Это последний католический храм. В тупике за городским парком. Острый готический шпиль и огромное витражное окно-роза в обрамлении кружева веток.
Новое правительство не приветствует веру в далекого Бога. Надеяться нужно на себя и на это самое правительство.
Робби, пожалуй, и не верит. Скорее, звуки органа и холодная строгая тишина исповедальни для него как ниточка, которая удерживает над пропастью. Память. Чистый, не исковерканный сленгом язык, ритуалы и люди, помнящие его мать. Их все меньше и меньше - тех, кто, как и он, приходит сюда в воскресенье. Но когда Робби слышит от какой-нибудь маразматической, пережившей войну старушки: "Боже, Роберт - Вы копия матери", - его наполняет детская гордость.
Дань прошлому. Темной, древней крови Гордонов. Чтобы потом вновь выскочить на улицу, завернуть за угол, остановиться у каменной скамейки возле неработающего фонтана и улыбнуться:
- Пойдем?
Спокойствие. Тишина.
- Выпросил за меня у всемогущего хорошую сдачу сессии? - Леон улыбается в ответ и поднимается.
Он не верит в Бога, как почти абсолютное большинство людей. Но каждый раз составляет Робби компанию. Пока друг находится внутри, Леонард проводит время в саду. Красные и белые бутоны цветов скрашивают серое мрачное здание церкви. Пока еще не ударили сильные холода...
И запах... Сладковато-горький - прелой опавшей листвы и еще цветущих роз. Он как будто расслабляет, позволяя не думать о чем-либо плохом. Обволакивает все существо - нежит в теплых объятьях.
Вдыхает глубоко. Легкий ветер чуть растрепывает серебристо-белые волосы.
- Делать ему больше нечего, как заботиться об оценках раздолбая, который в него даже не верит.
Робби поднимает со скамейки стопку книг. У Леона светло-серые глаза, почти прозрачные, временами кажется, всматриваешься в утренний туман, теряясь. Лучше отвернуться, удержаться на краю.
- Зато я чистосердечно признался, что списал у Харрисона в среду и был прощен. Теперь моя совесть чиста.
Гордон, усмехнувшись, тянется, выдергивает запутавшийся в длинных прядях ломкий, как пергамент, листок, сдувает его с ладони.
Леон наблюдает за этим коротким полетом и, когда листок уже касается земли, подкидывает его вверх силой. Разрывает - слишком хрупкий.
- Ну, раз уж совесть у тебя чиста, можно идти, - снова улыбается.
Они выходят за пределы церкви. По заасфальтированной дорожке - прямиком через арку в парк. Совсем недалеко. И очень удобно.
- С чего на этот раз лекция начнется?
Робби, едва подавив зевок - сказываются три часа сна, смотрит на часы.
- У нас есть время на контрольную по истории. Маккефри будет счастлив, если мы сдадим ее вовремя. Или не счастлив... Потому что так он не сможет оставить тебя после лекций.
Сегодня солнечно. Город ловит последние теплые дни, кажется ажурно-светлым, улыбчивым. Зимой вместе с зеленью сползет эта иллюзорная красота, обнажая темнеющие пятна блокпостов, развалин и бункеров. Память о том, что война была. И двадцать лет - не срок, чтобы о ней забыть.
- Для нас это история... А для Маккефри? Каково ему слушать наши невнятные бормотания о том, что сам он видел?
Леон задумчиво огладывает парк. Молчит.
Они оба лишились матерей давным-давно. Из-за этой войны. Отец рассказывал. Не про смерть, нет... Про то, какая его мама была красивая женщина. И самая замечательная. Анна. И тогда, до экспериментов, Леон был на нее похож: со светлыми, просто светлыми волосами и голубыми глазами. Он любил слушать рассказы. Тогда Шон еще разговаривал с ним как с сыном.
И Леонард ненавидит эту войну. За то, что лишился матери и, вместе с тем, - косвенно - отца.
- Не люблю я, все-таки, историю, - морщится.
Робби знает, о чем думает Фергюсон. Даже не желая того, чувствует глухую тоску. Хочет добавить: "Твой, по крайней мере, не женился сразу же на приблудной девке". Но затыкает себя в последний момент. Оливия... Сказать так, задеть сестру. Поэтому Гордон, махнув рукой, идет по лужайке к клену, бросает на землю книги, садится, скрестив ноги.
По соседству пикник девочек из Женской гимназии. Все мило и аккуратно: клетчатые салфеточки и сок. Уже шушукаются и бросают взгляды. Робби, скривившись, отворачивается. Черная военная форма Академии - одновременно и притягивает, и предупреждает. Слава не самая радужная. Зажравшиеся ублюдки.
Леон садится рядом, тоже замечает девушек.
- Какие они милые, - с усмешкой. - Не хочешь познакомиться? - закидывает руку на плечи друга, придвигается ближе и, не смущаясь, смотрит прямо на учениц. - Гляди... - на ухо, с улыбкой, - одна на тебя точно уже запала.
Ему нравится это. Нравится быть с Робби где-либо. Все остальное как-то теряет значение. Это еще с детства - всегда вместе.
- Давай еще поцелуемся. У них и так, наверняка, превратные представления о нравах в закрытых школах для мальчиков, - не отстраняясь, глядя в глаза Леона, произносит Робби.
Как хорошо было бы сейчас закрыть глаза, поспать, хотя бы несчастных два-три часа. Организм уверяет, что этого будет более, чем достаточно. Сейчас ему наплевать и на раскрасневшихся девочек, и на раскрытый учебник истории на коленях.
- Тогда не стоит целоваться, - Фергюсон улыбается. - Зачем все усугублять? - картинно закатывает глаза.
Чуть-чуть отстраняется от Робби и с тоской смотрит на толстую книгу - черная, с золотым тиснением на твердой обложке. Кривится.
- Если Маккефри опять будет ссылаться на историю постранично, я порву этот учебник у него на глазах, - вздыхает.
- В тебе нет ни капли авантюризма, - смеется Робби, открывая страницу с загнутым уголком. - А теперь сосредоточься.
Для Гордона история, в отличие от большинства учеников, не проблема.
Для Гордона история, в отличие от большинства учеников - это не тома, написанные нудным языком безличных фактов и цифр. Нет, это осязаемая живая летопись его семьи. Сейчас это вовсе не повод для гордости, скорее клеймо неблагонадежности. Отец не рассказывает о прошлом. Он полностью лоялен новой власти, он герой войны. Но кровь нельзя отрицать. Поэтому отец сохранил библиотеку - пыльный заброшенный склеп всех поколений Гордонов.
Робби, усмехнувшись, проводит кончиками пальцев по листку. Поэтому за "предпосылками, экономической ситуацией и реформами" для него всегда стояли конкретные имена, маленькие персональные истории.
За этой войной - жизнь матери. И его собственная. Начало, которое он никак не может вспомнить, как не пытается. Первое воспоминание об этой девке, которую привел отец. И это жгуче, болезненно обидно. Словно Роберт вместе со всеми тоже предает мать.
- Я ничего не помню... - задумчиво, вслух.
Иногда Леон жалеет, что не может так же чувствовать других. Именно Робби. Поэтому приходится спрашивать, но не всегда знает, правильный ли ответ он получит или нет.
- Скажешь так Маккефри, и больше никаких гулянок по выходным, - чуть улыбается, пробуя сбросить это напряжение и пересилить отвращение к сухим историческим фактам.
Черствые острые слова - война нанесла несмываемый отпечаток. Как старый, но болезненный шрам, который ноет, если его потревожить.
- Идеалистическая картинка мира рассыпалась, - Леонард ловит сухой кленовый лист, вертит его между пальцами. - А мы сейчас ютимся на крепко спаянных осколках. Вывод - нечего играться с хрупкими вещами.
Робби поворачивается на живот, закусывает травинку, внимательно разглядывая шушукающихся девочек.
- Мы получили то, что хотели веками, разве нет? Свободу. Поколения за поколениями. Реализованная национальная идея, за которую умирали.
Меньше всего хочется учить что-то. Гордон, вздохнув, откидывается назад, кладет голову на живот Лео.
- Все войны похожи одна на другую. Разные только поводы. Люди не меняются. Причины - власть и свобода.
Все так. Фергюсон мысленно кивает и легко касается пальцами темных прядей. Пропускает между, задумчиво смотрит на учениц.
- Нужно уметь добиваться цели, - отмечает про себя, что девочки уже просто с интересом наблюдают за ними, изредка переговариваясь. - Иначе то, к чему стремился, просто выворачивается наизнанку. Есть свобода, есть власть. Но какой ценой и в каком виде.
Отпускает листик по ветру. На душе - тоскливо-хорошо. Пока дискуссия еще не переросла в жаркий спор.
- Взять, к примеру, наших отцов. Власть и свобода - есть. А вот... матерей наших нет, - Леон кусает губу и переводит взгляд на Робби. - Я еще про нас с тобой не говорю.
- Мы...
Если начать об этом говорить, все закончится спором. Причина не в самом времени, проведенном в лаборатории, причина в том, как они оба относятся к тому, что внутри - к чипу. Робби закрывает глаза.
- С нами все понятно, Леон. Нас сделали под нашу судьбу. Просто впихнули в нее, подправив, срезав все лишнее. Еще год в Академии. Потом та самая вожделенная власть. Семья и воскресные обеды. Свобода ли это? Видишь ли...
Слишком много обязательств. Которые так просто не скинешь. Правила, следовать которым тебе внушают с детства.
Гордон фыркает, прикрывает глаза ладонью.
- Не пялься ты так на девочек! Пойдем лучше домой. Оливия тебя ждет.
- Ооо... Оливия, - Леон делает вид, как будто вспоминает, кто это. - Я несвободен, да. Мне даже на девчонок посмотреть нельзя. Все-все... - смеется, - идем.
Светлый особняк. Строгий и одновременно уютный. К нему ведет красивая подъездная дорога из желтого гравия. Тихий хруст мелких камней под подошвой - расслабляет. А ветер шелестит пожелтевшей, но еще не опавшей листвой деревьев.
Леону нравится этот дом. Дом Гордонов. Лучше, чем его пустой семейный особняк...
Для Роберта эти воскресные ужины - обязанность. Всего лишь условность, никому не нужная и скучная. Сейчас отец будет делает вид, что интересуется успехами сына в Академии, Хелена изображать из себя хозяйку и мать, и только Оливия счастлива. Последнее обстоятельство и заставляет Робби выдерживать этот ритуал. Вернее даже не радость Лив, а Леона, для которого воскресные обеды - легальный повод провести время со своей девушкой. Даже сейчас, когда они стоят возле парадной, чувствуется его нетерпение.
Гордон уверен, если бы была жива мать, все было бы по-другому. Теперь даже дом не их. Выделенный герою войны - взамен разрушенного. Бывший чьим-то, со сваленными на чердаке и в комнатах вещами, которые пришлось выбрасывать после переезда. Впрочем, Робби тогда был слишком мал, чтобы помнить все.
Дверь открывают после первого звонка. Ждали.
Внутри уютно. Гостиная в светлых тонах, камин из темного дерева и двери в сад.
Леон здоровается с Хеленой - мачехой Роберта. Женщина красивая и добрая, Леонард думает, что такой могла бы быть и его собственная мать. И тут же одергивает себя.
Оливия спускается с лестницы, замечает его и улыбается, сбавив шаг на середине. На ней уже не форма ученицы Женской Гимназии, а домашняя, более удобная одежда: белый свитер и узкие темные штаны. Рыжие волосы сейчас распущены и мягко развеваются, когда она быстро сбегает по ступенькам вниз.
- Привет, Лив, - Робби коротко кивает и отворачивается.
Хотя для него это абсолютно бесполезно. В чем причина накрывающей с головой волны ненависти, когда до него речной пушистой пеной докатываются нежность и радость? В том, что сам он никогда не испытывает этого? Ничего кроме жажды и чисто физиологического стремления ее утолить. Здесь - другое. Роберт знает, что может в одну секунду прервать все удовольствие от встречи. Но абсолютно ясно понимает, что никогда не сделает этого. Выбор Леона должен быть свободным.
- Роберт, как в Академии? - Хелена застенчиво улыбается, расставляя на столе бокалы.
Мать твою... Гордон смотрит на нее с минуту сверху вниз, пьянея от плещущейся в ней смеси смущения и желания понравиться, потом холодно интересуется:
- Отец у себя?
Человек ко всему привыкает. Хелена свыклась, ничего другого от Робби не ожидает. Но материнский инстинкт, желание получить улыбку хоть не родного, но все-таки сына, делают свое дело.
- Он в кабинете, - отвечает она и снова улыбается. - К ужину спустится.
Леон краем глаза наблюдает за этим - не понимает. Но это не его семья, не его отношения. Почувствовать как Робби, в чем причина, он не может. А спрашивать об этом... а нужно ли?
Обнимает Оливию, прижимая к себе и улыбаясь. Она - светлая паутинка - оплетает легкой мягкой сеткой, дарит тепло. Когда отношения длятся уже четыре года, рядом с любимым человеком - штиль и мерный успокаивающий плеск волн о берег. Именно это и ощущает Леон - спокойствие.
- Я соскучился, - тихо, на ухо, касаясь губами, и смотрит в карие глаза. Проводит пальцами по щеке, но не целует. У них впереди еще вся ночь.
Девушка смеется:
- После обеда поможешь мне с... эээ... историей?
Повод как всегда надуманный. Но всегда прокатывает. Соблюдение условностей. Во всем.
- О да, он ее отлично знает, - тут же откликается Роберт, садясь за стол.
Оливия так, чтобы увидел только Леон, корчит рожицу и берет парня за руку. Брат - холодный и колючий. Она давно поняла, что лучше даже не лезть к нему.
Садятся за стол. Во время ужина разговаривают обо всем и ни о чем одновременно.
С виду - простая семейная обстановка.
- Спасибо большое, - Леон улыбается.
Еда вкусная и сытная - быстро утоляет аппетит, поэтому они с Оливией кладут салфетки на стол и направляются к лестнице на второй этаж - в комнату девушки. "Помощь с историей" не требует отлагательств.
- Леон, я возвращаюсь в Академию. Так что... до завтра.
Роберт провожает парочку взглядом, останавливается у дверей в гостиную.
- Утром мне предстоит наблюдать картину "я не готов". Удачного вечера.
Гордон чувствует нетерпение и лихорадочное сладкое возбуждение друга. Всю неделю ждал этого, еще бы. И разбавленное чувством вины и некоторой долей смущения желание Оливии. Тошнит. Почему невозможно полностью закрыться - отсечь? Роберт прижимается виском к дверному косяку, насмешливо кривит губы.
Фергюсон не может оставить последнее слово за ним. Именно в таком вопросе. Да, Леон никогда не отличался особыми успехами в учебе, но здесь...
- Поспорим, что сдам? - оборачивается, смотрит на друга, хитро прищурившись.
Оливия нетерпеливо, но мягко сжимает пальцами его запястье, чуть тянет, не желая больше медлить. Но тот не двигается с места, ожидая ответа Робби.
- Чтобы сдать... нужно учить. А у тебя, видимо, другие планы на ночь, - на тон тише, так чтобы не слышали родители. Такой Леон безумно притягивает - мальчишка, который не может проигнорировать вызов. Поэтому Роберт, выгнув бровь, интересуется:
- На что спорим?
Леонард задумчиво кусает губу, размышляя... Потом, усмехается, когда приходит догадка, аккуратно высвобождает руку из пальцев девушки и подходит к Гордону. Взгляд - в глаза, улыбка. Опирается предплечьем о дверной косяк, отводит пряди от уха и шепотом:
- Станцуешь. Для меня.
После этих слов Леон отстраняется, закусив губу, смотрит на Робби.
- Если я сдам историю. Договорились?
Брови Гордона пораженно ползут вверх. Неожиданная просьба. Но это не значит, что он струсит.
- Только если на "отлично". В случае проигрыша, выполняешь мое желание.
Оливия будет очень рада, если большую часть ночи ее парень просидит над книгами. Робби, скользнув щекой по пальцам Леона, отстраняется и протягивает руку.
- Договорились?
- Роберт, подойди, - это отец. Разговора не избежать.
- По рукам, - Леонард быстро сжимает в ладони руку Робби. - Готовься расплачиваться, - подмигивает и уходит вместе с Оливией на второй этаж. Сначала - расслабиться, потом - учить. Проигрывать Леон не намерен.
В гостиной пахнет коньяком и дымом. Мэдок Гордон подталкивает к сыну по столешнице бокал бледно-зеленого стекла. Роберт не любит коньяк, но молча делает глоток, опускается в кресло.
- Ты мог бы остаться на ночь, - начинает после паузы.
Начинается. Так и хочется спросить: "Тебе Хелена на эту тему мозги промывает по ночам?" Но вместо этого спокойное:
- Мне нужно готовиться к занятиям.
Робби длинным округлым жестом вытягивает сигарету из портсигара отца, щелкает зажигалкой.
- У тебя на это была суббота.
Все по правилам. Тошно. Эмоции Мэдока - ровные, тусклые - ничего неинтересное, затягивают, как в болото. Робби делает еще один глоток, пытаясь перебить вкус застоявшейся мутной воды.
Говорить об убийстве нельзя. Отец в первую очередь - член правительства.
- В субботу я отдыхаю, - коротко и безапелляционно. - Как волнения? Ничего нового?
Мэдок сам с удовольствием меняет тему, смотрит задумчиво на плывущий по комнате ароматный дым.
- Поймали одного. Задержан на блокпосту. Хотел выбраться наружу. Но это... даже не угроза. Так, обычный городской сумасшедший.
Робби откидывает голову на спинку дивана, закрывает глаза.
- Если там... за стеной ничего нет, все разрушено войной, то зачем туда так стремиться?
Мэдок молчит несколько минут, прежде чем ответить.
- Они думают, что там - свобода.
Свобода?.. Роберт качает головой. Со второго этажа доносится заливистый громкий смех Оливии.
Свобода - это право самому выбрать, какой будет твоя цепь.