что так быстро выросла и набрала вес. Но из-за нее мы тогда проиграли. Ольга сильно обиделась на меня, собрала оппозицию из восьми девчонок, и мы разошлись, как в море корабли, хотя дружили с первого класса. Правда, год помыкались и снова стали не разлей вода, однако о том случае ни разу не заговаривали. Зря я напомнила ей про бег. Тем более - сейчас, когда с подругой явно что-то неладно.
Я постаралась позолотить пилюлю и с чувством произнесла:
- Олюшка, скажу одной тебе: я боюсь только высоты и... червяков. Темень, полная маньяков, для меня ничто. Так что, если тебе надо будет куда-нибудь ночью, я всегда провожу и защищу от кого угодно.
И это при том, что за последние два года Ольга укрупнилась вдвое против меня. Мы смотримся рядом, как - простите - корова (ничего больше в голову не приходит) с мумифицированной сутулой клячей. Но ей приятны мои слова, потому что она во мне нуждается. Оля у родителей одна, а нас у мамы - куча: я, Борька, Димик и Саня. Просто я привыкла быть старшей, вот и все.
На перемене я не гуляю, сижу за партой и грызу ручку, вспоминаю Преображенского. Наблюдаю за подругой. Ольга носится всей своей массой по проходам класса, гоняет трех "математиков" и лупит их здоровенным портфелем по разным частям тела. Они ей нравятся, наши малорослые интеллектуалы. Мы ходим за ними по пятам из школы и заставляем идти в ногу, командуем: "Левой!.. Левой!.. Раз, два, три!.." и хохочем как бешеные, когда они попадаются. Думаю, Ольге просто не хватает младших братишек. А вот я мечтаю о старшем брате. Был бы у меня старший брат, тогда... Дальше мысль растворяется в радужных мечтах.
После уроков Попов подносит мне зажатую ладонь и говорит:
- Хочешь семечек?
- Давай, - говорю.
И он насыпает мне полную пригоршню червяков.
* * *
Я бегу домой и размазываю слезы. Как она могла разболтать про червяков!..
Ольга бежит следом. Конечно, если б я захотела, она никогда бы меня не догнала. Но мне приятно, что она настигает и перехватывает меня.
- Прости, Танька, - говорит Ольга. Она запыхалась.
Я милостиво принимаю извинения. И тут мы видим Преображенского.
Красавец выходит из дверей музыкальной школы - наш путь проходит "как раз мимо" - и шествует к остановке автобуса. Мы крадемся за ним.
Преображенский - преподаватель по специальности "гитара" и всяких там народных инструментов. Он брюнет с бархатными глазами и красивым не загорелым, не румяным лицом, старый - лет тридцати. Мне всего четырнадцать, тем не менее, я в него влюблена. Это случилось вот как: однажды в коридоре музыкалки, у расписания, он обратился ко мне с вопросом. Обычно Преображенский ни с кем из чужих учеников не разговаривает. Не снисходит.
Разговор получился короткий, но мне хватило. Красавчик Преображенский спросил:
- Вы у какого преподавателя занимаетесь?
- У Морозовой.
- Милая, передайте, пожалуйста, Ирине Игнатьевне, чтобы научила своих учеников здороваться.
Меня от стыда бросило в краску, и я впала в шоковое состояние. Так и осталась там стоять, вперившись в расписание. Пока он не ушел.
С тех пор я с Преображенским тщательно здоровалась, четко выговаривая слоги, а он при этом так улыбался, что я была готова сквозь землю провалиться. Вот она - любовь!..
Мы с Олей провожаем Преображенского и ждем за углом, пока он не уезжает на автобусе. Дружно вздыхаем и идем к Ольге в гости - делать уроки. Вместе веселее!
Дома Ольга снова становится злая. Мы с ней слышим, как на кухне возится ее мама, как приходит отец, и как они ругаются, шипят друг на друга. Ольгин папа подходит к нашей двери и плотно затворяет ее. Но нам все равно слышно.
* * *
Пришлось выполнять свое обещание. В этот же вечер Оля зашла за мной в десять.
Я не спала, когда с улицы послышалось: "Танька!" Я подорвалась, нацепила кофту поверх ночнушки и выскочила на балкон, стараясь не смотреть вниз с пятого этажа.
- Чего? - заорала я в ответ.
Краем глаза заметила: Ольга вырядилась в новое пальто и пушистую шапочку с ушками - слишком тепло. Шапочку ей подарил отец.
- Ты обещала пойти со мной, помнишь? Надо сходить в одно место.
- Подожди, спущусь.
Мама стояла в полутьме коридора. Страж Ривенделла.
- Я все слышала. Десять часов вечера, - напомнила она.
Я скривила умоляющее лицо.
- Ну, мамочка, срочно надо Олю проводить, - сказала я, прыгая в колготки по грудь и одергивая платье, - это связано с уроками на завтра. У нас проект, а мы можем его завалить!.. Я мигом, туда и назад!
- На ночь глядя? С ума сошли вы, что ли? Раньше никак было?
- Ну, мам! Блин! Должна же я выручать друзей. Это быстро!
Мама сморщила ненакрашенные губы и задумчиво скривила их набок.
- А ты посуду помыла? Твоя очередь сегодня, Танюша.
- Приду и обязательно помою, - соврала я.
- Ладно. Только - до одиннадцати. Посуду проверю. Если не вымоешь, пеняй на себя.
Я скатилась с лестницы, преодолевая каждый пролет в три прыжка, а последний - в один, и с грохотом выскочила из парадной. Ольга стояла какая-то сосредоточенная и пугающе торжественная.
- Пойдем, - сказала она, взяла меня под руку и потащила за собой.
Я шла и поглядывала на нее. Ольга сильно намазалась, как проститутка или индеец перед битвой. "Наверное, у мамаши всю косметику вытащила", - подумала я.
- Куда это мы?
- Знаешь, Танюха, в одно место... Я тебе потом все объясню.
Мы быстро шли. Миновали ярко освещенные сталинские пятиэтажки проспекта Карла Маркса. Прошли улочку с двухэтажными немецкими домиками и вступили в кромешную тьму боковых переулков с частными владениями. Кругом были одни заборы. Разные заборы.
- Ты не ходи туда со мной, ага, - сказала Ольга, крупно дрожа, - побудь тут, на свету. Я скоро вернусь. Мне только сказать надо...
И пропала картинка девочки в шапочке, залилась черными чернилами ночной темноты.
Я проворчала: "Туда не ходи - сюда ходи, а то снег башка попадет". Обхватила себя руками и осторожненько осмотрелась.
Там, куда ушла Ольга, было хоть глаз выколи. Дальше, в узком междомье, как раз на искривлении разбитой дороги, огороженной с обеих сторон заборами, светился слабый фонарь. Наверняка, улочка полна маньяков и извращенцев. На меня накатило запоздалое раскаяние. Бедная Ольга! Она так боится темноты! Надо было довести ее до калитки. Я горячо пожалела, что не сделала этого, но было поздно: где-то уже хлопнула дверь.
Я стояла на границе света и тьмы и медленно погружалась в невообразимую тоску безвременья. Светлая сторона была предательской. Желтая улица, ни звуков, ни капель дождя, ни ветра, ни тепла, ни холода, ни людей, ничего, пусто... Нет, холод все-таки присутствовал, он проникал в меня прямо из черного пространства за спиной.
Из-за угла беззвучно выбежала собачья свадьба и обтекла ноги. Я замерла. Псы не обратили на застывшую фигуру никакого внимания и похромали дальше по светлому тротуару. Я с облегчением прижалась к углу здания. Живые существа.
Прямо передо мной, на уровне человеческих глаз, светилось низкое окно первого этажа. Шторы были приоткрыты, я заглянула внутрь.
Там на диване сидела пара старичков и смотрела телевизор. Дедушка одной рукой обнял бабушку, в другой держал чашку чая.
"Какое счастье, - подумала я, - вот так в старости посиживать рядом с человеком всей своей жизни". Я решила: все силы приложу, чтобы у меня было так. Почему - нет? Все от меня зависит. Выйду замуж, нарожаю детей и никогда-никогда не разведусь с мужем. Стану доброй, хорошей. Стану учительницей, буду нести свет людям. Никогда не растолстею, как другие, глупые бабы: зачем бочкообразной фигурой отвращать от себя любимого мужа. Это легко. Просто никто этого не понимает.
Из темноты вынырнула Ольга, зареванная и страшная.
- Пойдем, - сказала она и побежала вперед.
- Чего ты? Рассказывай! - закричала я. - Кто тебя обидел?
- Танька, - рыдала она, всхлипывая, - мой папа... разводится с мамой, понимаешь? Я ходила, хотела забрать его у этой... бабы! Она тут живет, в этой... тьме!
Я, потрясенная, молчала и бежала.
- Он не пошел, прогнал меня, представляешь!.. - взвизгнула Ольга. Краска на ее лице потекла и смешалась с пятнами, выступившими на щеках.
- Предпочел постороннюю бабу тебе? - удивилась я. - Ты же его дочь!
- И я так думала! - она достала платок, размазала глаза еще больше, высморкалась в него и ненадолго остановилась. Ольга старше меня, ей уже пятнадцать. Но выглядела она тогда вообще на все сто.
Что я могла сказать? Если бы ее бросил парень, я нашла бы слова. Я бы намекнула, что он идиот и все такое прочее. Но это был ее папа!..
Я шла за ней и думала: интересно, а мой папа смог бы так? Абсурд какой-то. Мои мама и папа жили тяжело. На работу ходили посменно, варили борщ на неделю, кормили нас четверых. Гоняли за баловство и проверяли уроки - по очереди. Простая рабочая обстановка... А Олина мама - идеальная хозяйка, встречает папу с работы и ублажает вкусняшками. Отчего же он ушел?..
Постепенно Ольга успокоилась.
- Никогда не выйду замуж, - неожиданно заявила она, - ненавижу мужиков, ненавижу детей. Уеду, стану артисткой. И все.
Я проводила Ольгу домой. Жизнь пошла своим чередом. Ольга мучилась из-за папы, я - из-за Преображенского.
* * *
Однажды мне выпало с Преображенским поговорить. Единственный раз.
Как-то весной - мне тогда уже исполнилось пятнадцать - моя вокалистка заболела. Бушевала эпидемия гриппа. Не нашли заменить никем, кроме Преображенского.
Я сидела в классе, наигрывала из "Травиаты" и ждала преподавателя - кого угодно, только не его. Преображенский вошел и сказал:
- А, морозовская! Здра-авствуйте, - с мягким нажимом произнес он и улыбнулся, - как же вас зовут?
- Здравствуйте, Геннадий Александрович, - пробормотала я и назвалась, - Татьяна.
"Теперь он знает мое имя, - с трепетом подумала я, - только бы не заставил играть". Руки у меня тряслись.
- А! "Ее сестра звалась Татьяна", - пропел Преображенский тенорком, тряхнул шелковыми волосами и сел за пианино, - ну-с, чем займемся, сестра?
- "Онегиным", - сказала я и покраснела.
Он хмыкнул:
- Нет, уж лучше Чайковским... Или Рахманиновым, - он заглянул в мой дневник, - давайте повторим "Вокализ".
Мы распелись, и я начала.
- Простите, - перебил он, - я, конечно, не ваш учитель, но кто так дышит? Вы же и пол-фразы не протяните, дорогая. Вот потрогайте, посмотрите, как работает мой пресс, - он встал, положил мою ладонь на свой пиджак и стал тянуть прекрасный баритональный звук.
Звук шел неимоверно долго, кисть моя под его рукой окончательно задеревенела. Однако, живот Преображенского почти не шевелился! Звук шел из ниоткуда!
Я, красная, восхищенно уставилась на учителя.
- Так-то, - сказал Преображенский, - есть еще порох.
- Вы певец? - хрипло спросила я.
- Был... В областном театре работал... Влюбился, и все пошло к черту. Накрылось, как говорится, медным тазом.
- Она вас... бросила?
- Угу. Остался на бобах. Даже не бросила, а просто... как говорится, предала.
- Она тоже была певица?
- Почему была? И сейчас.
Ох, как я пожалела его! До слез.
- Вернитесь в театр, Геннадий Александрович! Вы, с таким голосом...
Преображенский нахмурил бетховенские брови.
- Нет. Не вернусь. Она же там. Не могу я, Танечка... Вобщем, не хочу больше ничего этого.
- Есть же другие места, другие города!
- Мог бы уехать петь в другое место, но здесь мне просто нравится жить. Прелести провинциальной жизни, как говорится... Что-то я разболтался...
Он сел у пианино, крутнулся на стуле, коснувшись меня коленом, бросил руки на клавиатуру и ссутулился. Я заметила на его макушке маленькую лысинку. Породистый выдающийся нос Преображенского просматривался даже с заднего ракурса и хорошо сочетался с плоской бледной скулой.
Я подняла и положила свои деревянные руки Преображенскому на плечи. От него головокружительно ничем не пахло.
- Я люблю вас, - сказала я.
- Давайте петь, - устало произнес Преображенский.
* * *
Прошло семнадцать лет.
Мы закончили школу. Ольга поступила в университет, выучилась на географа и неожиданно пошла в учительницы, а я закончила консерваторию и уехала петь в областной оперный театр с тайной надеждой заткнуть за пояс всех местных примадонн: отомстить за поруганную любовь Преображенского.
Получилось, будто мы с Ольгой обменялись мечтами. Ольга в школе, как она говорила, испытала "творческий экстаз", и педагогика стала ее призванием. Она вышла замуж за одного из переросших нас одноклассников и нарожала ему двоих детей, а я пережила развод после мимолетного брака с однокурсником и замуж так больше и не вышла, гоняясь за призраками любви.
Однажды я приехала в наш городок проведать родителей и решила зайти в гости к Ольге, а заодно и к ее мужу Попову Вовке. Я не видела их лет десять. Замоталась.
Ольга открыла сама и долго изучала меня своими пуговичными глазами.
- Танька! - проговорила она как ни в чем ни бывало, продолжая что-то жевать. - Молодец! Заходи.
Я сразу заметила, что Ольга раздалась вширь. Ее могучая грудь притягивала взгляд и вызывала уважение, если не трепет. "Настоящая учительница", - подумала я.
После поцелуев и объятий меня усадили, Попов-математик достал коньяк и суетливо расставлял круглые бокальчики.
- Танюха! - радовался Ольгин муж. - Артистка! Ты к нам, молодец... Мы тебе в подметки... Видели по телеку! Матрона!..
- Не матрона, а примадонна, - поправила Ольга.
"Эх, если бы", - подумала я. Прошли те времена, когда я была первой. Напирали молодые. Теперь я чаще в роли высокооплачиваемой хористки. На подхвате. Когда "приближенные" разъезжаются по дачам, гастролям или халтурам, я солирую в примах, заменяю. В основном, пробавляюсь халтурами, мастер-классами. Давно надоело конфликтовать. Я разлюбила интриги и предпочитаю оставаться в тени. Наш дирижер, Кирилл Мефодич, утверждает, что в театре не обойдешься без крепких зубов и острых локтей, и он по-своему прав. Но правым оказался и Геннадий Александрович Преображенский, который унес оттуда свои зубы и локти неповрежденными и нашел тихое пристанище в этой глуши.
- Хоть чуть-чуть потолстела, - ворковала подруга. - Я думала, ты так и усохнешь... Вовку повысили, знаешь, он теперь начальник цеха, - похвасталась она. - А меня пожаловали в школьные завучи, Танюха, ты представляешь? Работник просвещения. Просветительница, так сказать, несу свет в массы...
Ольга остановилась, взглянула на мужа и на бутылку, и застучала своими немузыкальными пальцами по клеенке.
- Заяц, - сказала строго. Ее голос спружинился в педагогический металл. - Ты-то особо не резвись... У него сердце, - объяснила она мне уже мягче.
Я заметила болезненное напряжение, складкой легшее на ее межбровье. Эта боль живо напомнила мне тот вечер, когда мы с Ольгой ходили в "отцовскую" темень; тогда папа отступился от нее, а она хотела забрать его обратно. Мне снова стало ее жалко, как тогда.
- А помнишь, Олька, ты раньше темноты боялась?.. - спросила я. Получилось невпопад.
Но подруга перестала стучать и задумалась. Видимо, вспомнила то же. Возникла пауза. Люди про такое молчание говорят: "В этот момент родился мент". Оля словно заснула, как рыба на траве.
Спустя полминуты ожила. Опустилась в воду жизни.
- Ну, а как ты живешь, Танюшка? Как твои "Преображенские"? - спросила елейным голоском.
"Преображенскими" Ольга называла всех моих многочисленных пассий, хотя сам прототип давно и совершенно преобразился, женился и растолстел. Ольга была в курсе.
Я подняла тост:
- Сначала давайте выпьем. За дружбу. Чтоб... всегда!
Мы выпили. Говорить не хотелось, но пришлось.
- Как живу... Живу низко, стараюсь не летать самолетом. По-прежнему ужасно боюсь высоты, - сказала я, вспомнила родительский балкон на пятом этаже и засмеялась, - но червяков - помните? - боюсь теперь гораздо меньше, благодаря Вовке...
- Я сама теперь похожа на червяка, ребят: сплошная борьба за существование. Так что, да - "аз есмь червь, а не человек". Того и гляди - раздавят в этой сутолоке. А "Преображенские"... Да ну их, не к ночи будь помянуто.
Разомлевший розовый Попов, сильно увеличенная и чуть потертая копия прежнего одноклассника, тут же выкатил анекдот:
- Во! Ползут два червяка по мокрой дороге, один говорит: "Здесь машины ездят, могут раздави...", а второй: "Да ну, успеем, не разда..."
И мы с Вовочкой заржали, совсем по-школьному, а педагог Ольга проигнорировала шутку и даже не улыбнулась.
- Моя свекровь изъясняется аналогично, - спокойно сказала она и допила бокал. - Сажает внуков рядком, когда они балуются, и заставляет Настю писать в тетрадке: "Аз есмь земля", Егорку - "Аз есмь пепел", а сама сидит и пишет за компанию: "Аз есмь червь". Представляешь ты? Потом они бегают по улице и орут: "Я пепел!.. Я земля! А наша бабушка - червь!"
- Рожденный ползать - летать не может! - непонятно к чему процитировал Вовик.
- И что, - мрачно отозвалась Ольга. - Танька права, что не лезет в первые ряды. Кто высоко летает, очень уж больно падает.
Я молчала. Мне было хорошо и тепло с ними. Так уютно, что хоть век не расставайся.
- ...А про себя что бы ты написала в той тетрадке, Оль? - спросила я уже в сильном подпитии, когда Ольгин муж ушел к ларьку за недостающей бутылкой.
Ольга засмеялась, как заплакала. Потом осторожно, порциями, держась за сердце под грудью, вдохнула воздуха и так же вдумчиво, словно дым от сигареты, выдохнула его обратно.
- Про себя? Это ж понятно, Танька: аз есмь тьма. Полная убийц и маньяков. Как было с пятнадцати лет, так и осталось.