О памяти разное говорят: хорошая она и плохая, добрая и злая, свежая и старая, машинная, куриная, короткая и даже вечная. Вечная, конечно, преувеличение: вечного ничего не бывает, но ведь говорят, хотя не только я, но и другие в вечности памяти сомневаются. Иначе б зачем возводили памятники и вешали памятные доски, назначение которых, это очевидно, продлить короткую нашу память ещё на какое-то время. А иногда продлевают, продлевают её всеми возможными способами, а потом резко вдруг происходит полная метаморфоза: вечная память становится как бы ненужной и всё катится в тартарары. Такая история произошла в небольшом городке под названием Шумнов, где-то в лесной и болотистой местности, так далеко, что вы о нём, может быть, и не слышали. Сам городок возник в стародавнее ещё время на месте села Болотнова, а название получил, видимо, по причине шума, создаваемого железнодорожным узлом, который в этом городке, на пересечении двух дорог, и располагался: круглосуточное громыхание вагонов и локомотивов, гудки, свистки и громкие объявления по радио - обычная какофония звуков, которые раздавались на станции и достигали самых дальних окраин. Городок был обычный, каких много: ничем не примечательный райцентр с небольшим рынком, храмом, вокзалом и привокзальной площадью. Стоит разве отметить, что жители Шумнова в большей части работали на станции и на железной дороге, и работа эта считалась престижной, и ещё одно обстоятельство: станцию и городок надолго запоминали пассажиры, которым не повезло сделать в Шумнове пересадку, бедолаги просиживали со своими вещами до недели и более из-за отсутствия мест в проходящих поездах, особенно трудно было, конечно, в период летних отпусков. Зато каждый работающий на станции становился особо значимым человеком, так как он мог зайти запросто к кассирше тёте Даше и у неё, по старому знакомству, а некоторые и по-родственному, получить дефицитное место для шустрого пассажира, конечно, за определённое вознаграждение, при этом тётя Даша за красивые глазки тоже места не отдавала - всё совершалось на взаимно выгодных условиях. А так жизнь в городке протекала спокойно, почти без происшествий, разве что-то и случалось, то обычно на железной дороге и почти всегда по пьяни, но это особая тема, о которой много пишут в других местах. Кстати, на железной дороге работал и наш герой, во вспомогательной службе, но считал себя полноправным железнодорожником. Звали его Василий Васильевич Куликов. Не будем ворошить его происхождения, оно особо ничем не примечательно, а людей обоего пола с фамилией Куликов(а) в городе было... чуть ли не каждый третий; Василия Васильевича Куликова, точно, больше не было; были Василий Иванович и Василий Семёнович Куликовы, но оба на железной дороге не работали: первый был зоотехником, второй портным по ремонту одежды. Так что Василий Васильевич Куликов жил в Шумнове один и работал железнодорожником. (Не лишне будет, наверно, заметить, что он и сегодня здравствует, но уже не работает... по возрасту). Человек он простой, смирный, роста невысокого, можно сказать, низкого роста, что с ранней юности его угнетало и делало его не в меру ранимым и одновременно гордым. Кто-то ему говорил, что он может "вытянуться" после двадцати пяти лет, но, увы, "не вытянулся", поэтому при покупке обуви главным для него был каблук, чтобы был повыше, на всё остальное он почти не обращал внимания; всегда в ходу был набор стелек, за счёт толщины которых ещё выгадывались какие-то миллиметры; аналогичные требования предъявлял к головному убору: чем выше, тем лучше. Именно рост, так считал Василий Васильевич, сыграл роковую роль в его первой любви, когда его предполагаемая невеста предпочла человека рослого, почти на десять лет старшего себя, но, правда, более обеспеченного. Хотя невеста, по её словам, тоже любила Васю, но уступила уговорам родственников, которые нашли ей другого жениха. Дело в том, что Василий Васильевич в то время жил с больной бабушкой, которая его воспитывала после рано умерших родителей, и кроме нищеты ничего молодой жене предложить не мог. Конечно, он сильно страдал из-за поступка невесты, собирался даже броситься под поезд, но не успел осуществить задуманное, был призван в армию. Свою "святую любовь", так думалось Василию Васильевичу, к этой замужней женщине Любови Ивановне Павловой (в девичестве Зайчиковой), Любочке, как он тайно про себя называл её, он намеревался пронести через всю свою жизнь. Кстати, они работали в одном здании, часто виделись, он её при встрече называл по имени и отчеству, она по-прежнему его Васей. А работал Василий Васильевич на инженерной должности, которых масса на наших дорогах, ставка была невысокая, можно даже сказать, позорящая инженерное звание; и работа была соответствующая ставке: наблюдать за зданиями, принадлежащими дороге, и на досуге осваивать, конечно, с помощью подрядчиков, тощие средства, выделяемые на содержание и ремонт объектов. Некоторый опыт для своей теперешней работы Василий Васильевич получил в армии, служа в строительных войсках, а после службы окончил филиал вечернего железнодорожного техникума, который в Шумнове до сих пор ещё существует, однажды закрывался на время, потом вновь открылся, но уже под названием колледж; кстати, и все "инженеры" Шумновского узла и много других местных начальников оканчивали в разное время именно это учебное заведение. В те времена, с которых начинается наше повествование, Василий Васильевич был молод, недавно разменял только четвёртый десяток. Помнится, в понедельник он пришёл на работу, взял на посту бесплатную железнодорожную газету и пошёл в свой рабочий кабинет; так-то Василий Васильевич газет не любил, но бесплатную и в рабочее время позволял себе и почитывал всегда. Открыв газету, он сразу обратил внимание на короткую заметку под заголовком "Уникальное здание", сказалась, видимо, служебная привычка иметь дело со зданиями. В заметке сообщалось, что в здании, в котором Василий Васильевич имеет честь работать, до революции однажды временно располагалось Управление железной дороги, а в революционное время был ревком и реввоенсовет большевиков. Василий Васильевич не стал просматривать дальше газету, аккуратно вырезал заметку, он всегда вырезал интересные заметки и завёл специальную папку с завязками для них; сходил на пост и взял оставшиеся там две газеты, убрал их в ту же красную папку с завязками. С Василием Васильевичем что-то произошло: он напряжённо о чём-то думал и временами даже улыбался. Пусть он себе подумает, а мы поговорим о здании. Двухэтажное из деревянного бруса, обычное, таких в Шумнове было несколько, стояло оно в стороне от станции и от центра города, на небольшом возвышении, но это капризы местности, никто, конечно, холмик под него не насыпал, стояло свободно, в Шумнове землю особо не экономили, к тому же весь город был деревянным и тесниться не полагалось по причине пожарной опасности, обнесено было здание покосившимся кое-где дощатым забором, принадлежало железной дороге и размещались в нём вспомогательные службы - вот, пожалуй, и всё, что можно о нём сообщить. Но вернёмся к Василию Васильевичу, которого заметка не просто заинтересовала, она его потрясла. Он взволнованный вышел в коридор, внимательно осматриваясь, как будто видел впервые эти небрежно покрашенные стены и потолки, скрипучие дощатые полы; прошёл коридор до конца и поднялся на второй этаж по дальней лестнице, там размещалась бухгалтерия и бухгалтером работала Любочка, которую ему вдруг сильно захотелось увидеть, но он был человеком стеснительным, не мог позволить себе просто так зайти и поболтать с женщинами, и женщины знали это и его бы не поняли, поэтому он прошёл мимо, хотя слышал за дверями женские голоса, и Любочки в том числе; прошёл коридор до конца, спустился по ближней лестнице, так и никого не встретив, вернулся к себе. В этот день он не мог заниматься служебными делами, голова была занята заметкой, которую он несколько раз внимательно перечитывал, как будто боялся, что упустил что-то важное в предыдущие прочтения. Он чувствовал, что это газетное сообщение как-то повлияет на его судьбу, возможно, возвысит его в глазах Любочки - и это волновало. Как это может произойти? - такого вопроса в его голове не возникало.
- Начальник дороги, его заместители! - восторженно восклицал он вслух и улыбался, и через некоторое время вновь восклицал:
- А вдруг здесь был сам Лев Троцкий!.. Вообще!..
По документальным фильмам он ясно представлял себе Льва Давидовича в кожаной куртке, подумал о жестокости, с которой тот насаждал дисциплину в рядах красных бойцов - дрожь прошла по спине; а вот начальник дороги был в его воображении как две капли воды похож на теперешнего и в такой же генеральской форме.
- Вот почему у нас так много пустых комнат, что даже мне дали отдельный кабинет! - пришёл к важному выводу Василий Васильевич. - Интересно, а что было в моём кабинете тогда?.. Наверно, всё было не так, делали перепланировки... иначе где же был кабинет начальника дороги с огромным залом для заседаний? - задавал себе вопросы Василий Васильевич и не находил ответов.
С непривычки от напряжённых мыслей к концу дня немного заболела голова; уходя домой, положил в портфель экземпляр газеты, чтобы показать жене и тёще. Дома заметка тоже произвела впечатление, но не такое сильное, как ожидал Василий Васильевич. Самое время рассказать о том, как Василий Васильевич женился и немного о его семье. Женился он как-то естественным образом: директриса средней школы (которая принадлежала, конечно, дороге) прислала однажды заявление, в котором указала, что в одной из классных комнат в углу промок почему-то потолок; с этим заявлением, на котором красовалась резолюция начальника службы, Василий Васильевич пришёл в школу, где и познакомился со своей будущей супругой: за ней была закреплена комната с промокшим потолком. Осмотрев потолок, Василий Васильевич залез на чердак и там обнаружил, что крыша в одном месте прохудилась, но была ещё вполне ремонтно пригодной. Василий Васильевич доложил об этом директрисе и учительнице, обещал срочно прислать кровельщика дядю Лёшу, чтобы тот починил кровлю. На учительницу Василий Васильевич сразу обратил внимание: она была на средней высоты каблучках чуть ниже его самого ростом, молода, как и сам Василий Васильевич тогда, свежа и, можно сказать, привлекательна; у Василия Васильевича неожиданно возникла мысль о женитьбе, чтобы доказать этой строптивой Любочке, что и он не хуже других; присматриваясь к Надежде Ивановне, так звали эту учительницу начальных классов, Василий Васильевич старался угадать реакцию Любочки на свой выбор; зайдя к учительнице после окончания ремонта, чтобы взглянуть на высохший и побелевший потолок, Василий Васильевич уже принял решение... пригласил учительницу в кино. Так начались их отношения, которые скоро и закончились законным браком. Василий Васильевич был женой доволен, никогда не сожалел о своём решении, она была настоящая хозяйка в доме, имела довольно покладистый характер; Любочка отнеслась к его выбору совершенно равнодушно: никаких признаков зависти или ревности на её лице он ни разу не заметил. "Наверно, она никогда меня и не любила", - сделал для себя неутешительный вывод Василий Васильевич. А Надя ровно через год после свадьбы родила дочь, точь-в-точь свою копию, но с характером стеснительным и упрямым от отца; назвали девочку Лизой в честь покойной матери Василия Васильевича. Надя к своей работе в школе относилась очень ответственно, кроме того отличалась природной медлительностью, поэтому в доме почти постоянно стала жить тёща Миля Александровна, пенсионерка, в прошлом учительница той же школы: она готовила и занималась с Лизой, освободив дочь, как она выражалась "от быта". Василий Васильевич к тёще относился спокойно, хотя её решительные заключения и поучения ему часто не нравились, но ради мира в семье он заставлял себя сдерживаться и не возражать. Вот и сегодня после того, как Василий Васильевич достал газету и прочитал вслух заметку, потом высказал свои соображения и излил эмоции по поводу давно минувших событий, тёща первая взяла слово и со свойственной ей решительностью заявила:
- Ты, Вася, о Троцком не заикайся, чтобы не нажить на свою голову неприятностей: он фигура противоречивая, неоднозначная, как-никак был убит нашими спецслужбами, и потом это твои домыслы, я, например, никогда за свою жизнь ничего не слыхала, чтобы он у нас когда-то бывал, да это и не имеет никакого значения. А сообщение в вашей газете, действительно, интересное, я думаю, здание заслуживает того, чтобы на нём повесить мемориальную доску. Займись, пока другие не догадались, дело важное, политическое, возможно, тебя заметят и повысят в должности: сколько можно считать твои копейки.
Программное заявление тёщи фактически не обсуждалось; Надя всегда и во всём была согласна с матерью, даже в случаях, когда та была явно не права: авторитет матери был непререкаемым; Лиза в то время ещё была маленькой, в разговор взрослых если и вступала, то только со своими проблемами, и сейчас она принесла свою старую куклу без правой руки и отдельно руку, чтобы Василий Васильевич занялся починкой её Настеньки. Пришивая кукле руку, Василий Васильевич думал о словах тёщи: конечно, замечание относительно его невысокого оклада было не из приятных, но не было новым, напротив, под влиянием подобных речей тёщи он безуспешно пытался уже вступить в партию, без членства в которой продвижение по службе было крайне затруднительным. Сам Василий Васильевич ещё в армии мог вступить в партию и тогда начинал этот процесс, но из-за сущего пустяка, неумного замечания секретаря парторганизации в его адрес, вдруг обиделся на всю партию, заупрямился и вышел из этого процесса. Он тогда был секретарём комсомольской организации подразделения и наивно полагал, что его кто-то будет уговаривать, но этого не произошло. От этого случая у Василия Васильевича осталось неприятное воспоминание, как о допущенной им самим грубой ошибке, поэтому о вступлении в партию он больше не хотел думать, если б ни тёща, которая однажды, как всегда решительно, поставила перед ним вопрос ребром:
- У тебя, Вася, есть противоречия с советской властью?
- Нет, кажется, - ответил Василий Васильевич, подумал и добавил, - и никогда не было.
- Тогда вступай в партию, будешь в первых рядах строителей коммунизма! - заключила тёща, хотя сама она была почему-то беспартийная.
Конечно, о коммунизме говорили просто так, никто уже в него не верил, в то время партийную программу, в которой были указаны конкретные сроки построения коммунизма, сравнительно недавно заменили новой без обозначения сроков. Партийные вожди и простые люди жили как-то по инерции: устраивали свои жизни и своих детей, приспосабливаясь к обстоятельствам, поэтому часто думали одно, а говорили то, что соответствовало этим обстоятельствам. Василий Васильевич прекрасно всё это видел и знал, поэтому нашёл совет тёщи разумным. Он обратился к парторгу, тот направил его к секретарю партбюро, который после небольшой беседы дал Василию Васильевичу образец, по которому и было им написано заявление о вступлении, нашли рекомендующих, и дела, казалось бы, потихоньку пошли. Но на протяжении полутора лет каждые полгода трое партийных рабочих переписывали ему свои рекомендации в партию (рекомендации были действительны в течение шести месяцев), а эта процедура бюрократически муторная, требующая предельной аккуратности и внимательности, напоминала школьный урок чистописания: приходилось переписывать иную бумагу не один раз, что для малограмотных людей было своего рода пыткой, и они каждый раз умоляюще смотрели на Василия Васильевича, чтобы он усовестился и отказался от этой затеи. В то время в КПСС был период "исправления классового состава партии", когда рабочие принимались практически без ограничений, приём инженерно-технических работников (ИТР) ставился в зависимость от количества принятых рабочих в соответствии с назначенным процентом. Рабочие не охотно шли в партию, не видя себе никакой выгоды, кроме, пожалуй, одной: партийных не забирали в вытрезвитель и вообще относились к этой слабости с пониманием, но зато они должны были посещать собрания, политзанятия, другие мероприятия и ещё платить членские взносы. По этой причине приём ИТР был крайне проблематичным, хотя некоторые, наиболее упёртые, всё-таки добивались своего и вступали, Василий Васильевич тоже надеялся, но надежды каждые полгода уменьшались. И вот теперь, тёща права, у него может появиться шанс: мемориальная доска могла стать пропуском: в порядке исключения, Василий Васильевич это знал, ИТР в партию принимали. С чего начать? Сделать доску могли только в одном месте, в железнодорожных мастерских, но это, действительно, дело политическое и идти, Василий Васильевич чувствовал это, в эти мастерские надо было каким-то особенным путём. Василий Васильевич вспомнил своего школьного друга, с которым они и в армии служили в одной роте, Витю Мохнанова, человека хитрого и расчётливого, который был давно партийным, он вступил в партию как раз в тот момент, когда наш герой заупрямился, и теперь занимал на станции какую-то прибыльную должность, но перед Васей не задавался, не раз советовал ему хорошие выходы из возникавших жизненных ситуаций. Кстати сказать, и женитьба Василия Васильевича произошла под влиянием Вити, который знал с ранней юности о неудачной любви Василия Васильевича, и много раз советовал ему выбросить Любочку из головы.
- Ты женись, Вася: появятся семья, дети и Любочке места не останется, - обычно говорил он. - Я удивляюсь, чего ты в ней нашёл особенного? Это мужики разные, а женщины все одинаковые, будто все от одной матери - женишься, сам в этом убедишься. Хочешь, я познакомлю тебя с моей соседкой, да ты её видел - отличная невеста!
- Нет, Витя, я сам, - отвечал Василий Васильевич на слова друга, и подумывал о женитьбе... теоретически, пока не прохудилась школьная крыша.
Но в одном Витя оказался не прав: Василий Васильевич по-прежнему любил Любочку, сам себе удивлялся: как можно жить с одной женщиной и одновременно любить другую, с пониманием стал относиться к традиции некоторых народов, согласно которой мужчинам позволялась иметь несколько жён. Воображения Василия Васильевича не хватало, чтобы представить себя мужем одновременно Нади и Любочки - получалась какая-то ерунда, а с Надей он уже не хотел расставаться ни при каких условиях. Но пора вернуться к текущим делам и продолжить повествование. На следующий день Василий Васильевич, найдя предлог, что при его работе было нетрудно, пошёл на станцию, встретился с Витей и рассказал ему о своей задумке. Витя немного поморщился, он не любил без нужды "светиться", но здесь, ему было понятно, что простым советом не отделаешься.
- Ладно, - сказал он, став очень серьёзным, - я познакомлю тебя с инструктором райкома партии. Если их это заинтересует, то дело пойдёт, если нет - извини, тогда выброси из головы эту идею. Только одна к тебе просьба: меня в эти дела не впутывать, согласен?
- Конечно, согласен, спасибо, Витя, не беспокойся, - отвечал Василий Васильевич, понимая, что на этот раз Витя для него нарушил свой принцип: без личной необходимости не высовываться.
На этом их разговор закончился, в тот же день Василий Васильевич, по сигналу Вити, позвонил инструктору и изложил ему суть дела. Инструктор, которого звали Анатолий Сергеевич, минуту помолчал, потом сказал:
- Я должен кое с кем переговорить, потом вам позвоню, -- и как-то неожиданно положил трубку.
Он позвонил через неделю и захотел сам взглянуть на их здание, освежить, как он выразился, в памяти. Они встретились, оказалось, что где-то уже виделись раньше, городок был небольшой, теперь познакомились лично. Анатолий Сергеевич был человеком среднего роста и возраста, осмотрел здание снаружи, зашёл внутрь, прошёл в кабинет Василия Васильевича, который отдал ему известный экземпляр газеты; отметил что-то в своей записной книжке и ушёл с обещанием перезвонить. Перезвонил он только через месяц, когда Василий Васильевич уже подумал, что дела не будет, собрался сам ему напомнить о себе. Анатолий Сергеевич сообщил, что руководство райкома приняло положительное решение: доска должна быть изготовлена и установлена к очередному юбилею Великого Октября. Оставалось не так много времени, и Василий Васильевич спросил, что ему надо делать, Анатолий Сергеевич развёрнуто ответил:
- Ваше начальство уже получило задание провести косметический ремонт здания, подправить забор, ворота, калитку, подкрасить кое-где, короче говоря, навести порядок ко дню торжественного открытия мемориальной доски, ожидается проведение небольшого митинга и выступление на нём первого, он у нас член бюро обкома, так что сами понимаете. С доской занимаются специалисты, ваша роль пока - проконтролировать качество ремонтных работ и проследить, чтобы ваши сотрудники были на митинге, у вас их, кстати, немного, поэтому народ и представителей прессы мы вам обеспечим. - Как и раньше неожиданно положил трубку, видимо, у него была такая привычка.
Надо ли говорить, как волновался Василий Васильевич, хотя собственное его начальство к нему резко подобрело, но он замечал и косые взгляды. Время шло, дела продвигались, дважды приезжал секретарь райкома по идеологии, чтобы лично осмотреть, дать руководящие указания... и всё такое прочее. И вот настал день, когда народ в виде, главным образом, школьников, собрался на митинг. Ждали первого, он подъехал на новенькой малиновой "Волге" и митинг начался. Первый выступал по бумажке, которую ему заготовил инструктор, стоящий рядом с ним на сколоченной из досок трибуне, обтянутой красной материей. Фразы были стандартными, заимствованные из передовиц газеты "Правда", поэтому, чтобы несколько оживить, видимо, свое выступление, первый позволял себе иногда шутки и отступления от бумажки, но обычно предупреждал: "это не для печати". И два последних его отступления были для Василия Васильевича судьбоносными. В бумажке было написано, что работу эту начал инженер Куликов, первый от себя добавил: "Коммунист Куликов!" Когда инструктор возразил тихо: "Куликов беспартийный", то первый сказал громко, чтобы все слышали: "Надо принять его, о чём разговор? - мы должны вовлекать активных людей в партию! Это не для печати". И второе отступление прозвучало в самом конце речи, когда первый, уже закончив выступление, как бы между прочим в задумчивости добавил: "Сегодня мы вспоминаем, товарищи, по сути об истоках советской власти в городе Шумнове. Чем дальше от нас это время, тем оно больше, я считаю, заслуживает нашей памяти и... благодарности. Доска - это хорошо, но надо подумать, о чём-нибудь посолиднее, может быть, о памятнике. Конечно, это не для печати". Сказал просто так, сам не придавая значения своим словам, но Василий Васильевич воспринял это как важнейшую для себя следующую задачу. Первый после своего выступления сразу уехал, митинг продолжался под руководством секретаря райкома партии по идеологии: долго выступал он сам, потом секретарь райкома комсомола, директор школы, учительница истории и кто-то ещё, а в самом конце дали слово Василию Васильевичу, который сказал: "Я очень рад, товарищи, что мы открыли сегодня мемориальную доску, я очень волнуюсь... пусть все знают, в каком знаменитом здании мы работаем! Спасибо всем!" В органе районного комитета партии и районного совета депутатов трудящихся газете "Шумновский рабочий" был опубликован обширный отчёт об этом событии, в том числе выступление первого, слово в слово по бумажке, переданной в редакцию, и фотографии, на одной из которых Василий Васильевич узнал самого себя и Любочку недалеко от себя, несколько экземпляров этой газеты были помещены в красную папку с завязками. Конечно, в последующие дни все разговоры в Шумнове были о мемориальной доске, о знаменитом здании и событиях, которым здание было свидетелем. Приходили обыватели, кто сам случайно прочитал в газете, кто услышал от знакомых, - хотели взглянуть на мемориальную доску и на необыкновенный дом, после осмотра одни разочарованно качали головами, другие беззвучно шевелили губами и быстро уходили. Во время этих событий Любочка Павлова одарила Василия Васильевича, он это заметил, двумя-тремя задумчивыми взглядами, что было, конечно, очень лестно, и стала называть по имени и отчеству, это было уж совсем непривычно, но бесспорно повышало значительность его в собственных глазах. А после октябрьских праздников сильно похолодало и выпал снег, всё стало как-то стремительно забываться, только доска напоминала о прошедшем недавно мероприятии, да и на неё скоро перестали обращать внимание; и только Василий Васильевич продолжал думать о памятнике, о котором сказал первый "не для печати". Василий Васильевич чувствовал, что будь слова о памятнике в газете, всё бы осуществилось. Что должно было осуществиться, он не знал. Не имея никаких талантов скульптора или архитектора, Василий Васильевич упрямо думал о памятнике, который он обязан был воздвигнуть. Он говорил об этом дома с женой и тёщей, но они его отказывались понимать: его приняли в кандидаты, повысили оклад, была хорошая перспектива роста раз он стал коммунистом, что ещё ему надо и, главное, зачем и кому нужен какой-то памятник? На эти вопросы Василий Васильевич сам толком не мог ответить, но мысли о памятнике не оставляли его. Конечно, в глубине души ему хотелось ещё сильнее удивить Любочку, поразить её, заставить её пожалеть, что она когда-то выбрала другого, его оскорблённая гордость требовала этого, - нужен был подвиг. Василий Васильевич видел такой подвиг в памятнике, поэтому его надо было совершить во чтобы то ни стало. Он где-то слышал или читал, как поступают люди, когда хотят воздвигнуть памятник: вначале проводится конкурс на проект памятника, но для этого нужны деньги и немалые, ещё больше денег потребуется на реализацию проекта, т.е. на изготовление и возведение памятника. Где взять деньги? Собирать с предприятий - нереально, никто этим заниматься не будет, да и нет у них таких денег. Василий Васильевич чувствовал, что памятник не должен быть очень простым, вроде вкопанного вертикально рельса, но и не слишком сложным, чтобы его могли воздвигнуть Шумновские предприятия под руководством и давлением райкома, пример был, когда недалеко за городом таким путём был построен огромный пруд для отдыха трудящихся: овраг перегородили плотиной, используя технику гражданскую и военную, расположенной на территории района сапёрной части. Встречая непонимание в семье, Василий Васильевич тем более не делился своими мыслями с посторонними. Исключением был Витя Мохнанов, с которым он дважды о памятнике беседовал, но и Витя его не понял.
- Ты чудак, Вася, то Любочку не можешь выбросить из головы, то теперь памятник... зачем он тебе сдался?.. - раздражённо, что было для него не характерно, закончил тогда Витя их разговор, и больше о памятнике они не вспоминали при встречах.
Так прошло два года, в течение которых заболела и умерла тёща, мысли о памятнике естественным образом вроде бы стали реже посещать Василия Васильевича, но они не оставили его совсем. Временами он надолго мог погрузиться в задумчивость, почти не замечал окружающих и делал всё как-то механически. Именно таким его однажды увидал на улице Витя и вернул его в реальность своим вопросом.
- Неужели всё о памятнике думаешь? - спросил он после приветствия с обычной своей хитроватой улыбкой.
- Думаю, - признался Василий Васильевич.
- Да... - продолжил Витя, - придётся тебя выручать по старой дружбе, спятить ведь можешь, такие случаи бывали. У меня, Вася, есть привычка обдумывать на досуге иногда даже абсурдные вещи, и вот что я надумал про твой памятник. Тебе надо напротив вашего здания, там места хватит, сделать участок пути метров пятьдесят, на насыпи, всё как полагается, и поместить на путь старый паровоз и пару вагонов, этого добра можно ещё найти в наших депо, всё почистить, покрасить, чтобы было как в музее. Железная дорога - это символ прогресса, движения вперёд и так далее, это будет лучшим памятником революционным событиям и тем более Управлению дороги. Будет и грандиозно и в наших условиях реально можно сделать. Я тебе дарю эту идею на том условии, что нигде и никогда ты не будешь упоминать меня: всё это ты придумал сам, Вася, договорились?
- Конечно, договорились! Спасибо, Витя, у тебя голова как дом советов, - радостно согласился Василий Васильевич.
После этой встречи мысли Василия Васильевича обрели реальные очертания. Предварительно подумав, он сделал практический шаг: договорился о встрече с Анатолием Сергеевичем, который за минувшее время из инструкторов вырос в заведующего отделом райкома, встретился с ним в его кабинете. Реакция Анатолия Сергеевича на предложения Василия Васильевича была аналогична той, которая была у жены и покойной тёщи - полное непонимание. Он сказал, что не помнит, чтобы первый говорил о памятнике, и мало ли что он мог сказать "не для печати", - это у него такой ораторский приём. Короче говоря, встреча закончилась быстро и сухо, Анатолий Сергеевич сказал:
- Вы коммунист, можете записаться на приём к первому, напомнить ему о его словах и рассказать о своём прожекте, я в эти дела вникать не горю желанием, у меня забот хватает.
Перспектива встречи с первым Василия Васильевича не пугала, он теперь, имея конкретную перед собой задачу, всё яснее представлял перед собой и насыпь, и паровоз, и вагоны - достойный памятник великим событиям, рисовал всё это многократно на бумаге; он чувствовал себя как никогда правым и поэтому сильным, совершенно не испытывая никаких волнений, записался на приём. А вот перед самой встречей стал волноваться, последние две ночи плохо спал и снились ему какие-то лошади, что по толкованию Нади означало, что первый будет разговаривать с Василием Васильевичем не искренне, быстрее всего не поддержит, потому что лошади во сне означают ложь. Василий Васильевич репетировал свою беседу с Надей, короче говоря, готовился основательно, подбадривая себя время от времени лозунгом военных лет: "Враг будет разбит, победа будет за нами!" Под врагом Василий Васильевич понимал бюрократию, у которой, по его словам, одна задача - ставить палки в колёса, и у которой нет других интересов кроме карьерных. Наступил назначенный день, Василий Васильевич оделся по-праздничному, Надя его перекрестила, и он отправился с приличным запасом по времени: покружил немного по городу и за десять минут предстал перед Еленой Марковной, секретарём-машинисткой первого. Она сказала, что у первого никого нет и он, наверно, может его принять, пошла доложить, а вернулась со словами: "Проходите, пожалуйста". Василий Васильевич уверенно вошёл, поздоровался и, довольно внятно изложил цель своего визита - сказалась капитальная домашняя подготовка. Первый молчал, он был явно не в настроении: утром жена устроила ему сцену за то, что он так долго сидит в своём кресле, а она, по его милости, свои лучшие годы должна провести в этом, Богом забытом, Шумнове. Можно было подумать, что он сам рад был не в меру длительному пребыванию на своём посту и не ждал повышения. Он знал, что в бюрократической кадровой машине случались иногда "тромбы", когда человека будто забывали, но ведь должны вспомнить, тем более, что за него уже дважды намекали кому нужно. В этом своём положении, он знал по опыту своему и других, надо сидеть тихо, не дёргаться, конечно, не ввязываться в эту авантюру, с которой пришёл этот Куликов; обязательно появятся анонимки в обкоме, которые в последнее время вроде бы запрещено рассматривать, но по старой привычке, видимо, по каждой из них обязательно беседуют - мало приятного. Наконец, прервав молчание, первый сказал: "Я, товарищ Куликов, не припоминаю, чтобы я призывал воздвигнуть возле вашего дома памятник, доски вполне достаточно, но это сейчас и не важно. Важно следующее: во-первых, это дорогое удовольствие для города Шумного, которое потребует участия ряда предприятий, а они и так планы свои не выполняют - будут оправдываться тем, что мы с вами отвлекали их от плановой работы; во-вторых, ваш дом расположен почти на окраине, на мало оживлённой улице, и на памятник будут смотреть единицы, поэтому воспитательное значение его будет ничтожным, я против - вы меня не убедили, - и добавил по местной связи, - Елена Марковна, пригласите следующего". Конечно, Василий Васильевич вначале сильно расстроился, но одновременно он, в который уже раз, почувствовал неискренность первого, его приверженность к демагогии, за что он его в глубине души не любил: и на этот раз первый думал о чём-то своём, когда формулировал свой отказ, поэтому так резко оборвал беседу, не желая выслушать аргументы Василия Васильевича. И об этом говорил Василий Васильевич дома, за обедом с женой и дочерью. Надежда Ивановна, казалось, ещё сильнее переживала за неудачу мужа, чем он сам, она сказала, не очень уверенная в том, что Василий Васильевич послушается её: "Брось, Вася, сколько тебе говорить? Зачем тебе приключения? Живи спокойно, как все нормальные люди! Он же первый, хозяин!.. Выше крыши не прыгнешь". Лиза, которой шёл восьмой год, и которая видела рисунки отца с домом, паровозом и вагонами, хотела, чтобы папа построил свою железную дорогу, она спросила:
- Что, папа, теперь делать будешь?
Как часто бывало в их семье, за папу ответила мама:
- Дай отцу опомниться, он сам ещё не знает, что будет делать.
И всё-таки, Василий Васильевич ответил дочери:
- Не волнуйся, Лизок, железную дорогу мы построим, люди тысячи километров путёй строят, а нам всего-то пятьдесят метров. Но мама права: пока я не знаю, как её строить, надо подумать.
И он думал, незаметно прошёл год после его похода к первому. По городу поползли слухи, что первого от нас забирают с повышением в соседний обком партии. У Василия Васильевича появилась надежда на нового первого, которой он поделился с Витей Мохнановым. Но Витя уверенно отверг его надежду:
- Напрасно, Вася, ты на него рассчитываешь, он, как это всегда бывает, будет вести себя тихо, пока не укоренится на новом месте, пройдёт, может быть, не один год. И неизвестно, что он за человек...
И Василий Васильевич решился написать секретарю обкома партии по идеологии, этот вариант они с Витей тоже обсуждали. Написал длинное письмо со всеми своими соображениями, особенно упирая на то, что возвести этот памятник можно силами Шумновских предприятий в течение одного, двух месяцев, практически, не потребуется денежных вложений. Написал особо не рассчитывая на удачу, но она улыбнулась Василию Васильевичу. Дело в том, что Макар Степанович Бабенко, так звали секретаря, отличался любвеобильным характером, и в очередной раз его жена поймала на измене, на этот раз у женщины обнаружился ребёнок якобы от Макара Степановича, и мать ребёнка даже посмела претендовать на алименты. Жена была вне себя, побывала у первого, члена ЦК, над Макаром Степановичем нависла опала. Никто в обкоме не знал, как относится к Макару Степановичу: с одной стороны, первый осудил его поведение в очень грубой форме, сотрудники смаковали между собой слова первого как анекдот, но с другой стороны, он оставался при должности и весьма значительной! В это самое время, очень кстати, пришло письмо из Шумного от Василия Васильевича. Макар Степанович сразу сообразил, что этот Куликов, сам того не ведая, пришёл ему на помощь: во-первых, на этом мероприятии можно набрать политических очков и, во-вторых, это самое главное, как-то отвлечь всеобщее внимание от своей личной жизни; дома всё немного утряслось, жена, имея на руках четверых малолетних, в очередной раз, можно сказать, его простила. Не откладывая в долгий ящик, Макар Степанович оформил командировку в Шумнов и провёл там целую неделю. Машина закрутилась. Новый Шумновский первый секретарь тоже подоспел кстати: он, не будучи ещё членом бюро обкома, старался как следует выполнить поручение секретаря обкома, чтобы иметь на будущее влиятельного союзника в его лице; конечно, в Шумнове никто ничего не мог знать об обкомовских интригах. Шумновский первый оказался расторопным организатором, единственным слабым местом его было незнание местных условий, поэтому он постоянно консультировался с Василием Васильевичем, и результат их усилий был всё заметнее и заметнее. Макар Степанович, вернувшись из командировки, организовал приличную по размеру статью в областной газете, чем значительно укрепил свой авторитет, правда, какой-то журналист, направляемый, видимо, недоброжелателями Макара Степановича, через недели три в этой же газете умудрился написать маленькую заметку о том, что знаменитое Шумновское здание, первоначально одноэтажное и бревенчатое, благополучно сгорело дотла в первую пятилетку, а новое брусчатое двухэтажное было построено тогда же воинской частью для своих нужд, а спустя ещё пятилетку оно было передано на баланс Шумновского железнодорожного узла. Макар Степанович вызвал главного редактора и с его помощью заставил журналиста пожалеть о своих изысканиях; к тому же заметка была небольшая, и большинство граждан её и не заметило. Да и какое это имело теперь значение: памятник рос на глазах, и уже было назначено его открытие к очередному празднованию Великой Октябрьской социалистической революции. Всё было готово к сроку, торжество прошло организованно, с речами выступили Макар Степанович, Шумновский первый и другие, в том числе, конечно, Василий Васильевич; к чему детали, важнее отметить, что памятник великим событиям был открыт: настоящий паровоз, чистый и весёлый, правда, с инициалами "ИС", - старше не нашлось, да и выглядел бы он, не в пример, скромнее, и два вагона стояли там, где мечтал их увидеть Василий Васильевич. Он был счастлив, тем более так совпало, что его назначили начальником службы, старого проводили на пенсию: его поздравляли, сама Любочка поцеловала его в щёчку, ему даже показалось, что за последние дни он подрос сантиметра на два, но в сорок лет с лишним - вряд ли. Василий Васильевич не был, как видно из предыдущего, фанатом коммунистической идеи, но считал в то же время, что революция была сделана большевиками правильно: они боролись за справедливость и равноправие людей, и он, маленький человечек, внёс свой вклад в память об этом великом событии. "Может быть, - думал он, - ради этого я родился и жил на этой земле". Об Управлении дороги почти никто не упоминал. Некоторое время Василий Васильевич оказался даже местной знаменитостью: однажды у него брал интервью журналист "Шумновского рабочего", правда, написал какую-то ерунду, и дважды приглашали в студию местного радио, а первый секретарь даже предложил ему работу в райкоме партии в должности инструктора. От работы в райкоме Василий Васильевич уклонился, объяснив первому, что ему лучше быть при памятнике, чтобы содержать его в хорошем состоянии хотя бы первое время; он не мог и не хотел, между нами, отказать себе в удовольствии видеть Любочку почти ежедневно. И первый согласился с тем условием, что их разговор переносится на недалёкое будущее... Пока в силе была партия, памятник, в порядке партийного поручения от райкома, безропотно содержала дорога. Но время не стояло на месте: казалось бы, только недавно Василий Васильевич отмечал пятидесятилетний юбилей, в том же году отдавал замуж Лизу, а вот уже нагрянула перестройка... и гласность и за ними сомнения во всём прошлом. Партия, казалось бы, такая могущественная и монолитная, вдруг развалилась, о революции стали говорить не как о великом событии, а как о государственном перевороте и так далее и тому подобное. От содержания памятника (списанной рухляди) отказались и железная дорога, и городские власти, он стоял облезлый и брошенный. По ночам убывала щебёночная насыпь: несознательные горожане находили щебню другое применение, и паровоз стал клониться в одну сторону, вагоны в другую. Развалилось государство, начались сокращения, Василия Васильевича, несмотря на его желание ещё поработать, проводили на пенсию и памятник совсем остался без присмотра, выглядел угрожающе. И всё-таки у Василия Васильевича была маленькая надежда, что памятник, пусть даже в таком виде, достоит до столетия революции, но он не достоял. Совсем недавно Лиза, которая работала бухгалтером и была замужем за сыном Любочки, сообщила отцу, что исчез один вагон: в пятницу он стоял на рельсах, а в понедельник его уже не стало. Говорили, что это орудует областная акционерная фирма по заготовке металлолома. Прошло ещё недели две и второй вагон, паровоз и рельсы резали на части и грузили уже совершенно открыто средь бела дня. Василий Васильевич ходил, пытался возмущаться и хотел выяснить у рабочих: по какому праву они забирают имущество железной дороги и так далее. Рабочие не хотели с ним разговаривать, один только, похоже бригадир, сказал: "Иди, дед, не мешай! У нас приказ... теперь другие времена - другие песни!"
"Другие песни! - ворчал вслух Василий Васильевич, возвращаясь домой. - А прежние песни были зачем? Зачем была революция? Зачем гражданская война? Зачем столько жертв и жестокости?.. - Василий Васильевич был уверен, ответа на эти вопросы не знает никто. - Есть только один ответ: другие песни!"