Тихонова Татьяна Викторовна : другие произведения.

Гонки на дирижаблях

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Все идет не так. Сгорает дирижабль, погибает друг, крутится полиция. Но ты начинаешь строить новую машину. И вдруг оказываешься на ней лишь механиком. Но впереди гонка на дирижаблях и у тебя есть друзья...

Пролог

   Сеялся холодный мелкий дождь, по пустынной улице прогремела конка. Редкие прохожие спешили, подняв воротники и спрятавшись под зонтами, или надвинув глубоко шляпы и картузы. Парень в пальто и без головного убора шагал напропалую по лужам. В доме, куда он вошёл, двери ещё не запирали. Хозяин ночлежки усмехнулся:
   - Зачастили к нам, сударь. Ваша матушка опять приходила и оплатила все счета.
   - Оставь, Мохов. Плохой из тебя исповедник, - сказал пришедший, протягивая деньги.
   Он снял пальто и остался в мятой рубашке и мятых же, забрызганных грязью брюках. В кармашке парчового жилета с дорогой серебряной отделкой блестела краем луковица часов.
   Хозяин предложил посушить пальто, кивнул на печь. Но паровой котел едва гонял тёплый пар по трубам. Было холодно и промозгло. И гость, ничего не ответив, занял свободное место, свернув пальто и подложив его под голову.
   В большой комнате двухэтажные деревянные настилы заполняли всё пространство. Люди обычно здесь спали вповалку.
   - Вам повезло, Дмитрий Михайлович, - хозяин огладил короткую русую бороду и изобразил улыбку на красном свекольном лице. Монеты исчезли в кармане. - Время раннее, народу мало. Ещё немного, и вам не удалось бы даже присесть. Будете ужинать?
   Постоялец уже закрыл глаза, вытянув ноги в высоких кожаных сапогах и свесив их с кровати, но теперь посмотрел из темноты, из-под настила.
   - У меня нет таких денег, Кузьма. Иначе не было бы меня здесь, - сказал он насмешливо и опять закрыл глаза.
   - А-а! Господин Игнатьев, вы опять улеглись не на своё место! - от дверей раздался визгливый смех. Заправляя смятые деньги в подвязку чулка, женщина покачнулась. - А я вам говорила! Не слушаете вы старших, Дмитрий Михайлович, оттого все ваши беды.
   - Ты много пьёшь, Лукерья, оттого твоё лицо похоже на печёное яблоко, - не открывая глаза, сказал Игнатьев. - Удивительно, как у тебя могло родиться такое чудо, как Саша.
   Женщина побагровела.
   - А-а, - протянула она, прищурившись, - тебе приглянулась моя Сашенька!
   - Не мешай отдыхать человеку, Лушка, - бросил Мохов и встал между ней и постояльцем, - господин Игнатьев оплатил место, а кто на нём будет дрыхнуть, нравится ему твоя дочурка или какая другая девка, мне всё равно.
   - Девка?! Моя Саша - девка?! - завизжала Лушка, попытавшись вцепиться в физиономию Мохова, промазала и тут же получила от него затрещину.
   Лушка или Лукерья Акимова, уже и забыла, когда её звали настоящим именем. Когда-то красивая, белокожая, с еле заметными веснушками на скулах, с русыми пушистыми волосами, теперь будто потускнела, прежними остались только отчаянные синие глаза и веснушки.
   Весёлая и крикливая она любила выпить, никогда не унывала, или этого никто не видел. Ночью скребла полы в ночлежке, днём мыла посуду и помогала на кухне. Вечером Мохов закрывал глаза на то, что она обчистила карманы какому-нибудь мастеровому, и потом тот шарил по карманам и не знал, чем расплатиться. Мохов выталкивал его на улицу, наваляв крепко по шее.
   Себе Лушка брала только пятую часть ворованного, остальное отдавала хозяину. А недавно Мохов, взяв старшую дочь к себе на работу, разрешил вдруг оставлять четверть. Утром измотанная, протрезвевшая и злая Лукерья плелась в лавку за съестным и кульком карамели, а потом отправлялась в свою конуру.
   Дочерей она любила, но виду не подавала. Старшей Саше в запале частенько обещалось "дровиной по хребту". Та лишь смотрела на мать исподлобья, и Лукерья усмехалась, чувствуя отпор, думая про себя - "упрямая, не своротишь, Владимир Евсееич хорошую по себе память оставил, грех жаловаться. Ох, Володечка, помотало меня, лучше тебе меня не видеть с того света". Владимир Евсеич, офицер с военного корабля из Приморска, дочь любил и имя ей дал в честь своей матери - Александры. Да сгинул потом в какой-то Новой Гвинее, подхватив лихоманку. Тогда и закрутило Лукерью, пить стала.
   "Красива - в мать, взгляд насмешлив и тяжёл - в отца", - так говорили про Сашу. Вторая, Полина, была младше Саши на девять лет, обожала сестру, побаивалась тумаков матери, весёлая и быстрая, улыбчивая, будто открытая всем ветрам, обхватит мать и потянет кружиться. Лукерья виду не покажет, по голове погладит и отпихнёт, рассмеявшись, а сама подумает: "Аж душа заходится, улыбка эта... точно сам Емеля с того света вернулся". Емельян был вором, сгинул на каторге.
   Сейчас Лукерья взбесилась от слов этого "ненормального сынка Игнатьева" о дочери. Но получив оплеуху от хозяина, как-то в раз стихла, криво усмехнулась и пошла вглубь коридора. Вскинув голову, она вдруг отчаянно запела, потом выругалась и открыла дверь в кабак. Ворвались на мгновение пьяные голоса и женский визг, вслед за Лукерьей ушёл и Мохов. Стало тихо.
   Игнатьев, казалось, задремал. Но его руки, демонстративно скрещенные на груди, дрожали. Челюсти были крепко сжаты, не позволяя зубам заплясать от озноба. Промокшая одежда и еле топившаяся печь не давали согреться. "Если завтра Афанасьев не продлит аренду ангара, всё будет кончено", - думал он.
  
   Ангар высился на окраине города. Вереница кустов отделяла его от тянущегося до самого горизонта поля. Строение было возведено под новый цех ткацкой фабрики на земле купца Афанасьева. Сын Афанасьева устроился туда механиком, а потом погиб. И вот уже два года, как строение пустовало, пока младший Игнатьев не снял его внаём.
   Афанасьев в первый раз ошарашено отметил потрясающих размеров деревянный остов, затем появились огромные лоскуты промасленной плотной материи, бухты канатов и тросов, огромная килевая ферма, собранная из стальных шпангоутов, скреплённых продольным стрингером. Такое он видел только на судоверфи, когда рёбра будущего корабля торчали ещё не обшитые оснасткой.
   Афанасьев качал головой, сверлил проходивших работников взглядом и сплёвывал на пол. Он считал самоубийцей каждого, кто приближался к механизмам.
   Время шло, и вскоре внутри ангара надулся пузырём тряпичный кокон.
   Веретёнообразное, почти тридцатиметровое туловище чудовища с обвисшими боками, в стропах и настилах деревянных переходов, занимало теперь всё пространство ангара и заставляло Афанасьева жаться к двери, когда он приходил требовать деньги. Неприязнь к этой необъятной машине появилась сразу, как только он увидел её.
   Неприязнь у него была ко всем машинам. К паровозу, дымившему чёрными клубами, к счётной машинке в конторе у господина Картузова... к станкам на ткацкой фабрике, что утянули в себя его сына, полезшего ремонтировать. Парень только получил работу. Прошло лишь два дня, и им с матерью выдали его искорёженное машиной тело.
   Глубоко посаженные глаза Афанасьева злобно смотрели из-под бровей, узкие губы жевали щетину усов. Он вздрагивал, когда младший Игнатьев выныривал откуда-то из-под брюха огромной полотняной туши, то вздыхающей и гудевшей, а то висевшей неподвижно. Игнатьев в замасленной белой рубахе и прожжённых штанах протягивал деньги, осторожно подталкивая к выходу.
   Афанасьев уходил, бормоча себе под нос: "Безумец!"
   Игнатьев жадно вдыхал холодный воздух после душного ангара, смотрел ему в спину и улыбался. Осталось всего ничего. Он представлял, как поплывёт в гондоле, прикреплённой под брюхом "Севера", поплывет над всеми ними, минует залив...
   Продавец из Внеземелья, как и все оттуда, был болтлив. Он сыпал незнакомыми словечками, куражился, крутил в руках чертёж Игнатьева и ухмылялся. Тыкал пальцем с длинным ногтем то в сигарообразное туловище аппарата, то в люльку под ним и спрашивал:
   - Чем будешь накачивать?
   - Воздухом... Нагретым воздухом, - ответил быстро Игнатьев.
   - Лучше газом. Почему тебе не сделать шар? - продавец махнул на парня рукой: - Признайся, ты где-то увидел наши цеппелины и теперь пытаешься меня убедить в том, что придумал эту штуку сам?
   Игнатьев дёрнулся вперед:
   - Где?! Где я мог их увидеть?!
   - В лавке старика Шварца, конечно, или ты будешь утверждать, что не знаешь такого и никогда не был там?
   - Гравюры Шварца не вымысел?! - прошептал растерянно Игнатьев.
   - Гонки на дирижаблях? - расхохотался продавец, с торжествующим видом откидываясь назад. - Значит, ты всё-таки видел их?
   - Гонки на дирижаблях, - повторил Игнатьев, - ты сначала их не так назвал.
   - Дирижабли, вернее, цеппелины с жёстким корпусом выпускал граф Цеппелин.
   - С жёстким корпусом. Значит, ли это...
   - Это значит, что вместо вот этого твоего "шёлк", - внеземелец ткнул пальцем в чертёж, где сбоку баллона была надпись, - будет стоять ваше, не знаю что, мой мальчик. Потому что дюралюминий вы ещё не изобрели. А вот что ты хотел от меня?
   Игнатьев ошарашено молчал. Потом повертел головой и проговорил, уставившись в насмешливые глаза иноземца:
   - Паровой двигатель! Или хотя бы чертёж его, если просьба моя покажется слишком наглой! Я обращался к начальнику депо господину Мельникову, он наотрез отказался помочь, и мне посоветовали обратиться к тебе. Говорят, самые лучшие их привозят от вас, из Внеземелья!
   - Эх, глупыш ты, глупыш... думаешь просто притащить его к вам? - улыбнулся и покачал головой продавец. И подмигнул: - Будет тебе паровой двигатель. Правда, у нас их давно не выпускают, но сделаем! А вот гондолу свою, - и он придвинул чертёж к себе, - раздели надвое, на пассажирскую и мотогондолу, для двигателей. И ещё... Тело дирижабля лучше разделить на отсеки, баллоны, тогда, если один повреждён и спускает газ, то тебя удержит на плаву исправный. Но больше всего мне у тебя понравилась идея о стальной ферме, этого ты не мог увидеть на гравюре Шварца.
   Внеземелец с улыбкой посмотрел на Игнатьева, тот слушал внимательно... И оказался не готов к похвале. Лицо его залилось краской от удовольствия.
   - А ты мне привези чертёж самого-самого цеппелина! - выпалил он.
   - Привезу, - хохотнул продавец и отхлебнул пива, - только вот что ты с ним делать будешь?
   Игнатьев пропустил насмешку мимо ушей и спросил:
   - А гонки на дирижаблях?.. У вас бывают?
   - Всё реже. Мало кто балуется ими теперь.
   Допив пиво, внеземелец заторопился. Забрал все деньги, какие были у Игнатьева, усмехнувшись при этом:
   - На границе пойдёт любая валюта. Лекарство от людской жадности не придумали ни в одном подлунном мире.
   И ушёл.
   А Игнатьев ещё долго сидел один, машинально набрасывая карандашом маленькие фигурки дирижаблей, виденные им однажды на старой гравюре. Эти плывущие в чужом небе машины вскоре заполнили весь чертёж. Ветер далёкой неведомой земли гнал огромных цветных птиц вперёд. И казалось, что на одной из них находится он...
  
   Он уже засыпал, когда услышал вкрадчивый голос хозяина за дверью подсобки:
   - Ты, Саша, такая красотка. С твоей внешностью ты легко могла бы заработать большие деньги. Я мог бы тебе помочь.
   В ответ не слышалось ни слова. Игнатьев перевернулся на другой бок, но невольно продолжал вслушиваться. Саша, дочь Лушки. Неулыбчивая, худющая, с рассыпающимся узлом русых гладких волос. Работала посудомойкой при ночлежке Мохова. Первый раз он её увидел с полгода назад. Тогда Игнатьев отдал все деньги внеземельцу и пришёл ночевать сюда.
   - Имея деньги, ты могла бы помочь матери, которой давно пора на покой. Тебе не жаль мать? Посмотри, на кого она стала похожа. Ей требуется отдых. А мне не нужна посудомойка, от которой приходится отгонять посетителей.
   Тишина по-прежнему была ему в ответ, только плеск воды и стук кружек, тарелок.
   - Всё молчишь. А зря отказываешься от моей помощи. Ты такая гладенькая...
   Пауза. Грохот посуды и перевёрнутого таза на пол. Мыльная жирная вода потекла по полу из-под двери в подсобку. Игнатьев вскочил и рывком открыл дверь.
   Мохов, мокрый и злой, отирая помои с лица, выдавил:
   - Ладно, Александра, передай Лукерье, что оплату за жильё больше я ждать не намерен. Или пусть платит, или убирайтесь вон. Что хотели, господин Игнатьев? - он повернулся всей массивной кормой к постояльцу, словно давая понять, что встревать ему в это дело не стоит.
   Злой взгляд девчонки достался и Игнатьеву. Но видя, что Мохов собирается уходить, Игнатьев лишь сказал, кивнув на лужу:
   - У вас потекло, Мохов.
   Челюсть Мохова выдвинулась вперёд от злости, но он промолчал и потом прошипел под нос:
   - Щенок... Гадёныш!..
  
   Игнатьев проснулся оттого, что кто-то обхватил его и прижал к деревянной стойке. Нож больно ткнулся в шею. Темно как в могиле, лишь ощущение присутствия людей, толкущихся рядом. Кто-то пьяно навалился на него, стал шарить по карманам. Другой затолкал кляп в рот.
   - Куссается, гадёнышш! - прошипел Мохов.
   И его тяжёлый кулак саданул пару ударов по ребрам. Игнатьев дёрнулся, пытаясь скинуть навалившееся тело. Кто-то тянул с ног сапоги, хихикая.
   - Жилет... Отдайте мне жилет.
   Глухой удар по телу, лежавшему на нём.
   - А-а-а!
   Нож упал на пол.
   - Часы мне... - приказал голос незнакомый, глухой.
   Короткий удар по голове...
  
   В следующий раз Игнатьев очнулся от того, что дождь лил как из ведра. Кто-то тащил его по грязи, подхватив под мышки. Открыв на мгновение глаза, Игнатьев зажмурился - голова сильно кружилась. Небо перевернулось и оказалось под ним, а земля - сверху. Шёл дождь. Саша смотрела на него оттуда, сверху.
   - Да очнись ты, очнись, - шептала она.
   Небо с землёй вращались. Гудело пламя.
   Старик Афанасьев смотрел, как прогорает ангар, как оголяются в огне рёбра огромного чудовища, и плакал потому, что не мог сжечь также все машины в мире и вернуть сына. Но вот Афанасьев ушёл, тяжело ступая по сырой и липкой грязи. Его ещё долго было видно в наступающих сумерках и руки его - взлетающие возмущённо в разговоре с самим собой.
   В поле носились обрывки обугленной ткани, кричали вороны. Догорал ангар. Сквозь стальные рёбра виднелся край багрового солнца.
  

1. В укрытии

  
   Возле пепелища тепло. Всю ночь угли вспыхивали и гасли, шипели под дождём. Обтянутые полотном, обшитые снизу досками, бока дирижабля сгорели почти полностью, оголив стальные рёбра.
   Но пошёл дождь, и пожар стал стихать. В нижней своей части, у хвоста, доски не сгорели до конца, образовав навес над обуглившимся полом ангара.
   Забравшись туда, затащив за собой Игнатьева, Саша затихла, дрожа от холода. Но дерево было тёплым. Дождь стучал по обшивке, и лишь с порывами ветра попадал в убежище. Думалось об одном и том же. Она потеряла работу, ей опасно возвращаться домой, и она одна в поле с человеком, которого видела только несколько раз в жизни. Но парень валялся без сознания, с кляпом во рту, в дальнем углу ночлежки под кроватью. А ночью его должны были закопать на заднем дворе, как обычно Мохов поступает с трупами, почти трупами и теми, кому следовало, по его мнению, стать трупом.
   Когда Саша случайно нашла парня, забравшись с ведром и тряпкой в дальний конец "норы", Игнатьев ещё дышал. "Живьём закопают", - подумала она. Голова его была неловко запрокинута, но на шее прощупывался пульс.
   В ночлежке часто пропадали люди. Бездомные, богатые, избитые собутыльниками или должниками Мохова. Саша передёрнулась, вспомнив, как иногда шевелилась земля во дворе, за сараем. Потом их увозили и бросали в море, в бухте сильный тягун, трупы больше никто никогда не видел.
   Она хотела лишь оттащить Игнатьева подальше от заведения, потом поняла, что бросить его не может, жалко. Так и дотащила до ангара. Слышала однажды, что красавчик Игнатьев со своей машиной обитает здесь, на окраине, в ангаре Афанасьева.
   Дождь прекратился. Тучи бежали по низко нависшему небу. Быстро темнело. Капли срывались в тишине с огромных железяк и тяжело шлёпались на землю. Вслед за ушедшим дождём подуло холодом, захлопало на ветру сырое недогоревшее полотнище. Но здесь, в укрытии, пока было тепло. Саша ладонью провела по лицу парня. Дышит.
   Черты его лица казались неправильными - длинноватый нос, небольшие глаза, - но складывались в ощущение правильности, "белая кость" - говорила мать. Лушка "белой костью" называла любого, на ком был надет цилиндр или в кармашке поблёскивали часы. Ей дела не было до того, что цилиндр господин откопал в мусорной куче, а часы сорваны полчаса назад с нагрудного кармашка сюртука господина в толчее на Центральной площади.
   Но когда при встрече с Игнатьевым младшим мать завистливо шипела "белая кость", Саша ловила себя на том, что согласна с нею. Высокий, худой. Чёрные длинные волосы. Длинное пальто, белые чудесные рубашки, роскошные жилеты, часто перепачканные и порванные. Вечно вздёрнутый независимо кверху подбородок и какие-то совсем мальчишеские глаза. Размашистая походка...
   В городе никто не верил, что ту огромную штуковину в ангаре можно поднять в небо. Но уже к концу лета пошли разговоры, что Игнатьев к осени таки полетит. К тому же, летал ведь он воздушном шаре, их у него было несколько. А теперь вот вздумал построить эту неуклюжую машину. Непутёвый сынок богатого судовладельца Михайлы Игнатьева, спускавший деньги папаши на своё странное летательное устройство. Что сделает он, когда придёт в себя? Кто ж его знает, понятно лишь, что он не останется здесь. Ему есть, куда идти. А вот ей... Саша закрыла глаза.
   Ей идти некуда. Мохов будет искать Игнатьева. И её. Ведь парень придёт в себя и всё вспомнит, и будет опасен для хозяина ночлежки, а она пропала, когда он исчез. Мохов сразу поймёт, что это она помогла...
   Игнатьев очнулся оттого, что сильно замёрз. На горизонте еле заметной полосой обозначился рассвет. Саша свернулась калачиком и спала тут же, рядом. Игнатьев некоторое время смотрел на неё, с трудом вспоминая вчерашнее. И вздрогнул, уставившись в почерневшие доски навеса над собой. Дирижабль... Боль в голове проснулась и заворочалась. Поморщившись, Игнатьев приподнялся на локте, пытаясь взглядом охватить весь бок сгоревшего дирижабля, но ещё слишком темно. И холод... Холод собачий. Дрожь набегами сотрясала тело.
   Игнатьев откинулся назад и покосился на девушку. В предрассветных сумерках еле угадывались черты лица. Сжавшаяся от холода под мокрым, грубого сукна, пальто она казалась маленькой, щуплой. Как она сюда дотащила его, его, который почти на голову выше? Замёрзнет ведь. Потянувшись к ней, Игнатьев чертыхнулся - от головы по спине жаром разлилась боль, поплыло перед глазами. Однако, всё же, перебравшись к Саше ближе, обхватил её рукой. Девушка зашевелилась, но не проснулась. Прижав к себе, шепча ей на ухо "так теплее будет, спи", Игнатьев затих.
   И нахмурился вдруг.
   Вспомнил, что негоциант должен появиться в городе через месяц с обещанным паровым двигателем, а у него нет даже крыши над головой. "Уцелел ли подвал, где все?.. - Игнатьев быстро отбросил эту мысль, об этом не хотелось даже думать. - Не дай бог".
   Холодно. Но доски за спиной ещё тлели, от них шёл пар.
   - Ещё немного поспим, - шепнул он.
   И мрачно уставившись в светлеющее на горизонте небо, с хрустом зевнул. Через пару мгновений Игнатьев спал, обхватив уткнувшуюся ему в грудь Сашу.

2. Непрошеные гости

  
   Утро принесло ветер со снегом. Мокрые хлопья летели, густо устилая землю. Город еле виднелся в белой плотной пелене. Хлопали на ветру обрывки купола. Кострище остыло.
   Саша проснулась от холода. Ледяной ветер задувал в их убежище. Лежать больше не было сил, но и шевелиться в застывающей одежде не хотелось. Открыв, наконец, глаза, и увидев прямо перед собой лицо спавшего парня, она отшатнулась. Игнатьев застонал, скривился. И Саша притихла, испугавшись, что причиняет боль.
   Игнатьев проговорил, не открывая глаз:
   - Не бойся, - и улыбнулся, - рука затекла.
   - А чего мне бояться? - пробормотала она, пытаясь унять дрожь.
   - Хватит лежать! - вдруг проговорил Игнатьев, по-прежнему не открывая глаза, но уже через мгновение они, светлые и насмешливые, уставились на неё. - Холод собачий! - парень неожиданно принялся её тормошить. - Саша, скажи же мне, что хватит лежать!
   Стал тяжело подниматься.
   - Разве ты сможешь встать? И куда босиком? - практично покачала головой Саша, кутаясь в застывшие рукава. - Сапоги с тебя, парень, вчера сняли. И твоё шикарное пальто.
   - Я должен, - пробормотал он, остановившись и держась за стенку дирижабля, стоя в носках в грязи, он оглянулся на девушку и махнул рукой, - там есть подвал. Там найдём что-нибудь переодеться.
   И пошёл. Голова закружилась, его сильно занесло в сторону. Он ударился о стенку. Саша вскочила и подхватила его под руку.
   Игнатьев, держась за стенку дирижабля и опираясь на Сашу, потянул её вдоль сгоревшего борта. Мрачнея всё больше, он обошёл остов, увязая ногами в грязи, и принялся перебираться через ледяные, скользкие шпангоуты. Возле восьмого он остановился.
   - Здесь.
   Опустившись на колени, принялся разгребать полусгоревшие доски, балки, грязь и золу.
   - Здесь должен быть люк... Прямо здесь.
   Саша помогала ему. Глаза парня и девушки встретились.
   Её перепачканное замёрзшее лицо было совсем рядом. Игнатьев почему-то отметил, что у неё совсем обычные карие глаза, только очень светлые, и родинка справа маленькой точкой возле внешнего края глаза, что делало её взгляд забавным, лукавым. Губы мягкие, чуть припухлые, обветренные. Вот взгляд едва заметно и испуганно дёрнулся с одного его глаза на другой, так всегда бывает, когда слишком близко.
   Он улыбнулся и ничего не сказал. Лишь рывком откинул дверцу люка за показавшуюся, наконец, скользкую дугу ручки. Отдёрнул руку, кожу в раз прихватило к холодному металлу. Потом перевёл взгляд на дорогу к городу. С тревогой стал всматриваться в белую пелену снега, потому что несколько фигур двигалось по направлению к пожарищу.
   - Быстро вниз! - скомандовал он.
   Саша, едва нащупывая ногой ступеньки, торопясь и оскальзываясь, стала спускаться. Игнатьев разглядывал приближавшихся, надеясь, что его сейчас вряд ли видно с дороги среди развалин.
   Пятеро незнакомцев. По первому взгляду - бедолаги, ищущие еды и крова, но они решительно удалялись от города, где это всё есть, направлялись в сторону дирижабля и настороженно оглядывались. Остановились и принялись что-то обсуждать. Опять двинулись в сторону пожарища.
   "Видимо, впечатлил сгоревший ангар и труп моего дирижабля", - криво улыбнулся Игнатьев. Стал спускаться - гости были уже совсем рядом. Торопливо принялся шарить по полкам стеллажа, стоявшего у входа.
   Саша стояла здесь же, и он едва не сбил её с ног, разогнавшись.
   - Темно.
   - Да-да, немного позже обязательно зажжём свечи, - пробормотал Игнатьев, достав стоптанные сапоги и продолжая что-то искать, - где-то здесь они были. Лучше бы немного проветрить, могут быть повреждены трубы с газом. Хотя, что во время пожара не рвануло, хороший признак.
   И тут же торопливо потянул на себя дверцу люка, перехватив её на лету, чтобы не хлопнула, плотно закрыл. Щёлкнул замок.
   Топот над головой был глухой, словно издалека. Саша стояла рядом, затаив дыхание. Он взял её за руку и потянул за собой вглубь подвала.
   Раздались шаги над головой. Но Игнатьев уводил всё дальше от входа.
   Послышались удары в крышку люка, в замок. Глухие, тяжёлые. На короткое время стихли, и опять возобновились с новой силой.
   - Оставайся здесь. - Он прихватил из темноты со стеллажа что-то и рванул вперёд, уходя совсем в другую сторону от входа.
   Саша не видела его в темноте, лишь слышала быстрые шаги. Щелчок замка. Яркий свет через открытый другой люк снопом обрушился вниз.
   Прогремел выстрел... и ещё один... и ещё... и ещё. Саша в просвете отверстия видела Игнатьева с винтовкой наперевес всё также босого - так и не успел надеть сапоги. Вот он вскинул винтовку опять. Сделал паузу, поморщился с досадой. Мужики были худые и грязные, в обносках с чужого плеча, но пьяные и вооруженные до зубов. Мохов постарался. Мужики грязно ругались, злились, но под выстрелами быстро залегли среди сгоревших балок, открыли шквальный огонь.
   Игнатьев присел, слушая, как звякают пули по крышке люка. Но через завалы видел хорошо, прицелился и выстрелил. Отборные маты и всхлип возвестил, что попал, и попал, как и хотел, едва оцарапав, потому что раненый вопил слишком уж бодро, что они у стрелявшего как на ладони, что его в люке этом не достать. Но его не слушали, палили напропалую. Стали вставать и пошли вперёд. Игнатьев стрелял под ноги, над головами... в ногу чернявому, самому горластому... Остановились, упали в грязь. Чернявый взвыл тихонько, но вдруг развернулся и пополз назад, быстро-быстро, на локтях. Его окликали, он матерно отвечал. За ним потянулся ещё один мужик, крикнув:
   - Да он из своего люка нас всех покоцает, а Кузьма добьёт, Мохов тебе лекаря, Жужа, не вызовет, в холодную запрёт, а потом по-тихому придавит в леднике...
   Другой, что пониже ростом, крикнул:
   - Не стреляй, мы уходим! - голос визгливый и неприятный. - Нам нет дела до того, что вы не поделили с Моховым! Клянусь, я не скажу ему, что ты здесь с девчонкой.
   - С какой ещё девчонкой? - щелкнул затвором Игнатьев и поднял винтовку. - Ты что-то путаешь, парень. Бросайте оружие и уходите!
   И выстрелил.
   - А! - взвизгнул голос. - Не стреляйте! Да, я ошибся! Нет здесь никакой девчонки!
   Игнатьев молчал, лишь щёлкнул затвором. Видно было, как стрелявшие один за другим отползают, кто на карачках, кто задом пятился.
   - Не стреляйте! Вы не пожалеете, господин Игнатьев! Не стреляйте!
   Голос становился всё тише.
   Игнатьев выбрался наверх. Через некоторое время его лицо опять показалось в проёме люка.
   - Не бойся, они ушли! - сказал он. - Но лучше оставайся пока там.
   Саша стояла некоторое время неподвижно. Глаза привыкли к темноте, еле разгоняемой светом из люка. В одной стороне угадывался широкий топчан, дальше - шкафы и стеллажи.
   Кажется, прошла целая вечность, и Саша уже двинулась по проходу к лестнице, когда в просвете люка опять появилось хмурое лицо Игнатьева. Он молча спустился и вытянул со стеллажа справа кирку и лопату, подобрал брошенные им сапоги. Старые, стоптанные. Сбросил носки, больше походившие на комья грязи, и, торопливо натягивая сапоги, хмуро глянул на девушку. Та в ожидании смотрела на него.
   - Побудь здесь, - сказал он. - Здесь теплее. Можешь зажечь свечи.
   - Я не хочу быть одна.
   - Ничего не поделаешь, - тихо сказал Игнатьев, - мне надо вызвать полицию, погиб мой друг.
   Вытащил пару одеял с топчана, потянул кусок брезента откуда-то из угла. Саша молча забрала у него одеяла. Они поднялись наверх.
   Игнатьев оружие собрал в кучу - пять винтовок, три обреза, четыре кастета, пять ножей. Всё это лучше закопать, чем полиции объяснять, откуда оно здесь.
   Возле трупа, обгоревшего и страшного, Игнатьев стоял долго, опёршись о лопату. Помотал головой, потёр лицо ладонями.
   - Это Илья. Сгорел. Наверное, как всегда, уснул в гондоле. Он всегда... там спал. Я бы его не узнал, если бы не часы, - хрипло сказал он и принялся стелить брезент, на него постелил одеяло и остановился: - Господи, что я делаю, нельзя ведь его трогать до приезда полиции...
   Почерневшая луковица часов буквально вкипела в обугленное тело. Саша тихо заплакала.
   Игнатьев некоторое время растерянно рассматривал окрестности, хмурясь и щурясь на хлопья снега, летевшие в лицо, и будто не видел ничего. Потом заторопился, укрыл погибшего одеялом и, потерев ожесточенно замерзшие ладони, собрал оружие во второе одеяло. Потащил куль в сторону к кустам, тянувшимся вдоль поля - здесь весной не распашут землю. Он слышал, как Саша молча взяла лопату и кирку и потянулась за ним.
   Копать сначала было тяжело - сильно кружилась голова. Игнатьев кривился от боли, которая тюкала и тюкала в такт движениям. Комья сырой земли липли к лопате, грязное месиво с трудом подавалось.
   Снег валил стеной, укрывая чёрный остов дирижабля, видневшийся смутно невдалеке.
   Закопав оружие, Игнатьев ушёл в посёлок за полицией. Саша спустилась в подвал, время тянулось очень медленно. Она вставала, принималась кружить по подземелью, чтобы согреться.
   Но всё-таки полиция оказалась расторопнее, чем обычно, заявление о поджоге и гибели друга от сына Михайлы Игнатьева как никак. Сынок конечно со странностями, но, может так статься, что ответ держать-то придётся перед отцом.
   Походили, с сомнением оглядывая пожарище. Фотограф мелькал вспышкой. Составили протокол. Дело уже было к вечеру, когда увезли Илью. Городовой поехал в деревню, искать свидетелей. Игнатьева забрали до выяснения обстоятельств.
   Отпустили часов через шесть, уже под вечер. Игнатьев рассказал, что Илья жил у него, что про его родителей он почти ничего не знал, потому что Илья не любил рассказывать. Кажется, парень был откуда-то из-под Рязани. Знал, что отец его, каменщик, погиб на строительстве. Мать вскоре вышла замуж за его брата, отчим крепко поколачивал Илью. А вот адреса точного Игнатьев не знал. Отвечал Игнатьев односложно - не знаю, кто мог поджечь, может, и газ, но тогда рвануло бы, ссоры не было, пьяной драки тоже... На него смотрели с сожалением и даже пренебрежением. "Как же... не было пьяной драки, сам-то, может, и не выглядит выпивохой, но вот его работники... Пока не было хозяина, перепились, прибили этого бедолагу, испугались и подожгли. А может, таки и сам. Непутёвый, одно слово, но держится хорошо..." - думал, поглядывая на опрашиваемого, городовой. Он то и дело подходил к печи и грел ладони, прижав их к стене в изразцах.
   Игнатьев вернулся к ночи. Снег перестал идти, похолодало. Земля схватилась стылой коркой.
  

3. Тесак на коленях

  
   - Единственное, что в подвале есть из еды, - сказал Игнатьев, - это бочка солонины в погребе, вино, кстати, очень неплохое, и мешок картошки. Благодаря Илье.
   И посмотрел на Сашу.
   - Замёрзла, - сказал он.
   Она кивнула. Потом нерешительно сказала:
   - Я боюсь возвращаться назад.
   - Не возвращайся.
   "Словно напрашиваюсь, чтобы остаться. Что он подумает?"
   - Мне бы только переночевать! - пробормотала она.
   - Ночуй, сколько хочешь, - отрезал Игнатьев, пошарил на стеллаже возле входа, зажёг свечу и хмуро улыбнулся: - И хватит об этом, неужели ты думаешь, я тебя прогоню? Даже не надейся.
   Отвернувшись, он присел на корточки и открыл кованую дверцу железной печи. Печка была удивительно хороша и казалась здесь, в этом подвале, лишней. Бока, покрытые вязью чугунного литья, с крапинами самоцветов, в полусумраке отливали холодным блеском. Узенькая и аккуратная, башенкой, она высилась метра на полтора от пола, имела три маленькие дверцы - одна под другой.
   - Лучше перенеси свечу поближе, - сказал Игнатьев, и Саша обошла его со свечой в руках.
   - Красивая, - сказала она.
   - А! Из дома привёз, - улыбнулся Игнатьев, - мать настояла. Кажется, разве такая может обогреть зимой целый ангар. Но когда разгорится, жар от неё немалый. Наверху, в ангаре, у меня было газовое отопление. И здесь трубы проведены, - он кивнул куда-то в темноту, сунул ещё одно поленце в узкую дверцу, продолжая говорить: - Не очень удобная, зато быстро растапливается. И, пока котёл и трубы не проверю, газовую горелку запускать опасно. Снимай пальто, оно совсем мокрое, возьми свечу и вон там, в шкафу, ищи сухое. Бери всё, что хочешь, - крикнул он ей вдогонку. 
   Саша прошла к противоположной стене. Стеллажи у входа перегораживали подвал надвое. Большое помещение тянулось почти до самого конца бывшего ангара. Стены обшиты тёсом. Пол покрыт широкой двухдюймовой доской. Стеллажи вдоль стен. Заваленные оружием всякого калибра, молотками, пилами, долотами, свёрлами, паяльными лампами, обрезками металлических труб разного диаметра, листами железа и прочим, они "съедали" собой всё пространство, оставляя лишь малую часть у второго из трёх имевшихся люков.
   Здесь, за стеллажами, перегораживающими подвал поперёк, стоял широкий топчан со скомканными одеялами и подушками, печка с кучей дров, стол из четырех обрезков металлических труб, перекрытых листом клёпанного толстого железа, заваленный грязной посудой, такие же клёпанные три стула. Дальше в темноту уходили два старых шкафа. Большие, трёхдверные, они оказались набитыми тряпьём. За ними виднелась бочка и наполовину пустой мешок. "Единственное, что в подвале есть из еды, это бочка солонины, вино, кстати, очень неплохое, и мешок картошки", - вспомнилось Саше.
   - В первом - верхняя одежда, - говорил за спиной Игнатьев, - женское будет вряд ли, конечно.
   Саша уже достала рабочую куртку... Тонкая слишком. Пальто длинное, тяжёлое. Старинный камзол с галунами... Какая древность... Фрак с оторванными фалдами... Ещё пальто... Дорогущее, наверное. Очень большого размера. И вернулась к первому пальто. Оно было на узкого в плечах мужчину. Пойдёт.
   Скинув своё, аккуратно повесив на спинку сломанного деревянного стула, валявшегося в куче дров, Саша встряхнула слежавшееся пальто из шкафа и нырнула в его рукава. Они на целую ладонь были ей велики.
   - Ну, как? - спросил Игнатьев, подходя к ней. - Смешная какая, - улыбнулся он.
   - Зато тепло, - сказала она.
   Игнатьев быстро выдернул откуда-то сбоку чистую рубашку, штаны. Сдёрнул с себя грязную. Саша отвела глаза и отошла, увидев его раздетого по пояс.
   Игнатьев, усмехнувшись, снял вымокшие штаны и переоделся. Пытаясь скрыть сильный озноб, бивший его, он натянул поверх рубашки связанный матерью серый пуловер из шерсти, поверх натянул тёплую рабочую куртку. В этом ворохе одежды, казалось, холод отступит вот-вот, и скоро станет теплее. Игнатьев вернулся к печке, затолкал в неё перепачканную кровью рубашку. Задымило. Но вскоре огонь справился и с этой порцией и опять весело затрещал.
   Сев на деревянные чурбаки возле открытой дверцы, они некоторое время молчали. Выставив руки к огню, Игнатьев проговорил:
   - Грязные. Надо бы воды согреть.
   А сил у него почти не было. Казалось, вся голова пульсировала. Кроме того, саднило плечо и спину. Теперь он уже был не рад, что Саша здесь. Хотелось отключиться, забыться. Гибель Ильи, сгоревший дирижабль вызывали злость и горечь, а её присутствие заставляло думать о всякой ерунде - как её накормить, одеть. Пряди её гладких волос блестели в бликах огня, припухлые обветренные губы не давали покоя, мелькнувшая в полусумраке грудь в расстегнувшемся глухом вороте унылого серого платья и тут же скрывшаяся под пальто... Вряд ли Саша прыгнет к нему в кровать так же быстро, как Хельга... Если Хельга застанет здесь Сашу, девчонке несдобровать... Вообще-то она не выглядит беззащитной... И Игнатьев вспомнил её злой взгляд в мойке у Мохова, таз ему на голову она сумела надеть... Но всё равно им лучше не встречаться...Эх, Илья, как же так...
   Мысли Игнатьева прыгали лихорадочно с одного на другое. Он сидел, облокотившись о колени, голова его клонилась всё ниже. Парень задремал.
   Саша чувствовала, как тепло добирается и до неё, хотелось спать, глаза слипались. Вдруг Игнатьев принялся клониться вбок.
   - Ты чего? - прошептала она. - Э-эй!
   Парень ухнул мешком на пол, непонятным образом уклонившись в сторону от раскалившейся печки. Саша начала тормошить его. Спохватившись, выскочила на улицу, набрала в подол платья снег и вернулась бегом, спотыкаясь, путаясь в пальто. Высыпав снег на пол, растёрла синюшно-бледное лицо и рванула ворот свитера. Толстая шерсть не подалась. Однако щеки порозовели, Игнатьев тяжело вздохнул, задышал ровнее.
   Саша подумала, что на ледяном полу опасно его оставлять, к тому же неизвестно, когда он придёт в себя. Кое-как дотянув парня до топчана, останавливаясь и вновь цепляясь за него, Саша уложила сначала его голову на невысокий топчан, потом попыталась затащить ноги. Получилось не сразу, отчаянно пыхтя и упираясь, из последних сил, она всё-таки затолкала Игнатьева на топчан.
   Оглядела его голову. Рана неглубокая, кость не задета, кровь уже не шла. Большой кровяной сгусток засох. Больше ран она не нашла, лишь багрово-синие полосы на спине и синяки на руках. Вытерла мокрое лицо насухо подолом - полотенец, оглядевшись, она не нашла. Укрыла Игнатьева одеялами и тем большим твидовым пальто, которое ей попалось в шкафу.
   - Что же мне с тобой делать теперь? - шептала она, проталкивая толстое полено в печку и поглядывая на Игнатьева. - Надо искать врача, но где взять денег? И ночь на улице.
   Она вернулась к топчану. Стянула сапоги с Игнатьева и некоторое время смотрела на него. Свеча, стоявшая на полу в железной кружке, горела ровно. Гудела печь, светясь красным глазом щели приоткрытой дверцы. Лицо парня казалось бледным пятном. В помещении пахло гарью, было холодно и сыро, спасало тепло, шедшее от печки.
   "Нужно отыскать воду, что-нибудь поесть и... дать ему вина. Может быть, вино и не нужно, но оно хотя бы согреет его, разгонит кровь", - подумала Саша, вспоминая, что в таких случаях говорила мать. Её дружков не раз с толком поколачивали.
   Устало сгорбившись на топчане с сапогом в руках, она думала ещё о том, что, если Игнатьев не придёт в себя, придётся идти в город за врачом. Одной. Ей не хотелось. Хотелось свернуться клубочком, пригреться, закрыть глаза и спать, спать. Но страшно было закрыть глаза, провалиться в сон... и проснуться утром. А Игнатьев умер... Нет, спать нельзя.
   Она подошла к столу. Грязные тарелки, кружки с остатками вина. Начав сгребать остатки пищи в помойное ведро, она заметила на полу, возле стола, большую стеклянную бутыль с тёмной жидкостью. Вино. Но чистой посуды не было и в помине.
   Вздохнув, Саша скинула пальто, бросив его на стул, закатала рукава серого платья. Обнаружив расстегнутые маленькие пуговицы застёжки, она старательно их застегнула - мать здорово отхлестала бы по щекам за такую распущенность.
   Схватив большой медный таз, она взобралась по лестнице и открыла люк. Стылый воздух и снежная крошка ворвались в проём. Саша поёжилась, но выбралась на улицу и принялась пригоршнями бросать в таз снег, не успевший растаять и лежавший шапками на комьях застывшей земли, на балках ангара. Из-за снега этой тёмной безлунной ночью казалось светло. Набрав его с горой, Саша спустилась вниз, поставила таз на печь.
   Маленькая печурка, предназначенная для обогрева кокетливых дамских спален, не вмещала на себя эту большую посудину. Саша держала таз, задумчиво уставившись в стену. И вздрогнула.
   Скрипнул люк. Открылся. Потянуло холодом. "Забыла закрыть дура!" - подумала и испуганно оглянулась.
   - Митрич? Илюха? - раздался мужской голос пьяный и настороженный одновременно.
   Сначала на лестнице показались ноги в высоких грязных сапогах, потом - лицо мужчины. Исподлобья взглянув на Сашу, он пьяно сморщился, покачнулся, но удержался:
   - А-а! - протянул он и ткнул пальцем. - Понял... ты с Ильёй. Слушайте, что тут у вас... пожар, что ли? - он пьяно хохотнул, но махнул рукой и двинулся на Сашу.
   - Нет больше Ильи, сгорел он, - проговорила Саша, ставя на пол таз и пятясь к топчану, не спуская глаз с гостя.
   Высокий рослый парень в рабочей куртке, такие носят на фабрике. Очень пьяный. Обвисшие мощные плечи, тяжёлые неуверенные шаги. Светловолосый и светлоглазый, может быть, он и был хорош, но сейчас он был ужасен.
   Единственный, кто мог объяснить, кто она такая, без сознания.
   Незнакомец, казалось, не слышал слов Саши и надвигался на неё тёмной тушей, выдыхал крутую смесь лука, табака и перегара вместе со словами:
   - Так это хорошо, что Илюхи нет, - бормотал он, - ну-ну, моя девочка, не бойся, - улыбался он, идя к ней, расставив широко руки, задевая за всё подряд.
   Саша, зажав испуганно рот рукой, понимая, что надо бы наоборот кричать и будить Игнатьева, чуяла, что не может выдавить из себя ни звука. Под колени ткнулся топчан, она замерла - дальше ходу нет. Осталась одна надежда, что горилла увидит всё-таки Игнатьева. Но тот ничего не видел и пёр на неё. Вяло махнул ручищей, оказавшись рядом, и зацепил ворот платья. Пуговицы полетели с треском.
   - Что ж ты такая пуганная? - он выругался, язык его ворочался тяжело, будто прилипая к гортани, и слова едва можно было разобрать. - Я хорошо заплачу... Деньги у меня есть.
   Он принялся искать деньги, шарить по карманам.
   Саша скользнула вниз, под его руку. Незнакомец согнулся, чтобы её поймать. Поймал за шиворот, подтянул, душа воротом, и, крутанув её вокруг собственной оси, толкнул спиной на пол. Но не удержался на ногах и повалился на спину, на топчан, поверх Игнатьева. Опять выругался, а подняться не смог. Лежал некоторое время с открытыми глазами, тупо уставившись в потолок и дёргая огромными ногами в сапогах. И затих, всхрапнув вдруг.
   Саша замерла, видя только эти сапоги перед собой, безумно боясь, что сейчас непременно что-нибудь упадёт, стукнет, Игнатьев вздумает очнуться, ветер завоет или даже... гром прогремит... и горилла проснётся. Тишина повисла. А через минуту раздался густой, длинный всхрап. И ещё.
   Саша закрыла руками лицо. Долго так сидела на полу, пока совсем не замерзла. Поднявшись, наконец, она подошла к топчану. Некоторое время смотрела на здоровяка, спавшего поперёк Игнатьева. Потом на Игнатьева. "Дышит. Пусть так спят. Мне не стащить этого. Зато не замёрзнут".
   Самой ей уже было не до сна. И, закрыв люк на засов, принялась опять топить снег, в тёплой воде мыть посуду. Перемыла всю. Сменила оплывшую на дне кружки свечу. Налила в чистую железную кружку вина и согрела его.
   Подняв голову Игнатьева, оглядываясь настороженно на пьяную, хрипло дышащую гору мышц поверх него, попыталась ложкой влить вина. Удалось. Правда, пролила половину мимо. Игнатьев бредил. Что-то говорил, вино глотал, а в себя не приходил.
   Выпоив ему пол кружки, Саша несколько раз подходила к нему со свечой. Лицо парня порозовело.
   "Даже хорошо, что этот урод на тебя свалился, - усмехнулась она, и поняла, что улыбается в первый раз за весь день, - мне бы тебя так не отогреть". И, покраснев, рассмеялась.
   "Утром пойду за врачом в посёлок", - решила всё-таки она, глядя на Игнатьева. Тени под глазами чёрными полукружьями, пересохшие губы. Смочив их, Саша пошла к печке подбросить дров. Та прогорала быстро, опять становилось холодно и сыро.
   Уже глубокой ночью в маленькой кастрюльке сварилась картошка с небольшим куском вымоченной немного солонины, но есть не хотелось. Накинув пальто на плечи, привалившись к стеллажу, Саша долго сидела на чурбаке перед открытой дверцей печи. На коленях её лежал тесак с длинной ручкой.
   Сначала она раздумывала, хватит ли у неё духу и даже взмахнула тесаком, так что воздух свистнул под лезвием тяжёлой железяки. Потом она забыла про него и вновь подумала о том, что матери с сестрой придётся плохо из-за неё.
   Образы младшей сестры и матери заслонил Игнатьев. Он отчего-то ей виделся таким, как за стеллажом, когда снял рубашку. Потом она пыталась отогнать его, его губы, руки. Потом оказалось, что это губы Мохова. Губы у него холодные и слюнявые. Он ими тянулся к ней и совал в расстёгнутый лиф платья холодными, влажными, как лягушки, руками деньги. Она взмахнула топором и не смогла ударить, бросила... И проснулась от грохота. Тесак лежал у её ног на полу. Положив его на колени, опять закрыла глаза. Через некоторое время она спала.
  
  

4. Обитатели ангара

  
   Игнатьев никак не мог сообразить, где находится, и почему так тяжело дышать, пытался встать. Несколько раз пробовал столкнуть с себя что-то, отдавившее ноги. Это что-то выругалось.
   - Глеб, ты?! - рявкнул в темноту Игнатьев и окончательно пришёл в себя. - Ноги отдавил!
   Толкнул друга. Глебка Шутов, сын плотника с верфи старшего Игнатьева. Познакомились они, когда Димка подолгу торчал в конторе и ждал отца. Отец всё надеялся, что сын заинтересуется семейным делом, и с раннего детства брал его то в контору, то на верфь.
   Однажды отец Глебки пришёл в контору чинить рамы к зиме, Глебка уже числился у него подмастерьем, но пока только мешался под ногами.
   А Димка строил корабль. Кораблём была поваленная давно сосна, прибившаяся к берегу. Димка бегал по стволу, натягивал паруса на высохшие сучья, штурвалом стало колесо, которое Димка притащил из сарая во дворе конторы.
   Глебка наблюдал из окна два дня. На третий - не выдержал. Когда отец сел обедать, развязав узел с варёной картошкой, круглым хлебом и луковицей, Глебка отломил хлеба и попросился сходить на берег. Отец разрешил.
   Мальчишка выбежал на берег, остановился возле сосны, отставив ногу в латаном ботинке. На него не обращали внимания. Но и не прогоняли. Потом Глебка забрался на "корму" и некоторое время сидел на ветке, крутя головой вслед за Димкой. Игнатьев ставил парус. Косой латинский, из отреза белого льна, который отдала ему мать. Глебка перебрался ближе. Сук попался тонкий, затрещал, и Глеб повалился, ломая сучья. Димка машинально протянул руку, мальчишка схватился и, упёршись в ствол, подтянулся. Вскоре парус затрепетал на ветру. Глебка разговорился, пересказал все новости с улицы. На следующий день работа отцом Глебкиным была выполнена, и мальчишка не пришёл. Но он пришёл вечером.
   - Якорь нашёл, настоящий, с буксира, там, в бухте за городом, на кладбище кораблей. А дотащить не смог, - рассмеялся он, его щербатая на один сколотый в драке зуб улыбка была добродушной, а глаза - хитрыми.
   Якорь они притащили вместе. Им тогда было по восемь лет, потом они виделись совсем редко.
   Глеб опять появился в ангаре, когда над полем возле рабочего посёлка повис воздушный шар, оказалось, шар был Игнатьева. С тех пор Шутов здесь так и остался, пропадая иногда надолго, но возвращаясь вновь, звал Игнатьева иногда Димкой, иногда - по имени отчеству загибал, когда злился, а тот его - Глебкой, а иногда Шутом...
  
   Глеб заворочался и, не открывая глаз, выставив ладони вперёд, забормотал:
   - Я щас, щас... Тих... Тих...
   И провалился опять в сон.
   Игнатьев с трудом вытянул из-под него ноги, сел на топчане. Перед глазами всё плыло.
   Темно и холодно. Всегда так здесь, в подвале. Память понемногу прорисовывала прошедший день. И образ девчонки, склонившейся над ним с кружкой, заставил резко повернуться в сторону печки. Слишком темно. Но в полосе света из приоткрытой дверцы печи кто-то смутно виднелся.
   Игнатьев тяжело поднялся и подошёл ближе.
   Саша спала, навалившись на стену, прижав к себе тесак.
   - Вооружилась. Кто такая? - незаметно подошедший Глеб чиркнул спичкой и поднёс её к лицу девушки. - Илья притащил? Дикая какая-то.
   - Она со мной, - коротко ответил Игнатьев, отводя руку со спичкой, - не пугай.
   Саша проснулась и отшатнулась. Игнатьев и Шутов разглядывали её, стоя в темноте как привидения, со спичкой в руке и в редких полосах света, просачивающегося откуда-то сверху, в прореху.
   - А! Чёрт! - чертыхнулся Шутов, спичка догорела и обожгла пальцы. - С тобой, так с тобой! Надо выпить, - коротко хохотнул. - Вот Хельга обрадуется.
   Загремев посудой в темноте, Глеб принялся шарить по столу.
   Игнатьев зажёг свечку в кружке. Кивнув на тесак, спросил:
   - Он приставал к тебе?
   Саша исподлобья посмотрела на него и промолчала.
   - Значит, приставал. Глеб!
   - Ну? - булькающий звук возвестил, что выпивка найдена. Громкие глотки последовали за ним.
   Игнатьев прошёл за стеллаж. Опять бульканье.
   - Илья погиб. Сгорел вместе с дирижаблем.
   Тишина.
   - Чёрт... Я ведь... Ну, Илюха... Наверное, опять уснул в гондоле.
   Игнатьев кивнул.
   - Надо похоронить!
   - Его увезла полиция.
   - У тебя кровь.
   - Мохов. Я в ночлежке хотел заночевать. Если бы не эта девчонка, думаю, закопали бы живьём.
   - То-то лицо мне её сейчас показалось знакомым!
   - Я так и понял. Убью.
   - Угу...
   Саша сидела, не шелохнувшись, на чурбаке. Послышался топот беззвучный, один напирающий, другой быстро отступающий, словно за грудки взяли и к стенке припёрли. В стеллаж с той стороны тяжело буцкнулись. Стеллаж содрогнулся, качнулся, но устоял.
   Она тихо встала и поднялась по лестнице к люку. Засов лязгнул.
   - Куда ты пойдёшь?! - требовательно спросил Игнатьев за спиной.
   Он и с невинным взором, словно ангелок, Глеб, выйдя из-за стеллажа, смотрели на неё. Шутов уже жевал что-то, Игнатьев, бледный и болезненный в неровном свете огарка у него в руках, в кружке, повторил:
   - Куда ты?
   Она перевела взгляд с одного на другого и молчала. Потом пожала плечами:
   - Зачем я вам здесь?
   Глеб шумно выдохнул, взъерошив волосы пятернёй:
   - Начинается. Нет, ребята, я пас. А ты вообще подумала бы, куда пойдёшь. Мамаша у тебя проститутка, ты ночь дома не ночевала. Да тебе теперь проходу не даст Мохов! И это... - он вдруг изменил своей решительности, - я мог погорячиться ночью. Не держи зла, если что.
   Она молчала. Шутов отошёл за стеллаж и загремел там кастрюлькой, в которой Саша ночью варила картошку с мясом.
   - Значит, так и запишем, остаёшься, - проговорил Игнатьев, расценив по-своему её молчание, - оставим решение этого вопроса до лучших времён. У нас теперь будет много работы, друзья. Чем это ты там гремишь?!
   - Я не могу слушать, когда ты так выражаешься, - пробубнил тот с набитым ртом, - запи-и-шем, друзья-я-я! Скажи по-человечески, что надо сделать!
   - Оставь мне мяса, гад! - Игнатьев скрылся за стеллажом в закутке, который Саша про себя уже стала называть кухней.
   "А громила прав, домой возвращаться нельзя". Сейчас парень был не так противен ей, как ночью.
   Саша обвела глазами подвал. Откуда сочился свет? То пропадал, то опять становилось светло. И сильно дуло. Откуда-то с потолка. А-а... Прореха открывалась и закрывалась под порывами ветра над вторым люком. Прямоугольник, достаточно широкий, тянулся метров на десять в длину, концы его терялись в темноте подвала.
   Открыв второй люк, под которым стояла, Саша зажмурилась от снега, полетевшего в лицо. Метель бушевала вовсю. Солнечный свет едва попадал на землю сквозь тучи, грязной разбухшей ватой устилавшие небо. Сильный ветер мёл тучи снежной крошки в сторону города.
   - Совсем спятил из-за этой, - ворчал Глеб, вылавливая пальцами остатки картошки.
   - Заткнись. - Игнатьев сидел на табурете возле стола за стеллажом. - Лучше, скажи, где можно найти рабочих для постройки ангара?
   - Я заткнулся, - буркнул Глеб, но, покосившись на друга, сказал: - На верфях, в доках, как и в прошлый раз. Там, конечно, из народа твой папаша жилы тянет, но всегда можно найти охочих до заработка, - он помолчал, загибая толстые, короткие пальцы на правой руке, что-то подсчитывая, - пятерых могу привести. Только надо сразу оговорить оплату.
   - Оплату, - задумчиво повторил Игнатьев. - Буду платить за день в два раза больше, чем в доке. Рубль в день. За срочность.
   - С ума сошёл, половины хватит, - ахнул Глеб, уставившись на него в темноте подвала, - где будешь брать деньги? Вроде папаша отказал тебе в содержании ещё полгода назад?
   Игнатьев поёжился.
   - Откуда дует? Чёрт, перекрытие на яме, наверное, ветром сорвало! Глебка, откуда я деньги буду брать, это моё дело.
   Он, пошатываясь, прошёл по подвалу, оглядывая потолок. В это время порыв ветра опять открыл щель. Снежная пыль посыпалась вниз.
   - Глеб! - позвал Игнатьев, чертыхнувшись. - У нас же смотровая яма не закрыта.
   В это время чья-то рука там, наверху принялась расправлять промасленное полотно и закреплять его.
   - Саша! - позвал Игнатьев, задрав голову кверху. - Не надо!
   Кусок ткани приподнялся, показалось лицо Саши.
   - Дует, здесь дыра! - проговорила она, наклонившись, заглядывая в темноту. Со света ей ничего не было видно внизу.
   - Там надо досками закрывать, оставь! - крикнул Игнатьев.
   Она кивнула молча и исчезла.
   Глеб язвительно хмыкнул.
   - Ремонтник нашёлся. Я схожу, ты ещё свалишься, доходяга.
   - Доски от обшивки кое-где остались, - Игнатьев шёл за Глебом и говорил ему в спину.
   - Посмотрю, ночью-то я вообще ничего не понял.
   Парень, натянув рабочую куртку, искал что-то на стеллаже.
   - Где топор? А-а... Куда гвозди все подевались? Я же их видел на прошлой неделе. Что... парней уже звать или пока рано?
   - Зови, сегодня пойду к отцу. Деньги будут.
   - Думаешь? - Глеб обернулся и с сомнением покачал головой. - Что-то сомневаюсь я, что Михайло Игнатьев так просто отступится от своего слова.
   Игнатьев рассмеялся и поморщился от боли.
   - У него есть одно достоинство. Если на него работают, он платит.
   - Это да, не было еще ни разу, чтобы он не заплатил.
   Придавив обломком балки ткань, прикрывавшую смотровую яму, Саша стояла возле дверцы среднего люка. Тучи ползли по небу, вытрясая из себя тонны мокрого снега.
   А там, за снежной пеленой, притихший и мрачный лежал город. Грязный переулок в рабочем посёлке. Тесная конура. Вечно пьяная мать и голодная сестра. И холод, промозглый холод. Ей нельзя возвращаться, но тоскливо становилось, когда она вспоминала о матери и сестре.
   Хлопнула дверца люка, вынырнула голова Глеба, парень демонстративно отвернулся и мрачно стал осматривать то, что осталось от дирижабля.
   - Чего мёрзнешь? - будто между прочим, не оборачиваясь, спросил он. - Иди в тепло. И не злись. Не ты первая, кто нашёл здесь приют.
   - Я не злюсь, - ответила Саша, кутаясь в своё длиннющее пальто. - Сколько вас здесь живёт обычно?
   Глеб обернулся, удивлённо сморщившись.
   - А тебе зачем?
   - Ужин приготовлю.
   - О! Вот это дело! Раньше нас больше было, Димка всегда, когда затевает что-нибудь, собирает народ. В последнее время вчетвером жили, теперь вот Ильи не стало. Стало быть...
   - Стало быть, со мной четверо, - Саша пожала плечами, - а кто кроме Ильи с вами жил?
   - Хельга.
   Глеб больше ничего не сказал, а Саша не спросила.
   Помрачнела ещё больше и пошла вниз. "Стало быть, эта девица Хельга живёт здесь постоянно. Имя чудное..."
  

5. Дом на Щукинской

  
   Город мрачный и мокрый от наступившей вдруг оттепели пыхтел трубами. Трещали гудки автомобилей. Серая мгла делала лица прохожих тоже серыми, неулыбчивыми, словно надевала на них маски. Снег растаял. Грязные потоки шумели в сточных канавах. Комья сырой грязи на обочинах мостовой наворачивались на колёса машин, летели в кутающихся в пальто прохожих.
   Игнатьев шёл быстро. Иногда налетал на прохожего, извинялся, не взглянув на него, шагал дальше. Лишь засовывал руки глубже в карманы широкого ему пальто.
   Он торопился сюда, на Щукинскую. Богатые дома виднелись в глубине парков сквозь кованые решётки оград, проехала конка. Дорогие манто, крахмальные стоячие воротнички и пышные юбки, дамы и господа, чопорные и застёгнутые на все пуговицы.
   Всё та же дымная, влажная взвесь в воздухе, чёрные хвосты над видневшимися вдалеке трубами.
   Игнатьев чертыхнулся, ещё два квартала.
   Можно бы доехать конкой, но в кармане не было ни копейки.
   Полицейские провожали его подозрительными взглядами, некоторые тут же узнавали и отводили взгляд.
   Лицо Игнатьева кривила злая улыбка.
   "До чего докатился младший Игнатьев... совсем опустился младший Игнатьев..."
   Ему казалось, он слышит их, но так было всегда. Он давно привык к тому, что о нём судачили люди. "Людям нравится говорить о других людях, а если тех преследуют неудачи, то это забавно вдвойне".
   Широкие ворота, перед которыми он остановился, были заперты. Калитка дёрнулась судорожно, словно её хотели открыть и не смогли.
   "Пётр Ильич сражается с пневматическим замком", - улыбнулся Игнатьев. Наконец, калитка распахнулась, из сторожки заспешил старик.
   - Дмитрий Михайлович! Какая радость!
   Игнатьев похлопал старика по плечу:
   - Рад тебя видеть, Пётр Ильич. Как поживают твои птицы?
   Старик радостно закивал, вглядываясь в лицо старшего отпрыска хозяев:
   - Пять малиновок, два соловья, четыре коноплянки и что-то около десятка щеглов. Сестре вашей очень нравится бывать у меня, она, как и вы, Дмитрий Михайлович, каждое утро прибегает, едва проснётся.
   - Да, помню, Пётр Ильич, и я сегодня, может, загляну к тебе, - Игнатьев улыбнулся и, ещё раз оглянувшись и махнув старику рукой, пошёл по посыпанной толчёным кирпичом дороге к дому.
   Дом Игнатьевых стоял в глубине старого сада. Двухэтажное здание с главным входом под тянущейся почти вдоль всего фасада террасой. Колонны украшали вход. Снег ещё лежал на газонах и бордюрах с бархатцами и алисумом. Розы обрезаны к зиме. Сад скучен и мрачен, только всегда зелёные ели в дальнем конце сада радуют глаз. 
   В большом доме, отапливаемом старыми каминами, всегда было холодно. Лишь помещение кухни на первом этаже и спальни - на втором, обогревались горячим паром по трубам от большого котла в бойлерной.
   Войдя в квадратную прихожую, застеленную персидским ковром, Игнатьев удивился, что его никто не встретил у входа. Звуки музыки и запахи кухни заставили его вздохнуть глубоко и остановиться. Но лишь на мгновение.
   Пройдя в коридор, Игнатьев увидел распахнутые настежь двери гостиной. Горничные и старый лакей Филлип стояли у входа, заглядывая внутрь. Звуки музыки доносились из-за их спин. Заглянув через головы, Игнатьев подумал с улыбкой: "Как Натали выросла".
   Десятилетняя сестра, прилежно выпрямив спину и склонив набок голову, играла на рояле. Распахнутая крышка его отсвечивала тускло в сером дневном свете, скупо падающем из-за тяжёлых портьер. Горела газовая лампа на стене.
   Стоявшая возле девочки мать, Ирина Александровна, всплеснула руками, увидев маячившего за слугами сына.
   Он улыбнулся ей и пошёл в свою комнату. Здесь, едва пробежав глазами по комнате, сбросил тяжёлое пальто, стянул промокшие сапоги, и, пройдя в ванную комнату, стоя на холодном кафеле босиком, открыл кран. Вода фыркнула и полилась, булькая пузырями. Кипяток. Ему повезло - на кухне готовят обед и бойлер давно включен, не пришлось просить растопить котёл.
   На подносе, на столике лежала почта. Длинные, сантиметров пятнадцать, цилиндры, пришедшие по пневмопочте за время его отсутствия. Он принялся разбирать их, быстро распечатывая алюминиевые цилиндры в кожаных пакетах. Пять писем о долгах, одно - приглашение на Ежегодную выставку достижений в аэронавтике, так пышно называлось довольно скромное начинание кучки любителей, одно - от университетского друга.
   Быстрые каблучки простучали к его комнате. Ирина Александровна спешила увидеть сына. В последнее время это удавалось ей редко. И, едва рассмотрев его осунувшееся, измученное лицо там, в гостиной, она испугалась. Таким она его ещё не видела.
   Последний разговор сына с мужем она вспоминала каждый день. Столько было сказано того, что простить трудно.
   Сейчас же она была так рада, что не хотела думать больше ни о чём, и едва Игнатьев вышел из ванной навстречу ей, она расцеловала его в обе щёки, пытаясь наглядеться на него вблизи, любуясь и одновременно пугаясь чего-то нового в сыне, непонятного ей.
   - Как ты исхудал, Митя, - она не договорила, свои тревожные приметы оставила при себе, - что-то произошло?
   Почерневшее, заострившееся лицо, эта ожесточённость в глазах, многодневная щетина, ссадины на щеке... нет, ей не показалось. Она не видела его ещё таким.
   - Рад тебя видеть, мама, - улыбнулся Игнатьев и отстранённо добавил: - Ничего особенного, мама, просто сбылась давнишняя мечта отца, можешь обрадовать его. Дирижабль мой сгорел, как он и хотел. Вместе с ним сгорел мой друг...
   "...а я едва не стал убийцей". Но не сказал этого вслух. Замолчал и отвернулся.
   - Как сгорел друг? Господи... что ты говоришь. Какой ужас... Упокой его душу... - Ирина Александровна медленно перекрестилась, - но... Где же ты теперь живёшь? Если сгорел дирижабль, сгорел и этот ужасный ангар. Ты опять ночевал в ночлежке у Мохова?
   - Ну да, ты ведь опять оплатила ему все мои долги, - улыбнулся Игнатьев, - но, кажется, уже вода набралась.
   - Да-да, конечно, тебе нужно принять ванну, я пришлю Варвару с полотенцами и бельём, - торопливо сказала Ирина Александровна, - можно, я выброшу эти... вещи?
   Один раз она уже выбросила без спроса вещи сына, он тогда выглядел очень расстроенным, но объяснять ничего не стал. Теперь она спрашивала его каждый раз, а муж язвительно смеялся над ней: "Всё деликатничаешь, а он плюёт на твою заботу, одевается как бродяга, водится со всяким сбродом, спит в ночлежках и позорит семью".
   - Если ты дашь мне что-нибудь взамен... И кстати, не переживай, под ангаром есть отличное помещение, я там и живу теперь. У меня всё есть, - он наклонился и неловко поцеловал мать в макушку, - кроме вот, пожалуй, горячей ванны.
   У неё по-детски дрогнули губы, но Ирина сдержалась и лишь погладила руку сына.
   - Ты сегодня добр, - тихо сказала она, - и не кричишь.
   Игнатьев поморщился - стало жаль мать и стыдно за себя, и быстро прошёл в ванную. Через мгновение уже послышался плеск воды.
   Сидя в горячей мыльной воде, расслабленно закрыв глаза, Игнатьев затих. Он слышал, как мать ходит по комнате, собирает его вещи, наверное, рассматривает его почту. Нет, мама не будет читать, вот отец, он бы, наверное, не упустил такой возможности.
   Отчего-то было ужасно жаль мать, и это рождало страшное раздражение... на себя, на неё, на отца.
   Он в который раз представлял свой разговор с отцом, и в который раз бросал это занятие на полпути. От него ждут раскаяния... за тон, за манеры. Ему дадут денег, если он будет вести себя хорошо. Накормят, оденут и позволят принимать ванну, горячую и с мылом.
   Но жизнь его словно монета, которая встала на ребро. Монета некоторое время стоит на ребре, дрожит, удерживаясь на весу, хочет покатиться... катится. И падает. Но вот на какую сторону она упадёт...
   Вскоре Ирина Александровна опять зашла к сыну, но его там не нашла. Не было и одежды, белья, что успела принести Варвара по её просьбе.
   "Прости, мама. Мы увидимся обязательно, к тому же, ты ведь знаешь, где меня искать. Дмитрий".
   Записка лежала на пустом подносе для почты.
  
  
  

6. Мансарда

  
   Игнатьев видел, как мать подошла к окну в надежде ещё увидеть его. Её силуэт долго виднелся в мрачном квадрате окна.
   Пётр Ильич в это время за спиной что-то радостно говорил Дмитрию. Молодой Игнатьев появился неожиданно в его небольшом доме с ветхой мансардой в глубине сада, у южной ограды.
   Обветшавший гостевой дом давно отдали старику под жилище, под садовый инвентарь. Секаторы с короткими ручками, с длинными - для обрезки крон высоких деревьев, двуручные пилы и тонкие пилочки, грабли и лопаты. Много здесь было всяких станков и приспособ, на которых Пётр Ильич постоянно что-то мастерил, выпиливал. Игнатьев всегда любил здесь бывать.
   Птицы словно сошли с ума и наперебой чирикали, прыгая по жёрдочкам. Клетки, подвешенные под невысоким потолком, раскачивались. Косые слабые лучи осеннего солнца едва попадали на них. В небольшой, захламлённой старыми вещами, комнате, было тесно. И тепло шло от железной печурки, весело трещавшей дровами.
   - Вот эта хороша, - задумчиво сказал Игнатьев, кивнув на малиновку, которая вела себя тише других, не мельтешила, не прыгала, но всё пыталась запеть.
   Её короткая трель то и дело вырывалась из общего гвалта, перекрывала на короткое мгновение шум. Поднималась переливчатой восторженной нотой высоко и стихала. Будто вдруг испугавшись собственной смелости, птица замолкала, вжав головку в плечи.
   - Почему она такая пугливая, Пётр Ильич? - улыбнулся Игнатьев.
   - А клюют её остальные, пришлось отсадить. Вот погодите, - старик засуетился, торопливо принялся расправлять какую-то тряпку и накинул её на три клетки, висевшие рядом.
   И ещё одну закрыл. Осталась открытой лишь та, где на самом дне, возле выдолбленной из куска коры поилки, сидела испуганно притихшая малиновка.
   - Сейчас, погодите немного. Мы заговорим, и она затренькает, завторит, а потом и вовсе зальётся.
   Игнатьев улыбался. Кроха-птица влажными глазами-бусинами смотрела на него, поворачивая голову, следила. Потом встрепенулась, попила и чвикнула. Громко, задиристо. И ещё раз.
   Пётр Ильич, вытянув губы трубочкой, тихонько засвистел. Малиновка слушала его и ерошила перья, расправляла крылья.
   - Отпустить бы её, - задумчиво сказал Игнатьев, - на воле лучше поётся.
   Старик удивлённо на него оглянулся:
   - Так ведь не летает она. Я нашёл её в начале лета помятую, со сломанными крыльями, то ли кошки, то ли собаки поигрались, а ей удалось от них как-то спрятаться. Еле живая была. Ей теперь на волю нельзя. Щеглов вот силками ловлю на продажу, а коноплянку ещё птенцом подобрал.
   Малиновка, сидя на жёрдочке, тренькнула слабо. Пётр Ильич поднял указательный голос и засмеялся беззвучно.
   - Поговорить захотелось, - сказал он негромко, боясь спугнуть.
   Птица, вытянувшись в сторону окна, выдала трель подлиннее. И опять пауза.
   - Нас ждёт.
   - А что, Пётр Ильич, в мансарде моей всё по-прежнему? - вдруг спросил Игнатьев.
   - Всё, как при вас было, Дмитрий Михайлович, всё, как при вас. Мы туда не ходим, хозяйка не велит. Ключ у неё.
   Птаха уже разошлась не на шутку. Словно ручьём по камушкам переливались длинные коленца, то усиливаясь, то ослабевая, почти стихая, чтобы подняться кверху с новой силой.
   - А я что говорил?! - улыбаясь, Пётр Ильич присел на деревянный, ручной работы, табурет.
   - Надо же, пигалица, как поёт, - Игнатьев рассмеялся, трель радостно рассыпалась в ответ звонкой капелью, птаха сидела уже, развернувшись к людям, и вторила им, подражала, вертелась вправо и влево к собеседникам, поблёскивая бусинками-глазами. - Я поднимусь наверх, мне нужно кое-что забрать.
   - Ключ у матушки вашей, - развёл руками Пётр Ильич, - я схожу!
   - Нет! У меня есть свой, - остановил его Игнатьев, - и ещё, Пётр Ильич... не говори матери, что я был здесь.
   Тот недоумённо пожал плечами:
   - Наше дело маленькое, раз просите, не скажу. Это раньше нельзя было, потому, как малы вы были, а теперь, поди, ведаете, что творите... в тайне от родителей.
   - Ты осуждаешь меня?
   - Чего мне осуждать, да только нехорошо это - от отца с матерью бегать, по ночлежкам слоняться, с тёмным людом дело иметь, ещё того хуже говорят про вас...
   - Что же говорят, Пётр Ильич?
   Старик махнул рукой:
   - А-а, всякое... мол, водитесь с внеземельцами. А границу с Внеземельем прикрыть хотят, слухи ходят, мол, смута от него идёт.
   - Болтают всё, пустое, не слушай их, - Игнатьев хмуро смотрел на притихшую малиновку, солнце спряталось за тучи, в комнате стало сумрачно, и птице петь расхотелось, она сидела, нахохлившись, глаза её сонно закрывались, затягиваясь тонкой плёнкой. - Ты мне всегда верил, Пётр Ильич... и мама. А Внеземелье... Там ведь тоже люди живут. От людей можно закрыться, конечно, от себя вот не закроешься. Если люди стали задумываться о том, что жизнь у них плохая, то хоть закрывай Внеземелье, хоть не закрывай...
   - Вон щеглы, набросил им тряпку, и молчат они. Загляни, увидишь, что спят. А только что пели.
   - А ведь ты прав, старина, - задумчиво кивнул Игнатьев, - да только я не хочу, чтобы на меня тряпку набрасывали. Я скоро.
   И вышел.
   Внеземелье... странное, непонятное, то, отчего хотелось отмахнуться, потому что оно больше походило на сказку. Но отмахнуться уже не получалось. Внеземелье было. Торговцы появлялись везде. Уже никто не удивлялся разговорам о кораблях внеземельцев, поднимающихся с глубины. Они прибывали ночью, всплывали далеко от берега. Если раньше сообщали о железном ките или об огромной рыбине, то теперь говорили чаще о большой машине. В город стекались торговцы со всего света, людей любой национальности можно было встретить здесь: торговцев, аферистов, воров. Открывались всё новые лавки, магазины.
   А внеземельцы появлялись всегда сами по себе. Сбывали товар, что-то покупали и исчезали. Были эти люди будто из другого времени, да и сам внеземелец тогда, при встрече, дал понять именно это... Сколько уже прошло, как даже в Сенате уже были вынуждены признать, что Внеземелье есть? Сорок или пятьдесят лет назад... И открыли таможню. Самую странную таможню, которую можно представить - на берегу моря.
   Второй пролёт скрипучей лестницы упирался в низенькую дверь. Пошарив на притолоке, забравшись пальцами в щель между венцами, Игнатьев достал ключ. Толкнув дверь, он оказался в полутёмном помещении. Труба печи снизу тянулась на крышу сквозь мансарду и немного отапливала её. И холодов больших ещё не было.
   В затхлом воздухе давно непроветриваемого жилья сохранились запахи тех дней, когда он подолгу пропадал здесь. Стол возле окна с рулонами чертежей. Инструменты. Обрезки металлических листов, куски проволоки, тиски, миниатюрная плавильня. Блюдце с засохшим огрызком яблока, мама часто посылала сюда кого-нибудь с едой. Обычно это была Варвара. Она кряхтела и ворчала: "Баловство всё это, как есть баловство, почему нельзя дома покушать?" Взбиралась по лестнице и равнодушно разглядывала странные рисунки и поделки чудаковатого старшего отпрыска хозяев. В глазах её читалось непонимание и насмешка.
   Однажды она увидела божью коровку из серёжки хозяйки. Золотую застёжку Игнатьев старательно переплавил в ножки и крылышки жучка, во всё её брюшко красовался аметист, а на спинке - винтики и шестерёнки из маминых наручных часов.
   Что тут поднялось! Переполох на весь дом. Младший Игнатьев - вор. Неслыханно!
   А он готовил подарок матери на день рождения. Серёжка была давно утеряна ею, найдена на террасе и припрятана "на всякий случай". На Димкино счастье часы давно не шли, а золотой браслет он не успел использовать. Не знал он, что золото не просто красивый металл, который к тому же легко плавится. Мама тогда лишь рассмеялась и положила жучка на видное место на комоде в спальной комнате. Отец долго рассматривал странного вида букашку, спрашивал, отчего у неё такая спина, ведь такой в природе у неё нет. Мрачно выслушал ответ сына, что это, чтобы букашка летала. Отец возразил, что на это ей даны крылья. Сын же возразил, что его божья коровка неживая, как же она воспользуется крыльями. Отец промолчал, потом вздохнул: "Ну-ну, а у тебя она, значит, непременно полетит".
   Став старше и учась уже в гимназии, Игнатьев подолгу пропадал в мансарде, спускаясь лишь поесть. Аэростаты и подводные лодки бороздили воды его океанов. Букашки, которых он делал в те дни, уже летали, страшно жужжа и приземляясь, куда попало, путаясь в волосах и разбиваясь о стёкла, ломая хрупкие свои механизмы. Как давно это было.
   Всё осталось на местах, словно он и не отсутствовал столько времени. Только пыль и паутина в углах. Карандаши, лекала и линейки, циркули, логарифмические линейки, транспортиры. На мольберте для уроков рисования приколот лист с выцветшим чертежом.
   Теперь он уже знал, что то, что здесь нарисовано, не работает. Ни один его двигатель не работал.
   Но он здесь не за этим.
   Приподняв половицу в полу, Игнатьев вытащил деревянный ящик. Откинул крючок, открыл крышку и вздохнул с облегчением. Чертежи все в сохранности. И золотые вещицы в углу ящика тоже. Майский жук с раскрытыми крыльями и богомол в боевой стойке.
   Затронув невидимую пружинку у богомола, Игнатьев замер. Это оживание механической игрушки его всегда завораживало. Сейчас он боялся, что безделица сломалась, но нет.
   Богомол повёл рогатой головой вправо-влево и сделал шаг. Молниеносное движение жвалой, и ещё шаг. Работает.
   Жук вздрогнул, и золотые крылья мягко поползли в стороны, открывая его механические внутренности. Зажужжал, взлетел и завис на полметра в воздухе, тускло блеснуло рубиновое брюшко.
   И этот работает.
   Положив доски обратно, подхватив ящик под мышку, Игнатьев ещё раз окинул взглядом мансарду. Заходить к Петру Ильичу он больше не стал. На улице моросил дождь. Но, переодетый в сухую, тёплую одежду, Игнатьев уже по-другому взглянул на сад. Вдохнул с наслаждением холодный, пахнущий хвоёй и прелым листом, воздух, поднял воротник старого пальто, которое он уже давно не носил. Но что такое старое пальто в доме богача Игнатьева? "Это пальто, которое Саша назовёт шикарным", - подумал с улыбкой Игнатьев. И проверил деньги в правом внутреннем кармане. На месте. Последнее, что у него лежало на чёрный день...
  

7. Хельга и Одноглазый

  
   Хельга появилась к концу первого дня.
   Игнатьев давно ушёл. Шутов исчез сразу, лишь только зашил досками прореху на яме и присыпал её землёй.
   Саша ещё некоторое время слышала его шаги по крыше. Вскоре всё стихло.
   А она, уставившись в одну точку, долго сидела на топчане. Закутавшись в тряпьё, раскачивалась и бубнила нежные слова детской колыбельной, что пела ей мать, когда бывала трезвой. Лушка обычно пела, закрыв глаза, раскачиваясь и улыбаясь:
   - Бай-бай, бай-бай, поди, бука, на сарай. Поди, бука, на сарай, коням сена надавай. Кони сена не едят, все на буку глядят, баю-баюшки, бай-бай! Поди, бука, на сарай, Сашку с Полькой не пугай! Я за веником схожу, тебя, бука, прогоню. Поди, бука, куда хошь,
Сашку с Полькой ты не трожь.
   Саша так просидела долго, потом сползла на подушки и уснула.
   Разбудил её громкий возглас:
   - Кто такая?
   Свеча прямо возле лица.
   - Давно я тут не была, какие перемены! - усмехнулась девица, державшая кружку со свечой.
   Девица была хороша собой и очень смугла, лицо едва отличишь в темноте, лишь влажно белели зубы в хищной улыбке и белки замечательных больших глаз матово мерцали. "Так вот какая она - Хельга", - подумала Саша.
   Говорила незнакомка решительно, фразы и слова с акцентом будто отрезала друг от друга.
   - Что разлеглась здесь?! - она грубо тряхнула Сашу за плечо. - Забралась в чужой дом и дрыхнешь!
   - Игнатьев привёл меня сюда.
   - Господин Игнатьев для тебя!
   Смуглая рука мелькнула в воздухе и больно хлестнула по лицу. Маленькая ручка оказалась тяжёлой, и щека заполыхала огнём. Голова от неожиданности вдавилась в подушку. Девица замахнулась снова, почуяв безнаказанность, но Саша схватила её за руки и оттолкнула.
   Кружка полетела в сторону. Девица быстро нагнулась и поставила её в стороне на дощатый пол. В следующее мгновение она уже с визгом летела на Сашу, скрючив в хватке пальцы, и вцепилась ей в волосы, едва оказалась рядом.
   Саша попыталась увернуться, но незнакомка замолотила непрерывно кулаками, при этом норовя стукнуть лицом о топчан. Обалдев от такого натиска, Саша со всей силы мотнула девицу спиной об стену, отчего та хакнула и ослабила хватку, отпустив волосы.
   Глухие хлопки, раздавшиеся в наступившей на мгновение тишине, заставили обернуться обеих.
   Господин в котелке и длинном пальто, светлых лайковых перчатках стоял в квадрате тусклого вечернего солнца, падавшем из открытого люка, и размеренно хлопал ладонью о ладонь.
   - Браво... Сколько экспрессии... Продолжайте же!
   Саша зло отпихнула девицу от себя и одёрнула платье.
   - Кто вы все такие?!
   Вертлявая девица изогнула презрительно красивые губы:
   - Это ты, овца, откуда здесь взялась? Я здесь живу.
   - Значит, Хельга. Я Саша.
   Мужчина, откинув полы пальто, сел на чурбак, снял котелок, и тогда стало видно его лицо, которое до этого терялось в тени. Саша сильно вздрогнула. Механический правый глаз гостя обратился на неё. Стальной окуляр был вживлён, похоже, давно, потому что рубцы вокруг были почти незаметны. Здоровый глаз насмешливо прищурился.
   - А я к господину Игнатьеву. Его, я так понимаю, нет. Ну, что притихли?
   - Да ты совершенный урод, - протянула Хельга, сложив руки на груди и вызывающе отставив ногу, - слышала о таких, но не видела никогда.
   - Не надо так, ведь ему... - оборвала Саша Хельгу и смешалась.
   - Ему обидно... Ты это хотела сказать, девочка моя? Ну, признайся, тебе меня жаль, - он расхохотался.
   Неприятный оскал мелких ровных зубов. Механический глаз теперь неотрывно смотрел на неё.
   - А ведь жалость нестерпимо обидна. И твоя подруга, похоже, знает об этом. Вот она не пожалела меня.
   Хельга демонстративно отошла к столу, налила себе вина и стала пить. Вытерев тыльной стороной ладони губы, она крикнула из-за стеллажа, заносчиво задрав подбородок кверху:
   - Говори, что тебе надо, и проваливай отсюда!
   Тот оборвал смех. И, пройдя в тёмный кухонный закуток, уставился теперь на Хельгу.
   - Тебе не следует так себя вести, тебе следует знать своё место, маленькая отвратительная шлюха, - он встал и, играя тяжёлой тростью, подошёл к Хельге.
   Приставил её к горлу опешившей девицы. Выползший из трости клинок упёрся в кожу. Хельга попыталась рывком оттолкнуть его от себя, но незнакомец ухватил её за ворот платья и прижал к столу. Хельга захрипела.
   Услышав этот звук из-за перегородки, Саша лихорадочно стала отыскивать глазами что потяжелее и, вцепившись в холодную ручку топора, ещё не зная, что будет делать в следующее мгновение, оказалась за спиной мужчины. Опустив топор плашмя на его голову, она как в тумане видела, что топор прошёл вскользь, незнакомец лишь дёрнулся, устоял на ногах, но рука его перестала удерживать Хельгу. Он медленно обернулся. Или это Саше казалось, что всё происходит слишком медленно.
   Хельга тут же с силой пнула кованым носком ботинка незнакомцу под колени. Ноги его подкосились, и через мгновение Хельга уже сидела верхом на нём и молотила кулаками по лицу.
   - Верёвку, Сашка, ищи верёвку! - орала она.
   Но незнакомец ударом кулака в висок заставил её умолкнуть. Хельга мешком свалилась на пол.
   Одноглазый повернулся к Саше.
   - Зря ты не убила меня. Пожалела. Но я же тебе говорил, что жалость унижает человека. Ты унизила меня. Тебе придётся заплатить за это.
   Он подошёл близко. Она видела коричневые рубцы вокруг его страшного глаза, редкую клочковатую щетину. Зубы мелкие, хищные ощерились в злобной ухмылке.
   - Беленькая, добренькая, ты мне нравишься, из тебя получится славная маленькая шлюшка. У тебя будут свои деньги, свой дом. Ты заработаешь себе на безбедную старость.
   Саша отступала от него. Отчаяние комом подкатило к горлу. Она нащупала топор ногой.
   - А-а, ты уже жалеешь, что пожалела меня, не правда ли, моя девочка? Расскажи, что бы ты сделала со мной теперь, в подробностях.
   Отступив ещё раз, Саша с силой толкнула одноглазого в грудь. Тот отшатнулся на шаг. Она схватила топор и занесла его над головой.
   Одноглазый прищурился единственным глазом.
   - Ну? Ты медлишь, - рассмеялся он.
   И тут деревянный чурбак опустился на его голову. Одноглазый рухнул и откинулся на спину, глаз ненужно уставился в потолок.
   - Дышит. - Хельга, сидя на корточках, нащупала пульс.
   И подняла глаза на Сашу.
   - Таких уродов нельзя жалеть. Ты слишком добра, - укоризненно покачала головой она, глядя снизу вверх.
   Та молчала. Потом выдавила:
   - Спасибо тебе.
   - Ой, только не надо, а! Я ненавижу таких уродов, мать родную продаст. Верёвку бы найти.
   Она принялась шарить по стеллажу возле выхода.
   - У меня есть, - сказала Саша.
   Она взяла верёвку со стеллажа, стоявшего возле топчана, перекатила одноглазого на живот и, скрестив кисти его рук, умело накинула петлю. Затянув её, Саша перекинула верёвку вокруг шеи незнакомца. Хельга прищёлкнула языком:
   - Да ты мастерски вяжешь узлы!
   - Один из моих отцов ходил боцманом на рыболовном судне и, напившись, заставлял меня и мою сестру вязать узлы и лазать по канату, - Саша, потянув верёвку на себя, проверила узел на ногах, - каната не было, приходилось ползать по полу, а потом бить в гонг и сзывать на обед. Этот папаша потом отъехал в приют для умалишенных.
   - Знаю я это местечко, - кивнула мрачно Хельга, но сменила тему: - Есть в этом доме что-нибудь поесть?
   - Есть солонина и картошка, - Саша вдруг поняла, что сильно замёрзла, - надо растопить печь.
   - Хлеба охота, можно купить в лавке в посёлке, - протянула Хельга, недовольно сморщившись.
   - У меня нет денег.
   - Пора идти работать, сударыня, работать... мы все здесь работаем и складываемся в общий котёл, - Хельга смуглым пальцем возила по остаткам засохшего теста в чашке, поскребла их ногтем, пожевала, налила вина и выпила, - конечно, Игнатьев, добрая душа, кормит нас задаром, но... Это не значит, что ты должна тут прохлаждаться.
   - А ты где работаешь?
   - У меня очень хорошая работа, и мне неплохо платит мой мешок с деньгами.
   - Ты...
   - Я живу на содержании... со-дер-жан-ка, - Хельга, пьяно протянув по слогам, расхохоталась.
   Саша промолчала. Поднялась к люку и долго смотрела на серое вечернее небо. Тянуло дымом от фабрики. Багровый диск солнца предвещал ветер на завтра. Саша закрыла люк и спустилась. Зажгла свечу. Хельга, раскинувшись, спала на топчане. Платье, серо-голубое с кружевным стоячим воротничком, со славными перламутровыми пуговками, с кружевными нижними юбками. Всё это купленное на распродаже стоило недорого, но сейчас казалось, что Хельга одета, как светская дама, ведь у неё были даже перчатки, они валялись у входа.
   Глядя на огонь свечи, дрожавший в сгустившейся темноте, Саша затихла, сгорбившись у растопленной печки. "Надо искать работу". Попытки её устроиться гувернанткой, служанкой в зажиточные дома заканчивались неудачей. Надо было иметь протекцию, а у неё мать - проститутка. Посудомойкой её принял Мохов с дальним прицелом. На фабрику женщин брали плохо.
   Шаги над головой, раздавшиеся в тишине, заставили её вздрогнуть.
  
  

8. Иван Дорофеев

  
   Игнатьев, сев в конку, трясся по узкому Базарному переулку. Он опять продрог. Снова шёл дождь со снегом.
   Зажглись первые фонари. Двухэтажные дома из красного кирпича тянулись по обеим сторонам улицы. В клубах тумана то ли шли, то ли плыли прохожие. "Здесь, всё не как у нас, даже сумерки и те наступают, кажется, раньше. Может быть, вы уже теперь переводите время?" - вспомнились Дмитрию слова внеземельца, когда тот только приготовился его выслушать и заказал пива. Вопрос о времени показался Дмитрию тогда непонятным, и он пожал плечами. А внеземелец махнул рукой: "А-а, не обращай внимания! Мне всё у вас кажется странным, улицы не те, время не то, даже города не те, много уродов с железными частями тела и мало счастливых, смеющихся лиц".
   - А у вас по-другому? - спросил тогда Игнатьев. Внеземелец не ответил, лишь посмотрел поверх кружки с пивом. Пил жадно. Потом сказал:
   - Может, когда-нибудь я тебе расскажу.
   Вот и Дмитрию было не до того.
   А сейчас он вспомнил слова внеземельца и улыбнулся: "Оказаться бы там, в этом Внеземелье, увидеть своими глазами". Но это всё больше казалось неосуществимой мечтой. Дирижабль сгорел, денег нет... и всё настойчивее ходят слухи, что границу с Внеземельем прикроют. Вот и Пётр Ильич сегодня говорил об этом.
   Конка остановилась в Базарном переулке. В доме напротив, в окнах первого этажа горел свет. Спрыгнув, Игнатьев торопливо шагнул под козырёк крыльца и нажал кнопку звонка одной из квартир. Слышно было, как прокатился звонок внутри дома, где-то залаяла и смолкла собака. Звякнул телефон вызова, Игнатьев снял трубку. Услышав знакомый голос друга, улыбнулся:
   - Это я, Иван, открой.
   Пройдя по освещённому тусклыми газовыми рожками коридору, Игнатьев оказался перед полуоткрытой дверью. Силуэт Ивана виднелся в глубине полутёмной прихожей.
   - Каким ветром? - спросил хозяин, пропуская гостя.
   - Тащился через весь город в конке, замёрз как собака, - ответил тот, проходя в комнату.
   "Всё также один, - подумал Игнатьев, понимая, что уже наверняка кто-нибудь бы вышел, какая-нибудь дама, если бы она была. И с облегчением вздохнул, - так даже лучше".
   Комната большая, со старыми дубовыми панелями, небольшим камином, старым диваном, двумя креслами, подтянутыми к самому огню. Вытоптанный в середине ковёр был ещё вполне приличным по краям.
   - А здесь всё по-прежнему, - сказал Игнатьев, устраиваясь в продавленном кресле.
   Подхватил полено и воткнул его в топку.
   Иван стоял тут же, взъерошено уставясь на огонь, сунув руки в карманы брюк. Он покачивался задумчиво, отбрасывая своей тощей фигурой длинную тень на стены.
   - Ты знаешь, я всё это время думал о твоём письме, - сказал Дорофеев, взглянув быстро на гостя. - Я согласен поступить на работу к твоему отцу.
   Игнатьев от неожиданности встал. Тут же сел и покачал головой:
   - Ты согласен?! Ты, в самом деле, спасаешь меня! Только представь, сколько мне пришлось бы выслушать нравоучений. А эти семейные обеды, которые проходят в гробовом молчании, потому что все недовольны мной. Мать не в счёт, просто она искренне верит, что так и должно быть, и считает, что должна поддержать отца. Иначе я буду несчастлив! И тогда мне придётся корпеть над рыболовными траулерами и баржами, и забыть про дирижабли.
   - Как твой "Север" кстати? - Иван указательным пальцем подоткнул небольшие очки на переносице. - Помнится, по весне ты заявлял себя с ним на выставку.
   Игнатьев, откинувшись вглубь кресла, хмуро проговорил:
   - Сгорел два дня назад. Илья погиб, спал в гондоле. Сейчас заходил в участок, разрешили забрать тело. Потом зашёл в похоронное бюро, распорядился насчёт похорон. Похороны послезавтра, на городском кладбище, полиция хотела его похоронить как безродного, родных так никого и нашли. Или не искали. Я не знаю даже его фамилии. Стыдно. Но как у человека спрашивать, будто собираюсь наводить справки. - Дорофеев вскинул глаза на Игнатьева, согласно кивнул. Они помолчали. Игнатьев, видя, как грустно вытянулось лицо друга, перевёл разговор: - Да, и господин Мохов теперь больше желал бы видеть меня мёртвым, чем живым. Помнишь, я как-то рассказывал про его ночлежку, что мне пришлось остановиться там и переночевать? Этот сударь с компанией обворовал меня и решил придушить по-тихому, а мне повезло, жив остался. Везучий, выходит, я, Иван.
   Игнатьев поёжился. Озноб от раны к вечеру усилился.
   Дорофеев достал из шкафа бутылку, две рюмки и налил водки.
   - Продрог, благодарю, - кивнул Игнатьев, взяв рюмку. Посмотрел на этикетку на бутылке: - Два года уж не был в столице.
   Иван опять педантично ткнул в очки, вернув их на переносицу:
   - Подарена по случаю, приезжал друг отца. Ещё есть неплохой "Ерофеич". Этот с мятой и анисом, с полынью.
   - Помню-помню, меня всегда удивляло, как ты можешь всё это знать! Я, признаться, совсем не люблю "Ерофеич", - рассмеялся Игнатьев, поднимая рюмку.
   - Как можно это не знать?! Ну, тебе простительно, - очень серьёзно ответил Иван, - ты - гений.
   Это прозвучало без тени пафоса. А Дмитрию стало неловко, и он, хлебнув водки, закашлялся.
   - Ну, ты даёшь, Ваня, - прохрипел он, но знал, что имел в виду буквоед и книжный червь Дорофеев, и поэтому больше ничего не сказал.
   Иван считал себя вечным должником - Игнатьев соорудил отцу Ивана отличный протез ноги с подвижной ступнёй, полной копией здоровой стопы, взамен деревянной культи. Старик был очень рад, что может ходить, он часто гулял по саду, медленно бродил по дорожкам, останавливался и сидел в беседках, отдыхал. Отца Ваниного уж не было в живых.
   Иван молчал, он поставил рюмку на столик и теперь сидел, глядя на огонь. В их компании он был самым молчаливым. Но если дело доходило до спора, Дорофеев мог часами спорить, срываясь на крик о неизвестном подвиде африканского попугая или о том, из чего плетут тросы для верфи.
   Пил он много, но стойко, чем приводил в восторг всех, кто его не знал. А когда напивался, всё больше мрачнел и замолкал. Сейчас Иван вздохнул:
   - Это слова отца. Ты знаешь, Митя, он тебе был очень благодарен. У него был пунктик - отец очень любил свой сад и хорошую обувь. А после того, как попал тогда под поезд, иногда, сидя на балконе, глядя в сад, смеялся и жалел, что не может даже промочить туфли, гуляя под дождём по саду, и проверить, наконец, их, убедиться воочию - хороши ли, - тут Иван улыбнулся.
   Лицо этого молчуна, когда он вдруг улыбался, сразу делалось очень застенчивым и уязвимым, и, зная это, Дорофеев улыбался редко. И теперь сразу нахмурился.
   - Я тогда перерыл все анатомические атласы и даже отправился в морг, - ответил Игнатьев, - но решил остановиться на простой копии, оставив в покое безумную идею приживить ногу.
   - Слышал, ты уже опробовал и это, я и не сомневался в тебе, - усмехнулся Иван.
   - Да нет, пара глаз и рука. Все - лишь приличные копии живого. Но за это хорошо платят.
   - Платят... Хотелось бы о деньгах совсем не думать, - Иван задумчиво поскрёб ногтем подлокотник, - когда я прочёл твоё письмо, сначала страшно разозлился на тебя. Какого чёрта спрашивается, мне это адресовано?!
   - Ты меня прости, Иван, но мне просто не к кому больше обратиться. С этим лучше тебя не справится никто. Кто знает столько, что сможет отправиться к Михаилу Петровичу Игнатьеву и с уверенностью, что справится, предложить свои услуги, объяснив это протекцией его сына, - хохотнул Игнатьев, опять почувствовав неловкость, - а через тебя я попытаюсь ему предложить кое-что, если внеземелец не подведёт, и в конце месяца у меня таки будет паровой двигатель. "Север" всё равно не удастся восстановить к этому времени, а деньги нужны.
   - Почему тебе это не сделать самому?
   - Не хочу. И ещё я понял, что продать кому-то другому тоже не могу, - Игнатьев криво усмехнулся, - кроме того, сделай я это сам, денег не получу. Вот такой я негодяй.
   Дорофеев некоторое время молчал, потом махнул на Игнатьева рукой и встал:
   - Я тебе не священник. Знаю только одно, жалеть будешь потом об этом. Отец всё-таки, - и без всякого перехода добавил: - есть немного холодного мяса, сыр неплохой и пирог с вишнями от обеда. Будешь?
   - Буду! Я так голоден, что кажется, съел бы собственные сапоги. Порезав их предварительно и, пожалуй, сварив, - Игнатьев со смехом вытянул ноги в прекрасных сапогах из телячьей кожи. Дома он таки переобулся. - Кто у тебя ведёт хозяйство? Холодное мясо, пирог с вишнями, сыр, да ещё неплохой! Какие нежности. Я давно ничего не ел кроме солонины.
   Иван сдержанно хмыкнул, выходя в небольшую кухню:
   - Приходит горничная и повариха в одном лице от хозяина комнат. Плачу недорого, - голос его донесся из кухни...
   Игнатьев откинулся в кресле и закрыл глаза. Спиртное разливалось приятным теплом. Боль тюкала, но не сильно, будто издалека напоминая настойчиво о себе. Вспоминался с болью Илья. Саша что-то говорила ему, улыбалась. И ему хотелось смотреть и смотреть на неё. "А ведь Хельга может объявиться со дня на день". Эта мысль заставила очнуться. Он уснул прямо в кресле. "Нет, надо сегодня же возвращаться".
   Ушёл Игнатьев от Дорофеева уже за полночь. Иван предложил ему переночевать, но Игнатьев помотал головой и принялся натягивать сырое пальто.
   Выйдя на улицу, он решительно зашагал в сторону рабочего посёлка. Моросил дождь. В свете фонарей дома, деревья казались выше, чем они были на самом деле. Снег давно растаял. Было слякотно и мрачно. Подняв воротник, Игнатьев прибавил шаг.
  

9. Две шишки

  
   Саша сидела на топчане и вот уже несколько минут вслушивалась в шаги над головой. Они то удалялись, то возвращались и толклись на одном месте.
   Свечка заморгала подслеповато, оплыв на самое дно кружки, а Саша лишь бросила на неё взгляд, побоявшись встать. Что если через тонкое перекрытие будут слышны её шаги, да и топчан при малейшем движении свирепо взвывал всеми рассохшимися досками.
   В этом тускнеющем свете, странных тенях, отбрасываемых чадившим огарком, и гулкой тишине огромного помещения, ей мерещилось, что над головой слышны шаги уже не одного человека. Мерещилось, что их там много и они переговариваются. Саше казалось, что она в целом мире одна, все эти люди, спящие и молчавшие как рыбы, - Хельга и Одноглазый - умерли, и теперь настал и её черёд. Что это и не люди вовсе ходят над головой, а сама тьма ожила.
   Становилось холодно, печка почти прогорела, а встать и подбросить дров не было сил. Оцепенение. Странное, гнетущее.
   Хельга забормотала что-то во сне. Вскинула руку и тяжело уронила её на плечо Саши. Та вздрогнула.
   И опять тишина.
   Встретившись взглядом с Одноглазым, Саша порадовалась, что предусмотрительная Хельга сумела впихнуть кляп. И, придя в себя, Одноглазый сначала бешено вращал единственным глазом, дёргался и хрипел, но вскоре сдался, почуяв, что путы связаны знающими руками.
   Теперь он, видя, что девица, словно испуганный кролик, сидит, поджав ноги на топчане, злорадно кривлялся, насколько это возможно с кляпом во рту. Но тоже прислушивался к шагам, видимо, прикидывая, чем это ему грозит.
   Свеча, вздрогнув последний раз, погасла.
   Одноглазый хрюкнул. Этот звук, должно быть, означал насмешку. Или издёвку. Но именно этот звук заставил Сашу наконец оторваться от топчана, который взвыл ей вслед.
   "Надо что-то делать..." Сидеть в полной темноте оказалось для неё совсем невозможно. Схватила кружку с огарком и побежала.
   Но не рассчитала и споткнулась о лежащего поперёк прохода Одноглазого. Раздалось злобное мычание. Саша, перебираясь через него, буркнула невнятно:
   - Прошу прощения.
   Свечи лежали на стеллаже, рядом с печью. Маленькое пламя заплясало весело в кружке под ладонью, и она с облегчением вздохнула.
   А в люк над головой застучали. Одноглазый свирепо оскалился, злорадствуя.
   - Есть тут кто живой?! - раздался голос.
   И тишина. С той стороны ждали отклика из подвала, а в подвале замерли, уставившись в потолок на дверцу люка. Хельга нарушила мрачное молчание:
   - Открывай, Сашка, это Степаныч объявился.
   Степаныч ввалился в подвал шумно. На вид ему было около сорока лет. Невысокий, поджарый мужик, с ухватками бывшего солдата. Он лихорадочно кричал:
   - Живые! Живые! Я же вас всех уже похоронил... Ну, думаю, бродяги, погорели! А где все? Дмитрий Михайлович, Глебка, Илья...
   Хельга, сидя на топчане, закалывала рассыпавшиеся кудрявые волосы. Сложила ладони на колени. Чёрные непокорные пружинки рассыпались вновь.
   - Илюша погиб, - сказала Хельга, - вот она, вроде как, видела его труп.
   - Илья... Ах ты, господи!.. Как же это?
   Саша стояла сзади. И кивнула в ответ на растерянный взгляд ночного гостя.
   - Он сгорел.
   Степаныч слушал её, впившись глазами, помотал головой. Помолчал. Потом вздохнул и спросил опять:
   - Похоронили?
   - Полиция увезла.
   - Понятно, следствие, - он перекрестился, опять помолчал, и сказал: - А это кто же тут у нас?
   Наклонился к Одноглазому и укоризненно покачал головой.
   - Ну что ты за дурачина, Гавря, вот скажи мне на милость? - при этом он вытащил кляп изо рта Одноглазого. - Пришёл в чужой дом. И чей дом? Мити Игнатьева. Человек дирижабль строит! Из тебя, можно сказать, красавца сделал...
   - Заткнись, Уткин! - рявкнул Одноглазый.
   - Уточкин, Гавря, Уточкин.
   Степаныч воткнул кляп назад. Одноглазый протестующее замычал, дико вращая живым глазом.
   - Неблагодарный ты человечишка, Гавря, - продолжил Степаныч свою проповедь, - сколько раз я тебя из передряг вытаскивал, а ты - "заткнись, Уткин". Сам заткнись.
   При этом он по-хозяйски прохаживался по ангару, рассовывал валявшиеся инструменты по местам, поковырял пальцем обгоревшие доски перекрытия.
   - Менять надо, - ворчал он и мимоходом продолжал расспрашивать: - Так, где Митя, говорите вы?
   Хельга ему что-то отвечала.
   А Саше казалось, что это никогда не кончится. Люди, люди, люди. Разговоры какие-то. Это ничего. И в ночлежке Мохова многолюдно. Но там был закуток на кухне, где она почти всегда одна.
   - Да, - машинально ответила она Хельге, заметив, что та пристально смотрит на неё.
   - Что - да? - насмешливо протянула она, вставая и потягиваясь. - Вот и дуй на кухню. Посуды немытой гора. Жрать нечего. А ты одна у нас здесь не работающая. Я работаю, Глеб тоже вкалывает как вол, Степаныч - на пирсе целый день, а господину Игнатьеву не положено работать, он - хо-зя-ин, запомни.
   - Я приготовлю, - Саша исподлобья смотрела на Хельгу, - я и не против вовсе.
   - Ну, так и иди. Иди! - уставив руки в бока, Хельга нахально подняла бровки и выставила вперёд челюсть, она теперь походила на мопса, кривоногого и сварливого.
   Её отчего-то бесила эта девица. Да, она помогла ей, ей бы не справиться с Одноглазым, но такая уж скромняга.
   - А ты не гавкай на меня! - Саша развернулась и принялась греметь посудой.
   - Что ты сказала?!
   Хлёсткая оплеуха заставила умолкнуть Хельгу. Степаныч отёр ладонь о рукав.
   - Тихха, - скомандовал он, приглушая голос, - на кухню пошла. Пошла-пошла-а!
   А глаза с прищуром будто ждали. И Хельга больше не вякнула, лишь плечом повела и ухмыльнулась грязно, окинув Сашу взглядом.
   - Ну и, стерва же ты, Хельга, - в спину ей, любуясь кошачьей грацией мулатки, говорил Степаныч, - вот чего к девчонке привязалась? Цыц, малчать, сказал!..
   - Ка-а-азёл, - шипела в кухонном закутке Хельга, - чего уставилась, крыса?! Чисти картошку... ххх!..
   Саша оттолкнула её к шкафу и упёрлась ей локтём в шею:
   - Отвяжись от меня лучше, Хельга, - проговорила она тихо.
   - А то что? - с издёвкой покрутила головой та.
   - А я дура, - медленно сказала Саша, запрокинула голову и с силой ударила лбом в лоб Хельгу так, что у той зубы лязгнули.
   Та охнула и на мгновение осела под рукой.
   - Разззошлись! - неожиданно появившийся в закутке Степаныч схватил за шкирку Сашу и оттащил от Хельги.
   Мулатка ухватилась за край стола и, стирая кровь от прикушенного языка, криво усмехнулась:
   - Где так научилась?
   Саша стояла вполоборота. Голова у неё звенела, и кровь носом пошла, как тогда. Она пошла к шкафу с одеждой, прижала кусок тряпья к носу. Сказала:
   - Когда пьяная скотина свяжет, кляп воткнёт... тогда.
   Степаныч выдохнул зло:
   - Оставь её, Хельга. Не узнаю тебя сегодня.
   Та молчала, но улыбаться ей больше не хотелось. Достала кружку и налила вина. Степаныч шарахнул по кружке кулаком.
   - Пока жрать не приготовите, к вину не прикасаться! - рявкнул он.
   Саша, схватив таз и пальто, выскочила по лестнице наверх, за снегом.
   А снега не было. Растаял весь снег, оставив после себя черноту и грязь.
   Хватая холодный воздух, Саша остановилась, натянула пальто и привалилась к ледяной железяке.
   На улице заметно потеплело, со стылых конструкций капало. Под ногами чвакнула грязь, но сапоги не промокали.
   Поставив таз, Саша застегнулась на все пуговицы. Хотелось узнать, как там мать с сестрой. Что толку сидеть здесь, всю жизнь не просидишь, а там, если вернуться, может, Мохов не выгонит на улицу, конечно, не выгонит, ужин за счёт заведения.
   Задумавшись, она не видела, как со стороны города быстрым размашистым шагом приближался человек. Подошёл совсем близко. И спросил:
   - Ты чего здесь, на холоде?
   Голос Игнатьева обрадовал невероятно. Она даже зажмурилась, так перехватило дыхание, и подумала - хорошо, что в темноте не видно, как она глупо обрадовалась... как щенок, только язык вывесить и скулить.
   - Ты за снегом, похоже, - рассмеялся Игнатьев, - а снега-то и нет. Брр...
   Передёрнулся.
   - Холодно... Пошли вниз. Вода и внизу есть, я забыл тебе сказать.
   Открыв люк, он стал пропускать её вперёд и тут же остановил, увидев при свете, что на лице девушки кровь:
   - Что случилось?
   - Это я ударилась... в темноте... о... об угол шкафа.
   - Что тут происходит?! - поняв, что она не хочет говорить, Игнатьев прыгнул вниз первым.
   - Афанасий Степаныч! Рад видеть, ты мне нужен! - Игнатьев пожал руку Степанычу и присел на корточки возле Одноглазого, задумчиво сказал: - Да у нас гости. Приветствую, господин Мухин.
   Вытащил у того кляп. Одноглазый хмуро молчал. Потом буркнул:
   - Развяжите.
   Вытащив из-за голенища складной нож, Игнатьев разрезал путы и спросил:
   - Хорошо связано. За что ты его так, Афанасий Степаныч?
   - Это у них спросить надо, кто вязал?
   Одноглазый пулей вылетел на улицу, столкнулся у люка с Сашей и отпихнул её.
   - Зря ты его развязал, пускай бы помучился, козёл, - Хельга, привалившись к шкафу, поигрывала ножом.
   Взглянув мельком на Сашу, она посторонилась, когда та проходила на кухню.
   - Узнаю Хэл, - проговорил Игнатьев, подходя к ней и стягивая сырое пальто, - ну, как вы тут?
   Он разглядывал её красивое смуглое лицо. Возле губы подтек крови и на лбу что-то подозрительно похожее на шишку. Глаза обычно игривые и ласковые, теперь злющие, словно обиженные.
   - А никак, - вызывающе вздёрнув подбородок, ответила Хельга, - я вот с работы пришла. Уставшая и голодная. Думала, отдохну, так с этим козлом провозились.
   - Так это Одноглазый так вас разукрасил? - удивился Игнатьев.
   Хельга, поняв, что Саша не нажаловалась, снисходительно улыбнулась, она вся словно размякла, подобрела.
   - Ну, кто его знает, может, пока вязали, - неопределённо протянула она. - Да! Ужин скоро будет готов.
   Степаныч расхохотался, любуясь Хельгой.
   - Ох, тебе бы на сцену, Хэл! Цены бы тебе не было! - сказал он, растроганно утирая слезу.
   Та дёрнула плечом, краешком губ улыбнулась ему и скрылась за перегородкой.
   Здесь она не сказала ни слова. Взяла нож, выхватила самую крупную картофелину и принялась её чистить, встав рядом с Сашей. Делала она это быстро и умело. Мельком глянула на кусок солонины, мокнущий в воде.
   - Воду нашла? - буркнула она так, словно ответ ей не требовался, и без перехода всякого добавила: - Я, когда пьяная, дурная бываю.
   Саша молчала. Воду она нашла в углу, кран торчал прямо в стене.
   - Но ты не думай, что я извиняюсь.
   - Не думаю.
   - Вот и хорошо.
   - Куда мы столько картошки варить поставим? Печка махонькая.
   - Так на печке верх снимается, а там решётка, - удивилась Хельга и рассмеялась, сдув прядь волос, упавшую на лицо, - здесь вообще было всё о-о-очень продумано. Это же Дима! Если бы не пожар...
   Хельга сказала очень по-свойски это "Дима", Саша задумчиво покосилась на её довольное смуглое лицо и опять промолчала.
   Они уткнулись в картошку, каждая думала о своём. Между ними торчали две ощутимо болезненные шишки у каждой на лбу, сам, собственно, Игнатьев, и много чего ещё, но обеим некуда было больше идти.
  
  

10. Петля на шее

  
   Подкинув дров в печь, Игнатьев принялся освобождать полки на стеллажах. Полки были около метра в ширину и метра два в длину. Потом он выдвинул длинный сварной ящик на колёсах из-под нижней полки и стал вытаскивать оттуда тюфяки, одеяла и подушки.
   - Сколько у вас тут добра, - сказал Афанасий Степаныч, который, подняв кружку с огарком, осматривал трубы под потолком.
   Игнатьев усмехнулся криво и поморщился. Рану в голове ощутимо саднило, тюкало и тюкало надоедливо.
   - Хельга и Саша могут лечь на топчане, там удобнее. Но не думаю, что они уживутся вместе, - проговорил он.
   - Это да, сомнительно, - усмехнулся Афанасий Степаныч.
   Игнатьев надавил на рычаг, торчавший сбоку от стеллажа. Деревянная обшивка стены за стеллажом отъехала в сторону, открыв тёмную нишу, и стеллаж въехал туда на всю свою глубину. Деревянная панель опять задвинулась, оставив неширокий проход к кроватям.
   Всего получилось шесть спальных мест, два из которых были скрыты в нише.
   - Что-то Одноглазый долго не возвращается, - сказал Степаныч.
   - Да не вернётся он, - Игнатьев остановился, оглядывая проделанную работу, - ну вот, как в ночлежке у Мохова.
   - Кстати, он приспрашивался тут о вас в доках, - Степаныч сел на одну из кроватей и привалился к стене, блаженно вытянув ноги.
   - Я боялся, что он опять пошлёт своих, но нет, - Игнатьев тоже сел рядом и тихо сказал: - Испугался я, Афанасий Степаныч. Ещё Саша тут оказалась. Подумал, пока они на расстоянии, ещё могу их винтовкой остановить, если подойдут ближе, не справлюсь. Саше хуже всего пришлось бы, а я ничего уже сделать не смог бы - пятеро их было. Как не поубивал их всех, до сих пор поверить не могу, просто повезло, что они ушли. То, что могло случиться, ужасно.
   - Господь отвёл, Митя, а ты защищался, и защищал свою спутницу.
   Игнатьев некоторое время молчал. Свеча почти прогорела, и стало темно. Лишь на кухне был свет, и слышался то глуховатый голос Саши, то хриплый, насмешливый - Хельги.
   - Знаешь, Афанасий Степаныч, ты прав. Я иногда очень жалею, что не могу вот также поговорить с отцом.
   - Ваш отец - сильный человек, он многое мог бы посоветовать вам.
   Игнатьев задумчиво повернулся к Уточкину.
   - Всё так и есть, всё так и есть. Но оставим это. Хочу просить тебя об одном одолжении.
   - Вы же знаете, Дмитрий Михайлович, я вам ни в чём не откажу, - лицо Уточкина смутно угадывалось в сумерках, но Игнатьев по его голосу почувствовал, что он грустно улыбается.
   - Как Катюша себя чувствует? - спросил он.
   - Катерина гоняется за братьями на своём кресле и кричит им, что когда Дмитрий Михайлович сделает ей новые ноги, она догонит их и накостыляет, - голос говорившего дрогнул: - Она верит в вас, сударь.
   Игнатьев положил руку поверх руки Афанасия Степановича и пожал её:
   - Я чувствовал себя полным идиотом, предлагая кресло девочке, понимая, что она-то ждала от меня чуда.
   - Знаю, Митя. Вы и так сделали для нас многое. Катя лежала в кровати и медленно умирала. Говорят, это называется полиомиелит. А теперь мы вновь видим улыбку на её лице... Но что всё обо мне. О чём вы хотели поговорить?
   - Ты всегда мне помогал и очень помог со строительством "Севера" в прошлый раз, поэтому буду просить тебя помочь мне и теперь. Только теперь работы в разы больше.
   - Нам ли бояться работы, - хохотнул Афанасий Степаныч, вытягивая шею в сторону кухни.
   Насупленная Хельга появилась в проёме между стеной и стеллажом, отделявшим кухонный закуток.
   - Неужели нас накормят горячей едой в этом доме? - воскликнул Уточкин, улыбаясь.
   Уголок губ мулатки дрогнул:
   - Ага, щассс, - прошипела она язвительно.
   Но, покосившись на Игнатьева, она вытерла мокрые руки о платье:
   - Можно кушать, всё готово.
   Расставив стулья, мужчины сели. Хельга разложила ложки возле железных глубоких тарелок. Она была тиха и церемонна. Даже пробормотала что-то похожее на "извини", когда задела Сашу ненароком. Саша разливала горячую похлёбку из картошки с солониной и с удивлением покосилась на неё.
   - Хлеба нет, - произнесла та, усаживаясь на стул возле Игнатьева.
   - Ерунда какая, - ответил он, беря ложку, - Саша, садись. Пусть каждый сам наливает.
   Саша села. Она почувствовала вдруг, что очень голодна, - картофельно-мясной дух от горячего варева казался таким вкусным. И она, торопливо зачерпнув полную ложку, отправила её в рот. И страшно обожглась. Задохнувшись, замерла, открыв рот. И встретила полными слёз глазами взгляд Игнатьева, сидевшего напротив. Кое-как проглотив, рассмеялась:
   - Обожглась.
   Афанасий Степнович, отодвигая пустую тарелку, удивился:
   - Да ты что?! Чем тут можно обжечься?
   - Как вы так быстро? - улыбнулась Саша.
   Она посмотрела на Хельгу, ожидая насмешки, но та, опустив глаза в тарелку, медленно подносила ложку ко рту и церемонно ела. Хельга с Игнатьевым сидели близко, мулатка молча подала ему кружку с вином. Саша отметила между этими двумя то неуловимое понимание, когда люди, даже если недовольны друг другом, близки. И почувствовала разочарование. Наклонилась ниже над тарелкой.
   - Оставайся, Афанасий Степанович, переночуешь здесь, места всем хватит, - проговорил Игнатьев, отставляя пустую тарелку и складывая руки перед собой на столе.
   - Нет, Митя, пойду домой. Только вот Александру захвачу с собой, - Уточкин сидел совсем близко, справа, и Саша видела его круглое, в оспинах, добродушное лицо прямо пред собой.
   Заметив её недоумение, он добавил:
   - Мохов выгнал твою мать с сестрой на улицу. Он мне в доке сказал.
   Краска залила лицо девушки. Она вскочила.
   Показалось, что петля на шее затягивается. Будто кто-то невидимый тянет за верёвку. Она дёргается, пытается освободиться, но узел затягивается только туже. И затхлый, гнилой дух ночлежки уже вот он, рядом.
   Повисло молчание. Хельга следила за ней. Игнатьев уставился мрачно на Афанасия Степаныча, а тот пожал плечами, продолжая глядеть на Сашу:
   - Когда увидел тебя здесь, подумал, что ты захочешь вернуться.
   - Куда ты пойдёшь? - исподлобья глянул Игнатьев. - Что ты собираешься делать?
   - Найду их, - она вздёрнула подбородок, но губы невольно по-детски скривились.
   Игнатьев ждал.
   - Ну и? - он выжидательно прищурился. - Вам есть куда идти?
   - Нет, - и неожиданно даже для себя крикнула: - Ты же всё слышал! Тогда, у Мохова! На жильё и еду я... заработаю.
   Натягивая пальто, пошла к выходу. Хельга сидела, уставившись на свечу.
   - Чего кричать-то? В этом городе, если нет протекции, дорога одна. Не ты первая, не ты последняя, - процедила цинично она.
   Встала и подошла к Саше.
   - А то веди их сюда. Временно, конечно, а, Дима? - она повернулась к Игнатьеву. - Ты куда?!
   Тот стоял одетый. Уточкин второпях совал руки в рукава куртки и, не попадая, чертыхался.
   - Завтра здесь будет куча народу, Хел, - ответил Игнатьев, выталкивая заартачившуюся было Сашу. - Даже не надейся отвязаться от меня, я не люблю ходить в должниках. Переночуете у Ивана Дорофеева.
   Хельга, скрестив руки под грудью, проводила их с кривой ухмылкой на красивом смуглом лице.
   Когда всё стихло, она прошла на кухню, налила кружку вина и медленно выпила. Налила ещё. Задрала юбку и из подвязки достала портсигар. Достала тоненькую сигаретку, закурила, прищурившись, от свечи. Отвела руку и пьяно покачнулась.
   - Дурак, - процедила она, стряхнув в тарелку Игнатьева пепел, - что в этой гусыне нашёл? Ненавижжу... Жизнь собачья.
   Она замолчала. Докурила сигарету, воткнула её в тарелку и, дойдя до топчана, растянулась на нём по диагонали. Уставившись в одну точку, не мигая, смотрела перед собой.
   Через минуту Хельга уже спала.
   Она быстро отходила, забывала, на что рассердилась только что. Актрисой называли её те, кто хорошо знал. Всегда играла какую-нибудь роль, искренне веря, что так оно и есть, и она сейчас будто почти гувернантка из почтенного дома, или продавщица из нового магазина, открывшегося на привокзальной площади. Но если Хельга привязалась к кому-нибудь по-настоящему, то он мог быть уверен, что она горло перегрызёт за него.
   Устав трястись от голода и холода в квартире, неоплаченной очередным исчезнувшим с горизонта "папочкой", устав ждать и бояться, что её вот-вот выкинут на улицу за неуплату, она приходила сюда, в эллинг, как красиво называл ангар Игнатьев. Здесь отогревалась, оттаивала. Вновь слышался её смех.
   Женщин кроме неё здесь никогда не бывало, лишь госпожа Игнатьева иногда появлялась, да время от времени кто-нибудь приходил из посёлка убраться и постирать. Мужчины за отчаянный характер считали Хельгу своим парнем, в чём-то щадили, жалели, и не пытались избавиться от неё. И теперь возникла эта девчонка. Сначала она взбесила её. А теперь какая-то жалость, словно к себе самой, той прежней, шевелилась в ней. Родителей Хельга никогда не знала, росла с бабушкой в поместье богатой помещицы Постниковой.
   Бабушка Жаннет была отменной стряпухой, и госпожа Постникова хвасталась своей служанкой. Та была темнокожа, кучерява и толста. Независимый взгляд её чернющих больших глаз, манера горделиво держать запрокинутую голову и сооружать замысловатые тюрбаны из отрезков яркой ткани, приковывали к ней взгляд. А когда она вплывала в залу к гостям на поклон со своим коронным блюдом "бланманже из крыжовника", все затихали.
   - ...Один из гостей, галантерейщик Суров, всегда замечал, что от мадам Жаннет веет корицей, заморскими странами и океанскими пароходами, - смеялась, рассказывая, Хельга. - Так и было, она приплыла к деду-португальцу, кочегару на большом пароходе. Сначала во Францию, потом в Россию. А здесь дед заболел и умер от чахотки. Бабушка приехала к нему, да так и осталась. Она была беременна, куда ей ехать. Мама была красивой, похожа на отца. И умерла тоже от чахотки, - тоскливо морщась, заканчивала Хельга и надолго умолкала...
  
  

11. Спальня для Полины

  
   Дорофеев подслеповато щурился, глядя на гостей, растерянно поискал очки, чтобы посмотреть на часы, и опять не нашёл их. Женщина, которую привёл Игнатьев, была далека от тех, кого можно бы назвать гостьей, а девочки вызывали жалость. Но, проведя всех, прибывших уже под утро, в гостиную, он разглядел, что одна из девочек старше. Худенькая, она всё время сворачивала рассыпавшиеся длинные волосы в узел, заправляла под грубое, с чужого плеча, пальто и прятала ноги в грязных ботинках под стул.
   Вновь попытавшись разглядеть мамашу семейства, Дорофеев смущённо отвёл глаза. Женщина совсем пьяна, непрестанно икала.
   Игнатьев не рад был своей затее.
   Лушка не хотела никуда идти из забегаловки, где её нашли. Кричала, что у неё клиент на крючке, что она на работе. Девочка двенадцати-тринадцати лет возле неё неприязненно смотрела и лишь дёргала мать за рукав:
   - Не кричи, мам... не кричи. Полицейский услышит.
   Полицейский услышал. Подошёл. Узнал сынка Михайлы Игнатьева и принялся допрашивать, что они здесь делают, кем ему приходится эта женщина. Игнатьев уже тысячу раз пожалел, что пошёл сам, а не попросил Афанасия вывести Лушку из заведения. Наконец, её удалось вытащить на улицу и усадить в экипаж. Покуражившись ещё немного, она замёрзла, принялась икать и замолчала, чем и занималась до сих пор.
   Игнатьев почти с ненавистью поглядел на женщину. Всклокоченная и грязная Лушка сидела на краешке стула, её нижняя челюсть безвольно отвисла и дрожала. С ботинок натекли лужи грязи на старый ковёр застывшего в растерянности тут же Ивана.
   Игнатьев перевёл взгляд на Сашу. Чем-то неуловимо они были похожи - в неприятных чертах женщины угадывались черты дочери. И в который раз сегодня Игнатьев вспомнил своих родителей. Если бы случись его матери... вот так... смог бы он броситься на помощь ей так же, как Саша?
   - Иван, прошу меня великодушно извинить за вторжение, - в который раз произнёс Игнатьев фразу, единственную вертевшуюся на языке к половине шестого утра. - Поверь, если бы у меня был выход, я бы не сидел сейчас здесь и не оправдывался перед тобой. Мне ужасно неловко, что я испытываю твоё терпение. Но - в последние дни мне слишком часто приходится повторять эту фразу - я прошу тебя помочь.
   Иван не сказал ни слова, лишь развёл руки. Подошёл к камину и, взяв трубку, принялся раскуривать её.
   - Говори, Игнатьев, говори. Я, мало сказать, озадачен, поэтому подожду разъяснений, кто все эти люди и зачем ты их привёл ко мне, - проговорил он, поглядывая близоруко на всех.
   - Эта дама уже сегодня к полудню уйдёт отсюда, - Игнатьев кивнул головой на Лушку.
   Та вскинулась, пьяно уставилась на них стеклянными глазами, но опять шумно, в голос, икнула и смолчала.
   - Уйдёт с девочкой. Саша, не знаю, как звать твою сестру?
   - Полина, - ответила Саша, встала и обратилась к Ивану: - Извините нас, сударь. Я вижу, как вам неприятно наше присутствие. Мы сейчас же уйдём.
   - Подождите же, - поморщился Иван, с одной стороны, именно эта гостья вызывала у него хоть небольшую, но симпатию, а с другой - хотелось выпроводить их быстрее и забраться в тёплую ещё постель. Но привёл-то их Игнатьев. - Я вовсе не какой-нибудь злодей и не желаю, - он помялся, похоже, всё-таки злодей, вот эту икающую тётку он выгнал бы, не задумываясь, - выгонять вас вот так на улицу.
   И уставился на друга, злясь и ожидая объяснений.
   - Прошу дать им выспаться до обеда в тепле, а я пока подыщу комнату. И работу для Саши. Ты не мог бы рекомендовать её своей матери? Может быть, она в свою очередь порекомендовала бы её своим знакомым?
   Услышав, что весь этот бедлам продлится только до обеда, Иван оживился и двинулся было к выходу в коридор, откуда можно попасть в две небольшие спальни. Но остановился уже у дверей и озадаченно посмотрел на вытянувшуюся перед ним в смущении Сашу.
   - Э-э, - протянул он, сомневаясь, что делает правильно, говоря об этом, но присутствие Игнатьева мешало ему отнестись к этим людям с привычной отстранённостью, - мама жаловалась, что найти хорошую служанку в наше время невозможно. Но... только если для этой девушки... Саша, по-моему?
   Саша, красная от стыда, продолжала стоять, уставившись в пол. Потом выдавила:
   - Извините, я должна благодарить... наверное. Но будет лучше, если мы всё-таки теперь же уйдём. Мама, Поля...
   Девчонка, опёршись о спинку стула, подложив ладошку под щёку, мирно спала. На каминной полке ожили часы и тяжёлым боем дали знать, что уже шесть часов утра. Игнатьев тронул за рукав Сашу:
   - Пусть спит, я унесу её. Показывай, Иван, куда.
   Поднял девочку, посмотрел на Лукерью и прошептал коротко:
   - Идите за мной.
   Иван привёл их в холодную спальню. Но что такое холодная спальня в квартире Ивана Дорофеева? Это спальня, о которой могла только мечтать веснушчатая, рыжеволосая Полина, мирно сопевшая на плече у Игнатьева. Спальня небольшая с двумя кроватями, с чистым бельём и стёгаными пуховыми одеялами. Лушка, не говоря ни слова, повалилась на кровать и отключилась. Саша с помощью Игнатьева стянула с неё мокрое пальто и ботинки. Укрыла одеялом. Уложила Полину на другую кровать и села на её край, сложив руки на коленях.
   - Ванная комната - сюда, - подоткнув нашедшиеся, наконец, очки на нос, оповестил Иван и махнул на дверь справа.
   Вышел и дождался у двери Игнатьева.
   Тот был задумчив и молчалив.
   Выйдя в гостиную, Иван налил им обоим коньяку и, сев в кресло к камину, сказал:
   - Шесть утра. Я до сих пор не могу прийти в себя. Что это было? Ты записался в сёстры милосердия?
   Игнатьев отпил коньяк.
   - Знаешь, сам не могу поверить, что я собственными руками притащил к тебе... эту... Лушку, одним словом. Но Саша... Это она вытащила меня из той передряги у Мохова. А Мохов выгнал её мать с сестрой на улицу. Но Саша совсем другая, Иван, если ты о работе. Я думаю, твоя мать не пожалеет, если возьмёт её к себе. Ты ведь её видел?
   - Видел, - задумчиво проговорил Иван, - почему ты не хочешь просто оплатить квартиру?
   - Она не примет.
   - Она не примет, - повторил, кивнув, Иван, прихлёбывая из стакана.
   И, поглядев на друга, увидел, что тот спит, держа в руке на подлокотнике рюмку...
  
  

12. Михаил Игнатьев

  
  
   Судоверфи Игнатьева протянулись вдоль городской реки, которая каждые шесть с половиной часов взбухала от приходящей с моря приливной волны. Течение обращалось вспять до самых её верховий.
   Небольшие лоцманские суда, которые строили с успехом вот уже несколько десятков лет Игнатьевы, считались самыми крепкими и быстрыми "проводниками" приходящих в порт со всех концов света судов. Михаил Андреевич Игнатьев после смерти отца сумел значительно расширить дело. А вот мысль о том, кому он передаст бразды правления, вызывало лишь кислую гримасу на его лице. С сыном они были далеки от взаимопонимания. Они были вообще далеки друг от друга.
   Дождливый осенний день близился к концу, и за окнами уже стемнело. Тяжёлые портьеры были неплотно закрыты. В камине полыхало огромное полено. Широкий стол тёмного дерева завален проектами и документацией. Поверх расстеленного чертежа валялся с десяток остро отточенных карандашей.
   Сам Игнатьев, откинувшись в кресле, постукивая карандашом по столу и покачивая носком начищенного до блеска ботинка, задумчиво рассматривал молодого человека, сидевшего перед ним и представившегося как Иван Дорофеев. Раньше он не однажды слышал о нём - рассказывала Ирина.
   Иван Дорофеев был другом Игнатьева, с которым они учились в одном университете. Принадлежал к хорошей семье, и, что стало так немаловажно с некоторых пор для Михайлы Андреича, уважал своего отца. Сам Дорофеев старший хвастал как-то в клубе "Белый слон", где собирались те, кто побывал хоть раз в Индии и Китае, а теперь - больше любители шахмат. Он расписывал трогательную заботу сына о нём так долго, что Игнатьев вынужден был покинуть собеседника под первым благовидным предлогом.
   Все эти: "Папа, как вы себя чувствуете сегодня", "Что вы ели на завтрак", "Не позвать ли вам врача" - заставляли Михаила Андреича вести внутренний весьма шумный и непривычно эмоциональный монолог. "Да! Я не попал под паровоз и не остался без ноги! Да, я не пролежал в больнице полгода и не кровоточил месяцами как недорезанный хряк, как говорил тогда Дорофеев старший, это всё ужасно... Но я тоже отец..."
   Сейчас обида на сына всколыхнулась с прежней силой. И тут же всплыли в памяти слова жены, брошенные как-то сгоряча: "А ты... ты когда-нибудь хвалил своего сына?"
   Вначале господин Игнатьев был готов выставить посетителя, едва будут соблюдены приличия. Но чертёж, который принёс Иван, оказался чертежом подводной лодки. Озадаченно потерев переносицу, Михаил ещё раз посмотрел на сигарообразное туловище лодки с винтом в хвостовой части. Задумываясь не раз о таком судне, Игнатьев представить даже не мог, что в скором времени увидит его проект, да ещё на своём столе. В углу чертежа умелой рукой был сделан карандашный набросок судна.
   Опять подняв глаза на посетителя, господин Игнатьев спросил с улыбкой:
   - Весьма и весьма. Но где же ваш поручитель, Иван Ильич? Вы упоминали, что мой сын подойдёт в течение нашей встречи.
   - Он обещал, господин Игнатьев, остальные его намерения мне не известны, - Иван подоткнул очки и вежливо улыбнулся.
   Игнатьев кивнул.
   - Хорошо. Скажу прямо, ваш чертёж меня заинтересовал. Я мог бы поспорить о деталях, но не буду, пока не изучу его досконально. Полагаю, вы не надеялись, что я тут же брошусь им заниматься? - рассмеялся дружелюбно Михаил. - Я рассматриваю данный проект, как вашу визитную карточку, не более того. Пока, во всяком случае, - уточнил он.
   Иван кивнул. Он флегматично смотрел на полноватого, лысеющего человека перед собой. Не сказать, что ему хотелось очень поступить на службу, но дела его были плохи. Каждый месяц ему едва хватало ренты, чтобы оплатить жильё и скудное пропитание.
   Порой приходилось говорить Анюте, приходившей у него убирать и готовить, что он не очень любит мясо, или, что стерлядь слишком жирна и ему хватит бекона, а то и одних яиц. Однако он точно знал, что сам бы ни за что не отправился искать работу, и теперь проговорил наскоро заготовленные фразы:
   - Игнатьев сказал, что вы ищете человека, знакомого с проектированием морских судов, знающего языки, способного к деловой переписке. Не склонен расхваливать себя, просто предложу вам свои услуги. Мои дела обстоят, увы, так, господин Игнатьев, что я буду рад работе. Мог бы заниматься и проектированием, и переводами, и деловой перепиской, в том числе. Впрочем, вы знаете, что я учился вместе с вашим сыном и успешно закончил гимназию, потом университет, пять лет работал в юридической фирме отца. Вы также знаете, наверное, что долю отца в фирме пришлось продать, когда с ним случилось несчастье. Требовались деньги на лечение. Большие деньги. Игнатьев нам очень помог тогда, за протезирование он не взял ни рубля, а это стоит больших денег, поверьте.
   Михаил Игнатьев кивнул. Да, и об этом ему было известно.
   Он давно искал грамотного специалиста после ухода старика Глазьева. Но Дорофеев слишком молод. С другой стороны, вот уже три месяца ему приходилось разбираться со всем потоком дел самому.
   Он нажал кнопку звонка на столе. Вошёл его секретарь Бобрин с вечерним чаем, принёс блюда с холодным мясом, пирогом с щукой и булочками с яблочным вареньем. Сервировал на троих маленький стол в углу комнаты и ушёл.
   - Прошу, - проговорил Игнатьев, проходя к столу и садясь в глубокое удобное кресло, - предлагаю на время оставить наш разговор и перекусить. Если вы желаете чего-нибудь посущественнее, а может, и покрепче, стоит только сказать Бобрину.
   "Ждёт Игнатьева", - подумал Иван, посмотрев на три чайные пары и на количество еды.
   - Благодарю, но не стоило беспокоиться, - сказал вслух он, - я не голоден.
   Игнатьев махнул рукой ему на кресло напротив:
   - Бросьте, мы же не совсем чужие, право.
   И с аппетитом впился зубами в ломоть пирога. Иван последовал его примеру и не без зависти отметил, что буженина отменна. Он такой давно не пробовал.
   - "Известия" сегодняшние видели уже? - спросил вдруг Игнатьев, с любопытством поглядывая на молодого человека из-за волнистого края тонкой фарфоровой чашки. - Сенат предложил закрыть границу с Внеземельем.
   - Их можно понять, - уклончиво ответил Иван, жуя и привычно ткнув в сползающие очки, - волнения на фабрике скобяных изделий братьев Солодовых месяц назад закончились смертью пятерых рабочих. Люди говорят о свободах, которые им никто не собирается предоставлять.
   - Вы считаете это неправильным? - уже внимательнее посмотрел на него Михаил Андреич.
   - Я считаю это несвоевременным, - ответил Дорофеев, - мы не готовы принять многое из того, что принесло открытие Внеземелья.
   - Кстати, о Солодовых. Поджог их рабочими амбаров с зерном вызвал рост цен на хлеб. И сегодня мои рабочие потребовали повышения заработной платы.
   Игнатьев говорил и намазывал варенье на булочку. А Иван в замешательстве подыскивал ответ. Рассуждая дома, перед камином с бокалом вина в руке, он мог бы дать себе волю и пройтись по головам и сената, и министерств, и поговорить о свободах для рабочих. Однако сейчас он вдруг стал медленно осознавать, что сидит перед человеком, в руках которого сосредоточена реальная власть. Вот захочет он выслушать разглагольствования его, Ивана Дорофеева, благодушно, и выслушает, а не захочет - может вытолкать в шею. Но потерять работу - это ещё полбеды, он ведь может ещё и доложить в полицию.
   - Ну-у, - протянул он, сделав маленький глоток ароматного чёрного чая, - положим, потребовать повышения заработной платы они могли и так, без веяний духа свобод из Внеземелья. На днях я видел семью из рабочего посёлка. Всё-таки положение их ужасно.
   - Эта семья, они работают у меня? - быстро спросил Игнатьев, подавшись вперёд.
   - Нет, мать-проститутка и две дочери, - Иван откинулся вглубь кресла, будто инстинктивно пытаясь увеличить сократившееся вдруг расстояние между ним и собеседником, почувствовав к тому же, что переел, и пожалел, что осилил так мало, больше в него попросту не входило, сказывались частые сидения на вынужденной диете.
   Игнатьев расхохотался. Дорофеев покраснел и добавил:
   - Хорошо, оставим мать. А дочери? Вы полагаете, их ждёт лучшая доля, если они будут трудиться? Где? На фабрики женщин берут неохотно. В гувернантки и прислугу нужны протекция или хотя бы небольшое образование. А их просто нет... Но оставим и их. Что такое "не на что жить" знакомо и мне. Не понаслышке, Михаил Андреич. Не хотелось бы об этом. Но... о лучшей доле мечтает каждый.
   Игнатьев молчал. На все эти вопросы он давно для себя ответил.
   - Вы, полагаю, в бога веруете, Иван, можно я к вам так буду обращаться? Сейчас, знаете ли, нельзя быть уверенным в этом, поэтому я лучше спрошу, - сказал он, наконец.
   - Да. - Иван, напрягшись, будто его сейчас ударят, ответил коротко сразу на оба вопроса.
   - Думаю, что все доли в этом мире раздаёт нам бог, - сказал очень серьёзно Игнатьев.
   - И смотрит потом, как каждый распорядится своей долей, - отрывисто ответил Иван и встал: - Прошу прощения, Михаил Андреевич. Боюсь, что испытываю ваше терпение. Благодарю за чай.
   Михаил Игнатьев улыбнулся, понимая, что собеседник ушёл от разговора, боясь наговорить сгоряча лишнее. И тоже встал.
   - Знаете, я принял решение взять вас на работу. Старику Глазьеву я платил двести рублей в месяц. Вам на первых порах обещаю платить сто двадцать. Как? Вам кажется это справедливым? - он продолжал улыбаться, настроение у него было хорошим, ему отчего-то казалось, что сейчас он будто поговорил с сыном.
   - Да. Спасибо, - растерянно ответил Иван, однако краснея от удовольствия, о такой сумме он и не думал.
   Сто двадцать рублей в месяц плюс рента. У него будет мясо на завтрак и новые сапоги. И буженина... Надо будет сказать Анюте, чтобы она больше не брала в той лавке.
   - Приходите завтра. К десяти утра сюда же. Тогда и обговорим детали.
   - Хорошо. Благодарю, Михаил Андреич, - ответил Иван, проходя к двери.
   Игнатьев видел смущение и удивление в его глазах и удовлетворённо кивнул:
   - До свидания.
   Попрощавшись, Иван вышел. Принял пальто и шляпу от услужливого, немолодого и молчаливого секретаря, которого Игнатьев старший назвал Бобриным.
   Надев серое клетчатое пальто и натянув перчатки, держа потёртый цилиндр в руках, Дорофеев в задумчивости вышел на крыльцо и стоял на первой ступеньке, когда его кто-то окликнул.
   - Митя! - протянул Дорофеев расслабленно, думая о том, что, кажется, трудная встреча позади. - Ну где же ты бродишь?! Я тут, как самозванец какой, пытался объяснить твоему отцу, что ты вот-вот подойдёшь, а ты так и не появился, - Иван развёл руками.
   - Прости, Иван. Но всё же прошло хорошо? - Игнатьев, замёрзший и мрачный, не стал подниматься на крыльцо.
   - Ты даже не зайдёшь? - удивился Иван.
   - А надо? - криво улыбнулся Игнатьев. - Но ты не ответил, как решился вопрос, как принял проект отец?
   Дорофеев пожал плечами.
   - Зайди и узнай. Он тебя очень ждал. И к тому же, мне неловко перед ним, я, действительно, выгляжу самозванцем.
   - Как там Саша? - вдруг спросил Игнатьев.
   - Почему ты спрашиваешь? Разве ты не был у них? А впрочем... всё нормально. Мать приняла её и, надо сказать, очень довольна. Говорит, очень хорошая девушка, видно, намучилась, это её слова.
   Игнатьев хмуро кивнул и отвёл взгляд, уставившись на тёмную, поблёскивавшую лужами дорогу.
   - Ну, и хорошо, что хорошо, - бросил он, - я заходил к ним. Лушка принялась кричать, что нечего мне туда ходить, что у Саши есть теперь богатый покровитель и мне там нечего делать. Я так понял, она тебя имела в виду.
   Смущённо подоткнув очки, Дорофеев покраснел:
   - Глупая курица, - это всё, что он смог выдавить.
   Защищаться он никогда не умел, поэтому, говорил отец, из него никогда не получился бы хороший адвокат.
   - Ты всё-таки зайди к отцу, - проговорил он деревянно, - хотя бы для того, чтобы подтвердить мои слова о твоём поручительстве. А с Сашей ты сам можешь поговорить у моей матери, к тому же она, моя мать, всегда спрашивает о тебе и будет рада видеть.
   - Пожалуй, всё-таки зайду, - проговорил Игнатьев, поднимаясь на ступеньку, и рассмеялся, его мрачное лицо немного посветлело, - ты извини, что подвёл тебя.
   - Брось! Всё прошло сносно. И завтра мне предложено прийти к десяти утра, так что... я теперь служащий Михайлы Игнатьева, - лицо Ивана было мрачно и немного растеряно, он спустился на дорожку, надел цилиндр и протянул руку: - Ну, бывай, ещё увидимся, холодно.
   - Здесь, у реки, всегда так. Ветер ледяной, - улыбнувшись, пожал ему руку Игнатьев и открыл дверь: - Я зайду к тебе.
  
  

13. Отец с сыном

  
  
   В конторе было тихо. Служащие разошлись давно. Лишь Бобрин, прослуживший на одном месте тридцать один год, дожидался ухода хозяина. В кабинете горел свет, и ничто не говорило о том, что хозяин собирается домой. Обычно в это время Михаил Игнатьев выпивал чашку горячего чая, редко что покрепче, разве в случае заключения удачного контракта, и просил вызвать экипаж. Если, конечно, прибыл в контору не в своём экипаже - собственная конюшня у Игнатьева была солидная. И поговаривали, что он собирается приобрести автомобиль.
   Но сейчас, судя по всему, хозяин не торопился. Бобрин засел за машинку, перепечатывать договор о поставке на судоверфь пяти тонн металлоконструкций, когда вошёл Игнатьев младший.
   Бобрин подпрыгнул на месте от неожиданности. Игнатьев едва успел удержать его, разбежавшегося сообщить хозяину, что сын пришёл. Отодвинув в сторону секретаря, Игнатьев быстро, словно боясь передумать, открыл дверь и вошёл в кабинет.
   Освещение было убавлено, лишь над письменным столом и в углу, там, где всегда подавали чай, остались включенными светильники. Дрова в камине почти прогорели.
   Отец сидел в кресле.
   Газовые лампы над ним - медные бутоны на медных же ножках, собранные в букет, больше похожие на змеиные головки - горели не все. Мягкий свет делал лицо отца усталым. Сейчас это особенно бросалось в глаза. Предатели-полутени в жёстком и решительном Михайле Игнатьеве вдруг открывали и его возраст, и больную печень, склонность к апоплексии и прочие подробности, о которых человек сам обычно ещё и не догадывается, потому что не имеет возможности взглянуть на себя вот так, со стороны, глазами близкого человека, способного заметить все эти мелочи.
   Игнатьев вдруг понял, что отец смотрит на него.
   - Папа, я думал, ты задремал, - сказал он, растерянно улыбнувшись.
   - Очень рад, что ты зашёл, Дмитрий, - ответил отец, - присаживайся, я скажу Бобрину, чтобы приготовил горячий чай. Ты продрог.
   Он прошёл к столу, нажал кнопку звонка и всё это время смотрел на сына. Тот, скинув пальто, оставшись в белой рубашке и жилете, пододвинул к себе тарелку с пирогом. Грязные сапоги, не очень новые, но хорошего качества... грязные брючины... длинные волосы конским хвостом... Лицо осунувшееся, с нездоровой бледностью, словно серое, щетина чуть ли не недельная... Сын -- бродяга.
   - Сейчас у меня был твой друг Иван Дорофеев, - проговорил он вслух.
   Игнатьев быстро развернулся к отцу и кивнул:
   - Да, я должен был прийти раньше, чтобы засвидетельствовать слова Ивана. Но я встретил его на крыльце конторы и понял, что всё прошло хорошо. Это так?
   - Да, и я принял его на работу, - Михаил Андреевич принялся раскуривать сигару, - отчасти из уважения к его отцу, отчасти оттого, что этому парню крепко досталось после смерти его отца, он едва сводит концы с концами. К тому же, он кажется мне уравновешенным и вдумчивым молодым человеком, не склонным к эпатажу и браваде.
   Игнатьев отложил кусок. И откинулся в кресле, дожёвывая и вытянув ноги перед собой. "А ведь я почти раскаялся, увидев его в первое мгновение".
   Отец раскурил сигару и кивнул на чертёж.
   - Иван принёс интересный проект. Если бы принёс не Дорофеев, я бы подумал, что его сделал ты. В твоём духе предложить мне, выпускающему небольшие суда, такое судно. Не хочешь взглянуть?
   - Не хочу, - бросил Игнатьев.
   Вошёл Бобрин с чаем. Расставил чайные пары, сахарницу, тарелку с хлебом, с холодной пряной говядиной и ломтями пирога с рыбой, налил крепкий чай и вышел, неслышно притворив за собой дверь.
   - Ну, конечно, я забыл! - с обидой воскликнул Михаил Андреевич, вставая из-за стола. - Ты же выше этих забот о хлебе насущном, это пустое - думать о семье и зарабатывать на пропитание для жены и детей, заботиться о большом доме, оплачивать труд своим рабочим... Как кстати твой "Север"?
   - Сгорел, - мрачно ответил Игнатьев, - если бы я не знал, что ты на это не способен, то подумал бы, что это сделал ты. Так ты ненавидишь всё то, что дорого мне. Ты никогда не понимал меня.
   - Ты всегда считал себя обиженным, - раздражённо ответил отец и пожал плечами, останавливаясь на полпути между письменным столом и столиком, сервированным к чаю, - всегда тебе казалось, что тебя не понимают! Но если тебя все не понимают, может быть, стоит задуматься, отчего это происходит? Может быть, и понимать нечего? И всё очень просто на самом деле, и ты заблуждаешься?!
   Игнатьев вскочил.
   От первого мгновения, от того нечаянного тепла не осталось ни следа. Они опять стояли друг против друга, не желая, услышать, что говорил другой.
   - Есть люди, которые меня понимают, - проговорил быстро Игнатьев, - есть те, которые не понимают, но принимают таким, какой я есть. Ты, отец, не в их числе. Я очень сожалею об этом.
   Схватив в охапку пальто, быстро пройдя к двери, он вышел.
   Спустился с крыльца и пошёл по дороге к реке, держа пальто зажатым под мышкой. Холодный ветер трепал на нём рубашку. Белое её пятно мелькало в темноте.
   Михаил Игнатьев хмуро смотрел в окно. Вот белое пятно скрылось из виду - наконец, оделся. Потом силуэт сына прошагал размашисто под фонарём, что освещает набережную, и застыл неподвижно у перил.
   Игнатьев долго стоял, облокотившись о поручни, и смотрел на воду. Был отлив, прибрежные камни мокро поблёскивали в тусклых отсветах фонарей. Вдалеке, где-то там, в сырой измороси, шла баржа. Густой гудок протянулся по реке, замирая и теряясь в темноте. Звуки, знакомые с детства.
   А отец смотрел на него.
   "Мальчишка! Если я приму тебя, таким, какой ты есть... то, кто позаботится о том, чтобы ты стал лучше, cтал успешным и счастливым?! Ты считаешь, что для счастья у тебя всё есть. Но разве это ужасное твоё существование можно назвать счастьем?! Я просто не имею права!"
   Вскоре Игнатьев ушёл. Михаил Андреевич попросил Бобрина вызвать экипаж.
   В угловых окнах белого одноэтажного здания конторы "Судоверфи братьев Игнатьевых" погас свет.
   По мостовой в сторону города медленно процокали копыта уставшей за длинный, промозглый день лошади. Она пошла бы быстрее, но её никто не подгонял. Возчик её жалел, ведь эта тощая лошадка со впалыми боками - его хлеб.
   И клиент молчал, ему было всё равно. Ему казалось, что он сам - эта тощая уставшая лошадь. Он тянет всех на себе, он один... а хоть кто-нибудь сказал ему за это спасибо? Ну, разве что Ирина. Да, она любит его. И Натали... дочь тоже пока любит его. Пока. Но она вырастет, и ей тоже станет в обузу мнение отца.
   Погасли фонари, освещавшие здание конторы.
   Пошёл мелкий дождь. Стало темно и тихо. Лишь река шумела, перебирая гальку на дне, всплёскивая волной...
  
  

14. Расчистка пожарища

  
  
   Расчистка завалов на пожарище отняла целую неделю. Парни, приходившие по вечерам, работали молча, остервенело, отпахав в доках и торопясь теперь заработать обещанные два рубля и успеть прогудеть их в чайной. Фабричные держались поначалу особняком от народа с верфей. Глеб приводил всех подряд, с кем довелось перекинуться словом за кружкой пива, с кем встретился на улице. Он тянул их сюда, размахивал руками, изображая громадину будущего дирижабля. И, не умея объяснить, "как же может это полететь", указывал им на Игнатьева.
   - Нет, ты объясни! Объясни, вот полетит он или нет? А то мне говорят, что я вру! - тарахтел он без умолку.
   Мрачные лица работяг светлели, они посмеивались, глядя на Глеба, вполуха слушая, что говорил Игнатьев. Скептически ухмылялись.
   Игнатьев принимался рассказывать, что, когда шпангоуты обтянут промасленной тканью и надуют баллон горячим воздухом, тогда эта махина полетит, как воздушный шар.
   В какой-то момент они начинали с опаской поглядывать на сынка Игнатьева. Они слышали, конечно, что он строит летательный аппарат, но разве об этом можно говорить всерьёз? Разве может человек поднять эту гору железа в небо?
   - Но ведь воздушные шары летают? - спрашивал он их.
   - Летают, но внутри них не сидит целый корабль!
   - Но ведь и шар здесь будет больше, и даже не шар...
   Парни качали головой, смеялись. Чудно. Но платят-то хорошо. Время проходило незаметно. Были убраны обугленные доски, балки, обрывки купола и тросов, искорёженные огнём трубы и обломки металлических конструкций. Постепенно вырисовался периметр старого каменного фундамента, в котором пустыми ямами виднелись углубления, оставшиеся от сгоревших деревянных стоек...
   Полуотмытые зарядившим дождём рёбра "Севера" теперь как-то особенно сиротливо тянулись к свинцовому низкому небу над чёрной расквашенной землёй.
   Игнатьев жадно рассматривал оголившийся, освобождённый от хлама остов дирижабля. Поглаживал холодный металл и молчал.
   - Что ему сделается железу-то? - рассуждал за его спиной Уточкин. - Стоит целёхонький. Хоть сейчас в небо.
   - До неба ещё далеко, - задумчиво ответил Игнатьев, - но стрингеры и шпангоуты - самая дорогостоящая часть "Севера" после двигателя. Я рад, что с ними всё в порядке.
   - Это да.
   - Кроме того, стены из клёпаного железа будут стоить недёшево. Но боюсь, что у меня нет другого выхода.
   Афанасий Степанович присвистнул и покрутил удивлённо головой, однако, ничего не сказал, видя, что Игнатьев его не особенно слушает и занят своими мыслями.
   - Не хочется, чтобы "Север" опять сгорел, - добавил мрачно Игнатьев.
   - Где взять такие деньги, - всё-таки не вытерпел Уточкин и добавил хмуро: - Это, конечно, не моё дело...
   - Уже взял. И пусть это тебя не беспокоит, Афанасий Степанович, - Игнатьев обернулся, - сегодня к вечеру прибудут стойки. Тебе с Глебом надо принять их и начать устанавливать. Меня не будет, - пояснил он, предугадывая вопрос, - буду в мастерской.
   - Я думал, что вы с тех пор совсем забросили своё дело, - удивился, разулыбавшись, Уточкин, - кроме того, вы говорили, что будете работать у отца.
   - Да, я хотел поработать у отца. Но... - Игнатьев пожал плечами и невесело усмехнулся, - я понял одну вещь, Афанасий Степаныч. Пока мы с отцом находимся на расстоянии, мы можем думать друг о друге с теплом и даже сожалеть о том, что наговорили сгоряча. Наше совместное пребывание всё это разрушает в один миг. Пусть пока будет так. Надеюсь, - вдруг хитро улыбнулся он, - мне всё-таки удастся поработать на отца, пусть даже он не будет догадываться об этом.
   - Что это вы затеяли?! - удивился Уточкин, ёжась и пряча замёрзшие руки в карманы куртки от ледяного ветра. - Если ваш отец узнает, что я вам помогаю...
   - Думаю, - засмеялся Игнатьев, - что мой отец доволен, что ты со мной. Ты единственный человек, которого он уважает в моём окружении.
   - Ну... уж таки и уважает, - хмыкнул Уточкин, пряча довольную улыбку в усы. - Так что вы говорили про сегодня?..
   Обычный каркасный остов, крытый железом, и больше ничего. Требуются только деньги и рабочие руки. Да и рабочие руки будут, если у тебя есть деньги. Но денег, вырученных от продажи золотого жука и богомола, надолго не хватило. Хоть Голландец и дал много больше, чем стоят на самом деле эти вещицы. Он всегда с удовольствием покупал у Игнатьева его летающие и прыгающие безделушки, а эти к тому же были золотые.
   - Вот стойки поставим, - говорил Игнатьев, - а там листы железа привезёт Шляпник.
   Шляпником он прозвал дельца, господина Мямлина. Одних только всевозможных котелков у него Игнатьев насчитывал около пяти. Цилиндры, мягкие федоры, один хомбург, трилби, а твидовых кепи всех мастей - к каждому шейному платку.
   - Он сам же обещал стойки и установить. За это я должен буду сделать новое кресло для его матери, чтобы оно качалось и могло ездить по дому, кроме того, есть работа для Гаври. Он, оказывается, писал, письмо лежало у меня дома. Просит заменить глаз... Так что деньги будут! Ну, пошли вниз, в тепло, Афанасий Степаныч.
   - Одноглазый ещё наглость имеет обращаться к вам, - проворчал Уточкин, спускаясь вслед за Дмитрием вниз, - пришёл тут, напакостил. Хельга говорила, что в трости у него лезвие выдвигается. Так он ей его к горлу приставил, и неизвестно, говорит, чем бы это кончилось, если бы не Саша.
   - Как он узнал про это моё жильё, ума не приложу, я старался с ним особо разговоров не вести. Он обратился ко мне после ранения в глаз, я помог. Лишь после узнал, что слава о нём шла дурная - торговец людьми.
   - Каков мерзавец, - скривившись, проговорил Уточкин, - нет, я не знал таких подробностей.
   Подвал походил на разворошенный и оставленный вдруг всеми муравейник. Койки, койки, неубранные, смятые. Разбросанные вещи, инструменты вперемешку лежали на стеллажах, не занятых под спальные места. Длинная столешница, висевшая на кронштейнах по правой свободной стене, была завалена грязной посудой, оставленной после ужина.
   - Сегодня никого, а к вечеру Глеб обещал пятерых привести. Некоторые остаются на два дня. Им выгоднее у вас работать за такую-то плату. Вы мне оставьте, Дмитрий Михайлович, деньги для расчёта с ними, - Уточкин стянул куртку и повесил аккуратно на один из длинных гвоздей, которыми были усеяны стены у входа. - А то в прошлый раз еле отбрехался, дескать, за две недели разом получите, а они мне - сейчас подавай и всё тут. Хоть режьте, говорю, ребята, нет денег. Ну, думал, не порежут, так накостыляют точно. Глеб их как-то отговорил.
   В люк застучали с той стороны. Потом дверца приподнялась и показалась голова женщины.
   - Заходи, заходи, Дарья Матвеевна, - разулыбался Афанасий Степаныч и пригладил взъерошенные седые волосы.
   Женщина каждое утро приходила убирать подвал. Иногда готовила, когда приходили работать люди. Так было до пожара. Потом Игнатьев отказался от её услуг. Теперь пришлось обратиться снова. Молчаливая, уставшая, кажется, навсегда, но сохранившая грустную улыбку и тихий голос. Потерявшая мужа-рыбака в море и вырастившая двух мальчишек одна, она сторонилась мужчин, хоть и могла бы ещё выйти замуж.
   Игнатьев платил ей десять рублей в неделю. Для женщины это был очень хороший заработок, к тому же здесь никто не требовал, чтобы она работала полный день, и она никогда не отказывалась помочь младшему Игнатьеву.
   Женщина молча принялась собирать посуду в большой таз и уносить её на кухню.
   - Как дела, Дарьюшка? Появился твой младший? - спросил Уточкин, следя за ней ласковым взглядом. Взгляд неторопливо пробегал по плечам, по груди, по шее, по пушистым завиткам длинных светлых волос, убранных в тяжёлый узел.
   - Пришёл, - односложно ответила Дарья.
   - В участке сидел или ещё где отсыпался?
   - В участке.
   - Подрался опять?
   - Подрался.
   - Не сильно побили хоть? - не унимался Уточкин, глаза его смеялись, наблюдая за серьёзным выражением и мягкой улыбкой на лице Дарьи Матвеевны.
   - Не сильно.
   - Пьёт он у тебя, Дарья, - подмигнул Дмитрию Уточкин.
   - А кто нынче не пьёт?! - от мягкой улыбки Дарьи не осталось ни следа. - Ты что ли, Афанасий?! - она остановилась и зло уставилась на Уточкина.
   - Ну-ну-ну... я ж сочувствую, Дарья Матвеевна, не кипятись!
   - Сочувствует он! Знаю, я вас собутыльников! Глаза бы мои вас не видели!
   Игнатьев за спиной Дарьи помахал ассигнациями рассмеявшемуся понимающе Уточкину, положил их на стол и быстро выбрался наверх. Прикрыл люк и с облегчением вздохнул, когда резкий женский голос стал почти не слышен. Ругаются. Уточкин не мог упустить случая подразнить. Тогда обычно блёклое лицо Дарьи Матвеевны розовело, глаза становились прямо фиалковыми от злости, а Афанасию Степановичу того и надо, слабость он имел неодолимую к женскому полу, как он сам говорил.
   - Вот, - говорит, - ведь, мучается одна, бьётся, как рыба, некому ей помочь... А сама пухленькая, славная, как мимо такой пройти...
   - Так своя же есть.
   - Да, что у неё без меня дел нет? - искренне удивлялся Уточкин и посмеивался в усы.
  
  

15. Работа для Саши

  
  
   Маргарита Николаевна Дорофеева, мать Ивана Дорофеева, занимала шесть комнат правого крыла первого этажа двухэтажного дома на Пихтовой улице. Это был дом, который когда-то весь принадлежал её семье. Несчастье с мужем заставило их принять решение о сдаче комнат внаём. Было добавлено ещё шесть ванных комнат, столько же уборных, в трёх смежных комнатах убраны двери и заложены кирпичом дверные проёмы. Столовую и кухню на первом этаже расширили, планируя готовить небольшие обеды. Только обеды, потому что на большее поначалу не хватало денег.
   Плата за пансион в первый раз была заявлена достаточно высокая. Люди приходили, расспрашивали и уходили. То за указанную плату им не хватало ещё и завтрака, то комнаты недостаточно комфортабельные. Плату пришлось снизить, и тогда подготовленные комнаты удалось заселить за одну неделю, тогда как до этого объявление в газете висело с месяц. Народ заселялся весёлый. Студенты, учителя, мелкая чиновничья братия, артисты.
   В доме стало шумно. Потом чересчур шумно. Зачастила полиция. И когда в одной из комнат нашли труп зарезанного жильца, артиста из приехавшего на гастроли кабаре, Дорофеев старший принял решение добавить в меню завтрак, поднять плату и ждать.
   Почти все бывшие жильцы вскоре съехали. И через полтора месяца в доме появились новые. Это уже был совсем другой народ. Не стало студентов и артистов - самой шебутной братии - зато появились две молодые пары, полковник в отставке занял две комнаты, один состоятельный господин снял номер для своей протеже. Жизнь потекла тихая и размеренная.
   Похоронив мужа и рассорившись с сыном, не желавшим участвовать в ведении домовых книг и счетов, разбирать склоки жильцов и заниматься ремонтом трубопроводов и кранов, Маргарита Николаевна взялась за хозяйство сама. Она была усидчива в кропотливой бухгалтерской работе и строга по отношению к своему немногочисленному персоналу. Без особых душевных мук отправляла за порог нерадивых, а усердных, нет, не поощряла нисколько, потому как считала, что им и положено быть таковыми, но зато не шпыняла по пустякам.
   Новенькую девицу она встретила настороженно, с насмешкой в умных водянисто-голубых глазах. Маргарита Николаевна приняла девушку в гостиной. Видела, как девица оглядывает комнату. А Саше очень нравилось здесь - старые дубовые панели, тёмного дерева буфет с чайным сервизом и всевозможными статуэтками от слонов до тоненьких девушек под маленькими зонтиками, вдоль стен два пухлых дивана на гнутых ножках. Всё, может, было не очень новым или несовременным, но для Саши это не имело значения.
   "Протеже Дмитрия Игнатьева. Хмм... - рассматривала её тем временем Маргарита Николаевна. - Недурна собой и, должно быть, беременна. Ну, конечно, беременна. Жила, наверное, с ним в этом его ангаре. Но мне-то что с того. Не буду же я из-за неё портить отношения с сыном. Он и так ко мне редко наведывается. Возьму, а там видно будет..."
   Саша стояла перед ней, опустив руки. Маргарита Николаевна отметила, что она не прячет их, смотрит прямо. Чересчур прямо, можно сказать, вызывающе. Но нет, скорее, внимательно - подбородок не задран, взгляд мягкий. Девица уверена в себе и не будет заискивать. Маргарита Николаевна любила вот так делать прогнозы относительно характера новеньких. Иногда это помогало не тратить на них время попусту.
   - Ты должна будешь убирать комнаты постояльцев. Твоя задача, чтобы тебя никто не видел, а в комнатах было при этом чисто. Это значит, что ты должна знать, когда постояльцы уходят. Постельное меняется через день, по просьбе жильцов - чаще. Всё необходимое тебе выдаст Елизавета. К ней будешь обращаться по всем вопросам.
   Маргарита Николаевна замолчала, сложив руки на животе на оборках пышной юбки домашнего платья в мелкий цветочек по серому полю.
   И Саша молчала. Сидевшая перед ней дама отличалась от тех женщин, с которыми ей приходилось общаться. Удлинённое с крупными чертами лицо было неулыбчиво и почти неподвижно, если не считать глаз, которые всё время мерили тебя оценивающе сверху вниз. Губы при этом морщились, словно их хозяйку мучила изжога. Всё это не настраивало на разговорчивый лад.
   - У тебя есть вопросы, Александра?
   - Нет, сударыня, - ответила та, наклонив едва голову.
   - Почему ты не спрашиваешь, сколько я тебе буду платить?
   - Мне нужно многому научиться.
   Маргарита Николаевна понимающе кивнула, но едва уловимо нахмурилась. "Не самонадеянна, но уверенна в себе. Это неплохо. Для неё, но не для меня. Лучше, когда прислуга знает своё место, а не когда она знает себе цену. Но эта, видно, намучилась и согласна на всё". А вслух сказала:
   - Первое время я буду платить тебе рубль в неделю, а там посмотрим, как ты себя покажешь.
   Саша молчала - это было очень мало. За ту квартиру, что снял Игнатьев, расплатиться не хватит, это комната у Мохова стоит двадцать копеек в день. А ещё нужно что-то есть. Придётся съезжать. Не пускать же, в самом деле, мать работать. А та рвалась, ругалась и повторяла, что она могла бы в два счёта прокормить всю семью.
   - Ты не довольна? - с любопытством следя за девушкой, спросила Маргарита Николаевна.
   - Нам придётся нелегко, - ответила Саша.
   - Кому это нам, у тебя есть ребёнок или ты беременна? Говори, всё как есть! - прищурившись, быстро проговорила Маргарита Николаевна.
   - У меня сестра девяти лет и неработающая мать, - коротко, ужасно боясь следующего вопроса, сказала Саша.
   Но Маргарита Николаевна знала историю этой девицы. Она лишь слегка разочаровалась в своих ожиданиях, потому как была уверена, что девица беременна или уже с ребёнком. Её вытянутое лицо вытянулось ещё больше от неудовольствия.
   - Я буду платить тебе два рубля, если ты станешь помогать на кухне, посудомойкой, - сказала Маргарита Николаевна, испытующе глядя на девушку.
   Саша, не раздумывая, кивнула:
   - Я согласна.
   - Тогда ступай пока на кухню, а завтра Елизавета покажет комнаты, которые ты должна будешь убирать.
   Работа на кухне была знакома, если не считать того, что пришлось мыть тонкий фарфор вместо толстостенных тяжёлых кружек и чистить серебро - для некоторых клиентов Маргарита Николаевна требовала подавать обед со столовым серебром. За каждую разбитую чашку или тарелку обещано было изъять их стоимость из заработка.
   Комнаты оказались небольшими, но по-домашнему уютными. Следя за шустрой Елизаветой, которая убирала другую половину комнат, как та сметает пыль с мелких предметов пуховкой, протирает зеркала, натирает поверхности до блеска, чистит ковры, Саша опять поймала себя на мысли, что она бы хотела жить в таком доме и не думать о том, что будет есть завтра... но бог почему-то распорядился по-другому.
   Работы было много. Во время уборки комнат её дёргали на кухню. В это время жильцы возвращались, и комната оставалась неубранной.
   - Ты ленива и нерасторопна, - отчитала её через три дня Маргарита Николаевна, придя на кухню и усевшись на стул с высокой спинкой, - что ты себе позволяешь? Комнаты не убраны, на кухне жалуются на горы немытой посуды. Я пошла тебе навстречу и плачу больше, чем положено. А ты? Где твоя благодарность?!
   - Я исправлюсь, Маргарита Николаевна, прошу простить меня, - проговорила Саша, опустив красные, распаренные в мыльной воде, руки.
   Видя её затравленный усталый взгляд, Дорофеева опять подумала: "Всё-таки беременна мерзавка! Разве этой простушке устоять против красавца Игнатьева". Этот момент смущал её больше всего. Она не могла решить, как ей к ней относиться. На самом деле, девчонка справлялась с работой, с той, которую успевала делать, неплохо. Не хватало лишь сноровки. И на вопросы сына, интересовавшегося судьбой Саши, Мрагарита Николаевна отвечала с добродушной улыбкой:
   - Да всё нормально с девчонкой. Что ты так о ней переживаешь, Ваня? Да, видно, что досталось ей, не повезло к тому же с матерью, видно, что намученная. Но так ведь и я теперь с ней мучаюсь поэтому. Делает всё медленно, не умеет убрать комнаты, как требуется, а именно этому в первую очередь учит дочь достойная уважения мать!
   Однако Саша ей всё-таки нравилась.
  

16. Визит полиции

  
   В этот день стойки привезли к вечеру. Шесть мохноногих тяжеловозов подтянули подводы, гружёные лиственницей. Возница, молодой здоровяк, отстегнул металлические упоры, и стволы скатились, сухо стукаясь друг об друга.
   - По-олегче! - крикнул Уточкин, высовываясь на шум из люка.
   Глеб привёл четверых парней с верфи. Подвыпившие крепко, весёлые они матерились и торопились вернуться в пивную. Пришлось их вести вниз и угощать ужином, приготовленным Дарьей Матвеевной.
   Наконец, их удалось вытащить наверх и приняться за работу, как вдруг Глеб озадаченно произнёс:
   - Куда это их несёт?!
   Два полицейских экипажа тряслись по ухабистой полевой дороге прямиком к рёбрам дирижабля. Одному пришлось съехать с дороги и продолжить путь по разбитым тяжеловозами колеям, другой остался стоять на обочине.
   Первый же через некоторое время остановился в десяти шагах от дирижабля. Полицейский соскочил с подножки и двинулся к ним. Глеб и Афанасий Степанович переглянулись. Оба понимали, что ничего хорошего этот визит им не предвещает.
   - Мне нужен господин Игнатьев, - крикнул представитель власти от первого ряда шпангоутов, не пытаясь двинуться дальше и выглядывая теперь из-за металлических конструкций.
   - Его здесь нет, - хмуро переглянувшись с Уточкиным, ответил Глеб, - а в чём дело? Документы все в порядке, хозяин ангара знает о строительстве...
   - Подойдите ближе! - рявкнул полицейский, разозлившись оттого, что ему приходилось тянуть шею. - Как ваши фамилии, кто такие?
   Афанасий Степанович и Глеб нехотя подошли. По очереди назвались, сказали, что работают здесь, наняли их. Невысокий щуплый унтер-офицер Дедюлин слушал, ёжился и отворачивался от ветра.
   - Так где хозяин дирижабля? - повторил вопрос он, разглядывая свои сапоги в комьях грязи.
   - Кто же знает, нам не докладывают, - ответил Афанасий Степанович, стараясь говорить, как можно спокойнее.
   Унтер-офицер оглядывался по сторонам и скучающим взглядом шарил глазами по полю. Был он молоденький, в новеньком мундире. Ему было тоскливо посреди этого поля. Темнело, и чёрные пласты земли в клочьях бурой травы уныло тянулись до самого горизонта. Тогда он взобрался на фундамент и пошёл по нему, нелепо взмахивая руками и оступаясь. Обошёл вокруг, балансируя и раскачиваясь, ошарашено косясь на огромные шпангоуты и мрачно поглядывая на работников.
   А Уточкин благодарил небо, что люки были все закрыты и, похоже, полиция не знает про подвал.
   - А жаль, к господину Игнатьеву есть вопросы по делу о трупе, найденном на пожарище. Есть невыясненные обстоятельства, в интересах господина Игнатьева прояснить их, - проговорил унтер-офицер, остановившись возле Афанасия Степановича и Глеба, следивших за ним, провожавших его глазами.
   - Что же мы можем поделать, если господина Игнатьева нет? - проговорил Уточкин. - И что тут невыясненного, сгорел человек на пожаре, он спал в ангаре, возле дирижабля.
   - Может, он был убит кем-то из здесь находящихся, и поджог совершён для сокрытия следов преступления, - сложил руки за спиной полицейский и хмуро посмотрел сначала на Уточкина, потом - ещё строже - на Шутова.
   - Да, сами посудите, зачем?! - Уточкин воздел руки к небу. - Человек дирижабль строит, летать хочет. Ну, зачем ему проблемы?!
   - Вот и я спрашиваю вас, зачем вам проблемы? Выкладывайте, всё, как есть! - рявкнул, нахохлившись, замерзший унтер. - Молчите? Вам же хуже!
   - Так нечего нам говорить! - воскликнул Афанасий Степанович. - Вы же видите - пожарище. Сгорел дирижабль. Господин Игнатьев понёс убытки. Погиб его друг...
   - Друг, у которого даже фамилию никто не знает.
   - Не знаем. Бывает и так, сударь, знаешь человека, хороший человек, а что ещё нужно? А вот что фамилию спросить забыл, только у могилы вспоминаешь. Дмитрий Михайлович хороший человек, сударь, он не делает здесь ничего плохого, он строил летательный аппарат, который сожгли неизвестные. А теперь он пытается его построить заново.
   - Гладко говоришь, Уточкин. Но убийство это вам не шутки... предупреждаю по-хорошему! Лучше сами всё расскажите, чем я докопаюсь. А я докопаюсь, моё слово верное. И вернусь с ордером на обыск.
   - Дело понятное, сударь. Ваше право. Только нечего нам больше рассказывать.
   - Ну-ну. Так и передайте господину Игнатьеву.
   - Хорошо, сударь.
   Унтер развернулся и уже в полной темноте побрёл по грязи. Он скрылся из глаз быстро. Но Афанасий Степанович и Глеб ещё долго стояли как вкопанные.
   - Заразза, - прошипел, наконец, Глеб.
   Афанасий Степанович покосился на него.
   - Эти гады-то все разбежались.
   Парни, едва увидели полицейских, стали расползаться в разные стороны: ещё документы начнут спрашивать, кто такие, что здесь делаете, да, мало ли что взбредёт в голову этим полицейским. И теперь работников и след простыл.
   - Ничего, сейчас вот с тобой стойки-то поставим, - сдерживая усмешку, рассудительно сказал Уточкин, взглядом окидывая расчищенное пепелище, еле видневшееся в сумерках. Будто прикидывал фронт работы. - И тогда спа-а-ать...
   - Чего-о-о?! - возмутился Глеб. - Ночь уже ведь!
   - Чего-чего... Спать пошли, вот чего! - расхохотался Афанасий Степанович.
  
  

17. О серьгах и похоронах

  
  
   День ото дня ничем не отличался. Перед глазами мелькали тарелки, чашки, цветы, зеркала, вазы, статуэтки. Сначала она их разглядывала, с удивлением поглаживая гладкие бока, осторожно ставила на место, боясь разбить. Потом перестала замечать, бегая весь день по этажам, торопясь везде успеть.
   День Саши начинался затемно. Мать выходила закрыть за ней дверь и ворчала:
   - Плохая работа. Темно уходишь, темно приходишь, а денег - кот наплакал. Почернела вон вся.
   В доме Дорофеевых Саша неслась на кухню, набирала воды и поджигала бойлер. Это на потом, а пока перемывала ледяной водой большие кастрюли и сковороды, которые ждали её - повариха Проня, толстая, улыбчивая и с хваткой молотобойца, уже готовила завтрак.
   В девять утра жилец из четвёртой квартиры уходил на службу, и она торопилась туда - убрать, пока его нет. Потому что затем уйдут из пятой, а они уходят ненадолго, надо успеть. Но к этому времени начинался обед. Проглотив наскоро причитающуюся ей порцию горячего супа с куском хлеба, выслушав медлительные замечания Прони о том, что так она совсем изведёт себя, Саша неслась к мойке.
   После обеда уходили жильцы из седьмой комнаты, и она торопилась туда. Последняя, восьмая, квартира была доступна для уборки лишь с шести до девяти вечера. А в промежутках Саша должна выдраить все коридоры, лестницы, туалеты и ванные комнаты на своей половине. Ручкам дверей положено блестеть, панелям и паркету - быть натёртыми воском, самой ей положено выглядеть опрятно и улыбаться, улыбаться, улыбаться.
   А через месяц Маргарита Николаевна вдруг решила попробовать Сашу в прислуживании за столом. Раньше за хозяйским столом подавала Проня, но она умудрилась сломать запястье, упав на лестнице второго этажа, заторопившись с обедом. Разбила гору посуды. Да, пора было её сменить. И спокойная, уверенная в себе, Саша показалась хозяйке самой подходящей кандидатурой.
   Для этого она отстранила её от мойки посуды и перевела прислуживать к себе за столом.
   - Александра, у тебя есть что-нибудь из платья? - спросила Маргарита Николаевна однажды утром, придирчиво следя за тем, как Саша наливает чай.
   Ни одной капли не должно оказаться на скатерти.
   - Это платье самое лучшее, Маргарита Николаевна, - Саша растерянно посмотрела на хозяйку.
   - Тебе нужно будет сменить его, пусть это будет что-нибудь скромное, но новое.
   - Боюсь, это невозможно, Маргарита Николаевна.
   - Сегодня на обед придёт Иван, нож справа... нож справа, Саша! У нас, разумеется, - пожала плечами Дорофеева, отставляя сахарницу, - есть форменные платья, но нет твоего размера. И поэтому, дорогуша, это делается с вычетом из зарплаты прислуги. Однако для этого требуется время. Если девушка хочет работать в приличном доме, она должна стараться выглядеть прилично.
   - Я могла бы попробовать ушить платье, если бы вы были так добры и дали мне его, - Саша остановилась напротив хозяйки.
   А та почему-то смотрела мимо неё.
   Оказывается, клиентка из пятой квартиры стояла в дверях кухни.
   - Доброе утро, Аделия Петровна, - сказала Дорофеева, взгляд её стал предупредительным, но совсем чуть, ровно настолько, насколько насмешливо она относилась к этой жилице. - Иди, Саша, я позову тебя, если будет нужно. Извините, Аделия Петровна, я слушаю вас, - и тяжело вздохнула, привкус скандала она улавливала своим породистым носом издалека.
   - Нет, пусть останется, - прощебетала жизнерадостно дама в голубом чудесном костюме и маленькой шляпке с откинутой вуалеткой. Содержанка из пятой квартиры, томная особа, всегда придирчиво следившая, чтобы ей оказывали уважение. - Доброе утро, Маргарита Николаевна. Я в растерянности, Маргарита Николаевна! Нам рекомендовали вас, как приличный пансион, где всё пристойно, где следят за прислугой.
   - Что вы хотите этим сказать, мадам? - Дорофеева выпрямилась в кресле.
   - У меня пропали серьги, - дёрнула плечиком Аделия Петровна, взяла высокую истерическую ноту и надула губы, - с бриллиантовыми бантиками.
   Маргарита Николаевна встала.
   - Кто у вас убирает? - спросила она.
   - Вот она! - уставилась на Сашу.
   - Я... - Саша покраснела, - но я ничего не брала, мадам!
   - Больше никто не входит ко мне, кроме неё! - холодно продолжала та.
   Маргарита Николаевна раздражённо посмотрела на Сашу. Ей не верилось, что девчонка способна на такое. Неужели ошиблась? Потом подошла к двери, открыла её и крикнула:
   - Эй, кто-нибудь, пришлите ко мне Елизавету!
   - Я могу позвать её, - Саша пошла было к выходу.
   - Нет. Ты останешься здесь.
   Аделия Петровна удовлетворённо вздёрнула свой скошенный подбородочек кверху.
   Повисло тягостное молчание, нарушенное только один раз самой хозяйкой.
   - Присядьте, сударыня, - сказала она с одышкой, что являлось признаком сильного гнева.
   Не успела она это произнести, как в дверях появилась запыхавшаяся Елизавета.
   - К вашим услугам, Маргарита Николаевна! - выпалила она.
   Глаза её, юркие как мышки, перебегали с одного лица на другое. В чистом переднике на хорошо подогнанном форменном платье, с собранным в аккуратную шишку русым волосом, вся она была само внимание. Впечатление портил лишь грубовато слепленный нос, хрящеватый и будто обрезанный, придавая гневливое, вздорное выражение.
   - Будьте обе здесь, - коротко приказала хозяйка и обратилась к клиентке: - Пойдёмте, мадам.
   Они ушли. Елизавета пожала плечами и спросила:
   - Что надо этой лангусте?
   Аделия Петровна желала слыть изысканной дамой и ела каждый день лангустов, которых продавали втридорога и только в магазинчике француза Бертье.
   - У неё пропали серьги. Помнишь, ты примеряла их? Может, они упали куда-нибудь, - сказала Саша задумчиво.
   Тогда Елизавета показывала, как делать уборку, с чего начинать, что нельзя упустить ни в коем случае. И, протирая бюро, увидела открытую шкатулку с серьгами. Через секунду она уже была в них.
   - Ты что?! - опешила Саша. - Быстро снимай!
   Та расхохоталась, но сняла.
   - Да ты дурочка совсем, - глядя наглыми глазами, сказала она и сняла серьги.
   Сейчас она непонимающе подняла подведённые тоненько брови.
   - Ты о чём?! Твои комнаты. Сама взяла, а на меня валишь?!
   - Ну я-то знаю, что не брала.
   Елизавета выглянула из комнаты и тут же с кривой усмешкой вернулась. Следом за ней вошла Проня и молча села у стены на стул, сложив на груди толстые, в вязочках, как у младенца, руки.
   - А мне-то что с того, что ты не брала? - Елизавета вызывающе крутанулась перед Сашей.
   - Опять за своё принялась, - тихо проговорила Проня, - ты её не слушай, девка, прежнюю прислугу из восточных комнат убрали по подозрению в воровстве. И сейчас обыскивают твою, Лизка, комнату. Стоой!
   Подскочив и раскинув руки, Проня заключила Лизавету, ринувшуюся к дверям, в свои объятия.
   - Отпусти, гадина, - зашипела та, бессильно барахтаясь в мощных ручищах поварихи.
   - Сама гадина, - упёрлась та широким плечом в косяк.
   И вдруг громко взвизгнула. Отпустила одну руку и съездила по губам Лизавету.
   - Ещё кусается!
   Но одной рукой не удержала её, и Лизавета выскользнула. Заметалась по комнате. Деваться ей было некуда - двери перегораживала разъярённая Проня. Лизавета забилась в угол и затихла и лишь сверлила всех ненавидящим взглядом.
   - Выслуживаешься перед хозяйкой, Пронька? - ехидно проговорила она, сплёвывая кровь из рассечённой губы.
   - Дура! - бросила та. - Ведь из-за тебя второго человека ни за что, ни про что под суд отдадут, а там каторга!
   - Да пошла ты! Тварь! Тварь! Тварь! - окрысилась та. - Ну, отпусти меня, - тут же прошептала она, глаза её горели лихорадочно, - я поделюсь.
   - Пропусти, Проня, - послышался возбуждённый окрик хозяйки из холла.
   Проня посторонилась. Дорофеева вошла одна.
   - Закрой двери, Прасковья. Сейчас прибудет полиция, - сказала она поварихе и села в кресло, одышка мучила её, лицо побагровело.
   - Серьги нашлись? - тихо спросила Саша.
   - Нашлись, - коротко ответила хозяйка, откинув голову на высокое изголовье кресла, - думаю, тебе повезло, что ты живёшь не здесь. А то она бы подкинула их тебе.
   - Неправда! Это Шурка мне их подкинула, Маргарита Николаевна! Когда я ей показывала, как правильно убирать комнаты, она мерила их и крутилась перед зеркалом. Я ей сказала, чтобы она положила серьги на место.
   Саша повернулась к напарнице.
   - Ты врёшь, - тихо сказала она.
   - Сначала она предложила поделить пополам выручку, я отказалась. Выходит, она всё равно их украла, а потом подкинула мне! - Лизавета даже не смотрела на Сашу.
   - Замолчи, Елизавета. Я допустила ошибку, в прошлый раз поверив тебе. И не желаю теперь тебя слушать, - устало ответила Маргарита Николаевна, - Саша, приходил сын булочника, у которого вы снимаете комнаты. Сказал, что с твоей матерью что-то неладное. Он вызвал врача, говорил, что не знает, кто будет платить ему за визит. Ступай, но возвращайся. У полиции к тебе наверняка будут вопросы.
   Саша побледнела, машинально дёрнувшись к выходу.
   Что могло произойти с матерью? Ещё утром она ей говорила, что пойдёт на работу, что никакие уговоры её не остановят, что если она, Саша, не умеет добыть достаточно денег даже при таких богатых дружках, то она сумеет. Только решит одну свою проблему. Да, именно так она сказала утром и опять потребовала денег.
   До дома минут пятнадцать ходьбы, но она всю дорогу бежала...
   Мать она нашла скрючившейся пополам на кровати в маленькой спаленке. Шторы были закрыты, похоже, ещё с ночи. Горела настенная лампа, размером с кулачок. Перепуганная насмерть Полина с белыми губами встретила её у входа.
   - Что случилось, Поля?
   - Мама ушла утром, - сбивчиво стала рассказывать сестра, - её долго не было. А когда вернулась, я её не узнала, такая страшная она была. И за ней кровь по полу. Саша, что с ней?!
   - Откуда же я знаю, - Саша обняла сестру, прижала её к себе, потом отстранилась и серьёзно посмотрела на неё, - маме нужна помощь, мы должны быть с тобой сильными, Поля.
   И она тихо вошла в полутёмную спальню. Мать лежала с открытыми глазами.
   - Саша, - попыталась усмехнуться она, - что-то пошло не так. Всегда всё было так, а сегодня не так. Пить, дай мне пить, моя девочка, - прошептала она чёрными спекшимися губами.
   Саша побежала за водой, когда в дверь стукнули коротко. Пришёл врач. Пробыл у больной недолго и, брезгливо морщась, вышел вымыть руки.
   - Что с ней? - бросилась к нему Саша.
   Он всё также брезгливо скользнул по лицам сестёр и коротко ответил:
   - Аборт. Прокол матки. Сепсис начался, - но видя совершенно дикий взгляд их, смягчился: - Вашей матери остались считанные часы. Прощайтесь. Батюшку я пошлю.
   Непонятные слова оглушили. Страшные и незнакомые, произнесённые холодно и отстранённо, они казались приговором.
   Лушка лежала теперь, вытянувшись. То приходя в сознание, то теряя его. Ближе к ночи ей стало хуже, и Саша сидела рядом, не отходя. В какой-то момент мать открыла глаза:
   - Саша... девочка моя, Полина... солнышко, - зашептала она торопливо, словно боясь, что её оборвут на полуслове. - Видит бог, я любила вас...
   Полина заплакала в голос. Саша смотрела на мать и плакала...
   Лушка умерла ночью, не приходя больше в сознание.
   С похоронами очень помог Иван. Он появился утром, едва узнал от матери, что случилось несчастье.
   Лукерья лежала в гробу строгая и спокойная.
  
  

18. Поздний визит

  
   Иван пришёл на следующий день опять. Пришёл поздно. От него сильно пахло коньяком. Лицо было взволнованно, он улыбался растерянно. Дорофеев был очень пьян, отказался проходить и долго извинялся. Потом спросил, как они, не нужно ли им что-нибудь. Он говорил, а глаза его впились в лицо Саши. Вдруг он шагнул к ней, притянул к себе. Стал целовать. Зашептал:
   - Я постоянно думаю о тебе... Всё... всё имеет твой голос, всё смотрит твоими глазами... Я смотрю в зеркало и думаю, каким ты видишь меня. Надеваю рубашку и думаю... понравится ли она тебе. А потом... Не смейся... думаю, как ты будешь её снимать...
   - Вы очень пьяны, - прошептала Саша, отступив и коснувшись лопатками стены.
   - Не называй меня на вы, не надо... я пьян... я долго думал, что должен всё это сказать тебе... и напился...
   Саша вдавила голову в стену, пытаясь отстраниться.
   Он заметил это движение. Замер на мгновение и выпрямился.
   - Я п-понял, Александра, - Иван покраснел, протрезвел в раз и начал заикаться.
   Ушёл быстро, едва взглянув на неё, не сказав больше ни слова. Расстёгнутое клетчатое пальто, потёртый цилиндр в руках...
  
  

19. Мастерская Поля

  
  
   Игнатьев через час с небольшим добрался на Мичманскую, спрыгнул с подножки экипажа и остановился на тротуаре. Задрав голову, уставился на чердачное помещение обычного трёхэтажного дома.
   Широкое окно мансарды было заставлено гипсовыми женскими бюстами, мужскими ногами и прочим художественным хламом. Обычное окно художественной мастерской, каких в этом шумном районе много.
   Игнатьев повеселел - он здесь не был пару месяцев и боялся, что Поль, его друг, съехал на другую квартиру. Скульптор и художник Поль Трессильян или попросту Поль, как они все называли смуглолицего подвижного француза, занимал три больших помещения под самой крышей. Познакомились они ещё в студенческие годы. Тогда часто шумные посиделки где-нибудь в трактире переходили на квартиру к Полю и продолжались там до утра.
   Из обстановки у француза-художника было: один камин, много потёртых циновок из бамбука, пара диванов, шесть продавленных кресел, один стол и множество остовов гипсовых и бронзовых фигур на полу. Сидеть в скрещенных ногах гипсовой девицы или на груди бронзового хмурого ликом кентавра нравилось всем. К тому же, имелся настоящий иранский кальян, над которым Поль вечно колдовал и уверял всех, что опия в его травах нет и в помине. Но гости подозрительно быстро глупели, начинали громко хохотать и разговаривать, хоть и до этого вели себя не очень тихо.
   Собравшиеся до хрипоты кричали и спорили... об искусстве и девушках - о чём ещё можно спорить в три часа ночи. Потом появлялись девушки-натурщицы, любившие искусство, а ещё больше весёлых и щедрых художников, и хитрый Поль исчезал с одной из них, многозначительно давая понять, чтобы его не беспокоили.
   Девицы были настырны и хороши собой. Но Игнатьев лишь брезгливо посмеивался. А утром обнаруживал себя на одной из циновок с трещавшей от выпитого головой. Каждое такое утро Игнатьев давал себе слово, что он больше сюда ни ногой. Но в следующий раз повторялось всё снова.
   Однажды Поль похвастал, что у него появилась новая натурщица.
   - Такой бутончик! Не поверишь, краснеет, когда оголяет грудь, - француз масляно улыбался, - боюсь представить, что будет, если я её попрошу раздеться совсем!
   Игнатьев тогда скептически хмыкнул.
   К тому времени Игнатьев в мастерской у Поля стал постоянным гостем, увлёкшись бронзовой скульптурой. Поль попросил его помочь в отливке деталей, узнав, что Игнатьев имеет опыт в плавлении золота. А потом Игнатьев и вовсе поселился здесь, всерьёз занявшись протезом старика Дорофеева.
   Тогда отношения с отцом совсем разладились, и оказалось проще уйти из дома. Сюда и ушёл, заняв комнату, что поменьше. Комнаты были проходные. Все три соединялись плохо запирающимися дверями.
   И однажды, распахнув дверь, к Дмитрию влетела полуголая девица с пунцовыми щеками, прижимавшая к груди платье и явно искавшая глазами место, где бы спрятаться. Игнатьев сидел на полу с бронзовой голенью, стоявшей на не очень удачно получившейся в тот раз ступне. Он в который раз пытался сделать подвижное соединение ступни с пальцами, у него не получалось, приходилось признать, что лучше оставить так, ведь деревянные протезы вообще не имели ступни.
   Скользнув взглядом по лицу девушки, торчавшим из-за скомканного платья грудям, по белым подштаникам, переходившим в лиф, сброшенный до пояса, удивившись пунцовым щекам - здесь такие редко встретишь - он перевёл взгляд на бронзовую отливку.
   - Вы что-то ищете, сударыня? - спросил он, не глядя на существо с пунцовыми щеками.
   - Поль... - пробормотала она, краснея ещё больше, - просил меня подождать здесь. Его жена...
   - Жена? - брови Игнатьева поползли вверх, и он с трудом удержался от того, чтобы посмотреть на девицу.
   - Да, его жена не любит, когда Поль приглашает натурщиц, - девушка по-прежнему комкала в руках платье, потом, спохватившись, принялась одеваться.
   - Да что вы говорите, неужели не любит, - пробормотал Игнатьев, пытаясь не расхохотаться.
   Посматривая на босые ноги гостьи, он увидел, как юбки платья заколыхались веером вокруг них. И встал. Сложив руки на груди, Игнатьев уставился на девушку. Щёки её немного начали остывать. Сама же она пыталась собрать распушившиеся волосы. Тёмные глаза её лихорадочно горели. Платье было расстёгнуто у самого верха, а в зубах торчала шпилька.
   - Кто у нас сегодня жена? - спросил Игнатьев.
   Девица бесила его бесцеремонностью и этим несоответствующим ей стыдливым румянцем. Он понял, что это и есть тот самый "бутончик". Либо она глупа безнадёжно, и тогда сама виновата в том, что с ней происходит сейчас. Либо наивна, что порой означает одно и то же.
   - Фиби, - придерживая шпильку губой, ответила девица.
   И тут до неё, похоже, стало доходить то, о чём её спросили на самом деле. Она опять покраснела. А Игнатьев расхохотался.
   - Что? Что вы хотите этим сказать? - опустив руки, она прижала их к губам.
   - Ничего.
   Он отвернулся, потеряв к ней интерес. Взял бронзовую голень, думая про себя, что всё-таки надо будет её переплавить. И услышал всхлипывания. "Только этого не хватало. Впрочем, сам виноват. Решил подразнить девицу - получай".
   А "бутончик" всхлипывал всё громче.
   - Жена Поля услышит, - буркнул Игнатьев.
   Девушка затихла. Он обернулся. Она смотрела на него.
   - А вы тоже художник? - спросила она.
   - Нет, - ответил Игнатьев, пожав плечами.
   - А-а... Скульптор?
   - Нет, я просто здесь живу, - ответил Игнатьев, но понял, что девица смотрит на бронзовую голень у него в руках. - А-а, это... Это протез.
   Ему показалось, что она ничего не поняла.
   - Человек потерял ногу, это...
   - Вы принимаете меня за дуру, - хмуро сказала девица, - я знаю, что такое протез. Я работаю сестрой милосердия при госпитале.
   Игнатьев с извиняющейся улыбкой развёл руки:
   - Прошу простить меня.
   И отошёл к окну, где были разложены уже три голени.
   Девица села на стул и долго сидела молча. Потом опять принялась всхлипывать.
   - Послушайте, как вас там, шли бы вы домой. Э-э... жена, наверное, не скоро уйдёт, - сказал Игнатьев, обернувшись.
   А красный, опухший от слёз, нос её нисколько не портил. И у неё не было этого настырного взгляда натурщицы, уверенной, что она прекрасна.
   - Я подожду, - всхлипнула она.
   Тут ему пришла идея, и он с интересом посмотрел на девушку.
   - Вы ведь медсестра? Вы должны знать строение человеческого тела. Тогда, может быть, посмотрите, что в этой голени не так? Как вас звать?..
   Оказалось, что её зовут Ольга. И тогда она очень помогла ему, устроив встречу с доктором Дьяконовым, мастером по деревянным протезам, работавшим при госпитале.
   "Бутончик" ещё некоторое время жила у Поля. Пребывала в надежде, что Поль питает к ней большое и светлое чувство. Краснела по-прежнему. А потом ушла, хлопнув дверью, как все остальные подружки Поля.
   Число проживающих в квартире время от времени менялось. Появлялись новые сумасшедшие жильцы, такие же, как Поль. Они месили гипс, ваяли натурщиц, отливали в бронзе их бюсты. И исчезали, редко возвращаясь вновь.
   Были и другие, которые жили подолгу. Обычно это случалось ближе к лету, перед очередным вернисажем в галерее старика Поповского. Тогда мастерская Поля напоминала коммуну. Приезжал из Твери Кусков - его гипсовые миниатюры Игнатьев очень любил. Появлялся Фёдор Оленьев из Херсонеса, художник и мастер удивительных бронзовых дуэтов. Его Поль ценил особенно и иногда звал Фабиано, то ли потому что ему трудно было выговорить имя Фёдор, то ли потому что Оленьев походил сразу и на грека, и на римлянина. Где-то пылился даже портрет Оленьева в хитоне и сандалиях. Тогда Оленьев сильно перепил и отказался позировать, поэтому сидел в кресле с чашкой кофе, которым его отпаивала Фиби.
   Иногда приезжал скромняга Пырьев и приносил свои полотна с сосновыми лесами, мостиками через местные ручьи и мельницами, пшеничными полями и лодками бедняков у причалов. "Цены нет твоим лесам, ручьям и лодкам, сама жизнь в них. И вот ведь, никому они не нужны", - качал головой Оленьев.
   Тогда в подвале трёхэтажного дома, каменном мешке с узким окном под потолком, гудела день и ночь печь. Меха нагнетали нешуточный жар. Фигурки цветочниц в шляпках и с маленькими собачками, резвящиеся дети, торшеры и бра в завитках лиан c дриадами и русалками в ветвях деревьев - бронзовое литьё покрывали благородной тёмно-коричневой, "флорентийской", патиной, которую очень любил Фёдор, или позолотой, как любил Поль. Между ними вспыхивали споры, они кричали в дыму плавильни, обзывали друг друга и размахивали чёрными от сажи кулаками, а потом кутили и хохотали всю ночь до утра, показывая какой-нибудь Елене или Аннушке свои работы.
   - Не может быть, моя девочка, тебе нравится эта куча ржавого позеленевшего железа!? Ты посмотри, благородная позолота, что может быть лучше! - кричал Поль.
   - О, Пресвятая Дева! - восклицал Фёдор. - Кто позарится на кучу этого блескучего старья?!..
   А иногда здесь бывали гости из Внеземелья. Вернее, здесь они появлялись чаще, чем где-нибудь ещё. Заказывали у малоизвестных художников полотна, посещали набегами выставки и покупали картины у бедных уездных живописцев и скульпторов с неизвестными никому именами...
  
  

20. Внеземелец приехал

  
  
   Поль, помятый и заспанный, открыл не сразу. Из тёмного коридора крепко несло краской, сладковатым духом кальяна, табаком и кофе.
   - Чую хороший кофе, - усмехнулся Игнатьев, - неужели Фиби до сих пор не плюнула и не оставила этот бедлам?
   Поль просиял. Невысокий, смуглый, как головёшка, в турецком длинном халате, он расплылся от удовольствия:
   - Фиби сварила кофе, ты как раз вовремя! - и крикнул в комнаты: - Фиби, у нас гости!
   - О мой бог, когда здесь не было гостей?! - знакомый грудной голос лениво откликнулся издалека. - Кого ещё там принесло?
   Игнатьев вошёл вслед за Полем в комнату, улыбнулся и развёл руки:
   - Время не меняет твои привычки, Фиби.
   Голая итальянка лежала на мягком диване, прикрывшись старой ажурной шалью с бахромой. Возле Фиби на полу стоял кальян. Взгляд итальянки мутно плавал.
   - Митенька, - протянула она, разулыбавшись и поднимаясь на локте, - как же я рада тебя видеть, бродяга! Поль, там ещё осталось в кофейнике? И рому, ты обещал, - капризно протянула она.
   Шаль сползла, и Фиби принялась одеваться. Движения её были медлительны, она не торопилась. Привычка позировать позволяла ей думать, что она удивительно хороша. "Толстовата", - подумал Игнатьев.
   - Кофе не помешает, - ответил он и, помня, что хозяин первым признаком коммуны считает самообслуживание и только вторым - складчину, поискал глазами кофейник.
   К тому же, ему надоело смотреть на одевающуюся Фиби.
   Медный узкогорлый кофейник оказался тоже на полу возле кальяна. Оставалось найти чистую чашку. Но тут уже чувствовалась рука женщины в доме - шесть кружек оставались чистыми и стояли вставленные одна в другую на столе в углу комнаты. Налив кофе, Игнатьев присел на широкую бронзовую ладонь огромной половины Зевса, туда, где по всем раскладам должна быть вместо него крылатая Ника.
   Кофе оказался остывшим, но вкусным. Фиби умела готовить его.
   - А тебя вот уже два дня дожидаются, - Поль устроился рядом с наконец натянувшей на себя платье Фиби и положил голову ей на колени.
   - Кто?! - удивился Игнатьев.
   - Скарамуш. Отсыпается в твоей комнате. Появился на прошлой неделе.
   Игнатьев закашлялся, поперхнувшись кофе. Поморщился.
   - Вот ведь, - с досадой сказал он, - я так ждал его. И вот он здесь, а я... Он что-нибудь привёз?
   Вскочив, Игнатьев быстро прошёл к двери, первой от окна. И обернулся:
   - Он один?
   - С ним Ольга, - наматывая на палец бахрому шали, хмыкнула Фиби, - у неё страсть к порочным мужчинам.
   - А у тебя? - пробормотал Поль, зажмурившись как кот. - К кому у тебя страсть, о нервный тик моих ночей?
   - Я люблю кофе, - изогнув бровь, сверху вниз насмешливо смотрела на него Фиби, - с ромом.
   - В этом ракурсе ты некрасива, - задумчиво протянул француз, вытянув губы трубочкой и причмокнув, - двойной... нет, тройной подбородок!
   И продолжал смотреть на Фиби любовно. А Фиби разозлилась и столкнула любовника на пол. Тот, стукнувшись коленками об пол, расхохотался и принялся подниматься. Поль, сказав гадость, сразу отходил. Ему становилось стыдно, и он искал повод помириться:
   - Моя кошечка хочет рому?
   Фиби, надувшись, молчала. А Поль без всякого перехода сказал отвернувшемуся к окну Игнатьеву:
   - Приходил твой Одноглазый.
   - Знаю, - кивнул тот, оборачиваясь, - он просил сделать ему новый глаз. Поэтому я здесь. И ещё есть кое-какая работа.
   - О! - француз хлопнул себя по лбу. - Я совсем забыл сказать тебе. Скарамуш привёз мне в подарок, ты не представляешь что! Пошли...
   И почти бегом рванул в другой конец комнаты. Добраться туда было не так-то просто. Путь перегораживали обломки скульптур, неоконченные работы, тут же были вернувшиеся с выставок и пылившиеся теперь в забвении работы друзей и знакомых. И вдруг - пустое пространство до самой стены. Деревянный пол укрыт листами клёпаного железа и у стены небольшое сооружение с вытяжкой, железной трубой, воткнувшейся в потолок. Возле другой стены бронзовый лом, где валялся и остов половины Зевса, на котором сидел только что Игнатьев. Формы для отливки деталей из бронзы, махонькие и огромные, валялись грудой рядом. Одна, приготовленная к заливке бронзы, стояла в стороне.
   - А? - лицо Поля, заросшее чёрной густой щетиной, расплылось в улыбке. - Угадай, что это?
   Игнатьев, недоумённо скривив губы, покачал головой:
   - Я бы сказал, что это печь. Но какая-то чудная. Подожди! Ведь Скарамуш рассказывал, что у них бронзу плавят в... как же он её назвал?! Не помню...
   - Муфельная! Да! - восторгу художника не было предела. - Правда, приходится больше олова добавлять потому, что температуры ниже.
   - Но ведь он говорил, что у нас ей не на чем работать, что для неё нужно электричество, которого у нас ещё нет.
   - А эта печь газовая! - француз устремил заскорузлый палец в потолок.
   - Ну-у, газовая, - с уважением протянул Игнатьев, подойдя к печке и трогая и разглядывая её, - сколько же он с тебя содрал за неё?
   - Всего лишь несколько полотен чудаковатого голландца Ван Гога. Представляешь, у них он стоит целое состояние. Зато теперь не надо топить печь в подвале и пугать жильцов, собирая на свою голову всю полицию. Смотри, вытаскиваешь муфель!..
   Поль бросил в корыто-муфель добрую треть бронзового бедра Зевса.
   - Сейчас, сейчас! - крикнул он.
   Задвинув корыто, Поль включил горелку. Печь загудела. Игнатьев растерянно улыбался, когда на его плечо опустилась рука, и голос, перекрикивающий гудение печи, сказал:
   - Опять за своё, черти! Второй день выспаться не дают, Димыч. Хорошая игрушка?
   Так его называл только Скарамуш, и вслед за ним стал называть так Глеб.
   Игнатьев оглянулся.
  
  

21. Сделка

  
   Быстрые тёмные глаза Скарамуша, пробежав по лицу парня, сразу отметили его замешательство. Торговец задумчиво прищурился. Прошёл всего месяц, как он обещал молодому Игнатьеву привезти паровой двигатель и взял задаток.
   - Что-то изменилось? - спросил он.
   Игнатьев вскинул подбородок и, решительно выдохнув, кивнул, не отводя глаз от впившихся в него тёмных буравчиков-глаз Скарамуша:
   - Сгорел дирижабль.
   Брови торговца поползли вверх:
   - Сгорел?!
   Он замолчал. Неприятный поворот событий. Найти паровой двигатель, сама по себе была задача не из лёгких. Такие у них давно не делают. "Но! Кто ищет, тот всегда найдёт, как говорит Бедолага", - хохотнул торговец про себя. И он нашёл. У Бедолаги и нашёл.
   Для этого пришлось лететь на Урал. В заброшенных цехах, где обитал Бедолага, можно найти всё, а если чего не нашёл, значит, что ты просто плохо искал. Конечно, это было совсем не то, что сейчас стояло в огромных коробках в соседней комнате Поля.
   Нынешний движок для "Севера" Бедолага собрал из корпуса старого авиационного двигателя, найденного на свалке. Сказал, что "движок будет работать на газе, шести баллонов должно хватить, а понравится, привезёшь парню ещё, всё тебе барыш". Опробовал его здесь же под полуразрушенной крышей огромного цеха, приспособив к шкиву погнутое колесо от велосипеда. Двигатель взвыл, колесо очумело закрутилось, оторвалось и принялось рикошетить высоко под потолком, пока не вылетело в пустую глазницу окна.
   Иван потом долго рисовал объяснялово и нудно рассказывал, как правильнее было бы подключить. Скарамуш лишь уяснил, что вот эту загогулину надо приспособить к винту дирижабля, и сунул рисунок Бедолаги в коробку к двигателю. Эти механики сами разберутся, его дело доставить и сорвать куш. И им хорошо, и ему неплохо. Обошлось это недорого, а можно было обойтись и водкой. Бедолага тихо спивался. Мастерил свои очумелые безделицы - шагающие улыбающиеся мельницы, Железных Дровосеков и Дон Кихотов, миниатюрных роботов-собачек с кулачок, которые расходились на ура - и спивался...
   Поль открыл осторожно небольшую форму, стоявшую в стороне на полу. И блаженно улыбнулся, глянув на Игнатьева - глиняная женская фигурка, размером с ладонь, тоненькая и изящная, лежала в смеси песка и глины. Женщина на коленях стояла на панцире большой черепахи и держала в руках поводок. Лёгкая повязка на бёдрах - это всё, что было на ней из одежды. 
   - Забавная штучка, - улыбнулся Игнатьев, - опять взялся за кунштюки?
   - Ты же знаешь, за них хорошо платят, - засмеялся Поль.
   Он уже сбросил путавшийся длинными полами халат и надел свободные серого сукна штаны и испачканную патиной и краской рубаху.
   - Больные вы все на голову, парни, - Скарамуш успел отыскать остатки выпивки и теперь лениво наблюдал за ними со стаканом с виски в руках.
   Он видел, как Игнатьев перебирал сваленные в кучу, приготовленные к покраске кунштюки, как Поль выхватывал из-под самого низа какую-нибудь особо понравившуюся ему фигурку или оказавшуюся сложной в изготовлении и совал её под нос Игнатьеву.
   - Вот здесь, смотри, пришлось сделать из двух частей. Ты же знаешь, я не люблю мелкие скульптуры выполнять из нескольких деталей, но посмотри! - и француз хитро подмигнул.
   Его почерневшие, заскорузлые пальцы нажали какую-то выпуклость и у одной фигурки в дуэте появились вполне себе эротичные движения. Игнатьев хохотнул, взглянул на Скарамуша и протянул ему не раскрашенную ещё миниатюру.
   Поль невозмутимо пожал плечами:
   - Надо же на что-то жить. Хотя, Фиби считает, что мне надо бросить всю остальную ерунду, как она говорит, и заниматься только ими.
   - И эта женщина в очередной раз права, - Скарамуш внимательно разглядывал миниатюру, нажимал потайную пружинку вновь и вновь и, отставив кунштюк на расстояние, любовался, - убеждаюсь в который раз в её мудрости. Фиби! - повысил он голос.
   - Что-о? - донеслось сонное из другого конца комнаты, змеевик кальяна брякнулся на пол, вслед за этим сочно чертыхнулись.
   - Я обожаю тебя, Фиби, - крикнул Скарамуш, возвращая миниатюру в кучу.
   - Ты говорил, - ленивое прилетело в ответ.
   - Сделай мне таких, нет, разных, в таком же духе, с секретами, и вот этих такс, и погонщиков верблюдов всех повтори, - покрутил Скарамуш пальцем над кунштюками. 
   - Это тебе обойдётся дороже голландца, - прищурился хитро Поль.
   - Сойдёмся, - отмахнулся внеземелец и прихватил из кучи сову с открывающимися глазами.
   Внеземелец стоял босиком на полу, засунув руки в карманы обтягивающих синих брюк из грубой ткани, вытертых на коленях и махрившихся по краю штанины. Он называл их джинсами. Его странного вида клетчатые рубашки из фланели с кожаными заплатами на локтях всегда вызывали смех Фиби. Сейчас такая же рубашка в унылую коричнево-белую клетку была распахнута на груди, обнажая густую поросль и большой крест на чёрном шнурке. А то ещё он мог нарядиться в нательное бельё необычного мягкого тянущегося сукна с пёстрыми картинами по передней части, и щеголять в нём с таким видом, словно это фрак. Такой вещицей, оставленной Скарамушем в одно из своих посещений, Фиби мыла потом пол и была довольна, говорила, что она хорошо вытирает. А Скарамуш, увидя её с этой тряпицей в руках, расхохотался и в очередной раз рассыпался в признаниях ей в любви.
   - И кстати, да! - проговорил Скарамуш, неожиданно возвращаясь к вопросу о двигателе. - Игнатьев, я могу подождать. Немного. Скажем так, когда я появлюсь в следующий раз, деньги должны быть незамедлительно...
   - Правда?! - воскликнул Игнатьев, не веря своим ушам.
   Сказав торговцу о том, что дирижабль сгорел, он ожидал расспросов, какого-то неприятного разговора, но последовало странное молчание. И поэтому, услышав сейчас слова Скарамуша, Игнатьев обрадовался, как ребёнок. Понял это и тут же покраснел. Внеземелец с Полем расхохотались, глядя на него. А Скарамуш уточнил:
   - Деньги должны быть незамедлительно плюс двадцать пять... - он помедлил, прищурившись, - ну, ладно, ладно... плюс двадцать процентов неустойки.
   При том, что двигатель ему достался почти даром, это была совсем неплохая сделка, подумал он. И парень счастлив, вон даже уши горят от удовольствия, и сам торговец был рад, что сделал доброе дело - ведь он мог продать двигатель тут же. В этом мире такие вещи с руками рвут, потому что собственные изделия громоздкие и опасные в использовании. Но тогда бы потерял, аж, четверть цены. Нет, по всем статьям хорошая сделка... 
  

22. Расследование продолжается

  
   Унтер-офицер Дедюлин появился вновь через неделю. Два полицейских экипажа, доехав до кромки поля, остановились. Дедюлин, некоторое время, хмуро насупившись, разглядывал появившиеся за эту неделю в поле стены длиннющего ангара, новенькие, свежеоструганные балки перекрытия, словно ждал, что кто-нибудь выйдет навстречу. Но никто не спешил засвидетельствовать ему своё почтение. Ангар будто вымер, хоть его высившаяся на фоне серого неба махина, выросшая как гриб за неделю, говорила об обратном - жизнь должна была кипеть, чтобы успеть за столь короткий промежуток времени возвести стены, пусть и каркасные, и положить перекрытие.
   Экипаж остался стоять на краю поля. А полицейский пошёл по обочине дороги, чертыхаясь и злясь. Всю ночь лил дождь, к утру пошёл снег. И теперь дорога мёрзло схватилась, вынуждая идти медленно по гребнистой скользкой корке. За офицером понуро брёл невысокий худощавый мужчина в рабочей куртке. Мужчина, не поворачивая головы, косился на ангар и лишь покрепче перехватывал лопату, лежавшую на плече.
   - Ты говоришь, вот у этих кустов, Ложкин? - Дедюлин запыхался и остановился.
   Его злой взгляд сурово воззрился на спутника, потом на дорогу и отметил про себя, что "эти лентяи наконец-то выползли из экипажа". Двое полицейских, ехавшие во втором экипаже, уже почти догнали их. Они шли в развалку и не особо торопились. На плече одного торчала черенком вперёд лопата. Увидев, что начальство на них смотрит, они подсобрались. Это выразилось в подтягивании животов и пробудившихся взглядах. Но шаг их не ускорился. Копать мёрзлую землю под ледяным ветром в поле - нет уж, дураков среди них нет. Пусть этот Ложкин и копает.
   - Вон там, кажется, - неуверенно прикинул Ложкин, - плохо видно было.
   В тот день снег мёл стеной. Вечерело, когда увидел, что Игнатьев что-то копает на краю поля. Ложкин тогда сильно продрог и был к тому же далеко, но Кузьма приказал следить за "этим недоноском". А потом анонимку нацарапал и Ложкина с ней отправил в полицию, прошипев с досадой: "Пусть гадёныш подрыгается, пока разбираться будут, откуда столько оружия, может, сами и прибили парня, а потом поджог и устроили".
   - Знаю, знаю, - проворчал полицейский.
   Он злился. Сначала, месяц назад, появился этот анонимный донос. Бумагу кто-то подкинул на стол дежурного, когда тот отвернулся. А потом болван сгрёб приготовленную стопку бумаг и отнёс на стол начальнику. Тот устроил разнос на всё отделение - шутка сказать, перестрелка почти под самым носом, а потом труп. Первый осмотр места ничего не дал. Конечно, странный тип этот младший Игнатьев, но явно не тянет на бандита с большой дороги. Но вот его работники...
   - Ты почти ничего не видел, но тогда, скажи, Ложкин, зачем Мохов всё это затеял. Ведь это он? - угрожающе возвысил голос Дедюлин. - Он донос анонимный прислал?
   - Какой донос? - глаза Ложкина упёрлись в черенок лопаты, маячившей у него перед носом. - А как же вознаграждение, ваше благородие?
   После того, как дело с перестрелкой пролежало на столе начальника без движения месяц, было решено объявить вознаграждение тому, кто что-либо слышал или видел, в тайной надежде, что никто не отзовётся. Кому хотелось браться за дело, связанное с семьёй Игнатьевых? Да никому.
   И тут объявился этот Ложкин. Известный прохвост и пьяница. К тому же, проходил по делу о краже в доме Вершининых и ускользнул от следствия как угорь. Появились какие-то подозрительные свидетели, очевидцы. И от обвинения остался пшик. А теперь он заявил, что случайно видел, как Игнатьев закапывал что-то на краю поля с месяц назад.
   - Вознаграждение! - Дедюлин прищурился. - Давай показывай, где ты чего видел! Вознаграждение ему! Да будь моя воля, я бы тебя за решётку посадил и не отпускал до тех пор, пока всё, как есть, не расскажешь.
   Ложкин промолчал. Он рыскал глазами по застывшей земле и искал следы. Должны же быть следы, если Игнатьев здесь копал. Ведь копал, он тогда ясно видел. Подойти ближе, правда, не решился. То ли вот у этих кустов... или у тех, что дальше...
   - Ну?! - рявкнул унтер-офицер.
   - Может быть, здесь.
   Голова Ложкина чуть дёрнулась от испуга. "Но вообще держится неплохо, - отметил про себя Дедюлин, - может, и правда, что-то видел... или знает, где сам закопал".
   Ткнув лопатой в гребень застывшей земли, Ложкин выругался. Поплевал на посиневшие от холода руки и опять ткнул, яростно даванув ногой.
   - Застыло, ваше благородие, - сказал Ложкин, передёрнувшись от холода.
   И опять передёрнулся. И вдруг принялся мелко-мелко дрожать. Через секунду к этой тряске прибавился тихий противный стук его зубов.
   - Лопатой он не может! Лом тащи! - заорал Дедюлин подчинённому, топтавшемуся рядом.
   Тот мрачно покосился на дрожавшего Ложкина и пошёл.
   - Да не трясись ты! - рявкнул Дедюлин, подумав про себя, что "одежонка у этого бедолаги так себе".
   В экипаже ни кайла, ни лома не оказалось. Осмотр места ничего не дал. Соблюдя формальности в виде опроса свидетеля, Дедюлин вернулся, наконец, к экипажу, залез в него и хмуро наблюдал, как на лавке напротив размещались посиневшие от холода спутники. Один из экипажей уехал за время их блуждания по полю, и Дедюлину пришлось сидеть нос к носу со свидетелем и подчиненными.
   - Не надейся, Ложкин, что я это так оставлю, - сказал он, уставив толстый палец в паре сантиметров от красного носа свидетеля, - завтра я намерен покончить с этим. Будем копать до тех пор, пока ты не признаешься, что пытался оклеветать честного человека. Или, в чём я очень сильно сомневаюсь, найдём оружие.
   Ложкин ничего не ответил. Его маленькие глазки поблёскивали в полусумраке экипажа. Он продолжал дрожать. И немного погодя принялся икать. Громко, в голос.
   "Премерзкий тип, - подумал Дедюлин, растирая застывшие на ледяном ветру руки, - не верю я, что он может просто так обеспокоиться, что же там копает господин Игнатьев? Ах да, вознаграждение... Тогда почему оказался на краю этого поля именно тогда, когда Игнатьев закапывал оружие? Почему Игнатьев закопал оружие, и не закопал труп? Но ведь и о перестрелке не сказал. А перестрелка-то была, следы пуль на балках есть. Не закопчённые гарью следы. Мутное дельце. Чую, вот найдём же мы это оружие. Ей-богу, найдём. Слишком самоуверен этот Ложкин. Но что из того, что найдём..."
  
  

23. Сук под собой

  
   Мокрый дождь со снегом шёл вот уже вторую неделю. Сильные порывы ветра днём засыпали белыми мухами землю, ночью раскисшее месиво застывало коркой, и на следующее утро снежный саван надёжно укрывал землю. Полицейские приезжали исправно каждый день. Пытались жечь костры, но безуспешно.
   На ангаре за это время появилась крыша. Деревянный фахверк покрылся листами клёпаного железа. Это была самая нудная работа. Но Глеб с друзьями методично, метр за метром закрывали дерево. Игнатьев же с Афанасием Степановичем принялись лихорадочно восстанавливать отопление. Медные трубы, собранные на пожарище, коленцами соединялись, наращивались, протягиваясь вдоль длинных стен ангара. И бухты тросов уже стояли наготове в углу. Игнатьев работал как безумный. Если бы были деньги.
   Вот уже второй раз за последнюю неделю наведался старик Афанасьев. Он настойчиво требовал оплаты, а денег не было.
   Сегодня Афанасьев пришёл опять. Вошёл в ангар и прошёл вдоль стены, мрачно щурясь и сплёвывая на свежий деревянный пол. Увидел Игнатьева лежавшим на полу под изгибом трубопровода.
   - Мать твою, - ругнулся он тихо, обнаружив Игнатьева чуть ли не под ногами, - платить надо, парень.
   Игнатьев встал, вытирая руки от позеленевшей под дождями медной трубки.
   - Я заплачу, - сдержанно ответил он.
   - Только слова! Всё время одни слова! - раздражённо оборвал его Афанасьев. - Я подам на вас с папашей в суд.
   - В таком случае, господин Афанасьев, вам придётся объяснить суду, почему вас видели на поле во время пожара.
   - Ах ты! - старик замахнулся кулаком, но остановился.
   И зло рассмеялся.
   - Тебе всё неймётся, парень! Ангар сожгли, так нет ведь! Опять за своё, - Афанасьев понизил голос и прошипел тише: - Если не уйдёшь отсюда, то за сожжённый ангар тоже придётся заплатить.
   Повернулся и пошёл. Дорогу ему заступил Уточкин.
   - Чего ты кипятишься, Савелий? Сказали тебе, заплатят. Ведь господин Игнатьев платил исправно. Всего-то нужно - немного подождать. Тяжело ему приходится - и поднимать ангар, и восстанавливать дирижабль.
   - А не надо его восстанавливать! - выкрикнул Афанасьев, дыхнув перегаром.
   - Дайте только мне восстановить дирижабль, и я отдам вам ангар в пользование, - тихо проговорил ему вдруг в спину Игнатьев.
   Он понимал, что рубит сук под собой, но не видел выхода. Денег не было. И нужно было время.
   А Афанасьев обернулся и некоторое время смотрел на Игнатьева.
   - Вот это другой разговор, - медленно прознёс он, - стало быть, уберёшься отсюда со своей железякой?
   - Обещаю. Если вы не будете сейчас требовать денег.
   - Добро, - крякнул старик и, покачиваясь, пошёл к выходу.
   Игнатьев стоял на выходе из ангара и, накинув куртку на плечи, смотрел ему в след.
   - Пьёт Савелий. Говорят, крепко пьёт после смерти сына. Вот ведь, гад! - ворчал Уточкин, стоявший рядом, сплёвывая под ноги и дымя старенькой трубкой. - Ведь не ты ангар построил, с чего это тебе платить должны?! И с чего это ангар ему отдавать?!
   - Так земля-то его, - задумчиво ответил Игнатьев, - ангар придётся отдать. Я слово дал.
   Уточкин возмущённо взмахнул руками и заглянул в лицо Игнатьева, словно сомневаясь, он ли это сказал. И увидел, что парень смотрит совсем в другую сторону. Правее чуть, туда, где опять остановился полицейский экипаж. Люди копошились словно муравьи и разводили костры.
   - Копают и копают, каждый день роются, вчера опять сюда приходили и к счастью опять вас не было. Судьба вас бережёт, Митрий Михайлович.
   Уточкин поёжился, грубой вязки свитер не спасал, пронизывающий ветер пробирал до костей.
   - Не знаю, - ответил Игнатьев. - Что они там хотят увидеть? Кто-то рассказал про перестрелку? Сейчас найдут оружие и припишут кому-нибудь из нас убийство и поджог для сокрытия следов. И что делать? Свидетелей-то не было.
   Игнатьев вернулся в тепло. И улыбнулся. Здесь, возле дирижабля, неудачи отступали на задний план, и начинало казаться, что всё ещё не так плохо. Всё ещё может измениться, и удача повернётся к нему. Вот и "Север", наконец, в укрытии. Даже сердце этой большой машины уже прибыло из неведомого Внеземелья.
  
  

24. Там будет тепло

  
   Хельга брела по плохо освещённой улице. Покачивалась и чертыхалась. Хотелось упасть и уснуть, но так можно замёрзнуть.
   "Ты превратишься в льдышку", - говорила бабушка Жаннет, когда никак не могла её зазвать с горки, и показывала на замёрзшую льдышку на варежке. Хельга смеялась, но губы у неё уже не слушались, и пальцы в варежке не чувствовались, она плелась за бабушкой к жарко натопленной печи в сверкающей огромными котлами и сковородами господской кухне...
   Нет, с ней не должно случиться подобной глупости. "И надо же было сесть в экипаж к этому красавчику. Козёл. Выкинул из экипажа и не заплатил, - она криво улыбнулась, сказав себе: - Ты совсем опустилась, Хельга Луиджина Силва, бабушке стыдно смотреть на тебя с небес..." Но платить за квартиру было нечем, и в ангар возвращаться не хотелось.
   Она огляделась и поняла, что не знает, где находится. Сильно замёрзла. Вымокшее платье застыло и шебуршало вокруг ног. Этот дождь - идёт непрерывно. Хельга куталась в своё тонкое пальтишко. И опять принималась пьяно бормотать. Она злилась. Злилась на то, что пьяная вдрызг, на незнакомой улице, одна. Раньше она уже давно бы уехала к Игнатьеву. Пересидела бы там месяц, другой. Глядишь, жизнь бы и наладилась. Теперь же... Ноги её не шли в ангар. Не было ей там места. "Да я же её придавлю... напьюсь и придавлю... нет, она, конечно, славная крошка, но... я-то тоже..." Она повторила эти слова про себя несколько раз, потом забыла, о чём это она, и остановилась в жёлтом круге фонаря, сильно раскачиваясь.
   Стала оглядываться. Пьяный взгляд её никак не улавливал, где она оказалась. Все дома казались на одно лицо. Смог укутывал серым туманом улицу. Хельга вдруг почувствовала, как устала. К ногам будто привязали гири. В цирке такие перекатывал по плечам радостно смеющийся силач с огромными бицепсами и в красном обтягивающем купальнике.
   "Не могу больше... не могу..."
   И она села. Прямо под фонарём, на мощёный камнем тротуар. Холод отступал. Она легла на камни и вдруг заплакала.
   "Буду валяться под ногами... Буду, - думала она, пьяно поскуливая, - пусть... пусть спотыкаются... может, кто сжалится... и прибьёт..."
   Наползало странное оцепенение. Ей казалось, что, не двигаясь, можно избежать соприкосновения с ледяной одеждой, и она не двигалась, свернувшись калачиком. Сон или не сон то был, но она проваливалась в забытьё.
   - Хельга?! Хельга!
   Голос добирался до неё медленно. Издалека. Она слышала его, не узнавала и мотала головой, не желая возвращаться. Хельге казалось, что она идёт. Ей надо туда, вперёд. А кто-то сзади её пытается отвлечь от важного.
   Её принялись тормошить, стали поднимать. Она мотала головой и отталкивала руки.
   - Помоги, - говорил кому-то надоедливый голос.
   Теперь уже две пары рук подняли её под мышки и потащили. Хельга принялась отбиваться. Вырвалась и, добежав до круга жёлтого света, который ей казался солнечным, тёплым, принялась укладываться.
   Тут уже её схватили и потащили, не церемонясь. А потом сильная оплеуха, и ещё одна, ожгла щёку. Хельга взвилась зло, но не в силах освободить руки, стихла.
   Она подумала вдруг, что, куда бы её ни потащили, там, наверняка, будет тепло.
  
  

25. Обед в доме Дорофеевых

  
   Столовая в родительском доме, уставленная массивной дубовой мебелью, с дубовыми же панелями, казалась тёмной и тесной. Большой стол на пузатых ножках под жаккардовой скатертью только усиливал это ощущение. Стулья с высокими спинками, знакомые с детства, пуфики в углах, статуэтки на полочках. Мать сидела на отцовом месте, во главе стола. По левую руку - сын. Они не были похожи. Чем старше становился Иван, тем сильнее становилось его сходство с отцом. Мать часто взглядывала на него, но не говорила ничего.
   Завтраки и обеды у матери Иван не любил. Особенно с тех пор, как она стала сдавать комнаты внаём. В Маргарите Николаевне появились жёсткость и даже бесцеремонность. Мать, не задумываясь, вторгалась в его жизнь, как и в жизнь своих жильцов.
   "Конечно, ей приходится многое делать самой, - думал Иван, иногда посматривая на мать. - Все эти счета, неустойки, дрязги жильцов. И вспоминать не хочу об этом. Всё время нужно что-то говорить. Говорить, выяснять, выкручиваться. Немыслимо".
   Быстрые шаги Саши за спиной нарушили спокойный ход мыслей Ивана, и он внутренне напрягся, сделав вид, что задумался. Машинально сунув в рот кусок отбивной, висевший до этого на вилке, Дорофеев постарался казаться спокойным и равнодушным. "Зачем только я привёл её к матери... эта работа... Но кто мог подумать". Ни одна из мыслей, лихорадочно запрыгавших в голове, не приносила ему равновесия, в котором он старался всегда пребывать. А тут ещё мать подлила масла в огонь:
   - Александра, подай Ивану хлеб.
   - Я сам в силах взять хлеб, - пробормотал Иван.
   - Это её работа, - пожала плечами Маргарита Николаевна, - впрочем, ты всегда старался держаться подальше от общения со слугами, но кому-то приходится это делать, - мать не обратила внимания на его неудовольствие, - Александра, ты должна была унести суп, как только мы перешли ко второму блюду.
   - Да, Маргарита Николаевна, - Саша с облегчением схватила супницу и вылетела пулей из столовой.
   "Как будто мне доставляет удовольствие смотреть на ваши постные лица", - Саша поняла вдруг, что улыбается.
   Тот поздний визит Дорофеева почти сразу после похорон матери вспоминался с недоумением и жалостью. Поля тогда, высунувшись из комнаты, посмотрела на сестру хитро. Значит, всё слышала.
   С тех пор Иван не заговаривал, не подходил и делал вид, что ничего не случилось. Если их глаза встречались, он секунду напряжённо смотрел, словно ожидая насмешки, а может, в тайне надеясь на что-то, и отводил взгляд.
   - К тебе пришли, Саша. Какой-то молодой человек, - громко сказала Проня, входя в кухню, открывая жаровню с мясом, клубы пара окутали повариху. - Он тут же спросил, не находится ли сегодня здесь господин Дорофеев. Это конечно не моё дело, с чего это знакомец хозяина спрашивает тебя... - она с любопытством обернулась к Саше.
   И усмехнулась.
   В кухне никого не было. Едва Саша услышала, что к ней пришёл тот, кто спрашивает о ней и господине Дорофееве одновременно, как медленно отложила грязную супницу, забралась руками в чистую тёплую воду и на мгновение затихла, улыбаясь и слушая Проню. Потом вытерла руки о льняное полотенце и быстро вышла.
   Небольшая прихожая, плохо освещённая тремя газовыми рожками по левой стороне, казалось, была пуста. Саша растерянно остановилась.
   Игнатьев, сидевший на диване вдоль правой стены, не торопился её окликнуть. Он вдруг понял, что обрадовался. Обрадовался тому, что видит эту девчонку. Угловатую, худющую. Похудела ещё больше - тёмные круги под глазами. Платье висит мешком. Волосы забраны кверху - взгляд Игнатьева вернулся к пряди выбившейся и протянувшейся змейкой по шее за воротник.
   - Саша...
   Она обернулась. Да, что-то изменилось в ней.
   - Игнатьев, хорошо, что ты пришёл... - Иван появился на пороге столовой и тут же церемонно поджал губы. - О, не буду мешать!
   - Чему мешать, Иван?! - Игнатьев рассмеялся. - Ты о чём? Вот соскучился по вам, пришёл в гости.
   - Не по мне же ты соскучился, - сухо улыбнулся Иван, - но я рад тебя видеть.
   Игнатьев задумчиво молчал. Он продолжал сидеть в углу дивана, устало вытянув ноги в промокших сапогах. Эти двое... Он вдруг пожалел, что пришёл сюда.
  

26. Безлошадный экипаж

  
   Маргарита Николаевна, раскрасневшаяся, в домашнем платье и чепце, выплыла из столовой. Ей захотелось увидеть молодого Игнатьева. Этот парень всегда казался олицетворением успешности и того лоска воспитания и уверенности в себе, которого так не хватало её Ивану. Она всегда ловила себя на мысли, что хотела бы видеть таким сына. А потом Игнатьев связался с художниками, ещё с кем-то, как рассказывал Иван. И очень изменился.
   Она остановилась в дверях, в недоумении наблюдая странную сцену. Игнатьев сидел в темноте, в углу дивана справа. Иван, как приклеенный, застыл возле двери, в двух шагах от неё самой. Саша стояла вполоборота посреди прихожей.
   А Иван... Она знала очень хорошо это выражение его лица. Опять он ушёл в свою любимую раковину и выглядывает оттуда теперь будто обиженный мальчишка! Но почему? Он был всегда рад Дмитрию.
   - Добрый день, Маргарита Николаевна! - сказал Игнатьев, поднимаясь с дивана, выходя на свет и едва наклонив в приветствии голову.
   Его удлинённое лицо было бледно, глаза злы.
   "С чего бы это?.. А кто их разберёт!"
   - Здравствуй, Митя! - Маргарита Николаевна разулыбалась и близоруко сощурилась. - Рада тебя видеть.
   Она с неудовольствием отметила, что парень очень худ и неопрятен. "Мало ест мяса... Не ухожен и мало спит. И, похоже, пьёт". Вслух она сказала:
   - Как поживает Ирина Александровна? Натали успешна в изучении наук?
   - Спасибо, всё хорошо, Маргарита Николаевна, - Игнатьев держался естественно и доброжелательно, глаза спокойно выдержали её взгляд, только растерянная улыбка блуждала на лице, как если бы он думал не о том, о чём говорил.
   - Ну-ну, Ирина всегда была прекрасной матерью. Помню, мы с ней спорили, надо ли отдавать непременно девочек в обучение. Уроки музыки, рисования, языки, история, арифметика, - она махнула рукой и рассмеялась, - зачем всё это, если её удел - дети и муж? Пойдёмте к столу, приглашай, Иван, - сказала она, улыбаясь, и добавила, обратившись к Саше: - Александра, тебе следует быть в столовой или, если я тебя отпустила, на кухне. Если же у тебя и там дел нет, что удивительно, то займись уборкой комнат.
   Иван поморщился:
   - Мама, - раздражённо сказал он, - перестань дёргать её по каждому поводу и без!
   Игнатьев перевёл глаза на друга и вновь улыбнулся хозяйке дома:
   - Благодарю за приглашение. Я скоро уйду, Маргарита Николаевна, не хотел бы задерживать вас. Разрешите мне переговорить с Сашей.
   Маргарита Николаевна усмехнулась и пожала плечами. Она чувствовала, как подступило удушливо раздражение, и холодно взглянула на Сашу:
   - Не знаю, право. Если только недолго. Ты должна помнить о своих обязанностях, Александра.
   Кивнула на прощание Игнатьеву, кивок получился ледяным. Развернулась и удалилась в столовую, возмущённо шурша юбками. Иван помялся, подошёл, пожал в хмуром молчании руку другу и после некоторого размышления двинулся за матерью. Он не хотел идти за ней. Но и оставаться здесь было неуместно, а взять шляпу и уйти совсем, показалось глупым.
   Игнатьев и Саша стояли совсем рядом. И наконец были одни. Игнатьев с улыбкой разглядывал её.
   - Я давно не видел тебя. Как жизнь, Саша?
   Слова были сказаны просто, чтобы что-то сказать. Как если бы вокруг было много людей, все их слушали, и им нужно было говорить по-китайски, чтобы никто не понял, что им сейчас дела нет до того, как у них жизнь. Глаза впились в глаза. Но слова всё-таки слова, и добираются по назначению. Губы Саши дрогнули.
   - Мама умерла, - сказала она.
   Игнатьев нахмурился. "Лушка... Лукерья... Бедняга... как неожиданно. Почему Иван ничего не сказал..."
   - Не знал... Соболезную, Саша, - глухо сказал он, - чем я могу помочь тебе?
   Она помотала головой и вдруг заплакала. И поняла, что не плакала с тех пор, как умерла мама. Дома рядом была Полина, у которой всё время глаза на мокром месте и надо было держаться, чтобы не расплакаться вместе с ней. А на работе не полагалось. Эта неожиданная жалость сейчас, такая простая...
   Игнатьев быстро притянул Сашу к себе, погладил по волосам и отстранил, продолжая удерживать, ухватив её пальцами повыше локтей.
   - Как вы теперь... вдвоём? - разглядывая её, он покачал головой. - Ты мне обязательно всё должна рассказать. Потом. А сейчас скажи, как ты обошлась с деньгами? Ты взяла в долг? Я бы мог помочь.
   "Чем? - тут же с горечью подумал Игнатьев, - чем ты можешь помочь? Сам без денег. А чёрт с ним, с "Севером" с этим". Игнатьев требовательно тряхнул Сашу за плечи.
   - Ну? Говори же!
   Она опять покрутила головой.
   - Нет, - и тут же: - Да... в долг. Иван очень помог нам.
   "Так вот в чём дело... Мне не сказал ведь..." - Игнатьев поморщился.
   - А пошли отсюда, - вдруг проговорил он и взял в ладони её лицо.
   Она настороженно смотрела на него. Лицо её, зажатое в ладонях, было смешным, детским. И Игнатьев подумал, что Хельга не позволила бы себе оказаться в таком положении, а Саша и не заметила его. Он рассмеялся, снял пальто и, накинув его на Сашу, потянул за собой.
   Входная дверь захлопнулась, и холодный декабрьский ветер налетел, вцепившись в волосы, в лицо. Саша пробежала, скользя в своих старых туфлях, по обледеневшей мостовой за Игнатьевым и остановилась.
   Перед домом, заехав большим грязным колесом на бордюр, стоял экипаж. Саша забыла, что замёрзла, что ноги мокнут в снежном крошеве. Потому что экипаж был безлошадный. Куцый, грязный. Будто бродячий бесхвостый пёс. Игнатьев открыл дверь и быстро подсадил Сашу внутрь.
   Сев на сиденье, она смотрела в окно, как Игнатьев обошёл экипаж. Потом перевела взгляд на большой железный круг, обтянутый кожей, торчавший напротив сиденья рядом. Потом - на дверь дома Дорофеевых.
   И поняла, что ей не хотелось возвращаться, даже работы не жаль, так не хотелось.
   Экипаж вдруг дёрнулся и взревел. Затрясся.
   - Здесь теплее, - шумно ворвался с ворохом пляшущих снежинок Игнатьев и сел на скрипучее сидение рядом.
   Повернулся вполоборота к Саше и некоторое время смотрел на неё. Потянулся к ней и поцеловал. Холодные губы, осторожные. Ледяные его руки коснулись щеки Саши, убирая рассыпавшиеся волосы.
   - Руки холодные, да? - прошептал он, улыбнувшись.
   Саша улыбнулась в ответ.
   Игнатьев надавил на акселератор.
   Гудок клаксона взвыл пронзительно. Осталось вцепиться обеими руками в деревяшку сиденья, когда экипаж дёрнулся и сорвался с места. Машина понеслась по мостовой, пересчитывая каждый камень.
   Игнатьев свернул в переулок, мелькали подворотни. Трескалось стекло луж, и прохожие шарахались в стороны.
   Разгневанный господин в цилиндре яростно вытаращил глаза и ударил тростью по двери. Саша испуганно подскочила. Но выбор у неё был небольшой - держаться, и держаться покрепче. И она опять вцепилась в сиденье. Страх начинал понемногу отпускать - она видела, как неповоротливый огромный экипаж летел мимо серых углов зданий, деревьев, фонарей, опять зданий, ловко избегая столкновения.
   Она забыла, что рёв двигателя оглушает её, что зубы стучат от тряски, что клубы чёрного дыма напоминают, как недавно в клочья разорвало котёл паровоза. Саша видела Игнатьева, его лицо в профиль, его радостный и отчаянный какой-то взгляд. И чувствовала, как эта радость передаётся ей. Незаметно для себя она перестала обращать внимание на мелькавшие предметы за запотевшими окнами экипажа. Она смотрела на синее небо в облаках, летевшее над головой, и ей показалось, что она птица и тоже летит. Рассмеявшись своим мыслям, она увидела смеющиеся глаза Игнатьева, оглянувшегося на неё.
   Он отвернулся и опять надавил на акселератор. Две дамы с таксой-колбаской на поводке, стоявшие на самой обочине дороги, отпрыгнули в испуге друг от друга. Трясущийся и грохочущий по мостовой экипаж пронёсся мимо, обогнув их и чудом удержавшись на своих огромных колёсах.
   Вскоре пошли улочки бедняков и фабричных. Колдобины и рытвины заставили сбавить ход. Машина опасно кренилась и ухала в ямы.
   Саша видела, что они едут на другой конец города. Она очень замёрзла, но не замечала этого.
   Вереницы пустых полей, пучки пожухлой травы среди плешин снега и земли, и неба синь в прорехах серых облаков. Если бы не проезжавшие в том же направлении экипажи, странные, пыхтевшие чёрным дымом, машины, она бы решила, что Игнатьев рванул на край света и по ошибке захватил её с собой.
   Дорога не была безлюдной, а некоторые движущиеся по ней агрегаты заставляли оборачиваться, разглядывая их. Игнатьев видел, что Саша затихла, ему нравилось, что она не затевает расспросов, не ойкает на каждой кочке и не визжит.
   И боялся лишь одного, чтобы двигатель не заглох посреди поля. Но вот уже проехали заброшенную мельницу. Уже скоро.
    
  

27. Планер и аэростат

  
  
   Дорога петляла среди холмов, ныряла в заснеженные низины, взбиралась на сопки. Первыми показались каланчи-причалы. Саша не смогла подобрать для них названия, а они уже исчезли за очередным холмом. А потом открылась вся панорама сразу, и Саша тихо охнула.
   На причалах "висели" два дирижабля. Веретёнообразные туши, один с жёлтым дельфином на боку, другой - с синим орлом. Пёстрые воздушные аэростаты плыли в чёрных клубах дыма от множества автомобилей, но, заякоренные, не могли далеко улететь и лишь бесполезно "рвали" канаты в порывах ветра.
   Экипаж Игнатьева стал пробираться сквозь ряды машин. Господа в цилиндрах и больших вычурных рыбьих очках - гогглах оборачивались, некоторые приветствовали, приложив пальцы к полям шляп. Дамы - в окороченных платьях с кринолинами и высоких сапогах. Одна из них заставила Сашу оглянуться - худую её фигуру вызывающе обтягивали мужские брюки, заправленные в высокие сапоги, на голове красовался цилиндр с напяленными на него очками.
   Игнатьев молча следил за Сашей. Интересно было, что она скажет, оказавшись здесь.
   - Ты как? - спросил он, когда экипаж втиснулся между двумя диковинного вида автомобилями, и рёв двигателя смолк.
   Саша оглушено посмотрела на него и лишь сказала:
   - Нормально.
   - И всё?! - Игнатьев рассмеялся.
   - У меня столько вопросов, - покачала она головой, - боюсь, я покажусь тебе глупой, если задам их все. А так, может быть, ответы найдутся сами, - она улыбнулась и кивнула в сторону дирижаблей: - У тебя был такой?
   - Поменьше. Ангар не велик, и моим амбициям не хватило места, - Игнатьев с улыбкой добавил: - Замысел, да, был примерно таким.
   - Почему они поднимаются? И держат такую тяжёлую... - она искала слово.
   - Гондолу. Тёплый воздух всегда поднимается кверху, он легче холодного. У второго дирижабля, с дельфином, гондола двухэтажная. Есть где отдохнуть и переночевать. Не знаю, мне кажется, что это возможно, если сам дирижабль лёгкий, деревянный. Но я могу ошибаться. Мой - со стальной фермой. Приходилось экономить на гондоле. Но пошли! Здесь ты совсем замёрзнешь, - Игнатьев выпрыгнул из экипажа.
   Саша спрыгнула с подножки. Стоявший рядом автомобиль пыхтел чёрным дымом, и слышно было, как бурлил его котёл в задней части машины.
   - Почему они котёл не остановят? - поёжилась Саша. - Мы ведь остановили.
   - Греются, котёл горячий и в кабине тепло от его бока.
   - А где у тебя котёл? Страшно, месяц назад паровоз в депо взорвался.
   - Так вон он, впереди, там, где раньше извозчик сидел. А трубу я вывел назад, чтобы перед носом не дымила. Сложнее всего было руль внутри установить.
   - А почему тогда двигатель из Внеземелья ждёшь, если сам всё делаешь? - Саша рассмеялась, прижав ладони к губам: - Ну всё - вопросы всё-таки посыпались!
   - Этот движок для такой махины слабый будет, - улыбнулся Игнатьев, - не получается у меня мощный.
   А сам озадаченно подумал, что вопросов он ждал других. Хельга глаз не могла оторвать от Китти Баттерфляй и её наряда, потом забралась, как и другие девицы на крышу машины и прыгала, махала участникам главного шествия выставки его шарфом. Потом ей шарф показался слишком скромным, и она отрезала ножом край своего синего платья, и махала им. Помнится, она тогда произвела фурор.
   - Привет, Игнатьев! - из машины высунулся господин и махнул рукой в перчатке с верхотуры своей кабины. - Ждали тебя с "Севером".
   - Привет, Алекс! - Игнатьев помрачнел. - Сгорел "Север". Пытаюсь восстановить.
   - Да, слышали, - собеседник развернулся и теперь сидел, свесив ноги в высоких сапогах, - жаль, кто-нибудь другой куш сорвёт. А куш неплохой собрался. Слышал?
   Игнатьев не ответил. Он видел, как Саша обошла его машину и остановилась, озадаченно рассматривая её. Потом она отвернулась и задрала голову вверх - над полем плыл аэростат оранжевый как апельсин.
   - Да, слышал, - усмехнулся Игнатьев, - только меня теперь это не очень касается. Могу разве что позавидовать счастливчику. А что, Турунен уже здесь?
   - Здесь, куда он денется?!
   - С чем он на этот раз?
   - С "Афалиной"!
   - Да?!
   "Афалина. Значит, дирижабль с дельфином". А вслух сказал лишь:
   - Надо будет навестить его.
   - В прошлый раз дирижаблей не было совсем, - болтал Алекс, сдвинув очки на лоб и прикурив сигару, - а в этот год сразу два. А по мне так, чем такую болванку варганить, лучше шаром обойтись.
   - Ну и ездил бы тогда в экипаже, пару меринов впряг и вперёд, - насмешливый женский голос раздался сзади, - так нет, ты, Алекс, вон на каком агрегате прибыл. Здравствуй, Игнатьев.
   - Здравствуй, Китти, ты как всегда удивительна, - улыбнулся Игнатьев девице в брюках и короткой мужской куртке, при этом пытаясь не упустить из поля зрения Сашу.
   Китти Баттерфляй, или Екатерина Гриневич, наклонив голову с рыжим высоко схваченным хвостом, следила за его взглядом и язвительно улыбалась:
   - Тебя, Игнатьев, носит из стороны в сторону, как воздушный шар без якоря. В прошлом году с тобой была безумная мулатка, теперь простушка, безнадёжно проглотившая язык. Я попыталась с ней поговорить, - Китти ехидно скривилась.
   - Какого цвета в этом сезоне в моде гогглы, Китти? - Игнатьев усмехнулся.
   Гриневич передёрнулась, её лицо стало злым.
   - Иди ко мне в машину, Китти, у меня тепло, - хохотнул Алекс. - Игнатьев груб и неотёсан. Игнатьев сматывайся, я тебя прикрою.
   - Какая же ты скотина, Алекс!
   - Китти, куколка, видишь ли...
   Отойдя от собачившихся Гриневич и Алекса, Игнатьев понял, что не видит Сашу. Продрогнув окончательно в свитере, торопливо стал обходить огромный паровой дилижанс, и, наконец, увидел Сашу, сидевшей спиной к нему на перекладине ограждения. Невысокий из кругляка забор тянулся вокруг поля, где стоял единственный мотопланер.
   Обнаружив Сашу, Игнатьев не пошёл к ней. Решив, что она в безопасности, он завернул в огромный сарай-ангар, в котором выставлялись более мелкие представители местной фауны - модели небольших аэростатов, летучих мышей и драконов, грифоны и самые обычные вороны, кого только здесь не было. Бронзовые и деревянные, стальные и фарфоровые. Те, которые взлетев один раз, разбивались, и те, о которых потом долго вспоминали.
   - Игнатьев! - окликнули сзади. - Уже думал, ты не появишься!
   - Приветствую, Гриша, куда я денусь, всё равно тянет сюда, даже если не с чем. Сам ведь знаешь, - Игнатьев пожал руку высокому парню в замасленной куртке, оттиравшему об неё грязные руки, - как дела тут у вас? Что нового?
   - Сам видишь, работы хватает, - веснушчатое лицо парня довольно осклабилось, - говорил же, приходи, если хочешь подзаработать. Между прочим, тебе и сейчас работа найдётся и по литейному делу, и по механике. Ты же знаешь, в последний день перед выставкой вечно что-нибудь отвалится, или работает не так, как надо.
   Гриша Лемешев день и ночь проводил здесь, в этом ангаре, и большая часть моделей была его изготовления.
   Игнатьев слушал внимательно, но сам глазами что-то искал:
   - Слушай, ты меня имей в виду. На вечер. Мне, скорее всего, ещё нужно будет вернуться в город, а потом - хоть на всю ночь на меня можешь рассчитывать. Дай куртку, Гриш.
   Бесцветные брови парня поползли на лоб, но куртку снял и протянул:
   - Неужели так и приехал?! Сегодня холодно. Бери, у меня ещё в подсобке есть.
   - Да нет, - сказал Игнатьев, забираясь в тёплую куртку и чувствуя, что у самого уже зуб на зуб не попадает, - пришлось поделиться. Я отдам.
   - Попробовал бы ты не отдать! - дружелюбно расхохотался парень.
   Выйдя из ангара, Игнатьев покачал головой - стоял оглушительный рёв какого-то агрегата, народу прибавилось, и поле с планером теперь было не видно, но с его стороны валил столбом чёрный дым. В этом дыме виднелся оранжевый купол воздушного шара. Пробиваясь сквозь толпу, Игнатьев торопливо отвечал на приветствия и надеялся лишь, что Саша по-прежнему там или хотя бы где-то поблизости. Здесь не всегда бывало безопасно. Каждую минуту что-то взлетало, иногда падало на голову, а то и взрывалось. Толпа собралась вокруг поля с планером, значит, ждали чего-то, а это значит, что Сашу надо срочно оттуда уводить.
   Когда Игнатьев вырвался в первый ряд, шар висел низко над планером. В мотопланер с чадившим двигателем садился парень в очках и шлеме и Китти Баттерфляй. Китти махала всем рукой и посылала воздушные поцелуи. Но вот парень ей что-то сказал. И Китти кивнула.
   Саши нигде не было.
   В этот момент Китти выбралась из планера, поцеловав лётчика.
   Шар пошёл вверх, вырывая канат из рук, травивших его. Планер оказался прикреплённым к аэростату. Игнатьев поморщился. Такое он уже видел. Ничего хорошего не вышло тогда, что будет теперь? Он с сомнением посмотрел в сторону реки. Только если лётчик дотянет до неё - сесть будет проще. А шар сносило ветром в противоположную сторону, в сторону поля. Плохой ветер, очень плохой.
   Тут он заметил Сашу в толпе справа. Стоявший рядом с ней поднял руку и махнул ему, поняв, что он их видит. Скарамуш. Чёрт! Что он здесь делает? Хотя... Почему бы и нет.
   Игнатьев, оглядываясь на планер, пошёл к ним.
   - Привет.
   Игнатьев пожимал всем руки. Конечно, и Поль здесь, и Фёдор.
   - Рад, видеть!
   Но все стояли, задрав головы кверху. Поль крикнул ему:
   - Видно, что на шаре выжидают, пока стихнет ветер.
   - На планере движок слабый, - с сомнением ответил Игнатьев.
   - Но немного сможет протянуть до реки, - сунув руки в карманы длиннополого пальто, предположил Скарамуш.
   - Я тебя потерял, - подойдя к Саше и наклонившись к самому её уху, сказал Игнатьев.
   Она улыбнулась и кивнула на планер.
   - Красивый. Как птица.
   - Да. Как птица.
   - Вот сейчас эта птица... - раздался голос сзади.
   На него обрушился шквал ругани - предполагать плохое здесь было не принято.
   И теперь все молча смотрели, как шар, едва стих ветер, потянулся к реке. Толпа затихла. Потому что планер стоял на месте.
   - Тащи его! - заорал кто-то. - Тащи!
   В толпе засвистели.
   - Лишь бы котёл у летуна не разорва...
   Голос не договорил, его заглушило бешеными криками. Толпу заколотило изнутри. Всхлип и влажное хлюпанье ударов. Крикнули протяжно:
   - У-у, сволочи.
   - А ты не каркай...
   Планер тронулся с места. Поскакал по кочкам. Оранжевый шар в чёрных клубах, и белая птица - внизу по полю. Вот планер оторвался от земли, чуть кувыркнулся в воздухе. Толпа охнула, качнулась вперёд. Шар поднимался, тянул за собой планер. Видно было, как крылья белые качнулись, выровнялись.
   - В поток попал!
   - Давай! К реке его!
   - Кто в кабине? - Игнатьев, наклонившись, прокричал Полю.
   - Турунен. Решил опробовать. Всё равно без дела ржавеет. Юха сказал, если движок запустится, попробует на реку сесть. Шасси нет у планера-то.
   - Да, я знаю, но движок в том году так и не запустился.
   - У Турунена свои секреты, - Поль подмигнул.
   - И почему я знаю какие? - пожал плечами Скарамуш и рассмеялся.
   - А! Смотри, запустился! Давай тяни его!
   Аэростат зашёл далеко за реку. Видно было, как планер отделился и поплыл в потоках воздуха, рисуя дымным хвостом полосы на рваной синеве неба. Мотопланер летел к реке. Дотянет, не дотянет... Нет, слишком далеко. На поле придётся садиться, закрутит... Тут кто-то крикнул:
   - Надо ехать!
   В следующее мгновение несколько человек уже бежали к машинам. Никто не спрашивал, почему надо ехать, всем было понятно - на случай жёсткой посадки, чтобы лётчика быстрее везти к врачу. Хоть ни разу не довезли, но каждый раз срывались и бежали, ехали.
   Раскачать паровой двигатель быстро не получится, поэтому все рванули к машине, которая продолжала испускать клубы дыма. Ею оказался дилижанс Фомы Телицына. Его отец был владельцем гаража и держал пять дилижансов. У Фомы была самая мощная машина, она загораживала собой сразу три куцых безлошадных экипажа.
   Оставалось наполнить котёл водой из цистерны возле ангара, забросить угля. В машину набилось человек десять вместо восьми возможных, а ещё пятеро забрались на крышу. Хозяин, тучный здоровяк Телицын, еле отбил своё место возле руля и теперь покачивался на высоком сиденье.
   До реки - рукой подать, если напрямик, но дилижансу пришлось кружить по разбитой колее вдоль поля. Все молча тряслись и не сводили глаз с шара и планера.
   Планер в это время уже заглох. Видно было, как белая стальная птица над рекой плывёт, постепенно снижаясь.
   - Вода кончилась, - пробормотал парень в кожаных очках и шлеме.
   - Не плачь, Турунен не мальчик. Знает, - крикнул на него из-за плеча Фома.
   Все опять замолчали.
   Мотопланер стало сильно сносить в сторону поля.
   - Ветер, зараза! Садись же!
   - Высоко ещё идёт...
   Ветер усилился. Планер вдруг закрутило. Тишина мёртвая застыла в дилижансе.
   - Гони, Фома, - тихо сказал кто-то, - напрямик гони, твой пройдёт.
   Мотопланер пытался выровняться. Видно было, как он, то идёт ровнее, то вдруг качается, как на огромных невидимых качелях, всем корпусом. Опять пошёл ровно.
   - Так и садился бы уже.
   - Нет... Пусть ещё спустится... Ещё метров двадцать до земли.
   А ветер стих совсем. Будто его и не было. Все ахнули - планер вдруг остановился в воздухе и стал падать, повалился вниз. Но сильный порыв ветра подхватил его, буквально подарил ещё несколько метров плавного скольжения. Наконец планер беспомощно запрыгал брюхом по кочкам. Сильно дёрнулся корпусом, воткнувшись носом в землю, и затих.
   И все затихли. Только слышно было, как ревёт двигатель и скрипит нещадно корпус дилижанса, несущегося по бездорожью.
   Над планером показалась голова лётчика.
   Кто-то захохотал, кто-то заорал, на крыше дилижанса застучали ногами.
   Турунен невозмутимо снял очки и махнул рукой, глядя в небо. В сером зимнем небе плыл оранжевый аэростат. 
  

28. После выставки

  
   Саша стала выбираться из толпы вслед за Игнатьевым. Она, вытянув шею, некоторое время ещё видела его, людей, побежавших к машинам, но вот они все исчезли из виду. А её кто-то дёрнул за плечо. Оглянувшись, она удивлённо пожала плечами. Это был тот тип в длинном пальто, которого Игнатьев называл Скарамушем.
   - Вы бы не уходили далеко, сударыня. Держитесь нас. Здесь всякое... э-эм... летает, ездит и валится, знаете ли, иногда прямо на голову, - сказал он и насмешливо очертил некую расплывчатую фигуру в воздухе, - в общем и целом здесь бывает весьма опасно.
   Маленький чернявый француз кивал мелко-мелко головой и улыбался.
   - У вас красивая шея, сударыня, - вдруг сказал он, показав в вежливой улыбке прокуренные жёлтые зубы, - вы не хотели бы мне позировать? Этот подбородок и скулы... Мне видится в вас Афина Паллада.
   Саша покраснела. Похоже, этот коротыш - художник. И он предлагает ей стать натурщицей. Мать всегда говорила, что натурщицы - "те же шлюхи, продают своё тело за деньги. А задаются, задаются..." Правда, мать про всех так говорила, и Саша чаще не слушала её.
   - Поль, не пугай девушку, видишь, она в лице переменилась, а за Игнатьева не переживайте, сударыня, он здесь не первый раз. Было время, когда и он на такой штуковине призы брал, - усмехнулся длинный в пальто и задрал голову, следя взглядом за аэростатом.
   Француз пожал плечами. Крылья его длинного, похожего на сливу, носа презрительно раздулись. Он повернулся спиной к девушке.
   - Меня всегда удивляло подобное отношение к искусству, - буркнул он.
   Саша скептически усмехнулась в спину французу и опять начала проталкиваться к выходу.
   - Нет! Так не пойдёт, сударыня, - длинный ухватил её за рукав пальто и потянул к себе, выдернув из толпы. - Я чувствую себя ответственным за вашу судьбу. Игнатьев, думаю, скоро вернётся. Подождите его, сделайте одолжение. Да она совсем замёрзла!
   Саша сама понимала, что не может больше оставаться на месте. Ноги её в старых туфлях пристывали к земле. Солнце клонилось к закату. Холодало.
   - Скарамуш прав, сударыня, - демонстративно не поворачиваясь к ней, сказал Поль, - держитесь нас, так будет лучше. А Турунен садиться будет на поле, да, господа.
   Саша почувствовала, как вокруг стало тихо. И, подчиняясь этому всеобщему напряжению, остановилась. Как-то вдруг до неё дошло, что посадка на поле должна быть очень опасной, что именно это имел в виду тот, кто крикнул "надо ехать". Если не сядут на реку, лучше быть рядом, чтобы успеть прийти на помощь.
   Поль засунул руки в карманы и мрачно прищурился. Насмешливый и циничный всегда он вдруг стал необычно серьёзен и негромко выругался.
   Планер опускался всё ниже, закувыркался в потоках воздуха, выровнялся и, наконец, совсем потерялся из виду. Некоторое время ничего не было видно, и все стояли, вытянув шею.
   - Ну? Что? - крики послышались со всех сторон.
   - Сел! - парень, взобравшийся на стойку причала "Афалины", размахивал кепкой. - Сел Турунен! Живой! Живой!
   - Виват Турунену! - взревела толпа в двести глоток.
   - Едут!
   Все развернулись на сто восемьдесят градусов и потянулись туда, куда по всем расчётам должен был подъехать дилижанс.
   Скарамуш ухватил за руку Сашу и потащил за собой.
   - Держитесь за мной, сударыня, - оборачиваясь, кричал он.
   И тянул её всё быстрее. Саша выдернула с раздражением руку, но шла за ним. Сзади проталкивались Поль с Оленьевым. Все смеялись, махали руками. Ничего не было видно. Саша злилась на себя, что оказалась здесь. До города далеко, ей самой ни за что не добраться, а там - Полина.
   Вокруг были сплошь незнакомые люди, уверенные в себе, крепкие, иногда странно одетые. Они разговаривали громко, переругиваясь или смеясь, казалось, что все они были давно знакомы друг с другом. Эта толпа не походила на толпу перед трактиром в выходные дни, когда она вываливалась на улицу и окружала сцепившихся в драке парней. Она не походила на людской поток перед магазином. Саша иногда бывала там с матерью и тогда с удивлением рассматривала неприветливые лица хорошо одетых людей.
   Здесь тоже были хорошо одетые люди, но всех их объединяло что-то другое, то, чего Саша никогда не видела так близко, а лишь слышала рассказы матери и её знакомых о придурках, тративших миллионы на постройку воздушных шаров, безлошадных экипажей и прочей ерунды.
   Выставка достижений в аэронавтике проходила традиционно осенью или в начале зимы, когда дороги подмерзали, поле возле заброшенной мельницы пустело, и земля схватывалась морозом, позволяя машинам и прочей технике не увязать в наматывающемся на колёса чернозёме. Первый раз выставка прошла четыре года назад. Организовали её два брата - Аркадий и Борис Бариновы.
   Тогда выставлены были шесть аэростатов и безмоторный планер, который запустили, разогнав четвёрку лошадей по замёрзшему полю. На второй выставке, прошедшей через два года, число аэростатов выросло в два раза, и добавились мелкие модели. Тогда решено было построить ангар для моделистов и включить их в список участников розыгрыша главного приза на равных правах.
   К этому моменту Борис Баринов, старший брат, уехал куда-то на черноморское побережье и занялся виноделием. Все решили, что выставка больше не состоится. И, увидев пригласительное письмо в этом году, Игнатьев очень удивился и почувствовал сильное разочарование - он участвовать не мог.
   Теперь он, стоя на подножке экипажа, с завистью смотрел, как раздают номера участникам, слушал Оленьева, который рассказывал, что завтра в два пополудни пройдёт выставка моделей. Потом, в виду большого количества собравшихся аэростатов и двух дирижаблей, пройдёт воздушное шоу, в котором участники должны будут прошествовать перед зрителями по небу, а зрители будут в это время голосовать. А потом... Фёдор при этом многозначительно посмотрел на Игнатьева, и тот удивлённо поднял брови... потом будут гонки на автомобилях, дилижансах и безлошадных экипажах. Игнатьев скорчил удивлённую физиономию и покачал головой, обведя глазами дымившееся чёрным дымом столпотворение машин:
   - Это хорошая новость, чёрт возьми!
   Оленьев в потёртом длиннополом кожаном пальто, в цилиндре и с великолепной тростью с медным набалдашником в виде львиной головы, которую сам и сделал, стукнул по плечу Игнатьева набалдашником и расхохотался:
   - Я думаю, неплохая, Игнатьев! А если ты ещё и выиграешь эту гонку... Это, конечно, не главный приз, но и не два рубля за лучшую модель.
   - Ну-у, вряд ли мой экипаж выдержит соперничество на бездорожье с такими бульдогами, как Фома, - поморщился Игнатьев, уже начав прикидывать расклад, - но это не повод не участвовать. Вернусь поздно ночью, надеюсь, вы останетесь здесь до завтра? Поль?
   Француз приложил ладонь ребром к краю цилиндра, подтверждая несомненность этого. Оленьев запахнул плащ, хлёстко шлёпнув тяжёлыми полами по сапогам, и кивнул. Скарамуш качнул головой и заглянул внутрь экипажа:
   - Всего хорошего, Александра. Приятно было познакомиться.
   - До свидания, сударь, и примите мою благодарность, - улыбнулась и наклонила голову Саша, - не знаю, что бы без вас делала. Я очень растерялась, когда осталась одна.
   - Я так и понял, - рассмеялся внеземелец, - вы выглядели именно потерянной.
   - И я опять твой должник, - рассмеялся Игнатьев.
   - Это ничего, господин Игнатьев, - нарочито церемонно ответил Скарамуш и приподнял правой рукой клетчатое кепи с очками на нём, - может быть, когда-нибудь вы станете известным в этом мире воздухоплавателем, Поль и Фёдор - прославятся на весь ваш мир своими скульптурами и как их, Поль? Кунштюками? Да. А я буду гордиться, что приложил к этому руку.
   Он запрокинул голову и захохотал. Поль покраснел от удовольствия, а Фёдор потёр переносицу. Он был смущён...
   Они простились.
   Ехали долго в молчании.
   Саша, вцепившись в деревянное сидение, тряслась на кочках и пыталась напугать себя мыслями о том, что она теперь будет делать, потеряв работу. Но никак не получалось испугаться. Ей было всё равно. Этот день, он закрыл, заслонил собой всё остальное. Только мысль о сестре заставляла морщиться как от зубной боли. И она опять, как по кругу, возвращалась к мысли о потерянной работе.
   Игнатьев несколько раз поворачивался к ней, но видя её сосредоточенное, расстроенное лицо, отворачивался. Не хотелось думать, что это расстроенное симпатичное личико относится к нему, но она вполне могла сейчас обижаться на него. Бросил посреди толпы, в неизвестном ей месте, одну. Но... так было нужно, и что теперь об этом?! В конце концов, рядом были его друзья. Он тряхнул упрямо головой. Поморщился. Мать Ивана вряд ли примет Сашу обратно на работу. Пожалуй, он всё-таки виноват.
   И продолжал молчать. К трехэтажному дому из красного кирпича, в котором жила Саша с сестрой, подъехали уже в сумерках.
   Лишь тогда Игнатьев решительно повернулся:
   - Я должен извиниться перед тобой. Увёз в такую даль, оставил одну с незнакомыми людьми, к тому же, тебе могло всё происшедшее показаться скучным. Приношу свои извинения.
   - Мне не показалось скучным.
   - Ты сожалеешь о работе? Я могу извиниться перед Маргаритой Николаевной. Сейчас же поеду и извинюсь.
   - Не сожалею, - она улыбнулась, но улыбка получилась вымученной и грустной. - Просто мне надо завтра чем-то накормить сестру.
   "Чёрт... я вечно забываю обо всём".
   - Я поговорю с матерью Ивана.
   - Нет! - быстро ответила Саша. - Не надо. Я не смогу туда вернуться... Нет! Подожди.
   Она схватила его за руку. И замолчала. Потом покачала головой и проговорила:
   - Поговори. Мне больше некуда идти работать. А через четыре дня оплата за квартиру! Даже, если удастся быстро найти комнату, и мы с Полей переедем, то и там - деньги вперёд. Я совершила глупость, когда поехала...
   Игнатьев усмехнулся, раздражённо стукнув ребром ладони по рулю:
   - Конечно, ты совершила глупость! Ты! Кто же ещё?! Ты сама запрыгнула в кабину, уехала и находилась целый день неизвестно где... Ты хотела со мной поехать? Скажи да или нет?
   Она молчала. Его лицо... Красивое, оно сейчас было почти яростным. Саша сказала:
   - Да.
   Игнатьев кивнул, глядя ей в глаза, и сказал тише:
   - И я хотел. Ты считаешь, кто-то из нас виноват в этом?
   Она молчала и теперь улыбалась.
   - Молчишь, - усмехнулся Игнатьев, раздражение отступало, когда он видел эту спокойную улыбку. Хотел бы он её увидеть не спокойной. Злой, обиженной, весёлой... но нет, она была спокойна и просто знала, или думала, что знала, чего хочет он. - Ну, молчи.
   Он откинулся на спинку сидения.
   - Считаешь, что всё знаешь про меня? - глухо спросил он. - Чего я хочу, о чём мечтаю? Считаешь, что я занимаюсь ерундой? Твоё право.
   - Да ладно, какое право, - усмехнулась Саша. - С семи лет я стала мыть посуду в трактире у Мохова, с семи лет видела, как продаёт себя мать. С девяти лет меня пытался изнасиловать каждый третий клиент матери. Я просто не верю, что со мной может быть что-то хорошее.
   Она открыла дверь и спрыгнула на тротуар. Игнатьев вышел вслед за ней. Саша обернулась. Поёжилась от холода, смешно сморщила нос, думая про себя, что сказала слишком много и теперь, как всегда это бывало раньше, будет жалеть о сказанном.
   - Я не знаю, что там будет дальше, хорошее или плохое, - Игнатьев поднял воротник её пальто, притянул и быстро поцеловал, - но сегодня, сейчас, я поговорю с матерью Ивана. И если я тебе не дам знать об отрицательном результате, то завтра ты как ни в чём ни бывало приходи на работу. Поняла?
   Она кивнула.
   Игнатьев открыл дверь и втолкнул Сашу в тепло.
   Она некоторое время стояла за дверью. Слышала, как отъехал экипаж. Поднялась на второй этаж и постучала. Открыла Поля и уставилась на неё строгим взглядом, пропуская вперёд:
   - Где ты была? - выпалила она сестре в спину и затараторила взахлёб: - Приходили от Маргариты Николаевны, сказали хозяину, что ты будешь уволена, если сейчас же не явишься на работу! А хозяин сказал мне, чтобы мы выметались из комнат завтра же! Что безработные ему здесь не нужны! Он стал кричать, что наша мать... шлюха и что мы такие же... и если у нас нет работы, то чтобы мы проваливали! Где ты была так долго?!
   Полина расплакалась, обхватила сестру руками:
   - Не бросай меня, Саша, не бросааай! Не бросай! Ты не отдашь меня в приют, скажи?! Скажи, что не отдашь?!
   Саша растерянно гладила её по голове:
   - Ну, что ты, что ты, разве я могу тебя отдать, да разве я могу, моя хорошая...
  
  

29. Неприятный разговор

  
   Обед проходил в гробовом молчании. Кем заменить пропавшую вдруг служанку, кто будет помогать Проне на кухне с посудой, ведь не каждая вновь принятая прислуга соглашается делать столько работы. Она, может, и соглашается, но не успевает её делать. Занятая своими проблемами Маргарита Николаевна лишь дважды обратилась к сыну. Первый раз она попросила подать мясо. Второй раз она, раздражаясь тишиной, повисшей в столовой, сказала:
   - По всей видимости, мне придётся отказаться от услуг Александры, Иван.
   Сын сделал вид, что занят едой, но почувствовал, что мать ждёт ответа.
   - Я буду просить тебя подождать с решением, - ответил он, деятельно орудуя ножом.
   - Я не буду терпеть такое отношение к службе, - Маргарита Николаевна кивнула Проне, позволив убрать блюдо и приборы и приготовить всё для кофе.
   - Надеюсь, ты понимаешь, что дело вовсе не в самой Александре, а в просьбе Игнатьева. Я не могу ему отказать. Мы обязаны ему, - Иван раздражённо повысил голос.
   Маргарита Николаевна придирчиво следила за Проней. Не было у неё той чёткости и лаконичности, которыми отличалась Саша. Нерешительность Прони заставляла её делать множество ненужных движений. Прежде чем положить приборы, она несколько раз одёргивала скатерть, раздвигала блюда, перемещала графины с напитками. Маргарита Николаевна была раздражена и становилась всё мрачнее от этой суетливости.
   - Надеюсь, Игнатьев не осмелится просить теперь за эту девицу, - сказала она, - уже вечер, а она так и не появилась. Видит бог, я была снисходительна и потратила столько времени, обучая тому, что она должна была знать, придя просить работу.
   Иван откинулся на спинку стула, расстегнув свой старый бархатный пиджак. В распахнутые полы пиджака открылся серый элегантный жилет и золотая игла в галстуке. Мать отметила про себя, что такого жилета она в гардеробе сына не видела. Золотая цепочка отцовых часов протянулась из кармашка. Иван вытащил часы и открыл.
   - Как дела на службе? - спросила Маргарита Николаевна осторожно, она знала, что сын неохотно говорит об этом.
   - Нормально. - Он щёлкнул крышкой часов, - ну, мне пора, мама. Благодарю за обед. И прошу тебя, - Иван встал, складывая салфетку, - не торопись с решением.
   - Ну, полагаю, твой отец меня простил бы, - недовольно поджав губы и упрямо глядя в голубой цветочек на скатерти, ответила Маргарита Николаевна, - если бы я нахалку поставила на место. Мне очень странно, что ты так защищаешь эту девицу, - Дорофеева чуть-чуть повысила голос.
   - Всего лишь защищаю своё слово, я обещал помочь и помог, - холодно ответил Иван. - Кроме того, не следует забывать, что я работаю на его отца. Не могу сказать, что собираюсь работать на него и впредь, но пока мне не хотелось бы терять место.
   Маргарита Николаевна качала головой, соглашаясь. С одной стороны, ей и впрямь было жаль увольнять Сашу. Сдержанна и трудолюбива. Первое вполне дополняло недостаток воспитания, а второе - отсутствие опыта и умения. Девчонка, надо признать, нравилась ей.
   Но сам факт, что с ней так могли поступить, возмущал, и возмущал - это мягко сказано. Однако видя упорство сына, она решила отступить:
   - Ладно! - Она вздохнула и улыбнулась устало. - Меня кстати ещё никто ни о чём не просил.
   Иван промолчал. Вся эта ситуация его злила, а больше всего злило его собственное неравнодушие. Хотел бы он смотреть на происходящее со стороны и не чувствовать того бешеного раздражения, которое посетило его сегодня, когда эти двое стояли там, в прихожей. "Надо немедленно выбросить это из головы... просто немедленно... а если она ему расскажет о том, как я приходил тогда... о, боже". Тут он представлял, как они оба смеются над его нерешительностью и стеснительностью, и ему хотелось скрипеть зубами от злости. "Но Митя... нет... Митька не будет злорадствовать... он не будет..." Однако эта мысль не успокаивала, как раньше.
   Иван прошёл медленно в прихожую. Проня подала ему пальто и цилиндр. Маргарита Николаевна вышла проводить сына.
   В дверь позвонили, Проня открыла дверь. В дверном проёме виднелась фигура Игнатьева. Проня ушла.
   Мать с сыном переглянулись. Иван деревянно подоткнул очки и перевёл взгляд на друга. Маргарита Николаевна развернулась, чтобы уйти.
   - Извините, Маргарита Николаевна, я хотел бы поговорить именно с вами.
   Длинное бесцветное лицо Маргариты Николаевны, казалось, вытянулось ещё больше оттого, что она сдерживала гнев и возмущение. Она молча повернулась к Игнатьеву. Прищурившись, в очередной раз отметила про себя его самонадеянность и выдержку.
   Игнатьев сбросил куртку в экипаже, решив, что раз нет пальто, то лучше он будет без верхней одежды, что само по себе для Дорофеевой было, конечно, признаком дурного тона, но во всяком случае лучше, чем замасленная рабочая куртка. Он осмотрел себя. Рубашка ещё достаточно свежа - это просто удача, что он сегодня не залез под какой-нибудь автомобиль. Жаккардовый жилет серо-зелёного тона... Брюки и сапоги лихорадочно очистил от грязи... Сапоги матово блеснули. Да! Нашёл галстук сложенным в дальнем углу - на всякий случай! Надел и заправил его под жилет. Игла в галстуке - он же с утра шёл к Дорофеевым и собирался соответственно. Ну что ж, сойдёт, пожалуй.
   Задрав подбородок, он сейчас с непроницаемым видом сдержанно улыбался. Ни под каким видом не дать матери Ивана заподозрить в нём что-то более серьёзное к Саше, чем благодарность за спасение. Только баловство и фарс. Он видел, как та, прищурившись, изучает его с интересом.
   - Маргарита Николаевна, прошу вас простить меня, - он отвесил элегантный поклон, - я увёз от вас Александру, пообещав, что это продлится недолго. Так собственно и задумывалось. Я должен был лишь показать ей выставку достижений аэронавтики.
   Маргарита Николаевна не прерывала его. Она готовилась отпустить колкость и искала момент, когда это будет удачнее всего сделать. Но каков нахал, как держится.
   - Так бы всё и случилось, и я доставил бы вам Сашу вовремя, как и обещал, часа через два. Но всё дело в том, что сломалась машина.
   "Естественно, что он может ещё сказать! - думала Дорофеева. - Причём здесь вообще его машина?! Просто не нужно связываться со служанками".
   - Что же вы хотите от меня, Игнатьев, - протянула она с усмешкой, - вы изволите катать служанку, а у них, у служанок, знаете ли, есть обязанности. Боюсь, я не понимаю, о чём вы меня хотите просить.
   - Я прошу вас, Маргарита Николаевна, не отказывать Александре в месте. Она не виновата в том, что не вернулась вовремя.
   - Ну что ж, - с улыбкой ответила Дорофеева, - признаться, мне другое странно, почему вы так настойчиво участвуете в судьбе этой девушки.
   Игнатьев готовился к этому вопросу и решил на него ответить правду.
   - Она спасла мне жизнь.
   - О! - от неожиданности Дорофеева не знала, что ответить и лишь протянула: - Как романтично.
   Игнатьев промолчал.
   - Наверное, оплатила ваш какой-нибудь долг или нет, с чего бы ей его оплатить, - заметила она уязвлённо, такого поворота она не ожидала. - Но это так трогательно.
   - Если бы не она, меня бы уже не было в живых, - тихо, начиная злиться, ответил Игнатьев.
   - Мама, - решительно вклинился в разговор Иван, - по-моему, Игнатьев уже достаточно тебе сказал.
   "Спасла мне жизнь... надо же". Испытывая странную смесь растерянности, удивления и недоверия, Маргарита Николаевна шумно выдохнула. Словно хотела этим выдохом погасить весь свой гнев. И, оставив, наконец, свой язвительный тон, сказала:
   - Видит бог, я не имею ничего против Александры! Но я не собираюсь терпеть впредь подобное отношение к себе, запомните. Вся эта ваша порядочность и чувство долга, молодые люди, похвальны, но, помилуйте, работа, есть работа. И за такие выходки работники должны быть наказаны!
   Игнатьев и Иван молчали. Они поняли, что Маргарита Николаевна сдалась.
   А Маргарита Николаевна, выпалив всё это, почувствовала некую компенсацию за нанесённую ей обиду, кроме того, она была рада, что Саша остаётся.
   - И давайте закончим этот неприятный разговор, Игнатьев, - раздражённо добавила Дорофеева, - я приму Александру на работу, и покончим с этим.
   - Благодарю, Маргарита Николаевна, - Игнатьев наклонил голову, - больше не буду надоедать вам своим присутствием. До свидания.
   Маргарита Николаевна кивнула ему, снисходительно улыбнувшись.
   - До свидания, Дмитрий. Надеюсь, подобное не повторится, и мы впредь будем беседовать на другие, более приятные темы.
   - Да, Маргарита Николаевна. Несомненно, так и будет.
   - И почему вы не одеты, Дмитрий? - Маргарет не утерпела и задала вопрос, который её мучил не меньше, чем отношения Игнатьева младшего с её служанкой.
   - Я оставил пальто в машине, поспешив к вам, - улыбнулся Игнатьев, тут же задрав самоуверенно подбородок.
   - Не спешите, это дурной тон, - погрозила пальцем ему Маргарита Николаевна с улыбкой, - говорю вам это, как мать. Никогда не спешите, мальчики. У вас есть свои дела, вы спокойны, невозмутимы и уверены в себе - вот качества достойного молодого человека.
   Маргарита Николаевна любила поучать и сейчас села на своего конька. Раздражение отступило, и она улыбалась. Кивала на прощание Ивану и Дмитрию. Они уходили вместе, как в былые добрые времена. Она вздохнула.
   - Проня, накапай мне капель, - сказала она, строго оглядев лестницу и ковровую дорожку, - и вымети заново лестницу, мусорно.
  

30. Пожар

  
   Игнатьев торопился, замёрз и вскоре натянул куртку. И всё поглядывал на свет фар. Он ещё был ярок, но ехать долго, а ацетилена в баках совсем немного.
   Чернота ранней зимней ночи растекалась чернилами, клубилась паром в двух снопах света, освещавших дорогу впереди ревущего экипажа. Машина прыгала на ухабах, и Игнатьев, сосредоточенно нахмурившись, всматривался в запотевшее стекло.
   Он уже мысленно был на выставке. Отбросил в сторону всё неприятное: разговор с Дорофеевой - ведь он закончился со знаком плюс и ладно; кажется, всё-таки обидел Сашу... но извинился; махина "Севера", дремавшая где-то в поле на другом конце города, - она тоже заставляла его злиться, потому что, с одной стороны, уже удалось перевезти двигатель в ангар, а с другой стороны, всё ещё не привезли шёлковое полотно, заказанное две недели назад на мануфактуре...
   Завтрашняя гонка же будоражила, и он вновь и вновь продумывал то, что должен сделать обязательно.
   Игнатьев ехал давно вдоль реки, когда вдруг понял, что свет идёт не только от фар. Стало слишком светло. Будто начинался рассвет или закат догорал над рекой.
   Не рассвет и не закат. По берегу реки впереди полыхало зарево. Пожарище расплескивалось высоко. В огне высвечивались скелеты приземистых строений. Доки... Но ведь это... Горели отцовы доки... Там ведь могут оставаться люди, все ли успели вышли... такое зарево?!. Тут он упрямо тряхнул головой, поняв, что даже доки для него не "свои", а "отцовы".
   Оставалось всего ничего, и Игнатьев, вцепившись в руль, вытянув шею, тревожно вглядывался в ужасающий размах огня, бушующего на верфи. Отец должно быть в конторе, там, ниже по течению, и не знает ничего.
   Подъехав и бросив экипаж, Игнатьев побежал к людям, стоявшим возле огня. Крикнул ещё издалека:
   - Там, внутри, никто не остался?!
   Угрюмые, перепачканные сажей, лица оборачивались к нему и молча отворачивались.
   А, сделав ещё десяток шагов, Игнатьев остановился. Навстречу плыл нестерпимый жар. Раскалившиеся докрасна железные сваи. Двери раскачивались от порывов ветра. Доски прогорели настолько, что строения походили на обугленные скелеты огромных животных, жавшихся друг к другу в огне. И эти скелеты еле держались. Раздался треск обвалившейся кровли. Куски шифера принялись лопаться и стрелять.
   Игнатьев только сейчас понял, что людей вокруг намного больше, чем обычно здесь бывает в такое время. Теперь, когда глаза привыкли к темноте, он видел, что собралось не меньше полусотни человек. Будто они и не уходили отсюда по окончании работы.
   - Это ведь младший Игнатьев, - сказал кто-то рядом, перекрикивая рёв пламени.
   - Сынок у хозяина придурок. Папаша делает деньги, а этот...
   - Это вы придурки, - от тихого голоса сзади пошёл холод по спине, - он ведь вас узнает потом, когда полиция дознание начнёт.
   Толпа отхлынула в разные стороны, оставив в центре Игнатьева. Зарево отбрасывало багровые тени. Мрачные злые лица окруживших от этого казались ещё мрачнее и злее. Ни одного знакомого лица. Пытаться сказать что-то сквозь рёв огня и гудение толпы? Сказать что?
   Он не заметил, как наступила тишина. Трещало дерево, гудел огонь, рвавшийся факелом к чёрному небу.
   Шаги сзади раздались совсем близко. Игнатьев обернулся, что-то полетело ему в лицо. Еле успел уйти от удара, перехватил железный штырь. Человек раздражённо осклабился и дёрнул орудие на себя.
   Игнатьев - рывком на себя. Но руки лишь соскользнули по мокрому металлу.
   Нападавший отвёл взгляд, зло хакнул, вырвав штырь, и замахнулся снова. Игнатьев с силой пнул в живот, чуть не упал на спину, но удержался, схватившись за штырь. Они шатались и топтались в грязи. Сзади ударили. Удар пришёлся по правому плечу. Рука повисла плетью.
   Игнатьев крутанулся вокруг себя, держась за повисшую руку. И ещё раз... Человек пять, приблизившись, медлили, будто не решаясь.
   - Мальчишка совсем, - бросил один, сплёвывая под ноги, - да и не звери же мы, что он нам сделал, Афоня?
   - Выслуживаешься, гад! - рявкнул здоровяк с колом в руках наперевес. - Надеешься, пожалеет?! Не дождёшься! Всех каторга ждёт или виселица, если он заговорит... Бей его!
   Кто-то стал проталкиваться сквозь толпу. И кричал:
   - Совсем сдурели?! Эй, Афон, прекрати бойню!
   Глебка.
   Игнатьев узнал его сразу.
   Парень проталкивался упорно, раздавая оплеухи направо и налево. На него огрызались, тыкали кулаками в рёбра. Но он был не один, этих парней все знали, и это заметно меняло дело - стоявшие возле Игнатьева стали оглядываться, медлили.
   Однако здоровяк с колом, увидев заступников, озверел ещё больше, и следующий мощный удар пришёлся бы в ухо - Игнатьев едва успел отшатнуться от летевшего на него обломка доски.
   - Ты как? - коротко бросил Глеб, видя его залитое кровью лицо, оказавшись рядом. - Тебе надо убираться отсюда.
   Но Игнатьев лишь упрямо мотнул головой, хватая здоровой рукой валявшийся под ногами штырь.
   - Всего лишь ухо, Глебка, - криво усмехнулся он в ответ.
   Их было четверо против десяти нападавших. Круг раздвинулся, впустив новеньких, и опять сжался плотным кольцом. Игнатьев видел у пришедших парней тускло отсвечивающие кастеты и ножи. Противник поигрывал ножами и железными кольями.
   - Давай, Афон, покажи им!
   - Прекрати, Афонин, оставь мальчишку! Мы ведь не этого хотели!
   - А чего вы хотели?! - прохрипел Афонин. - Что господин Игнатьев обрадуется вашим требованиям?!
   Игнатьев видел, как Глеб зашёл за спину одного из парней, обошёл другого. Перекинулся словом с одним из тех, кто топтался возле Афонина. Они все-все тут знали друг друга. Вот Глеб оказался за спиной Афонина, обхватил его сзади за шею, повалил на землю. Коленом прижав к земле, приставил нож к горлу:
   - Скажи своим, чтобы отпустили Игнатьева, - прошипел он, наклонившись к самому его уху.
   - Да пошёл ты, - прохрипел тот, - ты мне ничего не сделаешь, кишка тонка.
   Глеб склонился ещё ниже, прошептал что-то, глядя на толпу, нахально осклабился.
   - Убью! Не тронь девчонку! - вскинулся Афонин, но встать не мог. Вертелся, отталкиваясь пятками, ругался.
   Его напарники заметно растерялись. Двое сразу смешались с толпой, трое делали вид, что сильно ранены, да и толпа поредела.
   - Полиция!!! - громкий крик от дороги.
   Глеб дернулся, вскочил. Афонин же, вскинувшись на локте, всадил нож ему в спину.
   Все бросились врассыпную. Бежали в поле, падали и катились в овраги. Догоравший пожар дожирал остатки строений. Прятаться было некуда, и полицейские ловили и заталкивали пойманых в экипажи и пожарные телеги. Тени мелькали в красных всполохах, метались по полю и дороге. Крики, ругань и выстрелы глохли в наползавшем с реки тумане.
   Игнатьев и ещё один парень, назвавшийся Тимохой, притащили Глеба на берег. Тимоха сказал, что там есть лодка с вёслами.
   На причале и правда оказалась лодка. Погрузив Глеба спиной кверху, оттолкнув лодку, Тимоха сел на вёсла. Игнатьев снял рубашку и, разорвав её, туго перебинтовал Глеба, стянув рану.
   Когда на берегу заметили, что от берега отошла лодка, она была уже далеко. Тимофей грёб умело, судно шло легко. Зарево пожара оставалось позади.
  
  

31. Визит пристава

  
   Игнатьев старший прошёл мимо чопорно поджавшего губы Бобрина, отдал ему котелок и позволил снять пальто. Задумчиво взял со стола приготовленные газеты и пошёл к себе. Бобрин проговорил, обращаясь к его спине:
   - Михаил Андреич, вас в кабинете ожидает капитан Сотников. Вы разрешили его провести.
   - Да, я помню, - сухо ответил Игнатьев.
   На самом деле, он уже забыл про назначенную встречу. В глазах стояли обугленные балки его доков. Пять остовов судов, два из которых были полностью готовы к спуску на воду. Выгорели дотла два склада с лесом и мастерские.
   Произошедшее прошлой ночью было ожидаемым и неожиданным одновременно. Беспокойство среди рабочих было, так оно было всегда. Так и теперь. Ещё это Внеземелье, закрыли бы его уже, наконец.
   - Становой пристав капитан Сотников, господин Игнатьев.
   Становой, коренастый, с взглядом и ухватками престарелого боксёра, служака, тяжело приподнялся со стула, который занимал вот уже полчаса, и задремал, разморившись в тепле. Сейчас пристав старался всем видом показать, что здесь он ненадолго, исключительно по долгу службы, что он понимает, господин Игнатьев - деловой человек и у него хватает хлопот, и особенно в это утро.
   - Здравствуйте, э-э, простите, что задержался, капитан, - Игнатьев рассеянным взглядом скользнул по лицу полицейского.
   - Ничего, сударь, я понимаю, вы деловой человек, и к тому же у вас неприятности.
   - Благодарю. Вам удалось узнать, кто зачинщик всего этого?
   - Допросили ещё не всех. Конечно, большинство отмалчивается. Но, - многозначительно поднял лохматые брови Сотников, - несколько фамилий уже названы, сударь.
   Он замолчал, а Игнатьев раздражённо уставился на него:
   - Я надеюсь, вы мне их назовёте?!
   - Конечно, сударь! - пристав с готовностью закивал головой. - Афонин, Болдырев и Бойко. Пока всё. Остальных проверяем. Но этих троих назвал и наш человек.
   - У вас там был свой человек? - Игнатьев, конечно, знал, что у полиции есть осведомители, но что они были и среди его рабочих, это для него оказалось неожиданным.
   - А как же, сударь! - капитан широко разулыбался.
   - Так, какого же... - нагнулся к нему через стол Игнатьев, его лицо побагровело от злости, - вы не предотвратили, не помешали?!
   Капитан выпрямился на стуле. "Все эти господа... - он выругался про себя, - всё им кажется, что мир должен крутиться вокруг них".
   - Вы уволили нашего сотрудника два дня назад в числе других, сударь, нам было неизвестно о том, что готовился поджог, - капитан равнодушно изучал Игнатьева маленькими глазками с отвисшими нижними веками.
   "Как у бассета, так, кажется, назывался тот странный пёс у Малицких", - про себя отметил Михаил Андреич, а вслух раздражённо сказал:
   - Вы хотите сказать, что ваш сотрудник, уволившись, даже не удосужился понаблюдать, что будет дальше? Это называется профессионал? Ему даже не любопытно, что рабочие, за которыми он следил, сделают в случае увольнения?!
   - Наши сотрудники, - усмехнулся капитан, - это бездомные доходяги, воры-карманники, мелкие хулиганы, которым короткий срок заменили на сотрудничество с полицией. Поэтому им не интересно, они делают только то, что им прикажут. Приходится довольствоваться тем, что есть, господин Игнатьев.
   - Не удивительно тогда, что я уволил вашего сотрудника, - Игнатьев побарабанил пальцами по столу, - эти трое, если не уволены на сегодняшний день, то будут уволены непременно.
   - Вы вправе поступать с ними, как сочтёте нужным, господин Игнатьев, кроме того, будет ведь суд, и они понесут заслуженное наказание, - согласно кивнул капитан, - но мне придётся задать ещё один, весьма деликатный вопрос. Есть несколько показаний, касающихся члена вашей семьи. Не знаю, может быть, вы уже в курсе, сударь, что ваш сын...
   Пристав нерешительно замолчал, ожидая реакции собеседника. Если тот уже знал о сыне, то ни к чему ему продолжать рассуждать о произошедшем, в котором он мало что понимал. То ли младший Игнатьев выступал от имени папаши, и тот ничего не знал об этом, то ли был на стороне заговорщиков и не поладил с ними... Непонятное дело.
   - Дмитрий? - медленно произнёс Игнатьев.
   "Чёрт знает что такое! Что он там делал?! Конечно, был вместе с... этими..."
   - Да, сударь, ваш сын, - капитан опять помедлил, однако Игнатьев молчал, и тот продолжил: - Он был там вчера и был избит. Неизвестно, чем бы это всё закончилось, если бы не вмешался один из заговорщиков. Прибытие полиции остановило драку, но ваш сын исчез вместе с двумя заговорщиками, один из которых, по всей видимости, тяжело ранен.
   Игнатьев будто не слушал его. Он рассеянно переставил бронзовую ладью-пепельницу с места на место, достал сигару. И наконец тяжёлым взглядом посмотрел на пристава:
   - Надеюсь, вы понимаете, капитан, что это касается только моей семьи?
   - Да, без сомнения, господин Игнатьев, - кивнул капитан, - но... с именем вашего сына связано ещё одно расследование. Вы должны понять меня. Я вынужден задать вам вопрос. Знаете ли вы, где находится теперь ваш сын?
   - Какое ещё расследование? - нахмурившись, спросил Игнатьев, ломая пальцами сигару.
   Стряхнув обломки сигары и крошки табака в корзину для мусора, Михаил Андреич выпрямился и постарался взять себя в руки.
   - Расследование по заявлению свидетеля о перестрелке, об оружии, закопанном якобы вашим сыном на краю поля в рабочем посёлке, возле фабрики. После перестрелки случился поджог и сгорел дирижабль вашего сына, найден труп, в котором опознали некоего Илью. Он жил в эллинге вашего сына.
   - Ну и что? Совершенная чепуха. Человек погиб, но погиб на пожаре, так бывает! - пожал плечами Игнатьев и ледяным уже тоном добавил: - Вы отдаёте себе отчёт, капитан, в том, что говорите? Мне непонятно, с какой целью вы пересказываете мне всю эту чушь? Это заявление должно было сразу оказаться в мусорной корзине, только и всего.
   - Это заявление было анонимно, но впоследствии свидетель дал показания, и такое заявление уже не может быть оставлено без расследования, - становой развёл руками, - поэтому я повторяю свой вопрос, сударь. Знаете ли вы, где находится сейчас ваш сын, господин Игнатьев?
   Всё тем же ледяным тоном Михаил Андреич процедил:
   - Я не знаю, где находится мой сын. Он уже достаточно взрослый, чтобы не докладывать мне о своих перемещениях. И мне неприятна клевета, возлагаемая вами, капитан, на мою семью. Эта клевета, я подчёркиваю, вне сомнения, не останется без ответа. Тем не менее, я заявляю вам теперь, что мой сын не может быть причастен к делу, о котором вы говорите.
   "А что ещё я мог сказать, бог мой?! Сказать, что ничего не знаю, о том, где находится сын вот уже три, нет четыре года?! Чтобы этот... Сотников сделал далеко идущие выводы и принялся рыться в семейных делах. О, это сразу появится во всех газетах..."
   - Ваше заявление не останется без внимания, господин Игнатьев, - внимательно выслушав его, ответил пристав, - очень жаль, что вы не знаете, где находится ваш сын. Для него было бы лучше прояснить некоторые вопросы, касающиеся его лично. А так возникает вопрос, почему он скрывается от правосудия.
   - Он, конечно, не скрывается от правосудия, он просто мальчишка, который забывает обо всём со своим небом и летающими, чёрт их побери, машинами! - раздражённо рявкнул Игнатьев.
   Капитан покачал головой и встал.
   - И всё-таки было бы лучше, если бы он нашёл время ответить на некоторые вопросы. Прошу прощения, сударь, что отнял у вас время.
   - Это мой долг, - сухо ответил Игнатьев, тоже встав и выйдя из-за стола.
   Он выглядел растерянным.
   Капитан, наконец, ушел. Стало тихо.
   "Расследование по заявлению свидетеля, оружие, закопанное на краю поля, подозрение в убийстве... - думал Игнатьев, засунув руки глубоко в карманы и глядя в окно, - это какое-то безумие. А ведь я говорил ему, что фрондёрство и эпатаж добром не кончатся. Эти подозрительные друзья. Заступники из заговорщиков... Просто немыслимо... пожар... Но Дмитрий! В довершение ко всем неприятностям это расследование! Только бы Ирина не узнала... Господи, ну, почему он вчера оказался там?!"
   Звонок телефона отвлёк его от мрачных мыслей.
   - Да. Да, Иван, заходите. Захватите блокнот, я дам указания к письму господину Фёдорову.
   Положив трубку на аппарат, Игнатьев сел и уставился в одну точку на столе. Он давно порывался поговорить с Дорофеевым о сыне, но всё не решался.
  
  

32. Страх

   Игнатьев стал собираться домой, когда за окном давно стемнело. Разговор с Иваном так и не получился, заявились вновь полицейские, потом пришлось ехать на место пожара. Затем Михаил отправился в банк. Вернулся и в одиночестве выпил две чашки чая. Есть не хотелось.
   Он старался делать всё, как обычно, вникал в какие-то вопросы, куда-то спешил. При этом ловил себя на том, что впервые хочет быстрее вернуться домой.
   День показался длинным и серым. И, когда Бобрин, подавая ему шляпу и пальто, сказал:
   - На улице сыро, сударь. Идёт дождь.
   Михаил Андреевич рассеянно переспросил:
   - Дождь?
   - Дождь. Скоро весна.
   - Да, да. Весна - это хорошо, Осип, - ответил Михаил Андреич всё также рассеянно.
   Экипаж уже ждал и тронулся, как только пассажир сел. Монотонный ход экипажа обычно успокаивал, а теперь раздражал.
   - Нельзя ли быстрее! - воскликнул Игнатьев.
   - Слушаюсь, сударь, - ответил возница.
   Дождь стучал по крыше экипажа. И это тоже странным образом раздражало. Весной, в середине марта, заканчивался договор на пять сгоревших судов.
   Экипаж остановился. Расплатившись, Игнатьев в молчании прошёл мимо Петра Ильича в непромокаемом плаще и с зонтом. Старик проводил хозяина до самых дверей, неся над ним зонт.
   - Благодарю, старина, - пробормотал Игнатьев.
   - Спокойной ночи, Михаил Андреич.
   - Спокойной ночи.
   Игнатьев некоторое время смотрел на старый тёмный парк, на мокрые дорожки. Плешины тающего снега белели в темноте. Мелькнул свет на втором этаже гостевого домика, отданного давно Петру Ильичу.
   "Странно. Что старик делает там, на втором этаже? Там теперь, должно быть, холодно. Мастерит что-нибудь. Клетки для птиц. Надо навестить его... Дети любили у него бывать раньше. Когда были маленькими... Когда дети были маленькими..."
   Тогда всё было по-другому. Думалось, что ты у руля, тебе всё по плечу, и всегда будет так. Но стал подрастать сын, и глухое недовольство восторженным, вечно рисующим небо мальчиком поселилось в нём.
   Вспомнились слова Ирины: "Митя ведь чувствует твоё недовольство им, пытается соответствовать, но он не хочет кататься на лошадях, ему скучно..."
   Михаил Андреич вошёл в дом. Старая Варвара суетливо принялась сновать вокруг него и взяла сырое пальто, шляпу. По лестнице со второго этажа уже спускалась жена.
   - Ты сегодня рано, - сказала она, с тревогой отмечая его хмурое лицо с поджатыми раздражённо губами, - я скажу, чтобы подавали обед.
   Он сухо кивнул, но почувствовал, что злость и обида отступают. Спокойное лицо жены, приветливая улыбка, это её домашнее платье в мелкую клетку...
   - Да.
   - Папа!
   Наташа выбежала ему навстречу.
   - Ты мне обещал покататься на лошадях!
   Ирина Александровна улыбнулась, встретившись глазами с мужем.
   - Отцу надо отдохнуть. У него был трудный день. Как дела?
   Но Михаил не торопился с ответом. Он задумчиво погладил дочь по русым волосам, мягко взял за подбородок и сказал:
   - Мы обязательно покатаемся. Только пусть Наталья Михайловна расскажет мне, как у неё успехи в учении? Не сыграет ли она что-нибудь из урока?
   Натали порозовела от удовольствия. Взяла за руку отца и потянула за собой. Он засмеялся. И понял, что давно не слышал свой смех. А Натали со всей серьёзностью прошла к пианино, села, открыла крышку и, повернувшись, отвесив короткий поклон, сказала очень строго:
   - Антонио Вивальди, "Шторм".
   Тонкие пальчики Наташи торжественно коснулись клавиш. И побежали. Глубокие и тревожные звуки пианино наполнили комнату. Сосредоточенный профиль, строго поджатые губы, открытый лоб с зачёсанными назад русыми волосами дочери трогали невероятно. Вот она нахмурилась, смешалась. Ошиблась. Наташа быстро взглянула на мать. Нагнула упрямо голову и продолжила.
   Михаил Андреич вздохнул - защипало в носу, он становится сентиментальным. Когда последний звук замер, он поднял руки и несколько раз ударил в ладоши.
   - Браво, - сказал, улыбаясь.
   Дочь порозовела от удовольствия.
   Все отправились в столовую. В большой комнате, оббитой шёлковыми обоями серо-голубого тона с орнаментом из листьев и ягод, стоял длинный стол, стулья с высокими спинками. Три буфета светлого дерева, полные старинного фарфора и серебра, тянулись вдоль стен.
   Наташа трещала без умолку. В последнее время Михаилу Андреичу обед приносили в его кабинет на втором этаже. Он обедал в одиночестве или в присутствии Ирины, рассказывающей обо всём, случившемся в доме. О том, как учатся дети, как успехи в учёбе у Мити или что сказал доктор, послушав хрипы у простудившейся на днях Наты. Разговоры о сыне со временем стали всё чаще заканчиваться тяжёлыми, иногда обидными ссорами, и Ирина вскоре привыкла больше говорить о дочери.
   - Погода сырая, холодно, но пахнет весной, - проговорил Михаил Андреич.
   - Да, скоро будет совсем тепло. Уже проклюнулись нарциссы на клумбе.
   Ирина, увидев, что муж покончил с порцией мясного рулета, кивнула прислуге, чтобы та подавала кофе. Варвара унесла блюда с картофельным пюре, с гусём... Вскоре появился кофе, смородиновое желе и кексы.
   - Сегодня я остановился возле дома. Захотелось подышать свежим воздухом. Шёл дождь, и было совсем темно в парке.
   - Да, Пётр Ильич уже выключил освещение на ночь.
   - Я заметил свет на втором этаже его дома. Помнишь? Дети там часто играли летом. Я удивился, ведь там теперь холодно. Но свет быстро погас. Должно быть, Пётр Ильич что-то мастерит там. Чудной старик. Знаешь, Наташа, мне захотелось увидеть его птиц. Ты сводишь меня завтра?
   - Да, папа, - обрадовалась дочь, забыв про желе, в котором она как всегда старательно выедала дырочки, а потом съедала всё остальное.
   - А потом мы поедем кататься и спустимся к самой реке.
   Ирина сдержанно улыбнулась:
   - Но завтра у тебя урок танца с мадемуазель Бернар.
   - Но, мама... - просяще вытянулось личико Наташи.
   - И всё-таки лучше будет, если вы поедете кататься после полудня. К тому же, станет теплее. И ты не пропустишь урок. Спокойной ночи, дорогая, - Ирина говорила спокойно и ласково.
   - Так действительно будет лучше, Ната, - Михаилу Андреичу было жаль дочь, он видел, что она расстроена, - а к Петру Ильичу мы с тобой ещё успеем сходить.
   Недовольство шевельнулось в нём - ведь он так редко бывает дома, к тому же, он всё-таки отец. Но раздражение тут же утихло - Ирина была заботливой и любящей матерью, и если она настаивает, значит, отчего-то считает это нужным.
   Натали подошла к матери для поцелуя. Потом к отцу. Он поцеловал дочь в лоб и пожелал приятных сновидений.
   Оставшись одни, они некоторое время молчали, сидя за почти убранным столом, без скатерти и перед пустыми кофейными парами. Тикали большие часы, стоявшие у стены справа, и слышно было, как где-то на кухне гудит бойлер. Потом жена тихо сказала:
   - Сегодня приходил пристав, спрашивал о Мите. Не дождавшись тебя, он отправился в контору.
   - Да, он был у меня.
   - Я так боюсь, Миша, - прошептала она, уголки её губ дрогнули.
   Михаил Андреич встал и, подойдя к жене, обнял за плечи. Она, обернувшись, уткнулась ему в руку.
   - Ну что ты, дорогая, - прошептал он и погладил её по плечу, - всё будет хорошо. Мы справимся.
   - Но... Митя...
   - Дмитрию нужно уезжать отсюда, немедленно, - быстро проговорил Михаил.
   И сам удивился этим словам, вдруг сказанным. Весь день: на верфи, глядя, как рабочие разгребают завалы, в банке, в конторе, уставившись в одиночестве в камин на прогоревшие поленья, пока ехал от конторы до дома, он всё время искал выход. И чувствовал себя загнанным в угол. А потом испугался, сам не знал чего... С одной стороны, он был ужасно зол на сына. "Связался неизвестно с кем... Теперь ещё ко всему прочему убийство!.. А если и правда кто-то из его дружков в пьяной потасовке убил?! И это последнее его появление на верфи и драка... Что делать?.."
   Ирина молчала. Она слушала и не верила тому, что слышит.
  
  

33. Нотариус

  
   В ангаре было почти темно. Горели лишь газовые лампы верхнего этажа. По полу вдоль скелета дирижабля тянулся сшитый на фабрике купол. Огромный он занимал всё свободное пространство. Когда его прошлым вечером натянули и зажгли горелки, попытавшись накачать, засвистели дыры сразу в нескольких местах. Игнатьев, подвешивая люльку на стропы ангара, отметил их все. И теперь ползал по полу, отыскивая отметины и проклеивая заплаты.
   Он был совсем один. Глеба очень не хватало и Афанасия Петровича. Но Афанасий Петрович оказался в полиции. Его взяли вместе с заговорщиками на сгоревшей неделю назад верфи. Как сказал Глеб, старик всё надеялся их отговорить, нудил и приставал ко всем с увещеваниями. Это он позвал Глеба, когда увидел Игнатьева в разъярённой толпе.
   Глеб... выкарабкается ли он... Доктор сказал, что рана глубокая и широкая, нож прошёл с оттягом вниз. Спасло то, что удалось Глеба оставить в мансарде у Петра Ильича, сюда бы хороший врач не пошёл... Лишь бы отец не увидел, мать не скажет... наверное...
   Стук в дверь заставил оглянуться. Кто бы это мог быть? Игнатьев быстро прошёл по шелестящему куполу, переступая через тяжёлые бурты проклеенной по швам ткани. Оказавшись возле двери, он некоторое время прислушивался. Потом потянулся за обрезом рядом, на стеллаже. И стал открывать. Длинный засов, через всю дверь, вытянулся с лязгом, и Игнатьев толкнул дверь.
   Гавря Мухин. И ещё несколько человек виделись в темноте. Посетитель молча приподнял цилиндр и кивнул.
   - Пущу только одного тебя, - подняв обрез, сказал Игнатьев.
   Гавря, усмехнувшись, кивнул в знак согласия. Игнатьев прищурился и пропустил его и задвинул засов.
   - Вечер добрый, господин Игнатьев, - гость с язвительной ухмылкой протиснулся между стоявшей у входа гондолой и ящиками с двигателем и винтом.
   - Добрый, - кивнул Игнатьев, не выпуская ружья из рук и глядя исподлобья на гостя, - чем обязан?
   Мухин снял цилиндр и перчатки.
   - Отвратительная погода, дождь со снегом. И холодно. Лететь собираетесь, господин Игнатьев?
   Он кивнул на дирижабль. Игнатьев молчал, выжидая, пока гость перейдёт к причине визита. С Гаврей отношения у него всегда были натянутые. Много раз пожалел, что взялся за работу для этого мутного господина, слишком нужны были деньги. Да и казалось, что здесь такого - он сделал работу, клиент расплатился. Но всё выходило не так. Мухин обращался к нему вновь и вновь, и вот теперь, когда Игнатьев сказал, что выполнил для него работу в последний раз, он опять явился. И впервые не один.
   Видя, что Игнатьев не собирается отвечать, Одноглазый растянул губы в недоброй улыбке:
   - Не желаете со мной разговаривать, господин Игнатьев?
   - Я вам всё сказал, - отрезал Игнатьев.
   - Хорошо, - надел цилиндр Одноглазый, - я только хотел сообщить, что у меня есть для вас сюрприз. Видите, я совсем не злопамятный, - улыбался холодно он, - вы мне отказываете в помощи, а я вам, напротив, её предлагаю.
   - Что за сюрприз, Гавря?
   - Господин Липницкий, господин Липницкий, будьте добры называть меня так, - Одноглазый похлопал сложенными перчатками по левой ладони, - времена нашего доброго знакомства, по всей видимости, закончились. Так вот, господин Игнатьев, как я уже успел вам сказать, у меня для вас сюрприз. И надеюсь, приятный. Вы ведь не любите терять своих друзей? - зловещая улыбка зазмеилась на лице Одноглазого.
   - Не люблю, - ответил Игнатьев, принявшись лихорадочно вспоминать, кого из своих он давно не видел.
   - Ну и... - Одноглазый приподнял удивлённо брови, одна из которых, травмированная, не двигалась, - неужели вы не догадываетесь, о ком сейчас пойдёт речь?
   Игнатьев насмешливо смотрел на него в упор, а сам понял, что думает о Хельге. Он и правда её давно не видел. Тех, кого он давно не видел, было множество, но о большинстве из них он бы сейчас и не вспомнил.
   - Говорите же! - отрывисто сказал Игнатьев. - А, понимаю, вам эта беседа доставляет удовольствие, - невесело рассмеялся он.
   - Хельга, господин Игнатьев, - коротко ответил Одноглазый, - мой сюрприз для вас - это милое создание. Не буду вас обманывать насчёт её участи. Она печальна. Если вы, конечно, не пожелаете поучаствовать...
   - Что с ней? - перебил его Игнатьев.
   - Хочу предостеречь вас, господин Игнатьев, от необдуманных поступков. Я знаю, вы уже находитесь в розыске по причине вашей горячности, - Одноглазый наслаждался, видно было по его лицу, что разговор и вид загнанного в угол Игнатьева доставлял ему массу удовольствия.
   - Вряд ли это касается вас, господин Липницкий, - холодно ответил Игнатьев.
   - Нет, что вы! Я лишь хотел сказать, что господа, которых вы не впустили, очень обидчивы и будут ждать лишь полчаса, - Одноглазый расстегнул пальто и вытащил из верхнего кармашка пиджака часы, - я так и знал! Осталось пять минут, господин Игнатьев, до того мгновения, как я должен появиться живым и невредимым перед этими уважаемыми людьми.
   - Зачем вы мне всё это говорите? Или вы не в силах в двух словах изложить суть дела? - сложив руки за спину, перехватив обрез, Игнатьев выжидающе смотрел на Одноглазого.
   Одноглазый похлопал в ладоши:
   - Браво! Думается мне, вы, господин Игнатьев, нервничаете и желаете, чтобы эта беседа поскорее закончилась.
   Игнатьев ничего не ответил.
   - И вы не желаете узнать, как поживает бедная крошка? - насмешливое лицо Одноглазого приблизилось. - Но мне пора выйти и засвидетельствовать почтение своим попутчикам.
   Холодный воздух ворвался с дождём внутрь. Одноглазый выглянул и крикнул:
   - Ждите, господа, время пошло!
   И опять вернулся к Игнатьеву, прикрыв за собой дверь, но не заперев засов. И Игнатьев не стал уже делать этого.
   - Ну-с, господин Игнатьев, а теперь к делу.
   - Я уже думал, вы не в силах перейти к делу, - Игнатьев зло сузил глаза.
   - Итак, к сути. Я помогаю вам поднять в воздух эту машину. Деньгами, разумеется. Мы составляем договор, что ещё более разумеется под всем этим. И я становлюсь фактическим владельцем "Севера".
   Игнатьев равнодушно улыбался, но улыбаться уже не было сил. Казалось, что земля уходит из-под ног. Хотелось эту скотину взять за шиворот и выкинуть прочь. Но Хельга... Он не мог так поступить с ней.
   - Мне не нужны ваши деньги, сударь, - холодно отрезал Игнатьев.
   - Аха-ха, - захохотал Одноглазый, - но вам нужна Хельга, не так ли, господин Игнатьев? Кроме того, вы не дослушали. Вы торопитесь, слишком торопитесь. А при вашем положении дел, я бы дослушал очень внимательно. Как вы всё-таки юны! - покачал головой он.
   Игнатьев молчал. И Одноглазый продолжил:
   - Став владельцем, я мог бы попросить отозвать некое заявление одного очень почтенного господина, мне ведь ни к чему в механиках подозрительные личности, находящиеся под следствием, - Гавря хохотнул, едва не хрюкнул от удовольствия.
   Челюсть Игнатьева надменно выехала вперёд, он принялся медленно раскачиваться с пяток на носки взад-вперёд.
   - К чему я это всё? - поднял вверх указательный палец Одноглазый. - К тому, что через две недели в Берёзовом объявлена регата на аэростатах и дирижаблях. Выставлен весомый куш. И я хочу поиграть. Вы же могли бы выступить моим механиком. Вы же не захотите бросить своё...
   Он окинул скептическим взглядом дирижабль.
   - Своё детище? Нет? Ну что же вы молчите, господин Игнатьев? Ах да! Хельга. Эта крошка будет ваша, как только окончится гонка. Разумеется, о выигрыше для вас не идёт речи. Ваш выигрыш - это Хельга, господин Игнатьев.
   Одноглазый вынул часы:
   - У вас десять минут. Я не намерен больше испытывать терпение господ, что ждут вот уже час под дождём.
   Одноглазый надел цилиндр, сделал адью двумя пальцами и вышел.
   Игнатьев закрыл глаза. Не сказать, что дирижабль так много для него значил. Сейчас скорее было желание сжечь его вновь. Убраться отсюда навсегда и начать всё заново. Он смог бы... Но Хельга. Глеб. Ильи вот уже нет. Они долгое время жили здесь вчетвером. Порой впроголодь, в холоде. Но никогда ни один из них не сказал, что жалеет, что жизнь их идёт так, а не как-то иначе. Они вместе мечтали подняться в небо. Поселиться на каком-нибудь острове в океане... Им казалось, что там будет обязательно лучше. Это были мечты, да. Но они грели душу. А теперь Глеб умирает, Ильи нет уже как полгода, а Хельгу ждёт участь Лушки. Десять минут, должно быть, уже закончились", - подумал Игнатьев.
   Лязгнула железная дверь ангара, и появилось довольное лицо Одноглазого.
   Игнатьев опустил обрез. Гавря был демонстративно церемонен, поблёскивал искусственной линзой и непрерывно называл своих дружков господами. Последним вошёл господин с рыбьими глазами. Двубортное пальто, светлые лайковые перчатки. Он аккуратно ставил ноги в светлых ботинках из хорошей кожи. Ничего не выражающий его взгляд прощупал парня с обрезом в руках, который угрюмо стоял посреди белой кипени парусины. Господин неодобрительно покосился на огромный остов дирижабля.
   - Итак, господин Игнатьев, познакомьтесь, господин Петров, адвокат юридической конторы "Петров, Шмидт и Крафт".
   "Нотариус, стало быть", - Игнатьев усмехнулся.
   - Вы невежливы, господин Игнатьев, - укоризненно качая головой, протянул Гавря и погрозил лукаво пальцем, - ну-у, право, вы как ребёнок, который не может расстаться с любимой игрушкой. Однако скажите же господину Петрову, что вы сами приняли решение продать "Север" мне, чтобы покрыть ваш долг. Уж не знаю, карточный ли, ещё какой... Ну же? Смелее, господин Игнатьев!
   Игнатьев молчал, лишь, прищурившись, следил глазами за Одноглазым. А тот отошёл к борту "Севера" и, вытянув шею, заглянул за рёбра дирижабля, но тут же обернулся и раздражённо рявкнул, на мгновение изменив своей слащавой манере:
   - Ну! - и тут же сменил тон: - Так вы приняли решение или нет, господин Игнатьев? Я ведь могу и уйти.
   Игнатьев шевельнулся, самонадеянно задрал подбородок кверху, обвёл всех присутствующих взглядом. "Ты можешь сейчас взять и выйти из ангара, и поржать потом, представляя, как Гавря бесится... Или просто и вежливо отказаться от подписания, и увидеть их кривые от злости рожи... Или направить на них обрез... Это было бы весело... Наверное. Кроме того... даже если... то... Хельге это никак не поможет".
   И он медленно кивнул:
   - Я принял решение, господин Липницкий. Я продаю вам "Север". Но договор будет подписан только при одном условии.
   Гавря невинно устремил единственный глаз на Игнатьева.
   - Каком ещё условии? - насмешливо протянул он. - Условия озвучены и изменению не подлежат. Надеюсь, вы понимаете, что положение вещей таково, каково оно есть, и не в ваших силах на него влиять, господин Игнатьев?
   - Договор будет подписан только после того, как я увижу предмет оплаты. Иначе сделка не имеет смысла. Не так ли, сударь? Вы в курсе условий сделки? - губы Игнатьева скривились презрительно.
   Адвокат отвёл взгляд. "Парень дёргается, - подумал он, - как это всё неприятно. Нужно держать себя в руках, право". Нет, он не был в курсе, но вести сомнительные дела было для него привычным. Он понимал, что при этом всего лишь не следует совать нос, куда тебя не просят. Он и не совал. Вот и сейчас он почувствовал, что парня "придавили" хорошенько. Что поделаешь, просто не повезло парню. Погулял хорошо, наверное, наделал долгов или того хуже, влез в тёмные дела Мухина... Подумаешь, дирижабль заставили продать. В конце концов, это ещё не самое плохое, на что способен Одноглазый. Он перевёл взгляд на того и сказал:
   - Я спешу, господин Липницкий.
   Но Гавря даже не взглянул на него и процедил:
   - Вы, господин Игнатьев, наверное, думаете, что я буду вас уговаривать. Напрасно. Господа, мы уходим.
   Он надел цилиндр, принялся натягивать перчатки и не сводил взгляда с Игнатьева.
   - Она жива? - еле слышно выдохнул Игнатьев.
   Горящие глаза парня впились в лицо Одноглазого.
   Тот поморщился.
   - Да. Напивается каждый день и пляшет свои странные танцы на столе.
   Хельга любила танцевать. Пьяная она взбиралась куда повыше и здорово отстукивала каблуками... Но даже это не очень убеждало. Игнатьев знал, что Одноглазому верить нельзя. И только одно останавливало его - откуда-то Гавря знал, что Хельга давно не появлялась в ангаре. Знал наверняка. Потому что ещё ни разу не держался так самоуверенно и нагло...
  
  

34. Свет в мансарде

  
  
   Игнатьев старший всё стоял у окна, раскурил сигару, выпустил кольцо дыма и смотрел на него с равнодушной внимательностью. Сизое облако таяло, чернота парка за окном становилась всё холоднее и отчётливее. Михаил Андреич вздрогнул. Жёлтое пятно света в глубине черноты заставило раздражённо пожать плечами. Он взглянул на часы. Почти полночь. Что за ерунда?
   Игнатьев затушил сигару и вышел из комнаты. Спустился на первый этаж, надел сушившееся на плечиках пальто, взял зонт из подставки в углу и, запахнув ворот возле шеи, решительно отпер дверь. Холодный сырой воздух ворвался с каплями дождя и редкими хлопьями мокрого снега в дом. Михаил Андреич постоял на крыльце. Давно забытое ощущение. Ночь. Один во всём парке. Он улыбнулся. "Старый дурак. Куда? Зачем? Сторожу не спится, и ты туда же".
   Гравий хрустел под ногами. Дождь шлёпал по зонту, было холодно, и Игнатьев старший прибавил шаг. Оказавшись возле дома Петра Ильича, под маленьким козырьком над входной дверью, он дёрнул ручку.
   Закрыто. Правильно, хороший хозяин всегда держит дверь запертой.
   Михаил стукнул костяшкой пальцев в отсыревшее дерево. Не сразу, но послышались шаги.
   - Кто там? - раздался глухо встревоженный голос садовника.
   - Открой, Пётр Ильич, - крикнул Игнатьев, шум усилившегося дождя глушил все остальные звуки.
   - О-оо, - всполошился Пётр Ильич, - что-то случилось, Михаил Андреич?!
   Брякнул крючок, и с визгом протянулся засов. Показался жёлтый блин лица перепуганного старика. Он торопливо отступил в темноту, пропуская хозяина. Пошёл вперёд:
   - Прошу простить меня, - торопливо объяснял Пётр Ильич, - заснул. Старый становлюсь...
   - Не беспокойся, - перебил его Игнатьев, идя следом, - ничего не случилось.
   Пётр Ильич зажёг керосиновую лампу в железной подставе и с тревогой повернулся к хозяину. Маленькие глаза его в морщинах подслеповато щурились. "Но старик ещё крепок, - отметил с удовольствием Игнатьев, - спина сутулится лишь едва, ногами не шаркает, жалости не вызывает".
   Михаил Андреевич качнул рукой клетку, висевшую перед ним. Малиновка, уткнувшаяся носом в перья, всполошилась, затрепыхалась, спросонья стукаясь о решётку, и пронзительно закричала.
   Игнатьев с интересом следил за ней. Подставил палец под её коготки, когда птица вцепилась в прутья и уставилась на него бусиной глаза.
   Усмехнулся. Он вдыхал запах оструганного дерева, старого дома, птиц, их неубранных кормушек, и странное щемящее чувство чего-то невозвратного заставляло его оглядываться по сторонам.
   - Тут у тебя всё по-прежнему, - сказал он задумчиво и вспомнил вдруг, зачем пришёл: - Да! Пётр Ильич, что это у тебя свет горит наверху? Мастеришь что? А может, живёт там кто, а ты и не знаешь, - он рассмеялся.
   А Пётр Ильич неожиданно покраснел.
   Игнатьев замолчал и уставился на старика, прищурившись. Он озадаченно ждал ответа.
   - Э-э, - замялся Пётр Ильич, - племянник там мой, - вдруг выпалил он.
   - Племянник? - протянул Михаил Андреевич.
   Улыбка сползла с его лица, он исподлобья разглядывал Пётр Ильича. Ещё ни разу за все годы своей службы старик не подводил его. Да, что они сговорились что ли?! Игнатьев... рабочие... теперь вот старый добрый Пётр Ильич, которому он доверял, кажется, как себе... "Нет, ты просто дурак, старый дурак. Доверять можно только себе! Ну ещё, пожалуй, Ирине..."
   И он вспомнил, как она отговорила его, когда он собрался сюда зайти с дочерью завтра... Нет! Эту мысль Игнатьев-старший отбросил... А горечь осталась.
   - Пошли! - коротко приказал он. - Откроешь мне. А, или там не закрыто?!
   И быстро пошёл наверх.
   Они стали подниматься по скрипучей лестнице. Пётр Ильич светил перед собой лампой. Видно было, что старик в отчаянии... Игнатьев и Пётр Ильич шли в молчании. Один мрачно думал о том, что увидит в мансарде. Другой растерянно подыскивал объяснение. Версия с племянником, вырвавшаяся случайно, теперь казалась ему неудачной. Да, это ставит под удар его самого, но другое беспокоило больше - он скрывал от отца непонятные дела сына. "Вряд ли это хорошо, - думал он, - опять же... вряд ли господин Игнатьев что-то может изменить, если до сих пор не смог".
   Михаил остановился на маленьком тёмном пятачке на лестнице и толкнул дверь. Заперто.
   - Я сейчас... - пробормотал Пётр Ильич, выступая вперёд.
   - Сделайте одолжение, - ледяным тоном ответил Игнатьев, чувствуя, как кровь прилила к лицу.
   Пётр Ильич нашарил на притолоке ключ и открыл дверь. В мансарде было темно, слышалось тяжёлое хриплое дыхание, потянуло затхлым и ещё чем-то неприятным. "Будто от канавы с нечистотами", - подумал Игнатьев, поморщившись. Старик шагнул в темноту, а хозяин торчал, как гвоздь, в пятне света у него за спиной.
   Михаилу отчего-то вспомнился сын и недомолвки жены. Показалось, что его все обманывают.
   Зажёгся свет. Пётр Ильич стоял со свечой у старого дивана, давно перенесённого сюда из столовой. На диване в куче тряпья лежал молодой парень. Лицо его казалось землистым. Окровавленные простыни валялись на полу. Тарелка с остатками мясного рулета стояла здесь же. И опять вспомнилась Ирина. "Она знает наверняка про... это". Он почувствовал, как краска заливает лицо.
   Игнатьев уставился тяжёлым взглядом на сторожа.
   - Всё не так, - воскликнул, замотав головой, старик, - всё не так, как вы думаете, Михаил Андреич!
   - Почему он в крови? - процедил наконец Игнатьев. - Он ранен? Он забастовщик... Ты укрываешь здесь, у меня, забастовщика!
   Проговорив последние слова, Игнатьев выдернул свечу из рук Петра Ильича и быстро подошёл к дивану. Пламя заметалось, заплясало, и Игнатьев сложил ладонь лодочкой, прикрыв свечу.
   Игнатьев брезгливо разглядывал заросшее щетиной отёкшее лицо. Парень бредил. Взмокшие грязные волосы скатались колтуном. Запёкшиеся от горячки губы, на лбу выступил пот... Игнатьев поморщился и удовлетворённо кивнул:
   - Он работал у меня. Наверняка, пропойца и скандалист и ранен в драке в сгоревших доках. Твой племянник, говоришь, Пётр Ильич?
   Игнатьев старший повернулся на каблуках и теперь смотрел на старика. Взгляд его не предвещал ничего хорошего. Пётр Ильич отрешённо кивнул, но потом торопливо сказал:
   - Подрался он, Михаил Андреич! Подрался. Не в доках. Где-то в кабаке. Да, непутёвый парень, вы верно сказали. Пьёт и гуляет. Но добрый. Да плевать ему на политику! Какие там забастовки! Эээх... Вступился за друга!
   - Вступился за друга, - холодно усмехнулся Игнатьев, - отчего же здесь? Почему прячешь его?
   Пётр Ильич развёл руками:
   - Так ведь обыски у всех ваших работников, господин Игнатьев! Как же ему в таком состоянии домой?
   - Я вызываю полицию, - отчеканил Игнатьев, - он наврал тебе, а ты веришь этому бездельнику!
   И пошёл к выходу.
   Пётр Ильич молчал, он выдохся. Врать старик совсем не умел, хоть и жаль было парня. И Игнатьева жаль. Обещался быть сегодня к ночи, но до сих пор нет.
   Пётр Ильич подошёл и подоткнул одеяло. Ночи холодные, а тепла от печки в мансарду почти не доходит. Потом тяжело сел на стул, стоявший рядом. "Какое уж теперь одеяло, если полиция придёт... Те церемониться не будут... Не выживет парень, плох очень".
  

35. Канкан

  
  
   Была ли она жива? Хельга в ответ на этот вопрос сейчас рассмеялась бы. Это сейчас. А недели две назад ей казалось, что жизнь кончилась. Она проснулась на тощем тюфяке, брошенном на пол, в комнате с кроватью, умывальником и сломанным стулом возле стены. Трещала от выпитого голова, а комната медленно кружилась, вызывая тошноту. В узком зарешеченном окне, под потолком, ходили чьи-то ноги. Было очень холодно.
   Она долго пыталась вспомнить, кто её притащил сюда, но вспоминался лишь мутный глаз фонаря, озноб и ощущение, что она в целом мире одна.
   Потом появился Одноглазый. Наклонился над ней и ухватил мёртвой хваткой её руки, когда она вскинулась и чуть не вцепилась в его лицо.
   - Не суетись, крошка, - брезгливо процедил он, - ты мне не нужна, нет, но у меня есть кое-что интересное для тебя.
   Хельга попыталась рывком встать, но Гавря по-прежнему "висел" над ней.
   - Мальчишка в хороших руках, - ухмыльнулся он, обдав перегаром.
   Мальчишка. Бени. Её Бенито. Никто не знал про него.
   Её взгляд застыл, убежал, словно мышь в нору, в себя.
   - Чего испугалась? - отвратительно ухмылялся Одноглазый. - Месяц отработаешь, привезу, так и быть...
   Не привёз. Ни через месяц, ни через два.
   Хельга упрямо встряхнула кудрявой головой, пытаясь отогнать неприятные воспоминания.
   Оттянула потёртый, когда-то густо-бордовый, бархат шторы и выглянула в дымный и гудящий словно улей зал. Столики стояли вплотную к маленькой сцене с микрофоном и были уже почти все заняты. Хельга оглянулась и поймала своё изображение в зеркале. Сейчас она в строгом чёрном платье. Если не считать глубокое декольте и большую шёлковую розу из шарфа на плече, это платье очень нравилось Хельге. Каждый раз оглядываясь на зеркало, она выпрямляла и так прямую как у балерины спину, в повороте её головы появлялся изящный наклон, а взгляд становился отстранённым и холодным. Новая роль будоражила и оживляла её бледное лицо. Она будет петь и будет стараться петь хорошо.
   По странной случайности, а Хельга давно не верила в простые добрые случайности на своём пути, хозяину забегаловки, где её заставил работать Одноглазый, показался интересным её голос. Хриплый, горловой, с холерическими дёргаными нотами. Её было слышно издалека. Она заводилась с пол оборота и, уперев руки в бока, вызывающе смеялась или скандально кричала на всё заведение. Жалкие гроши, причитающиеся ей, она тут же хитро делила на части, прятала деньги, а оставшуюся мелочь тратила на выпивку.
   И хозяин однажды ей сказал, наклонившись через стойку:
   - Я тебя вышвырну на улицу и скажу Гавре, что ты не хочешь работать. Скажу, что клиент обходит тебя стороной, потому что ты напиваешься быстрее, чем делаешь дело...
   Тут он посмотрел в сторону двух девиц, мельтешащих вяло на сцене под звуки старенького пианино. И добавил:
   - Но я промолчу, если ты заменишь Корделию.
   Корделия - рыжая и худющая солистка его кордебалета - и пела, и танцевала, и не прочь была удалиться в кабинеты. Но вот уже вторую неделю пропадала где-то.
   Хельга раздумывала недолго. Репертуар Корди она знала: и две цыганские песни, и ирландскую песенку про красотку Малоун, и несколько баллад. Оставалось научиться дрыгать ногами и заполучить эти юбки.
   - Ты скачешь, как хромая лошадь, - скоро она заметила Мари, скептически наблюдая, как та тяжело, обливаясь потом, взлягивает ногой, сгибаясь при этом чуть не пополам, - выпрями спину, запрокинь немного голову...
   Хельга встала, прихватив юбки. Ноги замелькали легко, будто мулатка всю жизнь только и делала, что плясала канкан. Чёрные блестящие пружинки-кудри прыгали вместе с ней, и на бледном, всегда раздражённом лице Хельги появлялся румянец. Всхлипы ненастроенного рояля ей казались лучшей музыкой, какую она когда-либо слышала. Они заглушали звуки пьяного зала, визгливые вскрики и смех её товарок, крики клиентов, которые назначали ей прямо из зала встречи в кабинетах - в пропахших потом и перегаром каморках, дальше - там, по коридору...
   Она стучала каблуками, подпрыгивала, снова подбрасывала ноги, разворачиваясь в другую сторону, в ряд с задохнувшейся уже и побагровевшей Мари, с тощей и злющей Павлой. А сама мыслями была не здесь. Она снова и снова твердила себе, что вот ещё немного поработает, ещё немного... и Одноглазый... он обещал... привезёт ей Бени. Бенито, смуглый маленький улыбчивый мальчуган. Но проходили дни, а Одноглазый лишь смеялся, когда она заговаривала о сыне.
   Хельга увидела, что хозяин смотрит на неё, и отчаянно улыбнулась. Стала смотреть в зал, видела уже примелькавшиеся лица...
   Этот клиент приходил редко, иногда его не было месяцами. Странный. Смеялся невпопад и не над тем, над чем обычно здесь смеются. Садился подальше от сцены, в угол потемнее, брал выпивку, чаще виски, просил кофе и сигары. И будто ждал. Курил, цедил виски и остывший кофе. Редко брал девочку. Выпивал стакан, выкуривал сигару и уходил, надвинув кепи с очками, иногда забывая на столе перчатки и возвращаясь за ними. Хельга его запомнила по часам. Они у него были на руке, на браслете из металлических, набранных плотно, звеньев. Это было непривычным. А потом она услышала, как Павла хихикала в гримерной:
   - Внеземелец - душка, такой обходительный и пахнет одеколонами. А после того, как заплатил, представляешь, принялся мне рассказывать о моих правах!
   - Наше право у Одноглазого в кармане, - скептически хмыкнула Мари, - внеземельцы они все такие. Только воду мутят. Они уйдут в своё Внеземелье, а нам тут жить.
   Мари откусила нитку и, скривившись, посмотрела на своё шитьё. Оборка юбки, оторванная каблуком и теперь прихваченная наспех, ей не нравилась, но она тихо ругнулась и принялась одеваться.
   Внеземелец и правда оказался душкой. Был чист и предохранялся, как и все внеземельцы впрочем. Хельга слышала об этом, но видела впервые и от неожиданности скривила губы. А клиент лишь расхохотался, видя её растерянность:
   - Давай выпьем, крошка. Шампанского? Или ты предпочитаешь виски? Как тебя зовут?
   - Лу, - коротко ответила Хельга, раздражённо усмехнувшись в ответ.
   Она злилась. Хозяин, увидев, что она хочет отказать клиенту, угрюмо погрозил ей пальцем. Взгляд его не предвещал ничего хорошего. И она, дёрнувшись зло, пошла впереди внеземельца в "номера". Комната с широкой кроватью, тускло блеснувший овал зеркала на обшарпанном комоде. Индийские, изрядно вытертые, циновки на полу. Таз с кувшином на табурете за ширмой.
   - Ну же, - клиент странно улыбался, улёгшись по диагонали на кровати, запрокинув руки за голову.
   Мужчина был хорош собой. С незлой улыбкой следил за ней. А она злилась. Заставляли обслуживать клиентов вновь и вновь, хоть она и пела, и сумела стать незаменимой на сцене. Порвала рубашку клиента, и, закусив губу, посмотрела исподлобья на него. Тот насмешливо улыбался, подняв брови.
   Она сорвалась с кровати. Но внеземелец крепко придержал её за локоть.
   - Ты не узнала меня, Хельга, - проговорил внеземелец.
   Хельга почувствовала, как горячая краска разлилась по лицу и шее. Резко обернулась. Злые глаза её уставились на мужчину. "О, боже... какая же я дура, ведь только одного внеземельца знала!"
   Она сидела в профиль. Тусклый свет от огарка очерчивал овал лица, длинную шею, голую грудь и тощий живот. Нога согнута в колене и вольно поджата под другую... Глаза Хельги сузились, губы обиженно изогнулись.
   "Как чертёнок... испуганный чертёнок. Ищет выход и не может найти", - подумал Скарамуш, наблюдая за ней, а вслух сказал:
   - Обиделась?
   И стал одеваться.
   - Думаю, тебе неприятно, что я сразу не сказал, что знаю тебя, - Скарамуш подошёл к ней, застёгивая рубашку.
   Хельга сидела, не шелохнувшись. Ей было плевать, сказал он или не сказал, страшно, что он расскажет Игнатьеву. Но она вдруг запрокинула голову и расхохоталась. Громко, вызывающе. Вдруг расхохоталась и вдруг замолчала.
   - Нет, - она уставилась на Скарамуша снизу вверх. - Мне приятно. Как тебя звали? Скарамуш, по-моему. Разве кому-то есть дело, что мне неприятно? - она дёрнула плечами, и с издёвкой добавила: - Главное, чтобы вам было хорошо, господин Скарамуш.
   Она хрипло рассмеялась вновь. И вскочила.
   Её дёрганый злой смех заставил Скарамуша перестать улыбаться.
   - Тебе неприятно, но я ведь мог уйти и не сказать, кто я.
   - Зачем вы вообще здесь оказались? - пробормотала она уже из-за ширмы.
   - Мне очень нравится, как ты поёшь.
   Скарамуш не торопился уходить. Хельга давно оделась и стояла за ширмой. Страшная апатия навалилась на неё. Захотелось напиться до беспамятства, но ещё надо было петь весь вечер.
   - Почему ты здесь? - внеземелец стоял за ширмой, почти напротив её.
   - У Одноглазого мой сын, - хрипло сказала она.
   - У Гаври?!
   Хельга вышла и достала сигарету из портсигара. Прикурила от свечи. И, прищурившись сквозь дым, нагло выставив вперёд челюсть, быстро спросила:
   - Игнатьеву расскажешь, конечно?
   - Игнатьеву? - внеземелец с недоумением пожал плечами. - Почему я должен ему рассказывать? Не имею привычки рассказывать о своих перемещениях.
   - Это хорошо, - протянула Хельга и обрезала: - Что ж, пора прощаться, сударь.
   - Пора, да, - Скарамуш достал деньги и положил на комод, не очень хорошо представляя себе, взбеленится Хельга, посчитав оплату от него оскорблением, или, напротив, взбесится, посчитав, что мало дал.
   Хельга демонстративно взяла их и медленно положила за корсет. Её смуглое лицо было полно решимости, она не желала жалости от этого типа. Лучше уж презрение. С ним, с презрением, всё понятно, на него можно злиться, можно выкрикивать проклятия, можно вцепиться в лицо наглеца. Но наглец, похоже... да, именно... он жалел её.
   - Не смей жалеть меня! - рявкнула она.
   И Скарамуш рассмеялся.
   - Узнаю прежнюю Хел, - сказал он.
   Взял её за дёрнувшийся раздражённо локоть, наклонился к уху и тихо сказал:
   - Я могу попытаться вытащить тебя отсюда. Только мне надо знать, хочешь ли ты сама этого? Мм?
   И он, отстранившись, посмотрел на неё.
  

36. В пять утра, в парке

  
   Игнатьев толкнул дверцу ворот. Как и обещал Пётр Ильич, он оставил её открытой. Хорошо смазанные петли не издали ни звука. Игнатьев пошёл по дороге к дому сторожа. Дождь весь вечер, то переходивший в снег и валивший сырыми тяжёлыми хлопьями, то принимавшийся лить как из ведра, теперь прекратился. В саду было темно. Пахло мокрой хвоей и прелой листвой, выступившей там, где успел сойти снег. Поднялся ветер и шумел в кронах старых лип вдоль дорожки, уводившей к правой стене высокой кованой ограды. Падали градом капли с ветвей, и казалось, что дождь принялся снова. Игнатьев поднял воротник пальто, прибавил шаг. Пётр Ильич его, наверное, заждался. Кроме того, он должен был привести врача, но из-за прихода Одноглазого задержался. Слишком задержался. Так поздно идти к Блаунту, их семейному доктору, он не решился. Сейчас вероятно второй час ночи или того больше.
   Он остановился. Послышался звук открываемой двери сторожки и голоса. Отец?! Очень раздражён и говорит что-то про полицию. Он всё-таки видел Глеба? А может быть, Глеб пришёл в себя и что-нибудь натворил?
   Слышно было, как отец быстро пошёл навстречу. Игнатьев в замешательстве остановился.
   Игнатьев старший быстро двигался прямо на него, по той же самой дорожке. Толчёный кирпич хрустел под ногами.
   - Кто здесь?! - отец почти налетел в темноте на сына, отшатнулся и стал обходить его вокруг, пытаясь разглядеть. Раздражённо рявкнул: - Дмитрий?!
   - Здравствуй, папа, - сказал Игнатьев, сунув руки в карманы пальто, словно он тут гулял неподалёку, и встретиться им с отцом ничего не стоило.
   - Что ты делаешь здесь... в такой час?
   Язвительное "а разве я здесь не имею права оказаться" едва не сорвалось. Но теперь было не до этого. Игнатьев выдернул руки из карманов.
   - Иду к Петру Ильичу. Я был уже слишком близко и услышал твои слова про полицию. Думаю, мне нужно объяснить тебе многое.
   Михаил Андреевич непроницаемо молчал. Слабый свет от фонарей возле дома чуть освещали его лицо. Лицо сына было полностью в тени. А Игнатьев дорого бы отдал, чтобы видеть его в эту минуту. Он рад был словам сына и раздражён ими одновременно. Потому что всему этому нужно было случиться раньше, чтобы не зайти так далеко.
   - Не думаю, что это может что-нибудь изменить, - холодно, уже справившись с изумлением, охватившим его при встрече, ответил Михаил Андреевич, - есть вещи, которые нельзя изменить, потому что будет нарушен порядок... порядок вещей. Если ты понимаешь, о чём я. Я должен вызвать полицию.
   - Отец, прошу тебя, позволь мне увезти Глеба, - быстро сказал Игнатьев.
   - Это преступник, решившийся на поджог чужой собственности, - отчеканил Игнатьев, чопорно закладывая руки за спину, он продрог, но не замечал теперь этого, - собственности твоей семьи, между прочим. Если ты забыл, что у тебя есть мать и сестра, то я нет. Я должен заботиться о них. А ты притащил преступника в наш дом и ставишь меня тем самым в двусмысленное положение! И это мой сын!
   - Да! Что об этом скажут в газетах?! - с горечью сказал Игнатьев и тут же пожалел об этом. - Ты ведь ничего не знаешь, отец! Глеб защищал меня. У него ранение ножом в спину. Я ему обязан жизнью.
   "Сколько раз за последнее время я произнёс эти слова", - подумал он и криво усмехнулся.
   Игнатьев холодно молчал. Да, это же предположил становой. И да, что об этом скажут в газетах, чёрт возьми! Потому что заботу о чести и добром имени ещё никто не отменял!
   - Я сейчас, по всей видимости, должен растрогаться, - ответил он, - обнять тебя и поблагодарить за то, что моё имя трясут словно грязное бельё во всех газетах, поблагодарить тебя за участие моего имени и имени твоей матери в странных грязных историях о перестрелках, о закопанном оружии, о подозрении в убийстве! - тут Михаил Андреевич замолчал, обиженно поджав губы.
   Темнота и шорох ветра, ночной сад, шумевший вокруг, дождь и снег, белые снеговые пятна и чёрные кляксы густого мрака в зарослях голых акаций и сирени вдоль дорожек: всё-всё вокруг казалось нереальным. Заставляло забыть о том, что где-то сидит, сгорбившись, старый Пётр Ильич в ожидании полиции, хрипит в бреду и грязных повязках Глеб, где-то ждёт, может быть, проснувшаяся, Ирина, Наташа... Наконец, простые прохожие...
   А Игнатьев вдруг начал рассказывать. Медленно, слово за слово. С того самого дня, как он ночевал у Мохова. Игнатьев старший слушал. Его лицо не выражало ровным счётом ничего. Когда Игнатьев рассказывал, как он отстреливался от своих преследователей, он закрыл глаза.
   - Значит, это правда, - только и сказал он.
   "Хорошо, хоть не было убийства, как говорит... И что он ждёт от меня?! Что я схвачу его в свои объятия и буду рыдать вместе с ним?! А Наташа с радостью окажется сестрой каторжника, если следствие покажет, что этот как его там... Илья был убит... о, господи, упокой его душу. Чего он сейчас ждёт от меня?! Конечно... он поступил как мужчина. Он защищал... Кого?! Кого он защищал? Шлюху из трактира?! Ну да... она спасла его... Спасла... А не окажись он в этом трактире, и не надо было бы спасать! Зачем, зачем он там оказался?! Почему нельзя было отучиться и заменить отца в семейном деле, как поступил сын Захарьева, или, на худой конец, сын Милютина, который уехал учиться в Америку и остался там..."
   - Почему? - проговорил он вслух. - Почему ты вообще оказался там? Зачем тебе всё это?!
   Игнатьев подумал, что он зря надеялся, что отец вдруг поймёт его. Чуда не произошло.
   - Дай мне лишь забрать Глеба, - сказа он глухо. - Через неделю, самое большое, через десять дней, я поднимусь в небо и исчезну из вашей жизни навсегда.
   Михаил Андреич вдруг почувствовал страшную злость.
   - Ты всё за нас решил, за мать, за меня, да?! Ты хочешь, чтобы тебя принимали таким, каков ты есть, а ты сам других принять таковыми не считаешь нужным! Наши чаяния и надежды для тебя не в счёт! Но... - он умолк, сам себя внутренне осадив.
   "Возьми себя в руки, кретин, ты кричишь на всю округу, а мальчишка издевается над тобой. Эта его история... Да! Его можно понять, чёрт возьми! Но кто, кто поймёт меня, мне придётся всю эту грязь расхлёбывать!"
   И уже почти спокойно добавил:
   - Делай, что считаешь нужным.
   - Но Глеб...
   - Забирай своего Глеба! - взревел Игнатьев старший. - И поживей! Пока я не передумал.
   Они оба замолчали. Снова пошёл дождь. Но они стояли, как вкопанные. Ни шагу назад, ни к дому, ни к воротам, не сделал ни тот, ни другой.
   - Ты не будешь звонить в полицию? - спросил Игнатьев.
   - Не буду, - ответил Михаил Андреевич.
   - Я уеду. Вам не придётся больше краснеть за меня.
   - С матерью попрощайся, найди время.
   - Спасибо тебе, отец.
   Ответить Игнатьев старший не смог. Перехватило горло, и он закашлялся.
   - Думал... никогда не услышу... этих слов.
   Игнатьев шагнул вперёд и обнял отца. Михаил в замешательстве протянул руку и неловко обхватил сына, похлопал по плечу.
   - Ну-ну, - проговорил он, - в конце концов... ты тоже когда-нибудь станешь отцом...
   Игнатьев тихо рассмеялся и отстранился.
   - Да-да, представь себе! - говорил растерянно Игнатьев. - И поймаешь себя на том, что говоришь мои слова.
   - Может быть. Всё может быть. Не увольняй Ивана, пока он сам не захочет уйти, отец.
   - Я и не собирался. Он хороший помощник.
   Игнатьев приготовился услышать привычное, и Михаил Андреевич, чувствуя это, сдержался.
   - И это были мои чертежи.
   - Кто бы сомневался, только не я, - возвращаясь к своей привычной насмешливости, ответил Игнатьев старший, - совершенно не представляю Ивана, выполняющим этот чертёж.
   Они рассмеялись.
   - Признаться, сейчас, находясь на грани разорения, впервые подумал, а почему бы и нет, почему бы мне и не взяться за подводную лодку, - задумчиво продолжил он, - во всяком случае, это была бы бомба. И на неё могли бы клюнуть весьма и весьма состоятельные люди...
   Михаил Андреич по инерции отправился к дому, Игнатьев пошёл рядом.
   - Я к тебе направлю торговца из Внеземелья, - проговорил Игнатьев, - лодка рассчитана на небольшие двигатели. Таких у нас нет.
   - Не нравится мне это, - брюзгливо отметил Михаил Андреевич, - надеяться на какого-то пришельца из непонятного никому Внеземелья. Откуда тебе известно, надёжны они или нет? Займись этим сам! Этими двигателями, чёрт возьми.
   Игнатьев удивлённо вскинул глаза на отца.
   - Думал об этом много раз... Через неделю и узнаем, надёжны или нет. К концу недели надеюсь починить баллонеты. В субботу буду ставить двигатель. Регата через две недели. У меня от силы десять дней, чтобы взлететь.
   - Видимо, высока цена, что ты так стремишься туда попасть, - Игнатьев искоса посмотрел за сына.
   Тот чувствовал взгляд отца, но не ответил. А Михаил Андреевич больше не стал спрашивать.
   - И да, отец, - вдруг проговорил Игнатьев, - Афанасий Уточкин в полиции. Вот уж кто точно не виноват ни в чём, так это он! Но меня никто не будет слушать, мало того, посадят тоже...
   В это время Ирина Александровна, потеряв мужа, испугавшись, что он таки отправился к Петру Ильичу, бросилась к окну. Увидев мужа и сына рядом, она испугалась ещё больше, кинулась было бежать, но в недоумении остановилась. Они гуляли. Да-да. В свете фонарей, что-то около пяти утра, они гуляли и мирно беседовали о чём-то.
   - Непостижимо, - прошептала она.
  
  

37. Полиция не придёт

  
   Пётр Ильич, едва увидел сына хозяина на пороге, замахал на него руками:
   - Уходи, Митя! - и тут же поправился: - Уходите, Дмитрий Михайлович! Господин Игнатьев с минуты на минуту вернётся с полицией! Говорил я вам, что ничего хорошего не выйдет из этого!
   Пётр Ильич светил свечой. Игнатьев улыбнулся и отвёл его руку с кружкой и свечкой в сторону от себя, обошёл старика:
   - Всё хорошо, Пётр Ильич, всё будет хорошо. Полиция не придёт. Посвети мне, я поднимусь. Есть какие-нибудь носилки? - крикнул он Пётр Ильичу уже сверху.
   - А в одеяле, Митя, можно перенести парня в одеяле! Носилок нет. Зачем мне носилки? Старая добрая тачка, нет ничего лучше, когда работаешь один, - обрадовано засуетился старик. Он светил наверх, поднимался и говорил: - Как же вам удалось отговорить отца? Он был очень раздосадован, когда увидел вашего друга, я думал, он и меня посадит за решётку! Но его можно понять, он хозяин.
   - Я его понимаю. Но, - Игнатьев уже стоял над Глебом, завернув того плотно в одеяло как младенца, - не всегда получается поступать так, как велит наш хвалёный здравый смысл и порядок. Как любит говорить мой отец.
   - И он прав ведь, Дмитрий Михайлович, он прав, - качал головой Пётр Ильич, встав у ног раненого, ухватившись покрепче ему под лодыжки, крякнул и поднял вслед за Дмитрием.
   - Только вот не могу я оставить подыхать Глеба. И там, на берегу... - Игнатьев оглянулся на ступени, мотнул на кулак выскальзывающее одеяло и отрывисто договорил: - Не смог. И отец, Пётр Ильич... он ведь тоже не стал вызывать полицию. Вот тебе и порядок.
   Игнатьев пожал плечами. Спустившись с лестницы, он повернулся лицом к двери, и старик видел теперь лишь его спину.
   - Михаил Андреич - хороший человек, Митя, - сказал Пётр Ильич, согнувшись под тяжестью, - не каждый бы хозяин на его месте так поступил. Но куда мы несём вашего приятеля?
   - У ворот экипаж.
   - Парень-то совсем плох, - тяжело, с одышкой, говорил старик, - сегодня в сознание не приходил ни разу.
   - Сейчас, главное, до экипажа добраться, Пётр Ильич, - ответил Игнатьев, - там видно будет.
   Дальше они шли молча. Под утро вновь зашелестел дождь со снегом. В мутной пелене фонаря у ворот виднелся экипаж. Вымокшая лошадь понуро свесила голову.
   Глеба уложили на сиденье. И Игнатьев обнял старика:
   - Прощай, Пётр Ильич. Спасибо тебе за всё.
   - Будто навсегда прощаешься, Митя, - прошептал тот.
   Игнатьев ничего не ответил, вскочил на подножку экипажа, и экипаж тронулся.
   Поднялся ветер.
   Старик долго возился с обледеневшим замком. Потом сплюнул в сердцах под ноги и пошёл в сторожку. Вернулся, продел цепь в прутья решётки и защёлкнул на ней большой навесной замок. Строго поглядел на пустую дорогу и побрёл домой.
  
  

38. Нужны антибиотики

  
  
   Положив голову Глеба на колени, Игнатьев ехал на другой конец города. Ныло выбитое плечо. Осадок от встречи с Одноглазым всплывал злой мутью. Но бессонная ночь и монотонное покачивание экипажа вытряхнули его таки из действительности, и он провалился в тяжёлый сон. Уже светало, когда экипаж остановился перед трёхэтажным домом. Очнувшись от прервавшегося вдруг движения, Игнатьев торопливо расплатился и попросил подождать, пока он сходит за помощью.
   Поль спросонья его не понял. Буркнул, дыхнув крепким перегаром:
   - Проходи, не суетись. Там, в гипсовой мастерской - свободный диван.
   И, запахивая полы халата, повернулся, чтобы уйти. Игнатьев его остановил и тряхнул за плечи, сам окончательно просыпаясь:
   - Помоги мне дотащить Глеба!
   Поль поморщился, но легко направился уже в сторону двери:
   - Глеба... Дотащим мы твоего Глеба. Только спать ляжете на одном диване, - бормотал он, - народу в доме тьма.
   - Пооль, - приглушённый сонный голос Фиби донёсся из приоткрытой двери, - кто там?
   - Спи, сейчас вернёмся! - отмахнулся Поль, его мрачное невыспавшееся лицо раздражённо скривилось. - Эта женщина сведёт меня в могилу. Решила, что она мне жена и имеет право решать, кого и как мне рисовать.
   Поль сунул руки в рукава длинного пальто, запахнулся в него будто в халат, надвинул кепи.
   - Туфли, - проговорил Игнатьев, глядя на его голые ноги в домашних шлёпанцах с загнутыми носами.
   Поль качнулся вперёд, разглядывая свои ноги.
   - Да, благодарю, - пробормотал он, переобуваясь, - так кого мы несём?
   - Глеба.
   - Гм, Глеба, - рассуждал Поль, пыхча и морщась от тюкающей в висок головной боли. Выпитое и выкуренное накануне опять смешалось самым досадным образом, думал он: - Хорошо. А нам двоим по силам этот самый Глеб? Может, позвать Попова или Оленьева?
   Игнатьев представил, сколько это займёт времени, и мотнул головой:
   - Поль, меня ждёт экипаж, там Глеб, он очень плох. Очень. Он ранен, Поль.
   Француз уставился на Игнатьева и быстро выпрямился. Кивнул.
   Он вышел первым. Полы его пальто взлетали от порывов ветра, следом взлетали полы халата. Поль сосредоточенно прыгал через лужи и походил на встревоженного встрёпанного ворона. Забрался в экипаж и прихватил спелёнутого в одеяле Глеба за ноги. Игнатьев поднял друга под мышки и потянул на себя. Поль бурчал, выбираясь с ношей из экипажа:
   - Он выше меня на голову, ты уверен, что мы его дотащим?
   Игнатьев молчал. Он знал своего друга, тот будет тащить и ворчать, и жаловаться. Таков уж Поль. Он делал это так, будто это была часть традиции, будто он был просто обязан в этой ситуации, однозначно простой и правильной, выразить своё неправильное отношение к ней, показать всем, что он категорически неправилен.
   - У меня страшная мигрень, - говорил Поль в спину молчавшему как рыба Игнатьеву, кряхтя и боком удерживая захлопывающуюся на тугой пружине входную дверь, - виски ломит так, что темнеет в глазах. Думаю, меня хватит удар или что-то в этом духе. Это печальное зрелище, Игнатьев. Изо рта течёт слюна, тремер, импотенция. Представляю, как Фиби будет разочарована. Одно хорошо, тогда она оставит меня, наконец, в покое. Я буду целыми днями сидеть в кресле и смотреть в подзорную трубу в окна напротив, на улицу. Нет ничего интереснее, Игнатьев, чем наблюдать за обычной рутинной жизнью людей. Я найму хорошенькую секретаршу и буду ей диктовать. Свой первый роман я назову "Руки секретарши"...
   Они поднялись на третий этаж, когда Поль с перечисления того, что он будет делать, после того, как его хватит удар, перешёл к тому, что сегодня у него не выполнен заказ на кунштюки.
   - У меня затекли пальцы и плечи, совершенно противоправно заставлять работать человека в таком состоянии. Спроси хоть Фёдора, хоть Попова, хоть Скарамуша. А он знает о правах всё.
   Они пронесли Глеба мимо Фиби, раскинувшейся по диагонали на широкой тахте и не проснувшейся даже, когда Игнатьев опрокинул заваленную эскизами этажерку.
   - Оставь, - прошипел ему Поль, покосившись на Фиби.
   Голая её нога виднелась до середины бедра из-под пухового стёганого одеяла и в полусумраке казалась точёной. Глаза маленького художника пробежались по ней, вернулись ещё раз. "Будет лепить", - усмехнулся Игнатьев. Этих ног и рук Фиби по комнатам было рассовано без счёта.
   В тёмной следующей комнате четверо спало на циновках. Кальян в середине освещал бронзовый подсвечник, тлеющий двумя то затухающими, то вспыхивающими вновь огарками. Здесь было холодно, пахло кислым от тарелок с остатками еды и сладковатым - от кальяна.
   В небольшой "гипсовой", как её называл Поль, заваленной неоконченными скульптурами, гипсовыми набросками, деталями будущих работ, бывшей, скорее, даже не комнатой, а кладовой, стоял диван. Глеб поместился на нём едва, так, что ноги свесились. Пришлось искать стулья и подставлять к дивану.
   - Я не знаю этого Глеба, - проговорил Поль, склонив голову на бок и разглядывая раненого. - У него низковат лоб, но хороша нижняя челюсть. Бульдожья. Я тут наметил сделать боксёра, он бы подошёл.
   - Вряд ли он в ближайшее время сможет сказать тебе, что он думает по этому поводу, - усмехнулся невесело Игнатьев, - я вообще не знаю, придёт ли он в себя.
   - У него плохой цвет лица, - раздался резкий голос из-за спины, - ему нужны антибиотики. Поль, ты говорил, что у тебя есть автомобиль?
   Скарамуш из-за Поля и Игнатьева, вытянув шею, разглядывал гостя. Ему явно было не по себе, он отошёл, прикурил. От шума и хождений проснулась Фиби и увидела парня, подняла страшный шум.
   Итальянка потребовала перенести Глеба в тёплую комнату. По её команде растопили камин и зажгли газовые горелки. Итальянка приказала Оленьеву нагреть воды и стала раздевать парня. Фёдор некоторое время растерянно кружил по комнате в поисках большой посуды. Схватил медный таз, заляпанный высохшей глиной. Его остановил Поль, забрал таз.
   - В кухне есть бойлер. Я включу, - сказал он. - И дайте мне выпить чашку кофе! Я не смогу вести машину с такой головной болью, я развалюсь на части!
   - Куда вы смотрели, o Санта Мария?! - качала головой Фиби. - Такие пролежни. Нужны чистые простыни, - невозмутимо командовала она Полю, засучив свободные рукава платья, раздевая Глеба, - тихо, mio bene, тихо, - шептала она застонавшему парню, смачивая присохшую рубашку.
   Поль раздражённо поджал узкие губы - он пил холодный кофе, готовясь отправиться неведомо куда за неведомыми никому антибиотиками. Вздохнул, отставил чашку и отправился к шкафам в "гипсовую". Вскоре он оттуда кричал:
   - Фиби, тебе атласные или...
   - Самые старые.
   - Почему старые?
   - Я их порву, дорогой.
   - О... да, конечно. Надо меньше курить опия, я совсем поглупел.
   - Переверни его, - Фиби с жалостью глянула на парня, - ты совсем не спал, мальчик мой. Твоему другу нужен доктор.
   - Да, Фиби. Доктора я должен был привести вчера вечером, но... Не получилось.
   Игнатьев сидел рядом на полу, устало оперевшись о согнутые в коленях ноги. Он ждал, когда Скарамуш и Поль отправятся, наконец, в дорогу. И бросился помогать Фиби, едва она попросила.
   - Да, вот так, - приговаривала она.
   Поль подошёл с тряпьём в руках, смотрел на багрово-синюю рану и выглядел очень растерянным.
   - Это ужас. Ужас. Разве такое можно вылечить? Это гангрена. Что теперь с ним будет? - пробормотал он.
   Фиби забрала у него простыни и стала рвать их на полосы, полосы - ещё мельче.
   - Что это вы тут устроили, рана открытая! - Скарамуш стал оттеснять всех от дивана. - Грей утюг, - мотнул головой он в сторону Фиби, - будешь проглаживать простыни на бинты и корпию. Даже йода нет? Лей виски на прогретую ткань, обрабатывай края раны, в рану не лезь, закрой прогретой корпией и чистой повязкой. Запомнила?
   Фиби очень серьёзно слушала его и кивала:
   - Не сомневайся.
   - Пои его время от времени, вина я бы давать не стал, теперь уже не стал, - задумчиво смотрел на лицо парня Скарамуш, - он в бреду, температура высокая. - Просто давай воду. А мы пошли. Выводи свой драндулет из гаража, Поль. Ждать нечего. Сколько ты себя не жалей, парню лучше не станет. И ваши врачи его, пожалуй, уже не спасут. А путь не близкий. Поехали!
   Поль суетливо зашевелился, задвигался. От вида большой раздувшейся, загноившейся раны, в которую превратилась спина парня, ему было дурно.
   Он оделся быстро и выскочил за дверь, Игнатьев и Скарамуш молча последовали за ним. "Застанем ли мы этого бедолагу живым?" - мрачно думал Скарамуш, сунув руки в карманы, спускаясь по лестнице. Игнатьев старался ни о чём не думать, но у него это плохо получалось. Паника заставляла его бессильно сжимать кулаки.
   Гараж находился на первом этаже. Рядом с конными экипажами стоял открытый автомобиль. Небольшой, чистенький, с чёрными лоснящимися боками он казался игрушкой рядом с огромными колёсами грязных экипажей, повозками и сломанными оглоблями.
   Поль остановился. Он так и не научился управлять им. Подаренная за ряд скульптур в парке господина Малиновского машина пылилась вот уже полгода неосвоенная.
   - Она ваша, - махнул Поль рукой, - даже не буду делать вид, что умею управлять ею.
   Игнатьев на мгновение восхищённо застыл возле автомобиля, сверкавшего чёрными боками.
   - Ну, ты даёшь, Поль. Откуда у тебя это чудо?
   - От господина Малиновского. Пять скульптур в парке и кованые ворота с оградой два метра высотой на каменном фундаменте, выложенным цветным плитняком. Кованые фонари в количестве двадцати штук, остовы пяти скамеек, две беседки и ещё кое-что из мелочи, - Поль подошёл, достал откуда-то из кабины тряпку и вытер блестящий и без того капот.
   Чувствовалось, что это он делал регулярно. А Игнатьев уже открыл бак и заглянул.
   - Вода есть, но надо подлить. Плохо, что ждать придётся.
   Он запалил горелку. Что-то подрегулировал, и стал прислушиваться.
   - И через сколько эта колымага вздрогнет? - спросил Скарамуш.
   - Полчаса. Но может быть и меньше, если внутри у него всё настолько же красиво, как и снаружи, - ответил Игнатьев.
   - Что наш дирижабль? - внеземелец забрался на высокое сидение в машине и, угнездившись в нём, скрестил руки на груди.
   Игнатьев молчал, нахмурившись. Потом ответил:
   - Я продал его.
   У Скарамуша брови медленно поползли на лоб. Он перевёл взгляд на Поля. Тот удивлённо поднял плечи и развёл руками, покачал отрицательно головой.
   - Что... вместе с движком? Прямо так и продал? - спросил Скарамуш.
   - Прямо так и продал, - отрезал Игнатьев, - если вы думаете, что это было просто, то ошибаетесь.
   - Мы пока ничего не думаем, - Скарамуш примирительно выставил руки ладонями вперёд, - мы только пытаемся подумать.
   Он говорил, а сам ждал, когда парень хоть что-нибудь дополнит к сказанному. А тот продолжал следить за показаниями на стеклянной трубке, установленной на кронштейне сбоку, и всё наклонялся и прислушивался к машине, будто врач со стетоскопом. Машина и правда начинала оживать. Из трубы пошёл пар, и еле слышное жужжание доносилось уже и до Поля, предусмотрительно отошедшего к стене гаража. Скарамуш с опаской косился на бак автомобиля у себя перед носом и продолжал:
   - Но ты ведь нам не даёшь пищу для размышлений...
   Игнатьев никак не реагировал.
   - ...А это прекрасная почва для всяких домыслов.
   - Что вам нужно знать для ваших размышлений? - раздражённо усмехнулся Игнатьев. - Продал и продал. Пришёл господин Липницкий, сказал одно заветное слово. И всё. Я нанят механиком на собственный "Север".
   - Почему ты не сказал раньше?! Кто такой этот господин Липницкий? - быстро спросил Поль. - Надо попытаться найти к нему подход. Что он любит? Живопись? Скульптура? Ню?
   - Это Гавря Одноглазый, Поль, - коротко ответил Игнатьев. - Нужно ехать.
   Скарамуш покачал головой и громко, пытаясь перекричать взревевшую машину, крикнул:
   - Мне есть, что сказать по этому поводу, Димыч, напомни мне, когда эта зараза замолчит!
   А сам сидел, выпрямившись, и был наготове спрыгнуть, как только его ощущения опасности, исходившей от автомобиля, оправдаются.
   Поль открывал тяжёлые ворота гаража и вслушивался в разговор.
   Игнатьев надвинул очки и крикнул в ответ:
   - Напомню, но вряд ли это поможет! Договор подписан.
   - А предмет договора? - спросил громко Поль и сморщился от шума, как от зубной боли.
   - Хельга.
   Машина тронулась. Выехала во двор на мощёный тротуар и остановилась. Забрался Поль.
   - Куда едем? - повернулся вполоборота Игнатьев.
   - На Причальную, - крикнул Скарамуш.
   Но слышно его было хорошо. Автомобиль, выехав из гаража, вёл себя тише, быстро набрал скорость. Игнатьев прислушивался к машине и почувствовал, что улыбается.
   - Поль, эта машина - просто чудо! - сказал он.
   Поль не услышал его. Он держался обеими руками за сиденье и хмуро смотрел на дорогу. Он чувствовал себя измученным, идущим на Голгофу, кем-то ещё в том же духе. Головная боль не отпускала, сине-багровая рана стояла перед глазами. "Кажется, его звать Глеб... Бедняга, - думал он. - Но..." Поль был фаталистом. И сейчас вдруг подумал, что раз так всё плохо сейчас, утром, то к вечеру будет непременно лучше. И парню, может быть, станет лучше. Эта мысль обнадёжила. И он крикнул Дмитрию:
   - Передам твои слова господину Малиновскому! Он меня уже спрашивал, как ведёт себя автомобиль. Я ему сказал, что у меня сплин и врач запретил садиться за руль.
   Скарамуш хлопнул его по плечу и расхохотался. А Игнатьев обернулся, смеясь:
   - Я тебя научу, тебе понравится!
   День был пасмурный, но дождь прекратился. Сырые деревья, промокшие дома, редкие прохожие... проносились мимо и оставались позади. До Причальной ехать далеко, "Но на такой машине я мог бы поехать хоть на край света, если мог бы поехать", - думал Игнатьев.
  

39. На Причальной

  
   Врач с небольшой частной практикой Филипп Аркадьевич Минин, невысокий, полноватый, чрезвычайно вымытый и выбритый, упакованный в прекрасный серый костюм, был недоволен. Он долго ворчал, остановившись посреди своей респектабельной приёмной, и настаивал, что не может принять внеземельца, который нагрянул без предупреждения. Ссылался на то, что их обязательно увидят и неправильно истолкуют встречу, говорил про какое-то заседание правительства. Скарамуш, не дожидаясь приглашения, снял куртку и повесил её на трёхрогую деревянную вешалку в углу. Сел и стал слушать, не прерывая.
   - Я говорю вам, господин Форд, Внеземелье ваше закрывают, - тихо повторил доктор, подошёл к стеклянной двери, выглянул и прикрыл её плотнее. - Я сам слышал сегодня в приемной. Назвали крайнее число закрытия таможни. Сегодня ночью.
   Однажды в шутку Скарамуш назвался Фордом, вспомнив оставленный дома старый Форд. И так им и оставался для многих.
   - Как вы себе это представляете, господин Минин? Они, что, по-вашему, обнесут колючей проволокой всё побережье? - усмехнулся Скарамуш. - Это чепуха, вы не знаете, о чём говорите!
   Вот уже полчаса он сидел в мягком кресле возле стола и, прищурившись, следил за доктором.
   - И, похоже, правительство ваше тоже плохо представляет, что такое временные границы. Однако мне некогда вести с вами общеобразовательные беседы. Я настаиваю, господин Минин, отдайте мне антибиотики.
   - Боюсь, я вынужден отказать вам, сударь, - опять уклончиво ответил доктор, уводя взгляд, и нажал кнопку звонка, - их почти не осталось. Полагаю, что продолжение этого разговора не имеет смысла. Софья Ильинична, проводите господина Форда. Мне очень жаль, господин Форд.
   Вплывшая с достоинством медсестра остановилась возле Скарамуша, сложив руки на животе.
   Скарамуш встал.
   - Нет уж, позвольте. Ещё несколько слов, Филипп Аркадьевич, - холодно сказал он, - мадам, оставьте нас.
   "Проклятый фальшивый мир. Извольте... прошу вас... позвольте... боюсь, я вынужден... тьфу!"
   Скарамуш ледяным взглядом упёрся в лицо растерявшейся медсестры в крахмальном переднике и белоснежной конструкции на голове. Та не выдержала, кроме того насупившийся Филипп Аркадьевич будто в рот воды набрал. Она с достоинством произнесла:
   - Я буду ждать ваших указаний, Филипп Аркадьевич.
   И вновь выплыла за дверь.
   Скарамуш с ледяной улыбкой повернулся к врачу. Несколько лет он поставлял ему редкие лекарства и лекарства, которых здесь не было вообще. Они вполне хорошо ладили, Минин казался надёжным человеком. Конечно, можно было ожидать, что он не захочет отдавать лекарства, благодаря которым он слыл в местных кругах почти волшебником.
   - Знаете, я был бы полным идиотом, - сказал Скарамуш, подходя ближе к застывшему египетской мумией Минину и демонстративно кладя руку за обшлаг пиджака, - если бы не был готов к подобным выходкам. Убивать вас я не собираюсь, но попортить имущество могу. Машинка с глушителем, так что пара-тройка щелчков никого не встревожит, лишь вам ненужные хлопоты. Например, этот анализатор крови. Мне казалось, он был полезен? Но в вашем времени его не должно быть, всего лишь восстановим статус кво. Итак, вы отдаёте мне лекарства, я возвращаю вам деньги, и мы расстаёмся мирно. Заметьте, господин Минин, я пока предлагаю деньги.
   Скарамуш, вынув едва руку, показал рукоять пистолета. Старый добрый кольт, и взгляд Минина уже смягчился. Очень заметно смягчился. Но доктор всё ещё медлил.
   - И давайте без геройства, господин Минин, поверьте, я умею быть очень неприятным типом.
   Доктор попятился к двери в другую комнату. "Так-то лучше", - подумал Скарамуш, он знал, что там выход в холодную комнату. Холодную комнату Минину посоветовал сделать сам Скарамуш, когда рассказывал об особенностях хранения некоторых лекарств.
   Минин молча выложил десять упаковок пенициллина, пять - кларитримицина.
   - Шприцы, - коротко сказал Скарамуш, складывая упаковки в кожаный саквояж. Подумал и оставил на столе по две упаковки каждого препарата.
   Минин достал мягкие рулоны шприцей.
   - Вы будете повинны в смерти моих пациентов, - чопорно произнёс Филипп Аркадьевич.
   - Представьте, что меня не было в вашей жизни совсем, господин Минин. Что было бы с вашими пациентами? Ведь вы очень многим помогли. Не держите зла, дружище, я очень сожалею, что не могу оставить больше, потому что не знаю, сколько понадобится лекарства. Простите ради бога, поверьте, мне очень жаль, - ответил Скарамуш, надевая кепи, - просто мы, и вы, и я, бываем бессильны перед обстоятельствами.
   Филипп Аркадьевич, поджав губы, молчал.
   Скарамуш закрыл саквояж и быстро вышел. Прошёл мимо поднявшейся предупредительно из-за своего столика медсестры. Он был убеждён, что Минин не вызовет полицию. Ведь тогда его заподозрят в связях с внеземельцем, а это нынче - порочащие имя связи.
   Машина тарахтела у обочины. Опять пошёл мелкий дождь со снегом. Игнатьев, держа складную крышку капота, заглядывал в нутро автомобилю-игрушке. Поль сонно пошевелился на заднем сиденье и буркнул:
   - Наконец-то.
   - Что-то не так пошло? - спросил Игнатьев, опуская капот.
   - Мы обсудили с доктором обстановку на границе с Внеземельем, правда ещё немного поспорили о полезности анализатора крови в вашем времени. Доктор Минин убедил меня, что он ещё пригодится, - мрачно ответил Скарамуш.
   - Нашли время. - Озадаченно вытянулось лицо Поля, но уже через мгновение, посмотрев на друга, он встревожился: - И как она? Обстановка? На границе?
   - Таможню закрывают сегодня ночью, - криво усмехнулся внеземелец.
   Он забрался на сиденье:
   - Так что, если вы захотите меня выгнать сегодня из вашей страны и депортируете на таможню до полуночи, я не обижусь!
   - Чёрт! - проговорил Игнатьев. - А лекарства?!
   - Лекарства у меня. Думаю, на твоего Глеба хватит, - устало похлопал по саквояжу Скарамуш.
   Лицо Игнатьева посветлело.
   - Мы успеем! Я отвезу тебя, как только отдадим лекарства Фиби! - крикнул через плечо Игнатьев, разворачивая машину.
   - Спасибо, Димыч, - улыбнулся Скарамуш и добавил: - Осталось не опоздать к закрытию занавеса.
   Назад ехали молча. Внеземелец был мрачен. "Игнатьев отвезёт. Но лишь после того, как доставит саквояж с лекарствами. Это всё ничего. Так нужно, - повторял он в который раз. - Ты не простишь себе, если из-за тебя сдохнет этот бедняга Глеб. Ведь ты не сдохнешь, ты останешься жив. Но совсем не хотелось оставаться здесь навсегда... Чёрт! Как я мог забыть?!"
   - Игнатьев! - крикнул он в спину Игнатьеву, а когда тот повернул голову вполоборота, спросил: - Помнишь, я говорил, что мне есть, что сказать, по поводу Хельги?
   - Да.
   - Я видел её недавно.
   - Где видел?! - Игнатьев от неожиданности дёрнулся, едва удержавшись от того, чтобы развернуться к Скарамушу полностью, но вцепился в руль, едва удержав машину от крутого заноса.
   - На восточной окраине, в заведении у грека Ламбракиса. Одноглазый держит где-то её мальчишку. Ну и... всё, как обычно, в общем, что тут ещё скажешь. Здорово поёт, кстати!
   Игнатьев молчал. Хельга нашлась. Нашлась. Если бы это случилось раньше... "Что бы это изменило, болван, если... Мальчик. Значит, у Хельги есть ребёнок".
   Игнатьев остановил машину, но не стал глушить двигатель. Повернулся.
   - Хельга никогда не говорила, что у неё есть ребёнок, - проговорил он, встретившись взглядом со Скарамушем.
   - И?! Ты намерен её оставить там? - выжидающе смотрел на него внеземелец. - Я сегодня перейду границу и вряд ли вернусь сюда когда-нибудь, но ты-то!
   - Что я?! - вскипел Игнатьев. - Судья нашёлся! Я бы рад её вытащить, да ведь мальчика ещё найти надо. Если забрать сейчас Хельгу, она нам с тобой спасибо не скажет. Она просто не пойдёт. А Гавря Мухин, как только что-то пронюхает, отдаст его в приют для подкидышей. Там мальчишку придавят через пару недель, никто и не узнает! Или лет в семь отдадут в работники на мануфактуру какую-нибудь. Что ты знаешь о нашей жизни... У меня одна надежда - на гонки. Хоть и нельзя верить Одноглазому, но поучаствовать он хочет, дирижабль мой, и за неделю до регаты другой механик вряд ли согласится взяться вести его. Вот чему рад, так это что теперь знаю, чем Гавря Хельгу держит.
   - Одноглазый решил участвовать в регате? - удивлённо протянул Скарамуш. - Знать, большие люди в деле.
   - Есть мнение, что регата обещает быть очень грязной, - сказал Поль. - Мне жаль, что ты вынужден участвовать в ней. Но опять же, если ты пойдёшь под флагом Одноглазого...
   Скарамуш переводил взгляд с одного на другого.
   - Я не пойду под флагом Одноглазого! - прошипел Игнатьев.
   - Ну, это лишь образно, все мы понимаем, - Поль пожал плечами.
   - Даже образно!
   - Ну-ну, Поль, оставь! Ты ничего не понимаешь. У него будет своё островное государство на дирижабле, он пойдёт под своим флагом.
   Игнатьев впился взглядом в лицо Скарамуша, подозревая в нём насмешку, но тот был серьёзен:
   - Я очень серьёзен, Дима. Как никогда. И начинаю жалеть, что собрался именно сегодня отплыть от ваших берегов.
   Они стояли на тротуаре близко друг от друга и походили на заговорщиков. То говорили очень тихо, то вдруг начинали кричать и резко умолкали. Городовой давно приметил этих троих возле модного автомобиля. Его останавливали дорогая машина и респектабельное пальто Поля. Однако коротышка - явно иностранец. А от иностранцев добра не жди. И городовой начинал приближаться. Однако самый молодой вдруг вскочил на сиденье, двое других - последовали его примеру. И машина сорвалась в прежнем направлении. Служитель порядка пожал плечами и повернул в противоположную сторону - в сторону парка.
  
  

40. Булка с сахаром и маком

  
  
   - Сударь, нет ли у вас работы?
   Господин Тюрин, булочник, обернулся. Девочка лет девяти, в кургузом пальтишке, застёгнутом на две пуговицы, в мужском шарфе и грязном платье. Посиневшая от холода, она стояла перед ним, выглядывая из-за стеклянных банок с мукой и сахаром. Булочник нахмурился:
   - Нет! Проходи, девочка, проходи, не мешай покупателям! Что вам, сударыня? Игнат, два фунта муки!..
   Раскрасневшийся от жара печи хозяин лавки отвернулся. Поля заворожено смотрела на большую корзину с горячими булками. Они пахли маслом и молоком, и ещё чем-то незнакомым. На соседнем лотке лежали кругляши тёмного ржаного хлеба, обсыпанного мукой, и длинные белые печёные дудки, которые она не знала, как назвать. Взгляд её вернулся к румяным, сладко пахнувшим булкам. Застывшая красная рука девчонки потянулась к выпечке. Булочка исчезла под пальто.
   Поля уже выходила, когда вдруг искоса увидела, как к ней двинулся долговязый парень. Она побежала.
   Смешавшись с толпой, девчонка бежала, натыкаясь и обегая прохожих. Заметила удивлённые и недовольные взгляды, пошла медленнее, стараясь не привлекать к себе внимание.
   Поля шла с независимым видом вдоль витрины с тортами и пирожными. Засахаренные вишенки в сугробах взбитых сливок, шоколадные рулеты, пудинги и трясущиеся бланманже плыли в запотевшем окне мимо неё. Она сунула замёрзшие руки в карманы пальто. Намокшее платье шлёпало мёрзлым краем по голым ногам. Ботинки давно набрали талой воды и хлюпали. Босые ноги - за отсутствием чулок - застыли, пальцев Полина не чувствовала давно. Она старалась идти медленно, но холод и страх подгоняли, заставляли оглядываться. Продавец кондитерской в белоснежном переднике поглядывал осуждающе сквозь стекло на отталкивающего вида девчонку в пальто грубого сукна. Девчонка шла, подозрительно не торопясь. Всё время шмыгала носом и озиралась. Руки её были в карманах, и ими она будто что-то поддерживала под пальто.
   Раздался громкий крик.
   - Вон она! Вон она! Эта в зелёном пальто - воровка! Держи её! Держи!
   Кондитер за стеклом увидел суету на улице и обеспокоенно закрутил головой.
   Девочка заметно съёжилась, дёрнулась было бежать, поскользнулась и упала в слякоть. Из-под пальто в грязь выпала булка с сахаром и маком.
   Булочник продолжал кричать от своего магазина, не сходя с места. Слуга из булочной, длинный рябой парень лет шестнадцати, бежал быстро, петляя в толпе между оглядывающимися прохожими. Догнал. Навис над девчонкой и приподнял её над булыжной мостовой за шкирку.
   - Что ж ты, тварь?! Я за тобой ещё бегать должен! Бери булку и пошли, - прошипел он, держа Полю одной рукой, а другой буцкнув со злостью её в плечо кулаком.
   Потащил за руку. Полина потянулась за ним, как щенок на поводке, упираясь и останавливаясь, пытаясь выдернуть руку, но молчала, прижав булку к себе. Улица показалась бесконечной, пока они дошли до двери с намалёванным румяным кренделем на вывеске.
   - Как тебя зовут? - рявкнул Тюрин, когда парень подвёл Полину и вытолкнул впереди себя. - Кто твои родители? Или ты бродяга? Или ты мне скажешь, кто твои родители, или я отведу тебя в приют. И скажи спасибо, что я ещё не позвал городового! Иначе каторги тебе бы не миновать, грязная воришка! Итак, сударыня?
   - Полина.
   - Не слышу!
   - Полина Акимова.
   - Кто родители и где вы живёте?
   - У меня нет родителей.
   Поля отрешённо смотрела на кожаные ботинки Тюрина. Из булочной пахло свежим хлебом. Клубы пара из двери несли волны тепла. Как сквозь туман до неё донеслись слова булочника, обращённые к парню-слуге:
   - Отведи её в приют, скажи, прислал Матвей Елистратович Тюрин.
   - Не надо в приют, сударь, - прошептала Полина, - я отработаю. Я с сестрой живу здесь недалеко. Саша служит у Маргариты Николаевны. Я отработаю, сударь, позвольте мне отработать!
   Булочник некоторое время на неё смотрел с сомнением, выпятив толстую нижнюю губу и прикусив верхнюю. Вытянул губы трубочкой. Потом сказал:
   - Ну, не знаю, сударыня, не знаю, я сначала поговорю с сестрой. Конечно, отправлять при живой сестре в приют не буду, к тому же, ты просила работу, и это тебе зачтётся, но если сестра покажется мне подозрительной особой... - И добавил парню: - Игнат, дай ей хлеба, отправляйся к ней домой и скажи сестре, чтобы та пришла завтра, если не хочет, чтобы я донёс городовому. И смотри, не отпускай эту девицу!
   Тюрин с достоинством развернулся, парень открыл перед хозяином дверь и склонил голову. Тот исчез в клубах сладкого пара.
   - Тебе повезло, - ухмыльнулся Игнат, глядя сверху вниз на Полину, - сегодня он добрый, у его дочери день рождения. - И для острастки угрожающе надвинулся: - Ну! Показывай, где живёшь?
   Поля хмуро посмотрела на него, отвернулась и пошла впереди. Пока она упиралась и пыталась освободиться от цепких рук парня, она немного согрелась. Теперь же ныло под ложечкой от хлебных запахов, трясло от озноба. Жаль было булку, вымокшую в грязи... и она, кажется, подвела сестру. Она её точно подвела. "Что, если булочник пожалуется Маргарите Николаевне, а она возьмёт и уволит Сашу..."
   Хлеба Игнат так и не дал. Поля шла впереди него. Она плелась, опустив голову. Ей казалось, что она уже видит усталые глаза сестры. Но она ведь только хотела принести им хлеба. И если бы никто не заметил.
   - Иди быстрее! Чего плетёшься как собачий хвост? - подгонял её Игнат.
   Рабочий день заканчивался, и он торопился.
   Серые сумерки окрашивали город в мрачные тона. Витрины закрывались. И только двери трактира вдруг распахивались, и становилось шумно и светло.
   Пройти две улицы и свернуть в проулок. Это недалеко.
   Саша была дома. Она всплеснула руками, потянув сестру в тепло.
   - Ты совсем замёрзла! - воскликнула она. - Ну зачем ты пошла на улицу?! Я купила тебе чулки, правда, на ботинки не хватило.
   Тут она заметила долговязую фигуру парня позади сестры и нахмурилась:
   - А это кто?!
   Игнат выступил вперёд и сказал, нагло разглядывая Сашу:
   - Ваша сестра украла булку у господина Тюрина, булочника, сударыня. Но вам повезло, у дочери Тюрина сегодня день рождения, к тому же, его дочь больна, и он не стал докладывать городовому.
   - Вы, наверное, что-то путаете. Поля, что произошло? Иди сюда, - Саша взяла за руку Полю и спрятала её за себя.
   - Ваша сестра, сударыня, воровка! - сказал с удовольствием Игнат, ухмыльнувшись. - Я бежал за ней по улице до самой кондитерской Сухова. Она украла булку у Тюрина. И он велел вам завтра подойти к нему, если не хотите, конечно, чтобы вашу сестру упекли на каторгу. Стоит Тюрину заявить...
   - Я, конечно, приду завтра к господину Тюрину! - оборвала его Саша. - Вечером. Днём я работаю.
   - Не знаю, - протянул Игнат, - будет ли ждать хозяин, он подумает, что вам всё равно, раз вы не пришли утром.
   - Если ты скажешь ему, что я работаю, - оборвала его Саша.
   - Ну, если я скажу.
   Саша смотрела на парня. Тот нагло ухмылялся. Потом быстро достала деньги из кармана пальто, висевшего рядом на крючке. Пересчитала мелочь. Всё, что у неё оставалось. Она протянула рубль:
   - Как тебя звать?
   - Игнат, сударыня.
   - Передайте, Игнат, пожалуйста, вашему хозяину, что я приношу извинения и приду обязательно вечером, потому что с утра работаю в пансионе у госпожи Дорофеевой.
   - Хорошо, сударыня, будет сделано, - осклабился Игнат.
   Он развернулся, чтобы уйти, а Саша быстро закрыла дверь, и ошарашено посмотрела на сестру. Только одно стучало сейчас в голове "Это я... я виновата, мало зарабатываю". А Полина прошептала совсем убитым голосом:
   - Прости меня.
   Саша стала торопливо снимать с сестры мокрое пальто.
   - Ты сошла с ума, Поля, без чулок в такой холод. Платье совсем сырое. Зачем ты пошла?
   - Я пошла искать работу, - еле слышно ответила Поля.
   - Горе ты моё, - сказала Саша и грустно улыбнулась, так иногда говорила мать, когда была трезвой.
   Она отогревала ледяные ноги сестры руками, дышала на них и тёрла, потом закутала её в одеяло. Согрела кипяток, отрезала хлеба и дала сидевшей на стуле, согревающейся, порозовевшей Полине.
   - Ешь. Поешь и согреешься. Завтра мы сходим к Тюрину и заплатим за украденное. Ты попросишь у него прощения. И ещё, Поля, ты должна обещать мне.
   - Что, Саша? - Полина круглыми расстроенными глазами смотрела на сестру. Она готова была пообещать сейчас всё, что угодно, даже отправиться в приют.
   - Ты должна пообещать, что больше никогда не возьмёшь чужое.
   - Обещаю!
   - И лучше не ходи на улицу, пока я не куплю тебе новые ботинки. Люди с богатых улиц не любят бедных. Они предпочитают думать, что нас нет вовсе, - Саша обняла сестру: - А квартиру эту нам придётся сменить. Иначе мы так и не сведём концы с концами.
   Они долго решали, на каких улицах будут присматривать новое жильё, на каком этаже, сколько нужно им оставить от оплаты жилья на пропитание и одежду. А Поля снова и снова говорила, что она тоже пойдёт работать.
   На следующий день вечером Саша отдала Тюрину ещё рубль - за украденную и испорченную в грязи булку. А Тюрин решил проявить участие и принял Полину на работу мойщицей печи.
   - Но работать она будет бесплатно. Я и так слишком добр, сударыня, и её не отправят за воровство на каторгу. Зато, если она будет хорошо справляться с работой, то через год я её поставлю мыть формы и стану платить по копейке за вымытый противень. Расчёт в конце недели.
   Саша слушала и смотрела, как шевелятся полные сытые губы хозяина лавки. Чистить печь - это тяжёлый труд, но отказать сейчас за сестру этому человеку она не могла. Ведь тогда он отправит на каторгу Полину или здорово испортит ей жизнь в будущем. Нужно время.
   - Вы слышали, сударыня, что вы должны завтра придти на работу в пять часов утра? - назидательным тоном спросил Тюрин, глядя сверху вниз на русую макушку Полины.
   - Да, сударь.
   - Ты должна будешь слушаться Игната, моего помощника.
   - Да, сударь.
   - Значит, договорились, ваша сестра работает у меня. Я удовлетворён нашей беседой. Всего хорошего.
   - Благодарю, сударь, - Саша наклонила голову, - до свидания.
   Они пошли по тёмной улице. Жёлтые шары масляных фонарей были еле видны в тумане.
   Дело разрешилось, а Саше казалось, что она всё ещё слышит этот неприятный голос. Эх, Поля... Но она лишь крепче сжала руку сестры.
  
  

41. Про мышей

  
  
   Комната оказалась длинной и тёмной. Серый мартовский день скупо освещал стылое помещение. Тюфяк, набитый гнилой соломой, на полу, вдоль правой стены, сломанный топчан свален в угол грудой досок. Шкаф, стол и две кружки вошли отдельно в цену, превратив забегаловку с полчищами мышей, тараканов и клопов в меблированную комнату.
   Саша положила куль с их скудным багажом на пол и прошла к грязному узкому окну.
   - Ну вот, - деланно бодро сказала она, взглянув на сестру, - наш новый дом.
   В щели возле стены выглянула и спряталась мышь.
   - Щели законопатим, - осматривалась по сторонам Саша, - вымоем окна и пол, зато теперь у меня будет оставаться немного денег, и мы купим тебе ботинки.
   - Не надо мне ботинки, - сказала Поля, - похожу в старых.
   - В старых! В старых у тебя скоро пальцы будут торчать наружу.
   - Я пойду работать и заработаю себе на ботинки. Со шнуровкой!
   - А как же, обязательно со шнуровкой, - рассмеялась Саша.
   Она храбрилась изо всех сил. Две недели поисков подходящего жилья закончились этой хибарой. Деревянный дом старый, двухэтажный, сразу за ним цеха пеньковой мануфактуры. В длинном тёмном коридоре клетушек их комната была второй от маленького окна в торце дома. Денег не осталось совсем, потому что пришлось отдать накопленное владельцу бывшей квартиры и новому хозяину.
   - Две сестры? Тогда деньги вперёд. Знаю я вашу братию. Будете потом слёзы лить, что платить нечем или вообще исчезнете!
   - Я работаю, - ответила Саша.
   Он смерил её с ног до головы и скептически скривил губы.
   - Все вы работаете, только предупреждаю сразу - клиентов у меня водить не получится. У меня приличный пансион.
   Саша промолчала. У неё не было выбора. Двухкомнатная квартирка, снятая Игнатьевым, оказалась не по силам. Вся зарплата уходила на неё, а нужно было ещё есть на что-то и одеваться. Полина вытянулась за зиму. Старые башмаки стали ей малы, да и обувью то, что осталось от них, уже было трудно назвать. Пальто матери Саша взяла себе, а своё старое отдала сестре. Но Полина по-прежнему не могла выйти на улицу - не было чулок и платья, и форменное платье и туфли нужны позарез - Дорофеева неделю назад вновь указала ей, что прежнее, штопанное-перештопанное, слишком изношено. Кроме того, это воровство... Она совсем забыла о сестре, крутясь на работе, думая только, как бы отдать долг бакалейщику, хозяину квартиры да наскрести на ужин и завтрак.
   - Мы справимся, - прошептала она, притянув сестру к себе, - вот увидишь.
   - А этот... Игнатьев... он бросил тебя?
   Полина выпалила быстро и замолчала, глядя с любопытством на сестру. Та отвела взгляд. "Представляю, что ты напридумывала", - подумала Саша, а вслух сказала:
   - Чтобы бросить, надо сначала быть вместе, а мы... не были вместе.
   Она взглянула сестре прямо в глаза.
   - Не знаю, - протянула та, рассмеялась и, угадав смущение сестры, ехидно скривила губы: - А тот, в клетчатом пальто?
   - Ты рассуждаешь, как мама, - невесело усмехнулась Саша. - Даже смеёшься сейчас так же. Дорофеев больше не придёт, а про Игнатьева я ничего не знаю, совсем ничего. Ну, хватит глупых вопросов! - воскликнула она, почувствовав, что сейчас опять начнёт жалеть, что они оставили прежнюю квартиру, ведь Игнатьев вряд ли станет искать её.
   Каждый раз, когда она начинала так думать, то сразу обрывала себя: "Он всего лишь считает себя обязанным за спасение. Он всем помогает".
   На этом все душевные метания заканчивались, оставалась лишь гнетущая тоска. И только Полина придавала смысл существованию, смысл бесконечной беготне по большому дому Дорофеевых, перетиранию тёртого-перетёртого на сотни раз, мытью сотен грязных тарелок, капризам хозяев комнат и выматывающей болтовне новой жилицы Потаповой. Эта старая дева выбрала молчаливую Сашу в слушатели и выговаривала ей теперь день за днём, то за постоянно скрипящую ночью кровать за стенкой, то за слишком густую подливу к мясу на обед, то за ёрзающий коврик у её кровати:
   - Этот коврик, Александра. Надо, чтобы пришёл столяр и прибил его к полу. Если конечно, Маргарита Николаевна не желает, чтобы я когда-нибудь сломала себе шею!
   Но больше всего ей досаждал её шкаф. У шкафа скрипела дверца.
   - Соблаговолите, Александра, исполнять свои обязанности! Эта дверца, она доведёт меня когда-нибудь до безумия. Каждый раз, когда открываю шкаф, я холодею от мысли, что тысячи отвратительных мышей собрались в этом шкафу!
   "Собрались и ждут, когда же ты откроешь шкаф", - думала Саша. Однако терпеливо отвечала:
   - Да, сударыня, я обязательно доложу.
   Но Потаповой этого было мало. Она по несколько раз на дню приходила к Маргарите Николаевне и своим высоким девичьим голосом выговаривала ей, что горничная к ней приходить должна чаще, что у неё аллергия на пыль, а "эта, такая неприятная для человека, страдающего ею, болезнь требует постоянной влажной уборки!"
   - Надеюсь, я никогда не буду такой в старости, - как-то сказала Дорофеева, когда дверь закрылась за Потаповой, но тут же строго взглянула на Сашу: - Будь добра сделать так, чтобы я не выслушивала больше этого!..
   Очистить небольшую комнату от мусора и вымыть пол и окно не заняло много времени. Поужинав засохшей вчерашней булкой и горячей водой, которую удалось взять на кухне у хозяина комнат, Саша и Полина улеглись на тюфяке, накрыв его старой шторой, в которую был связан узел с их вещами. Укрылись пальто и обнялись, чтобы хоть как-то согреться.
   - В пятницу я попрошу заплатить мне за неделю, и тогда мы отремонтируем топчан, - проговорила Саша, уже засыпая.
   - А мыши смогут на него забраться? - пробормотала Поля.
   - Нет, конечно, - решительно помотала головой Саша, - на топчане они нам будут не страшны...
   Правда, она совсем не была уверена в этом. 
  
  

42. Всё будет хорошо

  
  
   Уже темнело, когда машина въехала на Мичманскую. В магазинах зажглись витрины. Заметно холодало. Лужи стекленели, и машину стало заносить. Сбросив скорость, Игнатьев включил фары. Закоченевшие на ледяном ветру Поль и Скарамуш сидели молча. Говорить не хотелось. Они будто чувствовали, что и думалось им о разном.
   Поль замёрз и был расстроен неприятностями друзей, но отчего-то казалось, что всё устроится. Глеб непременно поправится, тем более, раз уж за это дело взялся Скарамуш. Скарамуша Игнатьев сегодня отвезёт на побережье, и они успеют, не могут не успеть, ведь автомобиль - это тебе не экипаж! Игнатьев вновь будет весел, и они опять устроят вечеринку с глинтвейном и марихуаной, как тогда... Конечно, глинтвейн! Сейчас они приедут, поставят укол парню, Игнатьев отвезёт Скарамуша, вернётся и они выпьют замечательного ароматного глинтвейна. Его им сварит Фиби. Потом Поль мечтал о том, как наденет тёплый халат и будет пить кофе... Конечно, сегодня придётся отменить натуру. Должна была прийти Лавин. Девица роскошна, чего уж там. Фиби вчера здорово разозлилась из-за неё, хотя обычно смотрит сквозь пальцы на его натурщиц. Ничего не поделаешь. Да...Не хотелось бы, чтобы парень отдал богу душу. Но какая страшная рана, гниёт заживо...
   А Скарамуш нервничал, понимал, что времени остаётся всё меньше. Смотрел то на темнеющее небо, то на тени вдоль домов, а мысли всё возвращались и возвращались к словам Минина. "Таможню они закроют. Бред! Однако... люди - такие люди, и если они от чего-то пожелали отгородиться, то попытаются сделать это любой ценой. Но... закрыть в этом времени мнимый переход, который находится на глубине больше ста метров... Или они решили, что там прорыт канал, по которому и поднимаются "головастики"? Да и видели ли они хоть раз головастика? Ни разу не слышал здесь упоминания о них. Хотя взорвать транспорт, поднимающийся с глубины, им вполне по силам. Мы для них и впрямь, как кость в горле..."
   Головастики. Небольшие подводные лодки. Восемьдесят с небольшим лет назад два любителя-дайвера, искатели сокровищ с затонувших кораблей, однажды поднялись в головастике на поверхность и... не нашли своей яхты на месте. Направились к берегу. Это была Франция. Вот тут и начались странности, - так прозвучало это в их воспоминаниях, когда они не обнаружили родного подводного причала. Они решили, оставив головастик на глубине, подняться на поверхность и оглядеться, побродить по берегу. Тут их и заметили рыбаки. Спустя некоторое время гостям из будущего пришло в голову повторить проделанный до этого путь и удалось вернуться назад, открыв тем самым Внеземелье. Сначала это были осторожные путешественники, а потом появились первые торговцы.
   Вскоре пришлось признать, что Внеземелье это не сказка, и был принят закон, что всякий внеземелец должен, прежде всего, пройти регистрацию и получить разрешение. Если вдруг этого разрешения при досмотре на руках не оказывалось, "гостю" грозила каторга до пяти лет в той стране, где он был пойман. Повторное разрешение после этого получить было невозможно. Несколько человек так и застряли здесь, в этом мире прошлого.
   Головастики поднимались на глубину, с которой пассажир мог добраться до поверхности самостоятельно. С грузами лодка в ночное время шла выше. Но это случалось редко.
   На глубине, в районе перехода, всегда дежурил хотя бы один головастик. Негоцианты, как они называли себя, устроили эту сеть с умом, и чужаков и случайных людей в неё пускали неохотно. Но говорили, что за последний год было открыто ещё три перехода и что в этом участвуют уже учёные. Ходили слухи, что собирается целая экспедиция для изучения феномена перехода-портала. И вот Внеземелье закрывают...
   Дома мелькали, опускался густой туман. Дорогу подмораживало, машину заносило. Игнатьев нервничал, что скользко и не удаётся двигаться быстрее. Оставалось проехать домов шесть, когда из темноты от стены дома слева отделилась женская фигура.
   Женщина быстро шагнула в пятно света и стала махать руками. Игнатьев поехал ещё медленнее. Женщина то выбегала на дорогу, то отступала на обочину. Пыталась кричать, но слышно не было.
   - Что это ещё за... манифестация? - протянул озадаченно Скарамуш, выглядывая из-за спины Игнатьева.
   - Это же Фиби! Что, чёрт возьми, происходит... - Проговорил негромко Поль, наклонился вперёд и хлопнул Игнатьева по плечу: - Тормози.
   Но тот уже и так притормозил, въехав колесом на тротуар, и остановился. Погасли фары. Вдалеке, у подъезда, виднелся полицейский экипаж. Лошадь переступала и фыркала, испугавшись шума автомобиля.
   Игнатьев сдвинул на лоб очки. Все трое в молчании вглядывались в заплаканное лицо итальянки. Спрашивать - только терять время, и они ждали, когда Фиби заговорит. А Фиби смотрела на Игнатьева и качала головой.
   - Тебе нужно уходить, - зашептала она, вцепившись в его рукав, - как можно быстрее. Не знаю, что случилось с твоим другом, но врач...
   - Врач?! - Скарамуш в недоумении пожал плечами и наклонился вперёд, чтобы разглядеть, не ошибся ли в том, что услышал. - Что произошло, Фиби, какой врач, моя девочка?!
   - Зачем врач?! Ничего не понимаю, - Поль тоже шагнул к Фиби, чувствуя по голосу, что итальянка здорово расстроена.
   Но Фиби не обращала на них внимания, она вцепилась в рукав пальто Игнатьева и сказала глухо:
   - Твой друг умер, парень. У нас полиция.
   - Умер, - шёпотом повторил за ней Игнатьев.
   - Умер, Игнатьев. Ему было очень плохо, очень. Он стал вставать, кричал, спрашивал, кто я такая, кто все эти люди, что ему нужно идти, что его ждут. Из раны пошла кровь... - Фиби устало отпустила руку Игнатьева, - там всё в крови. Я испугалась. Прости меня. Хотела спасти, не могла оставить его просто истекать кровью и умирать... я вызвала врача.
   - О, боже, - покачал головой Поль, - впрочем, этого можно было ожидать. Ты совсем замёрзла.
   Он стянул с себя пальто и накинул на сильно дрожавшую Фиби.
   - Я вызвала врача, а он... - Итальянка зажала пальцами рот и замотала головой: - Он стал спрашивать, откуда у парня ножевая рана. Сказал, что не приступит к осмотру, пока я не сообщу имя больного или того, кто его доставил ко мне. А я совсем не подумала, что буду говорить врачу, мне нужно было скорее остановить кровотечение! Я сказала, что ничего не знаю, что парня привёз достойный человек, господин Игнатьев...
   Игнатьев молчал. С силой провёл рукой по лицу. А Фиби, дрожа и кутаясь в пальто, торопилась, сбиваясь и повторяясь:
   - Осмотрев рану, врач сказал, что слишком поздно, парень не выживет. Поставил какой-то укол. И ушёл, сказав, что парень не проживёт и до завтрашнего утра. Но что он ему поставит укол и тот немного поспит. Глеб вскоре затих. А ещё через полчаса всё было кончено, - лицо Фиби безмолвно сморщилось, словно она сейчас расплачется, но она опять сильно помотала головой и снова тихо заговорила, глядя только на Игнатьева: - Фёдор почему-то сказал, что тебе нельзя приходить к нам и отправил меня ждать вас и предупредить. Сам он остался ждать полицию. С тех пор я на улице. Полиция приехала давно. А Глеба... Глеба уже увезли. Прости меня.
   - Берите машину и уезжайте, - сказал Поль, мрачно поглядев на друзей, - скажу, что ничего не знаю. Ты привёз, мы пытались лечить. У друзей не спрашивают, почему им нужна помощь. Вот и мне нет дела, почему ты ко мне притащил этого Глеба, я просто сегодня чертовски напьюсь, потому что мне его жаль. Такой молодой. Уезжай, - повторил он, видя, что Игнатьев не шевелится.
   Игнатьев кивнул. И посмотрел на Фиби.
   - Не знаю, как благодарить тебя, Фиби. Тебе пришлось нелегко, и ты, конечно, ни в чём не виновата. Везде, где появляюсь я, одни неприятности, - сказал он, - и думаю, что вам достанется сегодня не самая лёгкая ночь, скорее всего вам придётся провести её в участке. Как бы я хотел уже покончить со всем этим, - тихо добавил он, его осунувшееся от бессонных ночей лицо казалось белым безжизненным пятном.
   "Не могу представить мать в зале суда. Илья, Глеб... всё из-за меня. Осталась Хельга. И Саша. У тебя остались долги, изволь хотя бы не раскисать... Как же я хочу спать".
   Он закрыл глаза. Поль понял его по-другому.
   - Скажем, что господин Игнатьев обещал вернуться и не вернулся, что очень возмутительно, оставил нам раненого друга и исчез! Делов-то! - воскликнул он, пожав плечами. Потом тихо сказал Скарамушу: - Отправляйтесь. Его, похоже, переклинило. Игнатьев! - рявкнул он вполголоса. - Если ты не заведёшь этот чёртов драндулет, больше его здесь завести некому, а у Скарамуша назначено, и эти господа ждать не будут!
   Игнатьев опустил очки:
   - Я готов, Поль. И ты прав. Я раскис. Фиби, Поль, что бы я делал без вас.
   Скарамуш быстро пожал руку Полю и церемонно поцеловал Фиби в щёчку:
   - Счастья тебе, Фиби. Хотелось бы, друзья, вернуться. Но, чёрт возьми, может быть ещё и убраться отсюда не удастся! Игнатьев, ты обещал!
   - К тому же, я твой должник, - усмехнулся Игнатьев, - только воды где-нибудь в бак зальём...
   - Да! Антибиотики... - Скарамуш сунул свёрток Полю. - Они не пригодились. Верните это доктору Минину, Поль, ты лечил у него ту царапину. Обязательно верните, как можно быстрее, прошу...
   Машина взревела, затихла и заработала ровнее, мягко тронувшись вперёд. Скарамуш ещё что-то прокричал, вцепившись в сиденье, Игнатьев еле слышно сказал:
   - Прощайте.
   Они развернулись, и стали быстро удаляться. Забрызганный грязью автомобиль вскоре растворился в темноте, и только тарахтение его долго было слышно на улице.
   Фиби, взяв под руку Поля, задумчиво проговорила:
   - Увидим ли мы ещё их? Какой ужасный день, Поль. И забери своё пальто! Ты совсем замёрз.
   Маленький художник от пальто не отказался, молча натянул его, дрожа от холода. Также молча взял руку Фиби и поцеловал её:
   - Прости меня, мой друг. Я бываю несносен.
   Фиби ничего не ответила, но губы её опять задрожали:
   - Там столько крови, Поль.
   - Ну-ну, жизнь продолжается, mon amie, - Поль похлопал успокаивающе её по руке и потянул к дому, поправляя под мышкой свёрток. - Завтра потащусь к этому доктору Минину. Ты знаешь, после плохого всегда случается что-нибудь хорошее. Вот увидишь, и Игнатьев ещё придёт к нам в гости, и мы угостим его глинтвейном.
   - Мне уже этого не узнать.
   - Отчего же?!
   - Ты к тому времени будешь жить с Лавин, - пожала плечами Фиби. - У неё такие формы!
   - Ты тоже находишь? К сожалению, у неё узковат лоб и большие уши, - быстро ответил Поль, повернувшись к Фиби.
   Они рассмеялись и тут же, оборвав смех, замолчали.
   - Всё будет хорошо, - повторил Поль задумчиво, - надо только немного потерпеть и дождаться, чтобы закончилось плохое.
   Они медленно, словно гуляя, подходили к дому. Полицейский экипаж стоял в тени у подъезда.
  
  

43. "Работай, крыса"

  
  
   В комнате было холодно. С вечера Саша от усталости валилась с ног и засыпала мгновенно, едва успевая ответить на вопросы Поли. Голос сестры ещё доносился издалека, пытался прорвать пелену сна, но безуспешно. И Полина разочарованно замолкала. Ещё несколько минут она возилась, умащиваясь поближе к Саше, угреваясь, засовывая ледяные ноги под ноги сестре. Глаза от тепла начинали закрываться сами собой. Перед ними мелькало чёрное нутро печи, закопчённые противни, прогоревшие до дыр формы, жаровни, щётки, скребки. Ледяная вода лилась и лилась...
  
   Утро всегда приходит так, будто ночи нет вовсе. Саша ещё некоторое время лежала, закрыв глаза. Представляла, что вот сейчас она возьмёт и провалится в сон, будто ей не надо никуда спешить. Будет спать, пока не проснётся от солнечного света, льющегося окно... Но уже в следующую минуту лихорадочно начала подниматься.
   - Вставай, соня, - тихо и нудно повторила Саша, в темноте собирая развешенные над печкой чулки и платье сестры.
   Подложила дрова в печку, немного угля. Некоторое время смотрела на пламя, пожирающее щепки. Дрова и уголь им выделил в долг хозяин, за то, что Саша подрядилась ночью мыть входную лестницу. И вот уже две недели Саша, возвращаясь поздно вечером, мыла лестницу в оплату долга. "Зато здесь дешевле, и теперь у нас есть уголь и дрова", - подумала Саша, сдувая упавшую на лицо прядь. Она протянула руки к огню и на несколько секунд замерла. Но тут же повторила:
   - Просыпайся же, Поля!
   - Я не пойду, - последовал быстрый ответ.
   Саша обернулась и посмотрела на выглядывавшую из-под пальто Полину. Лицо сестры было заспанное, но странно решительное.
   - Так ты уже не спишь... Одевайся, я погрела тебе платье, - она бросила ворох одежды в сестру, сделав вид, что не слышала её слов.
   Вот оно. Саша ждала этого. Усталости, протеста, слёз... Хотя... тут что-то другое. Глаза сестры сухие и злые. И спрашивать опасно. Пока ты не начал спорить, ты можешь ещё изменить своё решение. А вот если Саша сейчас начнёт её расспрашивать... Ты ей - нужно потерпеть, так надо, понимаешь? А она тебе - как ей невыносимо тяжело... Кто же сомневается - тяжело! Но выбора-то нет. А сестре от рассказанного станет себя ещё жальче, и она упрётся окончательно. Так уже было не раз. Но теперь нельзя - теперь каторга. Нужно терпеть. А Полька заладит свое коронное непрерывное, такое, что и слово вставить невозможно, - "не могу, не могу, не могу".
   - Мне пора, ты же знаешь, эта Потапова опять будет жаловаться, что я вовремя не разогнала мышей в её шкафу. А ещё вчера ей показалось, что в спальню забрался хозяйский кот. Она всю прошлую ночь выходила со свечкой в коридор и вызывала его: "Кис-кис, кис-кис", - говорила Саша, просовывая руки в рукава пальто, будто выжидая, что скажет Поля, но та молчала, лишь на мгновение показалось, что она хмыкнула или всхлипнула, - вечером приду, Поля, и ты мне всё-всё расскажешь.
   Обернулась. Сестра не смотрела на неё, но и не сказала больше ничего.
   Значит, дело терпит. Саша сбежала по тёмной лестнице, выскочила на улицу, привычно задержала дыхание, перепрыгивая через сточную канаву. Ей вдруг вспомнилась мать. Та была тяжела на руку, сама не плакалась на жизнь и не любила, когда ноют другие. Затрещина, от которой доходчиво припечёт, - вот и весь разговор по душам. Лушка плакала только, когда напьётся. Тоненько подвывая, всхлипывая и засыпая вскоре.
   Вечером... вечером обязательно нужно поговорить.
  
   Полина ещё минуту лежала, не двигаясь. Потом быстро протянула руку из-под пальто, нащупала чулки и принялась их натягивать в своём укрытии. Потом выбралась наружу и надела платье. Малое и трущее под мышками. Погасила печь, открыв дверцу и плеснув воды.
   Натянула пальто.
   Постояла секунду, хныкнула как-то бессильно. Пнула раздражённо ногой в косяк и вышла.
   На улице в пять утра ещё темно. Стена дома напротив еле виднелась в густом тумане. Торопливые шаги слышались гулко в тишине. Людские фигуры в тумане появлялись вдруг, то плечом, то половиной лица в низко надвинутой кепке, то лишь нога мелькнёт и исчезнет.
   Девочка прыгнула через канаву, оступилась и нырнула башмаком в ледяную кашу. И расплакалась. Она шла, сгорбившись, маленькая и худая, как старушка.
   - Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу, - твердила она и растирала слёзы кулаком по щекам.
   Отчаяние разбухало и распирало изнутри. Рыжий, как Поля прозвала его, приспособился сваливать на неё свою часть работы. Когда она это выпалила как-то Игнату, выглядывая из-за горы противней, Рыжий льстиво захихикал:
   - Да она влюбилась в вас по уши, сударь. А сама, - он ехидно смотрел на покрасневшую и растерявшуюся Полю, - не хочет ничего делать. Вчера опоздала, и я чистил печь за неё.
   Накануне Игнат сам опоздал и не отмечал приход работников. Получил за это взбучку от Тюрина. Поэтому взял за шиворот Полю и рявкнул в лицо:
   - Смотри, доложу хозяину, что ты не хочешь работать. На каторгу захотела?!
   А Рыжий потом весь день шипел за спиной:
   - Работай, крыса, и не докладывай на своих.
   Теперь он её так и звал - крыса.
   Чем ближе Полина подходила к булочной, тем медленнее шла. Отчего-то мелькало перед глазами лицо зарезанного накануне жильца в их доме, в угловой комнате. Они с Дашуткой, соседской девчонкой, ходили посмотреть. Столяр Иванов лежал в луже крови с ножом в груди. А его жена стояла рядом, отрешённо глядела в пол и монотонно отвечала становому. Равнодушие её тогда поразило Полину. "Да, сударь. Это я, сударь. Простите, сударь", - лишь бормотала тогда эта тётка. И Поле сейчас казалось, что это Рыжий лежит в той багровой луже.
   Она тяжело вздохнула и взошла на крыльцо булочной. Взгляд её настороженно замер. Клубы ненавистного вкусного пара вырвались в дверь. Игнат стоял за стойкой на месте хозяина и клацал костяшками на счётах. Взглянул мельком. И вновь клацнул. Когда она проходила в подсобку мимо, он потянулся отвесить ей затрещину:
   - Поспеши!
   Она отклонилась. Он промазал. Проследил за ней сонным взглядом. Девчонка, вытянувшаяся и нескладная, в смешном капоре и малом пальто, застёгнутом на одну верхнюю пуговицу. Но веснушчатое лицо было славным, а пальто заметно топорщилось на груди. Взгляд её в ответ на оплеуху был серьёзным, исподлобья, и Игнат разозлился, почувствовав неожиданный отпор.
   Пять утра. В подсобке пусто, Рыжий опять опаздывал. Но Игнат ему ничего не скажет. У них с Рыжим свои дела...
  
  

44. Головастик

   Скарамуш мрачно молчал, уткнувшись в воротник пальто. Он видел, как Игнатьев пытается выжать из этой игрушки всё, что только можно. Срезает путь и мчится по тёмным дорогам, не щадя машину на ухабах и ямах. Но чем ближе они подъезжали к побережью, тем меньше ему верилось, что удастся уже сегодня попасть на лодку.
   "И для купального сезона рановато", - язвительно кривил губы внеземелец. Ещё холодно, и если бы не это неудержимое желание местного правительства во что бы то ни стало закрыть Внеземелье, он ни за что не отправился бы в обратный путь, прихватив с собой только маску и ласты. Они лежали в его тайнике с самого первого прибытия сюда.
   Тогда вскоре началось потепление в отношениях с Внеземельем, и головастики обнаглели настолько, что стали подниматься после полуночи на поверхность километрах в пятидесяти от берега. Достаточное расстояние, чтобы любопытным расхотелось просто отправиться поглазеть, и чтобы головастик успел уйти на глубину. Нужно лишь стукнуть в окно старому лоцману Свиридову, и за рубль он найдёт тебе лодку для переправы на корабль или отвезёт на своей.
   Уже совсем стемнело, когда Скарамуш понял, что в сторону берега несутся полицейские экипажи один за другим. Только сейчас он подумал, что эти два экипажа, которые проскочили мимо них на повороте - они уже не первые. Гремели колёса и копыта, летела грязь. Но стоило Игнатьеву прибавить скорость, как они легко обгоняли их всех.
   Вот и пристань. Старое здание пограничной службы. Почти неохраняемое и странное по своей сути. Но, похоже, было решено, что от невидимого и мистически опасного Внеземелья защищаться - всё равно, что вести борьбу с ветряными мельницами. И поэтому, если внеземелец в природе существует и не хочет быть определён на каторгу или хуже того - на виселицу, то он явится сюда и получит-таки разрешение находиться в стране.
   Только толпа на берегу отчего-то собралась большая. Городовые, вытянувшись в цепь, сдерживали едва. Задние ряды напирали на передние. Мальчишки шныряли по карманам, пока ротозеи шеи тянули, чтобы разглядеть.
   Игнатьев и Скарамуш стали пробираться вперёд.
   - Чего лезете!
   - Умнее всех, видать!
   - Ну ты! Сдай назад! Назад, сказал!..
   Но оглядываясь и натыкаясь на взгляд Скарамуша, расступались. Продолжали ворчать, даже совали кулаками в спину, но пускали вперёд. Некоторые усмехались понимающе:
   - Из этих.
   В первом ряду толкался и Свиридов с сыном. Заросшее щетиной хмурое лицо старика расплылось в приветливой улыбке. Тимофей Ильич подмигнул Скарамушу:
   - Набирай пятерых, доставлю в лучшем виде, господин Форд. За вами, видать, пришли?
   - Привет, старина! Сейчас, осмотрюсь только, кто из наших тут, - и медленно добавил: - За нами, говоришь?
   Скарамуш перевёл взгляд со Свиридова на море и мерцающую в свете маяка шевелящуюся холодной рябью дорожку. Игнатьев вытянул шею и присвистнул.
   А внеземелец тихо выругался.
   Мокрая спина подводной лодки качалась на волнах далеко от берега. Поблёскивая мокрым боком, она то поднималась, и тогда был виден весь её корпус, а то зарывалась в волну. Игнатьев с жадностью рассматривал похожее на огромную рыбину тело машины. У открытого люка стоял человек и, приложив руку с чем-то похожим на бинокль, смотрел в их сторону.
   - Хороша, - покачал головой в восхищении Игнатьев.
   - Зачем? - пробормотал Скарамуш.
   Группы людей толпились на берегу, садились в лодки. Холодный ветер с моря гнал волны к берегу, и отправившаяся первая шлюпка с храбрецами никак не могла миновать полосу прибоя.
   Свиридов поравнялся со Скарамушем. Прикурил, закрыв трубку ладонями. Покосился на негоцианта, не сводившего глаз с головастика, и громко спросил, перекрикивая шум прибоя, щурясь на брызги и морось, летевшие от волн:
   - Ну, так как, господин Форд? Едем?
   - Едем! - сказал Скарамуш. - Я сегодня, дружище, забыл купальный костюм! Поэтому вся надежда на тебя.
   Старый лоцман посмеивался и уже махнул сыну в толпе. Тот быстро стал перемещаться к берегу, пробиваясь сквозь толпу.
   - Клиент у нас, не видишь?! - крикнул он.
   Толпа шевелилась и переговаривалась. Городовые, стоя цепью, будто чего-то ждали.
   - Чего они ждут, сударь? - спросил Игнатьев у лодочника.
   - Полуночи. Чтобы запретить совсем отправку. И своих ждут.
   - Кого своих?
   Свиридов кивнул на море. Показал куда-то в чёрную водную муть, перемешанную с ночным чернильным небом, в сторону от головастика.
   - Вон там...
   Только сейчас Игнатьев заметил четыре большие шлюпки на воде.
   - Чёрт, что они там делают... на абордаж пошли что ли?! - воскликнул Скарамуш.
   Свиридов мрачно усмехнулся, сверкнув в темноте глазами.
   - Ещё светло было, когда этот появился, - лодочник мотнул головой в сторону ворочавшегося в море головастика, - всплыл на глазах у всех! Народ прямо взвыл. Ты что! Такое раз в жизни бывает! Конечно, поговаривали, что ночами здесь всякое в темноте появляется. Но чтобы вот так, среди бела дня!.. Охрана в лодки попрыгала и к нему. А этот гад проворный! Под воду ушёл. Лодки в воронке закрутило, еле выскочили. Одна перевернулась. Вроде бы всех вытащили. Теперь вот уже часа два как, друг против друга стоят. Сдаётся мне, что полночь уже скоро.
   Ноги увязали в сыром холодном песке. Мелькали неясные тени. По берегу горели костры. Люди подходили, грелись, опять скрывались в темноте, бегали и суетились. Полицейские требовали документы у внеземельцев, проходивших торопливо в узком проходе, прорезавшем толпу.
   С моря раздались выстрелы. Нестройными разрозненными щелчками они стали доноситься сквозь шум прибоя. Но огоньки выстрелов уходили поверх корпуса головастика.
   - Стреляют. Время вышло, значит, - тихо сказал Свиридов, - надо подождать. Попадём под свои пули... По лодкам начали стрелять!
   Лодки, едва прошедшие полосу прибоя и двигавшиеся по освещённой маяком полосе, закружили на месте. Послышались крики людей.
   В это мгновение влажно-свинцовую тушу головастика осветило большой вспышкой. Зарево полыхнуло, темноту разорвало. Закричали люди на берегу. Побежали врассыпную, налетая и валясь друг на друга.
   - Не может быть, - проговорил Скарамуш еле слышно, - не могли они по людям... Холостой же...
   Снаряд ушёл в воду, взметнув гору воды вверх. Скарамуш провёл рукой по лицу, обхватил ладонью подбородок и так стоял, не сводя глаз с моря.
   - Не, парень, - мотнул головой Свиридов, сидевший в лодке, положил весло на колени и сплюнул под ноги, - так не пойдёт. Если они в нас стрелять будут, не повезу я тебя. Ничего, доплывёшь сам.
   - Подожди, старина, подожди, - быстро проговорил Скарамуш, наклоняясь к нему, пытаясь разглядеть в темноте его лицо, - своих ведь не бросают, Тимофей Ильич. Мы не можем вот так взять и бросить своих здесь. А вы закрываете отъезд. Им ведь потом не выбраться отсюда. Никак, понимаешь? Это будет невозможно!
   - Так-то оно так, - протянул лодочник, отводя взгляд.
   - Пассажиров берёте? - окрикнули из темноты. - Плачу реалами, парни, рублей не осталось.
   - А на кой нам с Сергуней ваши реалы, сударь? - крикнул в ответ зло лодочник. - А-а! Садииись! Кто ещё там сзади мнётся? Давай, грузитесь ещё трое!
   - Возьмите, сударь, с грузом. За два места плачу.
   - Садитесь, сударь! Мне всё равно, было бы уплачено. А своим, кто здесь останется, сами ответите...
   - Бросай, Ганс, сундук за борт! - крикнул Скарамуш. - Того и гляди, перестанут переправлять людей, а ты барахло на корабль тащишь. Да и головастик не резиновый!
   Кончилось тем, что торговец выбросил сундук на берег, и взяли ещё пассажира.
   Игнатьев стоял у лодки. Эта паника и страх, страх остаться на чужом берегу навсегда, как-то передавались и ему, хотелось чем-то помочь людям, спешащим попасть на отходящий из гавани последний корабль. Но вряд ли он мог помочь. Разве что, в случае неудачи, забрать Скарамуша и отвезти в город, найти ему безопасное место для ночлега. Ведь внеземельцы тогда окажутся не только вне своей родины, но и вне закона.
   Никогда прежде здесь не было столь оживлённо. Полупустое одноэтажное здание пограничной службы и пустынное побережье на многие километры вокруг. Движение всегда начиналось к ночи. Торговцы торопились к месту отправки. Было их обычно совсем мало. Пять-шесть, редко больше. Лодка отчаливала, превращалась в точку и скрывалась за горизонтом. Негоцианты, говорят, оставались там на своих цветных надувных плотах ждать.
   - ...Достанут тючок маленький, плотный такой, нажмут куда-то. И начинает тюк распухать. Они его в воду бросают, и там уже эта штука дальше пухнет. Человек пять запросто удерживает... - рассказывал Свиридов, стоя на берегу и пыхая трубкой. - Несколько раз пытался увидеть, куда они отправляются потом, но там, в море, подальше от берега темно, как в аду, и только черти из бездны мерещатся. Один раз до утра просидел, так ничего не увидел.
   А Игнатьев, глядя сейчас на огромную машину вдали, думал, что и не должен был ничего он увидеть - поднимется такая из глубины, заглушив двигатели, заберёт своих, задраит люки и уйдёт в бездну... неизвестно куда. И последовать за ней нельзя. В этом времени нельзя.
   Прибой с рёвом набрасывался на берег, оставляя клочья водорослей, и с шипением откатывался назад. Люди суетились вокруг, лодочники и пассажиры.
   Скарамуш убежал куда-то и теперь возвращался бегом в тусклом свете редких фонарей... Всё вокруг казалось декорациями. Ненастоящим.
   Наступило затишье. Далёкие выстрелы прекратились. Опять появился человек у люка, который до этого исчез. Опять рывками в мокрой темноте двигалась лодка. Пассажиры, укрывшись цветными внеземельскими дождевиками, сидели, низко пригнувшись, и боялись поднять головы.
   - Давай двигать, Тимофей Ильич, пока тихо, - сказал Скарамуш лодочнику и улыбнулся Игнатьеву, приложив два пальца к кепи: - Бывайте, господин Игнатьев. Спасибо, что остался и подождал, ведь могли так и не отправиться сегодня. - Он вдруг помрачнел и усмехнулся, мотнув упрямо головой: - Очень хочу вернуться, Димыч. Привык я к вам. Так привык, что там... дома... скучаю и спешу обратно, сюда. Я уж и не знаю, где у меня дом.
   Пошёл дождь. Мелкий и холодный. Парень-помощник начал отталкивать лодку от берега, днище заскрежетало по гальке. Свиридов крикнул Скарамушу:
   - Надо спешить, господин Форд! Ветер крепчает!
   Но внеземелец всё ещё стоял на берегу, всё оглядывал тёмный берег.
   - Ты про Хельгу не забудь, Игнатьев, - вдруг тихо сказал Скарамуш, посмотрев Игнатьеву в глаза, - богом тебя прошу. Ты ведь в бога веришь, это мы, теперешние, норовим у него ответ потребовать.
   - Не забуду. Поспеши, Скарамуш, что ещё им придёт в голову, кто знает, - ответил Игнатьев. - А ты вернёшься. Не можешь не вернуться. И я буду просить тебя познакомить меня с этой красавицей поближе, - Игнатьев улыбнулся и кивнул в черноту ночи, туда, где за завесой дождя и темноты качался на волнах, зарываясь округлыми бортами в воду, головастик.
   Скарамуш рассмеялся в ответ, хлопнул Игнатьева по плечу. Махнул рукой и побежал по воде за отошедшей от берега лодкой. Лодочник громко ругался на внеземельца, что ему приходится крутиться в тягуне, вместо того, чтобы уже давно выйти из полосы прибоя.
   Игнатьев долго следил за лодкой, прыгавшей по волнам.
   Вот она пошла ровнее, взяв носом курс на поблёскивающий тускло бок головастика.
   "Длиной будет с мой "Север". Но корпус уже, гораздо уже".
   Время, кажется, остановилось. В черноте волн и множестве бликующих пляшущих огней от фонарей, мощного луча света на носу подводной лодки и маяка невозможно было понять, что происходит.
   И Игнатьев, продолжая всматриваться, ждал Свиридова.
   Тот причалил нескоро. Уставший и мокрый с ног до головы, он крикнул Дмитрию:
   - Всё хорошо, сударь! Господин Форд на борту этого чудовища! Не хотел бы я оказаться в его утробе, Сергуня, - говорил он, обращаясь уже к своему сыну, - ты видел, какой он огромный вблизи?! Садимся, господа! По очереди, не все сразу! Пока пускают, будем переправлять, не беспокойтесь...
   Спустя часа три поток внеземельцев иссяк. Одни уходили, не оборачиваясь, ругаясь из-за каждого свободного места в лодке. Другие, как Скарамуш, оборачивались и смотрели на город, на побережье, делали адью пальцами у виска и приподнимали цилиндры, кепи. Кто-то кричал что-то, но не было слышно из-за шума волн.
   Игнатьев дождался, когда длинное вытянутое тело лодки стало погружаться. Ещё торчал люк. Потом исчез и он. Когда корабль исчез полностью, толпа некоторое время ждала, что он сейчас, вот сейчас вырвется опять на поверхность... Но нет.
   Люди стали расходиться.
   - Нечисто тут дело. Куда он мог сгинуть?!
   Двигатель автомобиля, как Игнатьев и ожидал, давно остыл. Завести его посреди ночи нечего было и мечтать. Игнатьев заплатил сторожу пограничной службы за то, чтобы старик присмотрел за машиной, пока он не сможет забрать её. Старик чем-то напомнил ему Петра Ильича, садовника. Спокойный и молчаливый.
   - Всё будет хорошо, сударь, не беспокойтесь. Только, как вы сами доберетесь до дома? В такое время здесь экипаж не найдёшь. Идите, сударь, до трактира, что у дороги. Может быть, вам повезёт. Ведь сегодня все будто сошли с ума из-за этих внеземельцев, будь они неладны!..
   Возле трактира под названием "У развилки" удалось взять экипаж. До рабочего посёлка, кружа по окрестностям, доехать получилось нескоро. И сон не шёл.
   Вспоминался Глеб.
   Потом появился Илья, обугленный и смеющийся. Он что-то говорил, шёл впереди, Игнатьев его догонял. А Илья оборачивался и смеялся:
   - Тебе ещё рано, Игнатьев, отстань, будь любезен!
   Илья всегда был улыбчив и до смешного церемонен...
   В свою нору в подвале под брюхом дирижабля Игнатьев добрался уже, когда светало. Обрадовался, что в ангаре никого нет. Новый хозяин наведывался сюда часто. А теперь было тихо. Только дирижабль, уже готовый к полёту, и Игнатьев, больше никого.
  
  

45. Всё готово

  
  
   Спал он недолго. Проснулся оттого, что Глеб, весёлый и здоровый, наклонился над ним, и вдруг громко сказал:
   - Так мы полетим или нет?! Сколько я буду тебя ждать?
   Игнатьев сел на топчане. Долго сидел, обхватив лицо ладонями. Холодно. Темно. По обшивке ангара стучал дождь. Здесь, внизу, шорох дождя доносился едва.
   "Над заливом сейчас снег, Глеб. Завтра пойдём. Я обещал Одноглазому выйти завтра, он уже там... Как мне вас не хватает... На Афанасия Петровича одна надежда. Если отец замолвит за него слово. Всё меняется, Глеб, и я надеюсь на отца".
   Игнатьев надел на старый, висевший мешком свитер куртку, сунул ноги в стоптанные ботинки и на ощупь прошёл к тянувшемуся на кронштейнах вдоль стены столу. Потянулся к газовой лампе над головой, открыл газ и щёлкнул зажигалкой, оставшейся от Скарамуша. Опять щёлкнул и, чертыхнувшись, отбросил её. Закрутил вентиль с газом и стал шарить на столе спички. Нашёл и зажёг лампу, ещё одну. Потом зажёг керосиновую лампу на столе. Стало светло. Расстеленный чертёж гондолы с двигателем был придавлен рубанком и кружкой с чаем.
   Игнатьев допил чай, глядя на чертёж.
   "Видел бы ты, Глеб, как мы ставили двигатель. Одноглазый привёл своих. Ты теперь ведь знаешь, Глеб, что я не мог отказать Гавре, никак не мог. Это такое дерьмо, Глебка. И я в него угодил по самое горло. Но Одноглазый хвастал, что из полиции забрали заявление на меня, сказали, что, мол, вышла ошибка. Я ему не верю... но... и полицию здесь больше не вижу... Думаю, им не особенно и хотелось в этом деле копаться, это ведь дело Игнатьевых".
   Игнатьев вдруг понял, что вот уже какое-то время разговаривает с умершим другом. Усмехнулся.
   "И вот ведь, с Ильёй я так не разговаривал. Но... тогда мы были ещё вместе: ты, Хельга, тогда пришла Саша. Это всё одиночество, Глеб, я совсем один. Нет, не один, у меня есть дирижабль. Смогу ли я один его поднять в воздух? Да... не раскисать. Ты прав. Или это сказал Поль? Я совсем запутался".
   Игнатьев отодвинул локтем хлам и вытащил на свет ящик. Винтики, гвозди, металлические пластины, старые часы, шестерёнки. Загрёб ладонью мелочь и задумчиво разглядывал, перебирая пальцем.
   Сел на табурет. Придвинул лампу и надел увеличительное стекло на правый глаз, сгорбился над столом, став похожим на старика-часовщика. Тонкий пинцет в его руке ловил шайбы и шестерни и ловко насаживал друг к другу. Ножницы по металлу выкроили из обрезка металлической полосы миниатюрные крылья, ноги, руки, лицо. Игнатьев улыбался, вырезая девчоночий профиль. Тонким сверлом просверлил отверстия в крылышках и соединил детали. Навесил "оборочек" и "рюшечек" из винтиков и шайбочек.
   А потом открыл маленькую коробочку и достал осколки изумруда.
   "Это мамино, - Игнатьев по-прежнему обращался к Глебу, - она до сих пор отдаёт мне сломанные брошки и прочие безделицы, видимо, помнит моего жука, что я подарил ей, и догадывается, что на них порой выживаю. Эта брошь упала под колёса, когда мама выходила из экипажа. Камни здорово повреждены. А мне и нужны сейчас лишь маленькие капельки... Вот так".
   Он просверлил на голове отверстия, прикрутил вырезанные из металла маленькие чашечки с усиками, похожими на лепестки. Вложил в чашечки камешки и зажал их усиками.
   Надел на палец игрушку и откинулся на стуле.
   "Это для Катюши, помнишь, я для неё кресло делал? А вторая, такая же, будет для сестры, потом... теперь не успею".
   Он быстро стал собираться. Надел пальто, переобулся. Поднял воротник. Сунул игрушку в карман, выключил свет и поднялся наверх. Прошёл мимо дирижабля. Постоял перед ним, будто вспоминая, всё ли готово к завтрашнему дню. И вышел.
   Дождь лил, не переставая. Превращая день в сумерки, небо - в серый, в заплатах туч, мешок, землю под ногами - в грязное месиво. Игнатьев быстро шёл, наматывая грязь на сапоги.
   Рабочий посёлок поблёскивал редкими тусклыми огнями. Голые кусты уныло тянулись вдоль обочин, свесив ветки в сточную канаву. Главная улица была пустынна. Посёлок казался грязным бродячим псом, нашедшим укрытие в кустах и теперь зло поглядывающим на тебя, с чем ты идёшь, нет ли у тебя в руках палки, что огреет по спине, когда ты уже не ждёшь этого, и не лучше ли сразу вцепиться тебе в голень, а ещё лучше - в горло. Бродяги, они знают, что если не ты, то - тебя. Закон улицы. И если ты живёшь здесь, ты знаешь, что лучше держаться настороже... Вонь от нечистот дождём прибило к земле. Она плыла над дорогой, смешиваясь с клубами пара, заползая в дома. Идти недалеко. Первый проулок от дороги.
   Булочник ещё не закрыл свою лавку, и Игнатьев по пути купил три сладкие витые булки и батон. Потом подумал и попросил фунт сахара. Хотел купить и конфет, но пошарил в карманах, нащупал лишь отложенную на отлёт сумму, пожал плечами и сказал мальчишке-слуге за прилавком:
   - Это всё. Посчитайте, будьте добры.
   Завернув покупки и выйдя опять под дождь, Игнатьев вскоре свернул направо и остановился перед домом. Двухэтажный он, казалось, врос по самый первый этаж в землю. Но это всего лишь узкие, закопчённые окна подвала. В грязные окошки, сквозь тусклый свет керосиновой лампы, виднелось много людей, кто стоял, кто лежал прямо на полу.
   Игнатьев поднялся по шаткой лестнице на второй этаж и прошёл в длинный коридор. Приоткрылась одна из дверей, и высунулась вихрастая голова. Следом появилась ещё одна. Мальчишки, один, который помладше, - в вязанной женской кофте до пола, другой - в короткой рубашке и штанах на помочах, жадно следили глазами за булкой, высовывающейся из пакета в руках Игнатьева и проплывающей мимо. Игнатьев и сам чувствовал запах тёплого сладкого хлеба, чувствовал, что сам слопал бы булку в два счёта. Разломил её, протянул мальчишкам.
   Младший почти сразу спрятался за дверью. Старший начал жадно есть, спохватился и выпалил:
   - Спасибо, сударь!
   Игнатьев улыбнулся и стукнул в третью комнату по правой стороне. Дверь качнулась внутрь.
   Комната была плохо освещена. На грязном полу сидел ребёнок двух-трёх лет. Женщина, пойдя навстречу от стола с остатками ужина, всплеснула руками:
   - Добрый вечер, Дмитрий Михайлович! Катя, ты видишь, кто пришёл?
   От окна развернулось кресло. Светловолосая девочка лет пятнадцати ловко крутанула высокие колёса, объехала лихо брата или сестру на полу и через мгновение уже притормозила возле гостя, обхватила его тонкими руками и, запрокинув голову, улыбаясь, уставилась на Игнатьева.
   - Я вас жду и жду!
   - Катерина, так нельзя! - воскликнула мать. - Господин Игнатьев рассердится!
   - Ничего, - улыбнулся Игнатьев и кивнул на малыша на полу: - Это ваш?
   - Куда мне, стара я уж, Дмитрий Михайлович, - женщина смущённо махнула рукой, - соседка на фабрике работает, оставляет мне дочь.
   Малышка встала на четвереньки, медленно поднялась, взялась за подол женщины и уставилась на Игнатьева, сунув палец рот.
   Игнатьев протянул женщине хлеб и сахар:
   - Это вам. И ещё, - он положил ей в ладонь свёрнутые купюры, отложенные на полёт, - здесь немного, но всё-таки... Как у тебя дела, Катюша?
   - Я прочитала все книги, что вы принесли мне, - выпалила девчонка, улыбаясь.
   - Ты молодец, - покачал головой Игнатьев, он чувствовал себя неуютно под этим взглядом, ждущим от него чудес. - Это тебе, пусть это будет твой ангел-хранитель.
   На тонкий пальчик Катерины кольцо-игрушка была великовата, и она просунула два пальца. Стала рассматривать и вертеть. Поехала к окну.
   - Ох, да это же... - женщина вытянула шею, шурясь, пытаясь разглядеть камни. - Вы её балуете, Дмитрий Михайлович, - тихо сказала и покачала головой она, строго поджав губы, - вряд ли ей стоит привыкать к такому.
   - Я пришёл узнать об Афанасии Петровиче, - перевёл разговор Игнатьев, - как у него дела, Ульяна Степановна?
   - Ой, - всплеснула руками женщина, посветлев лицом от радости, - спасибо вашему отцу. Афоню отпустили под его поручительство, и на радостях муж пропадает на работе вот уже третий день до позднего вечера. Я ему передам, что вы приходили.
   - Спасибо, - улыбнулся Игнатьев, чувствуя, что его охватывает и разочарование, и радость одновременно - странная смесь, и захотелось быстрее уйти, - очень рад за Афанасия Петровича. Хорошая новость. Только прошу передать ему, что завтра с утра я улетаю. Если он не сможет прийти утром, то можно и не приходить совсем. Меня не будет.
   - Я передам всё, как вы сказали, - кивнула Ульяна, видя, что парень заторопился.
   - Благодарю, до свидания. До свидания, Катюша...
   Игнатьев шёл назад в полной темноте по полю. Но он так часто проделывал это, что ноги, казалось, знали дорогу сами. Дождь прекратился, а мокрое пальто не грело.
   "Странное дело, Глеб, я так ждал этого дня. Я шёл к нему. И вот всё готово. А я... совсем не хочу лететь. Интересно, придёт завтра Афанасий или нет? Тогда придётся оставить у ангара открытую крышу. Открыть я её могу и сам. "Север" уже накачан газом, стоит на якоре... Открой крышу, отдай швартовы и вперёд..."
  
  

46. В путь

  
  
   Уточкин появился только после полуночи. Узнав, что приходил Игнатьев младший, расстроился. Поморщился, поскрёб щетину и засобирался, на ходу схватив кусок хлеба и жадно запихав в рот.
   - Да ты поешь. Парень сказал, что летит только утром, - сказала Ульяна, следя за ним сонным взглядом.
   - А-а, так это совсем другое дело, - Афанасий Петрович задумчиво дожевал и принялся стягивать промокшую рабочую куртку.
   Наскоро поел, сосредоточенно и молча, и всё-таки решил выспаться, а перед самым рассветом отправиться в ангар. Сел на застеленный ко сну старым одеялом топчан и скинул сапоги.
   - Парень приходил за помощью, а ты спать укладываешься, - от стены пробурчала жена.
   - То ты меня просишь остаться, - ухмыльнулся Уточкин, зевая и потягиваясь, - то гонишь, будто пса. - И строго добавил, засыпая: - Я сам знаю, что мне делать и когда, Ульяна Степановна. Кроме того, он не первый раз летит. И в этот раз, рассказывал, всё будет точно также... Эта махина отличается лишь тем, что будет дольше держаться в воздухе и ею можно управлять. Это тебе не воздушный шар, который первым порывом снесёт ко всем чертям в сторону... Там сложности с крышей...
   - С крышей? - сонно удивилась Ульяна.
   - Да намудрил парень. Хочет через крышу дирижабль выпустить. Механизм придумал подъёмный. Пневматический. Ну, знаешь, в доме Сапрыкиных с первого этажа на второй почта домашняя, я чинил как-то...
   Усталость, однако, не давала ему говорить, челюсти его тяжелели, и он начинал засыпать с открытым ртом.
   - А! Дети тогда решили собачку госпожи Сапрыкиной поднять к ней в спальню, почту заклинило. Ты тогда долго ругался. Надеюсь, ты не улетишь с парнем куда-нибудь, как в прошлый раз?
   Уточкин вздрогнул и пробормотал:
   - Точно!.. Пса звали Деш, и он обгадился в почте, убирать пришлось мне...
   Всхлипнул и захрапел.
   Проснулся так же просто - вдруг. Вздрогнул и открыл глаза. Пора. Можно было даже не сверяться по старым часам, долгие годы привычка работала безотказно. В комнате темно, слышно дыхание жены, дочери, двух сыновей, вернувшихся немногим раньше его с верфи. Стойкий запах пива, рыбы и лука. Пищат мыши, и бегает по столу крыса. Хрустит засохшей коркой. Точно крыса, для мыши тяжеловата будет. Тесно, холодно и тихо. Значит, далеко за полночь, ты дома и всё хорошо. Позади участок и почти сотня человек в одном помещении, страшные ночи, когда спишь стоя и не знаешь, проснёшься ты живым или тебя прирежут. Потому что ты не уступил место у стены, где можно опереться, или не отдал свою пайку.
   Афанасий Петрович вздохнул и стал торопливо одеваться. Хотелось успеть к Игнатьеву до работы. Может быть, удастся его уговорить отправиться позже. Он мог бы прийти вечером. Всё, как следует, проверить.
   Холодно. Сырой туман полз из низин. Видно только перед самым носом. Уточкин шёл, чертыхаясь, по краю поля.
   Ангар надвинулся чёрной глыбой вдруг. И Уточкин подумал - а что если парень ещё спит... вздохнул и занёс кулак, приготовившись стучать. Но дверь была открыта.
   - Есть кто живой? - он осторожно заглянул. Бывало, что и прилетало чем-нибудь, если, не подумав, дверь быстро откроешь.
   - А я тебя, Афанасий Петрович, уже не ждал, признаться.
   Голос раздался откуда-то снизу. Уточкин наклонился и заглянул в открытый люк в подполье. Там горел свет. Свет горел везде. Язычки пламени очумело мелькали в множестве газовых рожков и керосиновых ламп. Было светло как днём.
   - Я здесь.
   Голова Игнатьева младшего торчала из второго люка. Он махнул.
   - Смотри!
   И исчез. Раздался скрежет. Подуло холодом. Уточкин задрал голову. В крыше появилась щель. Полетели снежинки.
   - Ты смотри, работает, - прошептал, разулыбавшись, Уточкин, - не верил ведь я, что эта штука заработает. Слишком торопились.
   Он с опаской разглядывал дирижабль, огромная туша которого надулась плотным горбом баллонетов, стремясь ввысь. Держали его два огромных корабельных якоря, прижатых рычагами к полу. Дом-то не унесёт. Но Уточкин с сомнением покачал головой. Эта махина, похоже, много чего может потянуть за собой. Перевёл взгляд на гондолу.
   И пошёл вдоль корпуса дирижабля, разглядывая, вытянув шею, её содержимое. Подивился на странного вида двигатель. С уважением постоял возле него. По сравнению с теми, что он видел в паровозном депо, этот раз в шесть меньше. Скептически поджал губы, разглядывая, дошёл до огромного винта.
   А крыша уже разделилась на две половины, которые застыли вертикально и неподвижно. Ветер гулял по ангару.
   - Дело за малым, Дмитрий Михайлович! - крикнул Уточкин. - Сесть в гондолу, и ага!
   - Всё готово, да! Всё готово для этого, - крикнул Игнатьев снизу.
   Афанасий Петрович стал спускаться к нему. Увидел на столе, в куче хлама, знакомую игрушку-дирижабль со встроенным в неё часовым механизмом с пружиной. Завёл игрушку и отпустил. Дирижаблик закружил по подвалу.
   - Быстро вы эту махину собрали, - Афанасий Петрович растерянно смотрел, как Игнатьев торопливо одевается, не иначе, сейчас и сорвётся.
   А тот надел на свитер ещё свитер, двое штанов, а поверх рабочие - грубого сукна. Натянул прорезиненную рыбацкую куртку, затянул ремнём потуже, чтобы не болтались обшлага. Приготовил две пары перчаток и очки.
   Остановился посредине и некоторое время следил глазами за порхающим дирижаблем.
   - Одноглазый согнал сюда столько народа, Афанасий Петрович, что оставалось только командовать. Народ, конечно, не чета вам с Глебом, косорукий, да и наплевать им на мой дирижабль, но Гаврю Мухина они здорово боятся. Так что старались, переделывали по десять раз, но старались.
   - А, давайте, я с вами пойду, Дмитрий Михайлович.
   Игнатьев покачал головой.
   - Вряд ли это хорошая идея, - улыбнулся он, - да ещё неизвестно, как буду возвращаться, дирижабль теперь не мой. К тому же, нечего бояться. Двигатель этот совсем не похож на наши. Я его вчера опять завёл, вхолостую, так он до сих пор тарахтит. Только за уровнями следи. Механик из Внеземелья пишет, что он не мощнее наших, но меньше места занимает, ну и может, не взорвётся. И то хорошо. Кроме того, пар не выбрасывается, а конденсируется и вновь используется. Значит, и запас воды меньше. Да, Внеземелье закрыли, слышал? Скарамуш ушёл прошлой ночью.
   - Слышал. Я не знал этого Скарамуша, только из ваших рассказов, - проворчал Уточкин. - По правде, сказать, и пусть закрывается. Каша одна в мозгах от этого Внеземелья. Вот живёшь себе и думаешь, что всё устроено, так, как устроено, и устроено это богом. А появляются эти внеземельцы, и ты понимаешь, что кому-то он устроил жизнь по-другому. И наши господа там не такие уж и господа... Простите, Дмитрий Михайлович! Я заболтался и хватил лишку.
   - Нет, ты прав, Афанасий Петрович, прав. Потому что устроено это не богом, а людьми. Людям и придётся менять... Мне нужно спешить. Завтра я уже должен отметиться с дирижаблем в списках на участие в регате.
   - Успеете ли? - с тревогой окинул его взглядом Уточкин. - Нет, всё-таки я пойду с вами! Буду на подхвате.
   - Не надо. Ни к чему. Здесь вполне можно управиться одному, у штурвала. А если что с двигателем, или гайдропы там по прилёту сбросить, - усмехнулся Игнатьев, - штурвал можно заклинить. Ну, а в небе я не в первый раз, Афанасий Петрович, и надеюсь, не в последний.
   Говорил он уверенно, посмеиваясь. Знал, что убедить Уточкина сейчас можно лишь этим. И тот и правда стал успокаиваться, подумав, в свою очередь, что сейчас парня тревожить сомнениями, только уверенности в себе его лишать.
   Опять же он помнил, что в небе Игнатьев всегда держался спокойно. Воздушные шары его ни один не попал в катастрофу, разве что пару раз в грозу, и то приземлился же как-то, сумел. И гроза - это от бога. От него не так и обидно, чем по собственной глупости. Уточкин вздохнул, поскрёб щетину на подбородке. Подумал, что на работу он всё-таки опоздает, ведь парня торопить нельзя. А вслух спросил:
   - Сколько лететь, Митя?
   Редко он вот так его Митей называл, не решался, всё-таки сын хозяина. А парень лишь посмеивался, да ворчал: "Ты мне в отцы годишься, Афанасий Петрович, что ты меня всё по имени-отчеству величаешь". Только когда подолгу работали вместе и вырывалось - как-то стеллажи в подвале ставили вдвоём, да когда на воздушном шаре в грозу оказались, так то в сердцах.
   - Через залив здесь близко. По прямой - часа два, по рассказам Турунена, - Игнатьев уже стоял в шлеме и перчатках.
   Уточкин покивал головой.
   - Показывайте, как дверь за вами закрыть, - усмехнулся он и тихо добавил: - Буду молиться за тебя, парень, и своим накажу.
   - Всё будет хорошо, Афанасий Петрович, всё будет хорошо.
   Они обнялись.
   - Смотри.
   Игнатьев показал два внушительных рычага, разводящих створки крыши.
   - Я их хоть с места-то строну? Шутка ли, крышу двигают, - рассмеялся Афанасий Петрович.
   - Сдвинешь, - рассмеялся в ответ Игнатьев, - как скажу, опустишь рычаг, который давит на якорь. Сначала один, любой.
   Глаза его были серьёзны. Быстрым взглядом он снова и снова пробегал по большому подвалу - ничего не забыл ли. Взгляд замирал на севшем на одеяло дирижаблике.
   - Ну, всё, Афанасий Петрович. Пора.
   - Удачи, Дмитрий Михайлович, мягкой посадки вам, мягкой посадки, - сказал Уточкин, проследив за его взглядом.
   Выбравшись наверх, Игнатьев поднялся в гондолу и прошёл к двигателю. Некоторое время Уточкину было ничего не видно и он, подняв голову, стал разглядывать очень плотно обшитые мешками с песком створки крыши, её торцы и, самую малость, стены. "Ишь ты, и то верно, фарватер-то узкий, пройти, не ткнувшись, сложно".
   А двигатель взревел уже, и Игнатьев крикнул:
   - Отдать швартовы!
   Махнул рукой на якоря.
   Уточкин уже стоял возле них. Рычаг пошёл вверх легко, натужно лишь загудел хорошо смазанный механизм.
   Игнатьев вручную вытягивал якорь.
   Дирижабль дёрнулся брюхом. Медленно потянулся с пола гайдроп, сброшенный с носа дирижабля.
   - Второй!
   Афанасий Петрович отпустил и второй якорь, стараясь держаться в стороне от махины, обросшей ракушечником. Отходивший всю жизнь по воде, якорь теперь втягивался на борт и собирался отправиться в небо. Уточкин следил за ним, опасаясь, что его начнёт раскачивать, но высота ещё была невелика, и всё прошло хорошо.
   Дирижабль стал быстро подниматься, будто радуясь свободе. Он въехал тяжело куполом в правую створку крыши, протянул бортом по стене, задевая и срывая мешки все подряд. От толчка отпрянул от стены и пошёл влево.
   "Эк, водит", - качал головой Афанасий Петрович.
   Игнатьев стравливал балласт, и дирижабль принялся подниматься быстрее.
   Уточкин подумал, что створки очень удачно закрывают "Север" от ветра, иначе его стало бы уже сносить. Опять же ветра сегодня почти нет. Подморозило и, похоже, будет ясно. Может, даже выглянет солнце.
   Купол дирижабля поднялся на высоту створок. Миновал их.
   "Даже не дрогнул, а шар уже бы понесло", - с уважением хмыкнул старик.
   "Север" стремился всё выше и выше. Улыбающееся счастливое лицо Игнатьева показалось над бортом. Он помахал быстро, что-то крикнул и исчез.
   - Ох, парень, молодец. Храни тебя господь, - Афанасий Петрович вдруг понял, что плачет. - Стар я стал, сопли развёл.
   Он почувствовал, что крепко держится за рычаг. Отпустил его.
   Долго смотрел в светлеющее небо. Дирижабль уверенно шёл вверх, теряясь в предрассветных сумерках. Вот облако пара окутало его корму, и винт превратился в мелькающее колесо.
   Дирижабль дёрнулся, повинуясь будто нехотя. Взял курс на залив и скоро скрылся из глаз. 
  
  

47. Штрудель

  
  
   В девять утра ей полагалась короткая передышка. Это если толстой стряпухе Акулине не требовалась помощь. От печей шло тепло. Кухня сверкала чистотой. Трещали дрова в печах. Полина и Рыжий садились за один стол. Не глядя друг на друга, они в молчании ожидали свой завтрак.
   Им выдавался вчерашний круглый ржаной хлеб, самый дешёвый - с отрубями, наливала крепкий чай, в воскресенье - с сахаром. Стряпуха возилась у печей. Вторая партия хлеба - длинные белые французские батоны - были готовы.
   Акулина ловко орудовала противнями. Коричневое клетчатое платье заслоняло, казалось, собой всю кухню. Руки в белых крахмальных нарукавниках мелькали методично. Р-раз и на тебе противень в твой угол, р-раз - и ещё один, р-раз - и ещё... Вот толстые пальцы лениво отломили кусок румяного багета и сунули в маленький тонкогубый рот. Хруст корочки и белый рваный аппетитно-рыхлый мякиш вызвал у Поли раздражение, и она отвела взгляд. Акулина хрустела и хрустела, и умяла добрую треть горячего ещё батона.
   Полина давно съела свой кусок. Собрала крошки со стола и щепотью отправила в рот. Рыжий сидел, скучая, болтая ногой. Половина его куска осталась лежать на столе.
   - Можешь съесть, крыса, разрешаю, - насмешливо сказал он.
   Встал и, сунув руки в карманы штанов, пошёл к двери.
   Поля схватила хлеб и бросила ему в спину. Рыжий не обернулся. Но послышалось знакомое ненавистное хмыканье.
   - Полька, неси из кладовой четверть сливочного масла! - задиристо крикнула Акулина, увязнув по локоть в опаре для булочек. - Быстро! И поставь топить!
   Поля сорвалась, уже зная, что если помедлит, то Акулька долго ещё будет помнить, шпыняя по мелочам, не давая присесть. А так, может быть, ещё и батона отломит.
   Выскочив из кухни, она увидела в коридоре напарника, жующего и чавкающего. Отвратительно вкусно запахло сочным жареным фаршем. Ломоть мясного штруделя, приготовленного Акулиной хозяевам на завтрак, исчезал на глазах.
   Поля никогда не пробовала штрудель. Она услышала о нём здесь, в доме Тюрина. Пахло этими верчёными в тонкое тесто штуками всегда на весь дом.
   - Ну что, крыса, подобрала и доела? - довольно щурясь, спросил Рыжий. Звали его вообще-то Семёном. - Крысы они такие... Хах!
   Полина вдруг вцепилась мальчишке в волосы. Тот взвыл. Девчонка отпустила и начала зло бить кулаками в ненавистное лицо.
   Рыжий сначала всё пытался сохранить кусок штруделя, уводя руку за спину. Мальчишка бешено вытаращил глаза, шипел, крошки летели у него из набитого мясом рта. Наконец отбросил штрудель и зарычал:
   - Да ты совсем спятила, дурра!
   Схватил её за волосы, и, быстро наклонив лицом вниз, ударил коленкой в лицо:
   - Крыса, крррыса... знай своё место!
   - Что это?! Ах вы, бездельники! - закричала Акулина, выбежав из кухни, и принялась охаживать сцепившихся скалкой. - Дрянь! Дрянь!
   От обрушившихся на неё с двух сторон ударов Полина сжалась. Но и Рыжий вскоре отпустил её волосы. А скалка прыгала и прыгала по их спинам, по опущенным головам, по рукам.
   Поля закрывала лицо ладонями, голову прикрывая локтями. Она молчала, сцепив зубы и зажмурившись.
   - А-а! - визг Акулины отчего-то совпал с тем, что скалка остановилась, и одновременно - со страшным грохотом.
   Поля нерешительно открыла лицо, заметив, что рука вся в крови.
   Акулька, поскользнувшись, упала и теперь лежала на полу, возилась, как большой толстый жук, перевёрнутый на спину, охала. А под ногой её грязным ошмётком валялся раздавленный штрудель.
   Поля хмыкнула и зажала рот рукой, сделав круглые глаза, стараясь не расхохотаться. Поняла, что сейчас она не сможет сдержаться. Нет, не сможет. Акулина ей этого никогда не простит. Нет, смеяться нельзя. Поля перевела взгляд на Рыжего и увидела, как тот слизывает языком кровь с разбитой губы и давится от смеха, глядя на неё. Но тут Рыжий спохватился и затараторил:
   - Давайте я вам помогу! Опирайтесь на моё плечо, - затараторил он, задыхаясь от смеха, таща стряпуху на себя.
   - Ой-ой-ой, да, отстань ты, паршивец! - в гневе она молотила кулаками по мальчишке...
   За украденный штрудель их обоих оставили без обеда. За драку всыпали розог.
   Господин Тюрин не отменил розги для Поли. Правда, её отхлестали по плечам. Семёну досталось больше. На рубашке и штанах проступили тёмные кровяные полосы. Мальчишка зло щурился, храбрился и по-прежнему усмехался, с Полей не разговаривал и отводил взгляд.
   Но крысой больше в этот день не назвал.
   Вечером, когда Акулина их прогнала с кухни и приказала отправляться домой, он подошёл и тихо сказал Поле:
   - А ты отчаянная. Поработать не хочешь? Мне помощник нужен...
  

48. Над заливом

  
   Холодно. Так высоко он ещё не поднимался. Огромный тридцатифутовый винт со свистом разрезал воздух. Белый дым плыл, рвался, расползался клочьями. Внизу, вокруг, везде: только облака и синева неба. Штурвал они с Глебом сняли в порту со старой развалины под названием "Орёл" ещё в самом начале строительства первого "Севера". Винт переехал оттуда же. Игнатьев улыбнулся:
   - Глеб! - и уже очень тихо добавил: - Ну, ты видишь...
   И тут же перевёл взгляд на высотомер. Две тысячи футов. Лишь бы баллонеты выдержали. Минус десять за бортом. Плюс сильный ветер, здесь, наверху. Кажется, все двадцать. Надо спускаться. Но открывшееся зрелище захватывало дух.
   Резаные, будто пирог, окрестности, плыли в предутренней облачной дымке. Солнце огненное, ослепительное, вставало на востоке. Слева, где-то в той, сумрачной ещё промозглости - Балтика. Впереди - побережье, дальше - серо-голубая лента залива.
   Но надо снижаться. Вспомнился Турунен: "Всё просто..." Турунен потянул канат, привязанный к балласту, болванке в полтонны, на стальном тросе. Трос протянулся под брюхом баллонетов через всю гондолу. Балласт по стальному тросу мягко пошёл вперёд. Тяжёлая "Афалина", стоявшая на приколе, накренилась. Игнатьев от неожиданности ухватился на борт, а Турунен расхохотался и стравил трос. Лебёдка на корме тут же смотала его, балласт поехал обратно, и "Афалина" выровнялась.
   Скарамуш долго смеялся, когда он рассказал ему, как будет управлять дирижаблем. "Дёрнул за верёвочку... ахаха... Но! Просто, и работает. К тому же, не через Атлантику ты собрался. Приемлемо. Одобряю".
   Эти два коротких разговора решили дело.
   - Ну что, Глеб, пора вниз!
   Спустившись до тысячи футов, Игнатьев почувствовал, что стало теплее. В небе он находился уже... он бросил взгляд на часы, подвешенные с открытой крышкой напротив - час пятнадцать.
   Очень хотелось есть. Игнатьев окинул глазами пол гондолы. В последнюю ночь он постоянно сюда что-нибудь закидывал "по пути". Заклинив руль в одном положении, он добрался до двигателя, проверил датчик пара и уровень воды в котле.
   Хотя котлом это назвать нельзя было, размеры совсем другие. Игнатьев несколько раз принимался разглядывать странный бак, как его назвал далёкий внеземельский механик в своём чертеже, а Скарамуш, посмеиваясь, обозначил его как старый авиационный двигатель. Игнатьев тогда выслушал название и спросил, что это значит. "От старого самолёта, похожи очень отдалённо на ваш планер", - скучающе пояснил внеземелец. Только и всего. А Игнатьев уже лихорадочно рисовал себе стальных птиц в небе. Были они огромные, белые, а какие же ещё, если у них такой двигатель? Поднимались безумно высоко, переворачивались, кувыркались и парили в небе, подчиняясь руке невидимого лётчика...
   Игнатьев усмехнулся - свёрток с хлебом виднелся на полу, по правому борту.
   "Два сухаря, да. Больше ничего, Глеб, ты бы надо мной сейчас смеялся. Как без еды в такой путь? С этого ведь надо начинать сборы, сказал бы ты, а Илья обязательно достал бы припрятанное на чёрный день и приготовил бы совершенно из ничего что-нибудь вкусное. Я так не умею. Но это ерунда, по сравнению с тем, что я смертельно хочу спать..."
   Дирижабль плыл над заливом. Высота тысяча футов. Позади крепостные сооружения, пустая набережная, несколько человек проводили взглядами огромное сигарообразное тело, проплывшее над головами. Рыбаки, возившиеся у причала с лодками, что-то закричали вслед. Игнатьев помахал им и опять ухватил штурвал. Заклиненный он начинал незаметно уводить дирижабль на круг, или, скорее, на эллипс.
   "Съеден второй сухарь. Поужинаем в Берёзовом".
   Монотонное движение машины, глухой рокот двигателя, ветер слабый, внизу тянется и тянется на многие мили серо-синее холодное море. Полоса скалистого берега в туманной пелене сзади. "Можно было пройти в более узком месте, но тогда пришлось бы делать крюк... Регата начнётся в Берёзовом...
   "Глеб!.. Я сам помню, как доктор Блаунт вытаскивал нож из твоей ужасной раны! Как такое могло случиться, что нож... по-прежнему в ней?!"
   Глеб стоял перед штурвалом. Раскинув руки, он, казалось, подставил лицо ветру. Волосы, пшеничные раньше и свалявшиеся колтуном теперь. Рабочая куртка, надутая пузырём, разорванная до пояса, стояла колом от пропитавшей ее и засохшей крови. Нож торчал в багрово-синей спине, справа, чуть выше лопатки. Глеб обернулся. Страшное его лицо, грязное от копоти пожара, перекосилось от гнева:
   - Митька, не спи, придурок...
   Игнатьев очнулся. Высотомер показывал двести девяносто футов. Нос дирижабля сильно тянуло вниз.
  
  

49. О мышином шкафе и телеге-судьбе

  
  
   Госпожа Потапова сегодня пребывала в прекрасном настроении. Старая дева сидела в кресле у окна и вязала. В чепце, в светлом свободном платье, закрытом глухим воротом под горлышко. Блёклое солнце освещало её. Она была длиннолица, курноса и бледна. Ноги её в старых домашних башмаках ровненько стояли на деревянной подставе. Руки быстро двигались, с усердием перекидывая петельки со спицы на спицу, губы шевелились, словно диктуя себе узор, будто вытягивали петельку из петельки. Саша улыбнулась и поспешила отвернуться. А Потапова ухитрялась при этом затейливом действе ещё и непрерывно тараторить высоким, тоненьким голоском:
   - Помню, когда я жила в родительском доме, это недалеко от Альметьевского, каждое утро, просыпаясь, я находила на своём столике свежие цветы. У нас был большой сад и оранжереи, поэтому и цветы, и клубника, и многие полезные овощи выращивались почти круглый год. Розы, астры, даже скромный букетик лобелий или фиалок, что может быть прекрасней для начала нового дня. Теперь эта традиция забыта. Только в самых старых семействах поддерживают прежние устои. Вы слушаете меня, сударыня? - голос старой девы неожиданно скандально повысился на одну октаву, и слышно было, что это только разбег.
   - Да, сударыня, - отозвалась Саша из недр мышиного шкафа.
   И Потапова вновь умиротворённо зажурчала. Этот быстрый говорок действовал на Сашу усыпляюще. К Потаповой она приходила всегда в одиннадцать часов утра, к этому времени успевала вычистить ковёр в холле, вымыть лестницу на второй этаж, помочь с завтраком Проне, убраться у троих жильцов на первом этаже, желавших, чтобы к ним приходили только в их отсутствие. Здесь же уборку Саша делала всегда только в присутствии хозяйки.
   - Будьте добры, сударыня, приходить впредь только в моём присутствии, - отчитала она её в самый первый раз, когда обнаружила Сашу в комнате, вернувшись с прогулки, - я не хочу обнаруживать ваши следы в нежелательных для себя местах!
   Саше пришлось долго извиняться, но разве объяснишь, что гораздо приятнее работать, когда тебе не смотрят в спину и не следят за каждым движением.
   - Стол следует протирать дважды, Александра, первый раз - увлажнить, а потом вытереть насухо. Это, знаете ли, может быть, полковнику Квасову всё равно, у него, наверное, всё пеплом от трубки засыпано, - тут Потапова сделала паузу, ожидая, что Саша что-нибудь расскажет о её соседе, но Саша промолчала, по десятому разу вытирая стол. - Сегодня всю ночь ходил. И ходит, и ходит! А потом за завтраком в сотый раз пересказывает свои мемуары. Ну кому, скажите, интересно, как он охотился на медведя на Кавказе! Как ужасный зверь одному из его солдат покусал руку, рука отсохла. И мы должны это слушать, когда принимаем пищу. Это возмутительно! Мужлан. Поневоле вспомнишь, как за завтраком в доме моего отца за столом царила тишина. Никто не смел её нарушить. Саша, вы не вытерли полочку для книг.
   "Да вытерла я её уже", - про себя огрызнулась Саша, но устало вернулась к полочке и протёрла вновь.
   За дверью, по коридору, послышались быстрые шаги. Стук каблуков глушила старая ковровая дорожка. Но шаг тяжёлый, уверенный, хозяйский. И точно, вскоре Дорофеева нетерпеливо крикнула:
   - Александра, где ты?! Поторопись!
   Саша оглянулась и встретилась взглядом с Потаповой, которая сделала стойку, как спаниель на охоте, - подняв руку с нитью, вытянувшись с любопытством в сторону двери, и так и застыв.
   Выскочив в коридор, Саша столкнулась нос к носу с хозяйкой.
   - Насилу тебя отыскала! - воскликнула та. - И Проня куда-то пропала, всё приходится делать самой! Бездельники! За что я вам плачу?!
   Её лошадиное лицо было красно. Она задыхалась от раздражения.
   - Тебя ожидает городовой, - коротко сказала она, - будь добра, объясниться, что происходит!
   - Но я не знаю, сударыня.
   - Поспеши, он ждёт внизу! - рявкнула хозяйка и отступила, пропуская её в узком коридоре.
   Саша побежала, потом пошла, вытирая руки о платье и стараясь отогнать запрыгавшие лихорадочно мысли. Полина, Игнатьев, неоплаченный долг за квартиру, долг в овощной лавке и даже отчего-то пропавшие серёжки смешались в одно. Спускаясь по лестнице, она увидела полицейского. Тощий и усталый, он кутался в форменную куртку и голодными глазами поглядывал на двери столовой.
   - Александра Владимировна Акимова? - проговорил торопливо городовой, разглядывая её.
   - Да, - ответила Саша.
   А городовой скучающе сказал:
   - Полина Акимова ваша сестра?
   - Да, - резко ответила Саша и тут же спросила: - Что с ней?
   Она мучительно вспоминала, что так и не поговорила с сестрой, но ведь Поля была так спокойна вчера вечером, даже шутила над этим мышиным шкафом, не хотелось её тревожить разговорами.
   Из кухни вышла Проня и, сложив руки на животе, хмуро переводила взгляд то на полицейского, то на Сашу. Покачала головой и ушла на кухню. Зашипел жир на сковороде, Проня что-то поджаривала. Запахло мясом. Полисмен заметно вздохнул, он был голоден, и ответил ещё более недовольно:
   - Жива и здорова, только вряд ли она будет такой же, когда попадёт на каторгу. Связалась с ворами ваша сестра. И, оказывается, не в первый раз она замечена за этим занятием. Только в этот раз всё гораздо хуже.
   Саша молчала. Она замерла на первых словах полицейского, а потом мысли её засуетились бестолково, пытаясь найти выход.
   - Вам придётся одеться и пойти со мной, - говорил тем временем городовой.
   Саша вбежала в "тёмную", как они называли комнату для прислуги, и сорвала пальто с вешалки. Сбросила туфли и переобулась в ботинки. В голове крутилось одно и то же: "Ну, как же так, как же так".
   Городовой вышел на улицу и ждал её в экипаже. Прыгнув на сидение, Саша замерла, сложив руки на коленях.
   Экипаж тронулся.
   - Скажите, сударь, - Саша требовательно впилась глазами в равнодушное лицо полицейского, - вы сказали, что в этот раз всё ещё хуже. В прошлый раз Полина хотела спасти нас от голода и пошла искать работу, не нашла. Кто даст маленькой девочке работу...
   - Маленькая! Хм... Двенадцать лет - это, сударыня, не так мало. А работу все они вначале ищут, - сказал равнодушно полицейский, - только один продолжает её искать, а другой протягивает руки к чужому.
   Саша промолчала, зло подумав: "К чужому... Только у одного всё, а у другого просто ничего нет". Выпалила:
   - А что ещё хуже в этот раз? И почему вы решили, что она связалась с ворами? Полина не могла!
   Полицейский пожал плечами и всё так же равнодушно ответил:
   - Её поймали с коротышкой Рыжим. Этот сударь - наш старый знакомый. Они были не одни, малолетние преступники обчистили магазин галантереи. Но им показалось этого мало, и они забрались в квартиру хозяина магазина выше этажом. Хозяин оказался дома, и они его избили. Палками.
   - Полина не могла... это какая-то ошибка... Это не Полина! - прошептала она.
   Полисмен больше ничего не говорил. Он лишь кивнул, - сколько таких вот родственников он повидал. И отвернулся, глядя в маленькое окошечко полицейского экипажа. И Саша больше не сказала ни слова.
   В участке её допросили. Кто она такая, кто её родители, где она работает, где они живут с сестрой, знала ли она о том, что сестра связалась с бандой преступников... Саша отвечала машинально, думая только об одном, что где-то в глубине этого холодного, мрачного помещения находится её Поля... что она там одна... что только она виновата в том, что произошло с Полей... о том, чтобы этот бесконечный допрос когда-нибудь закончился.
   Когда сержант поставил печать и что-то сказал ещё, она вздрогнула. Переспросила. Оказывается, нужно было расписаться. Ей сообщили, что она может внести залог, и тогда сестру отпустят до суда. Залог... это прозвучало, как насмешка. Конечно, никто не ждал, что кто-то здесь может дать залог за Полину Акимову.
   Поля вышла жалкая и маленькая. Она как-то заискивающе смотрела на сестру из-за грязной решётки. Но прощения уже не просила. Больше молчала. Саша обхватила ладонью руку Поли, взявшуюся за решётку.
   - Что тебе принести? Что можно? Я совсем ничего не знаю, что здесь можно... Я спрошу у них... Ты сегодня ела? - растерянно говорила Саша никчёмные фразы и встряхивала головой, чтобы не расплакаться. - Как мне хочется вытащить тебя отсюда... Поля, Поля... Зачем?
   Поля заплакала, но вдруг вся будто собралась и быстро выдернула руку.
   Рядом с ней, за спиной, прошёл рыжий мальчишка с хитрым, бегающим взглядом. Подошёл к решётке и заговорил с долговязым парнем. Покосился на Сашу. Полина повернулась к нему спиной и украдкой вытерла слёзы, взгляд её вдруг стал отчаянным, и она попыталась рассмеяться.
   - Когда тебе до меня было дело? - выпалила она. - Я теперь сама по себе! Не приходи ко мне...
   Наступила очередь Саши замолчать. Слова застряли комом, горло сдавило. Она попыталась заговорить опять, но Полина больше не сказала ни слова.
   Саша ушла.
   Сначала она торопилась на работу, бежала почти бегом, а потом подумала: "Зачем? Кому это надо?.." Пошла медленнее. Дома, экипажи, прохожие проплывали мимо. Ей казалось, что мир движется сам по себе, и она сама по себе. Мостовая под ногами виднелась отчётливо, до камешка. Отчего-то представилось, как кто-то старательно подбирает голыши и выкладывает их, ровняя один к одному, притирая и подгоняя бока.
   Холодный апрельский ветер мёл мусор по улице. Поднимал пыль и полы у плащей и пальто прохожих, пытался сорвать шляпы, шляпки и кепи. Люди торопливо одной рукой поднимали воротники, другой держали норовившие улететь головные уборы. Щурились и отворачивались.
   Пыль, речной песок и фабричная сажа, жирная и липкая. Всё, как всегда. День за днём, апрель за мартом, лето за весной, год за годом. Телега-судьба, скрипя на ухабах, ползла, наматывая грязь на колёса. Намотает тебя на колесо и будет долбить. Пока ты окончательно не околеешь наконец... или ты сумеешь вскарабкаться на краешек этого старого рыдвана и даже пару раз ухватишься за вожжи...
   Пришла Саша уже, когда жильцы отобедали.
   Она сняла пальто и влезла в рабочие туфли. Долго стояла одна в темноте "тёмной комнаты", прижавшись лбом к стене, пока туда не зашла Проня и не вскрикнула:
   - Как ты меня напугала!
   Саша прошла мимо неё.
  

50. Отделение в Китае

  
   Бобрин оглядел заваленный бумагами стол, привычно с силой потёр лоб и глаза, чтобы снять напряжение. Перевёл каретку и посмотрел в окно.
   - У вас очень усталый вид, Осип Сергеевич, ели вы сегодня что-нибудь? - Иван вот уже полчаса дожидался в кресле, Игнатьев вызвал его к себе. - Что за спешка? Или новый заказ?
   - Готовим бумаги для отделения в Китае, - ответил клерк, - Михайла Андреич требует срочности. Мне приказано всё подготовить для отправки через неделю. И, признаться, сегодня не ел. Не успеваю. Ещё столько нужно сделать.
   Иван нахмурился. Странно, Игнатьев ему ничего не говорил об этом.
   - Скажу по секрету, - понизив таинственно голос и повернувшись к Дорофееву, сказал Бобрин, молотя при этом по клавишам ундервуда последней марки. От важности момента острый нос делопроизводителя, казалось, заострился ещё сильнее. - Михайла Андреич и вас вызвал по этому поводу, сударь, мне приказано сегодня ждать решения.
   - Какого решения? - Иван в замешательстве подоткнул очки.
   "Что это означает, местное отделение сворачивается, Игнатьевы уезжают отсюда и меня увольняют? Или..."
   - Это будет зависеть от вас, сударь, - Бобрин ещё сильнее понизил голос.
   Дверь в кабинет распахнулась. Игнатьев старший вышел, пропуская вперёд себя круглого господина в добротном твидовом костюме. Они пожали друг другу руки. Круглого посетителя распирало от удовольствия.
   - Рад знакомству, господин Игнатьев. Надеюсь на скорейшее завершение сделки!
   - Я сегодня же распоряжусь, чтобы начали оформлять документы для передачи вам судов.
   Бобрин встал, чтобы подать посетителю пальто и шляпу. Тот вскоре ушёл. А Игнатьев кисло поморщился, глядя на то место, где только что топтался круглый господин.
   - Ф-ух, задаром отдаю. Будь проклят этот пожар!
   И обернулся к Ивану.
   - Пойдёмте, Иван, у меня к вам дело. Как скоро вы закончите подготовку договора с Новгородом? Бобрин, сделайте нам чай! Проходите, Иван, там и поговорим...
   Игнатьев энергично придержал дверь, пропустил попытавшегося начать отвечать Дорофеева и прошёл вслед за ним.
   - Итак... - кивнул он, сел за стол, мягко указав на стул по другую сторону стола.
   - Работа почти завершена, Михаил Андреевич, - сухо ответил Дорофеев, всё ещё не решивший, чего ему ждать от разговора - расчёта или предложения, которое у него странным образом связалось с подготовкой документов для нового отделения в Китае, - осталось дождаться возвращения господина Килина, он отдыхает в Швейцарии.
   Вошёл Бобрин с чаем. Расставил приборы и удалился, тихо прикрыв за собой дверь.
   - Значит, будем ждать. Отдыхает он! - рассмеялся Игнатьев. - Тут домой в первом часу каждый день приезжаешь... Пейте чай, пока не остыл, Иван.
   - Благодарю, я не голоден. Да, у вас очень напряжённый ритм, Андрей Михайлович, - сказал Дорофеев, - иметь такое большое дело и вести его одному, без помощников - нелёгкая задача.
   - К сожалению, это так. Нет помощника, на которого можно положиться. Сначала я вёл дело с отцом и братом. Затем вдвоём с братом Константином. Теперь вот один. И сын мне не помощник, нынче как-то не принято, видимо, у молодёжи следовать по стопам старшего поколения. То, что было понятным и закономерным для нас, теперь не модно.
   Иван промолчал, растерянно ткнув в очки. Он пожалел, что так глупо задел неприятную тему.
   А Игнатьев вдруг спросил:
   - Давно ли вы видели Дмитрия, Иван? Мы с женой очень беспокоимся.
   - Да, признаться, давно, однажды он появился в пансионе, у матушки. Но это было месяца два назад.
   "Значит, мы с ним встретились гораздо позже", - подумал Михаил Андреевич.
   - Он вам не говорил, что куда-нибудь собирается, не делился планами? Мне очень важно это знать, поверьте, Иван. Понимаете, при последней нашей встрече, произошедшей при не очень хороших обстоятельствах, он бросил фразу, значение которой сначала не произвело на меня впечатления. Теперь же...
   Он замолчал, мрачно уставившись в стол. "Зачем, зачем ты как болван открываешься первому встречному. Дорофеев, конечно, не первый встречный, но нельзя так раскисать". Однако Михаил Андреевич уже не мог остановиться:
   - Он сказал: "Вы больше не увидите меня".
   Иван с удивлением вскинул глаза на Игнатьева. "Если уж он обсуждает это со мной, то ему точно не сладко приходится".
   - Игнатьев в последнее время очень мало со мной делился, - сказал он вслух, - мы редко виделись. Знаю, у него были какие-то проблемы с дирижаблем.
   - Да, сгорел, - кивнул Игнатьев.
   - Сгорел, да. Он едва сам не погиб. Спасла его некая девица, - тут стало заметно, что Дорофеев сомневается, говорить или не говорить.
   - Да, он мне рассказывал, что едва не погиб. И я знаю про судебное расследование.
   - Да, ещё эта история с полицией. Знаю, что он очень участвовал в судьбе этой девицы и её семьи. Но он всегда всем помогает.
   Михаил Андреевич почувствовал странное чувство. "Да ты гордишься им".
   - В последний раз он приезжал на своём безлошадном экипаже и был вполне здоров и доволен.
   "Да, вполне доволен", - почти с осуждением подумал Дорофеев. Та встреча до сих пор вызывала у него почти зубную боль.
   - И, кажется, у него намечалась регата примерно на эти дни.
   - Да, это он говорил. Я видел его гораздо позднее, и получается, что ничего нового не услышал. Но не остановил вас по той простой причине, что мне хотелось услышать о сыне хоть что-то. Извините, Иван, если вам неприятен этот разговор. - Игнатьев поджал губы, переложил карандаш с левой стороны от пресс-папье направо, потом обратно, и совсем другим голосом, энергичным и напористым, продолжил, будто отрезая предыдущий разговор ножом для резки бумаг: - У меня к вам деловое предложение, Иван.
   Он окинул приценивающимся взглядом молодого человека. Дорофеев ему нравился. И в деле хорошо показал себя - предупредителен, дотошен, даже склонен к педантичности и как собеседник неплох, умеет поддержать беседу, чего он не ожидал, кстати, считая Ивана застенчивым и угрюмым. Сейчас парень выглядел настороженным, оно и понятно.
   - Я слушаю вас, Михаил Андреевич, - сказал Иван, подумавший, что вот оно - то, про что говорил Бобрин.
   - Дело в том, что мой хороший друг Савва Петрович Артемьев давно переехал в Китай. И вот совсем недавно я получил от него письмо, в котором он рассказал, что у него очень хорошо идут дела и что он не прочь наладить сбыт своей продукции. Должен пояснить, что Артемьев известный лесопромышленник, мы с ним познакомились, когда он открыл отделение в Новгороде. После недолгой переписки и некоторых проволочек, было решено открыть отделение моей фирмы в Харбине. И я решил предложить вам место управляющего делами, Иван. Поскольку доверяю вам.
   Дорофеев заметно покраснел. Его унылое обычно лицо засветилось удовольствием, которое он поспешил скрыть. Кроме того, то, что он вынужден радоваться предложению работать, слегка унижало его, но уже всё меньше. Постоянный доход, хоть и небольшой, позволил ему наслаждаться любимым сортом коньяка, сигарами, да и прочие приятные мелочи стали доступнее, а ещё он почувствовал доверие этого обычно высокомерного и резкого в суждениях человека.
   - Благодарю, - произнёс он глухо.
   "Парень растроган, да, - подумал с горечью Михаил Андреевич, - видит бог, как мне бы хотелось видеть на этом месте сына".
   - Конечно, дело непростое, вам далеко не очень известное, но что мне позволяет надеяться, что вы справитесь, так это ваша скрупулёзность и внимательность к деталям. Кроме того, ваша удача в деле с лионской мануфактурой блистательна. Найти намеренное искажение перевода условий договора это было, повторюсь, блестяще. И сэкономило нам не одну тысячу рублей, учитывая расходы на суд и прочие издержки.
   Иван уже не краснел, он лишь растерянно слушал.
   - Единственное, что было бы желательно для человека, которого я бы прочил на это место, - брак. Это, конечно, к вам ни в коей мере не относится, но было бы желательно, чтобы вы, если избранница уже есть, ускорили бы принятие решения и в этом вопросе, -Игнатьев улыбнулся. - Чтобы вас ничто не держало здесь особенно, всего лишь. Расходы на устройство дома и переезд вас не должны беспокоить.
   Иван молчал, растерянность его одолевала всё больше. До него только стало доходить, что это Китай. Он представил, что должен куда-то сорваться, поехать... Это месяц пути не меньше, а то и больше. А потом Китай, это же такая жара и насекомые. Хотя, Харбин, это, кажется, на севере страны... Предложение было очень заманчивым в плане поправить своё плачевное финансовое состояние. К тому же, ещё неизвестно, как отреагирует Игнатьев, если он скажет "нет". Может быть, откажется от его услуг вообще.
   - Думать особенно нет времени, - продолжал говорить Игнатьев, не сводя взгляда с Дорофеева. - Дорога длинная, и мне очень важно, чтобы человек отправился, как можно скорее. Если не согласитесь вы, отправлюсь сам. Дело не терпит, а больше мне просить некого.
   - Ваше предложение очень неожиданно, - проговорил Иван.
   "И очень в вашем духе переть напролом", - раздражённо добавил про себя.
   - Я согласен, но при одном условии. В случае, если пойму, что не хочу заниматься этим делом, я могу отказаться. Конечно, по окончании определённого срока, которого было бы достаточно, чтобы вы подобрали другого человека. Сроком этим может быть, например, год или два. Главное, чтобы он был конечен. Видите ли, господин Игнатьев, я очень домашний человек и не уверен, что смогу жить долгое время в Китае. Но не могу сказать, что мне не хочется попробовать, - рассмеялся вдруг он.
   Михаил встал и довольный, и тоже улыбающийся, протянул руку Дорофееву:
   - Значит, по рукам! Зовите Бобрина, будем составлять договор.
   "Бедный Бобрин!" - подумал Дорофеев, вскинув глаза на настенные часы.
   Десять часов вечера. Но, посмотрев на часы, тут же забылось про время. Мысли Ивана уже были далеко отсюда. Они рисовали ему паровоз, чёрный хвост дыма, вереницу вагонов, рельсы, убегающие вдаль и хрупкую девушку рядом собой на перроне, с мягким и усталым взглядом, в шляпке и под зонтом. Саша. Да, только она. В ухаживаниях и обольщениях ему не везло, он был нелеп и смешон, уставал быстро от этой роли и уходил в себя при первой же неудаче. Саша хороша собой, она не вспыльчива и не глупа, и кажется, умеет быть благодарной. А потом, потом она полюбит его, узнает ближе и полюбит. "Чёрт возьми, Игнатьев, прости, я не могу не предложить ей. Для меня это последний шанс. А тебя где носит? Думаю, тебе совсем наплевать на неё".
  

51. Неудачный манёвр

  
   Нет и триста футов. Волны совсем близко. Холодные и серые, они поднимались, будто там, на дне, дышало гигантское существо. В голове мелькнуло, что корпус около ста пятидесяти футов, что ещё есть запас... "Не будешь же ты подниматься, поставив дирижабль свечкой, в конце концов! Конечно, есть запас! В два корпуса! Не суетись", - Игнатьев машинально повторял про себя последние слова. Заклинил руль, перекинул и оттянул к корме трос с балластом, который оказался съехавшим. "Плохо закрепил", - отметил мимоходом и теперь с тревогой следил, как дирижабль нехотя выравнивается.
   "Спас ты меня, Глеб, сейчас бы уже кувыркался в воде".
   Игнатьев сел на пол, привалившись к деревянной обшивке гондолы.
   "Ноги ватные. Как увидел спину твою, чуть с ума не сошёл, - Игнатьев рассмеялся, откинув голову и глядя в синющее пронзительное небо. - И не спал ведь я, не мог, ну как на ногах уснёшь, я же не лошадь тебе, Глеб! Всё-таки отключился... Но!.. Ведь не в одну секунду эта махина сползла на шестьсот футов вниз".
   И тут же с досадой покачал головой от мысли, что перестал в какой-то момент следить за высотой.
   - Расслабился, всё у тебя хорошо, всё у тебя получилось, - язвительно он проговорил вслух и поднялся.
   Перевёл взгляд на высотомер. Пятьсот футов. Медленно. Баллоны обвисли, но горелку Игнатьев запускать не хотел. Опасался, что швы на баллонах не выдержат. На земле хотел проверить ещё раз, уже перед регатой.
   Солнце перевалило за полдень. Рваные серые тучи плыли высоко и дождя не предвещали. Слабый северо-восточный ветер медленно гнал дирижабль вдоль побережья. Стало теплее. Игнатьев сбросил верхнюю, прорезиненную, куртку и встал к штурвалу.
   Дирижабль шёл на высоте пятьсот двадцать футов со скоростью двенадцать узлов. Серо-синий рукав залива остался позади. Каменистый берег, поля, разрезанные дорогами и межами, лес, опять поля.
   Неизвестный механик из Внеземелья писал, что скорость можно поднимать до двадцати-двадцати восьми узлов. Игнатьев невесело усмехнулся. Он, поднявшись в небо сегодня, впервые ловил себя на том, что ничего не хочет: ни гнать, ни испытывать, ни спешить... а ведь ещё месяц назад он мечтал, как поставит этот двигатель.
   Скарамуш... господин Форд... какие ещё имена есть у внеземельца... и как звать его на самом деле. Похоже, любит Хельгу.
   А кто её не любит, как только увидят, в неё влюблялись все. Праздник, если Хельга в настроении. А если у тебя водятся деньги, то это будет непрерывная тысяча и одна ночь. Но она хочет, чтобы ты думал только о ней, каждую минуту, а ещё лучше, чтобы был по гроб благодарен... за что, бог мой?! Проходит время, и ты устаёшь от того, что сутки напролёт пьян, - водка, коньяк ли, виски, пиво, если нет денег - бурда... потом опий... И ты медленно начинаешь увеличивать расстояние. Опаздываешь, задерживаешься, позволяешь не верить и ревновать... и тогда наступает эра ледяного безмолвия и светской предупредительности. Хельга - леди, срывающаяся вдруг в пьяную драку, - то ещё представление.
   Игнатьев в который раз подумал о том, что может заставить Одноглазого отпустить Хельгу после регаты? Даже если представить, что он выиграет эту гонку. Да, ничего. Надежда на слово Гаври Мухина - надежда идиота. Ничто не помешает Одноглазому не выполнить свои обещания. И очень слаба идея, что Хельга сама по себе Одноглазому не особо нужна. Вернее, не так. Она совсем не нужна, но и не помешает. Сколько их таких у него "в работе" - так Гавря с грязной усмешкой выразился совсем недавно в ангаре.
   Игнатьев поднял с пола фляжку с водой. Отпил немного из горла, закрыл. И достал из деревянного сундука возле борта другую фляжку, поменьше. Коньяк. Сделал пару глотков.
   Скоро прилёт.
   В прошлый раз перед гонкой на воздушных шарах он волновался и ждал встречи с друзьями. Гонка тогда закончилась смешно - поднялись в небо три аэростата, покружились в усилившихся потоках ветра, Игнатьев чуть не столкнулся с Левиным. После чего спустились благополучно и отправились в ближайший трактир. Потом перебрались в ресторанчик на Вокзальной площади, потом навестили Поля и оттуда уже не выбирались что-то около недели. Тогда Оленьев сделал своего незабвенного аэронавта в бронзе. Тогда же Турунен сказал, что в следующий раз выйдет в небо только на управляемом аэростате.
   В этот раз всё должно было быть иначе, но выставили денежный приз, и всё полетело к чёрту. Никогда Одноглазый не влез бы в регату, если бы не деньги. А тут ещё Хельга... где нашёл он её сынишку, где нашёл её саму...
   Земля плыла в полуденной дымке. Появлялись на выпуклом горизонте города и деревни россыпями домов, перекрестья дорог, разрезавшие огромные пространства внизу на ломти чёрного, серого, зелёного цвета. Клочья облаков смешивались с лохмотьями пара, поднимавшегося от полей, ещё сырых после зимы.
   Все они через некоторое время уползали под днище "Севера". Дирижабль шёл на них громадной тучей.
   Игнатьев отмечал лишь очертания, нужные ему, - болота, изгиб реки, поворот дороги, огромный лесной массив, потянувшийся сразу за мостом...
   На карте, прибитой к борту дирижабля напротив штурвала, Берёзовое было обведено карандашом. Линия, соединяющая с Берёзовым, тянулась наискосок через залив по направлению на юго-запад и заканчивалась жирной стрелкой.
   - Так будет ближе всего, - сказал тогда Турунен, - там и встретимся...
   Потянулись предместья Берёзового, небольшого городка в нескольких десятках километров от побережья.
   Большое поле на востоке от города пестрело разноцветными аэростатами и палатками, причалы для дирижаблей пустовали. Но один, готовясь причалить, уже дрейфовал над палаточным лагерем.
   "Махина... Больше моего метров на десять", - отметил Игнатьев про себя, ревниво оглядев массивную машину.
   В глазах рябило от цветных лент, шаров, флажки и флаги всех мастей развевались на стропах. Между палатками, шатрами в предвкушении и нетерпении сновало множество людей.
   У них над головами вышагивали невозмутимо смельчаки, взобравшиеся на ходули. Девушки привязывали ленты и цветы от своих шляпок на длинные шершавые шесты ходуль и посылали вверх воздушные поцелуи. А смельчаки в очках и цилиндрах шагали, глядя в небо.
   Цветочницы, продавцы газет, пирожков, табака торчали в толпе как пороги в норовистой горной реке. Толпа набегала на них, запруживала сама себя, кружилась водоворотами и разбегалась медленными, пёстрыми ручейками. Но ручейки не разбегались далеко, а будто стремились вновь собраться в большое людское море, чтобы волноваться и восхищаться, замирать от восторга и кричать от страха.
   И почти все, задрав головы кверху, сейчас смотрели в одном направлении, продолжали идти и натыкались друг на друга, тыча в сюртуки и фраки, пиджаки и нарядные жакеты расстегаями и пирогами, цветами, сигарами, папиросами и кулаками. И всё равно смотрели в небо - в деревянное гладкое брюхо дрейфующей огромной машины. Массивные перепончатые крылья этого монстра медленно поднимались и опускались. Команда из трёх аэронавтов в больших очках, похожих на неведомых рыб, замерла - один в хвосте дирижабля, у движителя, другой - у штурвала, голова третьего в кожаном шлеме, виднелась за большим колесом. Это он продолжал крутить колесо и приводить в движение крылья.
   Машина всё больше ложилась на бок, поворачивая при этом под умеренным северо-восточным ветром, подчиняясь сигналам причальной команды и подтягивая тушу дирижабля к многометровому шпилю-пирсу.
   Странно было видеть множество лиц, обращённых, будто цветы к солнцу, в сторону плавающих в небе двух огромных китов-дирижаблей. Они держались на значительном расстоянии друг от друга и на разной высоте. Один казался заметно меньше, двигался быстрее и в манёвре смотрелся увереннее, гигант же всё равно перетягивал внимание заворожённых зрителей на себя.
   Игнатьев снизился до ста шестидесяти футов, пустил "Север" в дрейф и приготовился ждать сигнала от причальной команды. И следил за движением крылатого монстра.
   Парни из причальной команды не спешили принимать его, курили и громко смеялись.
   Крылатый красавец пошёл на второй круг, когда кто-то внизу дал сигнал на снижение, и дирижабль вдруг резко начал поворачивать.
   Игнатьев с тревогой уставился на капитана в рыбьих очках, видневшегося едва над высоким бортом красивой деревянной гондолы.
   Что они там думают?!
   - Нет, чёрт возьми!.. - крикнул он. - Идите ещё на круг! Ещё круг! Нельзя поворачивать сейчас...
   Но нельзя было даже надеяться, что его услышат. Машина круто пошла на манёвр, возвращаясь к причалу.
   Толпа в восторге ликовала. Вверх летели шарфы, цветы, шляпы и шляпки.
   - Виват! - кричали капитану девицы, замирая от ужаса.
   Перепонки крыльев радужно переливались в лучах солнца. Поднимались и опускались, как опахала над головой падишаха-толпы.
   "Из чего они у них?" - думал Игнатьев, следя с нарастающей тревогой и каким-то детским восторгом за удивительной машиной.
   Она была перегружена этим большим колесом, многометровыми крыльями, шла тяжело и медленно без единого шанса выиграть будущую гонку. Но она была прекрасна.
   Игнатьев завидовал, восхищался, недоумевал и злился. Оттого, что было страшно смотреть, как увеличивается опасный крен. Но знал по опыту, что нельзя судить о вираже, пока он не завершён. Что ведёт капитана в это мгновение, знает один бог.
   Корабль на глазах толпы вдруг стал складываться в горизонтальной плоскости. Тяжёлый выдох воздушного кита взревел над головами изумлённой, не успевшей испугаться, публики. Дирижабль сложился пополам повдоль, накрыл поле чёрной тенью и рухнул с грохотом на скопище палаток и шатров в юго-восточной части лагеря.
  

52. Тревожное известие

  
   Михаил Андреевич отпустил Дорофеева не сразу, и они засиделись далеко за полночь. Выпили по чашке кофе и не одной рюмке коньяку за успех дела. Комната была ярко освещена и плавала в клубах табачного дыма. Иван раскраснелся, удобно развалился в кресле и вытянул перед собой длинные ноги в старых туфлях. Обычно он стеснялся их потёртых носов, а сейчас позабыл. Раскурил сигару и втянул с наслаждением аромат хорошего табака.
   - Ваше предложение, признаюсь, неожиданно для меня самого оказалось очень интересным. Я теперь даже думаю, отчего раньше не рассматривал такой возможности. Сейчас же, слушая ваши слова, Михаил Андреевич, о том, как важно расширение дела, что нужно постоянно вкладывать часть дохода именно в модернизацию производства... Так вот, слушая вас, я поразился одной удивительной мысли, пришедшей мне в голову. Что если бы Внеземелье оказалось в зоне досягаемости и после некоторых усилий... серьёзных усилий... нам удалось бы расширить торговую зону. Я совершенно ясно вижу всю бредовость этой мысли, но... если немного помечтать, право! Ведь какие возможности открываются!
   Михаил Андреевич откинул голову на изголовье кресла и громко рассмеялся. "Вот тебе и книжный червь Дорофеев! Однако..."
   - Ну, думаю, в этом случае мы были бы совершенно не конкурентоспособны, мой друг, - проговорил он, быстро отпивая маленькими глотками смородиновый ликёр, - я всё-таки предпочитаю играть из положения сильного.
   - Но это даёт возможность получить новые технологии, новые горизонты откроются перед нами! Вы слышали, какой корабль забирал внеземельцев? Подводный!
   - Поэтому и нужно прикрыть за ними двери, - спокойно посмеивался Михаил Андреевич, - и как можно плотнее.
   - Мы могли бы совершить скачок вперёд в развитии, открыв пути сообщения с Внеземельем, - Иван, видя насмешливое сопротивление Игнатьева, лишь ещё больше увлекался своей идеей, спорщик он был заядлый, входя во вкус, он начинал злиться и порой становился несносным.
   Игнатьев старший с интересом разглядывал Ивана. А тот, подтыкая сползающие очки, говорил:
   - Косность мышления и стереотипы, страх перед тем, что мы понесём убытки, мешают нам видеть, что Внеземелье - это новые знания. Вы же сами только что говорили, что нужно вкладывать прибыль в модернизацию. А сотрудничество с Внеземельем произвело бы промышленный фурор, если можно так выразиться, это технологии... о которых мы здесь даже не подозреваем! - продолжал запальчиво Дорофеев.
   - Из этого следует, что вы предпочитаете отдать Внеземелью на кормление всё то, что мы с таким трудом и кровью завоевали. Ведь они придут со своим расчудесным товаром сюда, и, поверьте мне на слово, Иван, на мои лодки тогда никто не взглянет.
   Михаил Андреич вздохнул, он немного устал от этого спора, который считал ненужным. Слишком много в последнее время об этом было разговоров и в правительстве, и в прессе, и даже в транспорте. Он же считал, что прежде всего должны в этом вопросе приниматься во внимание интересы страны и ничего больше. Он голосовал за закрытие Внеземлья и был очень рад, что это, наконец, произошло. И произошло не только в их стране, а повсеместно, что немаловажно.
   - Кроме знаний и технологий, они принесут сюда и новые порядки, - продолжал Игнатьев, решив раскурить трубку.
   Он прошёл к столу, достал из верхнего ящика кованый сундучок индийской работы с трубками и запасом высокосортного цейлонского табака - подарок одного из клиентов - вернулся в кресло и теперь задумчиво раскуривал одну из них - очень простую на вид, но закопченную изрядно, и значит, любимую.
   - В Сенате заслушивали доклад о нашей шпионской сети среди этих внеземельцев, и знаете, не очень красивая картина вырисовывается. Ни в бога, ни в чёрта, как говорится, они не верят, в семье наворотили такого... - тут Михаил Андреевич очень серьёзно посмотрел на Ивана. - Это секретная информация, и мне не хотелось бы об этом. Конечно, внеземельцы и сами распространяли свои идеи в нашем мире, но я не желаю, чтобы это исходило от меня.
   Дорофеев кивнул. И теперь молчал. Он уже почти протрезвел и сейчас, слушая Игнатьева, протрезвел ещё больше, чертыхнулся в глубине души: "Ну, на кой чёрт мне понадобилось затеять этот разговор!"
   Встал, заметно потянулся, поведя плечами, и с улыбкой сказал:
   - Прошу меня извинить, Михаил Андреевич, что навязал вам этот разговор. И к тому же, мне скоро на службу.
   А Михаил Андреевич с улыбкой смотрел на парня. Видел, как он изменился в последнее время. Из того длинного, худого, желчного юнца в очках без оправы и порезах от плохой бритвы он превратился в спокойного, уверенного в себе господина. И даже эта чопорная ужимка его отца, ретрограда и консерватора, уже имеет место быть. Игнатьев опять поймал себя на том, что хотел бы вот так отмечать эти перемены в сыне. Но усмехнулся, понимая, что именно этих перемен в Дмитрии не стоило ждать - эти внутренняя сытость и благополучие и были так ненавистны сыну. И отчего-то у него самого теперь Иван Дорофеев вызывал досаду именно этим. Будто раньше они были вместе - Иван и Дмитрий, против него, Игнатьева, и всего общества. Но вот Иван уже и с ним, а радости от этого нет. Словно Дорофеев предал его сына. "Ты просто стал сентиментален и хочешь, чтобы сын сейчас был с тобой. Дорофеев ни в чём не виноват".
   - Нет, мне очень интересно было с вами поговорить, Иван, - Игнатьев тоже встал и протянул руку для рукопожатия. - Завтра я даю вам свободный день. Отдыхайте, обдумывайте всё перед отправкой и начинайте, начинайте действовать.
   Они попрощались.
   Бобрин ещё стучал по клавишам, когда Игнатьев вышел проводить Дорофеева. Он собрался было встать, но Михаил Андреевич остановил его нетерпеливым жестом:
   - Оставьте, Осип. Я сам провожу.
   Бобрин, щуря красные от усталости глаза, сказал:
   - Звонили из полиции час назад. Я вас не стал беспокоить, Михаил Андреевич, становой сказал, что это важно, но не настолько, чтобы нельзя это было передать мне.
   - Слушаю вас, - Игнатьев уставился на Бобрина, приподняв вопросительно бесцветные брови.
   - Сбежал заключённый Афонин во время его препровождения на каторгу. Один из главных зачинщиков поджога на верфи.
   Дорофеев стоял ещё в дверях, он посмотрел на Игнатьева:
   - Я могу чем-нибудь помочь?
   - Идите спать, Иван, право, - нахмурившись, раздражённо ответил Михаил Андреич и опять повернулся к Бобрину, - это тот самый Афонин, который учинил драку с моим сыном?
   - Да. Это он. Поэтому становой и позвонил сразу.
   - Прекрасно, - усмехнулся Михаил Андреич, - наша полиция меня всё больше удивляет. Не вижу причин для беспокойства, Иван. Если бы я нервничал из-за каждого, кто сбежал с каторги, мне следовало бы давно оставить дело и заниматься благотворительностью. Итак, Иван, до встречи. Жду вас отдохнувшим и полным планов. Возьмите мой экипаж. Бобрин, распорядитесь. А мне вызовите другой, примерно через два часа.
   Дорофеев приподнял цилиндр, попрощался и вышел.
   Ночь была тёплой, небо казалось ясным. Но лишь казалось, и небесные армии облаков уже наступали со всех флангов. Месяц лениво дополз лишь до середины небосвода, а звёзды-овцы испуганно толпились вокруг него. Плотный туман поднимался с реки.
   "К утру будет дождь, но как тепло", - подумал Дорофеев и не стал надевать перчатки.
  
  

53. Прибытие

  
  
   Дирижабль упал на бок, подмяв под себя правое крыло, нос машины задрался кверху. Дмитрию она казалась похожей на подбитую птицу, древнюю птицу неведомой породы, чёрную с красными крыльями, а люди на ней - всего лишь наездниками. И теперь птица лежала и смотрела в небо, в которое ей, судя по всему, не вернуться. У неё догорала корма, вряд ли удастся спасти нос, и это если удастся избежать взрыва.
   Люди выбирались из-под обломков гондолы все в копоти, крови, торопились убраться как можно дальше от огня и останавливались с любопытством. Редкое зрелище. Экзотическое. Рёбра дирижабля оголялись постепенно. Сгорели перепонки на крыльях, оставив тонкие фаланги. Виднелись двигатель в гондоле и переломанный винт. Толпа переговаривалась, теперь уже всем-всем было ясно, что капитан, конечно же, неумеха, не стоило ему и лезть в такое сложное дело, такая красивая машина, наверное, целое состояние угрохал своим неуклюжим манёвром.
   Пока тушили пожар, растаскивали пострадавших, Игнатьев, заклинив руль, дрейфовал на небольшой высоте, описывая эллипс в несколько десятков миль. За это время над Берёзовым появились три пёстрых аэростата, которые тут же бросили якоря и через полчаса после прибытия уже болтались на канатах, как воздушные шарики на верёвочках. И два дирижабля. Один - большой, с громоздкой двухэтажной гондолой и к тому же серый от пыли, словно его тянули волоком на лошадях через Каракумы. Другой вызвал на лице Игнатьева радостную улыбку, как если бы он увидел старого друга.
   "Афалина". Небольшая машина, всего сто тридцать футов в длину, с аскетичной гондолой, с баллонами, перетянутыми в талии, будто оса. Выверенное и испытанное судно шло уверенно, подтянуло свою тушу к дирижаблю Игнатьева, как только возможно близко. И уставшее, но довольное лицо капитана показалось над высоким бортом.
   - Приветствую! - крикнул Турунен, поднимая очки. - Вы один, или ещё кто есть с вами на борту?
   - Один. Здравствуйте, Турунен! Как же я рад вас видеть, - Игнатьеву показалось, что улыбается он впервые за этот день или даже неделю. - Как добрались?
   - Всё хорошо. Как долетели?
   - Мне здорово повезло, думаю, и залив был сегодня тих и спокоен, - рассмеялся Игнатьев.
   - Это нужно отметить! Боги любят, когда пьют в их славу, и в ответ не скупятся на удачу. Что произошло с тем смельчаком?
   - Не знаю. Что-то пошло не так при посадке. Жаль, машина была красавица.
   - Понятно. Думаю, вы причалите первым. Займите на меня место у старого Боба.
   - И он здесь?
   - Обещал быть.
   - До встречи.
   Последние слова Игнатьев уже прокричал, не надеясь, что Турунен его услышит, и тот просто махнул в ответ. Дирижабли медленно расходились в стороны.
   Небо было ещё светлым, а земля всё больше погружалась в ночной мрак и холод. Густые тени ложились на заросли кустов, на деревья по краю поля, оставляя ярко освещённой его центральную часть. Тени разрастались, распухая, заполняя собой всё, забирая в себя и края толпы, и потерпевший крушение воздушный корабль, и палаточный городок, и сам город. Похолодало. Толпа, однако, становилась только плотнее. Сверху было видно, как люди то втягивались в хорошо освещённые шатры и большие палатки, то вновь выходили к кострам.
   Оживление, подогретое разношерстным алкоголем и радостью от встречи, царило там. И казалось, на плавающие три сигарообразные махины в небе уже никто не обращал внимания. Будто они и ни при чём вовсе. Ведь там, внизу, все давно встретились, узнали, когда будет первая гонка, когда появится список участников, будут ли благотворительные розыгрыши и лотереи. Узнали и обсуждают, сидя в наскоро расставленных палатках, шатрах-кабаках и трактирах под открытым, очень ясным и поэтому таким звёздным небом. Зачем им при этом какие-то чудаки, забравшиеся так высоко. Но то и дело смотрели на них и на звёзды.
   - Там, наверное, холодно.
   - Что вы говорите? А, пожалуй, вы правы, должно быть, там, наверху, страшная стужа. Но эти три махины, похоже, останутся в небе до рассвета...
   - Нет! Не может быть!
   - Это возмутительно...
   - А кто их будет принимать? Потапов из причальной команды только что пил со мной за начало регаты...
   - Ну, и что, разве это помешает опытному человеку затянуть пару дирижаблей лебёдкой к пирсу? Помню, мы в прошлом году тянули в порт миноносец, возвращавшийся с учебных стрельбищ...
   - Это вы загнули, милейший. Миноносец... Скорее, это был неповоротливый купец из Архангельска...
   Игнатьев видел, как на "Афалине" зажегся свет. Ему ничего не хотелось делать, к тому же, свет на палубе может помешать увидеть сигнал внизу. И он ждал.
   Наконец, сигнальная ракета взлетела в воздух. Это значит, что с причальной мачты сброшен гайдроп. Игнатьев стал снижаться. Сбросил с носовой части гайдроп. Люди там, внизу, уже в полной темноте, возились, связывая их. Вот лебёдка потянула дирижабль, направляя его. Машина всё больше подплывала к мачте. Звуки толпы становились громче.
   Спустившись по трапу вниз, Игнатьев некоторое время стоял, закинув вещевой мешок за плечо и держась за верёвочную лестницу. Земля качалась под ногами. Газовые фонари освещали огромный причал - местность, тщательно выровненную вокруг десятка причальных мачт, стоявших на большом расстоянии друг от друга.
   Бочки с водой грудились во множестве пирамидами, некоторые раскатились, в лихорадке пожара выхватываемые из кучи и ещё не были убраны на место. Вода стояла лужами, сильно пахло гарью, жарящимися пирогами с рыбой, табаком, свежий ветер с леса доносил запах прелой листвы, мха и земли. Иногда прилетал ледяной ветер с моря - крепко солёный, йодистый. Люди, работавшие на причале, перекрикивались, зеваки толпились вокруг и заглядывали на брюхо огромного дирижабля, повисшего над головой. Игнатьев отпустил лестницу, и она уползла наверх, сматываемая механизмом.
   "Афалина" готовилась причаливать. Второй дирижабль, запылившийся чужестранец, наплывал медленно из темноты глыбой.
   - С прибытием, сударь! - крикнул Игнатьеву мужчина в рабочей куртке, видя, что парень крутит головой в поисках своих или ещё чего, а что тут можно отыскать, в такой толчее. - Будьте добры пройти в палатку господина Орлова, сударь. Все идут туда.
   - Благодарю! - ответил Игнатьев. - Не подскажете, как пройти?
   - Идите прямо по этой улице. Потом свернёте в первый проулок и попадёте на другую улицу. Там и спросите. Только вряд ли найдётся свободная палатка, всё разобрано, сударь, или забронировано. Вы очень поздно прилетели.
   - Когда первая гонка для дирижаблей?
   - Завтра в десять утра.
   Игнатьев нахмурился с досадой. Он думал, что хотя бы день у него будет в запасе. Отсутствие палатки не тревожило, ему хватит места где-нибудь у друзей. Осталось найти в этом людском муравейнике хоть кого-то из них.
   Он пошёл по шумной улице. Здесь оказалось не так светло. Фонари по большей части масляные, а то и вообще никаких, только свет от палаток и костров. Колдобины, рытвины, мусор, ветки деревьев, оставшиеся после рубки дров, клочья прошлогодней травы под ногами говорили о том, что эта часть поля была отдана устроителями под палаточный город. Отведены улицы и, может быть, отхожие места. Повешены пара десятков фонарей на протянутых на высоте трёх метров канатах. И всё.
   - Идите к нам, сударь! У нас тепло, есть горячий суп и хорошее вино! - крикнула девушка.
   Все сразу заговорили хором. Лица сидевших были ярко освещены. Все улыбались и махали руками, подходили, знакомились.
   Он улыбнулся:
   - Благодарю! Нет-нет. Надо попытаться найти своих и место в палатке.
   - Мы вас так не отпустим! - говорил, выбираясь из круга сидевших, парень с железной кружкой в руках. - Вы как сюда добрались? С вечерним дилижансом или через залив? Елена, налейте господину вина, видите, какой он серьёзный!
   - Я прилетел.
   - Да?! Так вы прилетели?! Вы слышали? Нет, вы послушайте, что он говорит! Послушайте, говорю вам! Он прилетел!
   - На чём? На воздушном шаре?
   - Только что причалил дирижабль "Север", кричали в рупор, но вы кричите ещё громче! - громко вставил господин в накинутом на плечи гусарском доломане, сидевший у костра, до этого равнодушно прислушивавшийся к разговору и потягивавший вино.
   - Так на чём вы прибыли?
   Игнатьеву уже протягивали кружку с вином и с любопытством разглядывали его.
   - Вас ждут? Вы ведь ищете, где остановиться. Возвращайтесь к нам, если ничего не найдёте... горячего поедите...
   - "Север" мой, вы правы, - Игнатьев поднял высоко кружку, - удачи всем нам! - перевёл глаза на улыбающегося парня с кружкой вина: - Благодарю, сударь, если ничего не найду, приду к вам проситься на ночлег. Удачи!
   Он выпил кружку, жадно, с удовольствием, может, оттого, что был голоден и хотел пить. А может быть, ещё и оттого, что радости, с которой он так давно ждал регаты, не было. Не было ничего, только пустота и усталость. Он двигался машинально, хотел добраться до важного господина Орлова, зарегистрироваться, устроиться и спать, спать...
   Подходили люди от соседних палаток, знакомились, говорили на разных языках, смеялись, понимая и не понимая друг друга, Игнатьев пожимал руки. Вскоре его перестали замечать, и он ушёл в темноту. Темноту шумную, бурлящую, толкающуюся и выкрикивающую приветствия...
  
  

54. Владелец-не владелец

  
  
   Полковник в отставке Александр Петрович Орлов размещался в большой просторной палатке, куда вошла бы пара десятков человек, если их селить плотно, заполнить всё помещение только стройными рядами коек и походной печкой. Здесь поместились кажущийся совсем ненужным письменный стол, бюро, три кресла, десяток отличных стульев с высокой спинкой. Большой персидский ковёр на полу заставлял совершенно забыть о том, где ты находишься. Приёмная часть отделялась от спальной раздвижной китайской ширмой, расписанной драконами, иероглифами и диковинными красавицами. В раздвинутые к ночи створки виднелась не по-походному широкая кровать. Настольная масляная лампа ярко освещала Орлова и его двух гостей, братьев Бариновых.
   Ужин был в разгаре. В походных серебряных судках стояли мидии, солёные белые грибы, почти приконченное жаркое из куропатки, в маленьком хрустальном сосуде на льду чёрная икра. Куски наломанного крупно, по-походному, круглого белого хлеба валялись между блюдами.
   Покончив с обсуждением неприятностей, связанных с крушением дирижабля, гости и хозяин уже не раз подняли тосты за регату, за успех, чтобы более ничто не омрачило праздника. И когда на пороге появился Игнатьев, отведя в сторону полотняную дверь, грузный и раскрасневшийся Орлов быстро встал ему навстречу и недовольно сказал:
   - О палатках узнавайте в лагере, на каждой улице уже все знают, где есть свободное место. Но палатки вам естественно не достанется!
   - Мне бы записаться в участники, сударь. И я вас не буду беспокоить дольше.
   - О! Господа, да это ещё один участник. Вы один из тех, кто вынужденно оставался до сих пор в небе? Или вы на аэростате?
   - Я на дирижабле. Да, стали опять принимать, и сейчас садится ещё две машины.
   - Отлично, - один из собеседников Орлова удовлетворённо кивнул, с интересом рассматривая парня, отметив хорошей кожи сапоги и белую рубашку, видневшуюся в ворот грубой куртки, - итого девять участников. Как мы и задумывали, чтобы было хотя бы больше пяти машин. Регата всё-таки состоится. Как ваше имя? Сообщите, пожалуйста, название вашей машины, по которому мы присвоим вам номер участника?
   - Дмитрий Игнатьев. Дирижабль "Север".
   - Баринов Борис Ильич, очень рад, господин Игнатьев. Желаю вам удачи в гонке!
   Он разулыбался, поднялся и пожал руку Дмитрию.
   - Благодарю, сударь. Прошу мне простить невольное любопытство. Жива ли команда упавшего дирижабля? - Игнатьев перевёл взгляд на помрачневшего полковника.
   Улыбка сползла и с улыбающегося лица Баринова. Он вздохнул.
   - Да. Это был шок для всех, поднялась паника. Многие захотели уехать. Едва удалось остановить, некоторые отложили отъезд до утра. Надеемся, что открытие регаты заставит их передумать.
   - Слава богу, все живы, - ответил Орлов, усаживаясь за стол, с аппетитом берясь за жаркое, - если не считать сломанной ноги капитана. Из Тулы. Красивая машина, крылья эти... сказочная! Так жаль. Говорят, прибудет ещё одна машина с крыльями, из Москвы. Вообще ожидали ещё машины из Санкт-Петербурга, из Испании писали, что прибудет дирижабль. И из Франции. Но после того, как Москва объявила собственную регату в сентябре, участников поубавилось. Дай бог, чтобы эти добрались, чтобы дальше всё прошло спокойно и без аварий! Выпейте с нами, Игнатьев, и отправляйтесь устраиваться.
   - Я рад, что обошлось. Благодарю, и извините, я должен откланяться. Пора найти кого-нибудь из своих. К тому же, завтра гонка.
   - Нет! Вас ввели в заблуждение, - покачал головой третий, до сих пор молчавший собеседник. Говорил он, растягивая церемонно слова: - Завтра будет лишь открытие регаты, и по этому случаю предложено всем участникам подняться в небо. Однако и вы нас ввели в заблуждение. Ведь не вы владелец "Севера", насколько мне известно.
   Лицо Игнатьева будто окаменело, он раздражённо усмехнулся:
   - Но мне не было задано вопроса о владельце дирижабля.
   Баринов только что выпил и теперь растерянно переводил непонимающий взгляд с Игнатьева на брата. Старший брат. Такой же высокий, чернявый, с очень живыми глазами навыкат. Одет он был в костюм для верховой езды и высокие, чрезвычайно начищенные сапоги. В шейном платке виднелась дорогая булавка, на руках два кольца с крупными камнями.
   Орлов поморщился:
   - Сказать откровенно, Аркадий Ильич, я и у предыдущих участников не спрашивал, кто они, владельцы или лишь поведут судно.
   Аркадий скептически скривил губы:
   - Приз вы тоже просто участникам вручать будете? Думаю, наш уважаемый учредитель и устроитель будет в бешенстве, когда с судебными претензиями по поводу вручения приза не владельцу судна придётся разбираться. Участниками регаты могут быть внесены в список только владельцы дирижаблей. А не их механики, - насмешливо посмотрел он на Игнатьева.
   Тот, однако, уже, придавив раздражение, спокойно встретил его взгляд:
   - Судя по всему, сударь, вы слышали об этой истории, но вряд ли она была преподнесена вам в том виде, как было на самом деле.
   - Что вы украли деньги у вашего отца на строительство судна, проигрались и вынуждены были продать дирижабль? Как видите, я знаю достаточно, господин Игнатьев. И прекратим этот разговор. Уверяю вас, в такой ситуации по молодости может оказаться каждый, но держите удар, молодой человек, держите удар.
   - Не имею желания и возможности продолжать этот разговор, - холодно ответил Игнатьев, - но я рад, что вы отчасти сами объяснили причину того, почему я машинально называю "Север" своим. Потому что строил его я.
   - Да скоро нам каждый каменщик будет утверждать, что дом его! - едко усмехнулся Баринов старший.
   - На данный момент для меня важно только одно, - продолжал Игнатьев, игнорируя последний выпад, - зарегистрировано ли судно как участник. Прошу учесть - поскольку теперь этот вопрос задан - что владелец судна господин Липницкий.
   - Зарегистрировано. И владелец теперь нам ясен, - ледяным тоном ответил Орлов. - Прощайте, Игнатьев. Ваш номер третий.
   Игнатьев кивком попрощался, обведя взглядом всех троих. Младший Баринов, Борис, смотрел на него с сочувствием, но так ничего больше и не сказал. Он сказал, когда за Игнатьевым опустился полог, и прошло немного времени:
   - А он мне симпатичен, этот владелец-невладелец. Не знаю почему. Держится хорошо.
   - Видимо, история эта не так ясна, как кажется, и Игнатьев чувствует свою правоту, - проскрипел педантично Орлов.
   - Пожалуй, я на вашей стороне баррикад, Александр Петрович! - расхохотался Борис, радуясь возможности разрядить накалившуюся атмосферу.
   - Смейтесь, смейтесь, - нехотя улыбнулся, глядя на брата, Аркадий Ильич, - но с вашими реверансами, Орлов, вы так всех матросов с палубы на получение приза приведёте.
   - Что вы себе позволяете, сударь! - побагровел Орлов.
   - Я очень зол на вас, Александр Петрович. Прошу меня извинить.
   Орлов лишь едва кивком обозначил, что он принял извинение. Выпил залпом бокал и налил ещё.
   - Разрешите, - полог откинулся и на пороге показался посетитель. Высокий, улыбчивый, он нагнулся, быстро входя в палатку, смяв в руках вязаную рыбацкую шапку. - Юха Турунен, Берёзовое, дирижабль "Афалина".
   - Да это местный, из Берёзового! Входите! - обрадовавшись, воскликнул Орлов...
  
   Выскочив на улицу, Игнатьев свернул влево и пошёл. "Что дёрнуло не назвать нового владельца? Да чёрт знает что! Не обнаружив Одноглазого после приземления, появилась шальная мысль, что этого гада здесь нет. Нет, и всё. Порезали в пьяной драке, попался на очередной афёре, отомстил, наконец-то, какой-нибудь обиженный..."
   Забылся. Вино, эта встреча, и перелёт... Перелёт. Только сейчас до него стало доходить, что он долетел. Один. Он вдруг подумал, что счастлив и ему наплевать, что об этом думают другие.
   Игнатьев шёл, не замечая ничего, мимо трясущихся от хохота и веселья палаток, людей возле костров, сдержанно и резко отвечал на приветствия. Потом подумал: "А до каких пор ты собираешься идти, и при чём все эти люди, разве они виноваты, что у тебя всё так нелепо выходит... пора бросить якорь... вот прямо здесь". И остановился.
   - Вы, похоже, только прибыли, сударь? - крикнул ему парень в толстом зелёном шарфе, намотанном в три слоя вокруг шеи, куривший у костра. - Кого-то ищете?
   - Даже не знаю... Не слышали про сумасшедших художников?
   - Мари, ты же всё у нас знаешь, а особенно про художников? - крикнул парень, заглянув в ярко освещённую палатку.
   - Или скульпторов? Поль или Фёдор, или... - Игнатьев пытался назвать имена, которые оказались бы знакомы невидимой Мари.
   Он замолчал, потому что не знал, кто ещё мог сорваться и поехать сюда.
   В открытый полог высунулась девушка.
   - В хлебной палатке одна итальянка, забыла её имя, что-то говорила про художника француза, я поэтому и запомнила, что итальянка рассказывала про француза на неплохом русском...
   Девушка рассмеялась.
   - Фиби! - воскликнул Игнатьев, чувствуя, как его сердце оттаивает, и ему хочется улыбаться и этой девушке, и всем подряд. - Где вы её видели?
   - Точно, Фиби! - воскликнула Мари. - Идите в конец улицы, там их стоянка. Фиби объясняла это Бобу и повторяла, что их может искать один человек.
   - Благодарю, я ваш должник! - рассмеялся Игнатьев.
   И быстрым шагом отправился вдоль по улице.
  
  

55. Не счастье, но удача

  
  
   Проснулся Дорофеев поздно. Надев старые шлёпанцы и халат, уныло расхаживал по своей небольшой квартире. Болела голова. Иван тянул уже третью чашку горячего, крепкого чая. Сидел в кресле у камина, курил и всё раздумывал о том, что свалилось на него вчера. Думал, что кто-то, наверное, на его месте был бы безумно рад такому стечению дел. Поездка в Китай. И к тому же - карьера. Отныне он компаньон в серьёзном деле. Но... он-то знал, сидя в своём старом продавленном кресле, что совершенно не рад. Абсолютно не рад, даже более - он взбешён тем, что его спокойной, размеренной жизни пришёл конец. Это больше всего раздражало. Особенно увесистый груз ответственности, связанный с обустройством нового филиала, плохим знанием Китая, да и судостроения тоже.
   И только одно не давало ему полностью погрузиться в мрачную меланхолию. Два дня назад он услышал от матери, что "у Александры неприятности, этого и следовало ожидать". Сестру её, ту веснушчатую девчушку, посадили в тюрьму! Когда он увидел осунувшуюся Сашу, то вдруг забеспокоился, а потом понял, что не знает, что сказать. Саша очень изменилась, двигалась механически, будто кукла, отчаянный взгляд то принимался лихорадочно перескакивать с предмета на предмет, то замирал.
   Вчера, находясь в конторе, Иван вдруг вспомнил этот её остановившийся взгляд и подумал: "Наверное, можно взять опекунство... или поручительство над её сестрой. И увезти, так сказать, подальше отсюда, от плохой компании... Но Игнатьев... Почему, почему, чёрт возьми, он не женится на ней?! И я перестал бы думать об этом!"
   Теперь же он всячески прокручивал эту мысль. Как человек нерешительный он всегда долго мучился, принимая решение.
   "А если она согласится? Но ты и раньше знал, что у неё сестра, и она её ни за что не бросит. Сестра ещё очень мала, вряд ли она уж такая преступница. Утащила булку в первый раз. Ясное дело, с голода. А потом оказалась в компании малолетних воришек... Ничего хорошего для семьи это, конечно, не предвещает! Но Саша... Она пойдёт ради сестры на всё. А потом узнает меня ближе. Ведь, тогда, в первый раз, она, вероятно, подумала, что я не имею к ней серьёзных намерений. Я их и не имел. Готов ли я сам пойти на это, вот что самое главное. Но я не могу уехать в этот Китай... и жить там один! Нет, я не хочу. Мне нужна Саша. Спокойная, преданная, и да, она не глупа. Она сумеет вести дом, в ней не будет этой страсти к визитам, собачкам и нарядам. Только с ней там я смогу чувствовать себя способным заниматься каким-то делом... Ради чего я должен сидеть там и беспокоиться о чьих-то лодках?! Сорваться и унестись, очертя голову, на край света?!"
   Ему уже сейчас хотелось пойти и расторгнуть контракт. И чёрт с ними, с деньгами, лососиной и хорошим табаком... Игнатьев...
   "Об этом нужно просто не думать, он, судя по всему, так и делает. Иначе он хотя бы поинтересовался её судьбой".
   Спустя два часа Дорофеев уже ехал в экипаже к матери. День был солнечный. Неяркий свет сеялся сквозь испарения от сырых мостовых. Пронизывающий ветер порывами налетал с реки, разгонял тучи. Солнце отражалось в окнах, лужах. Даже чёрные хвосты ткацкой фабрики и деревообрабатывающего цеха не в силах были сегодня погрузить город в липкий, унылый смог.
   Дорофееву думалось, что этот морской, холодный воздух ему особенно дорог. Что он, конечно, будет тосковать по нему в Китае.
   "Контракт буду требовать не более, чем на один год... но один год - это нереальный срок, вряд ли за один год возможно поставить дело на хорошие рельсы, Игнатьев всё равно не согласится, - возражал он сам себе, - хорошо, на три года, но не более. За это время у нас родится ребёнок. А может быть, родится и второй. Нет, Александра будет беременна, когда мы будем садиться в поезд по окончании контракта. - Тут он спохватился: - Какой контракт, какие три года, если ты уже компаньон?! Нет, это ярмо не на один и не на три года!"
   Он усмехнулся, однако, улыбка быстро ушла с его лица, уступив место обычной флегме.
   Время было только-только после полудня. Проня на кухне пила чай в одиночестве, это было её законное свободное время после второго завтрака. Жилица Потапова вязала в кресле, в библиотеке. Дорофеев наклонил голову, приветствуя её. Полковник в отставке там же читал газету, взяв "Правительственный вестник" в руки и закрыв глаза.
   Саша занималась уборкой на втором этаже. Иван увидел её в открытую дверь.
   Она отрешённо тёрла зеркало. Жильцов не было в комнате. Она вздрогнула, когда Иван окликнул.
   - Саша, здравствуй.
   - Здравствуйте, Иван Ильич, - ответила она, взглянув на него.
   Этот взгляд совсем не располагал к разговору, и сердце Ивана сделало кульбит в пятки, он стал искать лазейку, чтобы исчезнуть отсюда, ему совсем не хотелось ничего говорить сейчас. "Однако времени на реверансы нет, я просто скажу всё как есть".
   - Эм-м, мы ведь, кажется, договорились, - проговорил растерянно он, - что ты меня будешь называть просто Иван. Но оставим это. Мне хотелось бы сделать тебе одно предложение...
   Саша слушала молча и, казалось, не понимала, о чём он говорит.
   "Лицо её совсем исхудало, и шея, ключицы торчат как у подростка, - думал Дорофеев, - отчего меня к ней так тянет. Есть в ней что-то от финки..."
   Саша продолжала молчать.
   Это здорово отрезвляло. "Зачем ты сюда вообще пришёл, болван. Разговор не будет лёгким, надо покончить с этим быстрее", - вздохнул Иван и в волнении подоткнул очки.
   Лицо его порозовело, руки он сцепил перед собой и сейчас, сам этого не замечая, усилил хватку так, что пальцы побелели. Саша с удивлением подумала: "Что вообще происходит?"
   - Я узнал, что у тебя сестра в тюрьме, - быстро проговорил Иван.
   "Что он несёт. При чём здесь моя сестра?"
   - Я мог бы поручиться за неё в суде, - выпалил Иван и добавил: - Поскольку она ещё подросток, это возможно.
   Она молчала. Дорофеев следил за её обычно приветливым лицом. Эта упавшая на щёку прядь, ему всегда хотелось коснуться её и отвести. Получить за это быстрый взгляд, в котором была и робость, и насмешка.
   Саша в этот момент растерянно взглянула на него:
   - Поручиться... Странно. Зачем тебе это, Иван?
   - Я хотел бы помочь.
   - Но... - однако, она, едва начав, замолчала.
   Отвернулась и стояла так мгновение, глядя в пол. Быстро повернулась и глухо спросила, посмотрев теперь Дорофееву прямо в лицо:
   - Что я должна для этого сделать?
   Он растерялся. Вопрос был задан очень прямо. Взгляд её говорил ещё больше - он мог с ней делать всё, что угодно, прямо здесь, без всякого замужества. По его щекам стали расползаться пятна румянца, будто ему надавали пощёчин. "А что ты хотел, идиот, со своим предложением?! Но ведь я хочу добра ей... И... Да, и себе тоже, чёрт возьми!"
   - Дело в том, что я скоро уезжаю.
   Саша нахмурилась.
   - Господин Игнатьев решил открыть филиал на севере Китая и предложил этим заняться мне.
   "Что... зачем он это говорит, какой Китай?"
   - Думаю, там у твоей сестры всё будет хорошо. И... у нас с тобой. Если ты, Саша, выйдешь за меня замуж.
   Саша опустила глаза. Крылья носа её задрожали. Губы кривились, то ли от злой усмешки, то ли в желании не расплакаться от напряжения.
   "Боже, и ты стоишь, раздумываешь, ты была готова на всё вот прямо здесь. А он тебе предлагает замуж и в Китай. Это благородно с его стороны. Ах, как благородно. Мне, Шурке из трактира Мохова. Этого не может быть. Но... я не хочу! Слышит меня кто-нибудь в этой жизни... я не хочу! Лучше сейчас, здесь. И забыть. А на всю жизнь нет. Ни за что. Ни за что".
   Она опять посмотрела на его покрасневшее лицо, в небольшие серые глаза, бегавшие смущённо, и сказала:
   - Я согласна, Иван.
   Он видел её решимость, видел отсутствующий равнодушный взгляд. И испугался.
   - Ты не должна... если тебе это неприятно, ты вправе отказать мне, Саша. Я бы не решился сделать тебе это предложение так сразу, если бы не поездка в Китай. Господин Игнатьев сказал, что лучше было бы, если бы я подумал о браке. И я подумал о тебе. Потому что... Я люблю тебя, Саша. Теперь я это могу сказать совершенно точно.
   Она слушала его как в тумане.
   "Да чего там, Иван, всё очень просто. Счастье не на моей стороне, но на моей стороне удача. Ты моя удача, наша с Полей, горькая, но удача. Если бы не ты, мне никогда бы не вытащить её из тюрьмы".
   - Прости меня, Иван, - её лицо смягчилось. Оно теперь было растерянным. - Я рада твоей помощи. Мне и впрямь... она нужна. Мне просто нужно привыкнуть. Дай мне время.
   Дорофеев машинально кивнул, но ему показалось этого мало, он нагнулся и неловко поцеловал её в губы. Мягкие и податливые. Она шла ему навстречу, он чувствовал это. И впервые за этот разговор расслабился.
   - Пошли отсюда, Александра. И брось тряпку, будь добра.
   "Александра... И как изменился голос". Саша поёжилась. Только мысль, что она скоро увидит Полю не в том страшном доме, пропахшем гнилой капустой, мочой и масляной краской, держала её на плаву. Заставляла помнить, что этот очень чужой человек отныне может брать её за руку, вести, куда захочет, до неё доходило медленно, что ещё предстоит разговор с Дорофеевой, а это вам не фунт изюму съесть, как говорила её мать. Но это будет потом. Сначала в тюрьму, к Полине.
  
  

56. Люк и Леона

  
  
   Длинная вереница палаток и шатров, навесов и кострищ тянулась до конца огромного поля. Заросли кустов темнели вдалеке на фоне звёздного неба. Здесь палатки расступались кругом. В середине полыхал огромный костёр. В холодном воздухе летали искры. Пахло жареным мясом, подгоревшим и сочным, сырыми дровами, лесом и человеческим стойбищем, неустроенным, раскинутым на скорую руку. Виднелось много людей в пляшущих отсветах огня. Они походили на смутные тени непонятных существ, собравшихся в темноте ночи для своих непонятных дел. Кто-то спорил, а кто-то сидел молча, задумавшись, уставившись на огонь, кто-то подливал вина. И все говорили. В сырой мгле голоса раздавались гулко, усиливались и текли вверх вместе с туманом и паром от дыхания и кипевших горячим варевом котелков.
   - Фёдор, друг мой, - раздался голос Поля. - Коньяк закончился. А идти и искать в этой прорве народа винную лавку я не в силах. Не мог бы ты пойти и поискать винную лавку?
   - Нет, уже не мог бы, - сонно ответил Оленьев.
   Игнатьев, стоя на дороге, слышал знакомые голоса, крутил головой в поисках самих друзей. Но в темноте не разглядеть. В бликах огня мелькали женские и мужские лица, их заслоняла фигура вставшего, чтобы подбросить дров, или просто столб огня вдруг рассыпался мелкими искрами вместе с прогоревшим поленом. Становилось опять темно, и опять слышны были лишь голоса. Разговор сбивался с русского на итальянский, с итальянского на французский.
   - Вот. Поэтому я буду пить виски. От пива я становлюсь похожим на бурдюк. Хотя, когда я пью пиво, у меня получаются отличные кунштюки. Скажи им, Фиби!
   - Да, - раздалось знакомое протяжное контральто, - сову ты сделал, когда не пил ничего три недели. У нас тогда совсем не было денег. Богов ты начинаешь делать, когда приезжает Фёдор.
   - О, мой друг, я польщён, оказывается, я твоя муза.
   - Неет! Протестую! Моя муза должна быть прекрасной! А ты похож на фавна! Где мой кальян, Фиби? Мы взяли мой кальян?
   - Я переживаю за Игнатьева, он уже должен был появиться, - вклинился ещё один голос.
   - Чёрт возьми, Поль, Фёдор, я вас не вижу, дайте мне до вас добраться, наконец! - воскликнул Игнатьев, потеряв всякую надежду обнаружить хоть одного говорившего и разведя руки. - Фиби, где вы?!
   - Подождите! - воскликнула негромко итальянка. - Это же Игнатьев! Это его голос. Я ничего не вижу из-за дыма, или из-за тумана, Поль, сделай же что-нибудь! Встань, наконец, как же ты пьян.
   Но его уже окружили. Поль добрался до него первым. Маленький художник вынырнул из дымной, пахнущей вкусно горячим варевом темноты с криком:
   - Вы, сударь, большой наглец! Сколько я должен здесь ждать, в конце концов?! Я потратил столько монет, чтобы добраться сюда, я замёрз, у меня болит спина от колки чёртовых дров и что?! Я видел лишь, как завалился на бок этот бедняга! Надеюсь, с тобой всё хорошо? - пробормотал он под конец. - Слава всем богам! Я устал беспокоиться за тебя!
   Поль уже был рядом и вглядывался с тревогой в лицо парня. Чужие незнакомые лица улыбались ему, трясли руку. Оленьев потянул его к навесу, на огромный, брошенный на землю ковёр, усадил на полотняный стул и с улыбкой оглянулся на Поля:
   - Не буди богов, пусть они не догадываются, что у нас всё хорошо потому, что зависть их страшна.
   Фиби налила густой похлёбки.
   - Оставьте его в покое, посмотрите на парня, как он вымотан, - итальянка протянула хлеб.
   Игнатьев поставил глубокую миску на колени и обхватил её ладонями, греясь. Он с улыбкой слушал друзей, понимал, что ему далеко до их градуса радости и веселья и молча кивал головой, потому что от него никто и не ждал ответов. Все говорили наперебой, на разные лады и на разных языках.
   - Ешь, - Фиби было почти не слышно, Игнатьев угадывал её слова по губам.
   Он, обжигаясь, принялся есть.
   - Что это, Фиби? - спросил он. - Мне кажется, я никогда не ел ничего вкуснее.
   - Ешь, - повторила итальянка, улыбаясь, - ты голодный. Это чечевичная похлёбка с колбасой. Из Саксонии. Они с нами рядом стоят. Фрау Марта угостила меня их колбасой, а Поль прикатил от саксонцев бочку пива. Думаю, завтра он начнёт скучать по мастерской. Он всегда, перепив, идёт к своим формам. Если бы не ты, я бы сказала, что завтра мы почти наверняка уедем.
   - Игнатьев, ты сюда есть прилетел?! - вскричал Поль, размахивая полными кружками. - Коньяка нет, но есть вино. Выпьем за успех регаты и пойдём смотреть твой "Север"!
   Игнатьев усмехнулся:
   - Он не мой, Поль. После недавнего разговора я, пожалуй, уже этого не забуду.
   - А не всё ли равно, чей он, - проговорил Оленьев, щурясь на дым, как сытый, довольный кот, - главное, что ты завтра полетишь, будешь в небе, а мы будем смотреть на тебя снизу.
   Суета вокруг немного улеглась. Оленьев курил трубку, развалившись в складном кресле. Его белоснежная рубашка ярким пятном выделялась в темноте. Лицо усатое и черноглазое еле виднелось в отблесках костра и почти сливалось своей смуглостью с ночным мраком. Фиби сидела рядом с ним, близко от костра, в широком деревянном кресле. На ней было тёплое короткое пальто и всё та же тёмно-зелёная ажурная шаль с кистями. Шаль покрывала голову и плечи. Белое красивое лицо итальянки в шали казалось похожим на лица с древних полотен. Поль затих возле неё, притулившись на подлокотнике, с единственным здесь хрустальным бокалом в руках.
   - Что дирижабль теперь не твой, это конечно, большое свинство, - проговорил он вдруг совершенно трезвым голосом и посмотрел на Игнатьева. А тот спросил:
   - Где похоронили Глеба, Поль?
   - На тюремном кладбище. Он, оказывается, был одинок.
   - Да, отец умер давно от чахотки, матери он не помнил, а братьев и сестёр не было. Думаю, нашлись бы те, кто забрал, но разве будут их искать, - кивнул Игнатьев. И поднял кружку: - Без него и Ильи мне бы не выжить, и... не построить "Север". За них.
   Все молча выпили.
   Фиби склонила низко голову, сделав вид, что в глаза попал дым. Смерть того парня по-прежнему стояла рядом. Он долго держал её тогда за руку, называл то мамой, то сукой, и отбрасывал руку со злостью. Потом опять хватался за неё и больно тянул, как если бы тонул, будто пытался удержаться.
   Густой плотный туман наползал из леса. В его клочьях не видно было ближайших строений, люди выныривали, как призраки из его клубов. Игнатьев, захмелевший от горячей еды и вина, потряс головой, поняв, что перед ним уже новые лица. Неутомимый француз уже представлял ему улыбающегося бородача.
   - Это старина Люк, - говорил он, - у него красавица дочь. Ты видел его дочь, Фёдор?!
   - Она спит, - в раз помрачнело добрейшее, круглое, в обрамлении аккуратной бородки лицо того, кого назвали Люком. Он настороженно переводил взгляд с Оленьева на Поля, - с дороги устала. Не надо её будить.
   - Месье Люк, - Фиби сонно потягивала в кресле кальян, - не обращайте внимания на него, месье Поль художник. Он ищет образ. Вот, например, мою левую ногу он рисовал тридцать четыре раза. Восемнадцать раз лепил и десять раз отливал в бронзе.
   - Это слава, дорогая, - взмахнул меланхолично Поль своим хрустальным бокалом, - представь, потомки обнаружат в моей мастерской множество твоих бёдер и лодыжек, что они подумают? Что ты моя муза!
   - Но Поль, почему левую? Я чувствую себя ущербной.
   - Колено на левой твоей ноге прекрасно - оно напоминает лицо младенца. Правое - нет, - невозмутимо ответил художник.
   - Фиби, за тебя! Слава всем богам, мне не нужно быть музой для этого бездельника, - Оленьев обнял итальянку за плечи, притянул к себе и поцеловал трижды.
   Все с удовольствием за ними наблюдали.
   - Фёдор, - нахмурился Поль, - я вспомнил, ты мне так и не отдал карточный долг. И надеюсь, это был братский поцелуй.
   - Без сомнения. Не может быть такого, - Оленьев уже откинулся в кресло и улыбался, - я никогда не проигрываю.
   - Две недели назад, партию в покер. Точно! Как я мог забыть, - Поль чопорно скривил губы, - завтра подъедет Вильке и подтвердит.
   - У нас кончилось вино, - сообщил Люк.
   - Фёдор, ты слышал, у нас кончилось даже вино? - пробормотал Поль. - Предлагаю совершить вечерний моцион до "Севера" и обратно. Полагаю, его хозяин не сможет уснуть, пока не пересчитает баллонеты или винты, или узлы на тросах, или что-нибудь ещё такое же важное! Я беспокоюсь за него.
   - И я с вами! - полог соседней палатки открылся, и в проёме появилась заспанная девушка.
   В куртке - явно с чужого плеча, брюках и мужской рубашке. Распущенные тёмные волосы чуть ниже плеч. Рубашка клетчатая и навыпуск. Как у Скарамуша. Эта рубашка заставила Игнатьева задумчиво посмотреть на вновь появившуюся. Но после ухода внеземельцев осталось немало их вещей, и это ещё ни о чём не говорит. Наверное, не говорит.
   - Леона, ты должна остаться, - круглолицый Люк помрачнел.
   - Позвольте вашу ручку, прекрасная мадемуазель Леона, - Поль попытался поцеловать руку девушки.
   Она рассмеялась, выдернула её и пожала руку маленькому художнику совсем по-мужски.
   - В этом наряде я вряд ли потяну на прекрасную Леону, месье.
   "Из Внеземелья? Или здорово подражает им. Но хороша девчонка". Игнатьев перевёл взгляд на Поля и увидел, что тот тоже в замешательстве. Однако уже в следующее мгновение француз невозмутимо пожал плечами и воскликнул:
   - Я понимаю, что ничего не понимаю! Но так даже лучше. Старина Люк, с меня причитается.
   Леона растянула на пальцах цветную верёвочку и ловко ею собрала волосы в высокий хвост. Застегнула куртку и сказала Дмитрию:
   - Идём?
   Игнатьев вдруг понял, что перед ним совершенно точно внеземелька. Этот прямой взгляд, он выдавал уверенную в себе особу, но и это бы - всё ничего, было что-то ещё. Что-то ещё. Игнатьев задумчиво ответил:
   - Идёмте, сударыня.
   И понял. Не было ни в одной из её коротких фраз, которые она успела произнести, ни одного из слов, которые так ненавидел Скарамуш. Девушка быстро и уверенно сократила дистанцию своим коротким "Идём?", а это её "вряд ли потяну".
   - Фиби, вы идёте с нами? - Игнатьев оглянулся на итальянку.
   - Нет, там холодно и сыро, - улыбнулась сонно итальянка, закутанная в плед, - я буду смотреть на огонь и вспоминать мою Италию. Там сейчас уже тепло, и цветут абрикосы.
   Делегация из маленького художника, высокого итальянца, толстого и шумного Люка отправилась вдоль по плохо освещённой улице. Игнатьев и Леона шли, чуть отстав.
   - Из каких мест вы приехали, сударыня? - спросил Игнатьев, разглядывая её профиль.
   - Из Кале, - быстро ответила девушка.
   - Чем занимается ваш отец?
   - Ловит рыбу. Чем можно ещё заниматься в Кале человеку, у которого денег хватает лишь на лодку, - в голосе девушки послышалась усмешка.
   - Я рад, что вы приехали на регату, это ведь вам стоило немалых затрат.
   - Вы правы.
   Короткий ответ, слишком короткий. После такого ответа расспрашивать дальше было бы невежливо.
   Мягкие черты лица, глаза, наверное, карие, и неожиданно крепкий волевой подбородок, переходящий в красивую шею. "Ты её как лошадь изучаешь", - усмехнулся Игнатьев.
   - Здесь канава, держитесь, - он перешагнул глубокую яму и протянул руку.
   - Благодарю, не беспокойтесь за меня, - опять в голосе усмешка.
   Леона легко перепрыгнула. И пошла рядом. Поль обернулся и крикнул:
   - Где вы там? Мадемуазель Леона? Игнатьев? Скарамуша на тебя нет! Мы сворачиваем, здесь ближе до пирса.
   - Понял, - крикнул в ответ Игнатьев.
   - Кто такой Скарамуш? - спросила Леона.
   - Внеземелец, - ответил Игнатьев и добавил: - Жаль, что закрыли Внеземелье.
   "Да ты прямо детектив, закинул удочку и ждёшь", - усмехнулся он про себя.
   - Кто сказал, что закрыли?
   Значит, всё-таки Внеземелье.
   - Но...
   - А вот тут вы правы, сударь, об этом лучше молчать.
   Поворот между палатками был еле заметен, и они бы прошли мимо, если бы прямо перед ними не свернула туда женщина в белом то ли капоре, то ли шляпке, то ли в платке, мелькавшем в темноте светлым пятном.
   Скоро впереди показался свет. И семь дирижаблей тёмными глыбами нависли над ними.
  
  

57. Выстрел

  
  
   Михаил Андреевич ещё раз пробежал глазами контракт. Просмотрел приготовленный пакет документов. "Удовлетворительно, - подумал он, - пусть отправляются. Можно, конечно, долго ещё сомневаться и продумывать. Но так никогда не сдвинешься с мёртвой точки. Надо начинать, а там будет видно".
   Он прошёл по комнате, вернулся и раскурил сигару. Затянулся с удовольствием. Растерянно посмотрел на часы. Полночь. Каждый день хочет прийти домой пораньше, и каждый день вспоминает об этом, когда возможность такая уже миновала.
   Михаил Андреевич сел в кресло, вытянул ноги и закрыл глаза. Отчего-то вспомнилось свадебное путешествие. Они тогда отправились к Чёрному морю, на дачу, снятую на лето под Геленджиком. Как раз в эту пору, ранней весной. Здесь было сыро и холодно. Какое-то время ехали в поезде, потом по Волге на пароходе. Помнилась влажная духота, блики от воды на лице Ирины и её бесконечные мучения от морской болезни. Выходили на палубу лишь, когда пароход подходил к пристани, и ночью. Большее же время проводили вдвоём в каюте. Михаил Андреевич грустно улыбнулся сам себе и покачал головой - он с радостью оказался бы там сейчас. Тот белоснежный с клубами дыма пароход часто вспоминался, он важно плыл где-то в его прошлом и невозмутимо вёз своих пассажиров в будущее. Голубая даль этого будущего казалась безмятежной, белые барашки волн судьбы ленивы, и ничто не предвещало бури. Буря тогда разразилась на третьей неделе их плавания. Они вовремя пристали к берегу. Но к утру опять всё успокоилось, мутная река катилась спокойно и безмятежно, лишь болтались клочки водорослей на воде.
   Открытие филиала было давнишней мечтой. И почему бы не открыть его в Китае? Игнатьев лет восемь назад даже стал подыскивать через агентов помещение для конторы. Но конфликт с сыном затягивался, ехать самому было бы неправильным, тогда дело могло бы перейти окончательно брату, он в те дни откровенно выталкивал младшего из бизнеса.
   Да... Бобрин, наверное, уже вызвал экипаж.
   Михаил встал и взял шляпу. Выкрутил завитушки вентилей змееголовых светильников. Бобрин устало поднялся от пишущей машинки:
   - Экипаж задерживается, Михаил Андреевич. Вызвал, как вы и просили, полчаса назад. Сказали, скоро будет.
   - Я подожду на улице, целый день в конторе, подышу свежим воздухом, - ответил Игнатьев, продевая руки в рукава поданного пальто, прошёл к двери и добавил, уже не оборачиваясь: - И вы отправляйтесь домой, Осип. Для филиала мы подготовили всё необходимое, а остальное подождёт до утра.
   Михаил вышел на крыльцо и облокотился на перила. С наслаждением вдохнул холодный ночной воздух. Речная сырость, запахи угля, дёгтя, пеньки... Проходили редкие прохожие. Слышались пьяные голоса. Игнатьев вспомнил, что сегодня суббота. Уже воскресенье. А он обещал Наталье отправиться в субботу на конную прогулку. Суббота прошла. Ну что ж, сегодня придётся поменьше спать и выполнить обещанное. Видеть довольное личико дочери ему в эту минуту хотелось больше всего. Смешная маленькая Натали. Она старалась быть сдержанной, и лишь глаза её распахивались широко от восторга. Митя редко отправлялся с отцом на конные прогулки, это случалось, но продолжалось недолго. Сын любил быструю езду, забывал обо всём и летел сломя голову. Однажды лошадь понесла, и мальчишка, одиннадцать лет ему тогда было, расшибся. Но больше испугался. Спасло то, что Соловушка уже почти остановился, а Митя свалился уже неизвестно почему. Похоже на то, что перепуганный мальчик держался-держался изо всех сил, удержался, обрадовался этому и ослабил хватку, когда лошадь стала останавливаться. Последний несильный толчок его и выбил из седла.
   Погрузившись в воспоминания, Игнатьев механически вслушивался в крики на улице. Несколько раз пытался разглядеть идущих по противоположной стороне дороги.
   "Где же экипаж, чёрт побери? Мне начинает это уже здорово надоедать!" - подумал он, когда шагах в десяти, из темноты раздался выстрел.
   Потом ещё один. Пьяный смех раскатился гулко эхом по реке. Слышались шаги нескольких человек и ругань.
   "Из кабака идут, было бы лучше уйти", - мелькнула мысль, но Игнатьев продолжал стоять, всё также облокотившись на перила и не глядя на дорогу.
   - Да это же Игнатьев, собственной персоной! Отличная мишень! - раздался выкрик, хриплый и злой.
   - Ты дурачина, Афоня... - кто-то глухо и лихорадочно забубнил. - Зачем тебе это нужно!
   - Это ты слюнтяй, и всегда был таким, - огрызнулся обладатель хриплого голоса. - Глядите, он даже не смотрит в нашу сторону... А?!
   Игнатьев всё-таки выпрямился. Афоня, значит. Стоит запомнить. Он взялся за ручку двери.
   Раздался выстрел. Ещё. Жёлтые вспышки угасли, и прогремел ещё один. Толкнуло в плечо. Где-то под лопатку. Игнатьев выругался растерянно и схватился за перила, почувствовав, что ноги вдруг стали ватными. Потом забыл про них, про всё... звуки улицы, какие-то крики пытались прорваться сквозь расползающуюся внутри огненной лавиной боль и наваливающуюся глухоту...
   - Бобрин, - прошептал Игнатьев, - Осип... что, чёрт возьми, происходит... я не могу встать... Домой, Осип, где экипаж... я так хочу домой...
  

58. "Аврора"

  
   Туман к ночи становился плотнее. Заволакивал белой влажной пеленой палаточный город. Усталость брала своё, и взбудораженный человеческий муравейник затихал. Он будто тонул в молоке тумана, ползущего из леса. Немного ущербная луна поднялась в зенит. В её холодном свете, если смотреть от причала вправо, виднелись флагштоки с повисшими разноцветными тряпками-флагами, бельевые шесты, опоры навесов, конусы палаток, ровными рядами призрачно уплывавшие далеко в поле.
   Сам же причал был еле освещён одним фонарём. Днища дирижаблей огромными чёрными сливами застыли над головами. Игнатьев, задрав голову, пытался разглядеть их форму. Но очертания воздушных машин терялись уже в нескольких метрах, будто смешивались своими огромными тушами с небом. И Игнатьев разочарованно улыбался - их ему придётся увидеть лишь завтра.
   - Этот вооружён до зубов, - сказал он Леоне и махнул рукой на днище второго от него дирижабля.
   Леона ходила где-то рядом. Её не было видно, лишь слышно было, как хрустит ледяная корка на лужах, застывших к ночи.
   - А где ваш дирижабль? - спросила она из темноты.
   - И у этого бойницы. Три орудия, как минимум, - удивлённо пробормотал Игнатьев и ответил Леоне: - Мой ближе к причальной вышке.
   Голоса их попутчиков слышались совсем далеко, будто на другом конце поля. Но это лишь казалось. Поль кричал громче всех:
   - Господа, предлагаю делать ставки! Вот этот верзила с пушками и двумя винтами приползёт к финишу последним...
   - Да, к финишу придут первыми самые лёгкие, с небольшим корпусом, - лениво вторил ему Фёдор.
   - А этот с носом нарвала непременно въедет кому-нибудь в борт! Держись подальше от него, Игнатьев! А кстати, где Игнатьев? Господин Игнатьев! - кричал дурашливо он.
   - С ним Леона, как же так, куда они могли подеваться? - ворчал где-то в темноте месье Люк.
   - Не будьте таким занудой, месье, - рассмеялся Поль, - к тому же ваша дочь держится весьма разумно, и рукопожатие у неё, знаете ли, крепкое. За такую дочь можно быть спокойным. Есть в ней что-то... Да! Из неё бы вышла отличная Диана охотница. Но я бы отлил из неё Медузу Горгону, спящую! А? Фёдор? Ты видишь в мадмуазель Леоне спящую Медузу Горгону?!
   - Поль, ты перебрал, этому французу больше не наливать! - раскатисто хохотнул Оленьев. - Медузу Горгону из мадмуазель Леоны.
   Голос Оленьева заглушил шаги Леоны, и Игнатьев не услышал, как она оказалась за его спиной:
   - Мне это начинает надоедать, - сказала она, - пора присоединиться к высокоуважаемому обществу и дать понять, что я слышу их.
   Игнатьев подумал, что, пожалуй, эти слова должен был произнести он, защищая честь присутствовавшей здесь дамы. И растерянно усмехнулся. В присутствии Леоны это желание не возникло, слишком независимо она держалась.
   - Давайте догоним этих наглецов, мадмуазель Леона, - ответил он. - Они, похоже, и, в самом деле, перебрали слегка. Поль, Фёдор! Месье Люк!
   Нестройный радостный хор двинулся им навстречу. Они перекрикивались, обходили спущенные сверху трапы, наконец, в пятне света появилась фигура, лица человека не было видно, и Игнатьев крикнул:
   - Поль!
   Человек не ответил и нырнул опять в темноту. Игнатьев посмотрел на Леону. Она пожала плечами.
   - Что-то не так? - спросила она.
   Леона встревожено смотрела на Игнатьева.
   - Это не Поль, и я не знаю, кто это, - ответил тот.
   Но здесь ходит очень много людей, почему бы им здесь не ходить, в конце концов. Однако сегодня каждый встречный норовил завязать знакомство, хлопнуть по плечу, махнуть рукой, крикнуть во всё горло приветствие на своём родном языке и спросить, откуда ты... А этот просто ушёл в темноту.
   - Не ходите за мной, - тихо сказал он девушке. - Лучше скажите нашим, пусть пойдут с шумом по проходам. Может, он здесь не один. В темноте не найти, а так, может, спугнём.
   Она посмотрела исподлобья. Кивнула.
   Игнатьев свернул в тёмный туннель между рядами бочек, бухт, тросов. Увидел мелькнувшую впереди тень и прибавил шаг.
   Человек вдруг подпрыгнул, ухватился за край верёвочной лестницы под брюхом одного из дирижаблей, подтянулся и стал быстро подниматься. Игнатьев остановился в тени. "И что... Может, он к себе на борт лезет..."
   Стали доноситься пьяные голоса, кто-то бежал и колотил палкой по бочкам. Поль кричал:
   - Ставлю на Игнатьева! Где он сам?
   - Я бы не торопился, - где-то издалека отвечал Фёдор, голос его был ещё пьянее, он явно вновь и вновь прикладывался к вину, слышно было, как он отхлёбывал из горла и при этом рассуждал: - Ты спугнёшь удачу, Поль. Эта девица кокетлива и не постоянна. Слышишь?!
   Они перекрикивались, словно в лесу. Голоса их раздавались глухо в лабиринте. Поль при этом равномерно и вызывающе колотил чем-то по бочкам. Иногда попадал по бухте троса, и тогда звук глухой был почти не слышен.
   - Что-то про девицу... Продолжай, это интересно!
   - Её надо приманивать. Лучше любовью, она же девица. Но парень в этом знает толк. Эээ... Мадмуазель Леона, не слушайте старого больного художника...
   А Поль кричал ему в ответ:
   - Если ещё раз увижу, что ты лезешь целоваться к Фиби, убью!
   Игнатьев усмехнулся. Но промолчал, он уже стоял под самой гондолой и продолжал прислушиваться к человеку, расхаживающему где-то внутри дирижабля. Слышались его торопливые шаги над головой.
   А сейчас затихли.
   "Прислушивается... Всё-таки чужой... Хотя, я бы тоже прислушивался".
   - Не убивай меня, Поль, - раскатисто хохотал Фёдор где-то в темноте, - нет-нет! Только дуэль! Где мой обрез, чёрт подери?! Поль, ты опять его забрал?
   Игнатьев поморщился, он ничего не слышал. Увидел, как Поль появился из-за бочек. Тот шёл, раскинув руки с блеснувшим тускло обрезом. Он увидел парня и радостно замахал руками. Игнатьев помотал головой, прикладывая палец к губам, давая понять, что теперь надо тише. Потом показал вверх, на дирижабль, на обрез и отрицательно покрутил головой - лучше здесь не стрелять. Поль выставил руку ладонью вперёд и качнулся обратно в тень. Фёдор был ещё далеко, ему иногда вторил месье Люк, судя по его тяжёлому дыханию, волочивший Оленьева на себе.
   Игнатьев подпрыгнул, ухватился за трап и стал подниматься, не очень торопясь, прислушиваясь к шагам наверху. Добрался до борта и толкнул дверцу люка над головой. Огляделся. Над головой в тумане еле виднелись крылья, подняты вертикально, чтобы занимать меньше места на стоянке. Палуба, отделанная деревом, была еле видна в свете луны. Поблёскивала позолота на ручках открытой двери в каюту. Тонкий нарастающий свист доносился сверху. Чёрная тень от правого борта метнулась к гайдропам и через мгновение скользнула вниз, в темноту...
   Игнатьев скатился следом, но шаги убегающего слышались уже далеко. Эхо дробью раздавалось в темноте, где-то кричали Фёдор и месье Люк. Игнатьев добежал до Поля, бросил:
   - Дело грязное, на меня повесят ещё и проколотый дирижабль, если застанут здесь. Надо убираться, мы всё равно их спугнули.
   Из темноты раздался негромкий голос Леоны:
   - Некрасиво, сударь. Надо бы найти хозяина, может быть, ещё можно что-то сделать с дирижаблем?
   - Непременно, - зло бросил Игнатьев. - Поль, где тут у них набат пожарный?
   Поль кивнул и быстро пошёл в сторону причала. Полы его длинного пальто разлетались в стороны. Тень в два раза выше его ростом мелькала следом.
   - Ударь в набат, - говорил ему в спину Игнатьев, идя сзади, - будут спрашивать, кричи: "Аврора в опасности". Расскажешь только ему. Запомнил? "Аврора"!
   Поль огрызнулся:
   - Убирайся отсюда немедленно! А мы... - он оглянулся на догонявшую их Леону, - мадмуазель Леона, займёмся делом. Или вы только умные советы умеете давать?
   Игнатьев свернул в темноту. Оказаться, как можно дальше от причала хотелось больше всего. Он уже бежал по палаточному переулку, спотыкался, не видя ничего под ногами в шаге от себя. Надменное лицо старшего Баринова стояло перед глазами. Сколько удовольствия доставит ему этот нелепый случай. Конечно, идиот Игнатьев ещё и порядочный негодяй, кто бы сомневался: чтобы выиграть, проколол чужой дирижабль, придётся его теперь прикрывать от полиции в этой истории... чтобы дирижабль Одноглазого мог выступить в регате. Игнатьев зло расхохотался. Свернул ещё раз. Кажется, здесь. Деревяшки хлипкого мостика хрустнули под ногой. Чёрт... Игнатьев едва не свалился в канаву. Но удержался, размахивая руками. Теперь прямо...
   Костёр почти прогорел и еле освещал палатки и шатёр. Фиби не было видно, только её шаль висела на кресле.
   Игнатьев прошёл мимо палатки с плотно закрытым пологом, предположив, что в ней и спит итальянка. Забрался в следующую. Лёжа, уже стянул сапоги, выбросил их за дверь, и нащупал одеяло, устало растянувшись на холодном ковре, потом нашёл в темноте сразу три маленькие подушки, мягкие и не похожие на обычные подушки с пухом внутри.
   Сонный голос Фиби раздался из соседней палатки:
   - Месье, прошу извинить меня, вы кто?
   - Это я, Фиби.
   - А... Спокойной ночи, бродяга.
   - Спокойной ночи, Фиби, - сонно ответил Игнатьев.
   Ещё где-то бежал Поль... бил пожарный набат... Но Игнатьев уже спал. Раскинув руки, на спине.
   Он не слышал, как вернулись друзья.
   Поль, Оленьев, месье Люк с Леоной. Оленьев сел в кресло, вытянул ноги к костру и закутался в шаль Фиби с головой. Маленький художник бродил вокруг костра, между судками, блюдами с остатками застывшей еды, искал, что поесть:
   - Мне запретили бить в набат, Фиби, ты слышишь?! Но я кричал им громче набата ещё минут тридцать, что "Аврора" в опасности.
   - Наглецы. Ты мой герой. Я сплю, Поль, - флегматично откликнулась из палатки Фиби.
   - Тут была дичь. Я помню! И Игнатьев? Он вернулся?
   - И он спит, Поль, - ответила всё также сонно Фиби, но чувствовалось по голосу, что итальянка злится, - оставьте парня в покое, ему завтра лететь.
   - Я спать, - решительно поднялся из кресла Оленьев, выпутываясь из шали, - к тому же, завтра обещал быть Вильке. А это покер на всю ночь. И открытие. А открытие обещает быть интересным, скажу я вам. Я с удовольствием посмотрю, как все эти большие и важные рыбы поплывут в небе. Надеюсь, погода не подведёт.
   Он потянулся с хрустом и принялся разуваться перед входом в палатку.
   - Холод собачий, чёрт меня дёрнул приехать в эти места так рано весной, - ворчал он.
   Поль ушёл, наконец, к себе и слышно стало, как в него что-то полетело, ударилось о стенку палатки, а Поль приглушённо рассмеялся:
   - А ты спишь, дорогая. Я не знал. Ну, спи-спи.
   Леона невозмутимо забралась в палатку, где спал Игнатьев. Месье Люк потоптался перед входом и ушёл в соседнюю, к Оленьеву.
   - Люк, дружище, там, в углу, одеяла и шкура, - пробубнил тот, его палатка была самой большой, в ней помещались четыре походные кровати, стулья и стол. Последние сейчас стояли возле костра. - Я взял на всякий случай медвежью шкуру.
   Игнатьев проснулся оттого, что кто-то толкнул его. Но ничего не сказал, а лишь устроился удобнее, обхватив подушку.
   - Извините, Дима, но раз уж вы всё-таки проснулись... Вы не обиделись на меня? Я была не права. Месье Поль мне всё рассказал про вашего друга, и что вам нельзя попадаться полиции лишний раз на глаза, и про историю с дирижаблем.
   Леона. Откуда она здесь? В чём не права? Что ей рассказал этот неисправимый романтик дружище Поль? Какую чудесную историю? Ах да... Игнатьев сонно усмехнулся:
   - Да нет, вы были совершенно правы. Со стороны это выглядело не очень красиво, - он повернулся с закрытыми глазами на левый бок, откуда из темноты слышался голос, - можно было пройти по улицам и кинуть клич, чей дирижабль. Хозяин бы нашёлся. Но и так теперь весть дойдёт до него.
   Он зевнул. И вздохнул, было тепло, сонно и уютно. И этот виноватый голос Леоны... Он сейчас не хотел никуда уходить.
   - Извините, я, похоже, в вашей палатке, только сейчас понял, почему вы здесь. Я ещё сплю. В общем, мне нужно как-то проснуться и уйти.
   - Нет, - последовал быстрый ответ, и тут же с тихой усмешкой Леона добавила: - Если вы сами не хотите, разумеется.
   - Совсем не хочу, - машинально ответил Игнатьев, опять удивившись, как моментально сокращается расстояние.
   У этой девушки талант. В одно мгновение ты становишься будто её старым-старым другом.
   Наступило молчание.
   Игнатьев протянул руку. Нащупал в темноте гладкое и прохладное полотно одеяла. Спальник, называл его Скарамуш, и спал всегда только в нём. "Холод в ваших домах зверский. А я люблю тепло. Без спальника я у вас вымру как мамонт", - говорил он.
   Точно внеземельцы, эти Леона и Люк. И Люк - никакой не отец. Позволил бы он улечься спать дочери в одной палатке с мужчиной.
   - Ты спишь? - спросил он.
   - Нет.
   - Иди ко мне. С твоим спальником мне не справиться, - тихо рассмеялся Игнатьев.
   Слышно было, что Леона тоже смеётся. Длинно жикнул расстёгивающийся замок на спальнике.
   Руки встретились. Губы Игнатьева сначала попали в шею, потом поцеловали в ухо, потом нашли губы Леоны.
   Потом они лежали, уткнувшись друг в друга. Уже светало. Игнатьев погладил Леону по волосам. Сказал:
   - А я сомневался, внеземельцы ли вы.
   - Теперь не сомневаешься?
   - Нет.
   - В чём же разница?
   Он вспомнил Хельгу. Бесшабашная и решительная, но и она ждала его признаний в верности и любви. А Леоне вот не нужно этих слов.
   - Я не удивлюсь, если ты сегодня сделаешь вид, что едва знаешь меня, - рассмеялся он.
   Леона стал одеваться и, насмешливо усмехнувшись, спросила:
   - Так и будет. Или ты хотел объявить о помолвке?
   Он расхохотался.
   - Ты права. Ты всегда возмутительно права, Леона.
   - Я просто говорю то, что ты бы не решился произнести вслух, эта ваша чопорность. Удивительно, что ты не прочитал мне нотацию пять минут назад о моём непристойном поведении.
   - А было и так?
   Пощёчина обещала быть крепкой, когда Игнатьев перехватил сильную руку Леоны.
   - Прости.
   Притянул её к себе.
   - Мне непривычно, и ты знаешь это. Прости.
   Она промолчала, лишь коротко кивнув.
   - Принято. Меня просили передать, что тебя будут ждать сегодня в пять часов утра у мостика. Сейчас половина пятого.
   Игнатьев сел. Мгновение смотрел на Леону. В слабых рассветных сумерках её лицо было строгим и красивым. Он ещё раз подумал о несоответствии, о том, что странным образом ей удавалось быть и распущенной, и строгой. Стал торопливо одеваться.
   И подумал, что много бы отдал сейчас, чтобы увидеть Скарамуша.
  
  

59. Трубка на столе

  
  
   Михаил Андреевич сидел за столом, в своём кабинете, дома. Серый свет ложился мягкими тенями, делая вещи будто мокрыми. Слышался цокот копыт проезжающей конки сквозь шум сильного дождя.
   Мимо прошла Ирина. Она взяла курительную трубку со стола и обхватила ладонями, словно замёрзла и хотела от неё согреться. Ирина стояла лицом к Михаилу. Он, сжав руки в замок, упёршись локтями в стол, смотрел на её заплаканное лицо. Ему казалось, что их глаза в какой-то момент встретились.
   Михаил Андреевич отвёл взгляд. Стал смотреть в окно. На сад, мокнущий под дождём. Где-то там дальше река. Причал, куда он сейчас отправился бы, попив чаю с женой и дочерью. К завтраку - омлет, буженина, что там ещё, наверное, оладушки, Аннушка всегда жарит оладушки печёночные, Наташа их любит. Чай крепкий и с сахаром. Аромат его терпкий, дразнящий, витает над столом, смешиваясь с запахами омлета, мяса и свежего хлеба. Ирина ест свою овсяную кашу, один вид которой всегда вызывает у Михаила снисходительную улыбку и упрямое отрицание. Натали тоже ковыряет овсянку, уже застывшую вязкой, неаппетитной массой. Тихо, слышен лишь ход больших часов. Потом жена спросит: "Ещё чаю, дорогой?" Он как всегда скажет: "Да, пожалуй, ещё чашку". Затем они выйдут в прихожую, Анна поможет ему надеть плащ, Ирина подаст зонт. Натали с лестницы помашет и уйдёт заниматься музыкой. Фёдор доложит: "Экипаж ждёт, сударь". И он отправится в контору. Чтобы вечером вернуться. Он будет знать, что завтра наступит новый день, что он, Михаил Игнатьев - тот, на ком держится этот большой дом. Что эта красивая, ещё такая молодая, женщина любит его. Что дочь его будет счастлива, потому что он всё сделает для этого. Что сын всегда рядом. Независимо от того, что его нет сейчас здесь. Теперь он это знает.
   Михаил Андреевич посмотрел на себя. Он только что умер и лежал теперь на собственной постели - очень спокойный и никуда не спешащий в этот утренний час. На рубашке расплылось и засохло большое кровяное пятно. Лицо серое, отёкшее, болезненное и с маской недоумения. Руки лежали поверх одеяла, вдоль тела. Всегда избегал лежать, скрестив руки на груди, при жизни, это напоминало ему о смерти. Доходило до смешного, он, поймав себя на этом, тут же менял позу...
   Врач складывал инструменты, мыл руки, шумно плескаясь в тазу.
   "Почему он моет руки в тазу, когда есть ванная комната? Ах да, он попросил принести воду сюда, когда стал ковыряться в ране".
   Михаил помнил этот громкий звук упавшей в металлический лоток пули. И слова Блаунта через некоторое время: "Прошу прощения, сударыня, я не в силах больше ничего сделать. Все мы в руках божьих. Ваш муж умер".
   Ирина положила трубку на край стола, подошла к постели. Поправила подушку, потом долго расправляла одеяло. Её плечи вздрагивали.
   Врач ушёл. Ирина замерла на стуле, комкая платок в руке.
   "Ира, Иринушка моя", - прошептал Михаил Андреевич.
   Свеча, оставшаяся с ночи, забытая и оплывшая, погасла.
  

60. Встреча с Одноглазым

  
   Пройти по уже хорошо известной дороге, миновать хлипкий мостик, это заняло немного времени. Сумерки, смешавшись с туманом, клочьями повисали на кустах, палатках, скрывая их или делая огромными и непонятными, придавая нелепые очертания.
   Игнатьев замёрз в отсыревшей одежде, поднял воротник. Одна палаточная улица перед мостиком заканчивалась большой кучей мусора. Первые полотняные стены другой улицы виднелись недалеко в густой клубящейся темноте за канавой.
   - Приветствую, господин Игнатьев, - окликнули его из темноты от кустов, едва он перепрыгнул на ту сторону.
   Игнатьев чертыхнулся от неожиданности. Голос был слишком хорошо знаком. Человек отделился от темноты, кивнул и сказал тихо:
   - Можете не отвечать, я не девица и не расстроюсь, если вы мне не рады, - Одноглазый усмехнулся. - Вы удивлены? - в голосе говорившего послышалась издёвка. - Немногого труда стоило вычислить, где вы остановитесь, Игнатьев. Вот, шёл вас навестить, пропустить по стаканчику другому виски. А? За успех нашего с вами дела? - и буркнул уже совсем другим тоном: - Пойдёмте, здесь недалеко моя палатка, там и поговорим.
   - Не пойдём, - зло ответил Игнатьев, сунув руки в карманы.
   - Отчего же, господин Игнатьев? - придвинулся Одноглазый.
   Предрассветные сумерки едва выхватывали его лицо из темноты, тускло блеснуло стекло правого глаза. Игнатьев отметил, что глазное яблоко, сделанное им два года назад, в плохом состоянии. Оно сильно выперло, и даже было чем-то прихвачено к металлической впадине. Пожалуй, даже трещина видна, если ему не кажется в этом проклятом тумане. Отёкшее веко наплывало мешком и делало глаз ещё уродливее. Рубцы натёрты и увеличены.
   - Сегодня я поднимусь на дирижабль, - Игнатьев заговорил тихо, а Одноглазый не прерывал его, слушал прищурившись: - И проведу его на открытии. Послезавтра я опять поднимусь на дирижабль и пройду регату так, как я её прошёл бы для себя самого. А ты...
   Тут он сделал паузу. Одноглазый прикурил, закрывая трубку рукой и отворачиваясь от Игнатьева. Стояло тихое безветрие, как бывает иногда пасмурным туманным утром. Сырость оседала на руках, на лице.
   - Ты выполнишь наш договор, Гавря.
   - Продолжайте, господин Игнатьев, я весь во внимании. Что я должен сделать ещё? - язвительно скривился он. Однако тон его тут же сменился: - А может, ты вспомнишь, почему мы с тобой сейчас разговариваем? Почему ты должен сделать всё в лучшем виде?
   Игнатьев ударил коротким справа в лицо. Ещё и ещё раз. Глаз Гаври выскочил из орбиты и укатился в канаву. Одноглазый сплюнул и следующим ударом свалил Игнатьева навзничь.
   - Сопляк, - прошипел он, - тебе ещё учиться и учиться, как беседовать со старшими.
   Игнатьев дёрнул Одноглазого за ноги к себе. Тот рухнул на землю. Игнатьев придавил его тут же коленом на горло. Одноглазый захрипел, вскинулся ногами, но, почувствовал, что скинуть парня не удастся, выхватил из-за голенища нож и ткнул его под ребро Дмитрию.
   - Попробуй не прийти, - прохрипел он под коленом, всё сильнее давя на нож.
   - Я не верю тебе, что Хельга здесь, - Игнатьев чувствовал, как противно потекла струйкой кровь, а боли не было, только злость. Эта кривая на один глаз наглая рожа, ухмылявшаяся и кривляющаяся, бесила.
   - А я тебе не дева Мария, чтобы мне верить, - осклабился Гавря.
   - Разойтись! Разойтись, парни! - голос раздался сзади. - Никак девицу не поделили, господа? Не стоит так нервничать. А то будете отправлены с регаты первым утренним дилижансом, по приказу господина Орлова! Разойтись, я сказал!
   Игнатьев оглянулся. Несколько человек шли через мост с восточной стороны.
   Мужчина, подошедший вплотную, схватил за шкирку Игнатьева.
   - Ну-ка, сударь, остыньте, - проговорил он и засмеялся, когда Игнатьев его отпихнул и придавил ещё сильнее Одноглазого. - И тем не менее я власть, сударь, хотите вы того или нет. Ба! Да это же господин Липницкий, - мужчина нехорошо усмехнулся, - если не уберёшь нож, Гавря, я доложу господину Орлову, что ты тут вытворяешь. Ну-ка, ребята, помогите мне разнять...
  
   Фиби колдовала над кофейником. Итальянка двигалась медленно, будто во сне, потягивая время от времени кальян. Его трубка виднелась на кресле. Игнатьев улыбнулся, поморщившись - разбитая губа треснула.
   - Мea culpa, - проговорил Поль из палатки слабым прерывающимся голосом. - Кто вчера подсунул мне это пойло? Ты не всё знаешь, Игнатьев, мы ещё пили шнапс. Пока мы возвращались, нас останавливали пять раз и везде мы пили за тебя. Я ничего не путаю, Фёдор?
   - Ты как всегда путаешь, Поль. Мы останавливались один раз, и потом мне пришлось тебя нести.
   - По-моему это я вас всех нёс, - проворчал месье Люк, сидевший в кресле с трубкой, закинув ногу на ногу.
   Утро занималось пасмурное, костёр дымил. Оленьев, весь в золе и с всклокоченной шевелюрой, похожий на чёрта, пытался раздуть сырые поленья. Леона сидела в кресле, забравшись в него с ногами, по уши закутавшись в плед, так что торчал лишь нос.
   - Вы встретились? - спросила Леона, она откинула капюшон-плед.
   - Встретились, - ответил Игнатьев.
   Они едва улыбнулись друг другу.
  
  

61. У грека Ламбракиса

  
   Хельга сидела, сложив руки по-ученически на столе, повернув голову сильно вправо, так что уже ломило шею. Она мрачно смотрела на новую танцовщицу. Скептически ухмыльнулась. Кудрявые её чёрные волосы были забраны в небрежный, высокий пучок, рассыпались по плечам. Хельга пьяно смахивала пряди, падавшие на глаза. Раздражённо уже в третий раз поднимала пустую кружку, опять усмехалась сама себе и ставила на стол.
   Четыре небольшие палатки и одну огромную, в которой могло легко разместиться двадцать человек, поставил грек Ламбракис, прибыв на регату. Он, посмеиваясь, говорил каждому, кто интересовался - кто же ставит такой большой лагерь:
   - Когда собирается столько людей, что им ещё делать, как не посидеть за столом в кругу друзей. Приходите к старому Ламбракису. Приглашаю всех выпить за удачу будущей регаты.
   Три стола, стулья, бочки с пивом и вином, запасы их Одноглазый постоянно проверял и пополнял. В одной палатке хранились ящики с пыльными бутылками водки, коньяка и виски.
   Хельга поджала губы, покивала сама себе, уставившись в складной стол.
   За это время она сильно исхудала. Её любимое бархатное платье висело на ней мешком, было залито вином на груди, цветок давно оторвался.
   Смуглое лицо с лихорадочно горевшими, чёрными, как пропасть, глазами, сразу привлекало внимание. Но посетители уже знали её нрав и обходили стороной. Кроме того, Гавря, притащив Хельгу сюда, в это поле с ледяным ветром с залива, запретил ей петь и танцевать и держал своим "мальчишке несдобровать" будто на привязи.
   Он не давал выходить из палатки. Одно хорошо - не отказывали в выпивке. Вот и сегодня только полдень, а она уже не видела вокруг себя ничего, только Катьку эту. Она её раздражала своими восторженными, крикливыми выходками. Ламбракис приказал ей учить канкан, потому что клиент скучает без танцев, в этом чёртовом поле. Ну и что, что дирижабли, одними дирижаблями сыт не будешь, ворчал он.
   Вот худая и жилистая Катерина и гарцевала с удовольствием даже без музыки. Каблуки проваливались в мягкую, хоть и порядком утоптанную, землю. Но у усердной Катерины хватало сил выдернуть каблук и задиристо вскинуть ногу. Юбки ворохом вскидывались, открывая крепкие ляжки в плохо натянутых чулках с пажами.
   Иногда небольшие светлые глазки на милой круглой мордашке девицы косили в сторону палатки Одноглазого. Но оттуда никто не показывался с утра. Говорили, что Гавря вернулся рано утром с багровым синяком под глазом. Ещё говорили, что он вернулся злой и поколотил Ламбракиса.
   Ламбракис, сидевший рядом, за столом, плакался Хельге на свою судьбу, раскачивался на маленьком складном стульчике. Грек, толстый и невысокий, был похож на оливку, его небольшие глазки прятались в отёчных складках кожи, губы крупные и оттопыренные двигались лениво. Лицо подвижное, с глубокими морщинами вдоль сливообразного носа недовольно кривилось. Он был обижен. На Гаврю, на судьбу, на холодный ветер с залива, он кутался в рыбацкую куртку, которая хорошо защищала от ветра, но нисколько не грела.
   - Я не хотел сюда ехать, Хел, ты знаешь, как я сюда не хотел плыть. Это море. У меня морская болезнь. Ненавижу море. Видишь ли, отец мой был рыбак, всю жизнь каждое утро он выходил в море и возвращался к вечеру. Отдавал свой жалкий улов матери, напивался и колотил её за то, что она не даёт ему денег на выпивку. Потом он стал брать меня в море. Смеялся, когда видел моё позеленевшее лицо и говорил, что я обязательно привыкну, не могу не привыкнуть, у рыбака нет другого выхода, как послать к чёрту морскую болезнь. А меня мутило так, что я не мог открыть глаза, чтобы тут же не вывернуло желудок за борт. Я возненавидел море и нищету, сбежал из дома и сел на первый же пароход, отплывавший в Англию.
   Хельга усмехнулась:
   - Ты жалуешься на морскую болезнь и садишься на пароход, чтобы покончить с ней раз и навсегда. Это был сильный ход, что и говорить, Павлос.
   - Что ты понимаешь в этом, женщина. Бежать в Алжир или Каир, на Мадагаскар, куда? Сменить одну нищету на другую. Морскую болезнь на лихорадку. Бежать надо туда, где точно будет лучше, - лениво возразил грек, сощурившись и отмахнувшись от дыма костра, который затягивало в палатку, - мне казалось, что чтобы покончить с этой нищей жизнью, надо убраться от неё как можно дальше. Что ты хочешь, мне было пятнадцать лет. Англия мне казалась спасением. Я чуть не подох на пароходе, потом в порту - от голода, а после попал к русскому купцу счетоводом, но прогорел на голландских кружевах, да. Слава богу, он выбросил меня на улицу, не резон ему было связываться с полицией. Тут уже, в порту, попал к Гавре. Он определил меня к ворам... С тех пор я на море ни ногой. Мне казалось, что теперь-то точно будет лучше.
   - Всегда надо надеяться, что будет лучше, - сказала Хельга, хлопнув по столу ладонью, - иначе можно тоже подохнуть, только от тоски. Всегда говорю себе, что прапрабабке на плантации, на тростнике, было в сто раз хуже. Хватит ныть.
   - Так и думал, что есть в тебе что-то африканское. И поёшь ты как они, нутром. Бог знает, как тебе удаётся петь то, что ты поёшь. Хватит пить, дура, ещё утро, а ты уже в стельку, - поморщился грек. - Сегодня открытие, Гавря говорил про этот день. Не знаешь, что он имел в виду?
   - Сегодня? - Хельга задумчиво посмотрела на Ламбракиса и вдруг встала.
   - Ну? Куда? - протянул, выпрямляясь на своём стульчике, грек. - Если я тут с тобой сижу и разговариваю, как с человеком, это ещё ничего не значит. Сиде-е-ть, - протянул он, встревожено следя за ней.
   Пойди её останови, если она что-то задумала. Чёрт в юбке, а не девка.
   Хельга упёрлась в стол руками и наклонилась к нему. Он уставился в её глубокий вырез, а она рассмеялась неожиданно своим грудным, будто приглушённым смехом:
   - Никуда я не денусь, Ламбракис. Что ты на меня шипишь? Мне надо привести себя в порядок, только и всего. Сам ведь сказал, что сегодня открытие. Будет много клиентов. Я могу понадобиться.
   - Да кому ты нужна, есть менее строптивые, и вообще, поскорей бы отсюда убраться.
   - А что тебе не нравится? - пожала плечами Хел, отходя от него. - Посетителей у тебя здесь точно больше.
   - Это да, таких дураков как я, притащившихся с товаром на регату, немного. Хотя думаю, Гавря или не знаю, кто там ещё, выше него есть, к этому руку приложили. Я слышал, не всем дают торговать здесь горячительным.
   А Хельга уже не слушала. Её будто подменили. Куда делась сонливость и пьяная вальяжность. Почти перестали трястись руки, выпрямилась спина. Она ещё морщилась и встряхивала головой, двигалась медленно, и её заметно покачивало, но мулатка напоминала кошку, проснувшуюся, потягивающуюся.
   И при этом она не сводила глаз с Катерины. Той наскучило прыгать. Видя, что никто за ней не наблюдает, она не очень решительно приблизилась и села за их стол. Налила себе вина.
   Ламбракис и Хельга на неё с любопытством поглядывали. А она прислушивалась к тому, о чём говорили.
   Наконец, Хел уставила руки в бока, отвела локти назад, потянулась, сощурила глаза и протянула тихо и нежно:
   - Ну что, корова, уши развесила, как её звать, Ламбракис, я всё забываю? Приличные люди, сударыня, - голос Хельги был ещё тих, но грек ухмылялся в предвкушении, а Катерина покраснела, - услышав, что беседа их не касается, вежливо уходят. Что сидим? Принесла извинения старшим и пошла вон.
   - Ещё чего, не дождёшься! - огрызнулась не очень уверенно новенькая, но подсобралась заметно и повернулась к Хельге лицом.
   - Слышал, Ламбракис? А ты говоришь, я строптивая. Да я сама кротость. Ну что будешь, извиняться?
   - Плевать я хотела на тебя! - сказала девица, при этом покосилась на грека.
   Хел рассмеялась своим гортанным смехом, который ничего хорошего для новенькой не предвещал. В следующее мгновение она размахнулась и отвесила Катьке оглушительную оплеуху, ещё одну. И ещё.
   Ламбракис сдержанно хохотнул.
   Щёки Катерины стали багровыми. Руки её вцепились в волосы Хел, но мулатка стояла близко и, захохотав, её оттолкнула. Клочки кудрей Хельги остались в кулаках девицы. Хел не подала и виду. Ухватила девицу локтем и прижала к столу.
   Грек ржал в голос.
   Хел посмотрела на него, нахмурилась. И отпустила девицу. Та переводила дикие глаза с Ламбракиса на Хельгу.
   - Ладно, я погорячилась, у меня плохое настроение. Дура я. А ты молодец, Кэт, уважаю, - сказала Хел, мрачнея и ненавидя сама себя, веселить Ламбракиса она не собиралась. - Как ты думаешь, Ламбракис, не стоит ли разбудить Гаврю? Вдруг он будет против, если пропустит открытие?
   Грек стал серьёзным, вытер слёзы. И скривился. Эта бестия называла Гаврю всегда не иначе, как Одноглазый, чередовала с "уродом", а то могла выругаться в его адрес и покрепче. А тут такая нежность. Но хозяин и в самом деле, может разозлиться, если проспит...
  

62. "Как рыбе зонтик"

  
   Месье Люк торопился. Он расстегнул сюртук, круглое лицо внеземельца раскраснелось от быстрой ходьбы. Люди нарядные, шумные стояли возле палаток. Цветочницы и пирожники уже сновали между ними. Товар раскупался быстро, и они с пустыми лотками бегом бежали за новой партией. Газетчики назойливо предлагали узнать, как можно быстрее, горячие новости в мире, дёргали за рукав и заступали дорогу. Месье Люк нетерпеливо от них отмахивался.
   Суетились совершенно бестолково и на причале. Даже больше, чем в самый первый день прибытия участников и зрителей, когда ещё не всё отработано и непонятно, сработает ли, как было задумано.
   "Этот крылатый красавец. Кто мог подумать, что он сложится пополам. И кто бы успел его потушить! Эти дирижабли, они горят как спички", - думал месье Люк, мельком оглядывая пирамиды из бочек с водой, сырые их бока курились паром на солнце.
   Месье Люк свернул на улицу, где палатки начали ставиться ещё до прибытия первого дирижабля. И здесь теперь слышался разноязыкий говор. Люди смешно обращались друг к другу на разных языках, понимали и не понимали, переспрашивали, принимались объяснять на пальцах.
   - Месье, скажите этому джентльмену, что он болван и ничего не смыслит в паровых машинах! - крикнул высокий горбоносый француз в серой мятой рубашке.
   - Пожалуй, я не буду этого делать, месье! А то он меня поколотит, - рассмеялся, запыхавшись, месье Люк.
   И посмотрел на его собеседника англичанина, стоявшего с раскрытым ртом и переводившего смеющийся взгляд с него на француза и обратно. Англичанин выставил руки ладонями вперёд и, отрицательно мотая головой, сказал на очень плохом французском:
   - Никого не хотеть убивать, месье, если только один раз. Немножко!
   И расхохотался.
   - Так это же всё меняет, мистер! - месье Люк взмахнул руками, как мельница, переходя на английский: - Он сказал, что вы чуть-чуть болван, только и всего, и в паровых машинах понимаете немножко.
   - Это прелестно! Аха-ха, ты назвал меня, Сен-Люк, чуть-чуть болваном, на два дюйма, - англичанин затараторил по-английски, показывал на пальцах два дюйма.
   Француз посасывал трубку и довольно усмехался в пышные усы.
   - Вы спасли меня, месье, - он легонько хлопнул по плечу Люка.
   Они, посмеиваясь, все трое пожали друг другу руки. Люк заторопился дальше.
   Палатки стояли очень тесно, прижимаясь боками друг к другу. Видно было, что многие из них втискивались и устанавливались в узкое пространство уже после того, как образовалась улица. Месье Люк нырнул в одну из них.
   - Я нашёл её, месье Форд, - торжественно заявил он, едва опустил за собой полог палатки. Он заговорщицки подмигнул и "сделал брови".
   Его белёсые бровки были очень подвижны и каждый раз, когда их хозяин удивлялся, они будто удивлялись тоже и делали стойку "домиком".
   В палатке, числящейся за капитаном судна номер девять под названием "Мечта", не было никого, кроме самого капитана. Он только что натянул высокие мягкие сапоги, надел широкое короткое пальто, замотал шарф. Распахнул пальто и проверил в кармане жилета бумажник. "Дурацкая привычка. Как будто ты собрался там, в небе, выйти на пару минут и выпить чего покрепче".
   На лбу его поверх тонкой лыжной шапочки были напялены очки. Капитан стал застёгивать пальто, чертыхнулся и отбросил оторванную пуговицу. Хмуро взглянул на месье Люка и буркнул:
   - Чрезвычайно рад за тебя, Люк. Кого нашёл?
   - Твою мулатку, кого же ещё, месье Егор?! - округляя глаза и переходя почти на шёпот, воскликнул француз, брови его при этом убежали опять вверх. - Всё, как ты и говорил, худа, смугла, зла и прекрасна. Не слышал, как она поёт, но если так же, как ругается, то всё сходится...
   Скарамуш разулыбался сразу, как только услышал про мулатку, пошёл навстречу месье Люку, раскинув руки. Обнял его.
   - Я тебя расцелую, Люк.
   - Не надо, пожалуй, месье Форд, - рассмеялся француз, пятясь.
   - Нет, я тебя всё-таки расцелую! - расхохотался Скарамуш, отпуская его и переходя на прежний официальный тон: - Вы не представляете, какую прекрасную новость мне принесли, месье Люк. Хельга нашлась, я бы хотел видеть её прямо сейчас.
   - Хм, не надо прямо сейчас, она пьяна и в плохом настроении.
   - Хельга всегда пьяна и всегда в плохом настроении. Расскажите же, где она?
   Скарамуш продолжал с улыбкой смотреть на месье Люка, застёгивался и машинально принялся нащупывать только что оторванную пуговицу.
   - Она у грека Ламбракиса. Давайте, я скажу Леоне, и она пришьёт вам пуговицу, месье Форд.
   - Что вы, дорогой месье Люк, это плохая примета! Чёрт с ней, с этой пуговицей. Мне через два часа в небо, - усмехнулся Скарамуш. - Сойдёт. Главное, чтобы аккумуляторы не подвели, а то сяду на голову толпе.
   - Но... - растерянно протянул француз, - вы меня пугаете, надеюсь, вы всё рассчитали! И эти ваши... не подведут.
   - Если бы я умел это рассчитывать, дорогой месье Люк, цены бы мне не было! Но Бедолага умеет.
   - Э-э, Бедолага?
   - Просто хороший человек, - коротко ответил Скарамуш, напялил очки и, невозмутимо глядя сквозь рыбьи стёкла, добавил: - Однако пора.
   Месье Люк покачал головой:
   - Я беспокоюсь за вас. Неужели нельзя было придумать что-нибудь обычное, месье Форд? Всё-таки это даже не в море выйти в шторм, это небо. - Он уважительно поднял указательный палец. - А вы... эх, очень уж экстравагантно, знаете ли, эти шары. И парус. Парус-то зачем?
   - Парус, как я понял из объяснений Бедолаги, нужен моему кораблю, как рыбе зонтик, месье Люк, вы правы.
   - Рыбе зонтик, - хмыкнул месье Люк.
   - Вот именно. Но Бедолаге не повезло, и он был ограничен условиями заказа. И первым условием было удивить толпу.
   - Стало быть, это даже не...
   - В семнадцатом веке был такой монах - Лана. Так вот этот монах и нарисовал это судно. Но судно не было опробовано. Мне захотелось его поднять в небо, Люк, такая малость. Я так и сказал Бедолаге: с меня причитается, если ты поднимешь эту затейливую штуковину в небо. У Бедолаги золотые руки и голова, месье Люк. А рискую, в конце концов, только я и никто больше. И перестаньте, наконец, кудахтать. Беспокоюсь-беспокоюсь... Всё будет хорошо, дружище Люк.
   - Несомненно, месье Егор, я непозволительно раскудахтался, - вдруг посерьёзнев, ответил месье Люк и покраснел. - Доброго неба и мягкой посадки.
   - С богом, - очень серьёзно ответил Скарамуш.
   И француз с удивлением посмотрел на него. Эти внеземельцы, вечно не знаешь, что от них ожидать. Откуда такая набожность.
   - Эта странная шапочка, месье, смею заметить, весьма необычна, у нас такие не носят.
   Скарамуш провёл рукой по голове и содрал шапку, подхватив слетевшие очки.
   - И правда, Люк! Благодарю. Хорошо ещё, что вещи не досматривают. Я бы попался точно, - рассмеялся он.
   Схватил кепи со складной кровати, заваленной вещами, спальными мешками и одеялами.
   Люк покачал головой и тоже рассмеялся. Этот человек всегда напоминал ему большого пса. Казалось, вот ты с ним смеёшься, и он весь открыт перед тобой, как на ладони, но стоит тебе чуть свернуть не туда, и ты пожалеешь об этой глупости. Что-то очень жёсткое проглядывало иногда в этом добродушном взгляде серых и одновременно настороженных глаз. Точно, как пёс. Всегда приходится помнить, что это доброе существо, виляющее хвостом, может тяпнуть, если вдруг окажется, что ты не друг.
  
  

63. Открытие регаты

   Шесть аэростатов поднялись в небо уже к полудню. Два самых отчаянных вышли на высоту первыми. Поплыли массивными грушами в сетках в сторону залива. Почти одновременно стали сбрасывать высоту.
   - Этим высота не страшна, - проговорил Игнатьев, глядя в бинокль Поля. - Оба имеют клапаны для сброса газа. Плохо придётся вон тому чудаку. Он здесь единственный на простом аэростате с мешками песка и даже без якоря.
   - Я слышал, как он ругался с парнями на причале, - кивнул Оленьев, задрав голову, придерживая широкополую шляпу. - Те не хотели его отпускать без каната.
   - Ну и дурак, - хмуро пожал плечами Поль. - Будет болтаться в своей ивовой корзине, или из чего она у него там. Вынесет в море.
   - Да, это он зря, - протянул Игнатьев.
   Стояли они на палубе "Севера". Оленьев долго рассматривал двигатель, винт, прохаживаясь мимо и глубокомысленно потягивая трубку. Полы плаща хлёстко шлёпали по голенищам сапог. Он задирал голову и разглядывал тушу дирижабля. Поль мрачно держался подальше от хрипевшего надсадно двигателя.
   - Эта рыбина мне нравится, хорошая рыба, - сказал Оленьев, не выпуская трубку из зубов, и тыкал пальцем в надутый баллон, - я бы её вылепил с головой Эола. Пойманный в сети, он будет хорош. Я не понимаю, чего они тянут. Уже три часа торчим здесь.
   - Спешит в нашем деле только дурак, - усмехнулся Игнатьев, - хорош же я буду в небе с обвисшими баллонами. Чтобы поднять в небо эту машину, нужно время.
   - Ты посмотри, ещё один чудак, - сказал Поль, - с вёслами. Нет, господин Игнатьев, вы невыносимо скучны. Посмотрите, какое буйство фантазии. Он что действительно надеется управлять шаром с помощью вёсел? Если я решу купить себе аэростат, он будет с вёслами, решено.
   - Почему нет? - пожал плечами Оленьев, он уже сидел на полу, навалившись на борт, приставив к глазу подзорную трубу, запахнув полы плаща вокруг сапог. - Холод собачий. Нет, Поль, я его понимаю. На шаре ведь летают одни глупцы. Правильно я говорю? А так сидишь себе в этой корзинке, раскуриваешь трубку, и гребёшь, гребёшь. Не забудь захватить плед, там должно быть ещё холоднее.
   Прозвучал сигнал гонга. Ударили быстро два раза. Потом сигнал повторили.
   - Пора, - сказал Игнатьев, подмигнув Оленьеву: - Всем покинуть корабль! Отчаливаем!
   - Удачи! - маленький француз совсем помрачнел.
   Он подошёл к открытому люку и озабоченно заглянул вниз.
   - Зачем вы затащили меня сюда, чёрт побери, как я теперь буду спускаться по этому обезьяньему приспособлению?! - пробормотал он, развернулся и стал осторожно нащупывать ступеньку трапа ногой.
   - Держись, Поль, ты мне нужен живым! У нас вечером партия в покер, ты надеюсь, помнишь об этом. Удачи, Игнатьев, - кивнул Оленьев, - я мог бы остаться с тобой.
   Поль с изумлением некоторое время взирал на Оленьева, потом покрутил пальцем у виска и исчез в люке.
   - Оставайся. Сегодня пробный полёт. А завтра разрешено только членам команды. Ты там не числишься, - ответил Игнатьев, закрыв люк за Полем, стал поднимать якорь.
   - И кто у тебя в команде? - крикнул Оленьев Игнатьеву, который уже свесился вниз и кричал что-то причальной команде. - Неужели сам Гавря?
   - Я один.
   Дирижабли стали подниматься в небо. Сигарообразные их туши дважды перекрыли тусклое солнце "Северу", пока он сам не поплыл вверх.
   - Ух ты, чёрт, махина, - покачал головой Оленьев, держась за борт. Справа поднимался огромный дирижабль, раза в два превышающий размеры "Севера".
   - С пушками, - крикнул Игнатьев, показывая на его лаковый роскошный борт с золотыми буквами "Ястреб", на орудийные порты. - Только по правому борту шесть орудий. Красавец. Четыре двигателя.
   - В программке сказано, что "Ястреб" из Ижевска.
   - Не знал, что в Ижевске кто-то дирижабль строит. А у некоторых не свои машины, случись что, семье выплачивать, - усмехнулся Игнатьев и помрачнел. - Да, к сентябрю обещают под Москвой большие гуляния и парад воздушных машин, поэтому сюда многие не полетели, чтобы туда уж наверняка попасть. Из Москвы прибыла только "Аврора". Воропаев, молодец, прилетел. Вчера его встретил, рассказал ему про то, как ночью оказался случайно свидетелем, посмеялись - месье Поль своим криком таки разбудил его, выпившего перед этим немало. Но разбудил! Воропаев сказал, что вроде как обошлось. Внутренний баллонет не задет. Но на открытии "Авроры" не будет...
   В этот момент дирижабль, поднявшийся на три корпуса выше, дал холостой залп из всех орудий. Толпа внизу взревела. Полетели вверх шапки, шляпки, заплясали подзорные трубы и бинокли, которые владельцы предусмотрительно не решились выпустить из рук. Парни на ходулях поймали шляпу и принялись её перекидывать друг другу. Девицы завизжали, когда один из них вдруг сильно пошатнулся, замахал руками и стал падать. Ходульщик упал в толпу, которая его с хохотом подхватила.
   - Он пьяный!
   - Да он еле держится на ногах, куда ему на ходули!
   Игнатьев встал у руля.
   - Смотри-ка, что там происходит? - Оленьев свесился по левому борту и смотрел вниз. - Ходульщик валяется в полный рост! Прямо на толпе! Вот это зрелище! Никогда такого не видел! Потрясающе! Словно упившийся циклоп!
   "Север" медленно набирал высоту, пар вырывался белым хвостом, ветер дул с залива, и белое облако закрыло вскоре землю. Оленьев молчал. И Игнатьев обернулся, взглянув на него удивлённо. Тот стоял немного на расстоянии от борта, вцепившись в край, вытянув шею. И качал головой. Оглянулся и, увидев, что Игнатьев смотрит на него, крикнул:
   - Нет, Поль зря ушёл, надо хотя бы раз подняться сюда, чтобы это увидеть своими глазами!
   Земля плыла внизу. Высота двести футов. Клочья облаков и пара, чёрный дым от двухпалубного гиганта слева и рыхлая дождевая туча на горизонте. Два чёрно-белых аэростата, один синий, три - серых полотняных простых, как рыбацкие паруса, один оранжевый... Игнатьев подумал, что это наверняка кто-то из знакомых пригнал аэростат.
   Две сливообразные туши дирижаблей поднимались снизу вслед, три уже дрейфовали, выпустив за собой пёстрые флаги-ленты регаты. Готовились покинуть причал ещё четыре машины. Пар и дым валили столбом. Стоял рёв двигателей. Крутились огромные винты.
   "Аврора" висела на приколе. И одинокий воздушный шар поднялся с земли с пассажирами на борту. За ним тянулся толстый канат к причальной вышке. Шар поднялся метров на пятнадцать и завис белым облачком. В корзине махали руками и шляпами пассажиры огромным задумчивым рыбам в небе.
   Вскоре шар стал спускаться. Пассажиры важно выходили, ступали на землю, неуверенно и покачиваясь. Громко рассказывали, как они побывали в небе. Какое всё маленькое на земле. А следующие торопливо забирались в корзину. Дамы придерживали юбки и шляпки, господа - цилиндры, перчатки и трости, дети плакали - им было нельзя.
  
  

64. Партнёры

  
  
   Ирина Александровна торопливо шла по коридору. Лицо её было решительным и растерянным одновременно. В гостиной ждал Иван Дорофеев. Неделю назад, на похоронах, молодой человек подошёл к ней и стал говорить. Дождя уже не было, но под деревьями капли с листьев сыпали и сыпали, стучали по зонту. Разъезжались экипажи, развозя приехавших проститься с Михаилом. Уже почти никого не осталось, рядом были только Наташа и старый Пётр Ильич, сгорбившийся и поникший.
   Слова Дорофеева доходили до Ирины будто издалека. Школьный друг Игнатьева, она, конечно, его узнала. Да, она помнила, что Михаил взял его на службу. Потом вспомнила, как Михаил ей рассказывал незадолго до своего ранения, что решил ввести молодого человека в дело. Сделал это, как всегда он говорил о семейном деле, коротко и с тем лишь, чтобы поставить её в известность. Она тогда удивилась, но как обычно не стала вникать в подробности.
   Иван, чопорный, со своим смущённо-серьёзным лицом, очень продрогший, глухо говорил ей:
   - Примите мои соболезнования, Ирина Александровна. Такое несчастье. Господин Игнатьев стал для меня в последнее время как отец. Но всё-таки я вынужден просить вас уделить мне время. В ближайшие дни, как только вы будете готовы принять. Мне очень жаль, что я обращаюсь к вам с этой просьбой при столь трагичных обстоятельствах. Поверьте, мне бы не хотелось тревожить вас, но дело требует вашего участия. Поскольку... - тут Дорофеев подоткнул растерянно очки и покачал головой: - Больше некому. Прошу прощения, что причиняю вам боль, Ирина Александровна, - взмолился он вдруг, машинально приложив руку к груди, увидев, как дрогнуло её лицо. - Но ваша семья может понести серьёзные издержки, если некоторые бумаги не будут подписаны вовремя.
   Ирина кивнула, устало подумала, отчего он выбрал такой момент. Но он слишком молод, да, к тому же, действительно, в конторе могло возникнуть что-нибудь безотлагательное.
   - Да, конечно, позвоните через неделю, Иван. Прошу меня извинить за отсрочку.
   И вздохнула с облегчением, когда он отошёл.
   Сегодня он позвонил с утра, представился, напомнил, что просил принять его. Ирина с болью подумала, что так хотела бы, чтобы в эту минуту рядом был сын. Ведь она в делах верфи не смыслит ничего. Раньше рядом с ней был Михаил. И казалось, что так будет всегда.
   - Здравствуйте, Иван, - сказала Ирина, войдя быстрым шагом в гостиную.
   Дорофеев стоял у окна. Он впервые был в доме Игнатьевых. По пути в гостиную, следуя за молчаливой служанкой, он мельком отметил про себя добротность и продуманность самых мелких деталей, что здесь не гнались за модой, но и не увязли в чопорности и громоздкости старины. Газовые рожки настенных бра, тяжеловесная трубка телефона на столике, на лестнице, между вторым и первым этажами, лёгкая французская пара из оттоманки и столика на витых ножках перед французским окном в сад, старинный большой диван, два больших мягких кресла в углу, огромная люстра.
   Рисунок стен и обшивки мебели объединял общий нежно-зелёный тон с мягким золотистым тиснением, создавалось необъяснимое ощущение уединения и солнечности, что было удивительно при таких плотных и тяжёлых шторах.
   Доносились звуки музыки. Но были они робкие и разрозненные, словно музыкант был не уверен, хочет ли он вообще играть. Или не умел сыграть то, что было у него на душе.
   Дорофеев вновь пожалел, что пришёл так скоро после похорон хозяина этого дома.
   Быстро обернувшись, он подошёл к Ирине:
   - Доброе утро, Ирина Александровна. Кажется, дождь прекратился. Очень холодная весна в этом году.
   - Да, действительно, холодно. В прошлом году в это время стояли такие тёплые вечера, - Ирина пригласила присесть, прошла и села в то кресло, которое позволяло ей оказаться спиной к свету. - Как поживает Маргарита Николаевна?
   - Спасибо, всё хорошо. Дела в пансионе занимают всё её свободное время. Знаете, все эти споры и выяснения отношений между жильцами, ремонт труб и чистка дымоходов, всё это непростой труд. Но это приносит неплохой доход. Раньше я помогал ей. Теперь же мне всё реже удаётся даже просто зайти к ней пообедать.
   Ирина улыбнулась. Да он совсем далёк от всего, о чём сейчас рассуждает, Дорофеевой совершенно точно приходится управляться самой. Вслух же она сказала:
   - Семейное дело отнимает много сил и времени, вы правы, Иван, и это замечательно, если Маргарита Николаевна находит в вас помощника. Я так поняла, что вы собирались поговорить со мной о верфи.
   Иван подался вперёд, выпрямив спину и поправив очки своим любимым коротким жестом. Он опять думал, с чего начать. Несколько договоров требовало подписи владельца. Владелец мёртв, преемник болтался, чёрт знает где. Оставался он, как партнёр, и Ирина. Знала ли о его партнёрстве Ирина? Как она вообще к этому отнеслась, к тому, что он получил долю в семейном деле Игнатьевых? Знала ли она, что ему через несколько дней полагается отбыть в Китай? Если не знала, то он бы и не хотел ставить её в известность, он бы с удовольствием остался здесь. А филиал заморозил бы до лучших времён. Но для этого надо, чтобы он был необходим здесь. Чтобы она отказалась от вмешательства в дела и предоставила это ему.
   - Совершенно верно, Ирина Александровна, - ответил Иван, - я хотел с вами обсудить договора по поставкам листового металла и закупку древесины. Количество того и другого на складах уже недостаточно. Но принять решение единолично не имею право, поскольку всего лишь партнёр. Мне требуется также ваше согласие. И я бы предложил сократить выпуск судов на время. Наши доходы не так велики, пожар уничтожил пять судов и верфь, потери приходится возмещать.
   Ирина ошеломлённо слушала. Как она может дать согласие на то, о чём не имеет представления. Сократить выпуск судов... количество листового металла... Как можно сократить выпуск судов... Тогда через некоторое время нечего будет продать. Потом пойдёт о них слава, что они не справляются с последствиями пожара...
   - На самом деле, не нужно бояться уменьшить производство, - разглагольствовал Иван, воодушевлённый молчанием Игнатьевой, - спустив на воду пять судов в счёт сгоревших, мы получим неплохую сумму за них по договорам и будем иметь возможность восполнить нехватку железа и древесины.
   Ирина кивнула. Однако всё ещё молчала. Озадаченный Иван потёр переносицу, поправил узел шейного платка. Он надеялся, что убитая горем Ирина, к этому моменту уже произнесёт нужное ему "Иван, возьмите всё на себя..." или что-то вроде этого.
   - Иван, - сказала Ирина, - подготовьте мне документы для изучения и оставьте в кабинете мужа. Я постараюсь приехать в контору в ближайшее время. Завтра, самое крайнее, послезавтра.
   - Хорошо, сударыня, - ответил Дорофеев, проворчав про себя "вот чёрт", потому что кабинет Игнатьева он собрался занять сам, улыбнулся про себя "сам виноват, не беги впереди паровоза", как говорил отец. - Так и сделаем. Буду ждать вашего решения.
   Иван встал. Пошёл к выходу, однако, в следующую минуту повернулся.
   - Забыл сказать, что на следующей неделе я должен выехать в Китай и заняться там делами, связанными с открытием филиала фирмы. Поезд отправляется во вторник.
   "Разве я могу не сказать. Завтра она примется изучать документы в конторе, Бобрин принесёт ей чай, кто знает, что он наговорит. Нет уж, лучше я сам скажу". Иван выглядел уставшим.
   - В Китай? - переспросила Ирина. - Просто удивительно, как всё не вовремя. Да, я помню, Михаил рассказывал о своём решении открыть филиал.
   Голос её дрогнул. "Хочется исчезнуть. Да-да, я знаю, Миша, я не должна", - подумала она.
   - Конечно, Иван, если это запланировано.
   Дорофеев молча смотрел на неё. Ждал. Вид у неё был беспомощный, но, как ни странно, она всё-таки неплохо держалась.
   - Может быть, - проговорил он нерешительно, - отложить, заморозить открытие, заказов ещё нет, только договор с Артемьевым. Но вы могли бы написать ему, это старый друг господина Михайлы Андреевича.
   Ирина внимательно его слушала. "Да-да, Артемьев, Савва Артемьев. Написать письмо было бы самым простым сейчас, когда я не в состоянии утром вспомнить, что было вечером, какой сегодня день, потому что у меня в голове только один день, Миша. Когда ты перестал дышать... Но я не должна забывать, что на мне ответственность за будущее... Наташи и Мити. Не должна". Она быстро вскинула голову и ответила:
   - Мы всё это обсудим, когда я ознакомлюсь с документами по открытию отделения. Где вы говорите, оно должно открыться, в Пекине?
   - В Харбине, сударыня, - ответил неохотно Иван.
   Он изучал с удивлением её отчаянное лицо, оно вызывало уважение и странное желание помочь, быть на её стороне. "Митька, чёрт возьми, тебе пора явиться домой и заняться своим делами", - думал Иван, продолжая говорить:
   - В Харбине находятся деревообрабатывающий цех господина Артемьева. Там же откуплено помещение для конторы недалеко от речного порта. Так же велись уже переговоры о покупке заброшенной верфи в очень неплохом состоянии по рекомендации Саввы Петровича.
   - О-о, - удивлённо протянула Ирина, - работа проведена большая.
   - К сожалению, да, сударыня.
   - Почему же, к сожалению, Иван Ильич?
   - Потому что, - флегматично ответил Дорофеев, - если остановить дело с открытием филиала сейчас, неизвестно, возможно ли будет впоследствии возобновить контракт с Артемьевым. Это, прежде всего, деловой человек, мне пришлось пообщаться с ним по телефону, думаю, он не будет долго ждать, заключит договор с другой конторой.
   - Вы правы, - задумчиво сказала Ирина, - кроме того, это мечта Михаила - открыть отделение в Китае. Мне бы хотелось, чтобы у нас всё получилось, Иван.
   Она вдруг улыбнулась. И протянула руку по-мужски, для рукопожатия. Дорофеев улыбнулся в ответ, пожал протянутую руку и сказал:
   - Значит, буду готовиться к отъезду. До свидания, сударыня.
   - До завтра, Иван. Завтра я буду в конторе, - кивнула Ирина.
   Дорофеев распрощался у ворот с общительным стариком садовником, вышел на улицу, постоял, решая, взять ли ему экипаж или пройтись пешком. У него было странное ощущение. Будто он целую неделю провёл в тёмной душной комнате. Но вот, кажется, шторы раздёрнуты, в комнате стало светло, ему не очень нравится обстановка и то, где он находится. Но он рад, что, наконец, стало просто светло, а остальное, пожалуй, сейчас не важно.
  
  

65. Об опекунстве и путешествии

  
   Ледяной пол, гнилая солома и темнота. Воняло отхожей ямой в углу, в полу. Свечи, выданной на две недели, хватало ненадолго. Тётки ругались, иногда дрались. На визг и ругань тогда открывался со скрежетом светлый прямоугольник двери, кого-то уводили. Опять становилось тихо. Только раздавались на всю камеру стоны и кряхтение старой, противной Любки. Торговка краденым, хвастливая и злая, держала новенькую возле себя. При этом заставляла спать рядом, спина к спине, так теплее, зато не давала её в обиду и отбирала только две трети хлеба.
   Когда Полю вызвали на свидание с сестрой в очередной раз, девочка долго щурилась, оказавшись на свету. Кабинет был небольшим и мрачным. Узкое окно без штор пропускало мало света. Солнечный весенний день напоминал о себе только рассеянными серыми пятнами на полу, в окно же была видна каменная стена здания напротив, почему-то без окон. Голова кружилась, голоса раздавались будто издалека. От Саши, стоявшей рядом, пахло чем-то вкусным, хлебным, и Полина сглотнула слюну. С вялым удивлением она разглядывала кабинет начальника тюрьмы, его самого. Отводила быстро взгляд, когда полицейский скользил по ней чёрными, похожими на жуков, глазами.
   Однако до неё самой почему-то никому не было дела. Говорил больше долговязый господин Дорофеев, и Поля всё не могла понять, почему он здесь, рядом с сестрой. Саша сегодня была в новом платье. Строгое, тёмно-синее, с высоким воротничком-стойкой, оно очень шло к синим глазам сестры, оттеняло белизну кожи и рассыпанные редкие веснушки на скулах. Поля цепко охватила быстрым взглядом и перчатки, и небольшую сумочку, вышитую бисером, и шляпку, и ботинки на каблуке. Даже волосы были забраны по-другому, очень тщательно собраны и заколоты в шпильки. Это была не та Саша, совсем не та, чужая, её взгляд был равнодушным и вскользь. Однако, когда их глаза встретились, Полина успокоилась. Словно тёплый мамин старый джемпер оказался на плечах. "Согревательный", как они называли эту растянутую, вылинявшую кофту из козьей шерсти.
   - Вы должны быть благодарны господину Дорофееву, сударыня, - встал из-за стола толстый человек в форменной одежде с галунами, его глаза-жуки равнодушно бегали по лицу Полины, когда он к ней обратился: - Надеюсь, вы будете благоразумны и станете следовать наставлениям своего опекуна и сестры. В следующий раз, если таковой случится, каторги вам не миновать. А то и чего посерьёзней.
   Он ещё долго рассуждал о долге гражданина перед обществом. Полина за это время изучила его ботинки, пол вокруг и ножку стула. Под ножкой стула застряла обёртка от мятного леденца. Такие ей покупала Саша, когда получала деньги за неделю. И один раз - Рыжий.
   "Неужели начальник тюрьмы тоже любит мятные леденцы?" Полина представила, как начальник тюрьмы перед приёмом их достаёт мятный леденец, разворачивает бумажку и кладёт в рот конфету.
   "Леденец ведь так быстро не съешь", - подумала Полина, представив, как этот напыщенный господин катает быстро-быстро леденец за щекой, пытается раскусить, понимает, что не тут-то было, и не знает, куда его деть. Девчонка вдруг прыснула со смеху. Её глаза пробежали по уставившимся на неё недоуменным лицам начальника тюрьмы, Дорофеева, Саши.
   Саша смотрела на неё с испугом. И до Поли вдруг дошло, что всё очень серьёзно и что она сейчас может отправиться назад, к старой Любке. Девчонка быстро и очень низко опустила голову.
   Стали прощаться. Дорофеев заверил начальника полиции, что такого впредь не повторится, Саша молчала, а Полина злилась - зачем этот длинный обещает за неё. Дорофеев вышел первым, за ним заторопилась Саша, ухватив крепко за руку Полю.
   Они, наконец, вышли в тёмный коридор с закопчёнными, грязными стенами и отправились к выходу. Саша быстро обняла сестру, в этом движении было столько тепла, что у Поли вдруг брызнули слёзы.
   - Иван снял для нас новое жильё, Поля, - прошептала ей Саша, - он сделал мне предложение. Мы скоро все уедем в Китай. Помнишь, мы с тобой мечтали ехать куда-нибудь далеко-далеко на поезде? Я тебе всё расскажу, как только мы останемся одни.
   - Он уйдёт? - спросила еле слышно сестра.
   - Уйдёт, - ответила глазами Саша.
  
   Две маленькие спальни, гостиная и кухня. Было очень уютно и чисто. Комнатки заставлены старой мебелью, разношёрстной и разноцветной, но крепкой и не разваливающейся от прикосновения на части. Небольшие мягкие коврики лежали перед креслами, диваном в гостиной и кроватями в спальных комнатах. Старые выцветшие бархатные шторы были тяжелы и пыльны, но здорово глушили звуки, отчего казалось очень уютно. На стене в гостиной висели пруд, заросший кувшинками, и мост через деревенскую речку с мельницей на заднем плане. В спальне Поли стояла узкая односпальная кровать, застеленная стёганым одеялом. На стуле лежали новые чулки, висело шерстяное платье, серое в голубую клеточку.
   Саша попросила Полю примерить новое пальто. Она покрутила перед собой оглушённую и притихшую сестру, деловито согнула ей руку и оценила, не короток ли рукав, а сама всё заглядывала в глаза. Будто отыскивала в них ту прежнюю Полю, шумную и открытую, с которой всегда знаешь, что она думает вот сейчас, в эту самую минуту. Но на лице Поли гуляла растерянная усмешка, глаза не хотели откликаться на взгляд сестры и убегали от него будто испуганные мыши.
   Поля видела, как сестра отвела взгляд. Такая горечь промелькнула на лице Саши, что Поля чуть не бросилась сестре на шею как раньше. Так её было жаль, худую, какую-то постаревшую. Жаль из-за её этого взгляда, который она иногда бросала на Дорофеева, молчаливо застывшего в углу дивана. Взгляда, который ужасно не нравился Поле, не шёл сестре и вызывал жалость.
   А Саша уже сказала ей снимать пальто и стала накрывать стол к чаю. Поля ушла в свою спальню.
   "Мы все здесь как собаки побитые, - подумала отчаянно Саша, зажав пузатую, в красных горохах, сахарницу. - Ни одного счастливого лица. А Полю ведь вытащили из тюрьмы. Я... да я должна быть на седьмом небе от счастья. Госпожа Дорофеева. Бог мой, как я его ненавижу. А он... уж он-то... Но как он жалок, это его самодовольное лицо... пытающееся скрыть, что он... удовлетворён, как он любит говорить. А я, чем я отличаюсь от него? Я ужасно боюсь снова увидеть Полю за решёткой и вновь и вновь улыбаюсь ему. Как Поля на меня сейчас посмотрела... Она здесь одна... живая".
   Саша механически доставала чайные чашки из шкафа. Стала распаковывать свёртки, которые принёс Иван. Сливочное масло, свежий хлеб из булочной напротив, кексы с изюмом - он их любит, полфунта сахара.
   За ту неделю, что они провели вместе, устраивая через адвоката семьи Дорофеевых опекунство Ивана над Полей, он часто бывал здесь. Неизменно приносил с собой что-нибудь к чаю. А как-то раз принёс сырую курицу. Саша молча отложила свёрток с курицей в сторону и стала наливать чай. Иван выпил чаю и, краснея, сказал, что у него сейчас дела в конторе, а потом он зайдёт к ней пообедать.
   - Да-да, конечно, - ответила она.
   Унесла курицу в кладовую. Здесь стояли две пустые корзины, только в одной имелось полведра картошки, немного моркови и лука. Рядом на полке стоял куль с мукой. Саша пожала плечами, подумав:
   "В доме шаром покати. И денег просить не хочется. Мука, правда, есть. Если сделать суп-лапшу, которую варила мать в самые лучшие дни, и которую мы все любили? Потому что в него больше ничего и не требуется, ну если есть, то лук, морковь, а то и хлеба можно накрошить, или грибов. Так и сделаю".
   На следующий день она замесила тесто на лапшу, раскатала тонко, скрутила в колбаску, нарезала. Почистила и порезала морковь и лук, сложила всё в кастрюлю с кипевшей давно пол тушкой курицы. В конце бросила тонко нарезанную лапшу. Подсушила гренки с чесноком. Суп получился густым, как они любили с Полей, чесночный дух смешался с мясным.
   Когда пришёл Дорофеев, Саша с улыбкой пригласила его к столу.
   - Этот суп мы варили обычно из одной лапши, а тут целая курица. Это слишком много, и я половину оставила на завтра. И даже этого слишком много, хватило бы и четверти.
   Иван растерянно посмотрел на неё, покраснел. Конечно, они жили очень бедно, а он притащил эту курицу. Почему ему пришла в голову идея, что им надо вместе обедать? Он не знал, что сказать. Густой, наваристый суп Ивану показался очень вкусным.
   - А недурно, - откинулся он на спинку стула, съев первую чашку супа.
   И попросил вторую.
   Вечером он ушёл, поблагодарив за обед. Он неизменно уходил вечером домой, будто подчёркивал, что в роли просителя он уже не будет никогда.
  
   Полина сегодня проспала весь день, забравшись под покрывало и свернувшись калачиком. Проснувшись, надела на босые ноги новые ботинки и стала бродить по пустой квартире. Девчонка будто вытянулась и повзрослела за это время. Она стала сутулиться и сводить неловко плечи. Но старое платье лишь подчёркивало ещё больше длинные ноги, оголившиеся по колено, и тощую длинную шею. Волосы, которые Саша вчера заплела ей в косы и уложила корзинкой, распушились и весёлым пушистым венчиком торчали вокруг головы.
   Полина заглянула в пустую спальню Саши. С любопытством оглядела гардероб сестры, по-прежнему состоящий из одного "приличного" платья, которого сейчас и не было на месте. Девчонка придирчиво скользнула глазами по кровати, по стулу возле кровати - с дырявым чулком и полотенцем, но нигде не обнаружила признаков Дорофеева. Покраснела и быстро вышла, представив, что это в её комнату заглядывает кто-то, а подглядывать - самое последнее дело.
   Вернулась в гостиную. Наткнулась вот уже в третий раз на старое продавленное кресло, выставившее будто назло свои скрюченные подлокотники в проход. Она пнула его. Кресло встало боком, перегородив проход совсем. Поля запыхтела, выправляя его. Попятилась и упёрлась спиной в косяк. Увидела, что перед ней стоит этот тип, который снял им квартиру. Иван Дорофеев. В сером костюме, с золотой булавкой, как водится у этих важных господ с центральных улиц. С длинным лошадиным лицом и холодными руками. Иван вчера подал ей руку, когда они выходили из экипажа, приехав из тюрьмы. "Как Саша с ним спит. Конечно, она с ним спит. Как говорила старая Любка в камере: "Что тут такого, это жизнь, но самое противное, когда у мужчины холодные руки".
   Иван увидел насмешку в светлых глазах девчонки, но сказал:
   - Добрый вечер, Полина. Разреши, помогу.
   - Здравствуйте, господин Дорофеев, - и в голосе её тоже слышалась неприкрытая насмешка.
   "А что ты хотел? В тюрьме хороших манер вряд ли прибавится. Да и были ли они у неё".
   Иван поставил кресло на старое место. Прошёл в маленький зал и сел на диван. Посмотрел на старые настенные часы с боем. Но бой, похоже, не работал, потому что часовая стрелка дёргалась нервным тиком на восьми часах, минутная же застыла на двенадцати.
   Скоро должна прийти Саша.
   Иван с досадой поморщился. Они так и не поговорили с матерью. И Саша продолжала работать в пансионе. Его взгляд скользнул по нелепым голым ногам Поли в ботинках. "Ребёнок совсем, и уже побывала в тюрьме. Всё-таки как по-разному распределяются в этом мире судьбы и доли... - Иван уставился взглядом в окно, привычно погружаясь в философские эмпиреи, но девчонка по-прежнему маячила на пороге своей спальни и вызывала жалость. - Надо бы отдать её учиться в какую-нибудь закрытую гимназию для девочек. Кстати, это мысль. Строгое воспитание ей пойдёт только на пользу. И оградит её от старых знакомых".
   Иван снял очки и потёр глаза. Без очков он выглядел беспомощным.
   В этот момент дверь открылась. Саша вошла, увидела Полю и улыбнулась. Та вдруг бросилась к ней, обхватила руками, как раньше, и сказала:
   - Хорошо, что ты пришла!
   Саша прихватила её и покружила. Раньше, когда Полина была маленькая и плакала, она часто просила сестру покружить её. Потом ходила, пошатываясь, и смеялась "я пьяная".
   - Как же ты исхудала, лёгкая, будто пёрышко. Сегодня очень тепло. Цветёт акация.
   - Я пойду, погуляю?
   - Конечно, иди, - рассмеялась Саша, встретившись взглядом с Иваном и быстро отведя глаза.
   Поля убежала к себе, принялась там шебуршать, что-то уронила.
   - Я, как опекун, против того, чтобы она одна гуляла, - вдруг сказал Иван, - не пристало столь юной особе гулять одной.
   В спальне затихли.
   Саша молчала. Этого стоило ожидать. Улицы рабочего посёлка это вам не улицы центра города. Здесь совсем другие законы.
   - Кроме того, - продолжил Иван, - надо подыскать Поле хорошую школу.
   - Ты же говорил, что придётся поехать в Китай, - глухо возразила Саша.
   - Это ничего не меняет. Мы и поедем. А Полина будет получать образование.
  

66. Игра

  
   Дирижабли неторопливо заходили на круг, снижались. На ясном небе не было ни облачка, и лишь со стороны залива виднелись редкие перистые облака и торжественными кулисами на горизонте чернел лес. На вышке с громкоговорителем гремел в рупор охрипший Орлов в охотничьем заячьем полушубке и шапке с пером и кисточкой, будто он только что вернулся с охоты в родной тверской губернии, не меньше. Он торопливо называл друг за другом дирижабли и их владельцев:
   - ... самые отважные завтра поднимутся в небо. Делайте ваши ставки, господа! Запоминайте наших героев. Номер первый - дирижабль "Ястреб", владелец Гай Петровский. Номер второй - дирижабль "Марракеш", владелец Амир Шараф Мухаммед Сулейман эль Дин. Номер третий - дирижабль "Север", капитан Дмитрий Игнатьев. Номер четвёртый - "Жозефина" капитан Жан Бланкар. Пятый номер - дирижабль "Аврора", владелец Воропаев Андрей. Шестой номер - дирижабль "Быстрый", владелец Курицын Пётр. Седьмой номер - машина под названием "Афалина", владелец Юха Турунен. Под восьмым номером - дирижабль "Новгород", владелец Михайлов Семён. Девятый номер - дирижабль "Мечта", владелец Иванов Алексей...
   Аэростаты наперебой катали желающих. Гуляющие в небе перекрикивались, складывая рупором ладони:
   - Качает, как в море!
   - Далеко не уплывёшь в этом море!
   - Ты сколько отдал за проезд?
   - Пятьдесят копеек!
   - Как сговорились! А на том, первом, шаре так и катают бесплатно!
   - Не скупитесь, сударь! - крикнул, смеясь, парень, владелец аэростата. - Когда вы ещё прокатитесь на шаре? Их скоро совсем не будет. Видите, какие гиганты идут на смену!
   Капитанам каждому была определена своя высота. Дирижаблям следовало держаться её и дефилировать там, по возможности реже пересекаясь с другими машинами. "Во избежание столкновений и опасных ситуаций", - повторял Орлов, вручая номера и напутствуя.
   Они и держались. Некоторое время. Первой нарушила табу "Афалина". Турунен плавно снизился, на хорошей скорости миновал немца на дирижабле с носом нарвала. Заметно снизил ход возле машины под четырьмя сферами. Перебросился парой слов с капитаном судна.
   Игнатьев издалека тоже разглядывал этот дирижабль.
   Все проявляли к нему явный интерес. Машины проходили близко, сбавляя ход, парни свешивались через борта и кричали, спрашивали у капитана что-то, отходили.
   Игнатьев тоже прошёл вплотную, разглядывая странные, будто бумажные, баллонеты, косой латинский парус, изящную небольшую гондолу. Но капитана он так и не дождался. Тот нырнул куда-то вглубь корабля, то ли в машинную часть, то ли в каюту, которая, сколько не пытался увидеть Игнатьев, не выступала над бортом.
   Зато с Туруненом они обменялись приветствиями, и Игнатьев крикнул:
   - Сегодня буду ждать вас, Юха, приходите!
   - Хорошо, - рассмеялся тот...
  
   Игнатьев причалил третьим, как и стартовал. Под брюхом двух машин, севших на якорь раньше, толпились зеваки. Все встречающие были сильно навеселе, и капитана "Новгорода" уже пытались качать на руках. Подхватили и подбросили. Уронили. Принялись поднимать и отряхивать. Мелькало злое красное лицо капитана.
   Второй капитан, на "Ястребе", и не думал торопиться спускаться. Он сел в широкое кресло на палубе, принялся рассматривать снижавшиеся медленно дирижабли и крикнул Игнатьеву, когда "Север" стал скользить мимо его борта, затягиваемый причальной командой на своё место:
   - Советую не торопиться спускаться на землю, сударь! Душу вытрясут, а заодно и карманы обчистят!
   - Приземление обещает быть жёстким! - рассмеялся в ответ Игнатьев.
   Орлов на своей вышке тем временем отхлебнул жидкости из походной фляжки, перевёл дух, расслабил шейный платок и в этот самый момент взорвался бурной тирадой в честь устроителей регаты братьев Бариновых.
   Капитан "Ястреба" белозубо рассмеялся и показал на уши, что ничего не слышит.
   Оленьев же, по-прежнему вцепившись в борт, мрачно покачал головой:
   - Ай-яяй, боюсь, капитан "Новгорода" может не досчитаться зубов и получить перелом рёбер из-за своего нежелания участвовать во всеобщем ликовании! Господин Петровский, если не ошибаюсь?
   - Да, сударь, именно! - расхохотался Петровский, привставая в кресле и показывая большим пальцем правой руки одобрение то ли тому, что тот капитан напрасно дичится и наверняка пострадает из-за этого, то ли тому, что Оленьев не ошибся, и он таки Гай Петровский.
   Был Петровский невысок, жилист, неулыбчивое лицо его то и дело кривилось от язвительной насмешки. Он коснулся рукой кепи и опять уселся в кресле с подзорной трубой, наставив её на приземляющуюся "Афалину".
   Покидать дирижабль так быстро Игнатьев и не собирался. Дел было полно. Едва парни из причальной команды дали отмашку "готово", он стал торопливо расчищать палубу. Сгребал разбросанные вещи в охапку и распихивал их в сундуки, прибитые к палубе, или уносил в каюту. Оленьев, глядя на него, снял шляпу и плащ, засучил белоснежные пышные манжеты рубашки. Огляделся и, схватив бухту троса, крикнул:
   - Куда это?
   - Это справа по борту!
   Они работали молча. Лишь иногда Оленьев спрашивал, куда что положить, но вскоре понял тактику - убрать всё с глаз долой. Мелочь - в сундуки, большие габариты - по правому и левому бортам.
   Игнатьев зажёг горелки, проверил уровни воды, масла, опять долго рассматривал сам двигатель, смазывал его, и так лоснившийся от смазки. Всё в нём казалось необычно, особенно линии корпуса, литого и мощного при таких малых размерах. Но Игнатьев вспомнил автомобиль Поля и усмехнулся, почувствовав удовлетворение, - они тут в своём старом-престаром мире, как его иногда называл Скарамуш, тоже что-то могут.
   Скарамуш... Когда вчера Леона сказала, что с ним хотят встретиться, он с радостью подумал о внеземельце. О встрече с кем может ещё говорить Леона, если она сама из них. А встретился с Одноглазым...
   Утром, не зная, что и думать, он перестал разговаривать с Леоной или отвечал односложно. Потом сухо ответил на пожелание удачи на открытии регаты. Очень тёплое пожелание. Заметно было, что Поль едва удержался, чтобы не высказаться по этому поводу:
   - Очаровательная мадмуазель Леона...
   Успел протянуть он, но встретил раздражённо прищуренный взгляд Игнатьева. Француз сделал губы трубочкой, улыбнулся и сказал:
   - ...давайте я вам налью ещё чашечку кофе. Этот сервиз с нимфами, Фёдор, посреди дикого поля, символичен. Что они могут, со своими тоненькими, нежными ручками, эти нимфы. Здесь нужны валькирии на их крылатых конях. И дров нарубить, и воды натаскать. Когда вернусь во Францию, первое, что я сделаю, это будет валькирия. Но у меня совершенно нет натурщицы скандинавского типа. Поэтому у валькирии будет лицо Турунена. Мы вчера, пока возвращались с причала, встретили его. Он заходил сюда, пока вы изволили спать, господин Игнатьев, э-э, или делали вид...
   - Турунен?! - опешил Игнатьев, уже повернувшись уходить. - Почему же вы мне ничего не сказали, не растолкали?! Я убью тебя, Поль!
   Он выпалил это с кривой усмешкой, обводя всех глазами. И расхохотался:
   - Впрочем, вряд ли вам это удалось бы, я здорово устал, к тому же, кажется, я перебрал с вином. Жаль!
   - Хм, ты прав, тебя было не разбудить, - невозмутимо ответил Поль, подавая с церемонным поклоном усмехнувшейся насмешливо Леоне кофе в миниатюрной пузатой чашечке на ножке. Чашечка неистово тряслась на блюдце. - Тремор по утрам, это плохо, Фиби. Всё-таки меня разобьёт когда-нибудь паралич. Ты когда-нибудь ухаживала за разбитыми параличом? Если я проведу ещё хотя бы один день в этом лагере, тебе пригодится твой опыт.
   - Нет, Поль, не ухаживала. Это как если бы ты перепил и утром сказал мне: "Фиби, я ничего не могу поделать со своим портмоне. Будь добра, делай с ним всё, что посчитаешь нужным"?
   - Ну-у, - задумчиво протянул Поль, посмотрев на меланхоличное лицо итальянки, - я бы положил портмоне под плед. Ты ведь знаешь, что ноги больного всегда укрыты пледом. Ты должна это знать, как иначе ты будешь ухаживать, - проворчал он, поставил свою чашку на стол и с королевским наклоном головы сказал Дмитрию: - Но что всё обо мне, Игнатьев, нам пора, мы поднимемся с тобой в небо. Ровно настолько, насколько хватит трапа.
   Они пошли по палаточной улице.
   За спиной слышно было, как Фёдор, безуспешно приглушая свой зычный баритон, говорил Полю:
   - Боюсь, тебе уже будет всё равно, дружище, хм... где твой портмоне. Поверь мне.
   - Должен же я хоть как-то получать удовольствие, - крайне доверительным тоном отвечал Поль, - когда я представляю себе, как какая-нибудь хорошенькая мадемуазель ищет на мне портмоне, меня бросает в дрожь.
   - Меня, признаться, тоже.
   Друзья сильно отстали. Потом решили завернуть к вчерашним знакомцам со шнапсом, крикнув Игнатьеву, что они присоединятся к нему чуть позже...
  
   Палуба постепенно очищалась. Перед открытием Игнатьев не успел навести порядок, и ему было стыдно перед друзьями за хаос, творившийся на дирижабле. Он смотрел, как Фёдор высоко задирает ноги, что перешагнуть бухту пеньковой верёвки, канат, приставную десятиметровую лестницу, которая лежала поперёк палубы. Здесь валялись: обычный корабельный трап, тюк шёлковой ткани, на случай, если придётся чинить баллонеты, две тёплые куртки, которые он сбросил по прибытии, сломанная доска от борта, в неё ударился при испытании якорь, множество инструмента, проволоки, металлических обрезков, валявшихся по углам. Которые он не увидел, когда собирался в путь, - ему тогда совсем не хотелось ничего делать.
   И только сегодня, после открытия, злость немного отступила. Небо, большие мощные машины вокруг, улыбающиеся люди и приветствия, приветствия отовсюду, знакомые и незнакомые лица, наполовину прикрытые очками.
   Игнатьев и Оленьев выдраили палубу. Солнце почти село. Уже зажгли масляные фонари. Причал же был весь в движении - снизу слышались голоса парней из причальной команды, рядом на неизвестном Игнатьеву арабском языке ругался капитан "Марракеша".
   Оленьев уже спустился вниз, долго стоял на земле, поднял голову и крикнул:
   - Земля качается! Возвращайся, тебе надо выспаться. Хотя, думаю, вряд ли сегодня удастся это сделать.
   - Здесь, по-моему, никто никогда не спит, - рассмеялся Игнатьев, - даже если спят, то на самом деле оказывается, что они лишь делают вид. Я скоро буду, ты здорово мне помог.
   Но уходить не хотелось. Игнатьев устало облокотился на борт и разглядывал соседей. Рядом стоявший марокканец был хорош. Роскошная, красного дерева, гондола, резные борта, на двухъярусной палубе с широкой лестницей имелись несколько кают, в открытые двери виднелись толстые ковры, зеркала и широкие кровати, по-восточному - с пологом. Тяжёлая красивая машина. Огромные баллонеты из натурального шёлка, плотного и самого высокого качества, выдержат, а скорость вряд ли будет. Гудели двигатели. Хлопала снасть на бортах - к ночи пошёл холодный йодистый ветер с моря.
   - Пусть завтрашний день принесёт нам удачу, - на плохом русском сказал ему капитан марокканца, проведя ладонями по лицу и воздев их к небу.
   Он вышел из каюты второго уровня, стоял на балконе и видел, что сосед давно смотрит на его дирижабль. Ему это доставляло удовольствие. Лицо его с аккуратно подстриженной бородой было красиво, по-восточному приветливо и непроницаемо одновременно. Игнатьев улыбнулся и поднял в приветствии руку:
   - Удачи всем нам!
   - Амир Шараф эль Дин, Марокко, - представился капитан.
   - Дмитрий Игнатьев, Россия, сударь.
   - Ночью неизвестные на "Авроре" прокололи баллонеты, - сказал Амир Шараф, - будьте осторожны, господин Игнатьев. Оставьте на борту на ночь людей.
   - Спасибо. Наверное, так и сделаю сегодня, - улыбнулся Игнатьев.
   Амир эль Дин улыбнулся и кивнул.
   - У меня дела, прошу прощения, господин Игнатьев.
   - Удачи в делах, месье!
   Они раскланялись, насколько это было возможно стоя у бортов своих дирижаблей.
   И разошлись. Игнатьев стал спускаться, при этом подумав, что марокканец прав, и неплохо было бы сегодня заночевать на "Севере".
   Вернулся в лагерь он поздно. Ярко горел костёр, но никого не было возле него. Слышались приглушённые голоса из палатки Оленьева, иногда тишина взрывалась сдержанным смехом. Палатка светилась изнутри, полог был откинут, и виднелись люди, сидевшие за столом. Ковром застелен пол палатки. В углу топилась походная печка. Свечи и два канделябра стояли на столе. Золото и ассигнации лежали между канделябрами.
   Поль, одетый по вечернему во фрак, взглянул коротко на вошедшего.
   - Вильке привёз новую игру. Мечите банк, Вильке.
   Марк Вильке, рыжий, веснушчатый и с нагловатым взглядом серых небольших глаз, восседал во главе стола. На нём были клетчатая серо-коричневая двойка, зелёный жаккардовый жилет, белоснежная рубашка. Под выпирающим сильно вперёд подбородком пыжился пышный шейный платок. Вильке перекинул в правый угол рта сигару и воскликнул:
   - Приветствую, господин Игнатьев. Будете ставить?
   - Приветствую и я, господин Вильке. Пропускаю, - Игнатьев прошёл и сел в единственное пустое кресло за спиной у Оленьева, устало вытянув вперёд ноги.
   Оленьев, откинувшись в своём кресле к нему, тихо сказал:
   - Поставь по маленькой.
   - Я без денег, - усмехнулся Игнатьев. - Если только на удачу, последний рубль.
   - Банк, господа!
   Подвинув вперёд деньги, Вильке приготовился метать. Игнатьев обвёл глазами лица игравших. Поль сидел, откинувшись вглубь кресла, перед ним стоял бокал с шампанским, чашка кофе и не раскуренная трубка. Лицо его было будто сонным. Это значило, что маленький художник проигрывал.
   Фиби играла азартно и уже в долг. Меняла ставку, дважды уже стирала и писала мелом другую сумму, меньшую. Улыбнулась, встретившись глазами с Игнатьевым.
   Оленьев благодушествовал. Сидел, развалясь в кресле, улыбался, попивал из бокала шампанское. Справа от него лежали ассигнации. Здесь, видно по всему, игра шла нормально, можно и поблагодушествовать, усмехнулся про себя Игнатьев. Оленьев опять отклонился к нему:
   - Поль купил два ящика шампанского на французской стороне. Сказал, хватит пить...
   - ...это пойло. Да, я так и сказал, - буркнул Поль. - Вы помните, господин Игнатьев, у нас самообслуживание.
   - Прекрасно, я помню, - кивнул Игнатьев.
   Леона сидела возле Люка, слева от Оленьева. Игнатьев видел её профиль с волной волос, забранных в мягкий полураспустившийся узел, серёжку из капельки жемчуга, вырез платья, открывавший шею.
   Он видел, что вырез беспокоил Вильке. Глаза его то и дело беспокойно забегали посмотреть в него, вряд ли что-то видели, но неустанно возвращались. Оленьев иногда, полуприкрыв глаза, поглядывал на девушку. Поль тоже смотрел на неё, но это был другого свойства взгляд. Он коротко оценивал шею, плечи, иногда, забываясь, наклонял голову и взглядывал на грудь. Если её глаза встречались с его, он улыбался мельком и очень отстранённо. "Ничего личного, мадемуазель, ничего личного", - говорила эта улыбка. Леона лишь раздражённо и коротко усмехалась. "Будет лепить, он всегда забывается, это у него так называется. Сколько раз он уже попадал из-за этого в истории, - усмехнулся Игнатьев. - Или сделает новый кунштюк. Но она, и в самом деле, очаровательна сегодня".
   Настойчиво вспоминалось утро, но Игнатьев упрямо отводил взгляд от мягко улыбающихся ему глаз Леоны. Она иногда поворачивалась в его сторону, будто поправляла волосы, или что-то там в причёске. Ему становилось смешно на эту её хитрость. "Не поймёт, что изменилось. Но не могу же я ей сказать, что видел Одноглазого вместо того, кого ожидал. Может быть, она и имела в виду встречу с Гаврей. В конце концов, что я о ней знаю? Да ничего ровным счётом. Разве только, что она не глупа, да этот её спутник, месье Люк, интересная личность".
   Игнатьев посмотрел на месье Люка.
   Месье Люк играл спокойно и рационально. Ставил на одну карту сто франков и откидывался в кресле. Выражение его круглого лица было по-прежнему добродушным, а взгляд на удивление холодным. Он вдруг посмотрел на Игнатьева и подмигнул ему, и тут же опять стал серьёзным. Видно было, что руки банкомёта не дают ему покоя. Он покачал головой, но ничего не сказал.
   На улице послышались быстрые шаги. Крики. Кто-то бежал.
   - Человека убили! На причале драка!
   - Что за бред?! - воскликнул Поль.
   - Я ожидал чего-то в этом духе, - пробормотал Оленьев, вскочив, потому что дверь была у него за спиной.
   Леона и месье Люк встревожено переглянулись, месье Люк встал, но придвинутое близко к столу кресло, увязнувшее ножками в ковре, заставило его рухнуть назад.
   Вильке перекинул сигару в другой угол рта и промолчал, жёстко придавив пальцами колоду карт к столу.
   Игнатьева уже не было. Он бежал к причалу по тёмной улице, петляя по палаточному городу в темноте... 
  

67. "Ты как тут оказалась?"

  
   "Поля в закрытом пансионе..." - думала растерянно Саша. Она молчала и прислушивалась к звукам в комнате сестры. Там что-то происходило. Падало. Шуршало. Полина шмыгала носом.
   Глаза Саши и Ивана встретились. Саша раздражённо отвела взгляд и пошла к Полине. Но там вдруг всё стихло.
   Поля вышла из комнаты. В своём старом, порванном под мышкой и заштопанном вчера, платье, материном вязаном джемпере и дырявых ботинках на ноги без чулок. На лице девчонки играла кривая ухмылка. Нечёсаные волосы стянуты в хвост с петухами. Девчонка бросила вызывающий взгляд на сестру, на Дорофеева, задрала подбородок. Но губы вдруг скривились. Поля стиснула обтрёпанный и обвязанный розовой ниткой край джемпера. Слёзы были близко, опасно близко. Она быстро метнулась к двери и выскочила на площадку, хлопнув дверью. Побежала, перепрыгивая через ступеньку. Грохот её шагов в грубых ботинках быстро стих.
   "Нашла же..." - подумала Саша про материн джемпер, она его убирала в шкаф. Зачем? Затем, чтобы, если вдруг придётся встать и уйти, было что взять своего... это было своё. Лушка всегда говорила: "Дырявое, но своё". Саша отвернулась, чтобы не видеть Дорофеева. Злость душила. И растерянность. Опекун. Он уже опекун. Стоит ему сказать только слово, и Поля отправится на каторгу. "Поля сбежит, она не захочет учиться в закрытом пансионе... точно сбежит".
   Она повернулась и сказала:
   - Без Поли я никуда не поеду.
   Иван сидел в углу дивана. Он был обижен и жалел теперь себя. Ему хотелось домой, в халат, в старые тапки со стоптанными задниками. Прочь от этих девиц, опекунства и филиала. "Мне надоело думать об этом. Надоело. Надоело, чёрт возьми!" В который раз у него перед глазами вставали лица этих двух, когда они встретились тогда в прихожей, в доме матери. Счастливые лица.
   Вслух он сказал:
   - Я тебе говорил, что ты можешь отказаться. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь хуже для сестры. Полина могла бы получить хорошее образование. Из закрытого пансиона она никуда не убежит, не встретится со своими друзьями. Пройдёт время, и она, поверь мне, будет благодарить тебя.
   Ему казалось, что он очень убедителен, но Саша, похоже, его не слушала. Глаза её тревожно переходили с часов, на гобелен с розами в вазе, потом на подоконник, на дверь в спальню. Только один вопрос занимал её: "Куда теперь она побежит? Где её искать? Опять в тюрьме, вот где!"
   Саша стала ходить, меряя небольшую комнату быстрыми шагами. Иван рассеянно смотрел на мелькавшее перед ним платье и туфли на скошенном каблучке. Они неожиданно очень шли к ней. Шагала Саша уверенно, не переваливалась, как эти гусыни, впервые вставшие на каблуки. Спина прямая, голова раздражённо запрокинута.
   - Александра, - неожиданно мягко сказал Иван, - перестань ходить. Успокойся.
   Саша вспыхнула. "Эта мягкость... ну конечно же, он же прав! Прав, тысячу раз прав. Только это хуже смерти для Поли. Она сбежала, только услышав про пансион, а что она сделает, оказавшись там? Теперь, после тюрьмы, она совсем другая... какая-то отчаянная... она сейчас была так похожа на мать, господи, как она похожа на мать".
   Саша расплакалась, зажав руками лицо, замотала головой. Иван вздохнул. Слёзы всегда выбивали его из такого успокоительного равновесия и флегмы. Он встал и подошёл к Саше. Такая беспомощная, сжавшаяся. Плечи так горестно тряслись, и не раздавалось ни звука. Он взял её за сжатые крепко руки, взял повыше локтей, потянул к себе, пытаясь открыть лицо.
   - Не надо, я понимаю, ты переживаешь, это естественно, ты любишь сестру, всё будет хорошо, всё будет хорошо, - пробормотал он, наклонившись и почти коснувшись губами волос. Потянул к себе.
   Саша оторвала руки от лица и вдруг коротко и сильно ударила его. В нос. Очки упали. Дорофеев отшатнулся. Подхватил очки одной рукой в фалдах пиджака, другой - удерживая Сашу на расстоянии. Выдохнул, зло усмехнувшись:
   - Игнатьева, думаю, ты не била.
   С досадой отвернулся. Взял шляпу, деревянным шагом прошагал в коридор и вышел. Из носа потекло. Иван вынул платок.
   "Сам виноват... Разбила мне нос..." Опять те двое в прихожей его матери встали перед глазами, опять он подумал, что он глупец. "А может, и подлец... Если бы она любила тебя, было бы всё по-другому, а так всё-таки вы подлец, господин Дорофеев".
  
   Полина бежала по улице. Потом поняла, что на неё смотрят, вот оглянулся недовольно полицейский. Она пошла тише. Отсюда до булочной Тюрина недалеко. Если пройти парк, свернуть на улочку, про которую не знают жители центральных улиц, как ей тогда говорил Рыжий. Миновать двухэтажный дом с винной лавкой в подвале. Там рядом магазинчик, где Рыжий покупал ей в тот вечер леденцы. Они рассыпались. Игнат увидел, что Поля хочет их собрать, и покровительственно сказал:
   - Брось, сегодня у нас будут деньги. Если ты нас не подведёшь. А ты ведь нас не подведёшь? Это такая игра, кто кого. Они нас, - он посмотрел на женщину с зонтиком и мужчину в модном коротком пальто и котелке, - или мы их.
   Игнат был тогда с каким-то подозрительным сутулым парнем. Парень что-то тихо говорил Игнату, тот кивал. Шёл, сунув руки в карманы. Они тогда гуляли и смеялись. Поле никогда не было так хорошо. Игнат, наглый и грубый Игнат, сегодня был совсем другим, Рыжий улыбался во весь рот, хватал её за руку, но был ей по плечо. Она лишь снисходительно выдёргивала руку.
   Квартира оказалась на втором этаже. Рыжий залез через дымоход. Открыл окно и сбросил верёвку, поднялась Полина. Цепкая и лёгкая, она быстро оказалась наверху. Что-то неловко задела. Получила затрещину из темноты. Жаркий шёпот Рыжего раздался над ухом
   - Тише, корова.
   - Заткнись, - огрызнулась она также тихо.
   Услышала, как Рыжий смеётся. Он даже хрюкнул от удовольствия. Глаза привыкли к темноте. Богато. Сначала она села в кресло, утонула в его мягких подушках. Потом надела на себя лисье манто и забралась с ногами на кровать, подпрыгнула. Рыжий замахал на неё руками в темноте, потом схватил цилиндр из гардероба, трубку - с журнального кривоногого столика, сунул её в рот и забрался сам.
   - А где хозяева? - спросила Поля, прыгая на мягкой пружинящей кровати и забрасывая сползающее манто за спину.
   - Уехали в поместье на выходные, дома только глухой старик управляющий. А ты весёлая, - сказал Рыжий и выронил трубку изо рта.
   - Вот дурак, - рассмеялась Поля.
   Рыжий тоже рассмеялся.
   Потом она увидела бюро и стала выдвигать ящики. Нащупала в глубине ящика маленькие шкатулки. Потом - женские часики, изящные, с браслетиком, они лежали на подставке тяжёлой настольной лампы.
   Старик оказался не глухим и совсем не стариком. Он появился на пороге комнаты, где была Поля, Рыжий находился в этот момент в спальне. Мужик управляющий появился как привидение, к ужасу Полины привидение держало в руках канделябр и длинный пистолет.
   - Маленькая дрянь, сейчас приедет полиция, а пока посидишь взаперти...
   Тут сзади, в пляшущем свете от канделябра, мелькнул Рыжий, пнул мужика что было силы под коленки, толкнул. От неожиданности тот упал. Рыжий, упёршись в косяки, перемахнул через него, со злости пнул его опять и крикнул:
   - Уходи, чего стоишь!..
   Поймали их через неделю - Рыжий попытался продать часы. Когда убегали, бросили всё, а часы остались у него в кармане. Управляющий припомнил ему тот пинок под занавес. И Рыжему светила каторга...
  
   На пороге булочной стоял Игнат. Он увидел Полю сразу. Этот отчаянный взгляд, какой-то злой и детский одновременно. А после тюрьмы он стал ещё злее.
   - Матвей Елистратович, я отлучусь ненадолго? - сказал Игнат, вежливо наклонившись к уху хозяина, тот отвешивал покупательнице сахар.
   - Два фунта, сударыня, как вы просили. Свежая выпечка, лимонные кексы, плюшки сахарные, калачи сметанные, бриоши и круасаны по новой французской рецептуре, не желаете? - улыбнулся хозяин, принимая деньги. И тем же мягким говором добавил: - Попробуй не появиться через полчаса, уволю.
   Игнат вышел на улицу, сунул руки в карманы брюк и пошёл через дорогу. Полина стояла, отвернувшись, возле стеклянных витрин чайной напротив.
   - Привет, ты как тут оказалась?
  

68. Йотун

  
   Безлошадный экипаж медленно ехал в толпе зевак. Притормаживал, трогался вновь. Чёрные лакированные бока по самую крышу были забрызганы грязью. Экипаж трясся и дымил, водитель в круглых очках скучающе смотрел в лобовое стекло, иногда огрызался с прохожими, выныривавшими почти из-под колёс. На подножке висел парень в клетчатом сюртуке, в кепи. Он оглядывал толпу, отпускал шуточки в адрес хорошеньких девиц. Водитель ему иногда отвечал, они хохотали. На них оглядывались.
   - Именно это я и имел в виду, когда говорил тебе, Варенька, что здесь не безопасно, - господин в добротном сером пальто сказал своей спутнице, посторонившись, пропуская экипаж.
   Колесо экипажа ухнуло в глубокую колею. Господин вздохнул, оглядев свои брюки.
   - До вечернего дилижанса в Берёзовое ещё три часа, - сказал он недовольно, - ничто не заставит меня приехать сюда завтра.
   Жена и дочь молча следовали за ним.
   Экипаж проехал всю улицу, выехал к причальной площади и остановился. Сумерки уже сменились ночной темнотой. Две пивные палатки грека Ламбракиса не справлялись с наплывом посетителей.
   В одной из них играл на скрипке старик-цыган в чёрном засаленном фраке. Играл он весёлую польку вот уже шестой раз и снял свой фрак, оставшись в чёрном же жилете и красной атласной рубахе с пышными рукавами. Смычок его вдохновенно резал взвесь дыма и тумана, вползавшего под навес шатра. Одна пара пыталась танцевать, но девица была пьяна и всё время заваливалась на столы. Все смеялись. Было шумно и весело.
   Во второй палатке за тремя столами шёл покер. Лютнист скучал. Время от времени он начинал наигрывать весёлое: "На ярмарку завтра мы едем верхом, Билл Брюэр, Джек Стюэр, Боб Симпл, Дик Пимпл, Сэм Хопкинс, Джонн Хок и старый Джим Коббли и я!" или, постукивая ладонями по лютне, подмигивая, припевал: "Взял жену он неказисту, не по совести своей. Как со этой со досады стал за реченьку ходить, трех девчоночек любить. Одну Сашу, другу Машу, третью Любашу".
   Но на музыканта начинали шикать, и он виновато выставлял ладони поверх лютни и брал себе пиво.
   Несколько столиков стояло на улице. Крики и смех доносились в открытую дверь.
   В это время господин в клетчатом сюртуке спрыгнул с подножки экипажа. Прогулочным шагом прошёл между столами и подхватил девушку, идущую ему навстречу. Это была хорошенькая финка, светловолосая, улыбчивая, в вязаном жакете, в вышитых чулках на стройных ножках, мелькнувших в воздухе. Слышно было, как кто-то, перекрывая весь шум, рявкнул по-русски с сильным акцентом:
   - Эээей, Хелен поставь на место!
   Господин в клетчатом перекинул девчонку через плечо и побежал к выходу. Девчонка кричала и звала на своём языке.
   Сухо стукнулся отлетевший в сторону стул. Завизжали девицы. Перевернулся с грохотом стол с огромными пивными кружками.
   Господин в клетчатом тащил девицу к экипажу. Она извернулась и молча укусила до крови обидчика в щёку, упёрлась ногами и руками в экипаж. Мужчина тихо выругался, сильно ударив её по лицу.
   - Пошла вон, дура! - и бросил её на землю.
   Девушку быстро оттащили куда-то в толпу, а господину достался бы крепкий нокаут, если бы он умело не увернулся. Тут же уверенно заехал нападавшему в челюсть. На руке блеснул кастет. Из экипажа на подмогу выскочил водитель. Бились эти двое лихо. Толпа разделилась и двинулась к ним.
   Прогремел выстрел над головами.
   - Остановитесь!
   Кто-то в толпе взревел:
   - Наших бьют, Юха!
   Через некоторое время стало ясно, что обе стороны одинаково многочисленны. Слышались глухие удары, стоны, ругань, проклятия. Толпа как огромная сороконожка топталась в слабом свете фонаря над первой пивной палаткой.
   - Убиваююют! Человека убили!
   Люди отхлынули в разные стороны...
  
   Три фонаря по периметру пристани плохо справлялись с темнотой. Горели факелы в толпе, подсвечивали днища дирижаблей и аэростатов, выхватывали из сумерек головы, лица, глаза. Стояла гнетущая тишина. Тишина эта дышала, приглушённо покашливала, сдавленно материлась. Люди угадывались справа и слева, впереди, выходили откуда-то сзади. Как если бы все ждали объявления. Толпа всё время шевелилась, собиралась группами, переговариваясь.
   - Бывает, думают, уже всё, а он живой оказывается...
   - Я слышал, во Франции гильотинированный по эшафоту расхаживал, а здесь удар по голове. Может быть, он без сознания...
   - Пульс, господа, без сознания - пульс есть, а у мёртвого его нет! Пульс у него щупали?
   - Полгода назад у меня был такой случай, господа. Старушку, почтенную Анну Тихоновну Сапрыкину, хоронили. Со всеми почестями, как положено. А она на второй день в гробу села и спрашивает, в котором часу придёт её портниха.
   - Святый боже... Как вы можете!
   - Сударыня, идите спать, время позднее.
   - Какой цинизм!
   Игнатьев пробирался в толпе. Растерянно прислушивался к разговорам. Но как только он оказывался возле какой-нибудь группы, люди замолкали, заметив незнакомца.
   - Что здесь произошло? - спросил Игнатьев у мужчины с зажжённым поленом в руке.
   Лицо того было мрачно и сосредоточенно. Пахло перегаром, но взгляд, метнувшийся раздражённо на Игнатьева, оказался отчаянно трезвым.
   - Говорят, всё-таки убили, - сказал он. - Одного из капитанов. Была драка, он принялся разнимать.
   - Чёрт, только не это, - сказал Игнатьев, на душе было нехорошо. - Нет же, нет!
   Он дёрнулся вперёд, прорвался ряда на три, упрямо врезаясь в толпу плечом. На него рявкнули:
   - Cударь, сейчас не время для любопытства!
   - Прошу простить меня, - настырно двигался мимо говорившего Игнатьев, - мне нужно быть там. Пропустите.
   Человек нехотя посторонился. Но дальше пошло совсем плохо. Люди стояли плотной стеной. И Игнатьев застрял.
   - Орлов, да... и старший Баринов пришли, - говорил высокий мужчина в лёгкой белой рубашке, он дышал с одышкой, был огромного роста, торчал гвоздём в толпе и громко освещал последние события. - Я вижу, люди там так и стоят возле него кругом, - ответил он кому-то вниз.
   Тут он будто оступился, голова его исчезла. И опять появилась, он быстро занял свой наблюдательный пункт.
   - Имя, имя не называли, сударь? Кто-нибудь слышал имя, ради бога? - громко и, теряя терпение, крикнул Игнатьев.
   - Кажется, он капитан на "Афалине", - ответили сзади, перемешивая французские и русские слова. - Я их запоминал вчера по дирижаблям, всех не запомнишь. Фамилия какая-то финская или норвежская.
   Здоровяк на возвышении заметил, как Игнатьев изменился лицом.
   - Вы его знали, сударь?
   - Я хочу знать точно! - отрезал Игнатьев. Но видя расстроенное лицо здоровяка и других людей, начавших с недоумением оборачиваться на него, тут же сказал, тряхнув головой, пытаясь отогнать отчаяние: - Я хочу знать точно, прежде чем хоронить моего друга здесь, в пустой болтовне, не зная наверняка, что произошло. Пустите меня, я с "Севера", мне нужно быть там...
   Но толпа стала расступаться ещё раньше. Едва он упомянул друга. Он ещё говорил, а узкий и душный людской коридор образовался перед ним. Он пошёл, люди сзади смыкали тут же ряды вновь, с любопытством следили за ним. А он с благодарностью крикнул, обернувшись:
   - Благодарю вас!
   - Не стоит благодарности, сударь, не стоит благодарности, вам действительно нужно быть там, капитанов уже звали, - пробасил здоровяк откуда-то из темноты, сверху. И добавил уже громче, почти крикнул: - Вы бы сказали сразу, что вы с дирижабля! Что же вы, в самом деле, молодой человек, мы же все здесь люди...
   Чем ближе подходил Игнатьев к освещённому причалу, тем толпа становилась реже. Уже не приходилось повторять, что он с "Севера", просить, чтобы пропустили. Он просто шёл и уже сам замедлял шаг, торопясь и одновременно боясь увидеть.
   Здесь стояли небольшими группами, разговаривали тихо. Но слышались крики где-то уже совсем близко. Кричал кто-то один, грубо, настойчиво, ему вторил монотонный равнодушный голос.
   Игнатьев оказался в первом ряду внезапно, сам того не ожидая. И остановился.
   Освещённый факелами круг, вдалеке от причального фонаря, был невелик. Человек десять стояли редко, в отдалении друг от друга.
   Напротив Игнатьева, метрах в трёх, всё в том же пятне света, находился избитый в кровь господин, его пригвоздило к земле промеж лопаток огромным сапогом.
   Игнатьев поднял глаза. Сапог принадлежал разъярённому норвежцу под два метра ростом, в брезентовой куртке на голое тело. Кнут Йохансен, друг Турунена. Он что-то зло отвечал старшему Баринову. Время от времени он жёстко придавливал пытающегося высвободиться из-под сапога господина.
   Йохансен машинально кивнул Игнатьеву. Баринов посмотрел в его сторону.
   - Йотун, - сказал Игнатьев, не обращая внимания на Баринова и называя Йохансена так, как его звали в кругу друзей, - толпа говорит, убили Турунена. Не хочу верить, Йотун. Скажи ты.
   - Если вам есть, что сказать по поводу драки, отправляйтесь к господину Орлову, сударь. Все капитаны опрошены. Вы не капитан, поэтому вам нечего здесь делать, - холодно сказал Баринов.
   - Жив Турунен, Игнатьев! - крикнул, перебив его, Йохансен. - Жив, к счастью! Небольшая царапина, нож прошёл вскользь. Но кто-то решил нашу "Афалину" убрать с гонки. Я говорю вам, сударь, допросите этого парня, а вы тратите время на меня! Ребята видели, как он сбоку ножом ударил. Юху толкнули в этот момент. Люди видели, опросите людей! Спросите у него, чей он? Никто не знает, откуда он пришёл!
   Тут Йохансен опять здорово придавил сапогом лежавшего, тот лишь хакнул, распластавшись, руками и правой щекой влипнув в землю.
   - Прекратите самосуд, господин Йохансен. Иначе придётся вас передать в руки полиции, ещё мне не хватало здесь трупа, - Баринов кисло усмехнулся и тут же раздражённо хлестнул перчаткой по ладони. - Игнатьев, что вы желаете там увидеть?
   Игнатьев обошёл с другой стороны и посмотрел на лицо мужчины, лежавшего под сапогом Йотуна. Мужчина дёрнулся, ткнувшись в землю лицом. "Нет, я совсем не разглядел лицо того, на "Авроре". Жаль, но он боится, может, это он и есть..."
   - Я желаю запомнить это лицо, месье, - ответил Игнатьев, посмотрев Баринову прямо в глаза, тот надменно прищурился, но взгляда не отвёл. - Турунен мой друг. Он пытался остановить драку. Я буду свидетельствовать в суде, что слышал слова господина Йохансена, и буду требовать, чтобы их не оставили без внимания.
   - Это будет весьма ценное свидетельство, а пока вы рискуете вылететь из списка участников регаты, Игнатьев, такая мелочь.
   - Почту за честь покинуть это мероприятие. - Игнатьев в ожидании смотрел пару мгновений на Баринова.
   Баринов взревел, теряя терпение:
   - Кто-нибудь! Уведите же подозреваемого, сколько он будет здесь находиться! Что вы себе позволяете, господин Йохансен?!
   Йохансен выдернул ремень из брюк, и, быстро наклонившись, перетянул локти убийцы.
   - Помогаю правосудию, сударь, - сказал норвежец, сидя на своей жертве. Он посмотрел на Игнатьева и кивнул.
   - Благодарю, - тихо сказал он.
   Тот кивнул в ответ и стал выбираться из толпы.
   Вскоре он шёл по тёмной улице, задумавшись, не обращая внимания на людей вокруг. Сегодня всё обошлось, но на душе было скверно. Не смогли убрать "Аврору", взялись за "Афалину"?
   - Как вам сегодняшний вечер, господин Игнатьев? - произнёс знакомый насмешливый голос.
  
  

69. Бедолага

  
   Скарамуш прикурил, закрыв руками сигарету. Усмехнулся, взглянув на вытянувшееся от удивления лицо парня, разогнал дым рукой. Игнатьев схватил его за плечи, сильно встряхнул, помотал головой.
   - А я не верил, что ты здесь... особенно после одной встречи, - негромко сказал он.
   - Я тебя тогда ждал, - кивнул Скарамуш.
   - Зато я встретил Одноглазого, - хмуро сказал Игнатьев. Оступился в темноте, чертыхнулся, Скарамуш пошёл рядом. - Скверное дело. В голове не укладывается.
   - Н-да... отложить бы регату, провести её по-другому.
   Игнатьев кивнул в темноте, но ничего не сказал. Они шли по пустынной улице. Палатки светились изнутри. Никого не было у костров. Непривычно тихо.
   - Давай свернём, - предложил Скарамуш возле одной из палаток, - здесь у меня остановились хорошие друзья, поговорим.
   Они свернули, прошли вдоль полотняных стен, мокрых от росы, выпавшей к ночи после тёплого дня. Пахло кострами, рыбной похлёбкой, жареным на огне хлебом - от ближайшего бивуака, жареным мясом - от следующего, слышно было в тишине, как капает и шипит жир на углях.
   - Лагерь будто вымер. Здесь, - внеземелец вошёл, откинув полог.
   Палатка оказалась очень большой. Левый угол был отгорожен ширмой, но ширма за ненадобностью торчала свёрнутой набок. Четыре керосиновые лампы стояли на земле и освещали центр. Между ними лежал огромный шарнир от крыла дирижабля, метров семь длиной.
   - Ух ты, гидравлический? - воскликнул Игнатьев.
   Парень в комбинезоне стоял на коленках возле механизма. Парень был такой чумазый, будто его валяли в грязи и машинном масле. Светлые волосы острижены коротко на шее, длинная чёлка падала на глаза, на макушке в ворохе спутанных волос торчала линза на резиновом ремешке.
   "Модная стрижка, не иначе Скарамуш консультировал", - подумал Игнатьев, разглядывая внеземельца. Французский "Титус", "жертва", нынче был в моде, ничто не должно мешать правосудию, жертву под гильотину готовили особо и волосы на шее остригали под корень.
   Парень прищурился, как если бы плохо видел. Махнул рукой:
   - Приветствую.
   - Добрый вечер, - Игнатьев с удивлением оглядывал шатёр. - Ничего себе, да у вас тут целая мастерская.
   - Мою машину в небо иначе не поднять. Пока не зарядишься, не взлетишь. Иван, ты скромен сегодня. Вчера от марокканца ему притащили винт, десять человек волокли с другого конца лагеря. Бедолага отказался туда идти. Но если гора не идёт к Магомету...не знаешь эту пословицу?! - захохотал Скарамуш. - То Магомет идёт к горе. В палатку по счастью не вошли. Марокканец рубанул винтом где-то по камню, говорит, неудачно на посадку пошёл в Сербии. Как он там оказался, ты что-нибудь понимаешь, Игнатьев? - громко говорил Скарамуш, скидывая пальто, кепку, бросил их на складную кровать. - Так чем всё закончилось с крылом, Вань?
   Игнатьев, не раздеваясь, присел на корточках возле Бедолаги. Тот сосредоточенно крутил огромные двухдюймовые гайки. Прокачал с заметным усилием тяжело чвякнувший промасленный рычаг и удовлетворённо кивнул сам себе.
   - Заклёпкой десять на шестнадцать, пятью сотнями франков и ящиком вина. Ты же мне не дал сюда сварку притащить, клепали в две кувалды часов пять, - бросил он Скарамушу и с усмешкой посмотрел на Игнатьева. - Я так понимаю, свои люди?
   - Надеюсь, что свои, - рассмеялся Игнатьев. - Дмитрий Игнатьев.
   - Пусть будет Иван. Или Бедолага, - уклончиво назвался парень, сморщив смешно нос, - мне это не важно, а вам проще отвечать на неудобные вопросы. Если они случатся.
   - Понимаю, как вам будет угодно, - кивнул Игнатьев, улыбнувшись.
   И встал.
   - Пойду. Завтра, хочешь, не хочешь, - в небо, - сказал он, нахмурившись. - Ты не видел Хельгу здесь? Мне бы найти её.
   - И что бы ты стал делать? - быстро проговорил Скарамуш. - Мальчишку-то так и не нашли.
   - Не знаю! Но будь бы у меня Хел, я бы уехал отсюда, и чёрт с ним, с "Севером".
   - Не психуй! - глухо сказал Скарамуш. - Я знаю, где Хельга, но мальчика-то нет. Она не пойдёт. Ты был прав. Я попросил его поискать, но нет результата.
   - Ладно! - мотнул головой Игнатьев и рассмеялся. - В конце концов, сегодня всё опять обошлось, и я ужасно этому рад. Но завтра в небо. Просто заберусь на "Север" и залягу спать.
   - Удачи, - улыбнулся Скарамуш.
  

70. Кошелёк

  
   У Игната были хитрые тёмные глаза и оспенная рябь на скулах, но она тускнела от язвительной сдержанной ухмылки. Игнат шёл, сунув руки в карманы брюк, щурился на солнце, выглянувшее вдруг в прореху в плотной шубе облаков.
   Полина мрачно тянулась за ним в толпе гуляющих по площади, вдоль магазинов. Она уже жалела, что пришла к булочной. Зачем она вообще сюда пришла? Но и вернуться не могла. Этот Дорофеев. И Саша как собачонка заглядывает ему в рот. "Ты хочешь булочку с джемом или хлеб с ветчиной, или тебе приготовить омлет... Меня она не спрашивает, знает, что я слопаю всё, что попадётся на глаза. Учиться в закрытом пансионе, они сошли с ума. Да меня засмеют такие, как дочка Тюрина, а мне захочется их всех убить".
   Полина усмехнулась, вспомнив, как дочка хозяина даже не смотрела в её сторону, проходя мимо, не то, чтобы ответить на приветствие. Такое ощущение, что к её затылку подвешена гиря и здорово оттягивает её заносчивый нос вверх. Тюрина младшая имела надменное удлинённое лицо, маленькие, глубоко посаженные, глаза, и папашин мстительный характер. "Наверняка в пансионе будет ещё сто таких же", - думала Поля.
   Там, где Игнат делал один шаг, Полина припрыгивала два раза. Она искоса оглядывала его. Видела, как иногда взгляд какой-нибудь девицы украдкой выныривал из капора и будто невзначай задерживался на её спутнике.
   Поля презрительно фыркнула и отстала на пару шагов, сделала вид, что рассматривает витрину. Вот уже второй раз Игнат отыскивал её. Ему нравилось, что девчонка смотрит на него с плохо скрываемым восхищением, прячет глаза. Сейчас она упрямо стояла у витрины.
   - Что ты там увидела? - ухмыльнулся он.
   Полина покраснела, поняв, что разглядывает мужские носки, полосатые кальсоны и подтяжки из Парижа.
   Игнат обнял её за плечи и, глядя смеющимися глазами на толпу гуляющих, негромко сказал ей на ухо, едва шевельнув губами:
   - Сыграем в игру. Кто соберёт больше. Только ловкость рук. Мы лишь поубавим их спесь. Посмотри, какое на ней манто. Разве оно ей нужно, оно её греет? Нет, греет её пальто. А у тебя нет даже чулок, разве это справедливо? - Поля покраснела, она думала, что не видно, но платье ей было коротко и между ним и грубыми старыми башмаками постоянно мелькали посиневшие тощие ноги. А Игнат продолжал: - Ты ведь любишь монпансье. А у меня больная мать. Смотри.
   Он отошёл от Поли, смешался с толпой.
   Она достала из бумажного кулька слипшееся красное с зелёным монпансье и сунула в рот, прислонилась спиной к столбу с объявлениями.
   "Разыскивается мопс по кличке Жиль..." "Разыскивается Пелагея Конкина, укравшая пять аршин сукна..." "Продаётся астраханский жеребец по кличке Иноходец, скаковой, трёх лет от роду, караковой масти..."
   Полина со скучающим видом стала следить за Игнатом, его голова мелькала иногда среди прохожих. "Любишь монпансье... я бы и от того бланманже не отказалась, и от пирожных с кремом... а от штруделя с мясом и подавно... монпансье... нашёл дурочку". Таких парней, как Игнат, много было в кабаке Мохова. Отчаянные, шумные, каждый вечер они праздновали навар. Потом попадали на каторгу, возвращались без зубов, страшные, но ещё более отчаянные. "Больная мать у него... может, и больная мать... матери они все больные". Нос отчаянно зашипало от близких слёз, захотелось домой.
   Парень углубился в толпу. Что-то спросил у господина в сером цилиндре. Перешёл к ларьку с сигарами и табаком. Задержался возле газетчика, за спиной толстого господина с таксой, толстогубого, желтокожего и в феске. Господин беседовал с газетчиком. Такса не могла усидеть на месте и сновала как челнок: от хозяина к прохожим и обратно. Полина хмыкнула, глядя на собаку, торопливо перевела взгляд на Игната, боясь упустить самое интересное. Увидела, как длинные пальцы Игната цепко щипнули толстый бумажник, потянули. Кошелёк исчез в бесформенной куртке. Господин с таксой продолжал беседовать. Значит, у Игната получилось.
   Полина прищурилась, отвела взгляд. "Саша очень расстроилась бы, если узнала бы, где я и с кем, - подумала она вдруг, - но... этот тип, он будет всегда меня ненавидеть, лишний рот, к тому же, побывала в тюрьме. А когда у них родятся дети... - Поля криво усмехнулась, сглатывая подступивший к горлу комок, - нет, я лишняя. А здесь... Игнат не думает, что я совсем уж пропащая... Вот чёрт!"
   Такса дёрнулась и оскалилась на ноги Игната. Тот попытался скрыться в толпе. Но псина зарычала и взвилась на дыбы. Захрипела на поводке. Залилась лаем. Хозяин в феске озадаченно посмотрел на неё. Перевёл взгляд на толпу и задумчиво ощупал карман:
   - Держи его, - пробормотал он.
   Поля еле удержалась от смеха, таким глупым было его лицо. Она нырнула в толпу. Стала пробиваться в сторону Игната. На неё возмущённо шикали, она вскидывала свои синие-пресиние глаза. Чёрные круги вокруг глаз и тонкие красные пальцы, придерживающие воротник без пуговицы.
   - Ну что ты тут делаешь, бедняжка, - молодая дама в голубом пальто и с букетиком фиалок на шляпке покачала головой и посторонилась. - Худая какая, одни глаза на лице.
   - Катенька, у вас доброе сердце, - с восхищением сказал молодой человек рядом с ней, они прошли мимо.
   - Куда же ты лезешь, мерзавка, один вон уже карманы обчистил!
   Поля закрылась рукой от оплеухи, рука мужчины соскользнула, крепко пришлось по плечу.
   Игнат быстро уходил вперёд, она видела его голову, мелькавшую то тут, то там. За ним уже спешил городовой.
   - Держи вора! Вон тот! Длинный, в куртке! Да, этот!
   Но Игнат шёл уже достаточно далеко, шагах в пятидесяти, и крики сюда не долетали, пока в толпе кто-нибудь не повторил бы их. Видно было, что Игнат изо всех сил старался не рвануть бегом. Нельзя. Толпа ещё слишком плотная, быстро не вырваться, а внимание привлечешь.
   Поля нагнала, поравнялась, выглядывая на него через двух прохожих, губами сказала "отдай мне". Поставила подножку даме в широких юбках с раскрытым зонтом от солнца. Зонт перегородил толпу, дама повалилась на своего спутника, но ухватилась и удержалась на ногах. Рядом господин в котелке посторонился и принялся обходить их. Образовалась толчея. С десяток людей затоптались на месте. Девчонка шмыгнула между ними к Игнату, протиснулась мимо него и со скучающим видом продолжила проталкиваться сквозь толпу. Кошелёк, славный, душно пахнувший кожей, был у неё.
  
  

71. Художники и аэронавты

  
   Игнатьев проснулся, когда солнце едва обозначило горизонт. Когда ещё сумерки серы и не понятно, то ли день наступает, то ли вечер. То ли ты ещё в ангаре, то ли в гипсовой у Поля, то ли ещё где-то. Игнатьев некоторое время смотрел в туго натянутое брюхо "Севера". Стоял гул, шум воды, кто-то грёб уголь, кто-то разговаривал... стало доходить медленно, что запах кофе тянется с палубы "Марракеша", сигар - с "Ястреба", машинного масла - от двигателей, а вообще пахло углём и деревом. Игнатьев тут же машинально отметил, что баллонеты не спустили за ночь, и на двухчасовую работу их должно хватить. Он вскочил и обернулся на часы. Без десяти шесть. И вздохнул с облегчением, время ещё есть. Старт в двенадцать часов дня.
   Совсем рядом, снизу, послышались приглушённые голоса.
   - Думаешь, он спит? - говорил озабоченно Поль. - Как он может спать в этом проклятом холоде?
   - Спит, - невнятно отвечал Оленьев, слышно было, что он раскуривал трубку. - Чёрт, отсырел табак.
   - Как же мы поднимемся к нему, - очень тихо сказал Поль и вдруг заорал во всё горло: - Господин Игнатьев!
   - Да вы с ума сошли, мсье! Лагерь спит! - шикнули на него откуда-то сверху из утреннего тумана. Сегодня, наверное, все ночевали по своим машинам.
   - Господин Игнатьев! - продолжал орать Поль. - Какого чёрта все сегодня спят?! Я полагаю, что сегодня нельзя спать! - и тихо добавил: - А во сколько сегодня регата, Фёдор?
   Игнатьев свесился с борта и сказал:
   - Просто они не знают, что, если месье Поль замёрз, его невозможно заставить замолчать, - он рассмеялся. - Поднимайтесь, я сброшу лестницу.
   - Наконец-то! - воскликнул уже приглушённым голосом Поль, его смуглое подвижное лицо было обращено вверх и улыбалось. Но тут же недовольно уставилось на лестницу, закачавшуюся перед носом. Маленький художник выкрикнул, уже глядя перед собой и цепляя рукой трап: - Шесть утра! Определённо ты так всё проспишь, Игнатьев! Потому что половина жизни уходит на сон, другая половина на работу, надо с этим что-то делать. Да! И поэтому приходится постоянно урезать то одно, то другое, - он пробормотал себе под нос: - Чёрт знает, что такое эта лестница... Мсье Дарвин утверждает, что я когда-то был способен это делать.
   - Ты сегодня в ударе, Поль. Поднимайся же, - сказал Оленьев, забираясь наверх. Голова его показалась над люком: - Фиби прислала завтрак. Думаю, тебе надо поспешить, пока этот неандерталец не взобрался наверх. Он всё сожрёт.
   Оленьев поднял руку с картонкой из-под шляпы, завязанной бантом. Игнатьев взял посылку, уселся на пол, привалившись к борту, и стал развязывать бант. Завтрак оказался кстати, Игнатьев понял, что ужасно голоден. Около фунта холодной пряной говядины, свежий хлеб, паштет из гусиной печени в кофейной чашечке, чашки и ложки. Понятно было, что и Поль своими воплями, и Фёдор, и Фиби с этим завтраком старались отвлечь его. Чтобы всё сегодня прошло хорошо, потому что с небом не шутят, собрался лететь, значит, больше не думай ни о чём.
   - Что бы вы делали без меня? - проворчал Поль, усаживаясь на край люка и ставя возле себя кувшин, полный кофе, от которого ещё шёл пар.
   Солнце уже встало. Погода обещала быть отличной, под синим безоблачным небом расстилался разношёрстный и разноцветный лагерь. Только-только разжигались костры. Голоса приподнятые и сдержанные одновременно раздавались отовсюду. Последний день регаты. Надо успеть сегодня всё. Если ты ещё не катался на аэростате, то сегодня последний шанс попробовать, если не сфотографировался у господина Капустина в его прорезных картинах - охотником со стаей гончих или аэронавтом на дирижабле, или с сачком для ловли бабочек и стрекоз на фоне горы Медвежьей - то рискуешь больше никогда не запечатлеться. Походить на ходулях, покататься на карусели, погадать у чревовещателя из Индии, посмотреть театр теней китайца Миншенга, надо успеть. Завтра в этом поле останутся лишь мусор и пепелища от костров.
   Вчерашнее происшествие не давало шуму и суете всплёскиваться с той силой, как это могло бы быть ещё вчера. "Аврора", теперь "Афалина", еще этот неудачник из Тулы, что произойдёт ещё? Кто следующий? Но капитан-то жив! И все ждали появления Юхи на причале. К тому же, начинающийся день был таким солнечным, небо - таким чистым, что хотелось думать, что больше уже ничего не случится.
   Трепыхались на ветру длинные флаги регаты. Поднимались вымпелы и прикреплялись в спешке последних часов номера. Потому что господин Орлов ровно в восемь в рупор на своей вышке огласил список участников, сообщил о добром здравии капитана "Афалины" и ещё раз подтвердил, что капитан Турунен таки участвует в гонке. Орлов говорил приподнятым праздничным голосом:
   - Сегодня день обещает быть насыщенным и богатым на призы. Известный меценат, председатель Нижегородской Промышленной Ярмарки господин Морозов Савва Тимофеевич решил поддержать наше начинание и объявляет три премии. "Самая лучшая прогулочная воздушная машина", "Самая быстрая воздушная машина" и "Самая необычная воздушная машина". Все участники заявились на все три премии, а ведь у них был выбор. Машины разные и по конструкции, и по характеристикам двигателей, но наша регата первая в своём роде и сегодня главное - участие! Не надо спешить, пройдите красиво, порадуйте собравшихся здесь зрителей, но если вы придёте первым, честь вам и хвала, ваш приз на самую быструю машину! Надо понимать, истинные авантюристы собрались здесь. Рядом пойдут дирижабли с крыльями, машины, приводимые в действие углем, и машины на загадочных двигателях из Внеземелья. Победителей, как я уже сообщил, будет трое. Нас ожидает отличное зрелище, дамы и господа! Маршрут гонки разослан всем капитанам и механикам. Болельщики могут наблюдать его на афишах. Как вы видите, за регатой можно будет следить с нескольких точек. Отсюда, с пристани в Берёзовом, а также по всему маршруту. Также в ближайшее время ожидается прибытие дирижабля "Императрица Екатерина", который будет дефилировать на середине дистанции во избежание срезания углов и прочих разных нехитрых хитростей. И ещё, позвольте, немного по организации. Отсутствуют номера участников у следующих машин...
   Настроение у Орлова было приподнятое, регата шла к завершению. Он строго окинул взглядом поле с вышки. Захватывающее зрелище, все эти огромные машины, рвущиеся в небо разноцветные шары, видели бы они себя отсюда. Полковника распирала гордость, что он присутствует при таком событии, если бы не это ужасное происшествие. "Как хорошо, что всё обошлось, - думал он, разглядывая дирижабли в бинокль, висевший на шее рядом с рупором. И поморщился, мотнув раздражённо головой. "Эти странные слова Липницкого, обращённые к старшему Баринову: "Бакля не рассчитал, сударь"... Что это значит?! Это дело плохо пахнет, вот что это значит. Очень плохо, чёрт побери... Деньги портят всё в этом мире! К чёрту, закончится регата и в Ростов. Старик Плещеев обещал хорошую охоту на кабанов. Кабан расплодился, говорит, в этом году, а потом в имение, зайцев да уток пострелять... как раз к осени вернусь".
   Орлов откашлялся и, крутясь с рупором, стал перечислять.
   - Это недопустимо, господа участники. Правила существуют для всех!
   Среди троих перечисленных прозвучал и "Север". Игнатьев чертыхнулся, отставил коробку с едой и пошёл к одному из сундуков, прибитых к полу по левому борту:
   - Он был где-то здесь... чёрт.
   Внизу справа вдруг зашумели.
   Игнатьев выглянул и засмеялся, вскинув приветственно руку, - Турунен шёл к "Афалине". Здоровался, пожимал протянутые руки.
   - Скарамуш с другом идут, - сказал Оленьев, он стоял, облокотившись о борт, и наблюдал за тем, что происходило внизу.
   Показались на причале Скарамуш с Бедолагой. Игнатьев усмехнулся, в который раз подумав: всё-таки внеземельцы неуловимо отличались от них. Одетые сейчас как все: простая рыбацкая куртка - на Бедолаге, распахнутое серое полупальто на толстый свитер грубой вязки - на Скарамуше, они шли и тихо переговаривались между собой. Как все. И всё-таки были не как все.
   Скарамуш улыбнулся и отсалютовал в сторону "Севера", Игнатьев махнул в ответ.
   Поль сидел на сундуке, щурился на солнце, отрезал себе ещё солидный ломоть мяса, с удовольствием стал жевать и запивать кофе.
   - А машины с пушками в номинации на самую лучшую прогулочную машину - это свежо, - говорил он. - Зачем они туда заявились?
   - Мне их жаль, - лениво ответил Оленьев, - им ведь не сыграть толком ни в одной из номинаций.
   - Почему же? Можно по очереди отстреливать конкурентов, очень удобно, - сказал Поль.
   Они невесело рассмеялись.
   - Нет, это деловое предложение, не меньше, - сказал Оленьев. - Они здесь в надежде, что в жюри сам Морозов. В Ведомостях писали о его речи на промышленной выставке. Говорят, оснастил со своей мануфактуры баллонетами дирижабль Бариновых и "Новгород". Поэтому и будет дефиле с пушками во всех трёх номинациях. А на самый лучший прогулочный дирижабль я бы выбрал "Марракеш", и, пожалуй, "Жозефину", чудесные удобные машины. На самую быструю годитесь вы с Юхой...
   - Поэтому Гавря и выбрал тебя, - вклинился Поль, - у тебя и у Турунена машины просты в управлении, не требуется уголь, эти двигатели из Внеземелья, я так и не понимаю, на чём они работают, да вы как близнецы братья. На Турунена, может быть, просто не было... э-э ничего, - Поль, повернувшись вполоборота, щёлкнул пальцами, - чтобы его уговорить помочь бедному-бедному Гавре получить выигрыш. На троих. Или четверых. Хотя доля Гаври там, скорее, вообще ноль. А решать надо было быстро. И тут подвернулась Хельга. Да, грязное дело, да и чёрт бы с ними и с их выигрышем. Человека чуть не убили. А пока нет доказательств, ты ничего не можешь сделать. Ведь Бариновы - не Гавря, против них надо выходить с доказательствами, а то сам угодишь за решётку. Это все чувствуют, поэтому и такое молчание. Теперь надо, чтобы тряхнули этого парня, на которого указал норвежец.
   - Да знаю, что ты мне рассказываешь, - раздражённо отмахнулся Игнатьев. - Но младший Баринов, мне кажется, вне этой компании...
   - Смотрите, господин Игнатьев! - послышался голос капитана "Марракеша".
   Игнатьев и марокканец давно поприветствовали друг друга. Перекинулись парой слов с другим соседом - Петровским. Вежливо пригласили друг друга на кофе, вежливо отказались. Сами же посмеялись этой церемонности и поругались на отсутствие времени, чтобы пообщаться и познакомиться. И опять занялись своими делами.
   Сейчас марокканец в своих светлых одеждах и платке - гутре прохаживался по верхней палубе или с невозмутимым видом исчезал в каюте. С нижней палубы "Марракеша" слышалось шарканье лопаты, сухой стук угля и говор помощника, смуглого, белозубого нигерийца Бена. Бен будто разговаривал с двигателем, будто уговаривал его хорошо поработать сегодня, так дружелюбно звучал голос помощника, кроме того разговаривать ему там было больше не с кем.
   Амир эль Дин возбуждённо махнул куда-то в сторону:
   - Мне кажется, там неприятности!
   Все вытянули шеи в сторону, куда показывал марокканец, в сторону "Жозефины". Красивый дирижабль, похожий на каравеллу, - шириной корпуса гондолы и парусами, прибыл вчера, перед самым открытием из Марселя. Но отсюда было видать лишь купол с гербом Франции и золотыми буквами "Жозефина".
   Игнатьев вскочил на сундук, потом - на борт, и ухватившись за стропу, провис, отклонившись сильно вправо. Точно, у марсельца баллонет перекосило.
   - Ничего себе, - покачал головой Игнатьев.
   - Видите? - говорил Амир эль Дин. - Сосед стал поднимать груз лебёдкой. Груз раскачало. Крюком зацепило гайдроп у соседа, за ним стропу, потянуло баллонет. Потом стропа лопнула, или её перерезало... отсюда не видно. Кажется, Петровский пытается уже помочь...
   Капитан "Жозефины", который орал возмущённо на соседа, бросил раздражённый взгляд в их сторону. Всё-таки услышал слова марокканца о себе? Не очень-то приятно, когда обсуждают твои неприятности.
   - Есть бухта троса! - крикнул марсельцу Игнатьев.
   Марокканец погладил бороду и шагнул к переговорному устройству с двигательным отсеком, слышно было, как он что-то спросил у Бена, что-то сказал, и удовлетворённо кивнул переговорной железяке. Выяснилось, что у них тоже есть трос.
   А капитану "Жозефины" явно было не до вежливых реверансов. Загорелый, жилистый марселец с утроенной силой зажестикулировал и заорал, но теперь радостно. Игнатьев не всё понимал в его бурной речи, но что он рад этой бухте троса, как родной маме, было видно и без перевода.
   - Благодарность его не знает границ. Ты спасаешь его от смерти. Он бы умер от злости. Опять про то, что благодарность его не знает границ... Да чего там, ящик-другой шампанского, и никаких границ, - невозмутимо переводил и комментировал возбуждённый вопль соотечественника Поль, уставившись в подзорную трубу на правый задний угол "Жозефины", - или эта пенька стоит дороже, Игнатьев? Три ящика шампанского, это было бы прекрасно! Вы что, сами отправитесь? Пусть присылает рабочих! - возмутился он, увидев, что Оленьев помогает Дмитрию подцепить бухту лебёдкой, чтобы спустить вниз.
   - Думаю, Поль, - буркнул Оленьев, побагровев от натуги, - немного физических упражнений тебе в это утро не повредит. Боги не любят ленивых, у тебя не получатся кунштюки.
   - Какие рабочие? - усмехнулся Игнатьев. - Каждый фунт лишнего веса на счету. Кто-то тратит его на ещё одного кочегара, кто - на запас угля, кто-то на красоту и удобство, но вот на грузчиков - я ещё не слышал ни разу.
   Поль молчал и сопел. Он уже вцепился в бухту с другой стороны. Потом буркнул:
   - Тебе следовало бы быть внизу и принимать груз. О, боже! - пробормотал он, вдруг застыв с пенькой в руках, чуть не свернув шею в сторону соседнего "Марракеша".
   На деревянном мостике верхней палубы стояла девушка. В шёлковых шароварах, в мягких кожаных тапочках, она была закутана в чёрную абайю, расшитую золотом. Голову мягкими складками облегал тонкий чёрный платок-шелла. Девушка зябко куталась под холодным ветром с залива в манто из белых горностаев. Она походила на статую и была очень сонной. Большие её миндалевидные глаза, казалось, даже не мигали. Она зевнула, прикрыла рот рукой, смуглой и узкой, в кольцах, покрытой тонкой вязью рисунка.
   - Бог мой, мехенди, - простонал Поль. - Можно считать, что я не зря провёл эту неделю здесь, - провозгласил он.
   - Не думаю, что наш сосед разделит твою радость, Поль, - вскользь посмотрев на девушку, скучающе и очень тихо сказал Оленьев. - Думаю, у соседа прекрасная коллекция холодного оружия. Да! Именно, холодного. Ты на чём лучше фехтуешь, Поль? Если ты ещё пару секунд будешь на неё пялиться, чёрт возьми, к нам придут секунданты. Надо бы сказать что-то прекрасное о девушке, это могло бы смягчить этого туарега. Или бербера? Ещё бы это прекрасное в голову пришло после столько выпитого...
   Оленьев тихо рассмеялся, тут же смущённо откашлялся, заткнулся и надвинул шляпу. Поль отвёл глаза.
   Зажужжала лебёдка, бухта скользнула на тросе вниз. Игнатьев прыгнул в люк, стал спускаться по лестнице.
   Капитан "Марракеша" задумчиво посмотрел в их сторону. Потом на свою спутницу, что-то сказал ей. Девушка исчезла в каюте.
   - Мой отец из бедуинов, а мать с Поволжья. Она благословила мой полёт к Северному морю, - сказал громко Амир эль Дин, всё так же непроницаемо улыбаясь, - и у меня прекрасная коллекция холодного оружия, приглашаю посмотреть и выпить чашку кофе, он как раз готов. Я слышал, ваши друзья художники, господин Игнатьев? - крикнул он Дмитрию вниз. - Подождите, сейчас к вам присоединится Бен, у нас тоже есть бухта троса, и тележка, так будет удобнее. Так вот, мсье, я хотел бы заказать портрет.
   - Вашей спутницы? - по-деловому спросил Поль. - Она прекрасна, как этот день. Прошу прощения, если оскорбил своим восхищением вас, но...
   - Нет, что вы, всего лишь моего "Марракеша", - оборвал его и улыбнулся Амир эль Дин.
   - Я тоже иду, Игнатьев, - крикнул Оленьев. Увидев, что марокканец обращается и к нему тоже, стал кричать, спускаясь: - Прошу прощения, мне очень приятно ваше предложение. Правда, я ужасно ленив, мсье. Было бы интересно попробовать. Только вам нужно выбрать. Например, я бы написал "Марракеш" на рассвете, а Поль, думаю, на закате. Или наоборот. Дело не в закате или в рассвете, если вы понимаете, о чём я. Я прав, Поль?
   Он уже был внизу. Бен ловко закатил бухты по откинутому подъёмнику на огромную "тележку".
   - Ну и силища, мы ведь вдвоём еле тащили, - пробормотал Поль, - чувствую себя лилипутом. А тем временем, десять часов тридцать минут, господа. Думаю, вам не до кофе.
   - Да, вы правы. А это, видимо, и есть "Императрица", - вдруг сказал Амир эль Дин, глядя в небо.
   Большая машина шла в нескольких сотнях футов над землёй, от города к палаточному лагерю, с тёмно-синим баллонетом в виде осы, с двумя гондолами. Чёрные клубы дыма тянулись вслед.
  

72. Кукла

  
   Закрыв дверь за Дорофеевым, Саша ушла в спальню, легла, захватила подушку обеими руками и уставилась в стену. Ещё можно всё исправить, надо только поговорить с Полей. Нельзя было откладывать этот разговор. Саша прислушивалась к звукам в доме, в подъезде, ей всё казалось, что Поля скоро придёт. И она ей скажет: "Я откажу Дорофееву, и всё будет как прежде, только не убегай больше... Нет, не так..."
   Но уже стемнело. Потом наступила ночь. Поля всё не возвращалась. Саша то срывалась в слёзы, то быстро ладонью вытирала их насухо. Ходила по квартире, стояла подолгу у окна. Схватилась мыть посуду после чая и машинально доела подсохший кусок кекса со своей тарелки. Чай Полины так и стоял нетронутым на убранном столе перед блюдом с одиноким оставшимся её куском. Саша задумчиво собрала пальцем крошки вокруг кекса, надавила, прилепив их все к пальцу, и облизала его. Дома они всегда так доедали что-нибудь хлебное, а сладкое хлебное случалось редко, поэтому крошки подбирались наперегонки, кто вперёд. Саша обычно побеждала, крошки были её все, а потом стала поддаваться сестре, закрывая глаза даже на то, что та слюнит свой тощий, почти прозрачный от частых болезней, палец. Это запретный способ, потому что так больше прилипает крошек. Саша криво улыбнулась, слёзы опять защипали нос.
   Она опять легла и лежала в темноте.
   Потом подумала, что уснёт, а Поля придёт и будет стучать в дверь, а она будет спать и не услышит. Саша пошла, отомкнула замок и снова легла. Страшно не было, дома они всегда так оставляли дверь, лишь прикрытой потому, что мать теряла ключи, потом один её знакомец вышиб дверь, и замок больше не закрывался. Спасала от страха двух девчонок глупая мысль, что "никто же не знает, что у них сегодня открыта дверь" и соседство вечно пьяного одноногого дяди Миши, ходившего раньше на рыбацком баркасе. Дядя Миша защищал их от мальчишек и бродяг, и всегда пугал своими длинными рассказами, в подробностях, как ему ногу откусила акула. Как она откусила не сразу, а рвала ногу и мотала башкой. Иногда это был крокодил, а однажды мать сказала: "Да-да, Мишаня, только акула та была паровозом, дым из неё валил чёрный-пречёрный, я нашла тебя тогда утром, ты чудом не сдох, была целая лужа крови". Дядя Миша лишь поскрёб щетину на подбородке и ответил с хитрой усмешкой: "А пьяный я был тогда, вот всё и напутал, кто кем был, мне казалось, что я в море, стояли мы тогда возле Мадагаскара, вышел я один на шлюпке, вот эти рубцы оттуда..."
   Проснувшись уже под утро, Саша заметалась по квартире как по клетке, не зная, что делать, лихорадочно твердя лишь одну фразу: "Господи, сделай так, чтобы Поля вернулась". Ей всегда казалось, что молящихся много, все о чём-нибудь просят, и надо говорить быстро и самое-самое важное.
   Саша машинально начала убирать квартиру. Так меньше думается. Посмотрела на часы и стала собираться.
   Дорофеев пришёл, как и обещал, ровно в четверть шестого. Серьёзный, волнующийся и от этого ещё более чопорный, чем обычно. В новом костюме и отличных туфлях, с предчувствием тяжёлого разговора и утомительного обеда с матерью, он всё-таки был настроен к решительным действиям, и как человек нерешительный, торопился покончить с делом скорее. Он знал, что обычно так всё и портит, дело от этого не решалось быстрее, а лишь обрастало лишними проблемами, но ничего поделать с этим не мог. Сейчас он впился глазами в лицо Саши и сказал:
   - Ты готова? Мы могли бы отправиться прямо сейчас. Мать ждёт нас.
   Саша была готова. Новое, не очень дорогое платье цвета кофе с молоком, с отложным кружевным воротничком, ей очень шло. Оно делало её лицо ещё нежнее, и эта прядь, опять выбившаяся из волос, аккуратно поднятых кверху и уложенных в мягкий полураспустившийся узел. Иван потянулся и заправил прядь за ухо. Саша отстранилась и сказала тихо:
   - Давай ещё подождём.
   Иван раздражённо выдохнул. Он уже знал эту её задумчивую тихость: во взгляде, в голосе, во всех движениях. Это означало, что лучше дать ей время, она решает, вот прямо сейчас, думает и не может решить. Пару раз он уже попытался ускорить этот процесс и пожалел, убедившись, что она умела быть совершенно несносной. Если же ей не мешать, то может быть, она примет другое решение.
   Поэтому теперь он лишь пожал плечами, прошёл в гостиную и сел в угол дивана. Покрутил головой, отметил, что в квартире чисто, даже, кажется, пахнет только что вымытым полом, протёртыми столами, в общем, всем тем, что отличает только что убранный дом.
   Саша стояла у окна, напряжённо уставившись в какую-то одной ей известную точку в кирпичной кладке стены дома напротив. Когда чего-то очень ждёшь, того, от чего зависят все твои следующие шаги, кажется, что невозможно думать ни о чём больше.
   Потому что пришёл Иван и нужно идти к его матери, чтобы объявить о их намерении пожениться. Саша даже думать не хотела, как всё это пройдёт, как-то пройдёт ведь. И опять думала о сестре. Ненавидела себя. Видела недовольное лицо Ивана и ненавидела его. И опять ненавидела себя, что попала в этот замкнутый круг.
   - Нам пора идти, Александра, - вдруг нарушил тишину тикающих монотонно часов на стене Иван.
   - Я не пойду! - выпалила Саша и неловкой скороговоркой добавила: - Прошу простить меня, Иван, и я не поеду в Китай. Я не могу быть твоей женой. Не могу, - сказала она уже медленнее, глядя на него.
   Тут она хотела сказать, что не любит, но так мучительно покраснело его лицо, что ей не захотелось обижать ещё больше, и она усмехнулась горько:
   - Невезучая я. И глупая. Всё могло бы быть так хорошо, ты столько сделал для меня, и я благодарна тебе очень. Но Поля не кукла, которую можно сложить по своему желанию, посадить за стол учиться, выправив её тряпичные руки и ноги так, как нужно. И я... похоже, тоже, - тихо добавила она. - Я не умею объясняться, но ты поймёшь, ты меня всегда понимаешь, Ваня, я ещё и оттого злюсь...
   Она замолчала вдруг, оборвав себя.
   Ушла в свою комнату, переоделась в старое платье, башмаки. Чувствовала в себе какую-то радостную злость. Или злобную радость. Ей ужасно хотелось сорваться, миновать гостиную как можно быстрее, бегом - по подъезду, да, прыгая через две-три ступеньки... Она глазами поискала мамин джемпер и не нашла. Потом вспомнила, что его надела Полина. Кивнула сама себе и быстро вышла в гостиную.
   Здесь никого не было. Ни шляпы, ни перчаток на столике возле дивана.
   Саша стояла посреди комнаты. Похоже, ей всё-таки жаль его... или не жаль... ужасно неловко, что так получилось. Но бежать расхотелось. Просто не от кого было бежать. И мысли заработали в другую сторону. Надо искать работу, искать с нуля, к Дорофеевой дорога закрыта и рекомендаций от них не будет. Самое страшное, что при этом нужно искать Полину. И говорить при этом, что ты без работы, а сестра была в тюрьме. Это всё равно, что собственными руками усаживать её в тюремный экипаж, отправляющийся на вокзал, к поезду с зарешёченными окошками, на каторгу. Да, это всего лишь пара месяцев, сестра ещё ведь слишком мала, и преступление её невелико, и срок будет небольшим, это воспитательные меры, но разве хоть кто-то вернулся оттуда воспитанным...
  
  

73. Телеграмма

   Иван шёл по улице, потом свернул в парк. Он был задумчив, рассеян и спокоен одновременно, забыл надеть перчатки и шляпу, и нёс их в руке. Было тепло, он отмечал цветущие кусты на газоне справа, кусты роз на клумбе. "Но розам ещё, наверное, рано цвести", - почему-то думал он. Пробивалась трава. Парк звенел голосами гуляющих и птиц.
   Иван задел кого-то плечом, обернулся и пробормотал извинения. Потом пошёл дальше. Было странное чувство. Ты совершенно точно знаешь, что занялся не своим делом, тем, чем никогда не занимался, и вот оно свалилось. Радуйся же, болван, но нет же, ты идёшь и лихорадочно отыскиваешь способ взвалить на себя это опять. Ты злишься, но вновь и вновь хочешь оказаться на этой полутёмной кухне с Сашей, улыбающейся своей странной насмешливой и уступчивой улыбкой. Но как она красива, она сильно изменилась, поработав у матери, в ней появилось даже что-то неуловимо изящное.
   С другой стороны, больше не надо было думать, что он конечно же подлец по отношению к Игнатьеву, что он должен предпринять, что сказать, как поступить, эта Полина, да какой он опекун! Ему хочется в своё кресло, пить коньяк по вечерам, иногда ходить в клуб, он сто лет не был в клубе, даже забыл, что он там состоит... А ещё читать, иногда ходить на службу, такой ход жизни устраивал его больше чем.
   Иван купил газету на выходе из парка, задержался возле афиш и объявлений. Он всегда читал вот так, вскользь, иногда что-то притягивало его взгляд, и тогда он перечитывал. Большое объявление сообщало, что регата в Берёзовом продлится с двадцать восьмого мая по третье июня. Дорофеев перечитал ещё раз, задумчиво надел шляпу и стал переходить улицу.
   Зашёл в почтовое отделение. Одна дама суетливо отправляла бандероль, настаивала, чтобы отметили, что в ней хрупкое и нужно быть осторожными. Двое служащих её успокаивали, она махала на них рукой в кокетливой кружевной перчатке и твердила, что в прошлый раз, четырнадцать лет назад, она отправляла подруге в подарок чудесную статуэтку, фарфоровую девушку в голубом платье, с зонтиком. Так вот от зонтика в руке девушки осталась только ручка. А это был подарок! Это недопустимо...
   Один из служащих с заметным облегчением повернулся к Дорофееву:
   - Могу чем-нибудь помочь?
   - Мне нужно отправить телеграмму, - сказал Дорофеев.
   - Диктуйте, сударь.
   - Берёзовое, в администрацию воздушной регаты, срочно, господину Дмитрию Михайловичу Игнатьеву, - Иван в замешательстве подумал, а найдут ли его там, регата, должно быть, многолюдное мероприятие. Потом подумал, что всё равно это единственный способ сообщить Игнатьеву об отце, и решительно продолжил: - Произошло несчастье. Умер твой отец. Ты нужен дома. Иван Дорофеев. Когда телеграмма дойдёт?
   - Надеюсь, что сегодня же, сударь. Через пару часов. Но обещать не могу, связь с Берёзовым у нас окольными путями. Надо, чтобы сразу несколько человек оказались на месте.
   - Сегодня второе число, это хорошо. Благодарю, - ответил Иван. - Даже если телеграмма завтра дойдёт, и он там, то она его застанет на месте.
   "Иначе, потом я опять не буду знать, где его искать", - сказал уже про себя Иван. Он вышел из прохлады помещения почты и остановился. Жаркий день шёл к вечеру, наблюдать за цветущими кустами Ивану расхотелось, и фауну пернатую он слышать перестал, он теперь слышал лишь мух и надоедливо звенящих комаров в тени цветущих кустов. Ему захотелось домой. В тапки, в кресло, и вообще он рад бы был видеть Митьку Игнатьева сейчас, где-то оставалась ещё начатая бутылка коньяка, и ну их этих девиц, к чёрту. Всё к чёрту. Послезавтра на поезд, в Харбин.
  

74. Преследователи

  
   Толпа расступалась перед городовым. За ним шел господин с таксой. Они короткими перебежками следовали по мостовой. Городовой злился на заявившего потому, что всё началось из-за таксы. Может быть, она вообще почуяла, что этот долговязый вчера ел отбивную и вытер руки об обшлага. Хозяин кошелька злился на городового. Потому, что представитель власти бежал не так быстро, как хотелось, ведь там, в центре улицы уходил его кошелёк.
   Вот городовой махнул ещё одному постовому, указал на голову Игната метрах в пятидесяти от себя. Вскоре присоединилось ещё трое. Прохожие стали оборачиваться. Господин в котелке и с фиалками в петлице пиджака, шедший гуляющей походкой справа от Игната, видел, что указывают на парня рядом с ним. Задумчиво подоткнул котелок тростью вверх, разглядывая. Почему он не оборачивался? Все оборачивались, а он нет? Хм, обернулся.
   Игнату уже надоело до чёртиков плестись в этой толчее, ему хотелось, чтобы его или поймали, или дали уйти. Он злился. И обернулся.
   Господин сделал выпад, преградив тростью парню путь.
   - Постой-ка, кажется, это за тобой, - сказал он.
   Игнат тыльной стороной ладони отбросил трость:
   - Вы ошибаетесь, сударь.
   Он продолжал идти. И господин шёл, дотягиваясь тростью.
   - Точно его, его, я слышала, кричали, держите долговязого! - громко сказала дама, стоявшая в двух шагах от Игната возле магазина с товарами для вязания.
   Игнат попытался пройти мимо, но из редакции газеты "Ипподром" вышло друг за другом пятеро мужчин. Они громко разговаривали, обсуждали прошедшие скачки, и парень притормозил, чуть не налетев на одного из них.
   - Держите вот этого длинного парня в чёрной куртке! Сударь, остановитесь! Он украл кошелёк! - крикнул господин с таксой.
   И отпустил таксу.
   Она нырнула в толпу, прошмыгнула между ног у одного из ипподромщиков. Тот тихо выругался и растерянно рассмеялся.
   Из магазина мужской одежды вышел покупатель. Очень полный, его отличный двубортный пиджак сходился на животе только на одну пуговицу. Мужчина остановился. Такса стукнулась в его ногу лбом, взвизгнула, зарычала, ощерившись. Господин вдруг взревел короткое:
   - А-а-а!
   Что-то крикнул приказчику, вышедшему вслед за ним и нёсшему покупки. Приказчик испуганно кивнул, бросил пару слов помощнику. Тот рысью пересёк расстояние, отделявшее его от Игната.
   - Стой, парень! - крутанул он его, ухватив под локоть. - Разберутся, и пойдёшь!
   Игнат дёрнулся, пытаясь вырвать руку, и почувствовал, что такса вцепилась в штанину. Она принялась рвать брючину, рычать и мотаться на ноге. Может быть, ей казалось, что она совсем как бульдог из соседнего дома. Тут штанина с треском порвалась.
   - Чёрт! - выругался Игнат.
   Он покраснел от злости, попытался выдернуть руку, но не вышло. Он опять выругался. Ему всё это надоело. Он едва удержался, чтобы не рвануть. Смешаться с толпой, свернуть за угол, а там по пожарной лестнице, потом по крышам.
   Игнат выхватил взглядом из толпы знакомую тощую фигурку. Девчонка точно исчезнет с кошельком! Или не исчезнет? Но это даже интересно... Игнат мельком оглядывал улицу, опять бросал злой взгляд в сторону Полины на остановке конки. Сейчас уедет ведь... Нет, тяжёлый перегруженный транспорт отъехал от остановки, а она стояла на месте, сунув руки в рукава своей смешной кофты. Даже не попыталась сесть.
   Тем временем подошёл городовой, перевёл дух, приподнял фуражку и вытер пот ладонью. Сказал, дёрнув подбородком, обращаясь к заявителю:
   - Это он, сударь?
   - Он! Он!
   Такса хрипела и лаяла в промежутках между смертельным захватом штанины так, что не слышно было экипажа, прокатившего мимо.
   - Выворачивай карманы, сударь, да поживее! - рявкнул городовой, перекрикивая пса.
   Игнат поднял руки. Городовой хмуро проверил карманы, похлопал по куртке, посмотрел в глаза парню. Он понимал, что напрасно ищет там смущение или смятение, или страх, нет, слишком уж спокоен наглец. И точно, тот скучающе смотрел в глаза. Господин в феске обходил вокруг городового и парня, не понимая, куда мог деваться бумажник, не веря, что его нет. Такса кружила вокруг них всех, путалась на поводке, представитель власти заорал на господина в феске:
   - Уберите вашу собаку!
   Господин намотал поводок на кулак.
   Полина видела, как Игната остановили, как он поднял руки, как пёс порвал ему штанину. Девчонка стояла возле газового фонаря, шагах в двадцати, делала вид, что ждёт конку, и слышала, как злится городовой. Потом разочарованные прохожие стали расходиться. Игнат с кривой усмешкой, прищурясь раздражённо, стоял на месте, а полицейский зарядил нудным голосом:
   - Разойдитесь, господа. Прошу разойтись. Пройдёмте в участок, составим протокол, - сказал он господину с таксой, который потянулся было к Игнату, будто сам был не прочь проверить его карманы. - Разойдись. Прошу разойтись.
   - Но я не мог ошибиться! - пожал плечами раздражённый заявитель, когда Игната пришлось отпустить. - С ним кто-то ещё здесь! Вы не имеете права так это оставлять...
   Городовой хмуро слушал и смотрел в спину удалявшемуся парню. Он и сам знал, что наверняка с ним есть кто-то ещё. Потом развернулся и пошёл в обратную сторону.
   Игнат раскачивающейся походкой направился к остановке. Подъехала битком набитая конка, лишь на втором этаже были места. Поля начала подниматься, но кондуктор на подножке преградил дорогу. "Пешком пройдёшься", - лениво подумал он. Что с такой взять, только клиентов распугает.
   - Это со мной, Буза, - быстро и тихо сказал Игнат кондуктору и скомандовал Поле: - Поднимайся на второй этаж!
   Сам он некоторое время висел на подножке рядом с кондуктором, проводившим девчонку недобрым взглядом в спину. А она устроилась на сиденье и подумала, что всегда мечтала прокатиться на втором этаже. Салон покачивало в такт ходу лошади. Прохожие отсюда, сверху, казались далёкими, маленькими и смешными.
  

75. Известие

  
   Дилижанс из Берёзового приходил каждые два часа. Толпы народа шли на причальную площадь. Причальная площадь представляла собой старый огромный выпас в двадцать акров, приобретённый у одного из друзей младшего Баринова в аренду. Девять дирижаблей висели на высоте пятидесяти футов по два на каждой причальной вышке. Еще три установленные вышки пустовали, так и не пригодились. Зато выяснилось, что это и хорошо, потому что под такой размах не хватило бы арендованного выпаса. Только под дирижабли ушло четверть территории. Двенадцать аэростатов заняли ещё столько же места, сколько и дирижабли. Палаточный лагерь под конец заселения пришлось экстренно ужимать, втискивая в некоторые широченные межпалаточные проулки всё прибывающих поселенцев. Потому что не хватало места для палаток с пирожками, пивом, для кукольного театра пана Возняка. Затем подъехали две цирковых труппы. Их пришлось вежливо просить убраться с территории. Они выехали и встали в разных концах лагеря, пустив по улицам зазывал. И один раз им даже удалось собрать публику и дать представление. Но сегодня цирковые собрали свои кибитки и теперь прохаживались в толпе, раскланивались, если их узнавали, и, как и все, ждали полудня.
   Александр Петрович Орлов натянул длинные сапоги хорошей кожи, одёрнул мундир, ещё раз проверил бумаги. Прибыли уже все члены жюри. Бариновы принимали их в своём шатре. Там удобнее, всё-таки организационные вопросы и вопросы, связанные с награждением, должны решаться в разных помещениях. На том и остановились.
   Да, придётся решить ещё один вопрос и самый неприятный - вчерашняя почта, которую Пехов почему-то доставил только сегодня утром. Безобразие, разумеется. Но в этом поле много такого, что оказалось совсем непродуманным. Орлов вздохнул. Ему было не по себе. Целая кипа почты, касающаяся одного и того же адресата. Да такой почты, что не знаешь, как поступить. Полковник тихо выругался. Телеграмму и два письма придётся доставить прямо сейчас. К письму прилагалось ещё короткое письмо руководству регаты. Написанное детским почерком, но чрезвычайно искренне и просительно, что невозможно отказать, к тому же, невозможно отказать, прочитав телеграмму. В коротком письме просили передать второе письмо господину Игнатьеву. После прочтения телеграммы, полковник всерьёз подумал, чтобы не сообщать парню о смерти отца до полёта. Жизнь, есть жизнь, все мы ходим под богом. Если бы не четвёртая корреспонденция. Запрос из полиции с просьбой "сообщить, присутствует ли на регате сударь Дмитрий Михайлович Игнатьев, который разыскивается по делу о подозрении в убийстве или о ложном свидетельстве по означенному делу". И опять этот парень!
   Но, стало быть, адресат один, и это значительно сокращает время. А времени в обрез.
   Орлов надел серое охотничье полупальто, мерлушковую папаху.
   - Отправляйся на трибуну, Василий, - сказал он помощнику, - разумеется, со всеми бумагами. Вот в этой стопке. Мне же предстоит нанести визит. Не нужно сопровождать меня.
   Конечно, он прочитал то, второе письмо. Он просто не имел права не прочитать, получив запрос из полиции! Но от этого письма ему стало только хуже. Поэтому-то он и не знал, как поступить.
   Орлов вышел из своей палатки и пошёл по проулку. Утро превосходное, не было уже ночных заморозков, приятная прохлада с утра обещала жаркий ясный день, что немаловажно для поднявшихся в небо. Дым от разжигаемых котлов поднимался вверх, пар валил клубами. Но было это всё там, над головой, и уходило в небо. Конечно, будь бы день дождливым, здесь стоял бы жуткий смог. Как было в первые дни, когда только стали прибывать дирижабли.
   Полковник с улыбкой отвечал на приветствия, иногда просто сдержанно кивал, поднимал руку и отдавал салют, махнувшим ему издалека. Конечно, не всем, иерархия приветствий у него была персональная. От холодного короткого кивка до растроганного тычка в плечо.
   Или, например, ему хотелось поддержать этого совсем молодого аэронавта из Тулы, свалившегося в день прибытия на толпу. Он с унылым видом стоял на костылях напротив "Жозефины" и разглядывал её красивую гондолу, широкую и с резными бортами из красного дерева.
   - А! Красавица эта "Жозефина"! - воскликнул Орлов, обращаясь к нему и кивая на дирижабль. - Не переживайте, на следующий год прибывайте с новым кораблём. Машина ваша была удивительная, я-то видел! Как ваша нога?
   - О, да! Благодарю! Я ещё отделался лёгким испугом, - разулыбался и затараторил парень. И с кислым видом махнул на ногу.
   Полковник рассмеялся, но с удивлением присмотрелся - на палубе "Жозефины" мелькала голова этого парня - Игнатьева. Точно он. И Петровский там, и кто-то ещё, кажется, Михайлов с "Новгорода".
   - А что там происходит? - спросил он.
   - Уже справились. Небольшая неприятность. Порвало подъёмником соседа стропу, и баллонет завалился.
   - Господин Игнатьев, - крикнул Орлов, задрав голову и сложив руки рупором, - вы мне нужны, приветствую! Не могли бы мы побеседовать у вас на дирижабле?
   Игнатьев свесился с борта, выслушал, переглянулся с Оленьевым. И сказал:
   - Ладно, встретимся уже после гонки.
   - Это что-то организационное? Ты так и не прикрепил номер, - усмехнулся Оленьев.
   - Только разве ещё на лоб не прикрепил, - ответил Игнатьев. И сказал подошедшему марсельцу: - Жан, удачи вам в регате, мне нужно отправляться на свою машину, да и времени уже мало остаётся.
   Бланкар взмахнул широко руками, принялся трясти руку Игнатьева.
   Оленьев уже ушёл. Оказавшись под днищем "Севера", он крикнул Полю, чтобы тот спускался, а Поль неожиданно ответил с "Марракеша":
   - Не кричи, у нас деловые переговоры.
   Хитрое выражение лица француза, показавшееся над бортом марокканской машины, было знакомо Оленьеву, и он ухмыльнулся. Похоже, переговоры удачные.
   - Ну так ищи меня у трибуны.
   И он отправился гулять. Отряхнул рубашку, поморщился, она выглядела несвежей. Посмотрел на часы над трибуной, в виде большой рыбы, в глазу которой были собственно часы. До начала ещё сорок минут. И он отправился к своей палатке.
   Игнатьев и Орлов прошагали в молчании до "Севера". Игнатьев спросил лишь:
   - Что-то срочное, сударь?
   - Важное, - уклончиво ответил полковник.
   Больше Игнатьев спрашивать не стал. Они поднялись наверх по верёвочной лестнице. Орлов ногой опрокинул и закрыл крышку люка за собой. Игнатьев удивился такой секретности, но опять ничего не сказал. Понятно, что что-то произошло, но уже не знал, про что и думать. Лицо его было напряжено. Стоял, скрестив задумчиво руки на груди, и ждал.
   Орлов опять подумал, что конечно, он не должен был бы этого делать, но, идя сюда, снова и снова возвращался к мысли, как ему поступить. И сейчас, глядя на лицо этого парня, опять сомневался, потому что только пятнадцать минут назад, наконец, решил поступить, как ему велит долг... человека законопослушного и военного, наконец. Но хотелось-то ему поступить иначе... Чёрт бы побрал эту регату, она запомнится надолго!
   Он снял папаху и протянул парню телеграмму.
   Тот быстро пробежал её глазами. Глаза остановились на последней точке, будто застряли или боялись перечитать. Вот взгляд опять вернулся в начало. И ещё раз.
   Бледный как стенка Игнатьев посмотрел на Орлова и кивнул. Сглотнул. И ничего не сказал. Опустил руки и отвёл взгляд, уставился перед собой в дощатый пол "Севера".
   - Это не всё, - сказал Орлов.
   Он протянул оба письма.
   Видел он не один раз, как человеку сообщали о смерти близких. Но в глазах-то, бог ты мой, сколько боли. Это вызывает уважение. Что бы там ни было, этот парень любил отца, и точка. Орлов понял вдруг, что хотел это видеть, именно этого не хватало ему для принятия решения, и теперь он его принял на ходу.
   Игнатьев прочитал письмо. И первое, и второе. Он лишь закусил губу и покачал головой. Письмо от Катюши было написано на листе пожелтевшей дешёвой бумаги, припасённой неизвестно с каких времён на случай.
   "Здравствуйте, Дмитрий Михайлович, пишет вам Катерина Уточкина, дочка Афанасия Уточкина, для которой вы сделали кресло-каталку. Отправляю письмо с моей лучшей подругой Верой Ситниковой, дочерью аптекаря Ситникова. Вера поедет в Берёзовое учиться на курсы медсестёр, она очень добра ко мне и иногда помогает мне и матери. Она обещала отдать письмо или вам, или тем, кто может вам передать. Дело в том, что господин Афанасьев на краю того поля, где стоял ваш дирижабль, решил строить коровник. И выкопал два дня назад целую кучу оружия. Что тут было! Теперь все говорят, что сгоревшего парня сначала убили, а потом сожгли ангар. Вера ещё зимой мне рассказывала, что слышала, как их кухарка рассказывала, что её муж однажды, возвращаясь с фабрики, видел, что от ангара осталось пепелище. Он очень возмущался, что этим злодеям показалось мало, так они вчетвером окружили господина Игнатьева. Он говорил, что знает этих парней, с такими лучше не встречаться в тёмном переулке. Он рассказал, как вы стояли босиком на снегу и отстреливались. А с вами, оказывается, была ещё девушка, и вы защищали её. Муж кухарки Веры Ситниковой видел, как потом девушка поднялась наверх. Он очень удивился, когда девушка появилась, как из-под земли. Мы с Верой много раз вспоминали об этой истории, она очень восхищается вами. Дмитрий Михайлович, вам не нужно возвращаться сюда. Вот и Вера также считает, она и посоветовала мне написать вам, потому что вы мне так помогли и были так добры ко мне. Я должна хоть чем-то помочь вам. Катерина Уточкина, дочь Афанасия Уточкина".
   Игнатьев перевёл глаза на Орлова. Их глаза встретились. Прищуренный жёсткий взгляд полковника ни о чём не говорил. "Отец... как же так... Катюша, Катюша... Значит, всё-таки откопали, да и пусть... Отец... что могло случиться..."
   - Суть в том, что мне пришлось прочитать это письмо, господин Игнатьев, - сказал тихо Орлов, отведя взгляд, и уставившись в серебристо-зелёную букву "М" в названии марокканского дирижабля. - Потому что пришёл запрос из полиции на вас. Собственно, по этому делу о строящемся коровнике и пришёл. Уж не знаю, сколько лет этой Катерине, но письмо здорово бы вас подвело, не попади оно ко мне. С другой стороны, я бы не понял всю картину, если бы не оно. Жизнь странная штука, парень. С одной стороны, она тебя, чувствую, здорово бьёт, но с другой, - у тебя есть вот такие друзья. - Он мягко добавил, посмотрев на Игнатьева: - Примите мои соболезнования, Игнатьев.
   Игнатьев дёрнулся, мотнул головой. Потом собрался и хрипло сказал:
   - Благодарю, сударь. Ей пятнадцать лет, она переболела полиомиелитом и в десять лет перестала ходить. Думаю, она хотела, как лучше.
   - Думаю, тебе лучше не приземляться, Игнатьев. Лети, куда угодно. Хоть в Африку. А я должен сейчас же отправить телеграмму в Берёзовое, что ты здесь присутствуешь. Не имею права не отправить. Решай. Я сделал всё, что мог. И даже больше.
   - Это точно. Не знаю, как благодарить вас, сударь. Я не могу улететь. Эта регата... я дал слово пройти ее и вернуться.
   - Прощай, парень. Надеюсь, не увидеть тебя на причале, когда сюда прибудет полиция. Думаю, она появится здесь быстро.
   Стало темно. Сверху прошло днище большого корабля.
   - Да уже дали команду готовиться! - громко сказал полковник, нахлобучивая шапку. - Прекрасно, наверное, кто-то из жюри дал отмашку, а я тут...
   Игнатьев распахнул крышку люка. Орлов умело скользнул по трапу. Больше он ничего не сказал и не обернулся. Игнатьев, оставшись один, зажал лицо руками. Некоторое время стоял так. Покачал головой и с силой растёр лицо ладонями. Шумно выдохнул, будто не дышал всё это время. И опустил руки.
   - Буду подниматься, господин Игнатьев, - крикнул ему марокканец, он вот уже некоторое время наблюдал за разговором между одним из организаторов и соседом. Сначала ему это не понравилось, походило на сговор, но сейчас он с сочувствием спросил:
   - Плохие известия, сударь?
   Игнатьев с отчаянным взглядом посмотрел на него.
   - Умер отец, - коротко сказал он.
   И тут он будто очнулся. Сказанные вслух слова вывели его из оцепенения. Марокканец покрутил головой, с болью посмотрел на парня:
   - Примите мои глубочайшие соболезнования, Дмитрий.
   - Простите, я уже пожалел, что сказал, я только узнал. Телеграмма.
   - Всё в воле небес, пусть память о вашем отце будет светлой.
   - Благодарю, Амир.
   Клубы дыма поднимались кверху, пахло углем. Ускорилось шарканье лопаты, и хлопнула дверца топки в первом ярусе "Марракеша", опять дрогнули баллонеты - капитан подкачивал газ. Загремели якорные цепи на машине слева. Игнатьев посмотрел в небо. Купол не обвис - "Север" готов рвануть вверх. Игнатьев крикнул вниз одному из парней на причале:
   - Жду команды!
   - Значит, за господином Курицыным пойдёте! - крикнул в ответ высокий малый, которого все звали Серёгой.
   Игнатьев кивнул.
   Дирижабль Курицына стоял слева. Это он и гремел якорной цепью. Очень осторожный молчаливый капитан. Одного гайдропа ему казалось мало, и его помощник, оповестив причальную команду в рупор, каждый вечер медленно спускал якорь.
   Пусть память будет светлой... да, именно. От этих слов марокканца вдруг стало будто легче. Вспомнились утренние прогулки на лошадях с отцом, обожгло болью, но стало тепло и защипало в горле. Очень узкая каменистая тропа возле реки. Роса с деревьев и кустов сыплет градом. Они с отцом тогда часто уходили далеко, возвращались усталые, недовольные. Отец думал, что у него не получается привить мальчику правильную посадку и терпение, а сын злился оттого, что он хотел пустить лошадь вскачь и лететь, а отец не позволял. Но за завтраком уже оба смеялись - как лошадь отца шарахнулась от выскочившего на дорогу зайца. Заяц испугался и остался сидеть на тропе, прижавшись к земле.
  

76. Десять минут до начала

  
   Слева пошла вверх махина дирижабля. Курицын стоял на палубе и строго посмотрел в сторону Игнатьева, строго же отсалютовал ему ладонью со сложенными жёстко пальцами. Сдержанная улыбка мелькнула на его лице. Игнатьев ответил кивком. Они мало общались. Курицын был предупредительно вежлив и не разговорчив, но иногда казалось, что он просто немного стеснителен. Мягкая улыбка мелькала на его лице, когда он иногда выходил на палубу и стоял, слушая, как перекрикиваются внизу причальные.
   Игнатьев смотрел в небо, где уже плыла "Афалина". "Новгород" и "Жозефина" шли на удалении друг от друга. Было объявлено заранее, что можно подняться в небо раньше начала гонки, но следует сообщить об этом причальной команде, держаться на одной высоте и не плакаться потом, что не успел подкачать баллонеты.
   - Рассчитывайте сами, господа, машины новые, я всё понимаю, но и вы собрались сюда не в "подкидного" поиграть, - разглагольствовал Орлов вчера днём с трибуны, не сильно заботясь о том, слушают ли его.
   Также орали его голосом ещё пять рупоров, расставленные по всей площади выпаса. "Здесь собрались взрослые, серьёзные люди. Услышал рупор, сделай всё возможное, чтобы услышать его хорошо", - считал он.
   Орлов уже добрался до вышки и успел пару раз крикнуть капитанам, чтобы не толкались при подъёме:
   - Что хорошего расквасить нос перед самой дракой, господа? Не толкаемся, ждём разрешения от причальной команды. Сверим наши часы. Осталось ровно тридцать минут. Чтобы вы не скучали, зачитаю список нашего глубокоуважаемого жюри. Их пятеро. Господин Морозов Савва Тимофеевич, владелец мануфактуры, меценат, учредитель нашей Воздушной регаты и председатель жюри. Месье Креспен, владелец судоверфи в Марселе. Господин Рогов Павел Викторович - городской голова города Берёзового, великодушно принявший у себя в предместье нашу регату. Господин Быков, владелец мануфактуры в Новгороде. И очаровательная сударыня Мария Кирилловна Гусева-Брандт, писательница детективных романов, пожелавшая принять участие в судействе, и которая будет нашим третейским судьёй в определении победителя в номинации "Самая лучшая прогулочная машина". Дирижабль, взявший этот приз, покатает желающих, бесплатно, разумеется!
   И опять отключился.
   - Говорят, госпожу Гусеву никак не хотели включать в жюри! - пояснял с видом знающего Серёга на причальной вышке. И кричал одновременно: - Следующий вы, месье Амир эль Дин, проход для вас готов. Сейчас вы, господин Игнатьев! - и тут же тараторил, повернувшись к своему напарнику, который только успевал, подкатывал бочки с водой и таскал мешки с углём, народ лихорадочно пополнял запасы. - Но у неё муж - судья в Берёзовом, ему не посмели отказать, а тот не смог отказать молодой жене. Попробуй, откажи, она тут же наставит тебе рога, или того хуже, не пустит в спальню.
   Серёга расхохотался и запрокинул веснушчатое лицо кверху. И крикнул, увидев, что Игнатьев ждёт:
   - Ловите ваш гайдроп, господин Игнатьев. Удачи в гонке!
   Игнатьев махнул в ответ, ушёл к штурвалу. "Север" дёрнулся всей тушей и потянулся вверх. Сдать влево, чтобы никого не задеть. И быстрее уйти на высоту. Машина без включенного двигателя вильнула тяжело.
   Внизу оставалась толпа, суета, крики и вопли продавцов. Реяли флаги, хлопали хлопушки. Плыли аэростаты. Отсюда они казались связкой гигантских воздушных шаров в руках ходульщиков.
   Ходульщики расхаживали по толпе и предлагали помаршировать на ходулях:
   - Тридцать копеек, сударь, всего тридцать копеек... двадцать! Сударь, дешевле не найдёте!
   Вот подхватили кепи несговорчивого господина и принялись жонглировать. Всего лишь скромное кепи. Шляпу или цилиндр лучше не трогать, можно нарваться на неприятности со стороны полиции. Потому что под шляпой мог оказаться слишком серьёзный владелец головного убора.
   Кепи упало под ноги. Мятое и грязное оно оказалось в руках владельца не скоро.
   На открытии один галантерейщик так пнул со зла по ходуле, что хозяин ходулей свалился. Его смогли вырвать из рук подвыпившего галантерейщика только помощники Орлова, прибежавшие на крики.
   А крики становились всё тише. Машина легко набирала высоту. Говор разноязыкой толпы удалялся. Небольшой ветер с залива и облачность на востоке. Как же медленно тянется время.
   Метрах в ста поднялась машина под четырьмя сферами. Скарамуш победно оглядывался, махнул рукой.
   Игнатьев махнул в ответ. Вчера Скарамуш попытался объяснить, как работает его машина.
   - Работает просто. Вот, - внеземелец снял часы, нажал на заднюю стенку, вынул круглую деталь. - Вовремя меняешь или заряжаешь, и двигатель опять работает. Не понятно?
   - Нет. Мой двигатель на газе, баллон с газом я вижу.
   - Аха-ха! - захохотал Скарамуш. - Ну да я не мастер объяснять. Вань, объясни ты ему!
   - Что?
   - Что заливают в мой двигатель?
   - Хм... Прекрати издеваться над человеком. Димыч, двигатель электрический.
   Игнатьев тогда промолчал, Скарамуш улыбнулся, а Бедолага обернулся на повисшую за спиной тишину:
   - Мне кажется, у вас уже должны этим заниматься.
   - Это не совсем наше прошлое. Здесь многое по-другому. Но я-то торговец, мне не объяснить причин, я вижу лишь, что что-то здесь не так. Другая ветвь? Не удивлюсь, если сейчас эти два судовладельца, или сам Морозов, возьмутся выпускать дирижабли, - сказал Скарамуш.
   - У нас тоже выпускали, - ответил Бедолага. - Так что я бы не стал разделять...
   - Но регаты этой в Берёзовом точно не было.
   - Ну, не было, - уклончиво ответил Иван.
   - Да! - воскликнул Скарамуш. - Если всё пройдёт хорошо, то утром Хельга и Одноглазый будут у меня в палатке. Тогда я тебе дам знак. На мне будет какой-нибудь шарф! Только без вопросов как и что, потому что долго объяснять...
   Вспоминая разговор, Игнатьев заклинил руль, дирижабль плавно пошёл на круг, уходя от "Мечты". На Скарамуше никакого шарфа не было.
   Как же медленно тянется время.
   Циркачи внизу выпустили акробатов. Толпа раздвинулась, окружила гимнастов в белых гимнастических трико. Двое сцепили руки в замок, подкинули девушку. Девушка взлетела и встала на плечи третьего гимнаста. Тот присел, заступил назад ногой, но устоял. Жонглёр принялся забрасывать девушку цветами, зонтиками, тарелками, она их ловила, перебрасывала обратно. Из кувшина она достала голубя, ещё, и ещё. Голуби закружили над головами.
   Игнатьев смотрел на акробатов, на голубей.
   "Другая ветвь... Что за ветвь? Это значит, что могло быть всё по-другому, вот что за ветвь... На Скарамуше нет шарфа, выходит, что-то пошло не так. Да бросить всё к чёрту, и домой, домой. Мама совсем одна... А через пару часов - полиция. Ничего не сделал, не помог, притащил в дом историю с подозрением в убийстве, не дал шанс Хэл увидеть сына, и потом подыхать от злости и бессилия за решёткой, пока что-нибудь не выяснится, а если не выяснится? Или свидетели не объявятся. Кто-то видел, как я отстреливался... Кто он и где его искать? Ну нет".
   Это "нет" держало на плаву.
   "И живу, я оказывается, где всё не так, где всё по-другому. В ветви. В той, другой ветви, может быть, сейчас был бы жив отец".
   Тут ему пришло в голову, что в другой ветви его мать могла бы не повстречаться с отцом, и у отца родился бы другой сын или дочь. Сын, который не принёс бы столько переживаний. И у него, наверное, много разных ветвей, в его жизни...
   Десять минут. Все машины были уже в воздухе. Капитаны не смотрели друг на друга, все уставились вниз.
   Игнатьев сомневался, что здесь будет хорошо слышно, если только больше ничего не придумают. Потом заметил, что количество дирижаблей больше, чем было объявлено в участниках. И точно. "Императрица" зависла в пяти машинах от него. Господин Орлов мелькал своей мерлушковой шапкой и рупором там.
   Вот Орлов подошёл к борту, обвёл глазами огромные махины-дирижабли, медленно плывшие перед ним. Море людей замерло внизу. Красивое зрелище. Особенно "Аврора" с крыльями, или этот Курицын со своим носом, а паруса как хороши. Чудак на дирижабле под четырьмя сферами под названием "Мечта" очень занимает всех членов жюри, сам Морозов обратил на него внимание.
   - На чём идёт, любопытно? - сказал он, разглядывая девятый номер в подзорную трубу.
   - Да, - протянул вслед за ним господин Рогов. Он тоже принарядился в охотничий костюм и теперь спрятал руки в муфту, ветер с залива дул пронизывающий. - Ничего лишнего, ни тебе вёсел, ни парусов, а этот косой латинский парус - как букетик фиалок на шляпке нашей очаровательной госпожи Гусевой-Бранд. Очень любопытный корабль.
   Но опыт подсказывал, что вскоре внимание будет приковано вот к этим двум небольшим лёгким машинам.
   Орлов понимал, что все капитаны сейчас уставились на него. Дирижабли дрейфовали на разной высоте, пока на разной высоте. Орлов поднёс рупор к губам. Голос его был заговорщицки приглушен:
   - Прошу участников занять свои места. По одному, господа, не толкаемся! На вас смотрит жюри. И на вас тоже, шестой номер, не лезьте вперёд, штрафные очки легко ставятся, а потом забывают их снять. Э-э, так не пойдёт, пятый номер, я сниму вас с гонки, если вы будете и дальше размахивать вашими крыльями в опасной близости от баллонетов соседа! До старта ровно две минуты. Сейчас внесены коррективы в голосование по первым двум номинациям, и результаты по ним будут объявлены по приходу к финишу. Конечно, было бы всем приятно услышать мнение судей уже сейчас, но судьи только что узнали, что все без исключения участники решили идти гонку. И приняли решение дождаться результата её. Было бы странно отдать первое место тому, кто не дошёл совсем. Итак!..
  

77. Бенито

  
   Саша любила выбирать уютные небольшие улицы, полные гуляющих людей. Людей, которые даже иногда вдруг могли обратиться к тебе и сказать: "Какая хорошая погода сегодня". Игнат шёл по самым тёмным и пустынным, петлял по переулкам. Редко встречались прохожие. И они были чаще пьяны, или тряслись с похмелья.
   Кошелёк Игнат потребовал, как только оказались в каком-то заброшенном совершенно месте, где росли стеной кусты, только-только покрывшиеся молодой липкой листвой, на мостике через сточную канаву.
   - А ты молодец. Получается, ты меня спасла, - ухмыльнулся он, едва изобразив удивление, но было ощущение, что он не очень доволен. Однако, бросив ещё один взгляд по сторонам, отсыпал Поле треть содержимого кошелька.
   Девчонка посмотрела исподлобья. Она видела, что Игнат отсыпал ей монет, купюры же оставил себе. Но спорить не стала потому, что помогла ему просто так. Ей почему-то было интересно. Обвести вокруг пальца городового... их так ненавидела старая Лушка. Мать Поля вспоминала часто, и в мыслях, и вслух она называла её Лушка. Только в самые тяжёлые минуты Полина могла сказать "мама". Потому что при этом слове сразу подступали слёзы. Лушка сделала всё, что могла, чтобы они росли и не умерли с голоду, Сашка так не умеет, она ещё сто раз подумает, да чего там, "она никогда не смогла бы пойти до конца", как сказала Любка в камере, она часто так говорила. Сказала так и про Лушку, когда Поля ответила, что её мать "работала в трактире, в рабочем посёлке". Тогда Любка закряхтела, переворачиваясь на другой бок, уставилась в стенку и пробормотала "уважаю тех, кто может пойти на всё ради своих щенков. Это тяжёлая работёнка, запомни мои слова и никогда не осуждай свою мать". Поля и не осуждала.
   В ответ на слова Игната она лишь обиженно скривила губы.
   - Да ладно, - пробормотала.
   Они подошли к трёхэтажному дому. Поднялись по крутым узким лестницам на чердак. Дверь была приоткрыта. Игнат подтолкнул девчонку. Она вошла. Длинный переход по голубиному помёту и перьям привёл к ещё одной двери. Квартира тёмная и холодная. Обвисшие старые шторы в узком чердачном окне. Окно было открыто, и холодный ветер гулял по комнате, ворошил тряпьё на диване без ножек, и тогда было видно, что под тряпьём спали двое. "Кажется, мужики. А, может, тётки, - подумала Поля, - всё равно лиц не видно".
   Трое сидели вокруг стола перед бутылью с бурдой. На тарелках лежала солёная рыба и картошка, пахло чем-то прокисшим и рыбой, и было сильно накурено. Из-за этого все лица были будто в тумане, не поймёшь, где кто. На затоптанном полу валялись окурки. От стола махнула рукой женщина. Самоуверенная, с ехидным взглядом. Женщина выглядела, как Лушка в свои лучшие дни. Весёлая, шумная, выделявшаяся и причёсанными волосами, и приличным платьем. Приличным платьем Полина называла почти не изношенное и с кружевами. А причёсанные волосы на самом деле были такие грязные, что казались мокрыми. Поля прищурилась. С такими тётками всегда приходилось держать ухо востро. Злы на язык.
   - Кого это ты притащил, мой мальчик? - протянула тётка, манерно растянув губы в улыбке.
   - Да она совсем ребёнок, Кло, прекрати, - еле выговорил сидевший справа от женщины, лицо его было в тени.
   - Брось пугать, девчонку, Кло, - Игнат прошёл и сел за стол, указал Поле на стул рядом. - Она сегодня мне здорово помогла. С мозгами у неё всё в порядке.
   Поля покраснела, села и уставилась в засохшую варёную картофелину в глиняной тарелке перед собой. Значит, всё-таки ему понравилось, как она придумала провести городового.
   - Да-а? Наш задавака Игнат кого-то похвалил! Ладно, будем считать, что она у нас по твоей протекции, - Кло заливисто захохотала, откинулась на спинку стула одной рукой и спросила: - Как тебя звать, сударыня?
   - Полина, - хрипло ответила Поля. Ей не хотелось отвечать.
   Послышался грохот. Полина оглянулась. Мальчишка лет пяти, смуглый, в коротких, не по росту, штанах, рубашке с короткими ему рукавами, поднимался с пола. На полу валялись половина бинокля, коробки, два кирпича. Похоже, свалился со шкафа. Откуда ещё можно смотреть в бинокль? Взгляд у мальчишки был перепуганный. Видно, ему могло здорово влететь.
   - Бен, как ты мне надоел, противный мальчишка! - голос Кло ничего хорошего не предвещал. - Я тебя вышвырну на улицу!
   - А Гавря вышвырнет тебя, - мрачно проговорил господин в засаленном жилете и чёрной рубашке, застёгнутой под горло. Налил четверть стакана, выпил залпом.
   Бен схватил бинокль и исчез в соседней комнате. Голые пятки простучали быстро и затихли.
   - Да Гавря уже забыл, поди, про мальчишку, - пробормотал тот, который в тени.
   Господин в жилете поставил перед Полей стакан и налил бурды. Она сразу узнала этот запах прокисшей ягоды.
   - Пей, - сказал господин.
   - Ещё будешь переводить товар на эту соплячку, - возмутилась Кло, встала и, покачиваясь, ушла туда, куда пробежал мальчишка.
   Послышался голос мальчишки:
   - Я больше не буду! Я нечаянно упал!
   Потом он замолчал, слышно было, как бегают, чем-то стучат, и будто всё время промахиваются, Кло грязно ругалась.
   - Пей, - настойчиво сказал господин в засаленном жилете, - или её боишься? - он кивнул непонятно куда, но понятно было, что это про Кло.
   - Да выпей ты, не стесняйся, - сказал Игнат, хитро подмигивая, - здесь все свои люди, покажи, что ты их всех уважаешь. И поешь.
   Полина взяла стакан и стала пить.
   На неё перестали обращать внимание. Она съела засохшую картофелину, чтобы заесть кислятину. Вслушивалась в разговор. Игнат поднялся и пошёл в комнату, куда ушла Кло. Оттуда выскочил Бен, за ним вылетел бинокль. Остававшееся целым стекло разбилось. Мальчишка стал собирать осколки, сгребая ладонями. Поля поморщилась - сейчас ведь порежется. Точно. Бен сунул палец в рот.
   Комната плыла перед глазами, хотелось пить, и Поля допила стакан. Почувствовала, как господин в засаленном жилете трогает её за грудь. Вскочила.
   - Ну-ну, - укоризненно сказал он, потянулся за ней, - не надо бегать от папочки.
   Комната накренилась. Поля быстро отошла от стола, толкнула дверь, в которую вошёл Игнат. Она хотела сказать, что пошла домой. Игнат со снятыми штанами стоял перед голой Кло. Лицо Игната перекосилось от злости, а Кло скривилась язвительно.
   - Дверь закрой, - закричали они в один голос и расхохотались, что так смешно получилось, и упали на кровать.
   Поля захлопнула дверь. Схватила Бена за руку и вылетела в переход на крыше. Бежала, дёргая мальчишку:
   - Быстрее!
   Ей казалось, что тот в засаленном жилете идёт следом. Бежит за ними.
   Выскочив на улицу, она посмотрела на Бена, который смотрел таким глазами, что ясно было - он готов бежать ещё хоть сколько.
   - Она тебе кто? Мать? - спросила Поля, переводя дыхание.
   Тот отрицательно помотал головой.
   Лицо у него было славное, смуглое, улыбчивое. Поля заметила, что он всё время нерешительно улыбался и вздрагивал, когда чуть только махнёшь рукой.
   - Она била тебя?
   Мальчишка кивнул.
   - Со мной пойдёшь?
   Тот опять кивнул.
   Полина взяла его за руку. Дорогу она помнила, деньги у неё были, она только боялась, что её опять не пустят на конку, а пешком идти далеко. Но они постояли на остановке и дождались той конки, на которой работал приятель Игната. Кондуктор хмуро взглянул на девчонку, потом на мальчишку, державшего её за руку, на деньги, протянутые Полей, оглянулся по сторонам - вдруг опять откуда-нибудь из-за угла появится Игнат. Игната не было, но отказать нахальной девчонке он не решился. Тихо сказал:
   - А чёрт с тобой, но гляди мне!
   На что надо было глядеть, Полина не поняла, но серьёзно кивнула и расплатилась. Они поднялись с Беном на второй этаж.
   - Ты катался на конке? - спросила Поля у Бена, увидев, как он вертит головой во все стороны, кудрявые его волосы светились на солнце.
   - С мамой, когда она приходила ко мне.
   - Куда же она делась? Умерла?
   Мальчик смотрел на проплывающие мимо афишные тумбы, витрины, и сказал серьёзно:
   - Мама придёт за мной.
   Поле вдруг расхотелось спрашивать мальчишку о матери, и она сказала:
   - А я еду на втором этаже второй раз. О! Как смешно получилось, на втором этаже второй раз!
   И они расхохотались. Потом увидели даму с мопсом.
   - А у этой дамы нос такой же, как у её пса, - сказала Полина.
   - А у этого сударя нос такой же длинный, как его трубка, - с восторгом подхватил Бен.
   Они опять рассмеялись. Потом Поле стало не очень хорошо, затошнило. Она замолчала, подумав, что эта противная бурда пахнет так отвратительно, наверное, её делают из сгнивших ягод. Тут ей стало совсем плохо. Бен с сочувствием смотрел на её позеленевшее лицо. Так всегда, пьяные все сначала очень весёлые, потом им плохо и они злятся.
   И они даже вышли немного раньше своей остановки. От ходьбы Поле стало получше.
   Перед дверью она остановилась и посмотрела на Бена. "Что сейчас будет..." Вздохнула и постучала. За дверью послышались быстрые шаги. Бежали. Дверь распахнулась.
   - Поля!
   Саша схватила сестру и прижала к себе. Встретилась взглядом с большими чёрными глазами в длинных ресницах.
   - Поля, а это что за чудо ты привела?! - рассмеялась сквозь слёзы Саша.
   - Это Бен. Он там никому не нужен, и его там бьют, - Поля громко протараторила, чтобы не разреветься в голос.
   Отчего ей щипало нос, и сдавило горло, она не знала. То ли оттого, что Саша, оказывается, ей так рада, а ей казалось, что она будет ругаться. То ли она сама была рада. То ли это Саша - вечно она со своими объятиями. Полю передёрнуло от воспоминания о руках господина в засаленном жилете.
   Саша промолчала про то, что сестра пьяна. А начала с того, что долго выясняла, откуда Бен и не будут ли его искать. Мальчишка, как сел в угол дивана, так и сидел, не шевельнувшись, слушал. Саша растерялась совсем и замолчала, когда выяснилось, что эта самая Кло кричала, что выгонит его на улицу.
   - Ты, Бен, будь как дома, - потрепала она его по шевелюре, - сейчас я нагрею воды и вымою Полю, потом тебя, и будем пить чай.
   Она видела, что глаза мальчика слипаются, а когда вернулась за полотенцем, Бен уже спал, сидя. "Так и не лёг, боится". Уложила и укрыла пледом. Некоторое время любовалась его ресницами на смуглой коже, и вернулась к Поле, погасив свет в гостиной.
   - Получается, что его нельзя туда отпускать, - сказала Саша, - с другой стороны, мы так бедны, Поля. Нет, я не о том, что мне жалко, я о том, что ему будет у нас голодно.
   - Саша! - воскликнула слишком громко Поля и икнула, сидя в ванне с мыльной водой. - Хуже, чем там, ему не будет! Там... - она не могла подобрать слово, - там, как у Мохова!
   - Я не знаю... а если его будут искать. А потом скажут, что я укрываю у себя чужого ребёнка, - задумчиво сказала Саша, - но и выгнать его я тоже не могу. Пусть будет, как есть.
   Они пошли пить чай. Но Поля быстро расклеилась в тепле от выпитого, от множества ласковых слов, добрых глаз Саши, которая не отпускала её от себя ни на шаг. Саша ей помогла переодеться в ночную рубашку, укутала в одеяло и сказала:
   - Не убегай, пожалуйста, больше, я чуть с ума не сошла.
   - Я не хочу больше туда! - выпалила Поля, не открывая глаза.
   Саша больше ничего не сказала, стала поправлять одеяло, хоть и не надо было ничего поправлять. Выключила свет и пошла в свою комнату. Долго сидела на кровати, сжав руки в замок.
  

78. Над городом

  
   Со стартом организаторы решили вопрос просто. "У нас нет столько людей на причале, чтобы каждому держать его гайдроп и удерживать эту плывущую махину до отмашки старта. Будет зафиксирован старт каждого дирижабля и финиш. Таким образом, мы получаем время, которое машина пробыла в гонке".
   Три заякоренных аэростата поднялись на семьдесят футов, застыли на расстоянии ста футов друг от друга и обозначили линию старта. Надо было спуститься на нужную высоту и вписаться в проход между плавающими на ветру воздушными шарами. Такой же ряд аэростатов должен был встретиться ещё трижды, и везде будет отмечено твоё прохождение. Места эти обозначены на маршруте не были.
   И всем было понятно, что организаторы двух зайцев решили убить, даже - трёх. И маневренность проверят, и заставят пройти по маршруту подробно, не срезая углы, и парни на аэростатах при деле. Ну и красота же, пусть зритель порадуется. Кроме того, попробуй, проследи всех участников на таком большом промежутке. А так всего лишь используешь безумных аэронавтов, парни на воздушных шарах тоже не прочь поучаствовать в регате.
   Первым пошёл "Ястреб". Петровский красиво вывернул вправо из-за "Жозефины", прибавил ход и, выпустив чёрное облако, прошёл между первым и вторым аэростатом чисто, с большим запасом справа и слева.
   Вторым номером выдвинулся внеземелец на "Мечте".
   Затем, "Новгород" - легко миновал старт и погнал, быстро набирая скорость.
   Настала очередь Курицына с "Быстрым". "А ход у него хороший, ты смотри, как прёт. На борту один котёл, один двигатель, один помощник. Или опять внеземельцы постарались?" - с восхищением покачал головой Игнатьев. Как раз из-за внеземельского двигателя к своему "Северу" он относился с любовью, но очень снисходительно, ему ведь будет легче, а это заслуживало меньшего уважения на его вкус.
   Вышли "Жозефина", затем - "Аврора".
   "Север" пошёл следующим. Регистрировал проход младший Баринов на третьем аэростате под флагом России. Он с улыбкой отсалютовал.
   "Марракеш" пошёл на старт под восьмым номером. Девятой стала "Афалина". Все девять, если бы не авария, то парень из Тулы был бы десятым.
   Машины очень быстро расходились в разные стороны. Впереди, выделяясь на ясном небе торчавшими в стороны жерлами пушек, держались "Ястреб", "Быстрый" и "Жозефина". Внеземелец отставал. Дальше шли "Север" и "Новгород". Следом - "Афалина". "Аврора" и "Марракеш", роскошные богатые машины, потихоньку дымили в арьергарде.
   "Афалина" вышла из-за "Авроры". Обошла её, уверенно двинулась мимо "Марракеша".
   "Новгород" начал обходить "Север".
   Игнатьев усмехнулся, опустил очки, но не прибавил ход. Узлов двенадцать в час, пока этого хватит. С одной стороны, ему, конечно, хотелось рвануть вперёд. С другой стороны, тут же в голове всплывала довольная рожа Одноглазого.
   "Север" слушался хорошо, как и несколько дней назад над заливом. Перед ним сейчас был узкий проход между "Ястребом" и "Жозефиной". "Быстрый" двигался далеко слева от марсельца и на полкорпуса гондолы опережал его.
   Можно пойти прямо или потерять время на обход справа...
   "Ястреб" вдруг вильнул, ещё сильнее сузив проход. "Пойти прямо отменяется. Курицын правильно сделал, что сразу ушёл сильно в сторону. Вот и Скарамуш тоже уходит вправо", - подумал Игнатьев. Отметил, что "Императрица", медленно дефилировавшая до этого по большому кругу, поплыла к заливу.
   Игнатьев продолжал двигаться за "Ястребом". Петровский настырно держался возле "Жозефины".
   "Смешно, целое небо вокруг, а мы столпились и плетёмся друг за другом". Игнатьев скосил глаза на маршрут. Лист с маршрутом висел на гвозде, напротив, на том же гвозде висели часы. Всё очень просто: часовня в пригороде Берёзового - до неё держаться дороги, по которой приходит городской дилижанс, дорога сверху видна очень хорошо; следующий обозначенный пункт - пристань, держаться западной границы города, но не заходить в него; "Императрица" - она будет просматриваться от пристани. Обратно в том же порядке. Ты можешь далеко уклоняться от маршрута, однако всё равно придётся вернуться к нему. Где-то нужно будет пройти через линию аэростатов".
   Игнатьев опять оглянулся на "Афалину".
   Да Юха не шутит, наступает на пятки. Игнатьев невесело усмехнулся, покачал головой и невольно потянулся к рулю высоты.
   "Север" пошёл вверх, потеряв время на подъём, и "Афалина" тут же заняла его место. "Север" теперь шёл выше, между ней и "Жозефиной". "Марракеш" и "Аврора" плыли, не торопясь, отставая всё больше.
   Прибавив ход, Игнатьев рассмеялся. Вспомнил слова Оленьева "Надо хоть раз подняться сюда, чтобы увидеть это". Крутить головой некогда, но взгляд невольно цеплялся за купол часовни вдалеке, за лёгкие облака, за маяк, уже показавшийся со стороны залива. Небо такого цвета бывает только весной. Будто промытое насквозь снегом и дождём. Холодное и солнечное одновременно. Город виднелся крышами, дымоходами и чердачными окнами. За ним опять тянулись зеленеющие поля и перелески. Внизу плыли дирижабли.
   "Медленно, надо же, как медленно мы идём, будто вышли на прогулку", - думал Игнатьев.
   Он уставился вперёд. Поглядывал иногда в большое круглое зеркало по правому борту, которое долго устанавливал и крутил накануне, на открытии. Увидел такое у Скарамуша, на "Мечте". Подумал, что так удобно видеть остальных, когда самому приходится быть и за капитана, и за помощника. Одного зеркала мало, конечно, но перед отъездом он так торопился, что о втором просто забыл.
   "Север" пошёл над "Ястребом". Тень накрыла дирижабль внизу, Петровский, прищурившись, посмотрел на брюхо машины. Что-то крикнул. Потом вдруг дал право руля.
   Проход между ним и "Жозефиной" расширился.
   "Афалина" нырнула в него. Турунен на палубе лишь скосил глаза на Петровского, недовольно пожал плечами, но всё-таки пошёл вперёд. Видно было, что такая фора ему не по душе, но и терять возможность не стал.
   Игнатьев лишь усмехнулся на этот маневр "Ястреба". Залюбовался, как Турунен красиво провёл машину в узком проходе. И не заметил, что его с "Афалины" приветствует Йотун. Махнул с улыбкой в ответ.
   Стала подниматься выше "Жозефина", но заметно уступала "Быстрому". "Жозефина" выпустила облако дыма, прибавила скорость. Внеземелец на своей "Мечте" размеренно шёл в стороне. На другом фланге дымил "Быстрый".
   Эти трое пока опережали всех спокойно, без напряга. Но расстояние между ними и "Севером" легко сохранялось. "Значит, выйди я с ними одновременно, не уступил бы", - подумал Игнатьев, ловя себя на том, что опять прибавил скорость.
   Привычные пять шагов влево, пять шагов вправо, повезло с двигателем, иначе ещё бы за уровнями и котлом следить и махать лопатой, точно пришлось бы помощника брать. Шагнул к борту. Свесился вниз посмотреть кто где. Стукнул расстроенно кулаком по борту - всё-таки что-то происходило с "Ястребом".
   Дирижабль почти остановился, а Петровский переговаривался с механиком, снующим вокруг двигателя. Сейчас за их спинами валил белый пар, окутывая всё больше машину. Вот Петровский повернулся и скрестил руки в воздухе. Что-то крикнул, энергично махнул несколько раз, давая условный знак: "Вперёд, справлюсь, не останавливайтесь!"
   "С двигателем что-то случилось, - Игнатьев наклонился, перевесившись через борт. - Чёрт, надо же, посреди гонки. Как жалко-то. Не взорвался бы".
   Но дыма было всё меньше. Машина немного снизилась, поплыла над полем. По дороге от причала уже пылил спасательный дилижанс.
   Вскоре "Ястреб" остался позади. До предместья Берёзового оставалось всего ничего. Показалась часовня. Три белых купола уже хорошо видны, первая линия аэростатов.
   Было ясно, что к ним одновременно подойдут сразу три машины. "Мечта" и "Быстрый" - на флангах, и "Жозефина" - по центру, они шли нос в нос. "Кому-то придётся уступить", - усмехнулся Игнатьев.
   И прибавил ход. Зачем? Но уже не думалось об этом, руки сами тянулись к рулю высоты и тяге. Глаза следили за "Афалиной" в зеркале, за "Быстрым" и "Мечтой". Игнатьев понял, что улыбается. Горе, ожидание очередных неприятностей и радость от того, что он опять в небе, перемешивались внутри самым странным образом, то хотелось гнать машину вперёд и ни о чём, ни о чём не думать... А то радость эта глупая казалась ужасной, и будто перегорало что-то внутри. И опять оживало. Отец вставал перед глазами. Мама грустно смотрела на него...
   Игнатьев тряхнул головой, отчаянно улыбнулся. И дал полный ход. На этой скорости он ещё ни разу не шёл. Пока летел через залив, берёг машину, чтобы не отвалилось что-нибудь до поры до времени, а сейчас почему-то захотелось. Почему-то подумалось, что сейчас отец рядом. Сейчас отец поймёт его. Он не может не видеть землю отсюда, сверху, не может не видеть облака, небо.
   Лопасти винта слились в одно белое пятно. Казалось, ничего не изменилось, также хлопала снасть, гудел двигатель, и свистел ветер.
   Игнатьев свесился с борта, чтобы оглянуться назад. "Афалина" бежала, как ни в чём не бывало, чуть поодаль, будто "Север" и не прибавлял ход.
   "Догнал!" - подумал Игнатьев, когда нос гондолы почти поравнялся с гондолой "Мечты".
   Скарамуш коротко взглянул на него, усмехнулся, показал кулак. И отвернулся к штурвалу.
   Предместье Берёзового уже было как на ладони. Крыши, крытые то серой, то красной черепицей, каменные трёхэтажные дома центральной улицы. Часовня на въезде в город, у развилки - кабак.
   Три аэростата висели над развилкой. С десяток столов были вытащены предприимчивым хозяином заведения на улицу. Но места всем не хватало. Мальчишки сидели на каменной ограде. Никто сегодня не сгонял их оттуда. Взрослых тоже немало вскарабкалось туда. Одни ходили, балансируя руками, переговаривались. Кто-то встал, скрестив руки на груди, и смотрел в небо, кто-то сидел, свесив ноги. Опустил руку вниз и принял заказ - пиво.
   Игнатьев на подходе к аэростатам сбавил ход. Пошёл над толпой зевак. Тень его огромной тёмной рыбой скользила по земле, по толпе. "Север" стал снижаться. С сожалением пропустил Скарамуша. Не получалось обойти внеземельца.
   "Жозефина" прошла между аэростатами первой.
   Внеземелец миновал первый и второй шар, обернулся. С азартом показал на "Быстрый". Игнатьев покачал головой. Нет, и Курицына ему не обойти, пока не обойти. Хоть тому и пришлось делать крюк к аэростатам, слишком удалился, и поэтому он стал лишь третьим.
   Игнатьев так и не успел снизиться, поздно спохватился, что идёт значительно выше других. Второй и третий аэростаты оказались у него на уровне брюха.
   Парень с воздушного шара слева возмущённо смотрел на дирижабль над головой и, едва увидев показавшееся лицо капитана, скривился. Его физиономия явно говорила: "Это был так себе заход, парень".
   Игнатьев виновато приложил руку к груди, рассмеялся. В следующий раз попадётся в пропускающих зануда и не зачтёт.
   Машинально прибавил ход. Курицын на этот раз не спешил удаляться сильно в сторону, Игнатьев шёл почти за ним. С любопытством следил за "Афалиной", она прошла шестой, уступив "Жозефине".
   "Обидно, - подумал Игнатьев. - Тяжеловесы, не торопясь, прут напрямик и выигрывают какие-то доли секунды, пока мы обрадовались и взялись нырять туда-сюда в небе".
   В этот момент с земли, будто из толпы, послышались выстрелы. Раздались крики. И остались позади...
  

79. "Быстрый"

  
   "Афалина" заметно наступала на пятки. "Север" с ней разделяло едва ли три корпуса. Странное чувство, с одной стороны, охота, чтобы эта машина выиграла назло всем, с другой - совсем не хочется, чтобы она обошла тебя.
   "Жозефина" немного отставала, "Марракеш" и "Аврора" мирно дымили вдалеке.
   Город теперь плыл по правую руку, далеко позади осталась часовня.
   Какие-то чудаки устроили стрельбы в их честь. Чудаки ли? После драки на причале и случая с "Авророй" думалось сразу чёрт знает что. Видно было, как кто-то в толпе махал ружьём и палил в небо, кричал очень радостно. А когда ты в небе, можно только с бессильной злостью махать в ответ, только уже кулаками, пытаясь сказать идиоту: "Прекрати, пока не продырявил купол!"
   Игнатьев вглядывался в лица капитанов, пытаясь понять, не попала ли шальная пуля в баллонеты. Видел, что они тоже озираются с тревогой, Йохансен кричал с перекошенным от злости лицом, свесившись с борта. Турунен мрачно оглядывал, то купол "Афалины", то соседние машины.
   Стрелявшего быстро обезоружили в толпе. А отверстие не всегда даёт знать о себе сразу. На такой махине не увидишь, и когда двигатель работает - шумно - не услышать свист вылетающего воздуха.
   Развилка осталась далеко позади.
   Справа тянулись чёрные после зимы поля, слева - дома и палисадники.
   До залива оставалось совсем немного.
   "Быстрый" давно шёл рядом с "Жозефиной", борт в борт.
   Капитаны, казалось, не обращали внимания друг на друга. Нет, марселец бросил пару раз злой взгляд. А Курицын что-то крикнул помощнику, и тот исчез с палубы.
   Через пару минут "Жозефина", выпустив облако чёрного дыма, продвинулась вперёд. Ещё...
   Видно было, как Курицын упрямо смотрит перед собой, вцепившись в огромный штурвал. "Быстрый" начал отставать.
   "Жозефина" вышла вперёд уже на полкорпуса.
   Но, казалось, машины невозмутимо шли на одной скорости. Как если бы Бланкар вдруг решил передохнуть, а Курицын не считал нужным замечать его преимущество, считая его несущественным.
   Что-то застопорилось. Или теперь и Курицын идёт на полном ходу? Или это всё, он выжал из машины всё, что мог?..
   Скарамуш бездымно и спокойно двигался у Бланкара и Курицына в хвосте. Его "Мечта" была всё-таки самой удивительной. Белые четыре сферы и парус, совсем небольшая машина, но как скорость держит. Игнатьев рассмеялся и подумал, что ведь нелепый он, этот дирижабль. Хотя... что-то в этом было такое, сумасшедшее, что ли.
   Город остался позади, пошли рыбацкие улицы, дымили трубы. Дорога к пристани была забита повозками и телегами, лодки стояли у причала, рыбаки столпились на берегу. Мальчишки бежали, стараясь попасть в огромные тени машин, кричали, задрав головы и смеясь. Игнатьев махнул им. Они замахали в ответ.
   Залив сегодня спокоен, несильный тёплый ветер не мешал ходу. Дирижабли, казалось, плыли в небе совсем медленно, и только их винты, превратившиеся в круг, говорили о том, что машины летят, а не плывут. Шесть дирижаблей, узкие ленты-флаги регаты полоскались на ветру, густые клубы дыма окутывали и быстро оставались позади, тут же рассеиваясь.
   С "Быстрого", с правого борта, замелькали тени. Мешки с песком - балласт сбрасывают?! Чтобы прибавить ход? Когда из двигателя выжато всё, - самое то. Однако балласт - это ведь последний шанс...
   Но "Быстрый" не прибавил ход.
   Винт крутился, дым - клубами, а дирижабль шёл всё тише. Вот его легко обошёл Скарамуш, с тревогой провожая взглядом.
   Игнатьев отчаянно помотал головой. Не может быть, неужели пробили всё-таки. "Север" поравнялся с "Быстрым". Курицын посмотрел на него, вскинул руку, как если бы прицелился из винтовки в купол и выстрелил, скривился, скрестил руки перед собой.
   - Чёрт, чёрт, чёрт, - сказал тихо Игнатьев.
   Одноглазого работа точно. Ничего сложного, выходит пьяный из кабака, палит в небо, пуская слюни от восторга. Пьяный и пьяный, что с него взять. Сразу дирижабль ему не подбить, машина ещё будет идти вперёд, а потом докажи, что он специально стрелял.
   "Быстрый" тяжело, рывками, пошёл на разворот. Его туша еле двигалась, и вдруг прямо на глазах принялась терять высоту. Внизу - море, и до "Императрицы", дрейфующей на середине залива, ближе, чем до берега. Свалятся прямо в воду. Хотя и не знаешь, что лучше, удар о землю или вот так. Может, даже лучше сесть на воду.
   Игнатьев сбросил скорость. Но дирижабль - не автомобиль. Время тянулось медленно. Наконец "Север" замедлился. Руль влево. Судно заскрипело корпусом, меняя курс.
   - Давай, давай, как же ты неповоротлив, - пробормотал Игнатьев.
   Было противно думать, что всё это происходит из-за него. Гавря - скотина. Наверняка было указание стрелять по первым трём машинам. Или всё-таки случайность? Однако то, что попали в одного из идущих первым, сильно меняло дело.
   "Север" шёл к "Быстрому". Видно было, как на палубе застыл у руля Курицын, помощник висел на стропах и, вытянув шею, рассматривал что-то. Но что можно увидеть на огромном полотнище? Он стал спускаться.
   Игнатьев оглянулся. Дирижабли тормозили и постепенно сбивались в кучу. Совсем близко "Афалина" и "Новгород". "Марракеш" догонял, идя на полном ходу. Хвосты чёрного дыма плыли над морем. "Аврора" приблизилась настолько, что можно было разглядеть очертания красивой машины. Скарамуша не было. Но нет, Игнатьев просто не увидел "Мечту" из-за корпуса собственного "Севера". Внеземелец тоже торопился в сторону падающего судна.
   Курицын оглянулся мельком на них, страшно удивился, взмахнул руками, побежал к борту, замахал на них, стал кричать и подавать сигнал, что останавливаться не надо. Слышалось что-то про воду. Похоже, действительно будет садиться на воду.
   Игнатьев развёл руками, показывая, что не очень понимает.
   Как-то всё это пройдёт, надо прежде всего сбрасывать скорость, останавливаться. А он прёт, ещё надеясь, видимо, оказаться как можно ближе к берегу.
   Курицын, оглянулся, увидел, что помощник ухватил штурвал, и, повернувшись, опять настойчиво крикнул:
   - Вперёд! Идите все вперёд!
   Он ещё что-то крикнул, вскинул кулак в сторону города, лицо его скривилось от злости. Игнатьев кивнул, тоже вскинул кулак.
   Но разворачиваться не спешил, шёл на самом малом ходу рядом. А "Быстрый" медленно, но верно шёл к воде. Капитан уже был у штурвала. Нос судна, сильно кренившийся, выправился. "Руль высоты, похоже, ещё действует, но вся махина тянет вниз", - думал Игнатьев, вспоминал, где у него трап, верёвки. Перед стартом всё это было сдвинуто куда-то, чтобы не мешалось под ногами.
   "Быстрый" продолжал снижаться. Сколько осталось до воды, триста футов, двести. Совсем немного. Капитан всё тянул, не сбрасывал скорость, а теперь винт остановился полностью, и двигатели были заглушены. "Это хорошо, иначе о воду ударило бы сильнее", - думал Игнатьев. Он видел, что остальные дирижабли тихо кружили поодаль. Замедлили ход и подошедшие "Марракеш" и "Аврора". "Новгород" спешил на всех парах в сторону падавшей машины. И Игнатьев вспомнил, что кажется, и Курицын сам тоже из Новгорода.
   А дирижабль падал тихо, уже словно умерший заранее, и только вымотанные неудачей капитан и его помощник ещё оживляли его своей отчаянной беготнёй, то скрываясь внизу, то появляясь наверху с какими-то вещами и дорожными сумками, то бросали их и пытались держать штурвал. Машина слушалась ненадолго, дёргалась вверх, и вроде бы держала курс, но со стороны хорошо было видно, как её неуклонно тянет вниз. Гребешки волн уже порой касались дна гондолы.
   Наконец, капитан заорал на помощника, тот схватил баул, забрался на борт и прыгнул. Капитан ничего не взял, только запихнул за обшлаг куртки кожаный пакет, взобрался на борт, оглянулся на дирижабль, перекрестился и - в воду.
   Помощника подобрал "Новгород", а капитан поднялся на борт к Игнатьеву.
   Курицын не спускал глаз со своего судна, вцепившись в борт. Игнатьев лишь качал головой, видя страшное отчаяние на его лице. Но тот спохватился и тряхнул с благодарностью руку Игнатьеву.
   - Курицын. Пётр, - хрипло сказал он, трясясь от холода. Вода текла с него ручьями.
   - Игнатьев Дмитрий. Сочувствую, машина была чудо как хороша! Поищите там тёплое. Вам надо согреться, - крикнул Игнатьев, перекрикивая шум волн и заработавший в полную силу двигатель. - Будем уходить, вдруг рванёт, да и надо возвращаться. Переоденьтесь!
   Игнатьев опять махнул рукой на сундук, тянувшийся по левому борту, туда они с Оленьевым побросали всю лишнюю тёплую одежду.
   Встал к штурвалу. Стал разворачивать машину. Про гонку не думалось уже совсем. И видя, как, не торопясь, выходили на прежний курс остальные машины, было ясно, что не думалось уже о ней никому. Как тогда сказал Поль? Регата обещает быть грязной?..
  

80. О шитье и велосипедистах

  
   Хельга старалась не смотреть в сторону стакана с вином, что осталось недопитым вчера. Уснула, выключилась под шум за стенкой. А с утра, ещё было темно, нашла иголку и нитки. Достала своё старое платье, светло-голубое, с высокими манжетами на пуговках, то, в котором её привезли к Ламбракису. У платья был оторван рукав и воротник. Хельга долго провозилась с шитьём. Шить она умела так себе. Пока жива была бабушка, старая прилежная Жаннет, она учила внучку шить и даже вязать. Но Хельга не любила этим заниматься, она убегала на конюшню. Могла подолгу ждать, пока старший конюх готовил экипаж, потом прыгала на место лакея и ехала позади кузова до самых ворот.
   Хэл злилась, у неё болела голова и дрожали руки, но она всё-таки дошила рукав и воротник. Вымела пол в палатке, не обращая внимания на шипение спавших. Умылась и оделась. Скептически усмехаясь, долго изучала себя в маленькое зеркальце. Волосы были причёсаны гребнем самым жестоким образом: выдирая клочки и вытягивая, сглаживая буйные мелкие кудряшки. Волосы при этом становились похожи на облако, но потом их просто надо стянуть в узел, туго-туго, иначе эти упрямые пряди-пружинки не соберёшь. И вот они уложены в строгий пучок, вколоты шпильки. Она будто хотела себя наказать за что-то, за вынужденное бездействие, за то, что она здесь, а Бенито неизвестно где... От отчаяния и бессилия она то напивалась, то вот так принималась всё мыть, чистить... и себя тоже.
   Осталось почистить ботинки и найти в этой куче тряпья свой жакет. Конечно, он в самом низу, и оторвана пуговица, нет, даже две. Хельга засопела раздражённо, но опять начала вдевать нитку в иголку. И снова отложила шитьё -- нитка белая, будет сильно видно на зелёной ткани. Хэл огляделась и улыбнулась. Взяла Катькин платок и осторожно вытянула из него тёмно-зелёную нитку. Пришила одну пуговицу, которая болталась еле-еле. Другой не было совсем. Хэл, не раздумывая, оторвала пуговицу в самом низу жакета и пришила на место второй, там, где её недоставало больше.
   Уже в восемь часов утра Хельга стояла перед палаткой танцовщиц и, сложив ладонь лодочкой, смотрела в небо. Пахло углем и кофе. Хэл почуяла запах горячего молока и сглотнула, она не ела два дня, только - вино, да утром - вчерашний чай, оставшийся у грека. Кофе с молоком она любила больше всего. Но Ламбракис готовил его для Одноглазого. А иногда тот требовал шоколад. Просто удивительно, как этот гад любил сладкое. Иногда он приходил в палатку танцовщиц, приносил вина и кулёк конфет и долго сидел на стуле возле маленького раскладного стола, который называли внушительно гримёрным. Да и танцовщиц было всего три. Хэл никогда не красилась, но иногда подводила глаза, они становились совсем бешеными. Ламбракис тогда с удовольствием её разглядывал и восхищённо говорил каждый раз:
   - Ведьма.
   Катерина вертелась часами, меняя две свои помады. Аннет в нетерпении пару раз выдернула из-под неё стул. С тех пор Катька хваталась за стул под собой, когда кто-то оказывался за спиной.
   Гавря заметил этот трюк и смеялся до слёз, выпивал вино и съедал свои конфеты сам, таская их одну за другой, и рассказывал про своё детство.
   - Ты, детка, видела когда-нибудь океанский пароход? - говорил Гавря. - Я плыл на нём из Дувра в Индию и обратно двенадцать лет назад, Хэл. Кочегаром, а ты думала, я смотрел в подзорную трубу на капитанском мостике? Нет, я отмахал лопатой у чёртовой топки весь путь...
   Однако вот уже два дня, как Одноглазый не выходил из своей палатки.
   Воздушные шары и дирижабли плыли над головой. Началось? Кажется, Гавря говорил, что начало в полдень. Слышен был гул толпы, крики, смех. Справа заезжено играла шарманка. Издалека доносились звуки скрипки. Кто-то пел. Пахло жарящимся мясом и кипящими в жире пирожками от котла соседа пекаря. Хотелось выпить. Однако сегодня она дала зарок. "Нельзя, не смей, а вдруг", - твердила она себе. И даже боялась думать, что значит это "вдруг". Но сегодня что-то должно измениться точно, не могло не измениться. Ведь закончится же когда-нибудь эта регата, и отсюда уберутся все. Улетят дирижабли, лагерь снимется, разъедутся зрители, и Одноглазому невыгодно будет держать здесь Ламбракиса. Так каждый раз Хельга подходила в мыслях к тому моменту, когда Гавря отпустит её.
   Пойти к причалу Хельга так и не решилась. Столько ждать и надеяться, и испортить всё в последний момент. Что придумает Одноглазый? Ему, конечно, наплевать на неё и её Бенито, но эта скотина не упустит случая и обязательно отомстит. Нет уж, надо ждать. Ещё немного. Да и Ламбракис, хоть и ведёт задушевные беседы, а всё равно присматривает. Она постоянно ловила на себе его равнодушный взгляд. Одним щелчком пальцев он поднимет парней из-за стола. Человек пять-шесть постоянно толкались здесь - люди Одноглазого. Скучали, пили, исчезали ненадолго, отсыпались и принимались пить по новой. Машины их не занимали, только карманы зрителей да пустующие палатки, по которым они делали набеги.
   Вчера Ламбракис нехотя рассказал о том, что в драке на причале чуть не убили одного из капитанов дирижаблей.
   - Кого? - спросила Хэл, пьяно уставившись на грека.
   - По-моему, Турунена.
   - А, - вяло ответила Хэл и отвернулась, закусив больно губу. Так вот почему Гавря не показывается из палатки, точно его рук дело или его парней. - Жив парень?
   - Говорят, жив.
   "Разве это было со мной?" - подумала она сейчас, глядя в небо. Игнатьев возил её на выставку аэростатов. Эти странные люди, казавшиеся безумно-счастливыми, такие же странные, нереально-красивые машины, клубы пара и дыма, суета и праздник, бесконечный праздник. Турунена она знала мало, видела только два или три раза, Димка всегда говорил о нём очень хорошо. Улыбчивый такой этот Юха. Хорошо, что всё обошлось.
   Всё-таки ещё слишком рано. Конечно, в обычные дни народ сюда собирался уже часам к одиннадцати. Сегодня жди наплыв посетителей после регаты, а, может, уже и не жди, по домам разъезжаться начнут.
   Хельга посмотрела на приближающийся велосипед. Мужчина в рыбацкой куртке, низко надвинутой кепке и отличных сапогах. Хельга скривилась, разглядывая его. Такие сапоги здесь редкость. А велосипедист подъехал к палатке Одноглазого, бросил велосипед и очень быстро скрылся внутри. Хэл посмотрела в сторону открытого полога в палатке Ламбракиса. Он не мог не заметить гостя.
   Выскочил грек. Лицо его было бледно, цвета сильно забелённого молоком кофе. Ламбракис притормозил у входа в палатку к Одноглазому. Потом вошёл. Через минуту он выскочил багровый, вспотевший и злой.
   - Чего уставилась? - крикнул он ей. - Зайди к себе и не высовывайся, сказал!
   - У тебя дрожат руки, Павлос, - сказала мулатка спокойно, - ты напуган.
   - Много ты понимаешь, - неожиданно сник грек.
   Она ожидала, что он примется орать, как это было обычно в таких случаях. И тогда мог сболтнуть, что угодно. Когда он злился, он не мог остановиться. Сейчас не вышло. Хельга разочарованно пожала плечами, пошла под навес и села за пустой стол, очень близко от палатки Одноглазого. Сложила руки перед собой. Нет, не слышно, о чём у Одноглазого говорят, слышно лишь, что ругаются. Она видела, как испуганное лицо Ламбракиса мелькало, появляясь на месте открывавшегося полога. Что происходит? Хэл хмыкнула.
   Вышел Гавря. Подтянутый, злой и одетый в свой самый лучший костюм, залитый два дня назад вином по левому борту, там сейчас торчал пышный платок. За Одноглазым вышел его гость. Гавря сказал ему отрывисто, будто пролаял:
   - Я сейчас. Ламбракис, водки мне, двойную!
   - Никаких сейчас, дилижанс через пятнадцать минут, - процедил гость.
   - Хорошо, - ответил Гавря, скривившись и глядя на грека, предупредительно высунувшегося в проём.
   Грек засуетился под взглядами, выпалил:
   - Чего изволите, господин Баринов? - тут же сбился и поправился: - Э-э, кофе, сударь? Только что приготовленный!
   Гость сел на велосипед. Не оглядываясь, погнал по пустынной улице. Одноглазый переглянулся с греком, выругался и исчез в палатке. Через минуту уже вышел с саквояжем.
   - Дай мне чего-нибудь поесть в дорогу. Догонишь, - приказал он торговцу и пошёл в сторону причала.
   Прошагал мимо Хельги. Серое с похмелья лицо в густой щетине перекосилось то ли от боли, то ли от злости, искусственного глаза не было на месте. "Чёрт, когда вот так дыра в глазу, мне его жалко, что ли?" - подумала Хэл и вскочила.
   - А мне?! - хрипло спросила она, вцепившись в рукав пиджака. - Мне ничего не скажешь? Мне что делать в этом чёртовом поле?! Скажи, где мой сын, Гавря, Христом богом прошу, скажи?
   Гавря шёл быстро и потащил её за собой, рукав затрещал.
   - Отцепись, сука! - рявкнул он.
   Тихо выругавшись, Хельга отпустила рукав.
   Смотрела, как Одноглазый прошёл между палатками, вышел на соседнюю улицу. Он был ещё виден, когда протискивался через следующий узкий проход. Тут Хельга озадаченно сказала:
   - Чёрт! Ничего не понимаю...
   Она переступила вправо, потом влево. Было плохо видно. А Одноглазому зажали рот, тюкнули коротко по голове. Рядом с Гаврей виднелось трое. Здоровяк какой-то взвалил тело на плечо и рысью побежал с ним совсем в другую от остановки дилижанса сторону.
   Хельга смотрела, вытянув шею. Сюда не доносилось ни звука. Уже кричали громкоговорители, люди просыпались и перекрикивались, выясняя, кто и когда пойдёт на причал. Грек вышел из палатки с дорожным мешком и припустил почти бегом в сторону остановки. Хэл проводила его взглядом, но ничего не сказала. Ламбракис вернулся минут через десять.
   - Дилижанс уже ушёл, что ли? Гаври там нет, - с недоумением сказал он, посмотрев на мулатку.
   Та не ответила и отвернулась, но она часто вот так переставала говорить. Грек сплюнул, заторопился к стойке. Там уже возмущались.
   - Господа, всех обслужим, не волнуйтесь. Катерина, кофе господину с французским флагом в петлице!
   Хельга вздрогнула, почувствовав сзади присутствие кого-то. Ладонью зажали рот, потянули за палатку и затараторили шёпотом в ухо с сильным французским акцентом:
   - Одноглазый уже в надёжных руках, не бойтесь, сударыня. Пойдёмте. Скарамуш хотел вас видеть... вы бы взяли меня под ручку, сударыня, пока ваш грек не вышел из палатки...
   Хельга, услышав имя внеземельца, не раздумывая ни секунды, взяла под руку тараторившего господина и пошла по улице, вздёрнув подбородок, улыбаясь. Искоса разглядывала того, кто шёл рядом. Высокий полноватый господин непрерывно болтал. Бровки его смешно подпрыгивали. А она думала лихорадочно только об одном: "Скарамуш... он не подведёт ведь. И Одноглазый в надёжных руках. Нет... всё будет хорошо... всё будет хорошо..."
  

81. Второй старт

  
   Гондола "Быстрого" вошла в воду, грохот взорвавшегося котла прокатился над водой, и судно развалилось надвое. Факелом полыхнуло полотнище, разбрасывая во все стороны клочья, тут же погасло. Взрыв образовал воронку, в которой быстро исчезали обломки. Купол надулся пузырём и теперь виднелся издалека.
   Курицын, скрестив руки на груди, не отрываясь, смотрел, пока машина не затонула совсем.
   Игнатьев покачал с сожалением головой. И опять крикнул, махнув на сундук по правому борту:
   - Найдите себе одежду, простудитесь!
   Курицын молча кивнул. Вскоре он отыскал себе рыбацкую куртку. Его слегка потряхивало то ли от переохлаждения, то ли от потрясения, руки никак не попадали в рукава.
   - Коньяк, - крикнул Игнатьев, бросил фляжку, подвешенную Фёдором на стойке штурвала.
   Курицын поймал фляжку. Стал жадно пить. Видно было, как от обиды кривились губы, и пролился коньяк по подбородку. Капитан плакал. Игнатьев отвернулся. "Да чего уж там. Охота всех убить. Зато все сразу поймут. Все сразу всё поймут. Что жаль такую машину, когда сделал её сам, когда шёл на всех парусах... на пол пути к цели. Чёрт возьми, что за проклятая гонка".
   Машины плыли в небе. Ни один капитан не набирал скорость. Но все настойчиво продвигались вперёд. Игнатьев усмехнулся, упрямо уставившись в сторону середины залива.
   Хорошая погода собрала зевак и здесь. Море спокойно. Виднелось несколько рыбацких шхун и даже один барк. Небольшой корабль под парусами и флагом Российской империи двигался сейчас к ним. В небе плыла "Императрица". Но вот пошла на разворот и стала возвращаться на середину залива. "Черти... увидели, что экипаж спасся, и успокоились", - подумал Игнатьев. Обвёл глазами машины.
   "Новгород" - на полкорпуса впереди всех. За ним - почти на полной скорости - "Жозефина", "Аврора" и "Марракеш". Машины шли на одной высоте, широким фронтом, будто, не сговариваясь, выходили на необъявленный старт.
   Справа шёл внеземелец. Скарамуш вдруг вопросительно дёрнул подбородком, посмотрел на Курицына и вскинул руки, сжатые в замок. Курицын повторил жест, вскинув кулак. Игнатьев рассмеялся и тоже вскинул руки, сжатые в замок.
   Слева - "Афалина". Турунен ткнул кулаком в воздух. Йотун прокричал что-то. Игнатьев кивнул ему.
   И прибавил скорость. "Север" вздрогнул, плавно подался. Уже искоса Игнатьев увидел, как дёрнулся вперёд нос "Афалины", и тут же потерял её из виду - его собственная машина набирала ход, знакомо исчезли звуки. Окутались дымом и клубами пара машины рядом. Игнатьев пошёл мимо "Марракеша". С теплом кивнул капитану в белых одеждах. Тот приложил ладонь к груди. "Марракеш" вскоре остался позади.
   "Афалина" обошла "Аврору".
   Скарамуш шёл между "Марракешем" и "Авророй".
   "Жозефина" уходила вперёд. Машины стали расходиться в стороны, но по-прежнему держались на одной высоте.
   Мимо дирижабля организаторов Игнатьев прошёл, не повернув головы. Старший Баринов стоял с подзорной трубой у правого борта.
   Со шхун кричали что-то зрители. Поворачивая, Игнатьев перестраховался и заложил слишком большой угол, но не стал сворачивать и сближаться.
   Берег виднелся вдалеке узкой полосой, город - крышами и куполами церкви слева. Идти было легко и грустно. Думалось об отце, о том, как там мама и сестра, о полиции. Рухнувший в море дирижабль стоял перед глазами.
   И Игнатьев прибавлял и прибавлял ход. Оглянулся. Четыре машины вышли вперёд. "Мечта", "Афалина", "Жозефина" и "Север". Игнатьев перевёл взгляд на Курицына. Тот стоял чуть впереди у борта, сунув руки в карманы. Рыбацкая непромокаемая куртка надулась пузырём. Курицын обернулся и крикнул что-то про полный ход, потом махнул рукой вперёд, невесело рассмеялся. Игнатьев с улыбкой кивнул в ответ.
   Отметил, что на "Жозефине" помощник зажёг горелку. Скарамуш исчез где-то в недрах своего небольшого аппарата. На "Афалине" Юха поменялся местами с Йохансеном, и теперь голова Турунена мелькала возле двигателя.
   Игнатьев с тревогой покосился на обвисшие баллонеты "Севера". Крикнул Курицыну и попросил его встать у штурвала. Бросился к горелкам и зажёг их. Кинулся назад к рулю, ухватил штурвал. Отметил, как неохотно отошёл капитан "Быстрого". Оно и понятно, меньше часа назад вести собственный дирижабль и оказаться всего лишь пассажиром.
   Четыре дирижабля шли на хорошем ходу, но видно было, что капитаны ещё придерживают их, медлят. "Жозефина" лишь чуть впереди.
   "Юха скромничает, - подумал Игнатьев, - пропускает, не понимает, что ему просто положено выиграть гонку, а мне - нет, нельзя Одноглазому выиграть регату. А Скарамуш скорее всего пошёл для участия. "Жозефина" хороша, опять же Курицын его чуть не обошёл... Как только Турунен прекратит бездействовать, это задумчивое шествие закончится".
   Набережная Берёзового пестрела флагами. Мелькали связки цветов. Игрушечный воздушный шар подпрыгивал на верёвке над разноцветной толпой.
   Игнатьев стал сбрасывать высоту, чтобы в этот раз пройти линию аэростатов без ошибок. Город тянулся слева каменными стенами, черепичными крышами. Виднелись светлые пятна лиц, прилипших к окнам. Люди, люди, везде стояли и смотрели люди. Даже на голых ещё деревьях сидели зрители гроздьями, а вороны с криками кружили над ними. Игнатьев окинул взглядом дирижабли. Красиво, особенно издалека. Огромные задумчивые птицы в небе, они плыли будто сами по себе, были словно вне времени. Вблизи это целая куча механизмов, котёл, уголь и посеревшие от угольной пыли баллонеты. Но сейчас впереди шли три машины, которым не требовался уголь. И только "Жозефина" окутывалась время от времени чёрным облаком дыма. Отличная машина. А двигатель тоже внеземельский, только на угле.
   Линию аэростатов прошли в том же порядке.
   Скарамуш, поймав взгляд Игнатьева, сделал витиеватый взмах будто бы шляпой, предлагая проследовать вперёд, замахал, будто выпихивая его побыстрее, даже, кажется, наподдал ногой пинка. Игнатьев усмехнулся и упрямо мотнул головой. Тот рассмеялся.
   Наконец, город остался позади. Замелькали поля, дорога, по ней к Берёзовому катил обеденный дилижанс. Висела пыль, и спикировала вниз пустельга. Птицы, небо, деревья, поля внизу, прочерченные пыльной полосой дороги, - от всего этого появлялось ощущение чего-то такого, что будет всегда.
   Он как-то года три назад возвращался из города в ангар. Шёл дождь. В темноте его ограбили, кому-то он кулаком попал в лицо, кто-то его приложил по голове кастетом. Провалявшись под кустом немного, очнувшись от ледяного дождя со снегом, он опять пошёл. Помнился жуткий холод, думалось, что смерть шла тоже рядом. Думалось, что сдохнет, и что вот эти голые сырые кусты будут и тогда голыми сырыми кустами, когда он, Игнатьев, уже умрёт. И дорога эта будет, и вновь придёт зима, а потом она закончится, и польются эти нескончаемые дожди со снегом. А его уже нет. Но где-то же он будет. И вот там ему будет жаль и этой дороги, и этих сырых кустов, ему охота будет вновь идти мимо них, потому что там он живой, хоть и кажется, что сейчас сдохнет. Такое же ощущение посещало его всегда на мостике у реки, возле конторы отца. У реки, которая всегда бежит, накатывает волной на берег. Вот и отца уже нет, а река бежит. Да, он опять назвал контору конторой отца, отец всегда обижался на эти слова, но Игнатьев никогда не мог её назвать "нашей". А мать он увидит только в зале суда, если пройдёт сейчас регату до конца. Полиция уже, конечно, на причале. Не поговорить с матерью, не помочь Хельге, не увидеть Сашу, но помочь Одноглазому пройти регату до конца!.. Чёрт... Но шарфа на Скарамуше не было, значит, Хельга по-прежнему у Гаври...
   Игнатьев отметил машинально, что осталось не больше двенадцати миль до финиша, до этого пёстрого пятна впереди, где все ждут, пытаются разглядеть в бинокли и подзорные трубы первых участников. Кто они эти первые - этот вопрос сейчас волнует всех. Конечно, от Берёзового уже телеграфировали, кто за кем прошёл мимо аэростатов, но ведь сейчас всё может измениться...
   "Кажется, Юха взялся, наконец, за дело!"
   "Афалина" двинулась вперёд. Йотун на палубе стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на толпу.
   Уже показался огромный расползшийся во все стороны лагерь. Дымы костров, пирожковых и пивных поднимались над палатками.
   "Миль семь, не больше", - опять отметил Игнатьев и обернулся.
   Справа, чуть отставая, виднелись сферы "Мечты". "Север" поравнялся с "Жозефиной". Они опять оказались все на одной линии.
   - Отсюда идём по-настоящему! - крикнул вдруг Скарамуш, вынул свой пистолет, стал считать, было не слышно, но паузы дали понять, что он считает, вот он поднял руку с пистолетом.
   Игнатьев же смотрел во все глаза на Скарамуша.
   На шее внеземельца красовался намотанный в несколько слоёв шарф. Шарф ли?
   "Флаг регаты, что ли?.. Может, это он от радости вырядился. Как он мог узнать, что Хельга оказалась в безопасности?! И он ведь знает, что я подумаю, увидев его в этом нелепом флаге, и всё равно нарядился. Значит, всё-таки знак..." - Игнатьев растерянно усмехнулся.
   Кивнул Бланкару, встретился глазами с Туруненом, с Йотуном, увидел, что все приготовились.
   Раздался выстрел.
   Все прибавили ход. И, судя по движению машин, это было всё, что капитаны приберегли на последний рывок перед финишем.
   "А что если?.." Мысли вдруг пошли совсем в другом направлении. Он ещё не понял до конца, хорошо это или плохо, но почувствовал, что может успеть увидеть мать, побывать на могиле отца... Идея ещё неясная, путанная, лихорадочно принялась обрастать подробностями.
   Он обернулся и посмотрел на замершего у борта Курицына. Лицо капитана "Быстрого" было грустным и отчаянным одновременно. Но он лихорадочно следил за машинами.
   "Его можно спустить по трапу, но придётся снижаться, и лучше прийти вторым, на второго никто не обратит внимания... Будто ты уже подходишь к финишу, как минимум, первым!.. А топлива, как сказал Скарамуш, должно хватить и на возвращение".
   Дирижабли по-прежнему шли на одной линии и почти на одной скорости.
   "Афалина" опять вышла вперёд.
   Игнатьев рассмеялся. "Север" двигался хорошо, он двигался просто отлично, так, что про всё забываешь, остаёшься только ты и небо, и эта огромная машина, подчиняющаяся тебе. Медленно, будто нехотя, но подчиняющаяся.
   И через пару минут Игнатьев почти поравнялся с Туруненом.
   Йохансен погрозил кулаком и скрылся в машинном отделении.
   Скарамуш легко удерживал "Мечту" рядом с махинами, которых она, конечно, могла обогнать.
   Внеземелец улыбался. Эта гонка не его, выигрывать её ему никак нельзя, что ему делать на финише, угодить в тюрьму, чтобы потом перебраться на каторгу? Поэтому он и не пытался показать, на что способна его "Мечта", лёгкая как пёрышко. Скарамуш видел, как без конца меняется лидер, счёт шёл на какие-то метры.
   Но вот "Жозефина" в очередной раз не сделала рывок. Игнатьев некоторое время шёл нос в нос с Бланкаром. Вырвался вперёд.
   Лагерь совсем близко, их конечно видно в бинокли.
   "Север" поравнялся с "Афалиной".
   Два почти похожих дирижабля двигались рядом. Скарамуш смеялся, схватившись за свой руль, снятый со старого катера:
   - Чёрт, да я завидую этим придуркам... Ещё думают обгонять или не обгонять, ну что за ерунда! Конечно, при вперёд, Игнатьев! Турунен, не вздумай продуть эту гонку, такое бывает раз в жизни! Ну же, Игнатьев, рви! По чести надо тебе, Юха, поднажать, тебе, именно тебе, надо быть первым!!!
   Скарамуш понял, что орёт в полный голос, и расхохотался. "Идиот, видела бы тебя Хельга, о, она бы посмеялась от души... как же я хочу её увидеть... Надеюсь, Игнатьев понял, что я обмотался флагом не зря. Но, видимо, головастик только пришёл и Люк не мог дозвониться..."
   Пока головастик дрейфовал поблизости, можно было позвонить, переброситься парой слов...
   А Игнатьев лихорадочно думал, как пересадить Курицына, и, кажется, уже вырисовывалось что-то подходящее, хотелось быстрее оказаться там, на финише и рвануть дальше, к заливу, домой...
   "Машина на полном ходу... Сбросить балласт? Не хочется обгонять "Афалину"... но если идти по-настоящему, то по-настоящему, чёрт побери..."
   - Балласт сбрасываем! - крикнул Игнатьев Курицыну, думая, что тот перехватит штурвал.
   Но Курицын радостно взмахнул руками и сам рванул к мешкам с песком...
   Юха посмотрел на Йотуна. Тот скучающе рявкнул:
   - Разве это гонка?! Ползём как улитки!
   А Турунен перебил его и махнул на правый борт, на мешки с песком:
   - Сбрасываем, я слева, ты справа!
   Йохансен издал какой-то невразумительный вопль и поскакал вприпрыжку. Мешки с "Афалины" и "Севера" полетели почти одновременно.
   Скарамуш покачал головой и усмехнулся. Силы опять равны.
   Игнатьев отсчитал ровно половину мешков, следил, чтобы было сброшено поровну с каждой стороны, метался от руля к бортам и скоро крикнул Курицыну:
   - Хорош!
   Курицын остановился в недоумении, но видел, что Игнатьев уже опять у штурвала.
   "Ничего, хватит и половины. Остальные на причале пополнят запасы, а мне где их пополнять?"
   Гонка перестала занимать, она будто отошла на второй план. Хотелось увидеть маму... Машина неслась над полем. Рядом шла "Афалина". Бланкар отставал совсем чуть. На пару корпусов позади двигалась "Мечта".
   Ветер свистел наверху, в стропах. Гудел двигатель. В запасе ещё три баллона с газом. Три уже использованы, заправить их можно только на головастике, так было написано в письме, прилагавшемся к двигателю.
   Когда он шёл сюда через залив, думал, что это путь в один конец, закрыто Внеземелье - где он заправит эти чёртовы баллоны, которых нет в их мире?! Но вот он Скарамуш - пылит под четырьмя своими нелепыми сферами, и значит, надежда остаётся...
  

82. Финиш

   Развевались вымпелы, флаги. Ходульщики брели в толпе, людской поток обтекал их, уже не замечая. Бинокли и подзорные трубы прощупывали небо, пересчитывали корабли. Телефонограммы сегодня задерживались - полиция наседала на организаторов с вопросами "не появился ли Игнатьев на финише". И слух о падении одного из дирижаблей сюда ещё не дошёл. На горизонте просматривались восемь машин. Первые четыре уже можно было назвать.
   - Итак, четвёрка, которая, судя по всему, первой подойдёт к финишу! Это, дамы и господа, "Афалина", "Север", "Жозефина" и "Мечта"! - прокричал в рупор полковник, глядя в огромный бинокль.
   Настроил окуляры на "Север", чертыхнулся - Игнатьев там. Посмотрел вниз. Полиция Берёзового уже прохаживалась среди толпы, один из жандармерии забрался на сходни вышки, и тоже следил за гонкой.
   Орлов едва скрывал своё раздражение. Мария Кирилловна Гусева разочарованно воскликнула:
   - Ах, жаль, "Марракеш" и "Аврора" отстают! Эти корабли - они прекрасны!
   Александр Петрович в ответ с досадой рявкнул:
   - Зато они присутствуют, а значит, свои "прогулочных" три балла и признание публики и жюри получат! А вот "Быстрого" нет. Почему нет, кто бы мне сказал...
   "Лучше бы "Север" исчез с глаз моих долой. Хорошо идёшь, парень, очень хорошо, рад, наверное", - раздражённо думал он.
   Подняв все бумаги регаты, полиция уже знала, конечно, что разыскиваемый Игнатьев управляет машиной под номером три. Полицейские кареты стояли вдоль обочины по дороге к Берёзовому.
   Орлов в бинокль сверлил пространство под брюхом баллонетов на "Афалине", на "Севере". Игнатьев сам ведёт, но с ним на палубе мельтешит кто-то ещё.
   Члены жюри за спиной переговаривались, не желая вмешиваться в организаторские дела.
   - "Жозефина" хороша! Она тяжелее гондолой и, тем не менее, почти не уступила, - рассудительно повёл сигарой Рогов.
   - Эта машина требует угля, много угля.
   - А двигатель у него из Внеземелья, мне известно.
   - Да что это за гонка, они все идут на разных условиях! - махнул раздражённо биноклем Быков, полноватый господин в клетчатом пальто и кепи.
   - А что тут такого? - возразил Орлов, оглянувшись на него. - Многие строили машину не первый год, мечтали просто подняться в небо. Регата объявлена только два месяца назад. И что? Переставлять двигатель? Кстати, внеземельские не очень сильно дают фору, все они самодельные, потому что там такие уже давно не делают. Отличаются от наших разве что габаритами и чуть более безопасны. Ну, так мы за безопасность! Это мне объяснил Борис Ильич перед гонкой. К тому же, мероприятие наше любительское, оно больше для продвижения воздухоплавательской идеи, так сказать, господа!
   - А двигатели из Внеземелья от того, что где-то прикрыли таможню, никуда не денутся. Поставки не прекращались ни на один день, - сказал в наступившей тишине месье Креспен по-французски. - Ну и что, что "Жозефина" на таком двигателе, только на угле? Главное, что мы в небе, господа, это прекрасно.
   Все замолчали, уставившись в небо, не зная, как относиться к сказанному. Авторитет говорившего мешал сомневаться, к тому же, действительно поговаривали, что таможню прикрыли не везде.
   Кто-то опять перевёл разговор на гонку.
   - Хорошо идёт ваша красавица, красивая машина, что и говорить!
   Орлов вздохнул. "Чёрт знает, как надо относиться к этому Внеземелью!"
   - Но всё-таки они в небе на этих махинах уже по два часа каждый! - рассмеялся довольно Морозов. - Горжусь, молодцы!
   - Одного не досчитываюсь, - хмуро вставил Орлов.
   - Два часа - вот именно! - воскликнул Рогов. - И это начало нашей, нашей, повторюсь, эры воздухоплавания, господа! Надоели, знаете ли, сказки про самолёты и даже, упаси господи, звездолёты мифического Внеземелья. Предлагаю выпить, сейчас тут начнётся суета, и нам будет не до этого. Ещё и полиция!
   Члены жюри заговорили все разом. Господин Орлов, сдвинув шапку на затылок, поглядывал в небо, потом вниз, на площадь. Вид прохаживающихся жандармов здорово портил общее шумное приподнятое настроение, полковник время от времени шипел себе под нос "Чёртова регата!" Слышно было и госпожу Гусеву, которая попросила шампанского.
   В небе две машины шли нос в нос. Следом "Жозефина". Четыре сферы белели невдалеке.
   - Красиво идут, - покачал головой Быков, - надеюсь, фотографии получатся.
   - День солнечный, - возразил Орлов.
   В фотографировании он ничего не смыслил, но про день солнечный ворчал что-то возившийся с треногой парень. Орлов встретил его, когда шёл сюда, к вышке.
   - От "Мечты" я ждал большего, - громко вклинился в разговор месье Креспен. - Уж в тройке первых ждал её точно. Но, думаю, сюрпризов уже ждать не приходится!
   - Не скажите, - заметил Рогов, пригубив рюмку "Ерофеича", - у "Севера" ещё не весь балласт сброшен. Или что? Я что-то не понимаю? Ведь он уже заходит на площадь, не будет же он сбрасывать мешки с песком на толпу!
   - Хм, вот именно! - себе под нос сказал Орлов. И задумчиво добавил: - Скоро, господа, уже совсем скоро всё решится. Итак, судя по всему, кто-то из этих двоих победитель.
   - Без сомнения! - кивнул Быков.
   - Но вы посмотрите, как красиво идут "Новгород", "Марракеш" и "Аврора"! - воскликнула Мария Кирилловна. Она была в жемчужно-сером костюме для верховой езды, на голове её была шляпа, которую она каждый раз ловила, когда смотрела в небо.
   "Да ей просто удобнее смотреть на вторую тройку. Когда она смотрит на первую, у неё падает шляпа", - с улыбкой подумал Орлов и подал бинокль госпоже Гусевой. Она теперь держала в одной руке бинокль, другой прихватила шляпу и сосредоточенно прикусила губу.
   - Очаровательна, - за её спиной еле слышно сказал марселец полковнику.
   Орлов ответил лишь глазами. Он заметил появление на горизонте синего дирижабля Бариновых и быстро сказал:
   - Боюсь, господа, у меня для вас плохие новости. С "Быстрым" что-то случилось, но команда цела, я их вижу на других машинах. Прошу прощения, мне нужно сделать заявление, остались считанные минуты до финиша, - он отошёл к краю вышки, свесился и прокричал в рупор: - Господа и дамы, должен сообщить, что на горизонте появилась "Императрица", дирижабль организаторов регаты братьев Бариновых. Была договорённость, что они будут идти замыкающими гонку. А это значит, что с ещё одним дирижаблем что-то случилось. И этот дирижабль "Быстрый", господа, он выбыл по неизвестной пока нам причине из гонки.
   Орлов смотрел, как "Север" и "Афалина" наконец пошли над толпой.
   "Значит, сбрасывать остальной балласт парень таки не собирается", - думал полковник, машинально отметив, что жандармерия внизу рассредоточилась. Два человека смешались с толпой, четверо были на линии аэростатов и сейчас, как и все, задрали головы кверху, ещё двое по-прежнему стояли под вышкой.
   Тени от больших машин скользили по палаточному лагерю. Все лица были обращены к ним. "Афалина" и "Север" шли пока ровно, "Жозефина" отставала минут на восемь, "Мечта" спокойно, слишком спокойно, двигалась позади них.
   "Этот капитан себе на уме, внеземелец точно. Ну да здесь ему никто ничего не скажет. И мне нет дела. А вот Игнатьев что-то затевает, хотел бы я знать что", - Орлов кивнул парню на первом воздушном шаре, чтобы готовились заметить время финиша. Не то чтобы время было важно для этой гонки вообще, оно скорее было важно для каждой группы машин в отдельности.
   Тут над толпой пролетел гул.
   "Афалина" вдруг подалась вперёд на полкорпуса. Орлов крикнул в рупор:
   - Кто же будет первым? "Афалина" или "Север"?
   Нестройный хор голосов кричал ему что-то в ответ.
   "Север" выровнялся.
   И опять "Афалина" вышла вперёд.
   На линии аэростатов их уже ждали.
   "Север" первым сделал лево руля, сразу усилив маневром преимущество "Афалины".
   Орлов видел, как Игнатьев упрямо уставился перед собой. Парень свернул к левому проходу между аэростатами, подал какой-то сигнал Курицыну - теперь было отлично видно, что это капитан "Быстрого", - и пошёл будто напролом.
   Полковник покачал головой. Эти машины и небо. Ныла шея, по спине тёк пот, но глаз не оторвать. Так бывало на охоте...
   Видно было, как капитаны оглядываются оценивающе на рядом идущую машину, отворачиваются, рука тянется прибавить ход, а ход уже давно полный...
   Но "Афалина" шла легче. Определённо, легче. Она неслась будто на всех парусах. "Север", сильный и упрямый, шёл вперёд, как таран, он был тяжелее. "Когда силы настолько равны, порой решает всё какой-то лишний мешок с песком, зачем-то он тебе нужен, Игнатьев!" - усмехнулся раздражённо про себя Орлов.
   "Север" шаг за шагом уступал "Афалине".
   Крики стихли. Зрители крутили головами, переговаривались, ругались. Было ясно, что только эти две машины, плывущие почти бок о бок, и могли бы соревноваться по-настоящему, на равных условиях, но не сделает ли рывок "Жозефина"? А что, она может. Красивый дирижабль двигался уверенно и спокойно, так, будто бегун-марафонец в предчувствии открытия второго дыхания. На "Мечту" смотрели, как на чудака-продавца со связкой воздушных шаров. Всем нравится на них смотреть, но никто не купит.
   Итак, "Афалина" удерживает преимущество уже в треть корпуса - Орлов взглянул на часы - три минуты. Чёрт! Она увеличивает преимущество! Чуда не произойдёт... Зачем ты сюда шёл, Игнатьев?! Если и сесть в полицейский экипаж, так с победой! Свернул бы у залива!
   - Остались считанные секунды до первого финиша! - выкрикнул полковник, сам уже внутренне готовясь к неприятностям, или что там может быть, если у тебя на празднике в числе гостей полиция. - Ита-ак!..
   "Афалина" прошла полностью проход между вторым и третьим аэростатами в тот момент, когда нос "Севера" только появился между первым и вторым.
   - Первой финиширует машина под названием "Афалина", капитан Юха Турунен, Россия!
   Рёв толпы заглушил вопль Орлова - тот забыл даже про рупор. Он кричал, мотал головой, жалел Игнатьева и думал, что всё-таки это справедливо, что эту регату выиграла машина Турунена, смыто грязное пятно на совести организаторов, ну или хотя бы затёрто, проклятые деньги, они портят в этом мире всё... Орлов вытирал шею платком, пожимал руки членам жюри, поднял рупор и закричал:
   - Итак, определились первые два места в нашем забеге! Две машины таки миновали финишную прямую...
   Орлов замолчал, в бинокль заметив странное движение на "Севере". Что там происходит, чёрт возьми?!
   С борта "Севера" в корзину ближайшего аэростата Игнатьев перекинул лестницу. Хлопнул по плечу Курицына, обнялись, и капитан "Быстрого" ловко, на четвереньках, самым непредставительным образом, перебрался по лестнице на аэростат.
   Орлов с лихорадочным удовлетворением отметил, что "Север" не сбавил скорость.
   Полковник почувствовал, что его брови на лбу и сам он глупейшим образом улыбается... Он закашлялся в кулак, сделал вид, что поперхнулся, что ничего не происходит, и принялся в рупор перечислять участников регаты, которые были на подходе к финишу. Он говорил, а сам следил за головами полицейских в толпе. Один из них был прямо под воздушными шарами, на счастье Игнатьева, он был под третьим аэростатом, разве предугадаешь, куда свернёт дирижабль... Ведь снимут выстрелами, да и всё!.. Вот жандарм пытается из орущей и пляшущей толпы подать сигнал своим...
   Машина под номером три миновала на полном ходу линию аэростатов, пошла над головами, стала набирать высоту... Она уходила, уходила в сторону леса.
   Люди сначала не обратили особого внимания на дирижабль, пришедший вторым, просто радовались потрясающему зрелищу в небе, такие машины, отличная игра. Да и может, капитан делает круг почёта над полем, может, радуется отличному, пусть не блестящему результату, а может, он не может справиться с разочарованием, что совсем немного не дотянул и злится, кружит в высоте, не торопясь спускаться, ведь поздравлять будут не его...
   "Север" был уже далеко, когда первый полицейский экипаж рванул по дороге к лесу. Полковник с облегчением вздохнул - что за гонка. И приготовился объявлять третьего финалиста - "Жозефина" прошла финиш...
  

83. Возвращение

   Игнатьев гнал машину как безумный, вцепившись в штурвал, не сходя с палубы. Только над набережной сбросил немного скорость. Но садиться всё-таки пришлось уже в плотных сумерках. Ацетилен оставался в левом фонаре на носу "Севера". И дирижабль, как заблудившийся циклоп, лихорадочно петляя в темноте, прошёл мимо светившегося редкими огнями города, поплыл над полем.
   Посадка по высотомеру, с почти нулевой видимостью, обещала быть жёсткой, и Игнатьев долго снижался, пытаясь разглядеть что-то в сумерках. Наконец, неясные, пляшущие отсветы фонаря на земле испугали и обрадовали одновременно. Земля очень близко...
   Просто повезло, что фонарь выхватил полосу реки, блеснувшую в черноте ночи, и знакомый силуэт фабричной трубы с лестницей по правой стороне...
   Скоро, совсем скоро, он будет дома. Увидеть бы мать и постоять у могилы отца...
   Игнатьев делал всё машинально, будто это происходило не с ним.
   Бросился к двигателю, заглушил его и сбросил гайдропы и трап. Несколько мгновений постоял возле борта, обернулся, окинул взглядом палубу, огромные баллонеты, терявшиеся в темноте. Затихший корабль - будто у огромного зверя вдруг остановилось сердце. Наконец, Игнатьев перевалился через борт и стал спускаться. Трапа не хватило.
   - Чёрт... - тихо сказал Игнатьев, вися на последней ступеньке.
   Внизу, в бликах гаснущего фонаря, качалась земля. Казалось, что до неё очень далеко. Туман клочьями.
   Верёвочную лестницу закручивало. Но в этой полной темноте, болтаясь в небе, не видя ничего вокруг, Игнатьев думал о том, что "дома, наверное, полиция. Конечно, полиция. А может, и нет... Всё равно сейчас только домой..."
   Что он может сорваться сейчас, разбиться, - это просто не приходило в голову. Земли не было видно. То ли темнота, то ли туман... Игнатьев принялся раскачиваться, надеясь на что-то. Что неуправляемый дирижабль даст крен вниз, что "Север" всё равно теперь снижается понемногу, и, может быть, повезёт приземлиться удачно. Но машину слишком медленно тянуло вниз. И Игнатьев прыгнул.
   Невысоко... оказывается, уже было невысоко.
   Не успел даже пожалеть, что прыгнул. Метра полтора-два, не больше.
   Рухнул, покатился кубарем. Вскочил. Земля качалась под ногами. Слышен был шелест купола дирижабля над головой и травы. Игнатьев провёл рукой по мокрому лицу. Когда ещё придётся подняться на палубу такой машины? Плыть птицей в небе... Оказаться вот так в поле, ночью, одному... Видеть ночное небо и дирижабль в тумане, будто дрейфующий в море корабль. Да никогда, больше никогда...
   Он принялся искать гайдропы в темноте. Нашёл. А привязать, не знал к чему. Бросил и пошёл по полю, держа в памяти светившийся огнями город, который видел с "Севера"...
   Вышел на какую-то просёлочную дорогу. Замёрз, поднял воротник куртки. Шагал быстро, движение заглушало мысли. Пахло дождём, травой, сырой пылью, дышалось легко. То время, когда уже не весна, но ещё и не лето. Он шёл и шёл...
   Вдруг понял, что камень у обочины видит второй раз.
   Вскочил на него, попытался осмотреться.
   Темнота.
   Но на юге казалось немного светлее. Там город?
   Игнатьев стал двигаться в том направлении, и вскоре дорога вывела к реке. Потянуло холодом и тиной от воды. Уже не мог остановиться, теперь близко. Прибавил шаг. Споткнулся в темноте, чертыхаясь, еле удержался на ходу...
   До города он добрался уже к рассвету. По берегу вышел к конторе отца. Бобрин только зажёг свет в конторе.
   - Дмитрий Михайлович, вы! - воскликнул растроганный старик.
   Парень, уставший, грязный, в растянутом свитере и рыбацкой куртке, напомнил ему старшего Игнатьева в молодости. Тот всегда утром рано уходил на лодке рыбачить и пунктуально возвращался к началу рабочего дня.
   - Позови сюда маму, Осип Валерьянович, будь добр. Дома полиция, наверное, а мне бы ещё на могиле отца побывать. А потом... можно и в полицию, - улыбнулся Игнатьев, входя в кабинет отца. - А мы пока с тобой чаю попьём.
   Сел, вытянул ноги к ещё нетопленному камину, вспомнил отца, как тот сидел тогда в свете ламп. Когда приехала Ирина Александровна, он спал.
  

Эпилог. Полгода спустя

   Судебные разбирательства тянулись вот уже полгода. Прокурор требовал то повесить обвиняемого за убийство, то отправить его на каторгу - за сокрытие убийцы или убийц, то требовал его отправить на вечное поселение - за поджог места преступления, адвокат приглашал всё новых свидетелей. Но его свидетели твердили лишь, что "...парень не мог, нет, не мог, ваша светлость". И были все сплошь чем-то обязаны младшему Игнатьеву. Слушание откладывалось на неопределённое время.
   Надежды не было никакой, но все делали вид, что всё идёт хорошо.
   В короткие свидания, которые разрешались подсудимому, приходила мама, и иногда - Саша. Саша однажды привела с собой смуглого мальчишку, назвав его сыном Хельги. Игнатьев пожал маленькую ручку, протянувшуюся к нему сквозь прутья решётки, и улыбнулся, вскинув глаза на Сашу:
   - Как же здорово, что он у тебя, надо бы найти Хельгу! Или хотя бы узнать, что с ней. Сходи к Полю Трессильяну, художнику. Там тебе помогут...
   Ещё через два месяца, уже в конце ноября, Саша сообщила, что Бенито забрала Хельга, что она передала записку. Записку Саша пересказала на словах:
   - "Держись! Всё будет хорошо". А подписано "Скарамуш и Хельга"...
   Голос её дрогнул, но она изо всех сил старалась не заплакать. Сидя в зале суда, она часто слышала, как судачили справа и слева.
   - Не выбраться Игнатьеву. Уж на каторгу всяко загремит.
   - За укрывательство и загремит.
   - Нет ведь свидетелей, что перестрелка была после пожара!
   - И вообще мутное дело-то. Вечно там бродяги всякие обитали, в этом ангаре...
   В один из декабрьских промозглых дней Ирина Александровна Игнатьева сидела в холодном мрачном зале суда и расстроено смотрела на девушку во втором ряду. Саша Акимова... Та уже свидетельствовала и теперь, как и сама Ирина Александровна, просто ходила на все слушания, как по расписанию.
   Ирина Александровна видела, как смотрит иногда на девушку сын, отводила взгляд. Она плакала теперь непрерывно. Невозможно было смириться с тем, что происходило с сыном. Всё запуталось, казалось неразрешимым. Но "...Надо держаться. Если Дмитрий не виновен, докажут. Если не докажут, главное, чтобы ты сам знал, что не виновен перед богом и людьми, а если виновен, надо нести наказание", - как сказал тогда муж, вернувшись из парка и рассказав о неожиданной встрече с сыном. Только его слова и держали ещё на плаву. И девушка тоже, выходит, спасла её сына. А он спасал её, отстреливаясь. Все друг друга спасали, и все виновны. Когда эта Александра Акимова принялась говорить, что Игнатьев защищал её, прокурор прервал, объявив заинтересованным свидетелем и сказав:
   - А вас ещё привлекут к ответственности за соучастие и сокрытие убийцы, гражданка Акимова. Пройдите на место, будьте любезны.
   Судья стукнул молотком и объявил слушание дела открытым. Очередной свидетель, военный, загоревший, будто только прибыл с Кавказа, промаршировал по проходу. Он отчеканил привычное "говорить правду и только правду..." и принялся рассказывать, что был одним из организаторов воздушной регаты. Его резкий голос Ирина Александровна отстранённо слушала, глядя на сына. С удивлением отметила, что сын, кажется, очень рад этому полковнику. И стала вслушиваться уже внимательнее. Тот же дотошно рассказывал, как подсудимый зарегистрировался на регате, подробно объяснял, как проводились открытие и сама гонка... Прокурор прерывал его рассказ, объявляя сказанное свидетельством, не относящимся к делу. Задавались новые и новые вопросы, пока адвокат не попросил рассказать о письмах.
   Свидетель кивнул и протянул пачку писем председателю.
   - Прошу, ваша светлость, письма со мной. Они лучше меня расскажут. Но прошу записать, ваша светлость, что я виновен.
   Прошёл гул по залу.
   - Виновны? - спросил судья, нетерпеливым жестом требуя тишины в зале. - В чём вы виновны, господин Орлов?
   Орлов откашлялся в кулак. И сказал, вздёрнув подбородок:
   - Я прочитал письма. Прочитал все четыре письма.
   - Вы, как организатор, обязаны были это сделать.
   - Прошу вас, ваша светлость, прочтите письма в том порядке, в каком я прочитал их. Это важно, прошу вас. И я сделаю следующее признание.
   Голос полковника не был самоуверенным, он просил, и странным образом вызывал доверие.
   - Ну что ж. Передайте мне письма, господин председатель.
   Судья стал читать. Прочитав, приказал помощнику прочитать их вслух. Затем он холодно кивнул свидетелю:
   - Продолжайте, свидетель.
   - Я предупредил Игнатьева о том, что скоро прибудет полиция и лучше будет, если он не вернётся к финишу. Сказал, потому что мне стало жаль парня.
   Зал затих. Ирина Александровна как-то совсем тихо подумала: "И этот виновен".
   - А он сказал, что должен пройти гонку. И вернулся.
   - Благодарю, свидетель, вы свободны. Пока свободны. В зависимости от вынесенного вердикта присяжными, вы можете быть повторно вызваны в суд для дачи показаний...
   Ирина Александровна слушала как в тумане, смотрела, как идёт по проходу следующий свидетель. Мужчина в кургузом пиджаке на толстый грубый свитер, в рыбацких сапогах. Сын смотрел на него непонимающе, было заметно, что он не знает его. Свидетель принёс клятву. Зал привычно погружался в тихое бормотание, ничего интересного от этого свидетеля не ожидая. Стоял гул, как в жаркий день в ульях в саду. Ирина Александровна едва слышала говорившего. Судья потребовал тишины.
   - ...Парень был один против пятерых.
   - Подсудимый, - поправил судья.
   - Да, ваша светлость, подсудимый. Был один против пятерых. Видно было, сначала стрелял то в воздух, то по ногам, но эти не унимались. Они пытались открыть люк. Подсудимый стрелял из другого люка. А потом, когда те убежали, и всё стихло, наверх поднялась девушка. Понятное дело, ей бы досталось. Парень бы не справился с ними. Вооружены они были до зубов. Палили без останова...
   - Значит ли это, что вы утверждаете, что пожар был до перестрелки?
   - Да, - удивлённо пожал плечами свидетель, - ангара не было. Видно было всё на просвет...
   Этого свидетеля особенно долго допрашивал прокурор. Мужчина с багровым от напряжения лицом крутил головой, смотрел то на судью, то на прокурора, то на адвоката. Он злился, вдруг терялся и умолкал. Тогда Ирина Александровна качала головой. "Это безнадёжно. Но этот свидетель хотя бы никак не знаком с Митей", - думала она.
   И опять приглашали новых свидетелей, уже авторов этих писем, и опять это были заинтересованные лица. Правда, Дорофеев, один из них, был уже четыре месяца как в Китае. И только мужчина в грубом рыбацком свитере, тот, от которого уже не ждали ничего нового, теперь казался тем самым единственным, самым важным свидетелем.
   Уже под Рождество, когда все настроились на рождественские каникулы и такой ненавистный перерыв в слушании дела, когда всё, казалось, опять зашло в тупик, адвокат вновь пригласил для перекрёстного допроса того важного свидетеля. Григорий Макеев, механик с рыбацкого судна, подрабатывал вечерами на фабрике и возвращался в тот вечер поздно. Он багровел всё больше, но отвечал на этот раз спокойнее. После трёх часов заседания, после того, как адвокат и прокурор наконец умолкли, судья объявил перерыв и переход к вынесению приговора... Присяжные отсутствовали шесть часов, и уже к самому закрытию суда был вынесен вердикт. "Не виновен". Наручники сняли прямо в зале...
   Игнатьев вышел из здания суда. Остановился возле ворот и растерянно улыбнулся. Падал мокрый снег большими хлопьями, заглушая все звуки. Рядом что-то говорила мама. Кажется, что за воротами экипаж, что завтра Рождество и надо спешить домой. Справа от ворот стояла и улыбалась Саша. Она подняла руку и махнула ему. Рядом с ней виднелась высокая фигура. И маленькая.
   - Сколько же можно ждать! - воскликнул Поль и бросился к нему, таща за руку за собой Сашу, продираясь сквозь толпу людей, выходивших из зала суда.
   Говорил что-то Поль, смеялся Оленьев. Игнатьев задрал голову и посмотрел в небо. Снежинки падали и падали. А Оленьев сказал:
   - "Север" на приколе, я тебе уже второй раз говорю, ты меня не слышишь. Почти сел на землю, баллонеты обвисли, безобразие. Поль, как только узнал, что нашли твой дирижабль в поле, недалеко за городом, так сразу и поселил там, в будке, в гондоле, одного скульптора, ему жить негде. А Одноглазого посадили по тому делу на регате, и Баринов старший в свидетелях. Но отвертится, похоже...
   - Сначала домой, - улыбнулся Игнатьев, поцеловал маму. - Мама, мы пешком.
   Пожал всем руки и рассмеялся. Проводил Ирину Александровну до экипажа и потянул за собой Сашу. Улица быстро пустела. Люди расходились по домам, спешили. Зажигались фонари в шапках снега... Где-то в поле стоял его "Север".
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"