The Triumphs of
Eugиne Valmont

By Robert Barr

СОДЕРЖАНИЕ

1. ТАЙНА ПЯТИСОТ БРИЛЛИАНТОВ

2. СИАМСКИЙ БЛИЗНЕЦ БОМБОМЕТАТЕЛЯ

3. КЛЮЧ К РАЗГАДКЕ - СЕРЕБРЯНЫЕ ЛОЖЕЧКИ

4. ПРОПАВШЕЕ СОСТОЯНИЕ ЛОРДА ЧИЗЕЛРИГГА

5. ЛИГА РАССЕЯННЫХ

6. ХРОМОЙ ПРИЗРАК

7. ОСВОБОЖДЕНИЕ ВАЙОМИНГА ЭДА

8. ИЗУМРУДЫ ЛЕДИ АЛИСИИ

1. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ШЕРЛОУ КОМБСА

2. ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВТОРОГО МЕШОЧКА

1. ТАЙНА ПЯТИСОТ БРИЛЛИАНТОВ

Если я скажу, что меня зовут Вальмон, это имя не произведет на читателя никакого впечатления. Моя профессия - частный детектив в Лондоне, но если вы спросите любого полицейского в Париже, кем был Вальмон, он, скорее всего, сможет вам ответить, - если только он не недавно принят на службу. Если вы спросите его, где Вальмон сейчас, он, возможно, затруднится с ответом, но у меня много общего с парижской полицией.

В течение семи лет я был главным детективом правительства Франции, и если не смог явить себя великим охотником за преступниками, то только потому, что отчет о моей карьере находится в секретных архивах Парижа.

С самого начала должен признать, претензий у меня нет. Французское правительство посчитало себя вправе уволить меня, и оно так и сделало. В данном случае это было вполне в рамках его компетенции, и я был бы последним, кто оспаривал бы это; но, с другой стороны, я считаю возможным для себя опубликовать нижеследующий отчет о том, что произошло на самом деле, особенно учитывая многочисленные ложные слухи относительно этого дела, распространившиеся за рубежом. Однако, как уже сказал в начале, я не держу на это обиды, поскольку дела мои идут куда лучше, чем некогда в Париже; мое глубокое знание этого города и страны, столицей которой он является, привело меня ко многим расследованиям, с которыми я более или менее успешно справился с тех пор, как обосновался в Лондоне.

Без дальнейших предисловий сразу же перехожу к рассказу о случае, привлекшем внимание всего мира немногим более десяти лет назад.

Тысяча восемьсот девяносто третий год был годом процветания для Франции. Погода стояла хорошая, урожай выдался превосходным, и вино того урожая славится по сей день. Все были обеспечены и в меру счастливы, что резко контрастировало с положением вещей несколько лет спустя, когда разногласия по делу Дрейфуса раскололи страну надвое.

Читатели газет, возможно, помнят, что в 1893 году правительство Франции стало наследником неожиданного сокровища, что взволновало цивилизованный мир, особенно тех его жителей, которые интересуются историческими реликвиями. Это была находка бриллиантового ожерелья в замке Шомон, где оно пролежало незамеченным в течение столетия в куче мусора на чердаке. Я полагаю, никто не подвергал сомнению, что это было то самое ожерелье, которое придворный ювелир Бемер надеялся продать Марии-Антуанетте, хотя как оно оказалось в замке Шомон, никто не мог даже предположить. В течение ста лет считалось, что ожерелье было разобрано в Лондоне, а его полутысяча камней, больших и маленьких, продана по отдельности. Мне всегда казалось странным, что графиня де Ламотт-Валуа, которая, как полагалось, получила прибыль от продажи этих драгоценностей, не покинула Францию, - что должна была бы сделать, имея для того деньги, ибо не могла избежать неминуемого разоблачения, если бы осталась. Действительно, несчастная женщина была заклеймена и заключена в тюрьму, а затем выбросилась с третьего этажа, когда, пребывая в крайней нищете, пыталась спастись от последствий своих долгов.

Я ни в малейшей степени не суеверен, и все же эта знаменитое сокровище, похоже, действительно оказало пагубное влияние на всех, кто имел несчастье быть с ним связанным. Действительно, в какой-то мере я, пишущий эти слова, был уволен и опозорен, хотя успел лишь мельком увидеть ослепительное сверкание драгоценных камней. Ювелир, изготовивший ожерелье, потерпел финансовый крах; королева, для которой оно было изготовлено, была обезглавлена; высокородный принц Луи Рене Эдуард, кардинал де Роган, купивший его, был брошен в тюрьму; несчастная графиня, сказавшая, что выступала в качестве посредника, пока передача не была завершена, пять ужасных минут цеплялась за подоконник, прежде чем разбиться насмерть о камни внизу; и вот теперь, сто восемь лет спустя, этот дьявольский фейерверк снова явился на свет!

Друллиар, рабочий, нашедший древнюю шкатулку, похоже, вскрыл ее, и, несмотря на свое невежество, - он, вероятно, прежде никогда в жизни не видел бриллиантов, - понял, что в его руках целое состояние. Зловещий блеск этого гарнитура, должно быть, ослепил его безумием, произведя в его голове хаос, словно яркие лучи были теми таинственными лучами, которые недавно обнаружили ученые. Он вполне мог бы выйти через главные ворота замка незамеченным, не подвергаясь расспросам, со спрятанными под одеждой бриллиантами, но вместо этого выбрался из чердачного окна на крутую крышу, соскользнул на карниз, упал на землю и лежал мертвый со сломанной шеей, в то время как ожерелье мерцало на солнце рядом с его телом. Независимо от того, где были найдены эти драгоценности, правительство настаивало бы на том, что они принадлежат казне Республики; но поскольку замок Шомон был историческим памятником и собственностью Франции, не могло быть и речи о принадлежности ожерелья. Правительство сразу же заявило на него права и приказало отправить его с надежным военным в Париж. Оно было доставлено в целости и сохранности и незамедлительно передано властям Альфредом Дрейфусом, молодым капитаном артиллерии, которому была доверена его охрана.

Несмотря на падение с высокой башни, ни шкатулка, ни драгоценности заметно не пострадали. Замок шкатулки, по-видимому, был взломан топором Друллиара или, возможно, складным ножом, найденным при его теле. Когда он упал, крышка распахнулась, и ожерелье было выброшено наружу.

Я полагаю, что в Кабинете министров случилась некоторая дискуссия относительно судьбы этого зловещего трофея; одна часть желала, чтобы он был помещен в музей из-за интереса, который он представлял с исторической точки зрения, другая выступала за то, чтобы разобрать ожерелье и продать бриллианты за ту цену, которую они могли бы принести. Третья же сторона утверждала, что способ получить как можно больше денег в казну страны состоял в том, чтобы продать ожерелье в его нынешнем виде, поскольку сейчас в мире так много богатых любителей, коллекционирующих раритеты, невзирая на расходы; исторические ассоциации, связанные с украшенным драгоценными камнями ожерельем, повысили бы его ценность; и, поскольку эта точка зрения возобладала, было объявлено, что ожерелье будет продано на аукционе месяц спустя в помещениях фирмы "Мейер, Рено и Ко" на Итальянском бульваре, недалеко от банка Креди Лионе.

Это объявление вызвало множество комментариев в газетах всех стран, и казалось, что, по крайней мере, с финансовой точки зрения, решение правительства было мудрым, поскольку стало очевидно, - тринадцатого (неудачного для меня дня!) в Париже, когда должна состояться продажа, соберется заметный круг состоятельных покупателей. Но мы, члены внутреннего круга, были осведомлены о другом результате, несколько более тревожном, заключавшемся в том, что самые опытные преступники в мире также слетались, словно стервятники, в прекрасный город. На карту была поставлена честь Франции. Тот, кто купит это ожерелье, должен быть уверен в безопасном выезде из страны. Мы можем спокойно относиться ко всему, что произойдет впоследствии, но пока он находится на территории Франции, его жизнь и имущество не должны подвергаться опасности. Таким образом, мне были даны все полномочия для того, чтобы гарантировать, - ни убийство, ни кража, ни то и другое вместе взятое не будут совершены, пока покупатель ожерелья остается в пределах наших границ, и с этой целью ресурсы полиции Франции были безоговорочно предоставлены в мое распоряжение. Если я потерплю неудачу, винить будет некого, кроме самого себя; и именно по этой причине, как уже отмечал ранее, я не жалуюсь на свое увольнение правительством.

Сломанный замок шкатулки для драгоценностей был очень ловко починен опытным слесарем, который, выполняя свою работу, оказался настолько неудачлив, что поцарапал палец о сломанный металл, после чего началось заражение крови, и, хотя жизнь его была спасена, он вышел из больницы без правой руки, лишившись возможности и дальше заниматься своей профессией.

Когда ювелир Бемер изготовил ожерелье, он запросил за него сто шестьдесят тысяч фунтов, но после долгих лет разочарований удовлетворился продажей его кардиналу де Рогану за шестьдесят четыре тысячи фунтов, которые должны были быть выплачены тремя частями, ни одна из которых так и не была выплачена. Эта последняя сумма, вероятно, была где-то близка к стоимости пятисот шестнадцати отдельных камней, один из которых был огромного размера, настоящий бриллиантовый монарх, правивший своим двором среди семнадцати бриллиантов, каждый размером с фундук. Это радужное скопление богатства было, можно сказать, передано на мое попечение, и я должен был позаботиться о том, чтобы ожерелье или его предполагаемый владелец не пострадали, пока благополучно не пересекут границы Франции.

Четыре недели, предшествовавшие тринадцатому, оказались для меня напряженным и тревожным временем. Тысячи людей, большинство из которых были движимы простым любопытством, хотели посмотреть на бриллианты. Мы были вынуждены проводить досмотры, и иногда досматривали не того человека, что вызывало неприятности. Было предпринято три различных попытки ограбить сейф, но, к счастью, эти преступные усилия были сорваны, и нам удалось сохранить ожерелье в целости и сохранности до богатого событиями тринадцатого числа месяца.

Распродажа должна была начаться в два часа; утром того дня я предпринял тираническую предосторожность, арестовав наиболее опасных из наших собственных злоумышленников и как можно больше иностранных воров, против которых мог выдвинуть обвинения, хотя очень хорошо знал, что больше всего мне следовало опасаться не этих негодяев, а учтивых, ухоженных джентльменов, в изобилии снабженных безупречными документами, останавливающихся в наших прекрасных отелях и живущих как принцы. Многие из них были иностранцами, которым мы ничего не могли предъявить и чей арест мог привести к временным международным трудностям. Тем не менее, я следил за каждым из них, и утром тринадцатого, если бы кто-нибудь из них хотя бы оспорил плату за проезд в кэбе, я бы отправил его в тюрьму полчаса спустя и понес ответственность за последствия, но эти джентльмены очень проницательны и не совершают ошибок.

Я составил список всех, кто мог или имели вероятность приобрести это ожерелье. Многие из них не будут присутствовать лично в залах аукциона; торги будут проводиться их агентами. Это значительно упрощало дело, поскольку агенты должным образом информировали меня о своих целях, и, кроме того, агент, еженедельно занимающийся сокровищами, является экспертом в своем деле и не нуждается в защите, которая должна окружать любителя, в девяти случаях из десяти имеющего лишь скудное представление об опасности, ему угрожающей, помимо осознания того, что если он пойдет по темной улице в опасном квартале, то, скорее всего, подвергнется жестокому обращению и ограблению.

Всего было заявлено не менее шестнадцати потенциальных покупателей, которые, как мы узнали, должны были лично присутствовать в день распродажи, и любой из них вполне мог совершить покупку. Маркиз Уорлингем и лорд Окстед из Англии были хорошо известными любителями драгоценностей; в то же время ожидалось прибытие по меньшей мере полудюжины миллионеров из Соединенных Штатов, небольшого количества из Германии, Австрии и России, а также по одному из Италии, Бельгии и Голландии.

Вход в аукционные залы был разрешен только по билетам; заявки на покупку билета необходимо было подать как минимум за неделю до начала аукциона, к заявкам должны были прилагаться удовлетворительные отзывы. Возможно, многие из собравшихся богачей удивились бы, узнав, что они сидели бок о бок с некоторыми из самых известных воров Англии и Америки, но я допустил это по двум причинам: во-первых, я хотел держать этих шулеров под наблюдением, пока не узнаю, кто купил ожерелье и, во-вторых, я не хотел, чтобы они знали, что их подозревают.

Я разместил надежных людей снаружи, на Итальянском бульваре, каждый из которых знал в лицо большинство вероятных покупателей ожерелья. Было условлено, что, когда продажа закончится, я выйду на бульвар рядом с человеком, ставшим новым владельцем бриллиантов, и с этого момента и до тех пор, пока он не покинет Францию, мои люди не должны были терять его из виду, если он возьмет камни под личную опеку, вместо того чтобы поступить разумно и правильно, - застраховать их и переправить по месту жительства какой-нибудь ответственной транспортной компанией или положить на хранение в банк. На самом деле, я предпринял все меры предосторожности, которые пришли мне в голову. Вся полиция Парижа была начеку и чувствовала, что противостоит мировому преступному сообществу.

По той или иной причине аукцион начался почти в половине третьего. Произошла значительная задержка из-за поддельных билетов, и, действительно, каждый билет на вход проверялся так тщательно, что это само по себе заняло гораздо больше времени, чем мы ожидали. Все стулья были заняты, и все же некоторым посетителям пришлось стоять. Я расположился у вращающихся дверей в конце зала, откуда мне открывался вид на все собрание. Некоторые из моих людей стояли возле стен, в то время как других распределились по стульям, все в штатском. Во время продажи сами бриллианты не выставлялись на всеобщее обозрение, но коробка с ними стояла перед аукционистом, а трое полицейских в форме охраняли ее с обеих сторон.

Очень спокойно аукционист начал с того, что сказал, ему нет необходимости распространяться о выдающемся характере сокровища, которое он имеет честь выставить на продажу, и с этим предварительным заявлением попросил присутствующих сделать ставку. Кто-то предложил двадцать тысяч франков, что было встречено громким смехом; затем торги продолжались, пока не достигли девятисот тысяч франков, что, как я знал, составляло менее половины суммы, на какую рассчитывало правительство. Аукцион продвигался медленнее, пока не был достигнут рубеж в полтора миллиона, и здесь на некоторое время все повисло в воздухе, пока аукционист не заметил, что эта сумма не равна той, в которую ожерелье было оценено его изготовителем. После очередной паузы он добавил, что, поскольку эта сумма не превышена, ожерелье будет изъято с аукциона и, вероятно, никогда больше не выставлено на продажу. Поэтому он призвал тех, кто медлит, сделать свои ставки сейчас. Аукцион оживился, пока не была предложена сумма в два миллиона триста тысяч франков, и теперь я знал, что ожерелье будет продано. Сумма приблизилась к отметке в три миллиона, конкуренция сократилась до нескольких агентов из Гамбурга и маркиза Уорлингема из Англии, когда голос, который еще не был слышен в аукционном зале, прозвучал с некоторым нетерпением:

- Один миллион долларов!

На мгновение воцарилась тишина, за которой последовало царапанье карандашей, поскольку каждый присутствующий приводил сумму к эквиваленту в своей валюте - фунтах стерлингов для англичан, франках для французов, марках для немцев и так далее. Агрессивный тон и четко очерченное лицо претендента выдавали в нем американца не в меньшей степени, чем использованная им валюта. В одно мгновение стало ясно, что его ставка явно превысила три миллиона франков, и по залу пронесся вздох, словно это все решило, и грандиозная распродажа состоялась. Тем не менее, молоток аукциониста завис над крышкой его стола, и он оглядел длинный ряд лиц, обращенных к нему. Казалось, ему не хотелось стучать по доске, но никто не рискнул оспорить эту огромную сумму, и с резким щелчком молоток упал.

- Как вас зовут? - спросил он, наклоняясь к покупателю.

- Наличными, - ответил американец. - Вот чек на указанную сумму. Я заберу бриллианты с собой.

- Ваша просьба несколько необычна, - мягко запротестовал аукционист.

- Я понимаю, что вы имеете в виду, - перебил американец. - Вы думаете, что чек может быть не обналичен. Обратите внимание, он выписан на Креди Лионе, который находится практически по соседству. Драгоценности должны быть у меня с собой. Отправьте своего посыльного с чеком; потребуется всего несколько минут, чтобы выяснить, есть ли там деньги для оплаты. Ожерелье мое, и я настаиваю на том, чтобы оно было мне выдано.

Аукционист с некоторым сомнением вручил чек присутствовавшему представителю французского правительства, и этот чиновник сам отправился в банк. Было еще кое-что, подлежащее продаже, и аукционист попытался продолжить торги, но никто не обратил на него ни малейшего внимания.

Тем временем я изучал выражение лица человека, который сделал ошеломляющую ставку, в то время как вместо этого мне следовало скорректировать свои приготовления, чтобы соответствовать новым условиям, с которыми я теперь столкнулся. Перед нами был человек, о котором мы вообще ничего не знали. Я сразу же пришел к выводу, что он был принцем преступников и что зловещий замысел, в тот момент мне не понятный, заключался в том, чтобы завладеть сокровищем. Выдача чека явно была какой-то уловкой, и я ожидал, - чиновник вернется и скажет, что чек в полном порядке. Я решил помешать этому человеку заполучить шкатулку с ожерельем, пока не узнаю больше о его игре. Я быстро поднялся со своего места у стола аукциониста, имея в виду две цели: во-первых, предупредить того, чтобы он не расставался с сокровищем слишком легко; и, во-вторых, изучить подозреваемого человека с более близкого расстояния. Из всех злодеев больше всего следует опасаться американца; он использует больше изобретательности при планировании своих проектов и пойдет на больший риск при их осуществлении, чем любой другой злоумышленник на земле.

Со своего нового места я увидел, что мне предстоит иметь дело с двумя мужчинами. Лицо покупателя было проницательным и интеллектуальным; его руки - изящные, как у леди, чистые и белые, свидетельствовали о том, что они давно не занимались физическим трудом, если вообще когда-либо выполняли какую-либо полезную работу. Хладнокровие и невозмутимость, вне всякого сомнения, были присущи ему. Спутник, сидевший справа от него, был совершенно другого склада. Его руки были волосатыми и загорелыми; на лице лежала печать мрачной решимости и непоколебимой храбрости. Я знал, что эти два типа обычно охотятся парами - один замышляет, другой исполняет, и они всегда образуют комбинацию, опасную для встречи и трудную для обхода.

По коридору пронесся гул разговоров, когда эти двое мужчин переговаривались вполголоса. Теперь я знал, что столкнулся лицом к лицу с самой опасной проблемой в моей жизни.

Я принялся шептать аукционисту, который наклонил голову, чтобы послушать. Он, конечно, очень хорошо знал, кто я такой.

- Вы не должны отдавать ожерелье, - начал я.

Он пожал плечами.

- Я действую по приказу чиновника из Министерства внутренних дел. Вы должны поговорить с ним.

- Я обязательно это сделаю, - ответил я. - Тем не менее, не отдавайте шкатулку.

- Я ничего не могу поделать, - запротестовал он, снова пожав плечами. - Я подчиняюсь приказам правительства.

Видя, что дальнейшие переговоры с аукционистом бесполезны, я приложил все усилия, чтобы справиться с новой чрезвычайной ситуацией. Я был убежден, что чек окажется подлинным и что мошенничество, в чем бы оно ни заключалось, может не быть раскрыто вовремя, чтобы помочь властям. Поэтому моей обязанностью было убедиться, что мы не потеряем из виду ни покупателя, ни купленную вещь. Конечно, я не мог арестовать покупателя только по подозрению; кроме того, это сделало бы правительство посмешищем для всего мира, если бы оно продало шкатулку с драгоценностями и немедленно поместило покупателя под стражу, - передав ему его покупку. Во Франции насмешки убивают. Взрыв смеха может уничтожить правительство в Париже гораздо эффективнее, чем выстрел из пушки. В то время моим долгом было полностью предупредить правительство и не терять из виду моего человека, пока он не покинет пределы Франции; затем моя ответственность заканчивалась.

Я отвел в сторону одного из своих людей в штатском и сказал ему:

- Вы видели американца, который купил ожерелье?

- Да, сэр.

- Очень хорошо. Тихо выйдите на улицу и станьте там. Скорее всего, он скоро появится с драгоценностями в руках. Вы не должны упускать из виду ни человека, ни шкатулку. Я последую за ним и буду рядом, когда он выйдет, а вы должны быть стать его тенью. Если он расстается с шкатулкой, вы должны быть готовы по моему знаку последовать либо за человеком, либо за драгоценностями. Вы понимаете?

- Да, сэр, - ответил он и вышел из комнаты.

Нас всегда сбивает с толку непредвиденное; легко быть мудрым после события. Мне следовало послать двух человек, и с тех пор я часто думал, насколько замечательным является постановление итальянского правительства, которое отправляет своих полицейских парами. Или я должен был дать своему человеку возможность позвать на помощь, но даже при таком условии он мог справиться не так хорошо, как я имел право ожидать от него, и грубая ошибка, которую он совершил из-за минутного тупого колебания... ну что ж! ругаться сейчас нет никакого смысла. В конце концов, результат мог оказаться таким же.

Как только мой человек скрылся за дверями, вошел чиновник из Министерства внутренних дел. Я перехватил его примерно на полпути от двери к аукционисту.

- Чек выглядит подлинным? - прошептал я ему.

- Разумеется, - напыщенно ответил он. Он был личностью, на которую производило сильное впечатление сознание собственной значимости; своего рода персонаж, с которым всегда трудно иметь дело. Впоследствии правительство утверждало, будто этот чиновник предупреждал меня, и высказывания этого пустоголового осла, облаченного в короткие одежды авторитета, как говорит английский поэт, были восприняты воплощением мудрости.

- Я настоятельно советую вам не отдавать ожерелье, как было запрошено, - продолжил я.

- Почему? - спросил он.

- Я убежден, что покупатель - преступник.

- Если у вас есть доказательства, арестуйте его.

- В настоящий момент у меня нет доказательств, но я прошу вас задержать выдачу покупки.

- Это абсурд! - нетерпеливо воскликнул он. - Ожерелье принадлежит ему, а не нам. Деньги уже переведены на счет правительства; мы не можем оставить у себя пять миллионов франков и отказаться передать ему то, что он купил на них, - и этот человек оставил меня стоять, растерянного и встревоженного. Во время нашего короткого разговора взгляды всех присутствующих были устремлены на нас, и теперь чиновник демонстративно прошелся по комнате с напускной важностью; затем, поклонившись и взмахнув рукой, он драматично произнес: - Драгоценности принадлежат мсье.

Оба американца одновременно поднялись, тот, что повыше, протянул руку, в то время как аукционист передал ему шкатулку, за которую тот так дорого заплатил. Американец небрежно открыл ее, и электрическое сияние драгоценностей впервые обрушилось на аудиторию, каждый член которой вытянул шею, чтобы увидеть их. Мне это показалось самым безрассудным поступком. Несколько мгновений он внимательно рассматривал драгоценности, затем снова захлопнул крышку и спокойно положил шкатулку в наружный карман, и я не мог не заметить, что в легком пальто, которое он носил, карманы были необычайно большими, словно специально для этого случая. И теперь этот удивительный человек безмятежно шел по комнате мимо негодяев, которые с радостью перерезали бы ему горло даже за самый маленький бриллиант в этом ожерелье; однако он не потрудился положить руку на карман, в котором лежала шкатулка, или каким-либо образом попытаться защитить его. Собравшиеся, казалось, онемели от его дерзости. Его друг следовал за ним по пятам, и высокий мужчина исчез за раздвижными дверями. С другим все было иначе. Он быстро повернулся и выхватил из карманов два револьвера, которые предъявил изумленной толпе. Каждый сделал было движение покинуть комнату, но вид смертоносного оружия заставил присутствующих снова вжаться в свое место.

Мужчина, стоявший спиной к двери, говорил громким и властным голосом, прося аукциониста перевести то, что он произносил, на французский и немецкий языки; он говорил по-английски.

- Эти блестки очень ценны; они принадлежат моему другу, который только что вышел. Не знаю, сколько людей здесь собралось, но знаю, что среди вас есть полдюжины мошенников, которых мой друг хотел бы избежать. Так вот, ни один честный человек здесь не будет возражать против того, чтобы дать покупателю этой безделушки убраться восвояси. Возражать могут только мошенники. Я прошу у вас пять минут как одолжение, но если оно не будет предоставлено, я буду считать себя имеющим на них право. Любой, кто пошевелится, будет застрелен.

- Я честный человек, - воскликнул я, - и я протестую. Я главный детектив французского правительства. Отойдите в сторону, полиция защитит вашего друга.

- Остановитесь, сынок, - предупредил американец, направив один револьвер прямо на меня, в то время как другим поводил из стороны в сторону, держа на прицеле всех в комнате. - Мой друг из Нью-Йорка, и он не доверяет полиции так же сильно, как и взяточникам. Может, вы и детектив, но если вы пошевелитесь до того, как часы пробьют три, я вас застрелю, прошу об этом помнить.

Одно дело встретиться лицом к лицу со смертью в жестокой борьбе, но совсем другое - хладнокровно идти навстречу пистолету, который держат так уверенно, что не остается ни единого шанса на спасение. Блеск решимости в глазах этого человека убедил меня, - он имел в виду именно то, что сказал. Я не думал тогда и не думаю сейчас, что следующие пять минут, какими бы драгоценными они ни были, стоили того, чтобы заплатить за них жизнью. Очевидно, все остальные разделяли мое мнение, потому что никто не пошевелил ни рукой, ни ногой, пока часы медленно не пробили три.

- Благодарю вас, джентльмены, - сказал американец, исчезая за дверями. Когда я говорю исчез, то имею в виду именно это слово, и никакое другое, потому что мои люди снаружи ничего не видели ни тогда, ни позже. Он исчез, словно его никогда и не существовало, и прошло несколько часов, прежде чем мы выяснили, как это случилось.

Я выбежал, можно сказать, почти по пятам за ним, и поспешно расспросил своих людей. Все они видели, как высокий американец вышел с величайшей неторопливостью и направился на запад. Поскольку он был не тем человеком, которого они ждали, они больше не обращали на него внимания, как, впрочем, и принято у нашей парижской полиции. Они видят только то, что им приказано видеть, и у этой черты есть свои недостатки с точки зрения их начальства.

Я побежал по бульвару; все мои мысли были сосредоточены на бриллиантах и их владельце. Я знал, что мой подчиненный, командовавший людьми в зале, присмотрит за негодяем с пистолетами. Пройдя немного, я обнаружил, что глупый парень, которого я отослал, ошеломленно стоит на углу улицы Мишодьер, поглядывая то на эту короткую улочку, то на площадь Оперы. Сам факт, что он был там, доказывал, - он потерпел неудачу.

- Где американец? - потребовал ответа я.

- Он пошел по этой улице, сэр.

- Тогда почему вы стоите здесь, как дурак?

- Я проследовал за ним до этого места, когда по улице Мишодьер к нему подошел какой-то мужчина, и американец, не говоря ни слова, вручил ему шкатулку с драгоценностями, мгновенно свернув на улицу, по которой пришел другой. Тот вскочил в кэб и поехал в сторону площади Оперы.

- И что же вы сделали? Стояли здесь, как столб, я полагаю?

- Я не знал, что делать, сэр. Все произошло в одно мгновение.

- Почему вы не последовали за кэбом?

- Я не знал, за кем следовать, сэр, и кэб мгновенно исчез, пока я наблюдал за американцем.

- Какой у него был номер?

- Я не знаю, сэр.

- Вы болван! Почему вы не позвали одного из наших людей, того, кто был ближе всех, и не оставили его следить за американцем, пока сами следовали за кэбом?

- Я крикнул ближайшему, сэр, но он сказал, что вы велели ему оставаться там и наблюдать за английским лордом, но еще до того, как он заговорил, и американец, и кэбмен скрылись из виду.

- Человек, которому он отдал шкатулку, тоже был американцем?

- Нет, сэр, он был французом.

- Откуда вы знаете?

- Судя по его внешности и словам, которые он произносил.

- Мне показалось, вы не сказали, что он что-то говорил.

- Он не разговаривал с американцем, сэр, но сказал кэбмену: "Поезжайте к Мадлен как можно быстрее".

- Опишите этого человека.

- Он был на голову ниже американца, носил черную бороду и усы, довольно аккуратно подстриженные, и казался респектабельным человеком.

- Вы не записали номер кэба. Узнали бы вы кэбмена, если бы увидели его снова?

- Да, сэр, я так думаю.

Взяв этого парня с собой, я вернулся в теперь уже почти пустой аукционный зал и собрал там вокруг себя всех своих людей. Каждый в своем блокноте записал данные о кэбмене и его пассажире из уст моего некомпетентного шпиона; затем я продиктовал полное описание двух американцев и разослал своих людей по различным железнодорожным станциям линий, ведущих из Парижа, с приказом навести справки в дежурной полиции, и арестовать одного или нескольких из четырех описанных лиц, если им посчастливится найти кого-либо из них.

Теперь я узнал, как мошенник с пистолетами исчез так бесследно. Мой подчиненный в аукционном зале быстро разгадал тайну. Слева от главного входа в аукционный зал имелась дверь, дававшая частный доступ в заднюю часть помещения. Как признался на допросе дежурный, ранее в тот же день американец подкупил его, чтобы он оставил эту боковую дверь открытой и позволил мужчине сбежать через нее. Таким образом, тот вообще не появлялся на бульваре, и поэтому никто из моих людей его не заметил.

Забрав с собой бесполезного шпиона, я вернулся в свой офис и разослал по всему городу приказ, чтобы каждый кэбмен, который был на Итальянском бульваре между половиной третьего и половиной четвертого пополудни, немедленно явился ко мне. Допрос этих людей оказался очень утомительным занятием, но что бы ни говорили о нас в других странах, мы, французы, терпеливы, и если искать в стоге сена достаточно долго, иголка будет найдена. Я не нашел иглу, которую искал, но наткнулся на одну не менее важную, если не более.

Было почти десять часов вечера, когда кэбмен утвердительно ответил на мои часто повторяемые вопросы.

- Вы подвозили пассажира в начале четвертого на Итальянском бульваре, недалеко от Креди Лионе? Была ли у него короткая черная борода? Он нес в руке маленькую коробочку и приказал вам ехать к Мадлен?

Кэбмен казался озадаченным.

- У него была короткая черная борода, когда он выходил из кэба, - ответил он.

- Что вы хотите этим сказать?

- Я вожу закрытый кэб, сэр. Когда он садился, это был джентльмен с гладким лицом; когда он выходил, у него была короткая черная бородка.

- Он был французом?

- Нет, сэр; он был иностранцем, англичанином или американцем.

- У него была коробка?

- Нет, сэр; в руке он держал небольшую кожаную сумку.

- Куда он велел вам ехать?

- Он велел мне следовать за кэбом впереди, который только что очень быстро отъехал в сторону Мадлен. На самом деле, я слышал, как мужчина, похожий на того, которого вы описываете, приказал другому кэбмену ехать к Мадлен. Я подошел к обочине, когда этот человек поднял руку, подзывая кэб, но открытый кэб обогнал меня. Как раз в этот момент мой пассажир подошел и сказал по-французски, но с иностранным акцентом: "Следуйте за этим кэбом, куда бы он ни направлялся".

Я с некоторым негодованием повернулся к своему неэффективному шпиону.

- Вы сказали мне, - напомнил я, - что американец свернул в переулок. Однако он, очевидно, встретил второго человека, забрал у него сумку, повернул назад и сел в закрытый кэб прямо за вами.

- Ну, сэр, - заикаясь, пробормотал шпион, - я не мог смотреть в двух направлениях одновременно. Американец, конечно, пошел по боковой улице, но я, конечно, наблюдал за кэбом, в котором были драгоценности.

- И вы ничего не видели в закрытом кэбе прямо у вас под боком?

- Бульвар был полон кэбов, сэр, а тротуар запружен прохожими, как всегда в это время дня, а у меня в голове только два глаза.

- Я рад узнать, что у вас их так много, а то я уже начал думать, что вы слепой.

Хотя я и сказал это, но в глубине души знал, что бесполезно осуждать беднягу, поскольку вина лежала полностью на мне, - это я не послал двух человек и не смог предположить, что драгоценности и их владелец могут быть разлучены. Кроме того, наконец-то у меня появилась зацепка, и нельзя было терять времени, чтобы разобраться в этом. Итак, я продолжил допрос кэбмена.

- Вы говорите, что другой кэб был открытым?

- Да, сэр.

- Вам удалось проследить за ним?

- О, да, сэр. У Мадлен мужчина, ехавший впереди, перенаправил кэбмена, который повернул налево и поехал к площади Согласия, затем вверх по Елисейским полям к арке и далее по авеню Великой Армии и авеню де Нейи до моста де Нейи, где он остановился. Мой пассажир вышел, и я увидел, что теперь у него короткая черная бородка, которую он, очевидно, отрастил в кэбе. Он дал мне монету в десять франков, что меня вполне удовлетворило.

- А тот, за кем вы следили? Что он сделал?

- Он также вышел, заплатил извозчику, спустился по берегу реки и поднялся на борт парового катера, который, казалось, ждал его.

- Он оглянулся, чтобы проверить, следят ли за ним?

- Нет, сэр.

- Что сделал ваш пассажир?

- Он побежал за первым, и также поднялся на борт парового катера, который немедленно отправился вниз по реке.

- Это все, что вы видели?

- Да, сэр.

- В котором часу вы добрались до моста Нейи?

- Я не знаю, сэр; я был вынужден ехать довольно быстро, но расстояние составляет семь-восемь километров.

- Вы бы проделали это меньше чем за час?

- Да, конечно, меньше чем за час.

- Значит, вы, должно быть, добрались до моста Нейи около четырех часов?

- Весьма вероятно, сэр.

План высокого американца теперь был мне совершенно ясен, и в нем не было ничего противоречащего закону. Очевидно, утром он погрузил свой багаж на борт парового катера. В сумке были различные вещи, которые позволили бы ему замаскироваться, и эту сумку он, вероятно, оставил в каком-нибудь магазине дальше по переулку, или же кто-то ждал его с ней. Отдать сокровище другому человеку было не так рискованно, как казалось на первый взгляд, потому что он немедленно последовал за этим человеком, который, вероятно, был его доверенным слугой. Несмотря на извилистость реки, у катера было достаточно времени, чтобы добраться до Гавра до отплытия американского парохода в субботу утром. Я предположил, что он намеревался прибыть к пароходу до того, как тот отойдет от причала в Гаврской гавани, и оказаться на борту с вещами незаметно для любого, кто наблюдал бы за лайнером со стороны суши.

Все это, конечно, было совершенно оправданно и, по правде говоря, казалось хорошо продуманным планом, позволяющим избежать наблюдения. Единственная опасность, что за ним могут проследить, возникла, когда он садился в кэб. Оказавшись вдали от Итальянского бульвара, он был почти уверен, что уйдет от погони, и те пять минут, которые выиграл для него его друг с пистолетами, дали ему как раз то время, которое ему было нужно, чтобы добраться до площади Мадлен, а дальше все было просто. И все же, если бы не эти пять минут, обеспеченные принуждением, я не нашел бы ни малейшего повода для его ареста. Но он был соучастником этого противоправного деяния - фактически, абсолютно очевидно, что он был соучастником до совершения деяния и виновен в сговоре с человеком, державшим под прицелом людей в аукционном зале и помешавшим офицеру при исполнении его обязанностей. Так что теперь я был юридически прав, если бы арестовал любого человека на борту этого парового катера.

Разложив перед собой карту реки, я приступил к расчетам. Было уже почти десять часов вечера. Катер шесть часов мог двигаться с максимальной скоростью. Однако сомнительно, чтобы такое маленькое судно могло развивать скорость десять миль в час, даже при благоприятном течении, довольно слабым из-за шлюзов и ровной местности. Пройдя шестьдесят миль, он окажется за Меланом, отстоящем на пятьдесят восемь миль от Пон-Рояля и, конечно, на меньшем расстоянии от Пон-де-Нейи. Но судоходство на реке всегда затруднено, а с наступлением темноты почти невозможно. Были шансы, что судно сядет на мель, и тогда неизбежна задержка у шлюзов. Итак, я подсчитал, что катер еще не мог добраться до Мелана, который находился менее чем в двадцати пяти милях от Парижа по железной дороге. Посмотрев расписание, я увидел, что до Мелана еще оставалось два поезда, - следующий в 10.25, который прибывал в Мелан в 11.40. Таким образом, у меня было время добраться до вокзала Сен-Лазар и отправить кое-какие телеграммы до отхода поезда.

С тремя своими помощниками я сел в кэб и поехал на станцию. По прибытии я отправил одного из своих людей задержать поезд, а сам зашел на телеграф и связался с начальником шлюза в Мелане. Он ответил, что ни один паровой катер не проходил шлюз за час до захода солнца. Я проинструктировал его позволить катеру войти в шлюз, закрыть верхние ворота, выпустить половину воды и удерживать его там до моего прихода. Я также приказал местной полиции Мелана направить к шлюзу достаточное количество людей для выполнения этого приказа. Наконец, я разослал сообщения по всей реке с просьбой к полиции сообщить мне в поезде о прохождении парового катера.

Поезд 10.25 идет медленно, останавливаясь на каждой станции. Однако у каждого недостатка есть своя компенсация, и эти остановки позволили мне получать и отправлять телеграфные сообщения. Я прекрасно понимал, что, возможно, совершаю глупую ошибку, отправляясь в Мелан. Катер мог развернуться, не пройдя и мили, и вернуться обратно в Париж. У меня не было времени узнать, так это или нет, если я должен был успеть на поезд в 10.25. Кроме того, он мог высадить своих пассажиров где угодно вдоль реки. Сразу могу сказать, что ни того, ни другого не произошло, и мои расчеты относительно его передвижений оказались абсолютно точны. Но даже самая тщательно расставленная ловушка может сработать преждевременно по неосторожности или, что случается чаще, из-за чрезмерного усердия какого-нибудь тупого осла, не понимающего своих инструкций или плюющего на них, если они поняты. Я получил крайне неприятную телеграмму из Денуваля, шлюза примерно в тринадцати милях выше шлюза Мелан. Местный полицейский, прибывший к шлюзу, обнаружил, что катер только что покинул его. Этот дурак крикнул капитану, чтобы тот возвращался, пригрозив ему всеми муками и наказаниями по закону, если он откажется. Капитан отказался, рванул на полной скорости вперед и исчез в темноте. Из-за этой благонамеренной ошибки люди, находившиеся на борту катера, получили предупреждение о том, что мы идем по их следу. Я телеграфировал смотрителю шлюза в Денувале, чтобы он не разрешал ни одному судну проходить в направлении Парижа до дальнейших распоряжений. Таким образом, мы удерживали катер на тринадцатимильном участке воды, но ночь была непроглядно темной, и пассажиры имели возможность высадиться на любом берегу, а перед ними была вся Франция, через которую они могли совершить побег в любом направлении.

Была полночь, когда я добрался до шлюза в Мелане, и, как и следовало ожидать, никто ничего не видел и не слышал о катере. Мне доставило некоторое удовлетворение телеграфировать этому болвану в Денувале, чтобы он прогулялся по берегу реки до Мелана и доложил, если узнает местонахождение катера. Мы разместились в доме привратника и стали ждать. Было мало смысла посылать людей прочесывать местность в это время ночи, поскольку преследуемые были настороже и вряд ли позволили бы поймать себя, сойдя на берег. С другой стороны, были все шансы, что капитан откажет им в высадке, поскольку он должен был знать, что его судно попало в ловушку, из которой не могло выбраться, и хотя требование полицейского в Денувале было совершенно несанкционированным, тем не менее, капитан не мог этого знать, зато должен был быть хорошо осведомлен об опасности, связанной с отказом подчиниться приказу властей. Даже если ему удастся скрыться на какое-то время, он должен знать, что арест неизбежен и что его наказание будет суровым. Его единственной отговоркой могло быть то, что он не слышал и не понял приказа вернуться. Но эта причина не могла быть удовлетворительной, если бы он помог сбежать двум мужчинам, которых, как он, должно быть, знал, разыскивала полиция. Поэтому я был совершенно уверен, что, если бы его пассажиры попросили высадить их на берег, капитан отказался бы, ввиду грозившей ему опасности. Моя оценка оказалась точной, потому что около часа вошел смотритель шлюза и сказал, что видны зеленые и красные огни приближающегося судна, и пока он говорил, катер свистнул, требуя открытия шлюза. Я стоял рядом со смотрителем шлюза, пока тот открывал ворота; мои люди и местная полиция были спрятаны по обе стороны шлюза. Катер медленно причалил, и как только это произошло, я попросил капитана сойти на берег, что он и сделал.

- Я хотел бы поговорить с вами, - сказал я. - Следуйте за мной.

Я отвел его в дом смотрителя шлюза и закрыл дверь.

- Куда вы направляетесь?

- В Гавр.

- Откуда вы прибыли?

- Из Парижа.

- С какой набережной?

- С моста Нейи.

- Когда вы оттуда вышли?

- Сегодня без пяти четыре.

- Вы имеете в виду вчера?

- Вчера.

- Кто нанял вас для этого путешествия?

- Американец; я не знаю его имени.

- Полагаю, он хорошо вам заплатил?

- Он заплатил мне столько, сколько я просил.

- Вы получили деньги?

- Да, сэр.

- Могу сообщить вам, капитан, что я Эжен Вальмон, главный детектив французского правительства, и что вся полиция Франции в данный момент находится под моим началом. Поэтому я прошу вас быть осторожными в своих ответах. Полицейский в Денувале приказал вам вернуться. Почему вы этого не сделали?

- Смотритель шлюза приказал мне вернуться, но поскольку он не имел права приказывать мне, я пошел дальше.

- Вы прекрасно знали, что вам приказала полиция, и вы проигнорировали приказ. Я снова спрашиваю вас, почему вы так поступили.

- Я не знал, что это была полиция.

- Я так и думал, что вы это скажете. Вы прекрасно знали, но вам заплатили за риск, и это, вероятно, дорого вам обойдется. У вас на борту было два пассажира?

- Да, сэр.

- Вы высадили их на берег между этим местом и Денувалем?

- Нет, сэр, но один из них упал за борт, и мы не смогли найти его.

- Который из них?

- Коротышка.

- Значит, американец все еще на борту?

- Какой американец, сэр?

- Капитан, вам не стоит шутить со мной. Человек, который нанял вас, все еще на борту?

- О, нет, сэр, он никогда не поднимался на борт.

- Вы хотите сказать, что второй человек, который прибыл на вашем катере в Пон-де-Нейи, не тот самый американец, который нанял вас?

- Нет, сэр; у американца было гладкое лицо; этот человек носил черную бороду.

- Да, накладную бороду.

- Я этого не знал, сэр. Со слов американца я понял, что должен был взять только одного пассажира. Один поднялся на борт с небольшой коробкой в руке, другой - с небольшой сумкой. Каждый заявил, что является пассажиром, о котором идет речь. Я не знал, что делать, поэтому покинул Париж с ними обоими на борту.

- Значит, высокий мужчина с черной бородой все еще с вами?

- Да, сэр.

- Есть ли у вас еще что-нибудь, что вы хотели бы мне сказать? Я думаю, в конце концов, вам будет лучше рассказать все начистоту.

Капитан поколебался, несколько мгновений вертя в руках фуражку, затем сказал:

- Я не уверен, что первый пассажир упал за борт по собственной воле. Когда полиция окликнула нас в Денувале...

- А, значит, вы знали, что это полиция?

- Я боялся, что это так. Видите ли, когда со мной заключали сделку, американец сказал, что, если я прибуду в Гавр в определенное время, мне будет выплачена тысяча франков дополнительно, поэтому я стремился плыть как можно быстрее. Я сказал ему, что ночью плавать по Сене опасно, но он хорошо заплатил мне за эту попытку. После того, как полицейский окликнул нас в Денувале, мужчина с маленькой коробкой очень разволновался и попросил меня высадить его на берег, что я сделать отказался. Высокий мужчина, казалось, наблюдал за ним, не давая ему отойти далеко. Когда я услышал всплеск воды, то побежал на корму и увидел, как высокий мужчина кладет коробку, которую держал другой, в свою сумку, хотя тогда я ничего об этом не сказал. Мы курсировали взад и вперед вокруг того места, где другой человек упал за борт, но больше его не видели. Затем я подошел к Мелану, намереваясь сообщить информацию о том, что видел. Это все, что я знаю об этом деле, сэр.

- Человек, у которого были драгоценности, был французом?

- Какие драгоценности, сэр?

- Человек с маленькой шкатулкой.

- О да, сэр, он был французом.

- Вы намекнули, что иностранец выбросил его за борт. Какие у вас основания для такого предположения, если вы не видели борьбы?

- Ночь была очень темная, сэр, и я не видел, что произошло. Я стоял у штурвала в носовой части катера, повернувшись спиной к этим двоим. Я услышал крик, затем всплеск. Если бы этот человек прыгнул за борт, как сказал другой, он бы не закричал. Кроме того, как уже говорил вам, когда я побежал на корму, то увидел, как иностранец положил маленькую коробочку в свою сумку, которую он быстро закрыл, будто не хотел, чтобы я это заметил.

- Очень хорошо, капитан. Если вы сказали правду, вам будет легче участвовать в предстоящем расследовании.

Я передал капитана одному из своих людей и приказал привести иностранца с его сумкой и поддельными черными бакенбардами. Перед допросом я приказал ему открыть сумку, что он сделал с явной неохотой. Она была заполнена накладными бакенбардами, накладными усиками и разными бутылочками, но поверх всего этого лежала шкатулка для драгоценностей. Я поднял крышку и увидел это проклятое ожерелье. Я поднял глаза на мужчину, который стоял достаточно спокойно, ничего не говоря, несмотря на неопровержимые улики против него.

- Не окажете ли вы мне любезность, сняв свою фальшивую бороду?

Он сразу же сделал это, бросив ее в открытую сумку. В тот момент, когда увидел его, я понял, что он не американец, и, таким образом, моя теория потерпела крах, по крайней мере, в одной очень важной части. Сообщив ему, кто я такой, и предупредив его о необходимости говорить правду, я спросил, как драгоценности оказались у него.

- Я арестован? - спросил он.

- Конечно, - ответил я.

- В чем меня обвиняют?

- Прежде всего, вас обвиняют в том, что вы владеете имуществом, которое вам не принадлежит.

- Я признаю себя виновным в этом. Во-вторых?

- Во-вторых, вас могут обвинить в убийстве.

- Я невиновен по второму обвинению. Мужчина сам прыгнул за борт.

- Если это правда, то почему он кричал, когда прыгал?

- Потому что было слишком поздно, чтобы он смог восстановить равновесие; я схватил эту коробку и удержал ее.

- Коробка принадлежала ему по праву; владелец отдал ее ему.

- Я признаю это; я видел, как владелец отдал ее ему.

- Тогда зачем ему прыгать за борт?

- Я не знаю. Он, казалось, впал в панику, когда полиция у последнего шлюза приказала нам вернуться. Он умолял капитана высадить его на берег, и с этого момента я внимательно наблюдал за ним, ожидая, что, если мы приблизимся к суше, он попытается сбежать, поскольку капитан отказался высадить его. Он молчал около получаса, сидя на складном стуле у поручня, устремив взгляд на берег, пытаясь, как мне показалось, проникнуть в темноту и оценить расстояние. Затем внезапно он вскочил и бросился бежать. Я был готов к этому и мгновенно выхватил коробку у него из рук. Он повернулся вполоборота, пытаясь то ли спастись, то ли удержать коробку; затем с криком погрузился в воду по плечи. Все это произошло в течение секунды после того, как он вскочил со стула.

- Значит, вы признаете себя, по крайней мере, косвенно ответственным за то, что он утонул?

- Я не вижу причин предполагать, что этот человек утонул. Если он умел плавать, то легко мог бы добраться до берега. Если он не умел плавать, зачем бы ему пытаться сделать это, будучи обремененный коробкой?

- Значит, вы верите, что он сбежал?

- Я думаю, что да.

- Вам повезет, если это окажется так.

- Конечно.

- Как вы вообще оказались на яхте?

- Я дам вам полный отчет об этом деле, ничего не скрывая. Я частный детектив, у меня офис в Лондоне. Я был уверен, что будет предпринята какая-нибудь попытка, вероятно, самыми опытными преступниками, ограбить обладателя этого ожерелья. Я приехал в Париж, предчувствуя неприятности, полный решимости присмотреть за шкатулкой с драгоценностями, если это окажется возможным. Если драгоценности будут украдены, преступление должно было стать одним из самых громких в юридических анналах. Я присутствовал при продаже и видел покупателя ожерелья. Я проследил за чиновником, который пошел в банк, и таким образом узнал, что чек не был фальшивкой. Затем я остановился снаружи и подождал появления покупателя. Он держал шкатулку в руке.

- Вы имеете в виду, в кармане? - перебил я.

- Когда я его увидел, он держал ее в руке. Затем мужчина, который впоследствии прыгнул за борт, подошел к нему, молча взял шкатулку, поднял руку, подзывая кэб, и, когда к тротуару подъехал открытый, сел в него, сказав: "Мадлен". Я остановил закрытый кэб, велел кэбмену следовать за первым, замаскировавшись бакенбардами, максимально похожими на те, что носил мужчина впереди, и которые были в моей коллекции.

- Зачем вы это сделали?

- Как детектив, вы должны знать, почему я это сделал. Я хотел как можно больше походить на человека впереди, чтобы в случае необходимости притвориться тем, которому поручено нести шкатулку с драгоценностями. На самом деле, кризис возник, когда наше путешествие окончилось. Капитан не знал, кто был его настоящим пассажиром, и поэтому позволил нам обоим остаться на борту катера. Теперь вы знаете все.

- Крайне невероятная история, сэр. Даже по вашему собственному признанию, вы вообще не имели права вмешиваться в это дело.

- Тут я с вами совершенно согласен, - ответил он с величайшей беспечностью, доставая из своей записной книжки визитную карточку, которую протянул мне. - Это мой лондонский адрес; вы можете навести справки, и обнаружите, что я именно тот, за кого себя выдаю.

Первый поезд на Париж отправлялся из Мелана в одиннадцать минут пятого утра. Сейчас было четверть третьего. Я оставил капитана, команду и катер под присмотром двух моих людей с приказом отправиться в Париж, как только рассветет. Я, с третьим человеком, ждал на вокзале вместе с нашим английским пленником и прибыл в Париж в половине шестого утра.

Английский пленник, несмотря на суровый допрос судьи, настаивал на своей версии. Расследование, проведенное полицией Лондона, доказало, - то, что он сказал о себе, было правдой. Его дело, однако, стало выглядеть очень серьезным, когда двое мужчин с катера заявили, что видели, как он столкнул француза за борт, и их заявление нельзя было опровергнуть. В течение следующих двух недель все наши силы были направлены на то, чтобы попытаться установить личность пропавшего человека или найти какие-либо следы двух американцев. Если бы высокий американец был жив, казалось невероятным, что он не подал бы заявление о возврате ценного имущества, которое потерял. Все попытки отследить его с помощью чека на Креди Лионе оказались тщетными. Банк делал вид, что оказывает мне всяческую помощь, но иногда я сомневался, так ли это на самом деле. Очевидно, ему хорошо платили за его услуги, и он не проявлял безудержного желания предать такого хорошего клиента.

Мы навели справки о каждом пропавшем человеке в Париже, но также безрезультатно.

Это дело привлекло большое внимание во всем мире и, несомненно, американские газеты пестрели отчетами о нем. Англичанин пробыл под стражей три недели, когда начальник полиции Парижа получил следующее письмо:

"УВАЖАЕМЫЙ СЭР, по прибытии в Нью-Йорк на английском пароходе "Лукания" я был очень удивлен, прочитав в газетах отчеты о подвигах детективов, французских и английских. Мне жаль, что только один из них, похоже, находится в тюрьме; я думаю, его французский коллега также должен находиться там. Чрезвычайно сожалею о том, что ходят слухи о смерти в результате утопления моего друга Мартина Дюбуа, проживающего на Рю-о-Жюиф, 375, Руан. Если это действительно так, то он встретил свою смерть из-за грубых ошибок полиции. Тем не менее, я хотел бы, чтобы вы связались с его семьей по указанному мной адресу и заверили их, что я приму меры для их поддержки в будущем.

Сообщаю вам, что я производитель искусственных бриллиантов, и благодаря обширной рекламе мне удалось сколотить многомиллионное состояние. Я находился в Европе, когда было найдено ожерелье, и в моем распоряжении имелось более тысячи искусственных бриллиантов моего собственного изготовления. Мне пришло в голову, что может сделать самую великолепную рекламу в мире. Я увидел ожерелье, снял с него мерки, а также получил его фотографии, сделанные французским правительством. Затем я поручил своему другу-эксперту Мартину Дюбуа поработать, и из искусственных камней, которые дал ему, он сделал имитацию ожерелья, настолько похожую на оригинал, что вы, очевидно, не подозреваете, - в вашем распоряжении находится ненастоящее. Я боялся не столько подлости мошенников, сколько промаха полиции, которая защищала бы меня с неистовством духового оркестра, если бы я не смог ускользнуть от нее. Я знал, что детективы не обратят внимания на очевидное, но сразу же последуют за зацепкой, если я им ее предоставлю. Я составил план, как вы уже поняли, и вызвал Мартина Дюбуа из Руана, чтобы он отвез шкатулку, которую я ему передам, в Гавр. У меня была приготовлена еще одна шкатулка, завернутая в коричневую бумагу, на которой был написан мой адрес в Нью-Йорке. В тот момент, когда я вышел из аукционного зала, пока мой друг ковбой задерживал публику, я повернулся лицом к двери, достал из нее настоящие бриллианты и положил их в другую, приготовленную для отправки по почте. В настоящую я положил поддельные бриллианты. Передав коробку Дюбуа, я свернул в переулок, а затем в другой, названия которого не знаю, и там в лавке приготовил настоящие бриллианты к отправке. Я надписал посылку "Книги", пошел в ближайшее почтовое отделение, оплатил почтовые расходы и передал ее незарегистрированной, как будто она не представляла особой ценности. После этого я отправился в свои комнаты в Гранд-отеле, где жил под своим собственным именем больше месяца. На следующее утро я сел на поезд до Лондона, а на следующий день отплыл из Ливерпуля на "Лукании". Я прибыл раньше "Гаскони", которая вышла из Гавра в субботу, встретил свою посылку на таможне, заплатил пошлину, и теперь она покоится в моем сейфе. Я намереваюсь изготовить искусственное ожерелье, которое будет настолько похоже на настоящее, что никто не сможет отличить их друг от друга; затем я приеду в Европу и выставлю эту пару, поскольку публикация правды об этом деле даст мне величайшую рекламу, когда-либо известную.

Искренне ваш,

ДЖОН П. ХАЗАРД".

Я сразу же связался с Руаном и обнаружил, что Мартин Дюбуа жив и здоров. Его первыми словами были: "Клянусь, я не крал драгоценности".

Он доплыл до берега, добрался пешком до Руана и молчал в великом страхе, пока я безуспешно искал его в Париже. Мистеру Хазарду потребовалось больше времени, чтобы изготовить имитацию ожерелья, чем он предполагал; несколько лет спустя он взял билет на злополучный пароход "Бургонь", и теперь покоится рядом с ожерельями на дне Атлантики.

"Как часто редкий перл, волнами сокровенной,

В бездонной пропасти сияет красотой..."*

-----------------

* Томас Грей. "Сельское кладбище". Пер. В.А. Жуковского.

2. СИАМСКИЙ БЛИЗНЕЦ БОМБОМЕТАТЕЛЯ

События, ранее описанные в "Тайне пятисот бриллиантов", привели к моему увольнению французским правительством. Это случилось не потому, что я арестовал невиновного человека; я делал это десятки раз, но об этом ничего не говорилось. Это случилось не потому, что я следовал неверной подсказке, и не потому, что мне не удалось разгадать тайну пятисот бриллиантов. Каждый детектив время от времени следует неверной подсказке, и каждый детектив терпит неудачу чаще, чем ему хочется признать. Нет. Все это не поколебало бы моего положения, но газетам посчастливилось найти в этом деле что-то юмористическое, и в течение нескольких недель Париж звенел от смеха по поводу моих подвигов и моего поражения. Тот факт, что главный французский сыщик отправил в тюрьму самого знаменитого английского детектива, и что каждый из них усердно следовал фальшивой улике, намеренно подброшенной им любителем, вызвал всеобщее веселье во Франции. Правительство было в ярости. Англичанин был освобожден, а я уволен. С 1893 года я проживаю в Лондоне.

Когда человек, можно сказать, является гостем какой-либо страны, ему не подобает критиковать эту страну. Я изучал этот странный народ с интересом, а часто и с удивлением, и если сейчас опишу некоторые различия между англичанами и французами, то надеюсь, без каких-либо критических замечаний в адрес первых, даже если мои симпатии полностью на стороне вторых. Эти различия глубоко запали мне в душу, поскольку в первые годы моего пребывания в Лондоне мое непонимание англичан часто становилось причиной моих собственных неудач как раз тогда, когда я думал, что меня ожидает успех. Много раз я оказывался на грани голодной смерти в Сохо из-за того, что не понимал особого склада ума, который заставляет англичанина совершать необъяснимые поступки - конечно, с моей галльской точки зрения.

Например, арестованный человек считается невиновным до тех пор, пока его вина не будет доказана. В Англии, если убийцу ловят с поличным над телом его жертвы, он считается невиновным до тех пор, пока судья не вынесет ему приговор. Во Франции мы не делаем таких глупых предположений, и хотя я признаю, что иногда наказывали невинных людей, мой опыт позволяет мне решительно заявить, - это происходит далеко не так часто, как воображает общественность. В девяноста девяти случаях из ста невиновный человек может сразу доказать свою невиновность без малейших затруднений. Я считаю, что его долг перед государством - пойти на самый незначительный риск несправедливого тюремного заключения, чтобы не создавать препятствий на пути осуждения настоящих преступников. Но убедить в этом англичанина невозможно. Боже мой! Я пробовал это достаточно часто.

Никогда не забуду горечь своего разочарования, когда я поймал Фелини, итальянского анархиста, в связи с убийством в Гринвич-парке. В то время - мне не стыдно в этом признаться - я жил в Сохо, в состоянии крайней нищеты. Проработав так долго на французское правительство, я сформировал абсурдную идею о том, будто будущее зависит от того, получу ли я аналогичную должность в Скотленд-Ярде, - по крайней мере, достойную должность в полиции, - которая позволила бы мне доказать свои способности и привела бы к продвижению по службе. В то время я ничего не знал об огромном доходе, который ожидал меня исключительно за пределами правительственного круга. Является ли это презрением к иностранцу, как часто говорилось, или той врожденной флегматичностью, которая свидетельствует о самодовольстве, британский чиновник любого класса редко считает, что стоит потратить время на выяснение истинной причины происходящего во Франции, Германии или России, и упорно движется от одной ошибки к другой. Возьмем, к примеру, те периодические вспышки ненависти к Англии, которые появляются в континентальной прессе. Они создают опасную международную ситуацию и не раз ставили Британию на грань серьезной войны. Британия тратит миллионы на оборону и подготовку, в то время как, если бы она вложила в мои руки полмиллиона фунтов стерлингов, я бы гарантировал, что Британию провозгласят ангелом с белыми крыльями в каждой европейской стране.

Когда я пытался установить какую-либо связь со Скотленд-Ярдом, у меня неизменно спрашивали мои верительные грамоты. Когда я объявил, что был главным детективом Французской Республики, то мог видеть, - это заявление произвело серьезное впечатление; но когда я добавил, что правительство Франции уволило меня без верительных грамот, рекомендаций или пенсии, официальная симпатия к формализму сразу же обернулась против меня. И здесь меня, возможно, простят за то, что я указал на еще одно поразительное различие между двумя странами, которое, как мне кажется, вовсе не делает чести моим соотечественникам.

Я был уволен без промедления. Вы можете сказать, это произошло, поскольку я потерпел неудачу, - и это правда, что в случае с ожерельем королевы я, несомненно, потерпел неудачу, - но, с другой стороны, я безошибочно следовал подсказке, и хотя вывод не соответствовал фактам, он соответствовал логике. Нет, меня уволили не потому, что я потерпел неудачу. Я и раньше терпел неудачи по разным поводам, что может случиться с любым человеком в любой профессии. Меня уволили, потому что я на мгновение сделал Францию посмешищем Европы и Америки. Франция уволила меня, потому что над Францией смеялись. Ни один француз не может вынести, когда шутка оборачивается против него, но англичанина, похоже, это нисколько не волнует. Что касается неудач, то никогда еще ни один человек не терпел столь вопиющего провала, как я с Фелини, вертким преступником, обладавшим всей храбростью француза и всей утонченностью итальянца. Трижды он попадал в мои руки - дважды в Париже, один раз в Марселе - и каждый раз ускользал от меня; и все же я не был уволен.

Когда я говорю, что синьор Фелини был храбр, как француз, возможно, я отдаю ему чуть больше, чем должное. Он отчаянно боялся одного человека, и этим человеком был я. Нашу последнюю беседу во Франции он вряд ли забудет, и, хотя ему удалось ускользнуть от меня, он позаботился о том, чтобы добраться до Англии так быстро, как только могли доставить его поезд и пароход, и никогда больше, пока я возглавлял французскую детективную службу, его нога не ступала на французскую землю. Он был образованным злодеем, выпускником Туринского университета, говорившим по-испански, по-французски и по-английски так же хорошо, как на своем родном языке, и это образование сделало его еще более опасным, когда он обратил свои таланты на преступление.

Так вот, я узнавал дело рук Фелини, будь то убийство или взлом дома, так же хорошо, как я узнаю свою собственную подпись на листе белой бумаги, и как только я увидел тело убитого мужчины в Гринвич-парке, то был уверен, что убийца - Фелини. Английские власти в то время относились ко мне с терпимым, добродушным презрением.

Инспектор Стэндиш вел себя как человек, предоставляющий в мое распоряжение множество нитей, в которых я мог бы запутаться. Он, казалось, считал меня возбудимым и использовал успокаивающие выражения, словно я был капризным ребенком, которого нужно успокоить, а не здравомыслящим, равным ему человеком, с которым можно поговорить. Во многих случаях факты были у меня на кончиках пальцев, в то время как он пребывал в состоянии полнейшего самодовольного неведения, и, хотя такое отношение, когда он опускался до того, чтобы мягко обращаться с тем, кого, очевидно, считал безответственным сумасшедшим, было самым раздражающим, я, тем не менее, ставлю себе в заслугу то, что сохранял самообладание по отношению к нему. Однако для меня оказалось невозможным преодолеть его предубеждение. Он всегда считал меня легкомысленной, непостоянной личностью, и поэтому я не смог доказать, что представляю для него какую-либо ценность в исполнении его трудных обязанностей.

Случай с Фелини был моей последней попыткой завоевать его расположение. Инспектор Стэндиш пребывал в самом любезном расположении духа, когда меня допустили к нему, и это несмотря на то, что весь Лондон гудел о трагедии в Гринвич-парке, в то время как полиция не имела ни малейшего представления ни о преступлении, ни о его исполнителе. По доброжелательной улыбке инспектора Стэндиша я заключил, что был несколько взволнован, когда разговаривал с ним, и, возможно, использовал много жестов, которые казались излишними для крупного мужчины, которого я бы назвал малоподвижным, и который говорил медленно, без движения рук, словно его высказывания были сконцентрированной мудростью мира.

- Инспектор Стэндиш, - воскликнул я, - в вашей ли власти арестовать человека по подозрению?

- Конечно, это так, - ответил он, - но мы должны обосновать подозрение, прежде чем производить арест.

- Доверьтесь мне, - воскликнул я. - Человек, совершивший убийство в Гринвич-парке, - итальянец по фамилии Фелини.

Я дал точный адрес комнаты, в которой его можно было найти, с предостережениями относительно неуловимости этого человека. Я сказал, что он трижды был у меня под стражей, и все три раза ускользал у меня из рук. С тех пор я думал, что инспектор Стэндиш не верит ни единому моему слову.

- Какие у вас доказательства против этого итальянца? - медленно спросил инспектор.

- Доказательство находится на теле убитого, но, тем не менее, если вы внезапно поставите меня лицом к лицу с Фелини, не дав ему ни малейшего намека на то, с кем ему предстоит встретиться, вы получите доказательства из его собственных уст прежде, чем он оправится от удивления и испуга.

Должно быть, моя уверенность произвела впечатление на чиновника, поскольку был отдан приказ об аресте. Теперь, в отсутствие констебля, посланного за Фелини, я объяснил инспектору детали своего плана. Он меня практически не слушал, потому что его голова была склонена над блокнотом, в который, как я думал, он записывал мои замечания, но, когда я закончил, он продолжал писать, как и прежде, так что я понял, что напрасно льстил себе. Прошло больше двух часов, прежде чем констебль вернулся, приведя с собой дрожащего итальянца. Я резко развернулся перед ним и закричал угрожающим голосом:

- Фелини! Посмотри на меня! Ты слишком хорошо знаешь Вальмона, чтобы шутить с ним! Что ты можешь сказать об убийстве в Гринвич-парке?

Даю вам слово, что итальянец потерял сознание и рухнул бы на пол, если бы констебли не поддержали его, подхватив под мышки. Его лицо приобрело мертвенную белизну, и он начал заикаться в своем признании, когда произошла та невероятная вещь, в которую невозможно поверить во Франции. Инспектор Стэндиш поднял палец.

- Минутку, - торжественно предупредил он, - помните, все, что вы скажете, будет использовано против вас!

Черные глаза-бусинки итальянца быстро перебегали со Стэндиша на меня, а с меня на Стэндиша. В одно мгновение его острый ум оценил ситуацию. Образно говоря, от меня отмахнулись. Я не имел никакого официального качества, и он сразу понял, с каким интеллектом ему приходится иметь дело. Итальянец закрыл рот, словно стальной капкан, и отказался произнести хоть слово. Вскоре после этого он был освобожден, поскольку против него не имелось никаких улик. Когда, наконец, доказательства с большим опозданием оказались в руках британских властей, проворный Фелини был в безопасности в Апеннинских горах, а сегодня отбывает пожизненное заключение в Италии за убийство сенатора, имя которого я забыл.

Стоит ли удивляться, что я в отчаянии всплеснул руками, оказавшись среди таких людей. Но это было в первые дни, теперь же, когда у меня больше опыта общения с англичанами, многие из моих первоначальных мнений изменились.

Я упоминаю все это, чтобы объяснить, почему в частном порядке часто делал то, на что не осмелился бы ни один английский чиновник. Люди, которые посылают полицейского, не имеющего даже пистолета для защиты, арестовать отчаявшегося преступника в самом опасном квартале Лондона, не могут быть поняты ни одним уроженцем Франции, Италии, Испании или Германии. Когда я начал преуспевать в качестве частного детектива в Лондоне и накопил достаточно денег для своего проекта, то решил, что эта необъяснимая мягкость англичан по отношению к обвиняемому мне не помешает. Поэтому я перестроил свою квартиру и разместил в центре ее темную комнату, прочную, как любая камера в Бастилии. Она была площадью двенадцать квадратных футов и не содержала никакой мебели, кроме нескольких полок, унитаза в одном углу и тюфяка на полу. Помещение проветривалось двумя дымоходами, расположенными в центре потолка, в одном из которых работал электрический вентилятор, который, когда в комнате кто-то был занят, направлял загрязненный воздух вверх по этому дымоходу и втягивал свежий через другой. Вход в эту камеру открывался из моей спальни, и при самом тщательном осмотре не удалось бы обнаружить дверь, которая была сделана из массивной стали и открывалась и закрывалась электрическими переключателями, частично скрытыми изголовьем моей кровати. Даже если бы их обнаружили, это ничего бы не дало, потому что при первом повороте переключателя зажигался электрический свет в изголовье моей кровати; при втором повороте он гас; и это происходило бы, если бы переключатель поворачивался вправо. Но медленно поверните его три раза влево, и стальная дверь откроется. Место соединения было полностью скрыто панелями. Я образумил многих негодяев в неприступных стенах этой маленькой комнаты.

Те, кто знаком со строительными нормами Лондона, удивятся, как мне удалось ввести в заблуждение правительственного инспектора во время возведения этой части Бастилии посреди современного мегаполиса. Но это была самая простая вещь в мире. Свобода подданного - первое великое правило английского народа, и поэтому многим преступникам удается скрываться. Я строил планы нарушения этого первого великого правила, и для этого воспользовался вторым великим правилом английского народа, заключающегося в том, что собственность священна. Я сказал строительным властям, что я богатый человек, испытывающий большое недоверие к банкам, и хотел бы построить в своей квартире сейф или кладовую, в которую можно было бы поместить мои ценности. И построил такое помещение, какое можно найти в каждом банке и многих частных помещениях города; арендатор мог бы прожить в моей квартире год и никогда не заподозрить о существовании этой тюрьмы. Внутри него мог бы пронзительно засвистеть железнодорожный паровоз, и ни один звук не проник бы в окружающие его квартиры, если бы дверь не была открыта.

Но помимо мсье Эжена Вальмона, одетого в элегантный костюм, как будто он все еще был жителем парижских бульваров, обитателем верхнего этажа Императорских апартаментов, в Лондоне присутствовал еще один француз, с которым я должен вас познакомить, а именно профессор Поль Дюшарм, занимавший убогую заднюю комнату в самом дешевом и непрестижном квартале Сохо. Вальмон льстит себе, что еще не достиг среднего возраста; бедняге Дюшарму не нужна его редкая седая борода, чтобы заявить о своих преклонных годах. Вальмон напускает на себя вид преуспевающего человека; Дюшарм носит поношенную одежду и согбен безнадежной бедностью. Он, съежившись, шаркает по улице - соотечественник, которым не стоит гордиться. Здесь много французов, стремящихся давать уроки своего языка, и любой из них может зарабатывать себе на жизнь. Вы никогда не увидите щеголя Вальмона, идущего рядом с удрученным Дюшармом.

- Ах! - воскликнете вы. - Вальмон в своем процветании забыл о тех, кому повезло меньше, чем ему.

Простите, друзья мои, это не так. Открою вам секрет: изысканный Вальмон и потрепанный Дюшарм - это один и тот же человек. Вот почему они не прогуливаются вместе. И, действительно, с моей стороны не требуется большого театрального искусства, чтобы сыграть роль несчастного Дюшарма, потому что, впервые приехав в Лондон, я спасался от голодной смерти в этой убогой комнате, и именно моя рука прибила к двери нарисованную табличку "Профессор Поль Дюшарм, преподаватель французского языка". Я никогда не сдавал эту комнату, даже когда стал преуспевать и переехал в Императорские апартаменты, с ее скрытой комнатой ужасов, неизвестной британским властям. Я отказался от "палаты Сохо" главным образом по этой причине: Пол Дюшарм, если бы о нем стала известна правда, считался бы опасным персонажем; и все же иногда мне приходилось становиться им. Он был членом самого узкого круга Интернационала, анархистом из анархистов. Настоящая штаб-квартира этой зловредной организации находится в Лондоне, и мы, связанные с Секретной службой Континента, не раз проклинали самодовольство британского правительства, которое позволяет такому гнезду гадюк существовать практически беспрепятственно. Признаюсь, до того, как узнал англичан так хорошо, как знаю сейчас, я думал, что это самодовольство вызвано крайним эгоизмом, поскольку анархисты никогда не совершают бесчинств в Англии. Англия - единственное место на карте Европы, где анархиста нельзя схватить за пятки, если против него нет улик, которые выдержат испытание открытым судом. Анархисты пользуются этим фактом, и в Лондоне вынашиваются заговоры, которые исполняются в Париже, Берлине, Петербурге или Мадриде. Теперь я знаю, что эта снисходительность со стороны британского правительства проистекает не из мастерства, а из их необъяснимой преданности своему лозунгу - "Свобода подданного". Снова и снова Франция требовала экстрадиции анархиста, но всегда встречала вопрос:

- Где ваши доказательства?

Я знаю много случаев, когда наша уверенность была абсолютной, а также случаев, когда у нас имелись юридические доказательства, но такие, какие по той или иной причине мы не осмеливались использовать публично; однако все это никак не повлияло на британские власти. Они никогда не выдали бы даже самого гнусного преступника, кроме как на основании публично засвидетельствованных юридических доказательств, и даже в том случае, если бы преступление было политическим.

Во время моего пребывания на службе французского правительства ни одна часть моих обязанностей не вызывала у меня большего беспокойства, чем та, которая касалась тайных политических обществ. Конечно, имея в своем распоряжении значительную часть средств Секретной службы, я мог покупать экспертную помощь и даже получать информацию от самих анархистов. Однако этот последний способ всегда был в той или иной степени ненадежным. Я еще ни разу не встречал анархиста, которому мог бы поверить под присягой, и когда один из них предлагал продать полиции эксклюзивную информацию, мы редко знали, пытался ли он просто раздобыть несколько франков, чтобы не умереть с голоду, или сообщал нам ложные сведения, которые могли бы ввести нас в заблуждение. Я всегда рассматривал наши отношения с нигилистами, анархистами или другими тайными объединениями, занимающимися совершением убийств, как самую опасную службу, которую призван выполнять детектив. Тем не менее, абсолютно необходимо, чтобы власти знали, что происходит на этих тайных совещаниях. Есть три метода получения этой информации. Во-первых, периодические облавы на подозреваемых, сопровождающиеся обыском и конфискацией всех найденных бумаг. Этот метод пользуется большим успехом у российской полиции. Я всегда считал это в значительной степени бесполезным; во-первых, потому, что анархисты, вообще говоря, не такие дураки, чтобы излагать свои цели письменно; и, во-вторых, потому, что это ведет к репрессиям. За каждым рейдом обычно следует новая вспышка активности со стороны тех, кто остался на свободе. Второй способ - подкупить анархиста, чтобы он предал своих товарищей. Я никогда не сталкивался с трудностями в том, чтобы заставить этих людей принять деньги. Они вечно в чем-то нуждаются, но я обычно нахожу информацию, которую они дают взамен, либо не важной, либо неточной. Тогда остается третий метод, заключающийся в том, чтобы внедрить среди них шпиона. Шпион - это последняя надежда детективной службы. За один год я потерял трех человек, внедренных к анархистам; среди жертв был мой самый ценный помощник Анри Бриссон. Судьба бедняги Бриссона была примером того, как человек может месяцами заниматься опасным делом в полной безопасности, а затем из-за небольшой ошибки навлечь на себя беду. На последнем собрании, на котором присутствовал Бриссон, он получил известие такой срочной и судьбоносной важности, что, выйдя из подвала, где оно проходило, он направился прямо ко мне домой, вместо того чтобы отправиться в свою собственную убогую комнату на улице Фальгари. Мой консьерж сказал, что он прибыл вскоре после часу ночи, и, по-видимому, в этот час легко мог бы установить тот факт, что за ним следили. И все же, поскольку по его следу шел человек-пантера Фелини, неудивительно, что бедняге Бриссону не удалось ускользнуть от него.

Подъехав к высотному зданию, в котором тогда располагалась моя квартира, Бриссон позвонил, и консьерж, как обычно, в том странном полусонном состоянии, которое охватывает консьержей ночью, потянул за проволоку, закрепленную петлей в изголовье его кровати, и отпер дверь. Бриссон, несомненно, закрыл за собой огромную дверь, и все же за мгновение до того, как он это сделал, Фелини, должно быть, незамеченным проскользнул в вымощенный камнем двор. Если бы Бриссон не заговорил и не назвал себя, консьерж мгновенно проснулся бы. Если бы он назвал имя, неизвестное консьержу, последовал бы тот же результат. На самом деле он громко крикнул: "Бриссон", после чего консьерж знаменитого начальника французской детективной службы Вальмона пробормотал "Хорошо!" и мгновенно снова заснул.

Фелини хорошо знал Бриссона, но тогда он носил фамилию Ревенский, играя роль русского в изгнании. Бриссон провел все свои ранние годы в России и говорил на этом языке как на родном. В тот момент, когда Бриссон назвал свое истинное имя, он вынес себе смертный приговор. Фелини последовал за ним на первую лестничную площадку - мои комнаты были на втором этаже - и там уложил его своим фирменным ударом, представлявшим собой быстрый нисходящий удар длинным, узким, острым кинжалом, входящим в тело ниже плеч и пронзающим сердце. Преимущество этого ужасного удара заключается в том, что жертва мгновенно оседает у ног своего убийцы, не издавая ни стона. Оставленная рана представляет собой едва заметный синий след, который даже редко кровоточит. Именно этот след я видел на теле мэра Марселя, а затем еще на ком-то в Париже, кроме бедняги Бриссона. Это был след, найденный на мужчине в Гринвич-парке; всегда чуть ниже левой лопатки, нанесенный сзади. Товарищи Фелини утверждают, что в его поступке было благородство, а именно, он позволил предателю проявить себя до того, как нанес удар. Мне было бы жаль лишать Фелини этой жалкой доли достоинства, но причина, по которой он последовал за Бриссоном во двор, заключалась в том, чтобы дать себе время сбежать. Он прекрасно знал повадки консьержа. Он знал, что тело пролежит до утра, как оно и случилось на самом деле, и что это даст ему несколько часов на то, чтобы скрыться. И это был человек, которого британские законы предупреждали не выдавать себя! Что за народ! Что за народ!

После трагической смерти Бриссона я решил больше не посылать ценных людей по следу анархистов, а возложить эту задачу на себя в минуты отдыха. Я очень заинтересовался подпольной деятельностью Интернационала. Я вступил в организацию под именем Поля Дюшарма, профессора передовых взглядов, уволенного из-за них со своего поста в Нанте. На самом деле Поль Дюшарм существовал, его действительно уволили, но он утопился в Луаре, в Орлеане, как показывают записи. Я принял меры предосторожности, раздобыл фотографию этого глупого старика в полиции Нанта и загримировался так, чтобы походить на него. О моей маскировке многое говорит тот факт, что делегат из Нанта признал во мне профессора на ежегодном съезде, проходившем в Париже, на котором я присутствовал, и хотя мы некоторое время общались, он так и не заподозрил, что я не профессор, о судьбе которого не было известно никому, кроме полиции Орлеана. Я приобрел большой авторитет среди своих товарищей благодаря этой встрече, в первые несколько мгновений повергшей меня в смятение, поскольку делегат из Нанта привел меня в пример как состоятельного человека, сознательно пожертвовавшего своим мирским положением ради принципа. Вскоре после этого я был избран делегатом для передачи послания нашим товарищам в Лондоне, и это деликатное мероприятие прошло без происшествий.

Возможно, было естественно, что, когда я приехал в Лондон после моего увольнения французским правительством, то взял имя и внешность Поля Дюшарма и выбрал профессию учителя французского языка. Эта профессия давала мне большие преимущества. Я мог бы отсутствовать в своих комнатах часами, не привлекая ни малейшего внимания, потому что учитель ходит везде, где есть ученики. Если кто-нибудь из моих товарищей-анархистов видел, как я в потрепанном виде выхожу из больших Императорских апартаментов, где жил Вальмон, он приветливо приветствовал меня, думая, что я иду от ученика.

Роскошная квартира, таким образом, была офисом, в котором я принимал своих богатых клиентов, в то время как убогая комната в Сохо часто служила мастерской, в которой доводились до конца порученные мне задачи.

А теперь перехожу к тем дням, когда я проводил много времени с эмиссарами Интернационала.

Следует помнить, что король Англии совершил серию визитов в европейские столицы, далеко идущие результаты которых в интересах мира мы, возможно, еще не до конца понимаем и ценим. Его визит в Париж стал началом нынешнего сердечного согласия, и я не предам доверия, если скажу, что этот краткий официальный визит во французскую столицу вызвал большую тревогу у правительства моей собственной страны, а также той, в которой я проживал. Анархисты выступают против любого правительства и хотели бы видеть уничтоженным каждое из них, не исключая правительство Великобритании.

Моя задача в связи с визитом короля Эдуарда в Париж была совершенно неофициальной. Аристократ, для которого в прошлый раз я был так счастлив разгадать маленькую тайну, его беспокоившую, сделал мне комплимент, посетив мою квартиру примерно за две недели до въезда короля во французскую столицу. Я знаю, что буду прощен, если не упомяну имя этого дворянина. Я понял, что предполагаемый визит короля встретил его неодобрение. Он спросил, знаю ли я что-нибудь или могу ли что-нибудь разузнать о целях, движущих анархистскими клубами Парижа, и об их отношении к королевскому визиту, который был теперь главной темой в газетах. Я ответил, что в течение четырех дней смогу представить ему полный отчет по этому вопросу. Он холодно поклонился и удалился. Вечером четвертого дня я позволил себе счастье навестить его светлость в его лондонском особняке в Вест-Энде.

- Имею честь доложить вашей светлости, - начал я, - что анархисты Парижа несколько разделились во мнениях относительно предстоящего проезда его величества по этому городу. Меньшинство, ничтожное по численности, но важное в том, что касается крайности их мнений, пыталось...

- Простите, - перебил дворянин несколько суровым тоном, - они собираются попытаться навредить королю или нет?

- Нет, ваша светлость, - ответил я, как полагаю, со своей обычной вежливостью, несмотря на его тон. - Они не собираются причинить вред его всемилостивейшему величеству, и причина тому...

- Причины меня не интересуют, - грубо заявил его светлость. - Вы уверены в том, что говорите?

- Совершенно уверен, ваша светлость.

- Никаких мер предосторожности принимать не нужно?

- Ни в малейшей степени, ваша светлость.

- Очень хорошо, - коротко заключил аристократ, - если вы скажете моему секретарю в соседней комнате, когда будете уходить, сколько я вам должен, он выдаст вам чек, - этими словами аудиенция закончилась.

Могу сказать, что, общаясь с аристократами в двух странах и неизменно встречая такую любезность, с какой всегда стремлюсь вести себя сам, я почти вознегодовал от столь бесцеремонного обращения. Однако я просто, молча, несколько церемонно поклонился и воспользовался возможностью в соседней комнате предъявить счет, который был оплачен без возражений.

Однако, если бы этот аристократ прислушался, он услышал бы многое, что могло бы заинтересовать обычного человека, хотя я должен сказать, что во время трех моих бесед с ним его разум казался закрытым для всех внешних впечатлений, за исключением величия его рода, который он безукоризненно прослеживал до северной части моей собственной страны.

Визит короля стал неожиданностью для анархистов, и они не совсем знали, что с этим делать. Парижские красные были скорее за демонстрацию, в то время как Лондон призвал их, во имя Господа, держать себя в руках, поскольку, как они указывали, Англия - единственное убежище, в котором анархист находится в безопасности, пока ему не будет вменено какое-то конкретное преступление, и более того, доказано по самую рукоятку.

Следует помнить, что визит короля в Париж прошел без инцидентов, как и ответный визит президента в Лондон. На поверхности все было мирно и доброжелательно, но под поверхностью бурлили заговор и контрзаговор, за кулисами два великих правительства были крайне встревожены, а высокопоставленные чиновники секретной службы проводили бессонные ночи. Поскольку никакого "неприятного инцидента" не случилось, бдительность властей по обе стороны Ла-Манша ослабла в тот самый момент, когда, если бы они знали своих противников, ее следовало бы удвоить. Всегда остерегайтесь анархиста, когда он ведет себя хорошо: следите за реакцией. Его раздражает, что его заставляют молчать, когда есть прекрасная возможность гордо выступить на мировой арене, и когда он упускает психологический момент, он склонен становиться "угрожающим", как говорят англичане.

Как только стало известно, что по улицам Парижа должна была пройти королевская процессия, несколько фанатиков, как в этом городе, так и в Лондоне, захотели принять меры, но более здравомыслящие члены организации отвергли их. Не следует предполагать, что анархисты - это банда сумасшедших. Среди них есть способные умы, и эти прирожденные лидеры так же естественно берут на себя управление в подпольном мире анархии, как это было бы в случае, если бы они посвятили свои таланты делам в обычной жизни. Это люди, чьи умы в какой-то период приняли неверный оборот. Эти люди, хотя и усмирили неистовство экстремистов, тем не менее, относились к возможному сближению Англии и Франции с серьезными опасениями. Если Франция и Англия станут такими же дружественными, как Франция и Россия, не может ли убежище, которое Англия предоставила анархии, уйти в прошлое? Здесь я могу сказать, что мой собственный вес как анархиста, когда я посещал эти собрания, скрываясь под именем Поля Дюшарма, неизменно помогал делу умеренности. Моя роль, конечно, заключалась в том, чтобы не говорить слишком много; не хочу выделяться, но на таком сборище человек не может оставаться полностью зрителем. Забота о собственной безопасности побудила меня быть настолько незаметным, насколько это возможно, поскольку члены сообществ, объединившихся вопреки законам страны, в которой они живут, крайне подозрительны друг к другу, и неосторожное слово может привести к катастрофе для человека, произнесшего его.

Возможно, именно этот консерватизм с моей стороны стал причиной того, что к моим советам обратилось внутреннее окружение; то, что вы могли бы назвать руководящим органом анархистов; ибо, каким бы странным это ни казалось, организация, поклявшаяся подавить любой закон и порядок, сама управлялась наиболее жестко, а председателем был избран русский князь, человек поразительных способностей, который, тем не менее, я полагаю, был обязан своим избранием скорее тому факту, что он был дворянином, чем признанию его человеческих качеств. И еще один момент, который меня очень заинтересовал, заключался в том, что этот принц правил своими непокорными подданными на манер русского деспотизма, а не в соответствии с либеральными идеями страны, в которой проживал. Я не раз видел, как он безжалостно отменял решение большинства, топал ногой, ударял своим огромным кулаком по столу и заявлял, что то-то и то-то делать не следует, независимо от результатов голосования. И это не делалось.

В более поздний период, о котором я говорю, председателем лондонских анархистов был слабый, колеблющийся человек, и толпа несколько вышла из-под контроля. В кризис, с которым мы столкнулись, я жаждал твердого кулака и доминирующей позиции бескомпромиссного русского. За это время я выступил только один раз и заверил своих слушателей, что им нечего бояться грядущей дружбы двух народов. Я сказал, что англичанин был настолько привержен своим гротескным идеям относительно свободы субъекта, так преклонялся перед абсолютными юридическими доказательствами, что мы никогда не обнаружим, что наши товарищи таинственно исчезают из Англии, как это было в континентальных странах.

Несмотря на беспокойство во время обмена визитами между королем и президентом, полагаю, что мог бы вздохнуть свободно, если бы на этом международные любезности закончились. Но после того, как было объявлено, что члены британского парламента встретятся с членами законодательного собрания Франции, парижский круг встревожился, и когда эта конференция не положила конец Антанте, а лишь проложила путь для встречи бизнесменов двух стран в Париже, французские анархисты послали к нам делегата, который однажды вечером произнес дикую речь, постоянно размахивая красным флагом. Это привело всех наших недовольных в неистовство. Выступавший по-французски практически обвинил английский контингент в трусости; сказал, что, поскольку они пребывали в безопасности, то не испытывали сочувствия к своим товарищам в Париже, которые в любой момент могли подвергнуться аресту без суда и следствия и пыткам во время тайного перекрестного допроса. Этот англо-французский праздник любви должен быть вознесен до небес в ореоле динамита. Парижские анархисты были настроены решительно, и хотя желали сотрудничества со своими лондонскими собратьями, все же, если оратор не привезет с собой заверений в таком сотрудничестве, Париж будет действовать по собственной инициативе.

Российский деспот быстро справился бы с этой кровавой риторикой, но, увы, он отсутствовал, и дрожащий председатель подавляющим большинством голосов проголосовал за применение силы. Мой французский коллега увез с собой в Париж единодушное согласие английских товарищей, к которым он обратился. Все, что требовалось от английского контингента, - это организовать побег и безопасное укрытие для убийцы, который бросит бомбу в толпу английских посетителей, и после того, как сумасшедший-оратор ушел, я, к своему ужасу, был выбран для организации безопасной транспортировки и будущей опеки над тем, кто бросит бомбу. В анархистских кругах, согласно этикету, не принято отказываться от любого задания, которое дается товарищами по голосованию. Каждый знает альтернативу, заключающуюся в самоубийстве. Если человек откажется от задания и все еще останется на земле, дилемма для него будет решена, как итальянец Фелини решил ее с моим несчастным помощником Бриссоном. Поэтому я молча согласился с этим нежелательным поручением и получил от казначея деньги, необходимые для его выполнения.

Впервые с тех пор, как присоединился к анархистской ассоциации много лет назад, я осознал, что мне грозит реальная опасность. Один неверный шаг, одно неосторожное слово могло положить конец карьере Эжена Вальмона и в тот же момент прекратить существование тихого, безобидного Поля Дюшарма, преподавателя французского языка. Я прекрасно понимал, что за мной будут следить. В тот момент, когда я получил деньги, французский делегат спросил относительно времени моего прибытия в Париж. Он хотел знать это, чтобы все ресурсы их организации могли быть предоставлены в мое распоряжение. Я достаточно спокойно ответил, что не могу точно сказать, в какой день покину Англию. Времени было предостаточно, поскольку представители деловых людей из Лондона прибудут в Париж только через две недели. Я был хорошо известен большинству парижской организации и должен был предстать перед ними в первый же вечер по прибытии. Парижский делегат проявил всю энергию новичка, и, казалось, был недоволен моей неопределенностью, но я продолжал, не обращая внимания на его недовольство. Он не был лично знаком со мной, как и я с ним, но, если можно так выразиться, все остальные присутствующие были хорошего мнения о Поле Дюшарме.

Я усвоил важный урок во время эпизода с ожерельем королевы, который привел к моему увольнению французским правительством. Я узнал, что если вы ожидаете преследования, всегда полезно оставить подсказку, которая увлечет преследователя. Поэтому я продолжил спокойным тоном:

- Я хочу весь завтрашний день посвятить себе: я должен уведомить своих учеников о своем отсутствии. Даже если мои ученики уйдут от меня, это не будет иметь большого значения. Я, вероятно, смогу найти других. Но что действительно важно, так это моя секретарская работа у мсье Вальмона из Императорских апартаментов. Я как раз заканчиваю для него перевод тома с французского на английский, и завтра смогу завершить работу и получить его разрешение уехать на две недели. Этот человек, который является моим соотечественником, давал мне работу с тех пор, как я приехал в Лондон. От него я получал большую часть своего дохода, и если бы не его покровительство, не знаю, что бы я делал. У меня не только нет желания обидеть его, но я хочу, чтобы секретарская работа продолжалась, когда я вернусь в Лондон.

По этому поводу раздался одобрительный ропот. Общепризнано, что по возможности не следует вмешиваться в жизнь человека. Анархисты - это не бедные люди, как думает большинство людей, поскольку многие из них занимают отличные должности, а некоторые из них пользуются большим доверием, которое редко предается.

Общепризнано, что долг человека не только перед самим собой, но и перед организацией состоит в том, чтобы заработать столько денег, сколько он может, и, таким образом, не быть обязанным обращаться в фонд помощи. Это откровенное признание моей зависимости от Вальмона сделало еще более невозможным, чтобы кто-нибудь из присутствующих заподозрил, будто это сам Вальмон обращался к конклаву.

- Значит, завтра вы отправитесь ночным поездом в Париж? - настаивал любознательный французский делегат.

- И да, и нет. Я сяду на ночной поезд, и он отправится в Париж, но не с Чаринг-Кросс, Виктории или Ватерлоо. Я поеду континентальным экспрессом в 8.30 от Ливерпуль-стрит до Харвича, пересяду на Хук-ван-Холланд, а оттуда отправлюсь в Париж через Голландию и Бельгию. Я хочу изучить этот маршрут как возможный путь побега нашего товарища. После нанесения удара за Кале, Булонью, Дьеппом и Гавром будет установлено пристальное наблюдение. Возможно, я доставлю его в Лондон через Антверпен и Хук-ван-Холланд.

Эти любезные объяснения настолько соответствовали репутации Поля Дюшарма как человека искреннего и осторожного, что я увидел, они произвели отличное впечатление на мою аудиторию, но тут вмешался председатель, положив конец дальнейшему перекрестному допросу, сказав, что все они полностью доверяют суждениям мсье Поля Дюшарма, и парижский делегат мог бы посоветовать своим друзьям понаблюдать за лондонским представителем в течение следующих трех-четырех дней.

Я покинул собрание и направился прямо в свой номер в Сохо, даже не потрудившись проверить, следят за мной или нет. Там я пробыл всю ночь, а утром покинул Сохо, когда Дюшарм, с седой бородой и сутулыми плечами, направился на запад к Императорским апартаментам, поднялся на лифте наверх и, убедившись, что коридор пуст, вошел в свою собственную квартиру. Я вышел из своей квартиры ровно в шесть часов, снова под видом Поля Дюшарма, на этот раз держа под мышкой сверток, завернутый в коричневую бумагу, и направился прямо в свою комнату в Сохо. Позже я сел на автобус, все еще неся свой сверток в коричневой бумаге, и добрался до Ливерпуль-стрит как раз вовремя, чтобы успеть на континентальный поезд. По личной договоренности с охранником я забронировал для себя купе, хотя до того момента, как поезд отошел от станции, не был уверен, что мне все-таки придется отправиться в Хук-ван-Холланд. Если бы кто-нибудь настоял на том, чтобы разделить со мной купе, я бы пересек Северное море той же ночью. Я знал, что за мной будут следить от Сохо до вокзала и что, вероятно, шпион доберется до Харвича и увидит меня на пароходе. Было сомнительно, что он переправится. Я выбрал этот маршрут по той причине, что у нас нет организации в Голландии: ближайший круг находится в Брюсселе, и если бы было время, брюссельский круг был бы предупрежден, чтобы за мной присматривали. Однако времени на письмо не было, а анархисты никогда не пользуются телеграфом, особенно на Континенте, за исключением случаев крайней необходимости. Если бы они телеграфировали мое описание в Брюссель, то, скорее всего, за моей посадкой наблюдал бы не анархист, а сотрудник бельгийской полиции.

Континентальный экспресс в 8.30 не останавливается между Ливерпуль-стрит и набережной Паркстон, куда он должен прибыть за три минуты до десяти. Это дало мне полтора часа, чтобы переодеться. Одежду бедного старого профессора я скатал в комок и выбросил через открытое окно далеко в болото, мимо которого мы пролетали в кромешной тьме ночи. Пиджак, брюки и жилет лежали в разных болотах на расстоянии не менее десяти миль друг от друга. Седые бакенбарды и седой парик я разорвал на мелкие кусочки и выбросил их в открытое окно.

Я предусмотрительно забронировал купе в передней части поезда, и когда он остановился на станции Набережная Паркстона, толпа, жаждущая попасть на пароход, пронеслась мимо меня, и я вышел в самой гуще ее, щеголеватый, хорошо одетый молодой человек с черными бородой и усами, и с коротко подстриженными черными волосами, прикрытыми новой шляпой-котелком. Любой, кто искал Поля Дюшарма, не обратил бы на меня особого внимания, и для кого угодно я, как Вальмон, был одинаково неузнаваем.

Я неторопливо подошел к отелю "Грейт Истерн" на набережной и спросил портье, прибыл ли в тот день из Лондона чемодан, адресованный мистеру Джону Уилкинсу. Он сказал: "Да", после чего я снял комнату на ночь, так как последний поезд уже отправился в метрополию.

На следующее утро мистер Джон Уилкинс с новеньким и довольно дорогим чемоданом отправился поездом в 8.57 на Ливерпуль-стрит, куда прибыл в половине одиннадцатого, сел в кэб и поехал в ресторан "Савой", где пообедал, оставив чемодан в камере хранения. Когда Джон Уилкинс неторопливо покончил с превосходным ленчем в кафе "Паризьен" отеля "Савой" и оплатил счет, он не вышел на Стрэнд через вымощенный резиновой крошкой двор, по которому вошел, а прошел через отель, спустился по лестнице и вышел на улицу, которая вела на набережную. Затем, повернув направо, он добрался до входа на набережную у отеля "Сесил". Он вошел в длинный темный коридор, в конце которого можно вызвать лифт. Он не опускается ниже второго этажа, если его специально не вызвать. В этом темном коридоре, который был пуст, Джон Уилкинс снял черную бороду и усы, спрятал их во внутренний карман своего пальто и через несколько мгновений поднялся на лифте на офисный этаж; Эжен Вальмон впервые за несколько дней стал самим собой.

Даже тогда я не взял кэб до своей квартиры, а проехал под аркой Стрэнда перед "Сесилом", направляясь в резиденцию того аристократа, который ранее нанял меня следить за безопасностью короля.

Вы скажете, все это было слишком продуманной мерой предосторожности для человека, даже не уверенного, что за ним следят. По правде говоря, я и по сей день не знаю, следил ли кто-нибудь за мной или нет, да мне и все равно. Я живу настоящим: когда с прошлым покончено, оно перестает существовать для меня. Вполне возможно, нет; вполне вероятно, прошлой ночью никто не выследил меня дальше вокзала на Ливерпуль-стрит, и все же именно из-за отсутствия такой предосторожности мой помощник Бриссон получил удар кинжалом итальянца под лопатку пятнадцать лет назад. Настоящий момент всегда является критическим; будущее - это просто разумная предусмотрительность. Именно для того, чтобы подготовиться к будущему, я сейчас ехал в кэбе в резиденцию милорда. Я боялся не французских анархистов во время встречи, в которой собирался принять участие, а парижской полиции. Я слишком хорошо знал французский официоз, чтобы не понимать тщетности обращения к тамошним властям и предупреждения их относительно своих действий. Если бы я рискнул обратиться к начальнику полиции с информацией об узнанном в Лондоне, - о том, что было его делом в Париже, - прием был бы далек от радушного, даже несмотря на то, или, скорее, потому, что я представился бы Эженом Вальмоном. Подвиги Эжена стали частью парижских легенд, и эти легенды были крайне неприятны тем, кто стоял у власти. Мои деяния часто становились предметом фельетонов в колонках парижской прессы и, конечно, были преувеличены воображением авторов, однако, за время моей службы во французском правительстве я совершил несколько удачных разоблачений. Поэтому вполне естественно, что нынешние власти с некоторым нетерпением прислушиваются к упоминанию имени Эжена Вальмона. Этого вполне следовало ожидать, и я достаточно честен, чтобы признаться, - в свое время я часто слушал рассказы о подвигах Лекока, с сомнением пожимая плечами.

Если бы французская полиция узнала что-нибудь об этом анархистском заговоре, что было вполне в пределах возможного, и если бы я тайно общался с анархистами, особенно с человеком, который должен был бросить бомбу, у меня имелись все шансы оказаться во власти французского правосудия. И я должен был бы предоставить верительные грамоты, чтобы доказать, - я действовал не против мира и спокойствия в моей стране, а на стороне закона и порядка. Поэтому я хотел получить от этого аристократа письменное поручение, подобное тому, которое он дал мне во время визита короля. Это поручение я должен был поместить в свой банк в Париже, чтобы оно послужило мне гарантией на крайний случай. Я не сомневался, что его светлость уполномочит меня действовать в этом случае так же, как я действовал в двух предыдущих случаях.

Возможно, если бы я не так хорошо пообедал, я бы отнесся к его светлости с большим почтением, чем это было на самом деле; но, заказывая ленч, я позволил себе бутылку "Шато дю Тертр" 1878 года, восхитительнейшего кларета, чтобы отведать его за столом, и это вызвало у меня добродушный румянец, вызвав оптимизм, заставляющий меня быть готовым приветствовать величайших на земле на уровне абсолютного равенства. Кроме того, в конце концов, я гражданин Республики.

Аристократ принял меня с холодной корректностью, скорее намекая на неодобрение моего несанкционированного визита, чем выражая его. Наша беседа была чрезвычайно краткой.

- Я имел счастье служить вашей светлости в двух случаях, - начал я.

- Я хорошо помню их, - перебил он, - но не помню, чтобы посылал за вами в третий раз.

- Я взял на себя смелость прийти без приглашения, милорд, из-за важности новостей, которыми намерен поделиться с вами. Я предполагаю, что вы заинтересованы в укреплении дружбы между Францией и Англией.

- Ваше предположение, сэр, неверно. Меня это нисколько не волнует. Я беспокоился только о безопасности короля.

Даже превосходного кларета было недостаточно, чтобы защитить меня от столь резких слов и столь невежливого тона, какие позволил себе употреблять его светлость.

- Сэр, - сказал я, опуская титул в своем нарастающем гневе, - возможно, вам будет интересно узнать, что ряд ваших соотечественников рискуют быть отправленными в вечность бомбой анархистов менее чем через две недели с сегодняшнего дня. Группа деловых людей, истинных представителей класса, которому принадлежит превосходство вашей империи, собирается...

- Прошу вас, избавьте меня от этого, - устало перебил его светлость. - Я так часто читал о подобных вещах в газетах. Если все эти уважаемые горожане будут взорваны, Империя, несомненно, будет скучать по ним, как вы намекаете, но я - нет, и их судьба меня нисколько не интересует, хотя вы оказали мне честь, предупредив, что такое возможно. Томпсон, вы проводите этого человека? Сэр, если я захочу, чтобы вы присутствовали здесь в будущем, я пошлю за вами.

- Вы можете послать за дьяволом! - воскликнул я, теперь уже окончательно взбешенный.

- Вы выражаете мои мысли более кратко, чем смог бы я сам, - холодно ответил он, и это был последний раз, когда я его видел.

Сев в кэб, я поехал к себе домой, возмущенный оказанным мне приемом. Однако я слишком хорошо знал англичан, чтобы злословить их за поступок одного из них, и обида никогда не остается со мной надолго. Добравшись до своего номера, я просмотрел газеты, чтобы узнать все, что мог, о предполагаемой поездке деловых людей в Париж, и, читая имена тех, кто в наибольшей степени занимался ее подготовкой, наткнулся на имя У. Рэймонда Уайта, что заставило меня откинуться на спинку стула и наморщить лоб в попытке расшевелить свою память. Если я не сильно ошибался, я был счастлив услужить этому джентльмену лет двенадцать или тринадцать назад. Насколько я его помнил, он был бизнесменом, занимавшимся крупными сделками с Францией, особенно в Лионе и его округе. Его адрес был указан в газете как Олд-Чейндж, поэтому я сразу же решил повидаться с ним. Хотя я не мог вспомнить подробностей нашей предыдущей встречи, если, конечно, он действительно окажется тем же человеком, все же один только вид этого имени принес мне душевное удовольствие, поскольку случайно задетый аккорд может принести в разум благодарную гармонию. Я решил, по возможности, получить свои верительные грамоты от мистера Уайта, поскольку его рекомендация, по правде говоря, была бы гораздо более ценной, чем рекомендация грубоватого старого аристократа, к которому я обращался, поскольку, если у меня возникнут неприятности с полицией Парижа, письмо от одного из гостей города обеспечит мое немедленное освобождение.

Я доехал до начала узкой улицы, известной как Олд-Чейндж, и там отпустил кеб. Мне посчастливилось заметить мистера Уайта, выходящего из своего офиса. Еще мгновение, и я бы его не заметил.

- Мистер Уайт, - обратился я к нему, - я хотел бы иметь удовольствие и честь представиться вам.

- Мсье, - ответил мистер Уайт с улыбкой, - в представлении нет необходимости, и это удовольствие и честь для меня. Если я не сильно ошибаюсь, вы мсье Вальмон из Парижа?

- Уроженец Парижа, - поправил я.

- Значит, вы больше не на государственной службе?

- Чуть больше десяти лет я живу в Лондоне.

- И никогда не давали мне знать о себе? Это то, что дипломаты называют недружественным актом, мсье. Мы вернемся в мой кабинет или пойдем в кафе?

- В ваш кабинет, пожалуйста, мистер Уайт. Я пришел по довольно важному делу.

Войдя в свой личный кабинет, коммерсант закрыл дверь, предложил мне стул, а сам сел за свой стол. С самого начала он обратился ко мне по-французски, говоря без акцента, что моему одинокому сердцу было приятно слышать.

- Я заходил к вам полдюжины лет назад, - продолжал он, - когда был в Париже по случаю праздника, надеясь заручиться вашим обществом, но мне не удалось точно узнать, работаете ли вы все еще на правительство или нет.

- Таковы французские чиновники, - ответил я. - Если бы они знали о моем местонахождении, то держали бы это знание при себе.

- Что ж, если вы прожили в Лондоне десять лет, мсье Вальмон, то теперь, возможно, мы будем иметь удовольствие заявить, что вы англичанин; поэтому я прошу вас сопровождать нас на праздник в Париж на следующей неделе. Возможно, вы видели, что некоторые из нас собираются отправиться туда, чтобы "сотрясти небосвод".

- Да, я прочитал все о поездке деловых людей в Париж, и именно в связи с этим путешествием хотел бы поговорить с вами, - и я подробно рассказал мистеру Уайту о заговоре анархистов против растущего радушия двух стран. Торговец спокойно слушал, не перебивая, пока я не закончил; затем он сказал: - Я полагаю, сообщать в полицию Парижа будет бесполезно?

- На самом деле, мистер Уайт, я боюсь парижской полиции больше, чем анархистов. Они были бы возмущены информацией, поступающей к ним извне, особенно от бывшего чиновника, исходя из того, что не справились со своими обязанностями. Возникнут трения и задержки, пока деяние не станет неизбежным. Вполне вероятно, полиция Парижа может иметь некоторое представление о заговоре, и в этом случае непосредственно перед событием они с достаточной степенью уверенности арестуют не тех людей. Я буду передвигаться по Парижу не как Эжен Вальмон, а как Поль Дюшарм, анархист; следовательно, существует некоторая опасность того, что меня, как незнакомца и подозреваемого, могут схватить за пятки в критический момент. Если вы будете так добры предоставить мне верительные грамоты, которые я смогу в случае необходимости оставить где-нибудь в Париже, возможно, таким образом мне удастся убедить власти, что они взяли не того человека.

Мистер Уайт, совершенно не обеспокоенный перспективой того, что в течение двух недель в него бросят бомбу, спокойно написал несколько документов, затем повернул ко мне свое невозмутимое лицо и сказал очень конфиденциальным, располагающим к себе тоном: "Мсье Вальмон, вы изложили дело с той ясной всесторонностью, которая присуща нации, понимающей значение слов и правильное их употребление; то совершенство языка, которое обеспечило Франции первое место в литературе всех наций. Следовательно, я думаю, что очень ясно вижу всю деликатность ситуации. Мы можем ожидать скорее препятствий, чем помощи, от официальных лиц по обе стороны Ла-Манша. Секретность необходима для успеха. Говорили ли вы об этом кому-нибудь, кроме меня?

- Только лорду Бланку, - ответил я. - И теперь глубоко сожалею, что выбрал его доверенным лицом.

- И совершенно напрасно, - с улыбкой сказал мистер Уайт. - Мысли лорда Бланка всецело заняты его собственным величием. Химики говорят мне, что вы не можете добавить новый ингредиент в насыщенный раствор; следовательно, ваше откровение не произведет никакого впечатления на интеллект его светлости. Он уже все забыл об этом. Прав ли я, предполагая, что все зависит от человека, который должен бросить бомбу?

- Совершенно верно, сэр. Он может быть продажным, он может быть предателем, он может быть трусом, он может быть мстительным, он может быть пьяницей. Прежде чем поговорю с ним десять минут, я узнаю, в чем его слабое место. Именно в это место я должен направить свой удар, но мои действия должны быть отложены до самого последнего момента; ибо, если он исчезнет слишком задолго до события, его первый, второй или третий заместитель немедленно займет его место.

- Вот именно. Значит, вы не можете осуществить свои планы, пока не встретитесь с этим человеком?

- Совершенно верно.

- Тогда я предлагаю, - продолжил мистер Уайт, - чтобы мы никого не посвящали в нашу тайну. В подобном случае нет особого смысла обращаться в комитет. Я вижу, вам не нужны никакие советы, и моя собственная роль будет заключаться в том, чтобы оставаться на заднем плане, довольствуясь поддержкой самого компетентного человека, какого только можно было бы выбрать для разрешения очень сложного кризиса.

Я низко поклонился. В его взгляде, так же как и в его словах, был комплимент. Никогда прежде я не встречал столь обаятельного человека.

- Вот, - продолжил он, протягивая мне одну из написанных им бумаг, - письмо, адресованное тем, кого это может касаться; я назначаю вас своим агентом на следующие три недели и беру на себя ответственность за все, что вы сочтете нужным сделать. Это, - продолжал он, передавая мне второй лист, - рекомендательное письмо к мсье Ларжану, управляющему моим банком в Париже, человеку, хорошо известному и весьма уважаемому во всех кругах, как официальных, так и коммерческих. Я предлагаю вам представиться ему, и он будет держать себя в готовности ответить на любой ваш звонок, будь то днем или ночью. Уверяю вас, само его присутствие перед властями сразу устранит любые обычные трудности. А теперь, - добавил он, беря в руки третий листок бумаги, говоря с некоторой нерешительностью и тщательно подбирая слова, - я подхожу к вопросу, который нельзя игнорировать. Деньги - это волшебная палочка, которая, как и вера, может сдвинуть горы. Они также могут убрать анархиста, следующего по маршруту шествия делового человека.

Он протянул мне то, что было чеком на тысячу фунтов.

- Уверяю вас, мсье, - запротестовал я, охваченный смущением, - у меня и в мыслях не было заботы о деньгах, когда я взял на себя смелость представиться вам. Я уже получил больше, чем мог ожидать, благодаря великодушному доверию, которое вы были так добры оказать мне, о чем свидетельствуют эти верительные грамоты и особенно письмо вашему банкиру. Благодаря щедрости ваших соотечественников, мистер Уайт, самым ярким примером которой являетесь вы, я в деньгах не нуждаюсь.

- Мсье Вальмон, я рад слышать, что мы так хорошо поладили с вами. Эти деньги предназначены для двух целей. Во-первых, вы будете использовать столько, сколько вам нужно. Я очень хорошо знаю Париж, мсье, и никогда не считал золото помехой в этом городе. Вторая цель заключается в следующем: я предлагаю, чтобы, когда представите рекомендательное письмо мсье Ларжану, вы случайно перевели эту сумму на свой счет в его банке. Таким образом, он увидит, что помимо написания вам рекомендательного письма, я перевожу определенную сумму из своего баланса на ваш счет. Уверяю вас, это не причинит вам с ним никакого вреда. А теперь, мсье Вальмон, мне остается только поблагодарить вас за предоставленную мне возможность и заверить вас, я без колебаний отправлюсь с Северного вокзала, зная, что исход дела находится в таких надежных руках.

Затем этот уважаемый человек пожал мне руку, действуя самым сердечным образом. Я уходил с Олд-Чейндж так, словно ступал по воздуху; чувство, сильно отличающееся от того, с каким покидал резиденцию старого аристократа в Вест-Энде всего за несколько часов до этого.

На следующее утро я был в Париже, а следующей ночью посетил тайное собрание анархистов, проходившее в четверти мили от Люксембургского дворца. Я был известен многим собравшимся там, но мое знакомство, конечно, было не таким обширным, как с лондонским кружком. Они наполовину ожидали меня накануне вечером, зная, что, даже если бы я ехал через Хук-ван-Холланд, то мог бы добраться до Парижа как раз к началу конклава. Я был представлен собранию как эмиссар из Англии, который должен был помочь брату, бросившему бомбу, бежать либо в эту страну, либо в любое другое безопасное место, которое мог бы выбрать. Мне не задавали никаких вопросов относительно моих действий накануне, и от меня не требовали разглашать планы побега моего товарища. Я нес ответственность; этого было достаточно. Если бы я потерпел неудачу не по своей вине, это было бы лишь частью невезения, с которым мы все были готовы столкнуться. Если бы я потерпел неудачу из-за предательства, тогда меня ожидал удар кинжалом в спину при первой возможности. Мы все знали условия нашего зловещего контракта, и мы все понимали, что чем меньше сказано, тем лучше.

Подвал был тускло освещен одной масляной лампой, подвешенной к потолку. С нее свисал шнур, прикрепленный к огнетушителю, и один рывок шнура погасил бы свет. Затем, пока полиция выламывала бы главные входные двери, обитатели комнаты сбежали бы через одну из трех или четырех человеческих крысиных нор, предусмотренных для этой цели.

Если какой-нибудь парижский анархист окажет мне честь прочитать эти заметки, то он узнает, что, пока я оставался на своем посту при правительстве Франции, не было ни одного случая, когда я не знал бы выхода из каждого из этих подземных переходов, и мог бы в течение любой ночи, когда проводилась конференция, схватить всех собравшихся там. Однако моей целью никогда не было поколебать уверенность анархистов в их системе, поскольку это просто означало бы перенос собрания в другое место, что доставило бы нам дополнительные хлопоты по составлению карты новых выходов и входов. Когда я совершал налет на штаб-квартиру анархистов в Париже, это всегда было для того, чтобы захватить какого-то конкретного человека. Возле каждого выхода у меня были свои эмиссары в штатском. Крысам разрешалось беспрепятственно убегать, с большой осторожностью пробираясь в ночи, но мы всегда замечали нужного нам человека и почти неизменно арестовывали его в другом месте, проследив за ним до его конуры. В каждом случае мои офицеры в форме находили темный и пустой подвал и удалялись, очевидно, сбитые с толку. Но совпадение того, что в ночь каждого налета какой-нибудь присутствовавший там участник был тайно арестован в другом квартале Парижа или, возможно, ему предоставлялся свободный проезд, скажем, в Россию, казалось, никогда не пробуждало подозрений в умах заговорщиков.

Я думаю, что метод лондонских анархистов намного лучше, и всегда считал английского нигилиста самым опасным из этого братства, поскольку он хладнокровен и не поддается собственному энтузиазму, а, следовательно, редко попадается собственной полиции. Власти Лондона не встречают сопротивления при проведении рейда. Они находят хорошо освещенную комнату, в которой более или менее убогая компания играет в карты за дешевыми сосновыми столами. Денег не видно, и, на самом деле, очень мало монет было бы обнаружено, если бы обыскали всю компанию; таким образом, полиция не может осудить игроков в соответствии с законом об азартных играх. Кроме того, в любом случае трудно добиться обвинительного приговора в соответствии с законом об азартных играх, потому что обвиняемый пользуется симпатиями всей страны. Для меня всегда было одной из аномалий английской натуры то, что мировой судья может сохранять невозмутимое выражение лица, когда штрафует какого-нибудь беднягу за азартную игру, зная, что в следующий день скачек (если суд не заседает) сам мировой судья, в надлежащем спортивном костюме, с биноклем, висящим у бедра, будет находиться на лужайке у поля, поддерживая свою любимую лошадь.

После моего приема в парижском клубе анархистов я ненавязчиво остался сидеть на скамейке, ожидая, пока не закончатся обычные дела, после чего, как я ожидал, меня представят человеку, выбранному для того, чтобы бросить бомбу. Я очень чувствительный человек, и, сидя там тихо, осознал, что кто-то изучает меня с большей, чем обычно, пристальностью, что вызвало у меня чувство беспокойства. Наконец, в полумраке напротив себя я увидел пару глаз, сияющих, как у тигра, и пристально смотрящих на меня. Я ответил на пристальный взгляд со всем хладнокровием, какое только смог призвать на помощь, и мужчина, словно зачарованный таким же пристальным взглядом, как и его собственный, наклонялся вперед и все больше и больше перемещался в круг света.

А затем я испытал шок, и мне потребовалось все мое самообладание, чтобы его скрыть. Лицо, изможденное и осунувшееся, принадлежало не кому иному, как Адольфу Симару, бывшему моим вторым помощником в Секретной службе Франции в течение последнего года моего пребывания на этом посту. В то время он считался самым способным и подающим надежды молодым человеком и, конечно, хорошо знал меня. Значит, он разгадал мою маскировку? Такое событие казалось невозможным; он не мог узнать мой голос, поскольку я ничего не сказал вслух с тех пор, как вошел в комнату, мои несколько слов президенту были произнесены шепотом. Присутствие Симара сбило меня с толку; к этому времени он должен был занять высокий пост в Секретной службе. Если бы он сейчас был шпионом, то, конечно, пожелал бы ознакомиться с каждой деталью моей внешности. И все же, если такова была его миссия, почему он привлек внимание всех членов конклава этим пристальным изучением? Я нисколько не опасался, что он узнает во мне Вальмона; моя маскировка была совершенной; но даже если бы я был там в своем собственном обличье, я не видел Симара, а он меня, в течение десяти лет, а во внешности человека за такой долгий период происходят большие перемены. И все же я с беспокойством вспомнил, что мистер Уайт узнал меня, а сегодня вечером я узнал Симара. Я не мог отодвинуть свою скамью дальше, потому что она уже стояла у стены.

Симар, напротив, сидел на одном из немногих стульев в комнате, и периодически пододвигался вперед, чтобы продолжить свой осмотр, который теперь привлек внимание других, кроме меня. Когда он выдвинулся вперед, я не мог не восхититься завершенностью его маскировки в том, что касалось одежды. Он был идеальным воплощением парижского расточителя, и более того, на голове у него была шапка апачей, самой опасной банды головорезов, какие когда-либо становились проклятием цивилизованного города. Я мог понять, что даже среди анархистов, не соблюдающих закон, этот знак принадлежности к банде апачей вполне мог произвести впечатление. Я чувствовал, что до закрытия собрания должен поговорить с ним, и решил начать наш разговор с вопроса, почему он так пристально смотрит на меня. Но даже тогда я не добился бы большого прогресса. Я не осмелился намекнуть, что он принадлежал к Секретной службе; тем не менее, если власти участвовали в этом деле, было абсолютно необходимо, чтобы мы работали вместе, или, по крайней мере, чтобы я знал, что они в нем участвуют, и действовал соответственно. Тот факт, что Симар не воспользовался маскировкой лица, был не так важен, как могло показаться постороннему.

Для шпиона всегда безопаснее сохранять свою естественную внешность, если это возможно, потому что накладная борода, накладные усы или парик рискуют быть испорченными или сорванными. Как я уже говорил, собрание анархистов - это просто комната, наполненная атмосферой подозрительности. Я знал случаи, когда ни в чем не повинный незнакомец внезапно подвергался нападению посреди торжественного заседания со стороны двух или трех импульсивных "коллег", которые чуть не сдирали с его лица его собственные усы, решив, что они фальшивые. Таким образом, если Симар появился со своей собственной клочковатой бородой и нечесаными волосами, это означало, что он общался со штаб-квартирой каким-то окольным путем. Таким образом, я понял, что мне предстоит весьма щекотливая дипломатия, если я хочу узнать от него самого о его действительном статусе. Пока я размышлял над этой проблемой, она внезапно была устранена действиями председателя, и ее сменила другая.

- Брат Симар? - позвал председатель.

Мой бывший подчиненный отвел от меня взгляд, медленно поднялся со стула и, шаркая, подошел к столу председателя.

- Брат Дюшарм, - сказал мне председатель спокойным тоном, - представляю вам брата Симара, которого вам поручено проводить в безопасное место после того, как он бросит бомбу.

Симар обратил на меня свои рыбьи выпученные глаза, и ухмылка обнажила волчьи зубы. Он протянул руку, которую, поднимаясь на ноги, я пожал. Он ответил слабым рукопожатием, и все это время его вопрошающий взгляд блуждал по мне.

- Вы не слишком-то представительны, - сказал он. - Кто вы?

- Преподаватель французского языка в Лондоне.

- Хм! - проворчал Симар, явно не в восторге от моего внешнего вида. - Я думаю, вы не такой уж хороший боец. Жандармы быстро расправятся с этим парнем, - проворчал он председателю.

- За брата Дюшарма поручился весь английский круг, - твердо ответил тот.

- Ох уж эти англичане! Я всегда был о них невысокого мнения. Впрочем, это не имеет значения, - и, пожав плечами, он снова прошаркал на свое место, оставив меня стоять в очень смущенном состоянии духа; в голове у меня все перемешалось. То, что этот человек присутствовал без маскировки, уже достаточно сбивало с толку, но то, что он был здесь под своим собственным именем, просто поражало. Я едва расслышал, что сказал председатель. Казалось, Симар отведет меня в свою комнату, где мы могли бы обсудить наши планы. Но он снова поднялся со своего стула и сказал председателю, что, если от него больше ничего не требуется, нам следует уйти. Мы покинули место встречи вместе. Я внимательно наблюдал за своим товарищем. Теперь в его действиях чувствовалось трепетное нетерпение, и, не говоря ни слова, он поспешил за мной в ближайшее кафе, где мы сели за маленький железный столик на тротуаре.

- Гарсон! - резко крикнул он, - принеси мне четыре абсента. Что вы будете пить, Дюшарм?

- Кофе с коньяком, пожалуйста.

- Ба! - воскликнул Симар. - Лучше абсент.

Затем он обругал официанта за медлительность. Когда принесли абсент, он схватил стакан и проглотил жидкость целиком, чего я никогда раньше не видел. В следующую порцию полыни он порывисто налил воды из графина, - еще одна вещь, которую я никогда раньше не видел, - и бросил в нее два кусочка сахара. Поверх третьего стакана он положил плоскую ложку с перфорированным покрытием, насыпал на нее сахар и теперь довольно умело давал воде стечь - правильный способ приготовления этой соблазнительной смеси. Допив второй стакан, он положил перфорированную ложку поверх четвертого и начал уже более спокойно потягивать третий, в то время как вода медленно капала в последний.

Прямо на моих глазах произошла более удивительная перемена, чем постепенное превращение прозрачного абсента в непрозрачную опалесцирующую жидкость. Симар под воздействием напитка постепенно становился тем Симаром, которого я знал десять лет назад. Замечательно! Абсент, который в прежние годы превращал человека в зверя, теперь делал из зверя человека. Его пристальный взгляд приобрел выражение человеческого товарищества. Тайна стала мне совершенно ясна без заданного вопроса или услышанного ответа. Этот человек был не шпионом, а настоящим анархистом. Как бы то ни было, он стал жертвой абсента, одна из многих, с кем я был знаком, хотя я никогда не встречал никого, кто был бы настолько пьян, как он. Он допивал четвертый бокал и заказал еще два, когда начал говорить.

- За нас, - воскликнул он с чем-то вроде цивилизованной улыбки на своем изможденном лице. - Надеюсь, вы не обиделись на то, что я сказал на собрании?

- О, нет, - ответил я.

- Все верно. Видите ли, я когда-то служил в Секретной службе, и, если бы мой шеф все еще занимал в ней должность, мы бы скоро оказались в прохладном подземелье. Мы не смогли бы поставить подножку Эжену Вальмону.

При этих словах, произнесенных искренне, я выпрямился в кресле, и уверен, на моем лице появилось такое выражение удовольствия, что, если бы я немедленно не подавил его, то мог бы выдать себя.

- Кто такой Эжен Вальмон? - спросил я тоном напускного безразличия.

Смешивая свой пятый бокал, он глубокомысленно кивнул.

- Вы бы не задавали этого вопроса, если бы были в Париже дюжину лет назад. Он служил главным детективом правительства и знал об анархистах, - да и об апачах тоже, - больше, чем вы или я. У него в мизинце было больше мозгов, чем у всей этой компании, болтавшей сегодня вечером. Но правительство, состоя из дураков, как и все правительства, уволило его, а поскольку я был его помощником, они уволили и меня. Они избавились от всего его персонала. Вальмон исчез. Если бы я мог найти его, я бы не сидел здесь с вами сегодня вечером; но он был прав, что исчез. Правительство сделало все, что могло, против нас, которые были его друзьями, и я, например, голодал и был близок к тому, чтобы броситься в Сену, о чем иногда жалею. Гарсон, еще один абсент. Но мало-помалу мне начала нравиться "сточная канава", и вот я здесь. Я бы предпочел "сточную канаву" с абсентом, чем "Люксембург" без него. С тех пор я много раз мстил правительству, потому что знал их методы, и часто мне удавалось обходить полицию. Вот почему меня уважают среди анархистов. Вы знаете, как я присоединился к ним? Я знал все их пароли и пришел прямо на одно из их собраний, - в лохмотьях.

- Кто я? - спросил я. - Адольф Симар, бывший второй помощник Эжена Вальмона, главного детектива французского правительства.

На меня одновременно нацелилось двадцать стволов, но я рассмеялся.

- Я умираю с голоду, - воскликнул я, - и хочу что-нибудь съесть, а особенно что-нибудь выпить. В обмен на это я покажу вам все крысиные норы, которые здесь есть. Поднимите кресло председателя, и там будет люк, ведущий на улицу Блан. Я один из вас, и я расскажу вам о хитростях полиции.

- Таково было мое посвящение, и с этого момента полиция начала выуживать своих шпионов из Сены, и теперь они оставили нас в покое. Даже сам Вальмон ничего не смог бы сделать против анархистов с тех пор, как я присоединился к ним.

О, невероятное самомнение человеческой натуры! Этот негодяй провозглашал ограниченность Вальмона, который полчаса назад пожимал ему руку в самом узком кругу его ордена! И все же мое сердце потеплело к негодяю, который помнил меня и мои подвиги.

Теперь передо мной возникла тревожная и трудная задача выманить Симара из этого кафе с его абсентом. Стакан за стаканом яда подняли его почти до прежнего интеллектуального уровня, но теперь он снова стремительно катился вниз по склону. Я должен был узнать, где находится его комната, но, если бы подождал еще немного, этот человек пришел бы в состоянии пьяного дебилизма, и это не только лишило бы его возможности проводить меня до своей комнаты, но, вероятно, привело бы к тому, что полиция арестовала бы нас обоих. Я попробовал уговорить его, но он посмеялся надо мной; я попробовал угрожать, на что он нахмурился и обругал меня как отступника из Англии. Наконец спиртное одолело его; его голова опустилась на металлический стол, а темно-синяя кепка упала на пол.

Я пришел в отчаяние, но получил урок, научивший меня тому, что, если человек покидает город, даже на короткое время, он теряет связь с его обычаями. Я подозвал официанта и сказал ему:

- Вы знаете моего друга?

- Я не знаю его имени, - ответил гарсон, - но я много раз видел его в этом кафе. Обычно он в таком состоянии, когда у него есть деньги.

- Вы знаете, где он живет? Он обещал взять меня с собой, а я чужой в Париже.

- Ничего страшного, мсье. Будьте спокойны, все будет в полном порядке.

С этими словами он пересек тротуар перед кафе, вышел на улицу и издал низкий, своеобразный свист. В кафе почти никого не было, по причине позднего, или, скорее, очень раннего часа. Когда официант вернулся, я прошептал ему в некотором беспокойстве:

- Не полиция, конечно?

- Нет! - воскликнул он с презрением. - Конечно, не полиция.

Он беззаботно оглядел пустые стулья и столы. Несколько минут спустя в кафе с важным видом вошли два негодяя с самой дурной репутацией, каждый в темно-синей кепке с надвинутым на глаза козырьком; кепке, точно такой же, как та, что лежала перед Симаром. Банда апачей, обитающая в Париже, увеличилась числом со времени моего увольнения, и Симар час назад ошибся, утверждая, будто Вальмон был знаком со всеми ее притонами. Нынешний шеф полиции Парижа и некоторые из его предшественников признают, что иметь дело с этими отборными убийцами непросто, но я бы очень хотел принять участие в игре на стороне закона и порядка. Однако этому не суждено сбыться; следовательно, апачи размножаются и процветают.

Двое бродяг грубо нахлобучили шапку Симара на его склоненную голову и так же грубо подняли его на ноги.

- Он мой друг, - вмешался я, - и обещал отвезти меня к себе домой.

- Хорошо! Следуйте за нами, - сказал один из них; я шел по утренним улицам Парижа следом за тремя головорезами, но знал, что я в большей безопасности, чем если бы находился на улице средь бела дня, и на нас светило полуденное солнце. Я был в двойной безопасности, не опасаясь вреда от ночных бродяг, и в равной степени свободен от опасности ареста полицией. Каждый встречный полицейский избегал нас и как бы невзначай переходил на другую сторону улицы. Мы свернули в узкий переулок, затем в еще более узкий, который заканчивался во внутреннем дворе. Войдя в высокое здание, мы поднялись на пять лестничных пролетов на лестничную площадку, где один из апачей пинком распахнул дверь в комнату, настолько убогую, что не было даже замка, чтобы защитить ее бедность. Здесь они позволили бесчувственному Симару с грохотом упасть на пол, после чего оставили нас одних, даже не попрощавшись. Апачи заботятся о своих - в некотором роде.

Я чиркнул спичкой и обнаружил кусочек восковой свечи, застрявший в горлышке бутылки из-под абсента, стоявшей на грубо сколоченном столе. Зажигая огарок, я осмотрел ужасную квартиру. В углу лежала куча тряпья, и это, очевидно, была кровать Симара. Я подтащил его к ней, и там он лежал без сознания, сам превратившись в кучу тряпья. Я нашел один стул, или, скорее, табуретку, потому что спинка отсутствовала. Я придвинул стол к двери без замка, погасил свет, сел на табурет, положив руки на стол, а голову на руки, и мирно проспал до самого рассвета.

Симар проснулся в наихудшем расположении духа. Он осыпал меня множеством оскорбительных эпитетов. Чтобы еще больше расположить к себе, он отвернул тряпки, на которых спал, и извлек на свет круглый черный предмет, похожий на маленькое пушечное ядро, который, как он сообщил мне, был пикриновой бомбой, которая должна была посеять смерть среди моих английских друзей, которым он выразил величайшие возможные отвращение и презрение. Затем, сев, он начал играть с этой адской машиной, зная, так же, как и я, что, если он позволит ей упасть, это будет конец для нас двоих.

Я пожал плечами в ответ на это проявление и изобразил беспечность, которой вовсе не чувствовал, но в конце концов положил конец его опасному веселью, сказав ему, что, если он пойдет со мной, я заплачу за его завтрак и дам ему выпить абсента.

Следующие несколько дней были самыми тревожными в моей жизни. Никогда прежде я не жил в условиях близости с пикриновой бомбой, этим самым смертоносным и ненадежным из всех взрывных устройств. Я быстро обнаружил, - Симар был настолько пропитан абсентом, что я ничего не мог с ним поделать. Его нельзя было подкупить, задобрить, убедить или пригрозить. Однажды, когда он с пьяной нежностью заговорил об Эжене Вальмоне, у меня возникла безумная мысль объясниться с ним; но минутное размышление показало абсолютную бесполезность этого. Мне пришлось иметь дело не с одним Симаром, а с полудюжиной или даже больше. Там был Симар, трезвый, наполовину трезвый, на четверть трезвый, пьяный, полупьяный, на четверть пьяный или полностью пьяный. Любая сделка, которую я мог бы заключить с одним Симаром, не была бы соблюдена ни одним из остальных шести. Единственным безопасным Симаром был Симар, бесчувственный из-за чрезмерного потакания своим желаниям. Я решил незаметно напоить Симара утром в день шествия, но мои планы были нарушены на собрании анархистов, которое, к счастью, состоялось вечером вскоре после моего прибытия, и это дало мне время обдумать план, который фактически и был осуществлен. Каждый член клуба анархистов знал о пристрастии Симара к абсенту, и высказывались опасения, что он может оказаться неспособным действовать в день шествия, - слишком поздно, однако, чтобы кто-то мог занять его место. Поэтому было предложено, чтобы один или двое других были размещены вдоль маршрута шествия с бомбами наготове, если Симар потерпит неудачу. Я решительно воспротивился этому и гарантировал, что Симар будет готов бросить свою бомбу. Мне не составило особого труда убедить компанию согласиться, потому что, в конце концов, каждый мужчина среди них боялся оказаться одним из тех, кого выберут, а этот выбор был практически смертным приговором. Я гарантировал, что бомба будет брошена, и это, очевидно, было воспринято как означающее, что если Симар этого не сделает, это сделаю я.

Когда опасность миновала, я произвел замеры и оценил вес пикриновой бомбы. Затем я разыскал самого любезного и опытного пиротехника, способного гениального мастера, собственноручно создававшего те впечатляющие фейерверки, которые вы иногда видите в Париже. Как Эжен Вальмон, я оказал большую услугу этому человеку, и он вряд ли забыл об этом. Во время одной из анархистских акций глупый полицейский арестовал его, и когда я вмешался, этот человек находился на грани пожизненного заключения. Франция снова содрогнулась от очередной паники, или, скорее, содрогнулся Париж. Этот безупречный маленький рабочий действительно внес свой вклад как материалами, так и советами, но любой дурак мог бы увидеть, что он сделал это по неведению. К его помощи обратились и заручились его поддержкой под предлогом того, что его клиенты рекламировали любительский фейерверк, - это было достаточно правдиво, - но этот фейерверк стоил жизни трем мужчинам, причем намеренно. Я подбодрил мастера в момент крайнего отчаяния и довел до сведения вышестоящих лиц такие доказательства его невиновности, что он был оправдан, хотя и с большой неохотой. К этому человеку я теперь обратился с размерами бомбы и оценкой ее веса.

- Сударь, - сказал я, - вы помните Эжена Вальмона?

- Могу ли я когда-нибудь забыть его? - ответил он с горячностью, которая мне понравилась.

- Он послал меня к вам и умоляет вас помочь мне, и эта помощь погасит ваш долг перед ним.

- Охотно, охотно, - воскликнул мастер, - при условии, что это не имеет никакого отношения к анархистам или изготовлению бомб.

- Это имеет отношение именно к этим двум вещам. Я хочу, чтобы вы сделали безобидную бомбу, которая предотвратит анархистский произвол.

При этих словах маленький человечек отпрянул, и его лицо побледнело.

- Это невозможно, - запротестовал он. - С меня хватит невинных бомб. Нет, нет, и в любом случае, как я могу быть уверен, что вы от Эжена Вальмона? Нет, мсье, я не попадусь в ловушку во второй раз.

Тут я вкратце пересказал все, что Вальмон сделал для него, и даже повторил самый интимный разговор Вальмона с ним. Мужчина был озадачен, но остался тверд.

- Я не осмелюсь этого сделать, - сказал он.

Мы были одни в его подсобке. Я подошел к двери и задвинул засов; затем, после минутной паузы, обернулся, театрально вытянул вперед правую руку и воскликнул: "Смотрите, Эжен Вальмон!"

Мастер в изумлении прислонился к стене, и я продолжил торжественным тоном:

- Эжен Вальмон, который, сняв маскировку, отдает свою жизнь в ваши руки, как ваша жизнь была в его. Итак, мсье, что вы собираетесь делать?

Он ответил:

- Мсье Вальмон, я сделаю все, что вы попросите. Если я минуту назад отказался, то только потому, что думал, - во Франции нет Эжена Вальмона, который исправил бы мою ошибку, если бы я ее совершил.

Я вернул маскировку на место и сказал ему, что мне нужна невинная замена этой пикриновой бомбе, и он сразу же предложил глиняный шар, который весил бы столько же, сколько бомба, и который можно было бы раскрасить так, чтобы он в точности напоминал ее.

- А теперь, мсье Вальмон, хотите ли вы, чтобы из этой имитационной бомбы выходил дым?

- Да, - сказал я, - в таком количестве, какое вы сможете в нее запихнуть.

- Это легко сделать, - воскликнул он с энтузиазмом истинного французского художника. - А могу я поместить внутри какой-нибудь свой маленький рисунок, который удивит ваших друзей-англичан и порадует моих друзей-французов?

- Сударь, - сказал я, - я в ваших руках. Я полностью доверяю проект вашему мастерству, - и таким образом получилось, что четыре дня спустя я заменил фальшивой бомбой настоящую и, оставаясь незамеченным, бросил пикриновую бомбу с одного из мостов в Сену.

Утром в день шествия я был вынужден позволить Симару несколько глотков абсента, чтобы довести его до состояния, когда на него можно было положиться, в противном случае его беспокойство и решимость бросить бомбу, его неистовство против всего правительства гарантировали, что он предаст нас обоих до рокового момента. Моим единственным опасением было то, что я не смогу воспрепятствовать его пьянству, когда он начнет, но каким-то образом наши дни тесного общения, какими бы отвратительными они ни были для меня, казалось, привели к тому, что я снова приобрел то влияние, которое имел на него в прежние дни, и он более или менее уступал моим желаниям, хотя и совершенно неосознанно с его стороны.

Процессия полностью состояла из экипажей, в каждом из которых сидело по четыре человека - два англичанина на задних сиденьях, и два француза перед ними. Густая толпа выстроилась по обе стороны улицы, громко аплодируя. Прямо в середину процессии Симар запустил свою бомбу. Грохота взрыва не последовало. Бомба просто разлетелась на куски, как будто это был глиняный кувшин, и поднялся густой столб очень белого дыма. В непосредственной близости аплодисменты сразу же прекратились, и зловещее слово "бомба" передавалось из уст в уста благоговейным шепотом. Поскольку в суматохе бросок остался незамеченным, я крепко держал Симара за запястье, решив, что он не должен привлекать к себе внимания своим паническим желанием немедленно сбежать.

- Стой спокойно, дурак! - прошипел я ему на ухо, и он, дрожа, повиновался.

Пара лошадей, перед которыми упала бомба, на мгновение встала на дыбы и, судя по всему, собиралась пуститься вскачь, но возница крепко удержал их и поднял руку, так что процессия позади него на мгновение остановилась. Никто в каретах не пошевелил ни единым мускулом, затем внезапно напряжение было нарушено громкими и одновременными радостными возгласами. Удивленный этим, я перевел взгляд с испуганных лошадей на столб бледного дыма перед нами и увидел, что он каким-то образом превратился в гигантскую лилию, чисто белую, в то время как из ее основания выросли лилии Франции, нежно окрашенные. Конечно, этого не могло бы произойти, если бы дул хоть малейший ветерок, но воздух был настолько неподвижен, что вибрация аплодисментов заставляла огромную лилию слегка дрожать, когда она стояла там в изумительном равновесии; лилия мира, окруженная лилиями Франции! Таков был замысел, и, если вы спросите меня, как это было сделано, я могу только отослать вас к моему пиротехнику и добавить: все, что попытается сделать француз, он выполнит художественно.

И теперь эти невозмутимые англичане, сидевшие неподвижно, когда им показалось, будто была брошена бомба, встали в своих экипажах, чтобы лучше рассмотреть это воздушное явление, приветствуя и размахивая шляпами. Лилия постепенно истончалась и растворялась в маленьких облачках, которые проплывали над нашими головами.

- Я не могу здесь больше оставаться, - простонал Симар, дрожа. - Я вижу, как призраки тех, кого я убил, витают вокруг меня.

- Тогда уйдем, но не торопитесь.

Доставить его в Лондон не составило труда, но всю дорогу он пил абсент, только абсент, и когда мы добрались до Чаринг-Кросс, я был вынужден помочь ему, почти бесчувственному, сесть в кэб. Я отвез его прямо в Императорские апартаменты и поднялся в свои собственные покои, где открыл свою кладовую и бросил его внутрь, чтобы он отоспался от опьянения и питался хлебом и водой, когда протрезвеет.

В ту ночь я присутствовал на собрании анархистов и подробно рассказал историю нашего побега из Франции. Я знал, что за нами следили, и поэтому не пропустил ни одной детали. Я сообщил, что отвез Симара прямо на квартиру к моему соотечественнику, Эжену Вальмону, человеку, который дал мне работу и который пообещал сделать для Симара все, что в его силах, начав с попытки отучить его от привычки к абсенту, поскольку теперь тот был физически слаб из-за чрезмерного употребления этого стимулятора.

Было любопытно отметить дискуссию, состоявшуюся несколько ночей спустя по поводу неудачи с пикриновой бомбой. Ученые среди нас говорили, что бомбу делали слишком долго; что произошла химическая реакция, которая уничтожила ее мощь. Несколько суеверных людей увидели в случившемся чудо и немедленно покинули нашу организацию. С другой стороны, все упростилось благодаря тому факту, что человек, изготовивший бомбу, очевидно, охваченный ужасом от сотворенного, исчез за день до шествия, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Большинство анархистов полагали, что он изготовил поддельную бомбу и скрылся, чтобы избежать их мести, а не для того, чтобы избежать закона.

Симару не понадобится чистилище на том свете. Я месяц держал его на хлебе и воде в своей кладовой, и сначала он требовал абсента с угрозами, затем пресмыкался, выпрашивая и моля об этом. После этого последовал период депрессии и отчаяния, но, в конце концов, его природное крепкое телосложение победило и начало восстанавливаться. Однажды в полночь я забрал его из тюрьмы и предоставил ему кровать в моей комнате в Сохо, позаботившись о том, чтобы он никогда не узнал место, где его держали в заключении. В моих отношениях с ним я всегда оставался стариком, Полем Дюшармом. На следующее утро я сказал ему: "Вы говорили об Эжене Вальмоне. Я узнал, что он живет в Лондоне, и я советую вам навестить его. Возможно, он сможет найти для вас какое-нибудь занятие".

Симар был вне себя от радости, и два часа спустя я, как Эжен Вальмон, принял его в своей квартире и тут же назначил своим помощником. С этого времени Поль Дюшарм, учитель иностранных языков, исчез с лица земли, а Симар отказался от своих двух А - анархии и абсента.

3. КЛЮЧ К РАЗГАДКЕ - СЕРЕБРЯНЫЕ ЛОЖЕЧКИ

Когда мне принесли карточку, я взглянул на нее с некоторым опасением, поскольку почуял коммерческую сделку, и, хотя такие дела достаточно прибыльны, тем не менее я, Эжен Вальмон, ранее занимавший высокий пост на службе французского правительства, не хочу быть связанным с ними. Обычно они касаются грязных дел, представляющих мало интереса для человека, в свое время занимавшегося тонкими вопросами дипломатии, от которых иногда зависело благосостояние наций.

Имя Бентама Гиббса знакомо каждому, поскольку связано с широко рекламируемыми маринадами, чьи яркие объявления в грубых малиновых и зеленых тонах бросаются в глаза по всей Великобритании и потрясают художественный вкус, где бы их ни увидели. Я никогда их не пробовал и не буду пробовать, пока в Лондоне открыт французский ресторан. Но не сомневаюсь, что они настолько же приятны на вкус, насколько их реклама неприятна глазу. Если этот грубый производитель маринадов ожидал, что я выслежу тех, кто нарушает рецепты приготовления его так называемых соусов и тому подобного, он ошибался, потому что теперь я мог выбирать дела, а коробка с маринадами не соблазняла меня. "Остерегайтесь подделок", - гласила реклама. "Подлинные только с факсимиле подписи Бентама Гиббса". Ах, ну не для меня были ни соленья, ни выслеживание изготовителей подделок. Поддельный чек? да, если хотите; но поддельная подпись мистера Гиббс на бутылке из-под маринадов была не по моей части. Тем не менее, я сказал Арману:

- Проводи джентльмена, - и он так и сделал.

К моему изумлению, вошел молодой человек, вполне прилично одетый в темный сюртук, безукоризненный жилет и брюки, сшитые, вне всякого сомнения, портным с Бонд-стрит. Когда он заговорил, его голос и речь звучали голосом и речью джентльмена.

- Мсье Вальмон? - спросил он.

- К вашим услугам, - ответил я, кланяясь и махая рукой Арману, который пододвинул вошедшему кресло и удалился.

- Я адвокат из адвокатской конторы в Темпле, - начал мистер Гиббс, - и вот уже несколько дней меня беспокоит вопрос, по поводу которого я пришел к вам за советом, поскольку ваше имя назвал мне друг, которому я доверяю.

- Я с ним знаком? - спросил я.

- Думаю, что нет, - ответил мистер Гиббс. - Он также адвокат, его контора находится в том же здании, что и моя. Его зовут Лайонел Дейкр.

- Никогда о нем не слышал.

- Скорее всего, нет. Тем не менее, он рекомендовал вас как человека, который мог бы вести расследование в строжайшей тайне, и, если вы возьметесь за это дело, я желаю, чтобы, каков бы ни был исход, была соблюдена предельная секретность.

Я поклонился, но не возражал. Секретность для меня - условие само собой разумеющееся.

Англичанин помолчал несколько мгновений, словно ожидая пылких заверений; затем продолжил без тени разочарования на лице из-за того, что не получил их.

- Вечером двадцать третьего я устроил небольшой ужин для шестерых моих друзей у себя в номере. Могу сказать, что, насколько мне известно, все они джентльмены с безупречной репутацией. В день ужина меня задержали на приеме позже, чем я ожидал, и еще больше задержался, возвращаясь в Темпл, из-за пробок на Пикадилли, так что, когда прибыл в свои покои, у меня едва хватило времени переодеться и принять своих гостей. Мой слуга Джонсон все приготовил для меня в моей гардеробной, и, проходя туда, я поспешно сбросил пальто, бывшее на мне, и небрежно оставил его висеть на спинке стула в столовой, где ни Джонсон, ни я не замечали его, пока оно не привлекло мое внимание после того, как ужин закончился, и все немного повеселели от выпитого вина.

В этом пальто есть внутренний карман. Обычно в любом сюртуке, который я надеваю на дневной прием, нет внутреннего кармана, но я весь день был в большой спешке.

Мой отец - фабрикант, имя которого, возможно, вам знакомо, и я состою в совете директоров его компании. По этому случаю я взял кэб из города на прием, о котором упоминал, и у меня не было времени пойти переодеться в своих апартаментах. Прием был немного богемным мероприятием, чрезвычайно интересным, конечно, но не слишком разборчивым в выборе костюмов, так что я пришел в том виде, в каком был. В этом внутреннем кармане лежала тонкая упаковка, составленная из двух кусков картона, а между ними - пять двадцатифунтовых банкнот Банка Англии, сложенных вдоль и удерживаемых на месте эластичной резинкой. Я перекинул пальто через спинку стула таким образом, что внутренний карман был открыт, и концы банкнот хорошо различимы.

За кофе и сигарами один из моих гостей со смехом обратил внимание на то, что он назвал моей вульгарной демонстрацией богатства, и Джонсон, в некотором замешательстве из-за того, что забыл убрать пальто, теперь взял его и отнес в приемную, где в беспорядке валялись шмотки моих гостей. Ему, конечно, следовало повесить его в мой гардероб, но потом он сказал, что, по его мнению, оно принадлежало гостю, который его заметил. Видите ли, Джонсон был в моей гардеробной, когда я, направляясь туда, бросил свое пальто на стул в углу, и я полагаю, что он не заметил пальто в спешке прибывающих гостей, иначе он повесил бы его на место. После того, как все ушли, Джонсон подошел ко мне и сказал, что пальто на месте, но упаковка пропала, и с той ночи никаких ее следов обнаружено не было.

- Полагаю, ужин доставили из ресторана?

- Да.

- Сколько официантов его подавало?

- Двое. Это люди, которые часто работали у меня в подобных случаях, но, кроме этого, они покинули мои покои до того, как произошел инцидент с пальто.

- Ни один из них не заходил в приемную, я так понимаю?

- Нет. Я уверен, что ни на одного из официантов не может упасть даже тень подозрения.

- Ваш слуга Джонсон?

- Он у меня много лет. Он легко мог бы украсть гораздо больше ста фунтов, если бы захотел, но я никогда не видел, чтобы он взял хоть пенни, которое ему не принадлежало.

- Не будете ли вы так любезны сообщить мне имена ваших гостей, мистер Гиббс?

- Виконт Стерн сидел по правую руку от меня, а по левую - лорд Темплмор; сэр Джон Синклер рядом с ним, а Ангус Маккеллар рядом с Синклером. После виконта Стерна сидел Лайонел Дейкр, а справа от него - Винсент Иннис.

На листе бумаги я написал имена гостей и отметил их места за столом.

- Кто из гостей обратил ваше внимание на деньги?

- Лайонел Дейкр.

- Есть ли окно, выходящее из приемной?

- Их два.

- Они были закрыты в ночь званого ужина?

- Я не могу быть в этом уверен; вполне вероятно, что Джонсон знает. Вы намекаете на возможность того, что вор мог проникнуть через окно приемной, пока мы немного шумели за вином. Я считаю такое крайне маловероятным. Мои комнаты находятся на третьем этаже, и вор вряд ли рискнул бы проникнуть внутрь, если бы знал, что там развлекается компания. Кроме того, пальто находилось там меньше часа, и мне кажется, тот, кто украл эти банкноты, знал, где они находятся.

- Это кажется разумным, - вынужден был признать я. - Вы говорили с кем-нибудь о своей потере?

- Ни с кем, кроме Дейкра, порекомендовавшего мне встретиться с вами. О, да, и с Джонсоном, конечно.

Я не мог не отметить, что это был четвертый или пятый раз, когда имя Дейкра прозвучало во время нашего разговора.

- Почему с Дейкром? - спросил я.

- Видите ли, он снимает комнаты в том же здании на первом этаже. Он очень хороший парень, и мы, можно сказать, закадычные друзья. Именно он привлек внимание к деньгам, поэтому я подумал, что он должен знать о пропаже.

- Как он воспринял вашу новость?

- Теперь, когда вы обратили внимание на этот факт, мне кажется, он выглядел слегка обеспокоенным. Однако я хотел бы сказать, это не должно вводить вас в заблуждение. Лайонел Дейкр мог украсть не больше, чем солгать.

- Он не выказал никакого удивления, когда вы упомянули о краже?

Бентам Гиббс помолчал мгновение, прежде чем ответить, задумчиво нахмурив брови.

- Нет, - сказал он, наконец, - и, если подумать, мне показалось, он ожидал чего-то подобного.

- Вам это не кажется довольно странным, мистер Гиббс?

- На самом деле у меня в голове сумбур, и я не знаю, что и подумать. Но подозревать Дейкра совершенно абсурдно. Если бы вы знали этого человека, вы бы поняли, что я имею в виду. Он из прекрасной семьи, и он - о! его зовут Лайонел Дейкр, и когда вы сказали это, вы сделали любое подозрение абсурдным.

- Я полагаю, вы приказали тщательно обыскать комнаты. Пакет не выпал и не остался незамеченным в каком-нибудь углу?

- Нет, мы с Джонсоном осмотрели каждый дюйм помещения.

- У вас есть номера банкнот?

- Да, я получил их в банке на следующее утро. Оплата была приостановлена, и до сих пор ни один из пяти не был предъявлен. Конечно, один или несколько могли быть обналичены в каком-нибудь магазине, но ни один из них не был предложен ни одному из банков.

- Двадцатифунтовые банкноты не принимаются без проверки, так что есть вероятность, вор столкнется с некоторыми трудностями при их реализации.

- Как уже говорил вам, я совсем не возражаю против потери денег. Меня беспокоит неопределенность, беспокойство, вызванное этим инцидентом. Вы поймете, как мало меня волнуют банкноты, когда я скажу, что, если вы окажетесь достаточно добры, чтобы заинтересоваться этим делом, я буду разочарован, если ваш гонорар не превысит сумму, которую я потерял.

Сказав это, мистер Гиббс поднялся, и я проводил его до двери, заверив, что сделаю все возможное, чтобы разгадать эту тайну. Независимо от того, был он связан с маринадами или нет, я понял, что он был утонченным и щедрым джентльменом, который оценил услуги такого профессионального эксперта, как я, по их истинной стоимости.

Не буду излагать подробности моих расследований в течение следующих нескольких дней, потому что их направление будет содержаться в отчете о том замечательном интервью, в котором я принял участие несколько позже. Достаточно сказать, осмотр комнат и тщательный перекрестный допрос Джонсона убедили меня в том, что он и два официанта невиновны. Я убедился, что никакой вор не пробирался через окно, и, наконец, пришел к выводу, что банкноты были украдены одним из гостей. Дальнейшее расследование убедило меня, что вором был не кто иной, как Лайонел Дейкр, единственный из шестерых, кто в данный момент остро нуждался в деньгах. Я установил слежку за Дейкром и во время одной из его отлучек познакомился с его слугой Хоппером, угрюмым, невежливым грубияном, сразу же принявшим мой золотой соверен, но мало что дал мне взамен. Пока я беседовал с ним, в коридор, где мы разговаривали, прибыл огромный ящик шампанского, носящего одно из самых известных названий в этой отрасли и помеченного 78-м годом изготовления. Я знал, что продукция "Camelot Frиres" продается не так дешево, как британское пиво, и также узнал, что за две короткие недели до этого мистер Лайонел Дейкр был на грани срыва из-за денег. Тем не менее, он оставался все тем же адвокатом.

На следующее утро после моего неудовлетворительного разговора с его слугой Хоппером я был поражен, получив следующую записку, написанную на изящной карточке для корреспонденции:

"Веллум Билдингс, 3 и 4,

Иннер Темпл, Восток.

Мистер Лайонел Дейкр свидетельствует свое почтение мсье Эжену Вальмону и был бы признателен, если бы мсье Вальмон счел удобным зайти к нему в кабинет завтра в одиннадцать утра".

Стало ли молодому человеку известно, что за ним следят, или угрюмый слуга сообщил ему о наведенных справках? Вскоре мне предстояло это узнать. На следующий день я зашел ровно в одиннадцать утра и был принят с очаровательной учтивостью самим мистером Дейкром. Неразговорчивого Хоппера, очевидно, по такому случаю отослали.

- Мой дорогой мсье Вальмон, я рад с вами познакомиться, - начал молодой человек с большей пылкостью, чем я когда-либо прежде замечал у англичан, хотя уже в следующих его словах содержалось объяснение, которое только впоследствии показалось мне несколько притянутым за уши. - Я полагаю, что мы в некотором роде соотечественники, и поэтому, несмотря на ранний час, надеюсь, вы позволите мне предложить вам немного этого солнечного вина 78-го года прекрасной Франции, за процветание и честь которой мы выпьем вместе. Для такого тоста подходит любое время, - и, к моему изумлению, он достал из ящика, который, как я видел, прибыл двумя днями ранее, бутылку превосходного "Camelot Frиres" 78-го года.

- Теперь, - сказал я себе, - будет трудно сохранить ясную голову, если аромат этого нектара достигнет мозга. Но, как бы соблазнительно ни было предложение, я буду пить умеренно и надеюсь, что он перестанет быть таким рассудительным.

Будучи человеком чувствительным, я уже ощутил обаяние его личности и хорошо понимал дружбу, которую питал к нему мистер Бентам Гиббс. Но я увидел расставленную передо мной ловушку. Он рассчитывал, под влиянием шампанского и вежливости, добиться от меня обещания, которое я, возможно, был не в состоянии дать.

- Сэр, вы заинтересовали меня, заявив о родстве с Францией. Я так понял, что вы принадлежите к одной из старейших семей Англии.

- Ах, Англия! - воскликнул он, выразительно разведя руки в стороны, поистине парижский по своему значению жест. - Ствол, конечно, принадлежит Англии, но корень - ах! корень, мсье Вальмон, проник в почву, из которой было извлечено это вино богов.

Затем, наполнив мой бокал и свой собственный, он воскликнул:

- За Францию, которую моя семья покинула в 1066 году!

Я не смог удержаться от смеха над его пылким восклицанием.

- В 1066! С Вильгельмом Завоевателем! Это было так давно, мистер Дейкр.

- Возможно, если иметь в виду время; если иметь в виду чувства чувствах - это было вчера. Мои предки пришли сюда воровать, и, Господи! как хорошо они это делали. Они украли всю страну, - совершили что-то вроде кражи, говорю я, - при том принце разбойников, которого вы справедливо назвали Завоевателем. В глубине души мы все восхищаемся великим вором, и уж если не великим, то опытным, который так идеально заметает свои следы, что гончие правосудия сбиваются с толку, пытаясь их отыскать. Думаю, даже вы, мсье Вальмон (я вижу, вы самый великодушный из людей, с живым сочувствием, которое в совершенстве встречается только во Франции), даже вы, должно быть, испытываете укол сожаления, когда хватаете за пятки вора, который ловко справился со своей задачей.

- Боюсь, мистер Дейкр, вы приписываете мне великодушие, на которое я не смею претендовать. Преступник представляет опасность для общества.

- Верно, верно, вы правы, мсье Вальмон, и все же признайте, что были случаи, которые тронули вас. Например, человек, обычно честный; большая нужда; внезапная возможность. Он берет то, чего у другого в избытке, а у него - ничего. Что же тогда, мсье Вальмон? Неужели человека можно отправить на погибель из-за минутной слабости?

Его слова поразили меня. Была ли это грань признания?

- Мистер Дейкр, - сказал я, - я не могу вдаваться в тонкости, о которых вы рассуждаете. Мой долг - найти преступника.

- И снова я скажу, что вы правы, мсье Вальмон, и я очарован тем, что у французов на плечах столь разумная голова. Хотя вы, если можно так выразиться, прибыли сюда позже, чем я, вы, тем не менее, уже высказываете чувства, которые делают честь Англии. Это ваш долг - выследить преступника. Очень хорошо. В этом, думаю, я могу вам помочь, и поэтому взял на себя смелость попросить вас присутствовать здесь сегодня утром. Позвольте мне снова наполнить ваш бокал, мсье Вальмон.

- Прошу вас, мистер Дейкр, ни капли больше.

- По вашему мнению, укрыватель краденого так же виновен, как и вор?

Я был настолько ошеломлен этим замечанием, что, полагаю, на моем лице отразилось внутреннее изумление. Но молодой человек просто рассмеялся с явно искренним удовольствием, налил немного вина в свой бокал и залпом осушил его. Не зная, что сказать, я сменил тему разговора.

- Мистер Гиббс сказал, вы были настолько любезны, что порекомендовали меня его вниманию. Могу я спросить, как вы узнали обо мне?

- Ах! кто не слышал о знаменитом мсье Вальмоне, - и когда он сказал это в первый раз, у меня зародилось подозрение, что он подшучивает надо мной, как это называется в Англии, - вещь, которую я терпеть не могу. В самом деле, если бы этот джентльмен практиковал подобное варварство в моей собственной стране, он был бы вызван на дуэль, не успев уйти далеко. Однако в следующее мгновение его голос вновь обрел свое первоначальное очарование, и я вслушивался в него, как в какую-нибудь восхитительную мелодию.

- Мне стоит только упомянуть о моей кузине, леди Глэдис Дейкр, и вы сразу поймете, почему я порекомендовал вас своему другу. Случай с леди Глэдис, как вы помните, требовал деликатного подхода, который не всегда можно встретить на этой земле, в Англии, за исключением случаев, когда те, кто обладает даром, оказывают нам честь пожить у нас.

Я заметил, что мой бокал снова наполнен, и, поклонившись в знак благодарности за его комплимент, сделал еще один глоток восхитительного вина. Я вздохнул, потому что начал понимать, мне будет очень трудно сказать другу этого человека, что он украл деньги. Все это время он сидел на краю стола, в то время как я занял стул в конце. Он сидел с небрежным видом, покачивая ногой взад-вперед. Теперь он спрыгнул на пол, придвинул стул и положил на стол чистый лист бумаги. Затем он взял с каминной полки пачку писем, и я с удивлением увидел, что они скреплены двумя кусочками картона и резинкой, похожей на ту, в которой лежали сложенные банкноты. С величайшей небрежностью он снял резинку, бросил ее и кусочки картона на стол передо мной, оставив документы свободно лежать у него под рукой.

- Итак, мсье Вальмон, - весело воскликнул он, - вы уже несколько дней занимаетесь этим делом, делом моего дорогого друга Бентама Гиббса, одного из лучших людей в мире.

- Он сказал то же самое о вас, мистер Дейкр.

- Мне приятно это слышать. Не могли бы вы сообщить мне, к какому выводу привели вас ваши исследования?

- Они скорее указали мне направление, чем привели к разгадке.

- Ах! В направлении нужного человека, конечно?

- Конечно.

- Кто он?

- Вы простите меня, если я откажусь отвечать на этот вопрос в данный момент?

- Это означает, что вы не уверены.

- Это может означать, мистер Дейкр, что я нанят мистером Гиббсом и не считаю себя вправе разглашать результаты моих поисков без его разрешения.

- Но мистер Бентам Гиббс и я полностью солидарны в этом вопросе. Возможно, вам известно, что я единственный человек, с которым он обсуждал это дело, кроме вас.

- Это, несомненно, правда, мистер Дейкр; тем не менее, вы понимаете сложность моего положения.

- Да, я понимаю, и поэтому не буду давить на вас дальше. Но я, конечно, также изучал проблему - чисто по-любительски. Возможно, вы не откажетесь узнать, согласуются ли мои выводы с вашими.

- Ни в малейшей степени. Я был бы очень рад узнать, к какому выводу вы пришли. Могу я спросить, подозреваете ли вы кого-то конкретно?

- Да, я подозреваю.

- Вы назовете его?

- Нет, я скопирую ту восхитительную сдержанность, какую проявили вы сами. А теперь давайте разберемся с этой тайной в разумной и деловой манере. Вы уже осмотрели комнату. Что ж, вот ее приблизительный набросок. Вот стол; в этом углу стоял стул, на который было брошено пальто. Здесь во главе стола сидел Гиббс. Те, кто сидел слева, располагались спиной к стулу. Я, находясь в центре справа, увидел стул, пальто и банкноты и обратил на них внимание. Теперь наша первая обязанность - найти мотив. Если бы это было убийство, нашим мотивом могла бы быть ненависть, месть, ограбление - что угодно. Поскольку это просто кража денег, мужчина был либо прирожденным вором, либо каким-то до сих пор невиновным человеком, которого подтолкнула к преступлению необходимость. Вы согласны со мной, мсье Вальмон?

- Совершенно верно. Вы в точности следуете линии моих собственных рассуждений.

- Очень хорошо. Маловероятно, что прирожденный вор был одним из гостей мистера Гиббса. Следовательно, мы ищем человека, вынужденного действовать по необходимости; человека, у которого нет собственных денег, но который должен собрать определенную сумму, скажем, к определенному сроку. Если мы сможем найти такого человека в этой компании, не согласитесь ли вы со мной, что он, скорее всего, и есть вор?

- Да, я так думаю.

- Тогда давайте начнем наш процесс исключения. Виконт Стерн, счастливый человек с двадцатью тысячами акров земли и одному Богу известно, каким доходом - вычеркиваем. Я также вычеркиваю имя лорда Темплмора, одного из судей его величества, полностью вне подозрений. Следующий - сэр Джон Синклер; он тоже богат, но Винсент Иннис еще богаче, поэтому карандаш вычеркивает оба имени. Теперь мы подошли к Ангусу Маккеллару, известному автору, получающему хороший доход от своих книг и еще больший - от своих пьес; хитрый шотландец, так что мы можем вычеркнуть его имя из нашего списка и нашей памяти. Как мои рассуждения соотносятся с вашими, мсье Вальмон?

- Они в точности соответствуют друг другу, мистер Дейкр.

- Я польщен, слыша это. Остается не вычеркнутым одно имя - мистер Лайонел Дейкр, потомок, как я уже сказал, разбойников.

- Я этого не говорил, мистер Дейкр.

- Ах! мой дорогой Вальмон, вежливость вашей страны говорит сама за себя. Давайте не будем обманываться, а продолжим наше расследование, куда бы оно ни привело. Я подозреваю Лайонела Дейкра. Что вам известно о его обстоятельствах до обеда двадцать третьего?

Поскольку я ничего не ответил, он поднял на меня глаза, и его открытое мальчишеское лицо озарилось обаятельной улыбкой.

- Вы ничего не знаете о его обстоятельствах? - спросил он.

- Мне грустно это констатировать, но это так. Мистер Лайонел Дейкр был без гроша в кармане в тот вечер, когда состоялся ужин.

- О, не преувеличивайте, мсье Вальмон, - воскликнул Дейкр с жестом патетического протеста. - В его кармане были один шестипенсовик, два пенни и полпенни. Как вы догадались, что у него не было ни гроша?

- Я знал, что он заказал ящик шампанского у лондонского представителя "Camelot Frиres", и ему отказали, пока он не внес деньги.

- Совершенно верно, а потом, когда разговаривали с Хоппером, вы увидели, что доставили ящик шампанского. Превосходно! превосходно! мсье Вальмон. Но станет ли человек воровать, как вы думаете, даже для того, чтобы обеспечить себя таким восхитительным вином, как это, которое мы пробовали? И, кстати, простите мою невнимательность, позвольте мне наполнить ваш бокал, мсье Вальмон.

- Ни капли больше, с вашего позволения, мистер Дейкр.

- Ах, да, шампанское не следует смешивать с уликами. Возможно, когда мы закончим... Какие еще доказательства вы обнаружили, мсье?

- У меня есть доказательства того, что мистеру Дейкру угрожало банкротство, если двадцать четвертого числа он не оплатит счет на семьдесят восемь фунтов, который длительное время оставался не погашен. У меня есть доказательства того, что эта сумма была выплачена не двадцать четвертого, а двадцать шестого числа. Мистер Дейкр пошел к адвокату и заверил его, что выплатит деньги в указанный день, после чего ему дали отсрочку на два дня.

- Ах, ну, знаете, по закону он имел право на три. Вот тут, мсье Вальмон, вы касаетесь роковой точки. Угроза банкротства толкает человека в положении Дейкра практически на любое преступление. Банкротство для адвоката означает разорение. Это означает загубленную карьеру; это означает похороненную жизнь с небольшим шансом на воскрешение. Я вижу, вы понимаете исключительную важность этого небольшого доказательства. Ящик шампанского - ничто по сравнению с этим, и это напоминает мне, что в наступившем кризисе я, с вашего позволения, сделаю еще глоток. Вы уверены, что не присоединитесь ко мне?

- Не сейчас, мистер Дейкр.

- Завидую вашей сдержанности. Выпьем за успех наших поисков, мсье Вальмон.

Мне стало жаль веселого молодого человека, когда он с улыбкой на лице пил шампанское.

- Итак, мсье, - продолжал он, - я поражен тому, как много вы узнали. На самом деле, я думаю, что торговцам, адвокатам и всем им подобным следует лучше следить за своими языками, чем они это делают. Тем не менее, документы у меня под рукой, - те, которые, как я ожидаю, удивят вас, - всего лишь письма и квитанции. Вот сообщение от поверенного, угрожающего мне банкротством; вот его расписка, датированная двадцать шестым; вот отказ виноторговца, а вот его квитанция о получении денег. Здесь погашены более мелкие долги. Мы их сложим. Семьдесят восемь фунтов - основной долг - внушительная сумма. Мы складываем более мелкие, и в общей сложности получается девяносто три фунта, семь шиллингов и четыре пенса. Давайте теперь посмотрим на мой кошелек. Вот пятифунтовая банкнота, а вот золотой соверен. Теперь я отсчитываю и кладу на стол двенадцать шиллингов и шесть пенсов серебром и два пенса медью. Таким образом, кошелек становится пустым. Давайте добавим серебро и медь к сумме, указанной на бумаге. Мои глаза обманывают меня, или сумма в точности равна ста фунтам? Все деньги полностью учтены.

- Простите, мистер Дейкр, - сказал я, - но я вижу соверен, лежащий на каминной полке.

Дейкр запрокинул голову и рассмеялся с большей сердечностью, чем я когда-либо слышал за время нашего короткого знакомства.

- Ей-Богу, - воскликнул он, - вы меня подловили. Я совсем забыл о фунте стерлингов на каминной полке, который принадлежит вам.

- Мне? Невозможно!

- Это возможно и ни в малейшей степени не может повлиять на наш расчет. Это соверен, который вы дали моему слуге Хопперу, который, зная, что я в затруднительном положении, взял его и стыдливо подарил мне, чтобы я мог насладиться его тратой. Хоппер принадлежит к нашей семье, или семья принадлежит ему. Я никогда не уверен, как правильно. Вам, должно быть, не хватало в нем почтительности парижского слуги, но он настоящее золото, как тот соверен, которым вы его наградили, а он меня. Итак, мсье, вот доказательства кражи, вместе с резинкой и двумя кусочками картона. Попросите моего друга Гиббса внимательно изучить их. Все они в вашем распоряжении, мсье, и таким образом вы узнаете, насколько легче иметь дело с хозяином, чем со слугой. Все золото, которым вы обладаете, не смогло бы вырвать эти компрометирующие документы у старого Хоппера. Час назад я был вынужден отослать его в Вест-Энд, опасаясь, что в своей жестокой британской манере он может напасть на вас, если пронюхает о вашей миссии.

- Мистер Дейкр, - медленно произнес я, - вы полностью убедили меня...

- Я так и думал, - перебил он меня со смехом.

- ...что вы не брали денег.

- Ого, это, конечно, перемена ветра. Многие люди были повешены из-за цепочки косвенных улик, гораздо более слабых, чем та, которую я вам представил. Разве вы не видите тонкости моего поступка? Девяносто девять человек из ста сказали бы: "Ни один человек не мог быть таким дураком, чтобы провести Вальмона по его собственному следу, а затем передать в руки Вальмона такие поразительные доказательства". Но тут-то и проявляется мое лукавство. Конечно, камнем преткновения, с которым вы столкнетесь, будет недоверие Гиббса. Первый вопрос, который он вам задаст, может быть таким: "Почему он не осмелился прийти и занять у меня деньги?" Теперь вы обнаруживаете определенное слабое место в вашей цепочке доказательств. Я прекрасно знал, что Гиббс одолжит мне денег, и он прекрасно знал, что, если меня прижмут к стене, я обращусь к нему.

- Мистер Дейкр, - сказал я, - вы играли со мной. Я бы возмутился, если бы это касалось большинства мужчин, но, будь то ваши собственные добродушные манеры, или действие этого превосходного шампанского, или то и другое вместе, я прощаю вас. Но я убежден в другом. Вы знаете, кто взял деньги.

- Я не знаю, но подозреваю.

- Вы скажете мне, кого вы подозреваете?

- Это было бы нечестно, но сейчас я возьму на себя смелость наполнить ваш бокал шампанским.

- Я ваш гость, мистер Дейкр.

- Превосходный ответ, мсье, - ответил он, разливая вино, - а теперь я предлагаю вам подсказку. Узнайте все об истории серебряных ложек.

- История серебряных ложек! Какие серебряные ложки?

- Ах! В этом суть. Выйдите из Темпла на Флит-стрит, схватите первого встречного за плечо и попросите его рассказать вам о серебряных ложках. Речь идет всего о двух мужчинах и двух ложках. Когда вы узнаете, кто эти двое мужчин, вы поймете, что один из них не брал деньги, и я заверяю вас, что это сделал другой.

- Вы говорите загадками, мистер Дейкр.

- Конечно, потому что я разговариваю с мсье Эженом Вальмоном.

- Я присоединяюсь к вашим словам, сэр. Прекрасный ответ. Вы подбадриваете меня, и я льщу себя надеждой, что понимаю ваши добрые намерения. Вы хотите, чтобы я разгадал тайну этих украденных денег. Сэр, вы оказываете мне честь, и я пью за ваше здоровье.

- За ваше, мсье, - сказал Лайонел Дейкр; и так мы пили и веселились.

Расставшись с мистером Дейкром, я взял кэб и отправился в кафе на Риджент-стрит, - сносную имитацию подобных заведений в Париже. Там, заказав чашку черного кофе, я сел подумать. Разгадка серебряных ложек! Он со смехом предложил мне взять за плечи первого встречного мужчину и спросить его, что это за история с серебряными ложками. Этот ход, естественно, показался мне абсурдным, и он, несомненно, хотел, чтобы это показалось абсурдным. Тем не менее, в нем содержался намек. Я должен попросить кого-нибудь, и именно нужного человека, рассказать мне историю о серебряных ложках.

Под воздействием черного кофе я рассуждал об этом следующим образом. Вечером двадцать третьего числа один из шести гостей украл сто фунтов, но Дейкр сказал, что настоящим вором был человек из истории серебряных ложек. Значит, этот человек был одним из гостей мистера Гиббса на обеде двадцать третьего числа. Вероятно, двое из гостей были участниками комедии серебряных ложек, но, как бы то ни было, из этого следовало, что по крайней мере один из мужчин, сидевших за столом мистера Гиббса, знал эпизод с серебряными ложками. Возможно, сам Бентам Гиббс был осведомлен об этом. Из этого следовало, что самым простым планом было спросить каждого из мужчин, участвовавших в том ужине. И все же, если кто-то знал о ложках, у этого человека также должно было быть какое-то представление о том, что эти ложки послужат ключом, который привяжет его к преступлению двадцать третьего, и в этом случае вряд ли стал бы разглашать то, что ему известно, совершенно незнакомому человеку.

Конечно, я мог бы пойти к самому Дейкру и потребовать рассказать историю о серебряных ложечках, но это было бы признанием в неудаче с моей стороны, и я боялся искреннего смеха Лайонела Дейкра, если признаюсь, что тайна оказалась для меня непосильной. Кроме того, я был очень хорошо осведомлен о добрых намерениях молодого человека по отношению ко мне. Он хотел, чтобы я сам распутал клубок, и поэтому решил обратиться к нему только в качестве последнего средства.

Я решил начать с мистера Гиббса и, допив кофе, снова сел в кэб и поехал обратно в Темпл. Я застал Бентама Гиббса в его комнате; после приветствия он первым делом спросил о деле.

- Как продвигается расследование? - спросил он.

- Думаю, неплохо, - ответил я, - и я рассчитываю закончить через день или два, если вы будете так добры рассказать мне историю о серебряных ложечках.

- Серебряные ложечки? - повторил он, совершенно очевидно не понимая меня.

- Произошел инцидент, в котором участвовали двое мужчин, и этот инцидент связан с парой серебряных ложечек. Я хочу узнать подробности.

- Не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите, - ответил Гиббс, совершенно сбитый с толку. - Боюсь, вам придется выражаться более определенно, если вы хотите получить от меня какую-либо помощь.

- Я не могу быть более определенным, потому что уже рассказал вам все, что знаю.

- Какое отношение это имеет к нашему делу?

- Мне сообщили, что если я получу ключ к разгадке серебряных ложечек, то смогу уладить наше дело.

- Кто вам это сказал?

- Мистер Лайонел Дейкр.

- О, Дейкр имел в виду свой собственный фокус?

- Я не знаю, я уверен. Что это был за фокус?

- Очень интересный трюк, который он показал однажды вечером за ужином здесь около двух месяцев назад.

- Это как-то связано с серебряными ложечками?

- Ну, это были серебряные ложечки или вилки, или что-то в этом роде. Я совершенно забыл об этом инциденте. Насколько я помню, в тот момент в одном из мюзик-холлов выступал человек с очень ловкими руками, и разговор зашел о нем. Затем Дейкр сказал, что трюки, которые тот проделывал, были простыми, и, держа ложку или вилку, я не помню, что именно, заявил о своей способности заставить ее исчезнуть у нас на глазах, чтобы потом ее можно было найти в одежде кого-нибудь из присутствующих. Несколько человек предложили поспорить, что он не сможет сделать ничего подобного, но он заявил, что не стал бы заключать пари ни с кем, кроме Инниса, сидевшего напротив него. Иннис с некоторой неохотой принял пари, и тогда Дейкр, продемонстрировав обычную жестикуляцию фокусника, предъявил пустые руки и сказал, что мы найдем ложку в кармане Инниса, и, конечно же, она там была. Это казалось настоящей ловкостью рук, но нам так и не удалось заставить его повторить свой фокус.

- Большое вам спасибо, мистер Гиббс; кажется, теперь я увидел свет.

- Если так, то вы намного умнее меня, - воскликнул Бентам Гиббс, когда я уходил.

Я сразу спустился вниз и еще раз постучал в дверь мистера Дейкра. Он сам открыл ее, его слуга еще не вернулся.

- Ах, мсье, - воскликнул он, - уже вернулись? Уж не хотите ли вы сказать, что так быстро докопались до сути дела с серебряной ложкой?

- Думаю, что да, мистер Дейкр. Вы сидели за ужином напротив мистера Винсента Инниса. Вы видели, как он спрятал серебряную ложку в карман. Вы, вероятно, подождали некоторое время, чтобы понять, зачем он это сделал, и поскольку он не вернул ложку на место, вы предложили фокус, заключили с ним пари, и, таким образом, ложка была возвращена на стол.

- Превосходно! превосходно, мсье! это почти то, что произошло, за исключением того, что я действовал мгновенно. У меня уже был опыт общения с мистером Винсентом Иннисом. Никогда, когда он входил в мои комнаты, я не мог найти какую-нибудь маленькую безделушку после его ухода. Хотя мистер Иннис очень богатый человек, я не из тех, у кого много имущества, поэтому, если что-то пропадет, мне не составит труда осознать свою потерю. Конечно, я никогда не упоминал ему об этом. Как я уже сказал, все это были безделушки, и что касается серебряной ложки, то она также не представляла большой ценности. Но я думал, пари и возвращение ложки послужат ему уроком; очевидно, этого не произошло. Вечером двадцать третьего он сидел по правую руку от меня, как вы увидите, сверившись с вашей схемой стола и гостей. Я дважды задал ему вопрос, на который он не ответил, и, взглянув на него, я был поражен выражением его глаз. Они были устремлены в дальний угол комнаты, и, проследив за его взглядом, я увидел, на что он смотрел с такой гипнотизирующей сосредоточенностью. Он был поглощен созерцанием пакета, так явно выставленного на всеобщее обозрение, и теперь мое внимание было приковано к нему; он же, казалось, совершенно не замечал того, что происходило вокруг него. Я вывел его из транса, шутливо обратив внимание Гиббса на деньги. Я рассчитывал таким образом уберечь Инниса от совершения поступка, который он, по-видимому, действительно совершил. Представьте положение, в котором я оказался, когда Гиббс доверился мне на следующее утро после того, что произошло накануне вечером. Я был уверен, что Иннис взял деньги, но у меня не было никаких доказательств этого. Я не мог сказать Гиббсу, и я не осмеливался заговорить с Иннисом. Конечно, мсье, вам не нужно объяснять, что Иннис не вор в обычном смысле этого слова. У него нет необходимости воровать, и все же, очевидно, он не может этого не делать. Я уверен, что не предпринималось никаких попыток использовать эти банкноты. Они, несомненно, надежно хранятся в его доме в Кенсингтоне. На самом деле он клептоман или какой-то маньяк. А теперь, мсье, имел ли для вас какую-нибудь ценность мой намек относительно серебряных ложечек?

- Он был бесконечно ценен, мистер Дейкр.

- Тогда позвольте мне высказать еще одно предложение. Я полностью полагаюсь на вашу храбрость; храбрость, которой, признаюсь, сам я не обладаю. Не могли бы вы взять кэб, доехать до дома мистера Инниса на Кромвель-роуд, спокойно встретиться с ним лицом к лицу и попросить вернуть пакет? Мне не терпится узнать, что произойдет. Если он передаст его вам, - а я ожидаю, что он это сделает, - тогда вы должны рассказать мистеру Гиббсу всю историю.

- Мистер Дейкр, ваше предложение будет немедленно принято к исполнению, и я благодарю вас за комплимент моей смелости.

Я обнаружил, что мистер Иннис живет в очень большом доме. Через некоторое время он вошел в кабинет на первом этаже, куда меня провели. Он держал в руке мою визитную карточку и смотрел на нее с некоторым удивлением.

- Думаю, я не имею удовольствия быть знакомым с вами, мсье Вальмон, - сказал он достаточно вежливо.

- Нет. Я рискнул зайти по делу. Когда-то я был следователем французского правительства, а теперь занимаюсь частной детективной деятельностью здесь, в Лондоне.

- Ах! И почему это должно меня интересовать? Нет ничего, что я хотел бы расследовать. Я ведь не посылал за вами, не так ли?

- Нет, мистер Иннис, я просто взял на себя смелость зайти и попросить вас отдать мне сверток, который вы извлекли из кармана сюртука мистера Бентама Гиббса вечером двадцать третьего.

- Он хочет, чтобы его вернули, не так ли?

- Да.

Мистер Иннис спокойно подошел к письменному столу, который он отпер и открыл, демонстрируя настоящий музей всяческих безделушек. Выдвинув маленький ящик, он достал из него пакет с пятью двадцатифунтовыми банкнотами. Очевидно, его не открывали. Он с улыбкой протянул его мне.

- Передайте мои извинения мистеру Гиббсу за то, что не вернул его раньше. Скажите ему, что в последнее время я был необычайно занят.

- Я непременно это сделаю, - ответил я с поклоном.

- Большое спасибо. Доброго утра, мсье Вальмон.

- Доброго утра, мистер Иннис.

Итак, я вернул пакет мистеру Бентаму Гиббсу, который вытащил банкноты из-под картонной защиты и попросил меня принять их.

4. ПРОПАВШЕЕ СОСТОЯНИЕ ЛОРДА ЧИЗЕЛРИГГА

Имя покойного лорда Чизелригга никогда не приходит мне на ум без того, чтобы сразу не навеять мысль о мистере Т.А. Эдисоне. Я никогда не видел покойного лорда Чизелригга, а с мистером Эдисоном встречался всего дважды в своей жизни; тем не менее эти два человека связаны в моей памяти замечанием, однажды сделанным последним, которое в значительной степени позволило мне разгадать тайну, которой первый окутывал свои действия.

У меня под рукой нет меморандума, в котором указывалось бы, в каком году состоялись эти две встречи с Эдисоном. Я получил записку от посла Италии в Париже с просьбой навестить его в посольстве. Я узнал, что на следующий день делегация должна была отправиться из посольства в один из лучших отелей, чтобы нанести там официальный визит великому американскому изобретателю и вручить ему знаки отличия, сопутствующие определенным почестям, которыми его наградил король Италии. Поскольку было приглашено много итальянских дворян высокого ранга, и поскольку эти сановники должны были не только быть облачены в костюмы, соответствующие их орденам, но во многих случаях носить драгоценности, почти неподдающиеся оценке, мое присутствие было желанным в надежде, что я, возможно, смогу предотвратить любое покушение на них тех ловких дворян, которые, возможно, приложили бы массу усилий, чтобы заполучить эти сокровища, и могу добавить, возможно, с некоторым самоудовлетворением, что никаких затруднений не возникло. Мистер Эдисон, конечно, задолго до этого получил уведомление о часе, в который к нему прибудет делегация, но, когда мы вошли в большую гостиную, отведенную изобретателю, мне с первого взгляда стало очевидно, что знаменитый человек совершенно забыл о нашем визите. Он стоял у голого стола, с которого была сдернута скатерть, - и отброшена в угол, - а на столе лежало несколько черных и засаленных деталей машин ? зубчатых колес, шкивов, болтов и т.д. Они, по-видимому, принадлежали французскому рабочему, который стоял по другую сторону стола, держа одну из деталей в своей грязной руке. Руки самого Эдисона были не слишком чистыми, так как он явно изучал детали и беседовал с рабочим, одетым в обычную длинную блузу мастера по железу, слегка сбитым с толку. Я решил, что это человек с собственным небольшим магазинчиком на какой-нибудь глухой улочке, который выполнял случайную инженерную работу; возможно, ему помогали один-два опытных помощника и несколько подмастерьев. Эдисон сурово посмотрел в сторону двери, когда торжественная процессия вошла внутрь, и на его лице отразилось раздражение из-за того, что его прервали, смешанное с оттенком недоумения по поводу того, что все это великолепное зрелище означало. Итальянец, столь же церемонный, как и испанец, когда речь заходит о приеме, и чиновник, державший богато украшенную шкатулку с драгоценностями, лежащую на бархатной подушке, медленно вышли вперед и остановились перед сбитым с толку американцем. Затем посол звучным голосом произнес несколько любезных слов о дружбе, существующей между Соединенными Штатами и Италией, выразил пожелание, чтобы их соперничество всегда принимало форму благ, дарованных человечеству, и назвал почетного лауреата самым выдающимся примером человека, какого когда-либо создавал мир, дарующий благословение всем нациям в искусстве мира. Красноречивый посол завершил свое выступление словами о том, что, по приказу своего царственного повелителя, он счел своим долгом и удовольствием представить, и так далее, и тому подобное.

Мистер Эдисон, явно чувствуя себя не в своей тарелке, тем не менее дал достойный ответ в минимально возможном количестве слов, и, поскольку, таким образом, церемония подошла к концу, аристократы во главе со своим послом медленно удалились, а я замыкал процессию. Внутренне я глубоко сочувствовал французскому рабочему, который таким образом неожиданно оказался лицом к лицу с подобным великолепием. Он бросил дикий взгляд по сторонам, но увидел, что путь к отступлению ему отрезан, если только он не сместит кого-нибудь из этих великолепных вельмож. Тогда он попытался замкнуться в себе и в конце концов застыл беспомощный, словно парализованный. Несмотря на республиканские институты, в глубине души каждый француз испытывает уважение и благоговейный трепет перед официальными зрелищами, так роскошно организованными и костюмированными, каким было это. Но ему нравится смотреть на это издалека и при поддержке своих товарищей, а не лезть неуместно в гущу событий, как это было в случае с данным охваченным паникой инженером. Выходя, я бросил взгляд через плечо на скромного ремесленника, довольствующегося прибылью в несколько франков в день, и на миллионера-изобретателя напротив него. Лицо Эдисона, которое во время выступления было холодным и бесстрастным, живо напомнив мне бюст Наполеона, теперь светилось энтузиазмом, когда он повернулся к своему скромному посетителю. Он радостно крикнул рабочему: "Минутная демонстрация стоит часового объяснения. Я зайду завтра к вам в мастерскую, часов в десять, и покажу, как заставить эту штуку работать".

Я задержался в холле, пока француз не вышел, затем, представившись ему, попросил разрешения посетить его магазин на следующий день в десять. Это было сделано с той учтивостью, которую вы всегда встретите среди представителей промышленного класса Франции, и на следующий день я имел удовольствие встретиться с мистером Эдисоном. Во время нашего разговора я похвалил его за изобретение электрической лампы накаливания, и это был ответ, который навсегда остался в моей памяти: "Это было не изобретение, а открытие. Мы знали, чего хотим: обугленной ткани, которая выдерживала бы воздействие электрического тока в вакууме, скажем, тысячу часов. Если бы такой ткани не существовало, то лампа накаливания, какой мы ее знаем, была бы невозможна. Мои ассистенты отправились на поиски этой ткани, мы просто обуглили все, до чего смогли дотянуться, и пропустили через нее ток в вакууме. Наконец мы нашли нужную вещь, что и должны были сделать, если бы продолжали достаточно долго и, если бы эта вещь существовала. Терпение и трудолюбие преодолеют любое препятствие".

Это убеждение оказало мне большую помощь в моей профессии. Я знаю, распространена идея о том, что детектив приходит к своим решениям драматическим образом, следуя за ниточками, невидимыми обычному человеку. Это, несомненно, случается часто, но, как правило, терпение и трудолюбие, которые высоко оценивает мистер Эдисон, являются гораздо более надежным руководством. Очень часто следование отличным советам приводило меня к катастрофе, как это было в случае с моей неудачной попыткой разгадать тайну пятисот бриллиантов.

Как уже говорил, я никогда не думаю о покойном лорде Чизелригге без того, чтобы одновременно не вспомнить мистера Эдисона, и все же эти двое были очень непохожи. Я полагаю, лорд Чизелригг был самым бесполезным человеком, который когда-либо жил, в то время как Эдисон - полная ему противоположность.

Однажды мой слуга принес мне карточку, на которой было выгравировано "лорд Чизелригг".

- Проводите его светлость, - сказал я, и появился молодой человек лет двадцати четырех ? двадцати пяти, хорошо одетый и с самыми очаровательными манерами, который, тем не менее, начал свою беседу с вопроса, подобного которому никогда прежде мне не задавали и который, будучи обращен к адвокату или другому профессионалу, получил бы ответ с некоторым негодованием. Действительно, я считаю, что это писаный или неписаный закон юридической профессии, согласно которому принятие такого предложения, которое сделал мне лорд Чизелригг, если оно будет доказано, приведет к позору и разорению юриста.

- Мсье Вальмон, - начал лорд Чизелригг, - вы когда-нибудь брались за дела, связанные со спекуляцией?

- Со спекуляцией, сэр? Мне кажется, я вас не понимаю.

Его светлость покраснел, как девочка, и слегка заикался, пытаясь объяснить.

- Я имею в виду, возьметесь ли вы за дело за условный гонорар? То есть, мсье...ну... не будем заострять на этом внимание, нет результатов - нет и оплаты.

Я ответил несколько сурово:

- Мне никогда не делали такого предложения, и могу сразу сказать, что был бы вынужден отказаться от него, если бы мне представилась такая возможность. Я посвящаю свое время и внимание решению порученных мне дел. Я пытаюсь добиться успеха, но поскольку одновременно должен на что-то жить, я неохотно вынужден брать плату, по крайней мере, за свое время. Полагаю, что врач присылает счет, даже когда пациент умирает.

Молодой человек неловко рассмеялся и, казалось, был слишком смущен, чтобы продолжать, но, в конце концов, сказал:

- Ваша иллюстрация поражает воображение с большей точностью, чем, вероятно, вы себе представляли, когда произносили ее. Я только что заплатил свой последний пенни врачу, который лечил моего покойного дядю, лорда Чизелригга, умершего шесть месяцев назад. Я полностью отдаю себе отчет в том, что сделанное мной предложение может показаться намеком на сомнение в вашем мастерстве. Но я был бы огорчен, мсье, если бы вы не добились успеха. Я мог бы прийти сюда и поручить вам провести некоторое исследование той странной ситуации, в которой я оказался, и не сомневаюсь, что вы взялись бы за это дело, если бы позволили ваши многочисленные обязательства. Тогда, если бы вы потерпели неудачу, я был бы не в состоянии заплатить вам, потому что я практически банкрот. Таким образом, моим единственным желанием было быть честным с вами и дать вам точно знать, какова моя позиция. Если у вас все получится, я стану богатым человеком; если у вас ничего не получится, я останусь тем, кто я есть сейчас, без гроша в кармане. Надеюсь, я объяснил, почему начал с вопроса, который вас вполне мог возмутить?

- Совершенно ясно, милорд, и ваша искренность делает вам честь.

Меня покорили непритязательные манеры молодого человека и его очевидное нежелание получить мое согласие, прибегнув ко лжи. Когда я закончил фразу, нищий дворянин поднялся на ноги и поклонился.

- Я ваш большой должник, мсье, за то, что вы любезно приняли меня, и могу только просить прощения за то, что отнял у вас время. Желаю вам доброго утра, мсье.

- Минуточку, милорд, - возразил я, снова указывая ему на стул. - Хотя я не готов взяться за дело на предложенных вами условиях, я, тем не менее, могу дать пару советов, которые окажутся вам полезными. Я помню объявление о смерти лорда Чизелригга. Он был несколько эксцентричен, не так ли?

- Эксцентричен? - сказал молодой человек с легким смешком, снова усаживаясь. - Вполне!

- Я смутно припоминаю, что он владел чем-то вроде двадцати тысяч акров земли?

- На самом деле двадцать семь тысяч, ? ответил мой посетитель.

- Вы стали наследником земель, а также титула?

- О да, поместье передано по наследству. Старый джентльмен не смог бы скрыть это от меня, даже если бы захотел, и я подозреваю, что этот факт, должно быть, вызвал у него некоторое беспокойство.

- Но, конечно, милорд, человек, владеющий, можно сказать, княжеством в таком богатом королевстве, как Англия, не может быть без гроша в кармане?

Молодой человек снова рассмеялся.

- Ну, нет, - ответил он, засовывая руку в карман и извлекая на свет несколько коричневых медяков и белую серебряную монету. - У меня достаточно денег, чтобы купить немного еды сегодня вечером, но недостаточно, чтобы пообедать в отеле "Сесил". Видите ли, дело обстоит так. Я принадлежу к довольно древней семье, различные члены которой заложили свои акры до последнего клочка земли. Я не смог бы получить за них ни пенни, даже если бы старался изо всех сил, потому что в то время, когда были одолжены деньги, земля была гораздо более ценной, чем сегодня. Сельскохозяйственная депрессия и все такое прочее, если можно так выразиться, оставили меня в гораздо худшем положении, чем если бы у меня вообще не было земли. Кроме того, при жизни моего покойного дяди парламент по его настоянию разрешил ему, во-первых, рубить ценную древесину, а во-вторых, продавать картины Чизелригг Чейза на аукционе Кристис за такие суммы, от которых слюнки текут.

- И что стало с деньгами? - спросил я; после чего этот добродушный аристократ снова рассмеялся.

- Это именно то, на что я надеялся, поднимаясь в лифте, - узнать, сможет ли мсье Вальмон обнаружить их.

- Милорд, вы меня заинтересовали, - сказал я совершенно искренне, с тревожным предчувствием, что мне все-таки следует взяться за его дело, потому что этот молодой человек мне уже нравился. Его отсутствие притворства привлекло меня, и я испытывал к нему симпатию, столь распространенную среди моих соотечественников, можно сказать, совершенно независимо от моей собственной воли.

- Мой дядя, - продолжал лорд Чизелригг, - был чем-то вроде аномалии в нашей семье. Он был представителем очень, очень древнего типа; типа, о котором у нас нет никаких сведений. Он был настолько же скуп, насколько его предки были расточительны. Когда он получил титул и поместье около двадцати лет назад, то уволил всю свиту слуг и даже был ответчиком по нескольким судебным делам, когда слуги нашей семьи подали на него в суд за незаконное увольнение или увольнение без денежной компенсации. Я рад сообщить, что он проиграл все эти дела, а когда признал себя бедным, получил разрешение продать определенное количество семейных реликвий, что позволило ему выплатить компенсацию и дало ему кое-что на жизнь. Эти фамильные ценности на аукционе продавались так неожиданно хорошо, что мой дядя как бы вошел во вкус того, что можно было бы сделать. Он всегда мог доказать, что арендная плата поступала залогодержателям и что ему не на что было существовать, поэтому несколько раз он получал разрешение от судов рубить лес и продавать картины, пока не лишил поместье собственности и не превратил старую усадьбу в пустой амбар. Он жил как любой чернорабочий, занимаясь иногда плотничеством, иногда кузнечным делом; на самом деле, он превратил библиотеку, одно из самых благородных помещений в Британии, в кузницу, где хранились тысячи ценных книг; он снова и снова обращался за разрешением на их продажу, но эта привилегия так и не была предоставлена ему. Вступив во владение собственностью, я обнаружил, что мой дядя довольно упорно обходил закон и опустошал эту великолепную коллекцию, книгу за книгой, тайно, через лондонских дилеров. Это, конечно, навлекло бы на него большие неприятности, если бы было обнаружено до его смерти, но теперь ценные тома пропали, и возмещения нет. Многие из них, несомненно, находятся в Америке или в музеях и коллекциях Европы.

- Возможно, вы хотите, чтобы я проследил их судьбу? - вставил я.

- О, нет, это пустая трата времени. Старик заработал десятки тысяч на продаже древесины, а другие десятки тысяч - на продаже картин. Дом лишен прекрасной старинной мебели, чрезвычайно ценной, и потом, книги, как я уже сказал, также приносили доход, если он получал что-то близкое к их стоимости, а вы можете быть уверены, что он знал их истинную цену. С момента последнего отказа судов предоставить ему дополнительную помощь, как он это называл, что было около семи лет назад, он, совершенно очевидно, избавлялся от книг и мебели путем частной продажи вопреки закону. В то время я был несовершеннолетним, но мои опекуны воспротивились его обращению в суд и потребовали отчета о деньгах, которые уже были у него на руках. Судьи поддержали иск моих опекунов и отказались разрешить дальнейшее разграбление имущества, но он не представил отчет, о котором просили мои опекуны, поскольку доходы от предыдущих продаж были полностью в распоряжении моего дяди и санкционированы законом, чтобы позволить ему жить, как подобает его общественному положению. Если он жил скромно, а не расточительно, как утверждали мои опекуны, то это, по мнению судей, было его желанием, и на этом дело закончилось.

Мой дядя сильно невзлюбил меня из-за несогласия с его последним заявлением, хотя, конечно, я не имел к нему никакого отношения. Он жил как отшельник, в основном в библиотеке, ему прислуживали старик и его жена, и они трое были единственными обитателями особняка, способного с комфортом вместить сотню человек. Он никого не навещал и никому не позволял приближаться к Чизелригг Чейз. Чтобы все, кто имел несчастье иметь с ним дело, продолжали испытывать неприятности после его смерти, он оставил то, что можно было бы назвать завещанием, но которое скорее является письмом ко мне. Вот его копия:

МОЙ ДОРОГОЙ Том: Ты найдешь свое состояние между парой листов бумаги в библиотеке.

Твой любящий дядя,

РЕДЖИНАЛЬД МОРАН, граф Чизелригг.

- Я бы усомнился, если бы это было законное завещание, - сказал я.

- В этом нет необходимости, - ответил молодой человек с улыбкой. - Я ближайший родственник и наследник всего, чем он владел, хотя, конечно, он мог бы отдать свои деньги кому угодно, если бы захотел. Почему он не завещал их какому-нибудь учреждению, я не знаю. Он не знал лично никого, кроме своих собственных слуг, с которыми плохо обращался и морил голодом; но, как он им сказал, он плохо обращался с самим собой и морил голодом самого себя, поэтому у них не было причин роптать. Он сказал, что обращался с ними как с членами семьи. Полагаю, он думал, это причинит мне больше беспокойства, если он спрячет деньги и наведет меня на ложный след, - что, я убежден, он и сделал, - чем открыто оставит их какому-либо лицу или благотворительной организации.

- Мне нет нужды спрашивать, обыскивали ли вы библиотеку?

- Обыскивал ли я ее? Таких поисков не было с начала мира!

- Возможно, вы поручили это задание некомпетентным людям?

- Вы намекаете, мсье Вальмон, что я нанимал других, пока у меня не закончились деньги, а затем пришел к вам со своим столь странным предложением. Позвольте мне заверить вас, что это не так. Некомпетентные люди, я согласен с вами, но это был я, собственной персоной. Последние полгода я жил практически так же, как жил мой дядя. Я перерыл библиотеку от пола до потолка. Она была оставлена в ужасающем состоянии, завалена старыми газетами, счетами и всякой всячиной. И, конечно, в библиотеке остались книги, все еще представляющие собой внушительную коллекцию.

- Ваш дядя был религиозным человеком?

- Не могу сказать. Предполагаю, что нет. Видите ли, я не был с ним знаком и никогда не видел его до его смерти. Полагаю, он не был религиозен, иначе он не смог бы поступить так, как поступил. Тем не менее, он показал себя человеком с таким извращенным образом мыслей, что возможно все.

- Я знаю случай, когда наследнику, ожидавшему получить крупную сумму денег, была завещана семейная Библия, которую он бросил в огонь, узнав впоследствии, к своему ужасу, что в ней содержалось много тысяч фунтов в банкнотах Банка Англии; целью наследодателя было побудить наследника к прочтению хорошей книги или пострадать из-за небрежения к ней.

- Я изучил Священное Писание, - сказал молодой граф со смехом, - но польза была скорее моральной, чем материальной.

- Есть ли какой-нибудь шанс, что ваш дядя поместил свое состояние в банк и выписал чек на собранную сумму, оставив его между двумя листами книги?

- Все возможно, мсье, но я думаю, это крайне маловероятно. Я просмотрел каждый том, страницу за страницей, и подозреваю, что за последние двадцать лет было открыто очень мало томов.

- Сколько денег, по вашим оценкам, он накопил?

- Он, должно быть, получил больше ста тысяч фунтов, но, говоря о банковских операциях, я хотел бы сказать, что мой дядя проявлял глубокое недоверие к банкам и, насколько мне известно, никогда в жизни не выписывал чек. Все счета оплачивались золотом его старым управляющим, который сначала приносил моему дяде счет, а затем, выйдя из комнаты, ждал вызова и получал точную сумму, так что он не знает, в каком хранилище мой дядя прятал деньги. Я верю, что если они когда-нибудь и будут найдены, то в золоте, и я совершенно уверен, что это завещание было написано, если это можно назвать завещанием, чтобы навести нас на ложный след.

- Вы привели библиотеку в порядок?

- О, нет; все практически так, как оставил мой дядя. Я понял, что, если бы позвал кого-нибудь на помощь, было бы хорошо, если бы вновь прибывший нашел ее нетронутой.

- Вы были совершенно правы, милорд. Вы говорите, что просмотрели все бумаги?

- Да; что касается наведения порядка, то в комнате был произведен тщательный обыск, но ничего из того, что было в ней в день смерти моего дяди, не убрано, даже его наковальня.

- Его наковальня?

- Да, я упоминал, что он превратил библиотеку не только в спальню, но и в кузницу. Это огромная комната с большим камином в одном конце, которая служила отличной кузницей. Он и управляющий собственными руками построили кузницу - сделав из восточного очага печь с помощью кирпича и глины, и установили там подержанные кузнечные мехи.

- Какую работу он выполнял в своей кузнице?

- О, все, что требовалось по хозяйству. Похоже, он был очень опытным мастером по металлу. Он никогда бы не купил новый инвентарь для сада или дома, если мог достать подержанный, и он никогда не покупал ничего подержанного, если мог бы починить в своей кузнице то, что уже было в употреблении. У него имелась старая лошадь, на которой он обычно катался по парку, и он всегда сам подковывал ее, как сообщил мне управляющий, так что он, должно быть, разбирался в использовании кузнечных инструментов. Он превратил главную гостиную в столярную мастерскую и установил там скамью. Я думаю, что когда мой дядя стал графом, мир лишился прекрасного механика.

- Вы жили в Чейзе с тех пор, как умер ваш дядя?

- Если вы называете это жизнью, то да. Старый управляющий и его жена ухаживали за мной, как они ухаживали за моим дядей, и, видя меня день за днем без пальто и покрытым пылью, полагаю, сочли меня вторым изданием старика.

- Знает ли управляющий о пропаже денег?

- Нет; никто, кроме меня, этого не знает. Завещание было оставлено на наковальне в конверте, адресованном мне.

- Ваш рассказ вполне ясен, лорд Чизелригг, но, признаюсь, я не вижу сквозь него дневного света. Местность вокруг Чизелригг Чейз живописная?

- Очень; особенно в это время года. Осенью и зимой в доме немного сквозит. На его ремонт требуется несколько тысяч фунтов стерлингов.

- Сквозняки летом не имеют значения. Я достаточно долго прожил в Англии, чтобы не разделять страх моих соотечественников перед сквозняками. В поместье есть свободная кровать, или мне взять с собой раскладушку или, скажем, гамак?

- Вы не должны думать, - пробормотал граф, снова краснея, - что я подробно описал все эти обстоятельства, чтобы заставить вас взяться за, возможно, безнадежное дело. Я, конечно, глубоко заинтересован и, следовательно, несколько склонен увлекаться, когда начинаю рассказывать об эксцентричности моего дяди. Если вы мне разрешите, я снова зайду к вам через месяц или два. По правде говоря, я занял немного денег у старого управляющего и отправился в Лондон, чтобы встретиться со своими юридическими консультантами, надеясь, что в сложившихся обстоятельствах смогу получить разрешение продать что-нибудь, что спасет меня от голодной смерти. Когда я говорил о том, что дом гол, я, конечно, имел в виду - относительно. Там все еще сохранилось немало предметов старины, которые, несомненно, принесли бы мне приличную сумму денег. Меня поддерживала вера в то, что я найду золото моего дяди. В последнее время меня одолевает подозрение, что старый джентльмен считал библиотеку единственным оставшимся ценным имуществом и по этой причине написал свою записку, думая, что я побоюсь продавать что-либо из этой комнаты. Старый мошенник, должно быть, заработал кучу денег на этих полках. В каталоге указано, что там была копия первой книги, напечатанной Кэкстоном в Англии, и несколько бесценных произведений Шекспира, а также множество других томов, за которые коллекционер отдал бы небольшое состояние. Все это исчезло. Я думаю, что, когда докажу свои обстоятельства, власти не смогут отказать мне в праве что-либо продать, и, если получу это разрешение, я сразу же обращусь к вам.

- Чепуха, лорд Чизелригг. Подайте заявление, если хотите. А пока прошу вас смотреть на меня как на более солидного банкира, чем ваш прежний управляющий. Давайте вместе насладимся хорошим ужином в "Сесиле" сегодня вечером, если вы окажете мне честь быть моим гостем. Завтра мы можем отправиться в Чизелригг Чейз. Далеко ли это?

- Около трех часов езды, - ответил молодой человек, покраснев, как новая вилла времен королевы Анны. - Право, мсье Вальмон, вы ошеломляете меня своей добротой, но, тем не менее, я принимаю ваше щедрое предложение.

- Тогда решено. Как зовут старого управляющего?

- Хиггинс.

? Вы уверены, что он ничего не знает о том, где спрятано сокровище?

- О, совершенно уверен. Мой дядя был не из тех, кто кому-либо доверял, и меньше всего такому старому болтуну, как Хиггинс.

- Что ж, я бы хотел, чтобы меня представили Хиггинсу как невежественного иностранца. Это заставит его презирать меня и обращаться со мной как с ребенком.

- Но послушайте, - запротестовал граф, - я думал, вы достаточно долго прожили в Англии, чтобы избавиться от представления, будто мы не ценим иностранцев. На самом деле, мы - единственная нация в мире, которая сердечно приветствует иностранца, богатого или бедного.

- Конечно, милорд, я был бы глубоко разочарован, если бы вы не оценили меня по достоинству, но я не питаю иллюзий относительно презрения, с которым Хиггинс будет относиться ко мне. Он будет смотреть на меня как на простака, к которому Господь был настолько недобр, что не сделал Англию его родиной. Хиггинса нужно заставить поверить, что я принадлежу к его классу, то есть ваш слуга. Мы с Хиггинсом вместе посплетничаем у камина, если эти весенние вечера окажутся прохладными, и не пройдет и двух-трех недель, как я узнаю о вашем дяде столько, что вам и не снилось. Хиггинс будет более свободно разговаривать с коллегой-слугой, чем со своим хозяином, как бы сильно он ни уважал этого хозяина; тогда, поскольку я иностранец, он будет лепетать в меру моего понимания, и я узнаю подробности, которые ему никогда не пришло бы в голову сообщить соотечественнику.

Скромность молодого графа в том описании своего дома, которое он мне дал, оставила меня совершенно неподготовленным к великолепию особняка, в одном из углов которого он обитал. Это такое место, о котором вы читали в романах средневековья; не французский замок с башенками того периода, а красивая и солидная каменная усадьба красноватого цвета, чей теплый оттенок, казалось, добавлял мягкости строгости его архитектуры. Он имеет внешний и внутренний двор и способен вместить тысячу человек, а не сотню, как сказал его нынешний владелец. Здесь много окон с каменными переплетами, а одно в конце библиотеки вполне могло бы украсить собор. Эта великолепная резиденция расположена в центре густо заросшего лесом парка, и от сторожки у ворот мы проехали, по меньшей мере, полторы мили по самой величественной аллее старых дубов, какую я когда-либо видел. Казалось невероятным, что у владельца всего этого на самом деле не хватает наличных денег, чтобы оплатить проезд до города!

Старый Хиггинс встретил нас на станции с несколько расшатанной коляской, к которой была прикреплена древняя подкова, из тех, какими покойный граф подковывал лошадей. Мы вошли в благородный зал, который, вероятно, выглядел еще больше из-за полного отсутствия какой-либо мебели, если только два полных комплекта почтенных доспехов, стоявших по обе стороны, не считать мебелью. Я громко рассмеялся, когда дверь закрылась, и звук эхом веселья призраков отразился от тусклой бревенчатой крыши надо мной.

- Над чем вы смеетесь? - спросил граф.

- Я смеюсь, глядя, как вы надеваете свою современную высокую шляпу на этот средневековый шлем.

- Только и всего! Что ж, наденьте вашу на другой. Не хочу проявить неуважение к предку, носившему этот костюм, но у нас не хватает обычной вешалки для шляп, поэтому я надеваю свой цилиндр на старинный шлем и засовываю зонт (если он у меня есть) вот сюда, сзади и вниз по одной из его ног. С тех пор как я вступил во владение, меня посетил очень хитро выглядящий дилер из Лондона и попытался расспросить о продаже этих доспехов. Я понял, он даст достаточно денег, чтобы я до конца жизни носил новые костюмы лондонского пошива, но, когда попытался выяснить, были ли у него коммерческие отношения с моим дядей, он испугался и сбежал. Полагаю, что, если бы у меня хватило присутствия духа заманить его в одно из наших самых неудобных подземелий, я, возможно, узнал бы, куда делись некоторые семейные сокровища. Поднимитесь по этой лестнице, месье Вальмон, и я покажу вам вашу комнату.

Мы позавтракали в поезде, поэтому, умывшись в своей комнате, я сразу же приступил к осмотру библиотеки. Это действительно оказалось очень благородное помещение, которым столь скандально пользовался старый негодяй. Там было два огромных камина, один в середине северной стены, а другой в восточном конце. В последнем была возведена грубая кирпичная кузница, а рядом с кузницей висели большие черные мехи, закопченные от использования. На деревянном бруске лежала наковальня, а вокруг нее покоились и ржавели несколько молотков, больших и маленьких. В западном конце имелось великолепное окно, заполненное старинными витражами, которые, как я уже сказал, могли бы украсить собор. Какой бы обширной ни была коллекция книг, из-за огромных размеров этой комнаты, книжными шкафами была занята только одна стена, и даже они были разделены высокими окнами. Противоположная стена была пустой, за исключением висевших тут и там картин, и эти картины еще больше портили обстановку, поскольку были дешевыми гравюрами, в основном цветными литографиями, появлявшимися в рождественских номерах лондонских еженедельников, вставленными в убогие рамки и свисавшими с гвоздей, безжалостно вбитых в стену. Пол был устлан бумагами, местами по колено, а в самом дальнем от кузницы углу все еще стояла кровать, на которой умер старый скряга.

- Похоже на конюшню, не так ли? - прокомментировал граф, когда я закончил осмотр. - Уверен, старик завалил ее этим хламом, чтобы доставить мне труд осмотреть ее. Хиггинс говорит, что примерно за месяц до его смерти в комнате было достаточно чисто. Конечно, так и должно было быть, иначе помещение загорелось бы от искр из кузницы. Старик заставил Хиггинса собрать все бумаги, которые он смог найти в этом месте, старинные счета, газеты и все остальное, вплоть до коричневой оберточной бумаги, в которую были завернуты приходившие посылки, и приказал ему устлать пол этим мусором, потому что, как он жаловался, ботинки Хиггинса издавали слишком много шума, и тот, ни в малейшей степени не отличающийся пытливым умом, принял это объяснение как полностью соответствующее случаю.

Хиггинс оказался словоохотливым стариком, которого не нужно было уговаривать рассказать что-нибудь о покойном графе; на самом деле, было почти невозможно направить его беседу в какое-либо иное русло. Двадцатилетнее проживание бок о бок с эксцентричным аристократом в значительной степени стерло то чувство почтения, с которым английский слуга обычно обращается к своему хозяину. Представление английского слуги о благородном человеке сводится к тому, что тот ни при каких обстоятельствах не работает руками. Тот факт, что лорд Чизелригг трудился за столярным станком; замешивал цемент в гостиной; звенел наковальней до полуночи, не вызвало у Хиггинса никакого восхищения. Вдобавок к этому древний аристократ был необычайно строг при проверке счетов, считая каждый фартинг, так что скромный слуга относился к его памяти с величайшим презрением. Еще до того, как закончилась поездка со станции в Чизелригг Чейз, я понял, что представлять меня Хиггинсу как иностранца и коллегу по работе бесполезно. И еще я обнаружил совершенное непонимание того, что сказал старик. Его диалект был мне так же неизвестен, как и язык чокто, и молодой граф вынужденно выступал в качестве переводчика в тех случаях, когда мы приводили в действие эту болтливую говорящую машину.

Новый граф Чизелригг с мальчишеским энтузиазмом объявил себя моим учеником и помощником и обещал делать все, что ему скажут. Тщательный и безрезультатный обыск библиотеки убедил его в том, что старик просто подшутил над ним, как он выразился, оставив такое письмо. Его светлость был уверен, что деньги спрятаны где-то в другом месте; вероятно, закопаны под одним из деревьев в парке. Конечно, это было возможно и представляло собой обычный метод, с помощью которого глупый человек прячет сокровище, но я не думал, что это возможно. Все разговоры с Хиггинсом показали, что граф был чрезвычайно подозрительным человеком; с подозрением относился к банкам, даже к банкнотам Банка Англии, с подозрением относился ко всем людям на земле, не исключая и самого Хиггинса. Поэтому, как я сказал его племяннику, скряга никогда не позволил бы богатству пропасть из виду и непосредственной досягаемости.

С самого начала то, что кузница и наковальня были размещены в его спальне, показалось мне странным, и я сказал молодому человеку:

- Готов поспорить на свою репутацию, что эта кузница или наковальня, или и то, и другое вместе, содержат секрет. Видите ли, старый джентльмен иногда работал до полуночи, потому что Хиггинс слышал, как он стучит молотком. Если бы он использовал в кузнице каменный уголь, огонь горел бы всю ночь, а поскольку, по словам Хиггинса, он боялся воров и каждый вечер перед наступлением темноты запирал все в замке так, как если бы это была крепость, он был обязан поместить сокровище в самое неподходящее для вора место. Далее - угольный камин тлел всю ночь напролет, и, если бы золото находилось в кузнице под тлеющими углями, добраться до него было бы чрезвычайно трудно. Грабитель, роющийся в темноте, обжег бы себе пальцы в нескольких смыслах. Затем, поскольку его светлость хранил под подушкой не менее четырех заряженных револьверов, все, что ему нужно было сделать, если вор проникал в его комнату, - это позволить обыску продолжаться до тех пор, пока вор не отправлялся в кузницу, тогда, несомненно, зная точное расстояние, ночью или днем, он мог сесть в постели и палить из револьверов. Он мог произвести за короткий срок двадцать восемь выстрелов, так что, как видите, у грабителя было мало шансов ввиду такого обстрела. Я предлагаю разобрать кузницу.

Лорд Чизелригг был очень увлечен моими рассуждениями, и однажды рано утром мы сняли большие мехи, вскрыли их, обнаружили, что они пусты, а затем ломом вынимали из кузницы кирпич за кирпичом, потому что старик строил из портландцемента лучше, чем мы предполагали. На самом деле, когда мы убирали мусор между кирпичами и сердцевиной печи, то наткнулись на один куб цемента, который был твердым, как гранит. С помощью Хиггинса и набора роликов и рычагов нам удалось вытащить этот блок в парк и попытаться разбить его кувалдами из кузницы, в чем потерпели полную неудачу. Чем больше он сопротивлялся нашим усилиям, тем больше мы уверяли себя, что монеты будут найдены внутри него. Поскольку это не было сокровищницей в том смысле, что правительство могло бы предъявить на нее права, особой необходимости в секретности не было, поэтому мы вызвали человека из близлежащих шахт с бурами и динамитом, который быстро разнес блок на более или менее миллион кусочков. Увы! в его обломках не было и следа "платной грязи", как выражается западный шахтер. Пока эксперт по динамиту был на месте, мы уговорили его разбить наковальню, помимо цементного блока, и тогда рабочий, несомненно, решив, что новый граф такой же сумасшедший, каким был старый, собрал свои инструменты и вернулся в свою шахту.

Граф настаивал на своем прежнем мнении, что золото спрятано в парке, в то время как я еще более твердо придерживался своего убеждения, что богатство покоится в библиотеке.

- Очевидно, - сказал я ему, - если сокровище зарыто снаружи, то кто-то должен был вырыть яму. Такой робкий и скрытный человек, как ваш дядя, никому не позволил бы этого сделать и копал бы сам. На днях вечером Хиггинс утверждал, что все кирки и лопаты он сам надежно запирал на ночь в сарае для инструментов. Особняк был забаррикадирован с такой исключительной тщательностью, что вашему дяде было бы трудно выбраться наружу, даже если бы он захотел это сделать. В то время как ваш дядя, если судить по его описанию, постоянно желал бы наглядной демонстрации того, что его сбережения целы, а это было бы практически невозможно, если бы золото хранилось закопанным в парке. Я предлагаю сейчас отказаться от кувалд и динамита и перейти к интеллектуальному поиску в библиотеке.

- Очень хорошо, - ответил молодой граф, - но, поскольку я уже очень тщательно обыскал библиотеку, использование вами слова "интеллектуальному", мсье Вальмон, не соответствует вашей обычной вежливости. Тем не менее, я с вами согласен. Вам - приказывать, мне - повиноваться.

- Простите меня, милорд, - сказал я, - я использовал слово "интеллектуальный" в противовес слову "динамит". Оно не имело никакого отношения к вашим прежним поискам. Я просто предлагаю сейчас отказаться от использования химических реакций и задействовать гораздо большую силу умственной деятельности. Заметили ли вы какие-либо надписи на полях газет, которые просматривали?

- Нет, не заметил.

- Возможно ли, что на белой каемке газеты могло быть какое-то сообщение?

- Это, конечно, возможно.

- Тогда, может быть, вы возьмете на себя задачу просмотреть поля каждой газеты и убрать их в другую комнату, когда закончите изучать каждую? Ничего не уничтожайте, но мы должны полностью очистить библиотеку. Меня интересуют отчеты, и я их изучу.

Это была невыносимо утомительная работа; но через несколько дней мой ассистент сообщил, что все поля были изучены безрезультатно, в то время как я собрал все счета и пояснительные записки, классифицировав их в соответствии с датой. Я не мог избавиться от подозрения, что упрямая старая бестия написала инструкции по поиску сокровища на обороте какого-нибудь счета или на форзаце книги, и когда смотрел на тысячи томов, все еще оставшихся в библиотеке, перспектива такого терпеливого и тщательного поиска казалась мне невероятной. Это приводило меня в ужас. Но я вспомнил слова Эдисона о том, что, если что-то существует, поиск, достаточно тщательный, найдет это. Из массы отчетов я выбрал несколько; остальные я поместил в другой комнате, рядом с кучей газет.

- А теперь, - сказал я своему помощнику, - если вам угодно, мы пригласим Хиггинса, поскольку я хотел бы получить некоторые разъяснения по этим отчетам.

- Возможно, я смогу вам помочь, - предложил его светлость, придвигая стул к столу, на котором я разложил выписки. - Я живу здесь шесть месяцев и знаю столько же, сколько и Хиггинс. Его так трудно остановить, когда он начинает говорить. На какой первый отчет вы хотели бы пролить дополнительный свет?

- Возвращаясь на тринадцать лет назад, я обнаружил, что ваш дядя купил подержанный сейф в Шеффилде. Вот счет. Я считаю необходимым найти этот сейф.

- Прошу простить меня, мсье Вальмон, - воскликнул молодой человек, вскакивая на ноги и смеясь. - Такой тяжелый предмет, как сейф, не должен легко ускользать из памяти человека, но это произошло с моей. Сейф пуст, и я совершенно забыл о нем.

Сказав это, граф подошел к одному из книжных шкафов, стоявших у стены, повернул его, как будто это была дверь, вместе с книгами и всем прочим, и обнажил переднюю часть железного сейфа, дверцу которого он также распахнул, демонстрируя пустое нутро хранилища.

- Я наткнулся на него, - сказал он, - когда разбирал все эти тома. Оказывается, когда-то здесь была потайная дверь, ведущая из библиотеки во внешнюю комнату, которая давно исчезла; стены очень толстые. Мой дядя, несомненно, приказал снять эту дверь с петель и поместить в проем сейф, остальную часть которого он затем заложил кирпичом.

- Я вижу, - сказал я, стараясь скрыть свое разочарование. - Поскольку эта прочная шкатулка была куплена подержанной, а не сделана на заказ, я полагаю, в ней не может быть никаких потайных уголков?

- Это похоже на обычный или садовый сейф, - сообщил мой ассистент, - но мы его достанем, если вы этого хотите.

- Не сейчас, - ответил я. - Мы произвели достаточно взрывов, чтобы почувствовать себя взломщиками.

- Я с вами согласен. Какой следующий пункт в программе?

- Мания вашего дяди покупать подержанные вещи была преодолена, насколько я смог узнать из изучения этих отчетов, в трех случаях. Около четырех лет назад он приобрел новую книгу у "Денни и Ко", хорошо известных книготорговцев на Стрэнде. "Денни и Ко" занимаются только новыми книгами. Есть ли в библиотеке какой-нибудь сравнительно новый том?

- Ни одного.

- Вы в этом уверены?

- О, совершенно уверен; я перерыл всю литературу в доме. Как называется книга, которую он купил?

- Я не могу расшифровать ее название. Начальная буква выглядит как "М", но остальное - просто волнистая линия. Однако я вижу, что она стоила двенадцать шиллингов и шесть пенсов, в то время как стоимость доставки бандеролью составляла шесть пенсов, что показывает, она весила около четырех фунтов. Это, вкупе с ценой книги, наводит меня на мысль о научном труде, напечатанном на плотной бумаге и иллюстрированном.

- Я ничего об этом не знаю, - сказал граф.

- Третий счет - за обои; двадцать семь рулонов дорогих обоев и двадцать семь рулонов дешевой бумаги, причем последняя стоит всего в два раза дешевле первых. Эти обои, по-видимому, были куплены у торговца в деревне Чизелригг.

- Вот ваши обои, - воскликнул юноша, махнув рукой. - Хиггинс сказал мне, что он собирался оклеить весь дом, но устал после того, как закончил библиотеку, на что у него ушел почти год, потому что он работал с перерывами, смешивая клейстер в будуаре, по полному ведру за раз, по мере необходимости. Это был скандальный поступок, потому что под обоями скрывается самая изысканная дубовая обшивка, очень простая, но очень насыщенного цвета.

Я встал и осмотрел бумагу на стене. Она была темно-коричневой и соответствовала описанию дорогой бумаги в счете.

- Что стало с дешевой бумагой? - спросил я.

- Я не знаю.

- Думаю, - сказал я, - мы на пути к разгадке тайны. Я полагаю, что бумага прикрывает раздвижную панель или потайную дверь.

- Это очень вероятно, - ответил граф. - Я намеревался удалить ее, но у меня не было денег, чтобы заплатить рабочему, а я не такой трудолюбивый, каким был мой дядя. Каков ваш оставшийся счет?

- Последний тоже относится к бумаге, но поступил от фирмы на Бадж-Роу, Лондон, Великобритания. У него было, кажется, тысяча листов бумаги, и, похоже, она была ужасно дорогой. Этот счет также неразборчив, но я так понимаю, была поставлена тысяча листов, хотя, конечно, это могла быть тысяча листов, что казалось бы разумным для указанной цены, или тысяча пачек, что было бы чрезвычайно дешево.

- Я ничего об этом не знаю. Давайте спросим Хиггинса.

Хиггинс тоже ничего не знал об этом последнем заказе бумаги. Загадку обоев он сразу же раскрыл. Очевидно, старый граф экспериментальным путем обнаружил, что плотные дорогие обои не прилипают к глянцевым панелям, поэтому он купил бумагу подешевле и сначала наклеил ее. Хиггинс сказал, что он оклеил всю обшивку желтовато-белой бумагой, а после того, как она высохла, оклеил ее более дорогими рулонами.

- Но, - возразил я, - обе разновидности бумаги были куплены и доставлены в одно и то же время; следовательно, он не мог экспериментально установить, что плотная бумага не прилипает.

- Не думаю, чтобы за этим скрывалось что-то особенное, - прокомментировал граф. - Возможно, сначала была куплена плотная бумага, оказавшаяся неподходящей, а затем грубая дешевая. Счет показывает, что она была отправлена в указанную дату. В самом деле, поскольку деревня Чизелригг находится всего в нескольких милях отсюда, мой дядя вполне мог купить плотную бумагу утром, испробовать ее, а днем послать за остальной; но в любом случае счет был бы предъявлен только после того, как прошло несколько месяцев после заказа, и, таким образом, две покупки были объединены.

Я был вынужден признать, что это казалось разумным.

Теперь о книге, заказанной у "Денни". Помнит ли Хиггинс что-нибудь о ней? Она вышла четыре года назад.

Да, Хиггинс помнил; он действительно очень хорошо это помнил. Однажды утром он принес графу чай, и старик сидел в постели и читал этот том с таким интересом, что не услышал стука Хиггинса, а сам Хиггинс, будучи немного тугоухим, воспринял как должное разрешение войти. Граф поспешно сунул книгу под подушку, где лежали револьверы, и самым жестоким образом отчитал Хиггинса за то, что тот вошел в комнату, не получив на это разрешения. Он никогда раньше не видел графа таким рассерженным, и приписал это книге. Именно после того, как появилась книга, была возведена кузница и куплена наковальня. Хиггинс больше никогда не видел эту книгу, но однажды утром, за шесть месяцев до смерти графа, Хиггинс, разгребая золу в кузнице, нашел то, что, как он предположил, было частью обложки книги. Он полагал, что его хозяин сжег том.

Отпустив Хиггинса, я сказал графу:

- Первое, что нужно сделать, - это отправить счет в "Денни и Ко", книготорговцы, Стрэнд. Скажите им, что вы потеряли том, и попросите прислать другой. Вероятно, в магазине найдется кто-нибудь, кто сможет понять неразборчивый почерк. Уверен, что книга даст нам ключ к разгадке. Я напишу в "Браун и сыновья", Бадж-Роу. Очевидно, это французская компания; на самом деле, мне приходит на ум название, связанное с производством бумаги, хотя в данный момент я не могу его вспомнить. Я спрошу их, как используется бумага, которую они предоставили покойному графу.

Это было сделано соответствующим образом, и теперь, как мы и думали, пока не пришли ответы, мы двое остались без работы. Тем не менее, на следующее утро, - рад сообщить, что я всегда гордился этим фактом, - я разгадал тайну до того, как были получены ответы из Лондона. Конечно, и книга, и ответ бумажных агентов, если сложить два и два, дали бы нам ключ.

После завтрака я бесцельно побрел в библиотеку, пол которой теперь был усеян лишь коричневой оберточной бумагой, обрывками бечевки и всем прочим. Когда я шаркал среди всего этого ногами, словно отбрасывая в сторону опавшие осенние листья на лесной тропинке, мое внимание внезапно привлекли несколько квадратиков бумаги, не помятых и никогда не использовавшихся для упаковки. Эти листы показались мне странно знакомыми. Я взял в руки один из них, и мне сразу же пришло в голову значение названия "Браун и сыновья". Это производители бумаги во Франции, которые производят гладкий, очень плотный лист, который, каким бы дорогим ни был, оказывается бесконечно дешевым по сравнению с тонким пергаментом, используемым в определенной отрасли промышленности. В Париже, много лет назад, эти листы дали мне представление о том, как банда воров избавлялась от своего золота, не переплавляя его. Бумага использовалась вместо пергамента в грубых процессах изготовления сусального золота. Она выдерживала постоянные удары молотка почти так же хорошо, как пергамент, и тут мне сразу открылся секрет полуночной работы старика на наковальне. Он превращал свои соверены в сусальное золото, которое было грубым и толстым, потому что для производства коммерческого сусального золота ему все еще требовался пергамент, а также резак и другие механизмы, следов которых мы не нашли.

- Милорд, - обратился я к своему помощнику (он находился в другом конце комнаты), - я хочу проверить теорию на наковальне вашего собственного свежего здравого смысла.

? Валяйте, - ответил граф, подходя ко мне со своим обычным добродушным, шутливым выражением лица.

- Я исключаю сейф из нашего расследования, потому что он был приобретен тринадцать лет назад, но покупка книги, настенного покрытия, этой плотной бумаги из Франции - все это соответствует ряду событий, случившихся в течение того же месяца, что и покупка наковальни, и строительство кузницы; поэтому я думаю, что они связаны друг с другом. Вот несколько листов бумаги, которые он купил на Бадж-Роу. Вы видели что-нибудь подобное? Попробуйте порвать этот образец.

- Он довольно прочный, - признал его светлость, безуспешно пытаясь разорвать его на части.

- Да. Он был изготовлен во Франции и используется для изготовления сусального золота. Ваш дядя превращал свои соверены в сусальное золото. Вы обнаружите, что книга от "Денни" - это том по обработке золота, и теперь, когда я вспоминаю это нацарапанное слово, которое я не смог разобрать, думаю, что название тома - "Металлургия". В нем, без сомнения, содержится глава о производстве сусального золота.

- Я вам верю, - сказал граф, - но я не вижу, чтобы это открытие продвинуло нас хоть на шаг. Теперь мы ищем сусальное золото вместо соверенов.

- Давайте рассмотрим эти обои, - сказал я.

Я просунул нож под угол на полу и довольно легко оторвал большой кусок. Как и сказал Хиггинс, коричневая бумага была сверху, а грубая бумага светлого цвета ? снизу. Но они отделились от дубовой панели так легко, словно никакой клей их не удерживал.

- Попробуйте это на вес, - воскликнул я, протягивая ему лист, который оторвал от стены.

- Ей-Богу! - воскликнул граф почти с благоговением в голосе.

Я взял его у него и положил лицевой стороной вниз на деревянный стол, плеснул немного воды на обратную сторону и ножом соскреб пористую белую бумагу. В тот же миг перед нами засиял зловещий желтый цвет золота. Я пожал плечами и развел руками. Граф Чизелригг громко и от души рассмеялся.

- Вот как это было, - воскликнул я. - Старик сначала покрыл всю стену этой белесой бумагой. Он нагревал свои соверены в кузнице и плющил их на наковальне, затем грубо завершил процесс, использовав листы этой бумаги из Франции. Вероятно, он приклеивал золото к стене, как только закрывался на ночь, и скрывал его более дорогой бумагой перед тем, как утром входил Хиггинс.

Однако впоследствии мы обнаружили, что на самом деле он прикрепил толстые листы золота к стене ковровыми гвоздиками.

Благодаря моему открытию его светлость заработал немногим более ста двадцати трех тысяч фунтов, и я рад отдать должное щедрости молодого человека, сказав, что благодаря его добровольному пожертвованию мой банковский счет - как городского олдермена - пополнился.

5. ЛИГА РАССЕЯННЫХ

Несколько лет назад я получил уникальный опыт преследования человека за одно преступление и получения улик против него за другое. Он был невиновен в мелком правонарушении, доказательства которого я искал, но оказался виновен в другом, более серьезном преступлении, однако он и его сообщники остались безнаказанными при обстоятельствах, о которых я сейчас намереваюсь рассказать.

Возможно, вы помните, что в рассказе Редьярда Киплинга "Бадалия Херодсфут" муж несчастной женщины рисковал быть арестованным как простой пьяница в тот момент, когда кровь убийцы была на его ботинках. Дело Ральфа Саммертриса было скорее противоположным этому. Английские власти пытались повесить на него преступление, почти столь же серьезное, как убийство, в то время как я собирал доказательства, доказывающие его вину в деянии не более важном, чем пьянство.

Английские власти всегда были достаточно добры, когда вообще признавали мое существование, чтобы смотреть на меня сверху вниз с веселой снисходительностью. Если сегодня вы спросите Спенсера Хейла из Скотленд-Ярда, что он думает об Эжене Вальмоне, этот самодовольный человек изобразит на лице высокомерную улыбку, которая ему так идет, а если вы его очень близкий друг, он может опустить веко правого глаза и ответить:

- О да, Вальмон очень порядочный парень, но он француз, - как будто этим все сказано, и в дальнейших расспросах не было необходимости.

Что касается меня, то мне очень нравится английский детектив, и если бы завтра я попал в переплет, то нет человека, которого я больше предпочел бы видеть рядом со мной, чем Спенсера Хейла. В любой ситуации, когда желателен кулак, способный свалить быка, мой друг Хейл - полезный компаньон, но что касается интеллектуальности, проницательности ума, утонченности... Я самый скромный из людей и лучше промолчу.

Вас бы позабавило, если бы вы увидели, как этот гигант входит вечером в мою комнату под тем предлогом, будто хочет выкурить со мной трубку. Между этим добродушным гигантом и мной такая же разница, как между его крепкой черной трубкой и моей тонкой сигаретой, которую я лихорадочно курю в его присутствии, чтобы защититься от запаха его ужасного табака. Я с восхищением смотрю на огромного мужчину, который с видом величайшего добродушия и огоньком в глазах, - когда ему кажется, что он обводит меня вокруг пальца, - тщетно пытается получить намек относительно дела, ставящего его в тупик в данный момент. Я сбиваю его с толку с той легкостью, с какой борзая ускользает от преследования тяжеловеса-мастифа, пока, наконец, не говорю ему со смехом:

- Ну же, друг мой Хейл, расскажите мне об этом все, и я помогу вам, если смогу.

Вначале он раз или два покачивал своей массивной головой и отвечал, что это не его тайна. В последний раз, когда он сделал это, я заверил его, - то, что он сказал, было совершенно правильно, а затем рассказал все подробности ситуации, в которой он оказался, за исключением имен, поскольку их он не упоминал. Я собрал информацию воедино из обрывков разговора во время его получасовой попытки выудить у меня совет, который, конечно, он мог бы получить, просто спросив. С тех пор он обращался ко мне только с теми делами, детали которых, по его мнению, он мог раскрыть, и с одной или двумя сложностями, которые я, к счастью, смог распутать для него.

Но, несмотря на то, что Спенсер Хейл твердо убежден, - ни одна детективная служба на земле не может превзойти ту, что сосредоточена в Скотленд-Ярде, есть одно подразделение, относительно которого даже он признает, что французы - его хозяева, хотя несколько неохотно уточняет свое признание, добавляя, - нам во Франции постоянно разрешается делать то, что запрещено в Англии. Я имею в виду тщательный обыск дома во время отсутствия владельца. Если вы прочтете превосходный рассказ Эдгара Аллана По "Похищенное письмо", вы найдете описание того, что я имею в виду, и оно лучше любого описания, какое я, столь часто принимавший участие в подобных поисках, могу привести.

Так вот, те люди, среди которых я живу, гордятся своей поговоркой: "Дом англичанина - его крепость", и в эту крепость даже полицейский не может проникнуть без законного ордера. Теоретически все это может быть очень хорошо, но если вы вынуждены маршировать к дому подозреваемого под звуки труб и барабанов, вам не стоит разочаровываться, если вы не сможете найти то, что ищете, при соблюдении всех юридических ограничений. Конечно, англичане - замечательный народ, факт, о котором я всегда с гордостью свидетельствую, но следует признать, что по холодному здравому смыслу французы во многом превосходят их. В Париже, если я хочу получить компрометирующий документ, то не отправляю владельцу почтовую карточку, чтобы сообщить ему о своем желании, и с этой процедурой французский народ здраво соглашается. Я знал людей, которые, отправляясь провести вечер на бульварах, бросали свою связку ключей консьержу со словами:

- Если вы услышите, что полиция роется где-то в мое отсутствие, прошу вас, помогите им, выразив мое глубокое уважение.

Помню, когда я был главным детективом на службе французского правительства, меня попросили позвонить в определенный час в частный отель министра иностранных дел. Это было в то время, когда Бисмарк обдумывал второе нападение на мою страну, и я рад сообщить, что сыграл тогда важную роль в предоставлении Секретной службе документов, которые смягчили намерения этого железного человека, - факт, который, думаю, дает мне право на благодарность моей страны, хотя я никогда даже не намекал на это, когда министерство забыло о моих заслугах. Память республики, как сказал более великий человек, чем я, коротка. Однако все это не имеет никакого отношения к инциденту, о котором я собираюсь рассказать. Я упоминаю об этом лишь затем, чтобы извинить свою минутную забывчивость, за которой в любой другой стране могли последовать серьезные последствия для меня самого. Но во Франции - ах, мы понимаем такие вещи, и ничего не произошло бы.

Я последний человек в мире, который способен поддаться раздражению, как говорят на великом Западе. Обычно я спокойный, собранный Эжен Вальмон, которого ничто не может вывести из себя, но тогда было время большого напряжения, и я немного забылся. Я находился наедине с министром в его частном доме, и одна из бумаг, которые он хотел получить, лежала в его бюро в Министерстве иностранных дел; по крайней мере, он так думал и сказал:

- Ах, она в моем бюро. Какая досада! Я должен послать за ней!

- Нет, ваше превосходительство, - воскликнул я, вскакивая в полнейшем самозабвении, - она здесь. - Прикоснувшись к пружине потайного ящика, я открыл его и, достав нужный документ, протянул ему.

Только встретив его испытующий взгляд и увидев слабую улыбку на его губах, я понял, что натворил.

- Вальмон, - тихо сказал он, - по чьему поручению вы обыскивали мой дом?

- Ваше превосходительство, - ответил я тоном, не менее приятным, чем его собственный, - сегодня вечером по вашему приказу я нанесу домашний визит в особняк барона Дюмулена, который высоко ценится президентом Французской Республики. Если кто-нибудь из уважаемых джентльменов узнает о моем неофициальном визите и спросит меня, в чьих интересах я нанес визит по месту жительства, что вы хотите, чтобы я ответил?

- Вам следовало бы ответить, Вальмон, что вы сделали это в интересах Секретной службы.

- Я не премину это сделать, ваше превосходительство, и, отвечая на ваш вопрос, который вы только что задали, скажу: я имел честь обыскать этот особняк в интересах Секретной службы Франции.

Министр иностранных дел рассмеялся; сердечный смех, в котором не было обиды.

- Я просто хотел похвалить вас, Вальмон, за эффективность ваших поисков и превосходную память. Это действительно тот документ, который, как я думал, остался в моем кабинете.

Интересно, что сказал бы лорд Лэнсдаун, если бы Спенсер Хейл проявил такое же знакомство с его личными бумагами! Но теперь, вернувшись к моему хорошему другу Хейли, мы не должны заставлять его ждать.

Я хорошо помню тот ноябрьский день, когда впервые услышал о деле Саммертри, потому что над Лондоном висел густой туман, два или три раза я сбивался с пути, а кэб нельзя было достать ни за какие деньги. Немногочисленные кэбмены, находившиеся тогда на улицах, медленно направлялись к конюшням. Это был один из тех депрессивных лондонских дней, которые наполняли меня скукой и тоской по моему родному Парижу, где, если нас когда-нибудь и посещает легкий туман, то это, по крайней мере, чистый, белый пар, а не ужасная лондонская смесь, насыщенная удушливым углеродом. Туман был слишком густым, чтобы прохожий мог прочитать содержание газет, расклеенных на тумбах, а поскольку в тот день, вероятно, не было скачек, мальчишки-газетчики выкрикивали то, что они считали следующим по важности событием - выборы американского президента. Я купил газету и сунул ее в карман. Было уже поздно, когда я добрался до своей квартиры, и, поужинав здесь, что было для меня необычно, надел тапочки, сел в мягкое кресло перед камином и начал читать свою вечернюю газету. Я был огорчен, узнав, что красноречивый мистер Брайан потерпел поражение. Я мало что знал о серебряном вопросе, но ораторские способности этого человека привлекали меня, и моя симпатия была вызвана тем, что он владел многими серебряными рудниками; тем не менее, цена на металл была настолько низкой, что, очевидно, он не мог зарабатывать на жизнь их разработкой. Конечно, крики о том, что он был плутократом и фальшивым миллионером, должны были привести к его поражению в условиях демократии, где среднестатистический избиратель чрезвычайно беден и не очень обеспечен, как в случае с нашими крестьянами во Франции. Я всегда проявлял большой интерес к делам огромной республики на западе, прилагая некоторые усилия, чтобы получить точную информацию о ее политике, и хотя, как известно моим читателям, я редко цитирую что-либо лестное из того, что говорят обо мне, тем не менее, мой американский клиент однажды признался: он никогда знал истинную суть, - думаю, это была именно та фраза, которую он использовал, - американской политики до тех пор, пока не услышал, как я рассуждаю о ней. Правда, добавил он, он всю свою жизнь был очень занятым человеком.

Я позволил своей газете соскользнуть на пол, потому что, по правде говоря, туман проникал даже в мою квартиру, и читать становилось трудно, несмотря на электрическое освещение. Вошел мой слуга и объявил, что мистер Спенсер Хейл желает меня видеть; разумеется, в любой вечер, но особенно когда на улице дождь или туман, мне приятнее поговорить с другом, чем почитать газету.

- Боже мой, мой дорогой мсье Хейл, вы храбрый человек, если отваживаетесь выйти в такой туман, какой окутал сегодня Лондон.

- Ах, мсье Вальмон, - с гордостью сказал Хейл, - у вас в Париже никогда не бывает такого тумана!

- Нет. Здесь вы превзошли нас, - признал я, вставая и приветствуя своего посетителя, а затем предлагая ему кресло.

- Я вижу, вы читаете последние новости, - сказал он, указывая на мою газету. - Я очень рад, что Брайан потерпел поражение. Теперь у нас будут лучшие времена.

Я махнул рукой и снова сел в свое кресло. Я готов обсуждать со Спенсером Хейлом многое, но только не американскую политику; он в ней не разбирается. Это общий недостаток англичан - страдать от полного невежества относительно внутренних дел других стран.

- Несомненно, в такой вечер, как этот, вас должно было привести ко мне нечто очень важное. В Скотленд-Ярде, должно быть, очень густой туман.

Этот тонкий всплеск фантазии совершенно не затронул его, и он флегматично ответил:

- Он накрыл Лондон и большую часть Англии.

- Да, это так, - согласился я, но он этого тоже не заметил.

Еще мгновение спустя он сделал замечание, которое, если бы исходило от кого-то из моих знакомых, могло бы свидетельствовать о проблеске понимания.

- Вы очень, очень умный человек, мсье Вальмон, поэтому все, что мне нужно сказать, вопрос, который привел меня сюда, тот же самый, по которому шла борьба на американских выборах. Обращаясь к соотечественнику, я был бы вынужден дать дополнительные объяснения, но в отношении вас, мсье, в этом нет необходимости.

Бывают моменты, когда мне не нравится лукавая улыбка и полуприкрытые глаза, всегда отличающие Спенсера Хейла, когда у него имеется загадка, которая, как он ожидает, поставит меня в тупик. Если бы я сказал, что такого никогда не случалось, я, конечно, был бы неправ, потому что иногда абсолютная простота головоломок, его беспокоящих, приводит меня к излишним усложнениям, совершенно ненужным в данных обстоятельствах.

Я соединил кончики пальцев и несколько мгновений смотрел в потолок. Хейл раскурил свою черную трубку, мой молчаливый слуга поставил у его локтя виски с содовой, затем на цыпочках вышел из комнаты. Когда дверь закрылась, мои глаза опустились с потолка на уровень экспансивного лица Хейла.

- Они от вас ускользнули? - тихо спросил я.

- Кто?

- Фальшивомонетчики.

Трубка выпала у Хейла изо рта, но он успел подхватить ее, прежде чем она упала на пол. Затем он сделал глоток из стакана.

- Это был просто удачный выстрел, - сказал он.

- Абсолютно, - небрежно ответил я.

- А теперь признайтесь, Вальмон, откуда вы это узнали?

Я пожал плечами.

- О, прекратите это! - невежливо воскликнул Хейл. Он немного склонен к сильным и даже жаргонным выражениям, когда озадачен. - Расскажите мне, как вы догадались.

- Это очень просто, мой друг. Вопрос, по которому шла борьба на выборах в США, - это цена на серебро, настолько низкая, что она разорила мистера Брайана и угрожает разорить всех фермеров Запада, у которых на фермах есть серебряные рудники. Серебро беспокоило Америку, следовательно, серебро беспокоило Скотленд-Ярд.

Естественный вывод заключается в том, что кто-то украл слитки серебра. Но эта кража произошла три месяца назад, когда металл выгружался с немецкого парохода в Саутгемптоне, и мой дорогой друг Спенсер Хейл очень ловко поймал воров, когда те пытались убрать маркировку со слитков кислотой. Преступления не совершаются случайно, как выпадают числа в рулетке. Воры - люди с мозгами. Они говорят себе: "Есть ли шанс успешно украсть слитки серебра, пока мистер Хейл работает в Скотленд-Ярде?" Я прав, мой друг?

- На самом деле, Вальмон, - сказал Хейл, делая еще глоток, - иногда вы почти убеждаете меня, что обладаете способностью рассуждать здраво.

- Спасибо. Значит, сейчас нам приходится иметь дело не с кражей серебра. Но на выборах в Америке битва шла за цену серебра. Если бы серебро стоило дорого, вопроса о серебре не возникло бы. Итак, преступление, которое вас беспокоит, было совершено из-за низкой цены на серебро, и это наводит на мысль, что речь, должно быть, идет о незаконной чеканке монет по причине низкой цены этого металла. Возможно, вы обнаружили более изощренный незаконный акт, чем до сих пор. Кто-то делает ваши шиллинги и полукроны из настоящего серебра, а не из более дешевого металла, и все же это дает большую прибыль, до сих пор невозможную из-за высокой цены на серебро. Со старыми условиями вы были знакомы, но этот новый элемент сводит на нет все ваши предыдущие успехи. Вот каким образом я пришел к своему умозаключению.

- Что ж, Вальмон, вы попали в точку. Да, вы попали в точку. Есть банда опытных фальшивомонетчиков, которые чеканят настоящие серебряные деньги и зарабатывают чистый шиллинг на полукроне. Мы не можем найти никаких следов этих парней, но мы знаем человека, который распространяет эти фальшивки.

- Этого должно быть достаточно, - пожал плечами я.

- Да, должно быть, но пока это не так. Так вот, я пришел сегодня вечером узнать, не продемонстрируете ли вы один из ваших французских трюков.

- Что за французский трюк, вы имеете в виду, мсье Спенсер Хейл? - спросил я с некоторой резкостью, на мгновение забыв, что этот человек неизменно становился грубым, когда возбуждался.

- Я не хотел вас обидеть, - сказал этот бестолковый офицер; на самом деле, он вполне добродушный малый, но его время от времени заносит, после чего следуют извинения. - Я хочу, чтобы кто-нибудь проник в дом человека без ордера на обыск, обнаружил улики, дал мне знать, и тогда мы примчимся туда, прежде чем будут заметены следы.

- Кто этот человек и где он живет?

- Его зовут Ральф Саммертри, и он живет в очень опрятном маленьком и изящном особняке, как его называют в рекламе, расположенном на не менее фешенебельной улице, чем Парк-лейн.

- Понятно. Почему вы его подозреваете?

- Ну, вы же знаете, жизнь в этом районе требует средств; для этого нужно немного денег. У этого Саммертри нет видимого занятия, но каждую пятницу он ходит в банк "Юнайтед Кэпитал" на Пикадилли и кладет на депозит серебряные монеты.

- И эти деньги?..

- Эти деньги, насколько нам удалось узнать, содержат немало таких новых монет, которые никогда не выходили с британского монетного двора.

- Значит, не все монеты фальшивые?

- О, нет, для этого он слишком хитер. Видите ли, человек может пройтись по Лондону, набив карманы новенькими пятишиллинговыми монетами, купить то, и другое, и вернуться домой со сдачей настоящими монетами королевства - полукронами, флоринами, шиллингами, шестипенсовиками и всем прочим.

- Понимаю. Тогда почему бы вам не схватить его как-нибудь, когда его карманы будут набиты фальшивыми пятишиллинговыми монетами?

- Конечно, это можно было бы сделать, и я думал об этом, но, видите ли, мы хотим посадить всю банду. Как только мы арестуем его, не зная, откуда взялись деньги, настоящие преступники обратятся в бегство.

- Откуда вы знаете, что он сам не фальшивомонетчик?

Беднягу Хейла читать было так же легко, как книгу. Он заколебался, прежде чем ответить на этот вопрос, и выглядел смущенным, как преступник, пойманный на каком-то нечестном поступке.

- Вам не нужно бояться сказать это мне, - успокаивающе произнес я после паузы. - Один из ваших людей был в доме мистера Саммертри, и таким образом вы узнали, что он не фальшивомонетчик. Но вашему человеку не удалось раздобыть для вас улик, чтобы обвинить других людей.

- Вы снова попали в точку, мсье Вальмон. Один из моих людей был дворецким Саммертри в течение двух недель, но, как вы говорите, он не нашел никаких улик.

- Он все еще дворецкий?

- Да.

- Скажите мне, как далеко вы продвинулись. Вы знаете, что Саммертри каждую пятницу кладет монеты в банк на Пикадилли, и я полагаю, банк разрешил вам осмотреть некоторые из них.

- Да, сэр, так и есть, но, видите ли, с банками очень трудно иметь дело. Они не любят, когда вокруг снуют детективы, и, хотя не нарушают закон, тем не менее всегда отвечают только на те вопросы, которые им задают, а мистер Саммертри уже много лет является хорошим клиентом "Юнайтед Кэпитал".

- Разве вы не выяснили, откуда берутся деньги?

- Выяснили; их приносит ему ночью человек, похожий на респектабельного городского клерка, и он кладет их в большой сейф, ключ от которого держит у себя, этот сейф находится на первом этаже, в столовой.

- Разве вы не проследили за этим человеком?

- Проследили. Каждую ночь он спит в доме на Парк-Лейн, а утром отправляется в лавку старинных диковинок на Тоттенхэм-Корт-роуд, где остается весь день, возвращаясь вечером с деньгами.

- Почему бы вам не арестовать и не допросить его?

- Видите ли, мсье Вальмон, возражения против его ареста те же, что и против ареста самого Саммертри. Мы могли бы легко арестовать обоих, но у нас нет ни малейших улик против кого-либо из них, и тогда, даже если мы посадим посредников за решетку, настоящие преступники исчезнут.

- Вы нашли что-нибудь подозрительное в лавке старинных диковинок?

- Нет. Кажется, все происходит совершенно законно.

- Как долго продолжается у вас под носом эта игра?

- Около шести недель.

- Саммертри женат?

- Нет.

- Есть ли в доме женщина-прислуга?

- Нет, за исключением того, что каждое утро приходят три уборщицы - наводить порядок в комнатах.

- Кто еще есть в доме?

- Дворецкий, затем камердинер и, наконец, повар-француз.

- А, - воскликнул я, - повар-француз! Это интересно. Итак, Саммертри удалось полностью сбить с толку вашего человека? Помешал ли он ему осмотреть дом сверху донизу?

- О нет, он скорее помогал ему, чем наоборот. Однажды он подошел к сейфу, достал деньги, попросил Поджерса - так зовут моего парня - помочь ему пересчитать их, а затем фактически отправил Поджерса в банк с мешочком монет.

- И Поджерс осмотрел все?

- Да.

- Не видел никаких признаков чеканки монет?

- Нет. Абсолютно невозможно, чтобы в доме можно было производить какую-либо чеканку. Кроме того, как я вам уже говорил, это респектабельный клерк приносит ему деньги.

- Полагаю, вы хотите, чтобы я занял место Поджерса?

- Что ж, мсье Вальмон, сказать по правде, я бы предпочел, чтобы вы этого не делали. Поджерс сделал все, что можно было сделать, но я подумал, - если вы окажетесь в доме, а Поджерс будет помогать, вы сможете осматривать там все ночь за ночью, когда у вас будет время.

- Понятно. Просто в Англии это немного опасно. Думаю, я предпочел бы действовать в законном статусе преемника любезного Поджерса. Вы говорите, что у Саммертри нет определенного занятия?

- Ну, сэр, это не то, что вы могли бы назвать занятием. Он писатель, но я не считаю это каким-либо занятием.

- О, он писатель, вот как? Когда он пишет?

- Большую часть дня он запирается в своем кабинете.

- Выходит ли он на ленч?

- Нет; Поджерс говорит мне, что он зажигает внутри маленькую спиртовку и готовит себе чашечку кофе, которой запивает один-два бутерброда.

- Для Парк-Лейн это довольно скромная еда.

- Да, мсье Вальмон, это так, но у него по вечерам обильный ужин, со всеми этими иностранными деликатесами, приготовленными его поваром-французом.

- Разумный человек! Что ж, пока я с удовольствием буду ждать возможности познакомиться с мистером Саммертри. Есть ли какие-либо ограничения на перемещения вашего человека Поджерса?

- Ни в малейшей степени. Он может уйти как днем, так и ночью.

- Очень хорошо, друг Хейл, приведите его сюда завтра, как только наш писатель закроется в своем кабинете, или, скорее, я бы сказал, как только уважаемый клерк отправится на Тоттенхэм-Корт-роуд, поскольку, если я правильно вас понял, примерно через полчаса после этого хозяин запирается на ключ в комнате, в которой пишет.

- Вы совершенно правы в своем предположении, Вальмон. Как вам это удалось?

- Это всего лишь предположение, Хейл. В этом доме на Парк-Лейн много странного, поэтому меня нисколько не удивляет, что хозяин приходит на работу утром раньше, чем слуга. У меня также есть подозрение, что Ральф Саммертри прекрасно знает о роли достопочтенного Поджерса.

- Что заставляет вас так думать?

- Я не могу привести никаких причин, кроме того, что мое мнение об уме Саммертри постоянно росло все то время, пока вы говорили, и в то же время оценка мастерства Поджерса так же неуклонно снижалась. Однако приведите этого человека сюда завтра, чтобы я мог задать ему несколько вопросов.

На следующий день, около одиннадцати часов, грузный Поджерс со шляпой в руке проследовал за своим шефом в мою комнату. Его широкое, бесстрастное, неподвижное гладкое лицо придавало ему гораздо больше сходства с настоящим дворецким, чем я ожидал, и этот внешний вид, конечно, усиливался его ливреей. Его ответы на мои вопросы были ответами хорошо вышколенного слуги, который не скажет слишком много, если это того не стоит. В целом, Поджерс превзошел мои ожидания, и действительно, у моего друга Хейла были некоторые основания считать его, как он, очевидно, и делал, профессионалом в своей области.

- Садитесь, мистер Хейл, и вы, Поджерс.

Мужчина проигнорировал мое приглашение, стоя как статуя, пока его шеф не сделал движение; затем он опустился на стул. Англичане великолепны в плане дисциплины.

- Итак, мистер Хейл, прежде всего я должен поздравить вас с пополнением в лице Поджерса. Он превосходен. Вы меньше зависите от случая, чем мы во Франции, и в этом, я думаю, вы правы.

- О, мы здесь кое-что умеем, мсье Вальмон, - сказал Хейл с простительной гордостью.

- Итак, Поджерс, я хочу спросить вас об этом клерке. Во сколько он приходит вечером?

- Ровно в шесть, сэр.

- Он звонит или открывает дверь сам?

- У него есть ключ, сэр.

- Как он носит деньги?

- В маленькой кожаной сумочке с замком, сэр, перекинутой через плечо.

- Он идет прямо в столовую?

- Да, сэр.

- Вы видели, как он отпирал сейф и клал туда деньги?

- Да, сэр.

- Сейф открывается комбинацией или ключом?

- С помощью ключа, сэр. Это один из старых сейфов.

- Затем служащий открывает свою кожаную сумку с деньгами?

- Да, сэр.

- Мы имеем три ключа, использованные за столько же минут. Они раздельные или в связке?

- В связке, сэр.

- Вы когда-нибудь видели своего хозяина с этой связкой ключей?

- Нет, сэр.

- Мне сказали, вы видели, как он однажды открывал сейф?

- Да, сэр.

- Он пользовался отдельным ключом или одним из связки?

Поджерс медленно почесал в затылке, затем сказал:

- Я не помню, сэр.

- Ах, Поджерс, вы пренебрегли важным моментом. Уверены, что не помните?

- Да, сэр.

- Как только деньги на месте и сейф заперт, что делает клерк?

- Идет в свою комнату, сэр.

- Где эта комната?

- На третьем этаже, сэр.

- Где вы спите?

- На четвертом этаже с остальными слугами, сэр.

- Где спит хозяин?

- На втором этаже, рядом с его кабинетом.

- Дом состоит из четырех этажей и подвала, не так ли?

- Да, сэр.

- У меня почему-то возникло подозрение, что это очень небольшой дом. Это правда?

- Да, сэр.

- Клерк когда-нибудь обедает с вашим хозяином?

- Нет, сэр. Клерк вообще не ест в доме, сэр.

- Он уходит до завтрака?

- Нет, сэр.

- Никто не приносит завтрак в номер?

- Нет, сэр.

- Во сколько он уходит из дома?

- В десять часов, сэр.

- Когда подается завтрак?

- В девять часов, сэр.

- В котором часу ваш хозяин удаляется в свой кабинет?

- В половине десятого, сэр.

- Запирает дверь изнутри?

- Да, сэр.

- Никогда ничего не спрашивает в течение дня?

- Насколько мне известно, нет, сэр.

- Что он за человек?

Здесь Поджерс вступил на твердую почву и выдал подробное описание каждой детали.

- Я имел в виду, Поджерс, он молчаливый, или разговорчивый, или он сердится? Он кажется скрытным, подозрительным, встревоженным, запуганным, спокойным, возбудимым или что-то в этом роде?

- Ну, сэр, он очень тихий, никогда особо не разговорчивый; я никогда не видел его сердитым или взволнованным.

- Итак, Поджерс, вы работаете на Парк-Лейн две недели или больше. Вы проницательный, бдительный, наблюдательный человек. Происходит ли там то, что кажется вам необычным?

- Ну, я не могу точно сказать, сэр, - ответил Поджерс, довольно беспомощно переводя взгляд со своего начальника на меня и обратно.

- Ваши профессиональные обязанности часто заставляли вас играть роль дворецкого раньше, иначе вы бы не справлялись с этим так хорошо. Разве это не так?

Поджерс не ответил, но взглянул на своего начальника. Очевидно, это был вопрос, относящийся к службе, на который подчиненному не разрешалось отвечать. Однако Хейл сразу сказал:

- Конечно. Поджерс побывал в десятках мест.

- Что ж, Поджерс, просто вспомните некоторые другие дома, где вы работали, и расскажите мне о каких-либо деталях, в которых заведение мистера Саммертри отличается от них.

Поджерс надолго задумался.

- Ну, сэр, он очень усердно пишет.

- Видите ли, Поджерс, это его профессия. Усердно работает с половины десятого до семи, я полагаю?

- Да, сэр.

- Что-нибудь еще, Поджерс? Неважно, насколько это тривиально.

- Ну, сэр, он также любит читать; по крайней мере, газеты.

- Когда он читает?

- Я никогда не видел, чтобы он их читал, сэр; но он просматривает их все, сэр.

- Все утренние газеты?

- Да, сэр, и все вечерние газеты тоже.

- Где лежат утренние газеты?

- На столе в его кабинете, сэр.

- А вечерние?

- Ну, сэр, когда приходят вечерние газеты, кабинет запирается. Они кладутся на приставной столик в столовой, и он берет их с собой, в свой кабинет.

- Это происходило каждый день с тех пор, как вы там появились?

- Да, сэр.

- Вы, конечно, сообщили об этом поразительном факте своему начальнику?

- Нет, сэр, не думаю, чтобы я это делал, - смущенно сказал Поджерс.

- Вам следовало сделать это. Мистер Хейл знал бы, как извлечь максимум пользы из столь важного момента.

- О, перестаньте, Вальмон, - перебил Хейл, - вы нас разыгрываете. Множество людей читают все газеты!

- Я думаю, что нет. Даже клубы и отели подписываются только на ведущие. Вы сказали все, Поджерс?

- Ну, почти все, сэр.

- Все или почти все? Разница огромная.

- Он покупает их очень много, сэр.

- Сколько?

- Я не просто знаю, сэр.

- Это легко выяснить, Вальмон, - воскликнул Хейл с некоторым нетерпением, - если вы считаете, что это действительно важно.

- Я думаю, это настолько важно, что сам отправлюсь с Поджерсом. Полагаю, вы сможете провести меня в дом, когда вернетесь?

- О, да, сэр.

- Возвращаясь на минутку к этим газетам, Поджерс. Какова их судьба?

- Их продают старьевщику, сэр, раз в неделю.

- Кто забирает их из кабинета?

- Я забираю, сэр.

- Похоже ли, что они были прочитаны очень внимательно?

- Ну, нет, сэр; по крайней мере, некоторые из них, похоже, даже не открывались или снова очень аккуратно складывались.

- Вы заметили, чтобы из каких-либо было что-нибудь вырезано?

- Нет, сэр.

- У мистера Саммертри есть альбом для вырезок?

- Насколько я знаю, нет, сэр.

- О, дело совершенно ясное, - сказал я, откидываясь на спинку стула и разглядывая озадаченного Хейла с тем ангельским выражением самодовольства, которое, я знаю, так его раздражает.

- Что совершенно ясно? - потребовал он, возможно, более грубо, чем того требовал этикет.

- Саммертри не фальшивомонетчик и не связан ни с какой бандой фальшивомонетчиков.

- Тогда кто он такой?

- Это открывает еще один путь для расследования. Насколько я знаю, он, возможно, самый честный из людей. На первый взгляд может показаться, что он достаточно трудолюбивый торговец с Тоттенхэм-Корт-роуд, который озабочен тем, чтобы не было видимой связи между работой плебея и таким аристократическим жильем, как на Парк-Лейн.

В этот момент Спенсер Хейл проявил одну из тех редких вспышек разума, которые всегда вызывают удивление у его друзей.

- Это чепуха, мсье Вальмон, - сказал он. - Мужчина, который стыдится связи между своим бизнесом и домом, - это тот, кто пытается попасть в общество, или же женщины из его семьи пытаются это сделать, как это обычно бывает. Сейчас у Саммертри нет семьи. Сам он никуда не ходит, не устраивает вечеринок и не принимает приглашений. Он не принадлежит ни к одному клубу, поэтому говорить, будто он стыдится своей связи с магазином на Тоттенхэм-Корт-роуд, абсурдно. Он скрывает эту связь по какой-то другой причине, которую стоит изучить.

- Мой дорогой Хейл, сама богиня мудрости не смогла бы сделать более разумной серии замечаний. Итак, друг мой, вам нужна моя помощь, или вы продолжите сами?

- Продолжу сам? У нас нет ничего больше, чем было, когда я заходил к вам прошлой ночью.

- Прошлой ночью, мой дорогой Хейл, вы предположили, что этот человек в сговоре с фальшивомонетчиками. Сегодня вы знаете, что это не так.

- Это ваше утверждение.

Я пожал плечами и поднял брови, улыбаясь ему.

- Это одно и то же, мсье Хейл.

- Что ж, из всех тщеславных... - и добрейший Хейл не смог продолжить.

- Если вам нужна моя помощь, она к вашим услугам.

- Очень хорошо. Не хочу заострять на этом внимание, но я ею воспользуюсь.

- В таком случае, мой дорогой Поджерс, вы вернетесь в резиденцию нашего друга Саммертри и соберете для меня в пачку все вчерашние утренние и вечерние газеты, которые были доставлены на дом. Вы можете это сделать, или они свалены в кучу в угольном погребе?

- Я могу это сделать, сэр. У меня есть инструкции складывать газеты за каждый день отдельно в стопку на случай, если они снова понадобятся. В подвале всегда имеется недельный запас, и мы продаем старьевщикам газеты за предыдущую неделю.

- Отлично. Что ж, попробуйте сделать подборку за один день и подготовьте их для меня. Я зайду к вам ровно в половине четвертого, а затем я хочу, чтобы вы отвели меня наверх, в спальню клерка на третьем этаже, которая, я полагаю, днем не запирается?

- Нет, сэр, не запирается.

С этими словами терпеливый Поджерс удалился. Спенсер Хейл поднялся, когда ушел его ассистент.

- Я могу еще что-нибудь сделать? - спросил он.

- Да, дайте мне адрес магазина на Тоттенхэм-Корт-роуд. У вас случайно нет при себе одной из тех новых пятишиллинговых монет, которые, по вашему мнению, отчеканены незаконно?

Он открыл свою записную книжку, достал кусочек белого металла и протянул его мне.

- Я собираюсь использовать ее, - сказал я, кладя монету в карман, - и надеюсь, никто из ваших людей меня не арестует.

- Все в порядке, - рассмеялся Хейл, уходя.

В половине четвертого Поджерс ждал меня и открыл входную дверь, когда я поднимался по ступенькам, тем самым избавив от необходимости звонить. В доме было странно тихо. Повар-француз, очевидно, находился внизу, в подвале, и, вероятно, вся верхняя часть была в нашем распоряжении, если только Саммертри не находился в своем кабинете, в чем я сомневался. Поджерс повел меня прямо наверх, в комнату клерка на третьем этаже, ступая на цыпочках, что показалось мне излишним.

- Я осмотрю комнату, - сказал я. - Будьте добры, подождите меня внизу у двери кабинета.

Спальня оказалась приличных размеров, если учесть тесноту дома. Кровать была аккуратно застелена, в комнате стояли два стула, но обычный умывальник и зеркало отсутствовали. Однако, заметив занавеску в дальнем конце комнаты, я отодвинул ее в сторону и обнаружил, как и ожидал, стационарный туалет в нише примерно четырех футов глубиной и пяти шириной. Поскольку ширина комнаты была около пятнадцати футов, две трети пространства оставалось незанятым. Мгновение спустя я открыл дверь, за которой оказался шкаф, заполненный одеждой, висящей на крючках. Таким образом, между шкафом для одежды и туалетом оставалось пространство в пять футов. Сначала я подумал, что вход на потайную лестницу, должно быть, ведет из туалета, но, внимательно осмотрев доски, хотя они и казались полыми, было совершенно очевидно, что это никакая не потайная дверь. Следовательно, вход на лестницу должен располагаться в платяном шкафу. Правая стена на первый взгляд оказалась похожей стену туалета, но я сразу понял, что это дверь. Защелка, как оказалось, довольно хитроумно управлялась одним из крючков, на котором висела пара старых брюк. Я обнаружил, что крючок, если его нажать вверх, позволяет двери открываться наружу, на лестничную площадку. Спустившись на второй этаж, я обнаружил такую же защелку, которая позволила мне попасть в такой же шкаф для одежды в комнате внизу. Две комнаты были одинаковыми по размеру, одна прямо над другой, с той лишь разницей, что дверь нижней комнаты вела в кабинет, а не на лестницу, как в случае с верхней комнатой.

Кабинет был на редкость опрятным; либо им почти не пользовались, либо это было жилище очень аккуратного человека. На столе не было ничего, кроме стопки утренних газет. Я прошел в дальний конец, повернул ключ в замке и вышел навстречу изумленному Поджерсу.

- Ах! - воскликнул он.

- Совершенно верно, - кивнул я, - последние две недели вы ходили на цыпочках мимо пустой комнаты. А теперь, если вы пойдете со мной, Поджерс, я покажу вам, как делается этот трюк.

Когда он вошел в кабинет, я снова запер дверь и повел дворецкого, все еще по привычке ступавшего на цыпочках, вверх по лестнице в спальню на верхнем этаже и далее, оставив все в точности так, как было до нашего визита. Мы спустились по главной лестнице в холл, и там Поджерс аккуратно завернул мой пакет с газетами. Этот сверток я отнес к себе домой, дал одному из своих помощников кое-какие инструкции и оставил его работать с бумагами.

Я взял кэб до Тоттенхэм-Корт-роуд и шел по этой улице, пока не оказался возле магазина старых диковинок Дж. Симпсона. Посмотрев некоторое время на заполненные окна, я отошел в сторону, выбрав маленькое железное распятие, выставленное за стеклом, работы какого-то древнего мастера.

По описанию Поджерса я сразу понял, что меня обслуживал настоящий респектабельный клерк, который каждый вечер приносил мешочек с деньгами на Парк-Лейн, и который был не кто иной, как сам Ральф Саммертри собственной персоной.

В его манерах не было ничего отличного от манер любого другого тихого продавца. Цена распятия оказалась семь шиллингов и шесть пенсов, и я выложил соверен, чтобы заплатить за него.

- Вы не возражаете взять сдачу серебром, сэр? - спросил он, и я ответил без всякого энтузиазма, хотя вопрос вызвал подозрение:

- Ни в малейшей степени.

Он дал мне полкроны, три монеты достоинством в два шиллинга и четыре отдельных шиллинга, причем все монеты были не новыми, что несомненно указывало на место их происхождения - Британский монетный двор. Это, казалось, опровергало гипотезу о том, что он распространял фальшивые деньги. Он спросил меня, интересуюсь ли я какой-либо конкретной отраслью античности, и я ответил, что мое любопытство чисто общее и чрезвычайно любительское, после чего он пригласил меня осмотреть магазин. Я приступил к этому, в то время как он возобновил надписывание адресов и наклеивание марок на некоторых завернутых брошюрах, которые, как я предположил, были копиями его каталога.

Он не делал попыток ни наблюдать за мной, ни навязывать мне свой товар. Я наугад выбрал маленькую чернильницу и спросил ее цену. Он сказал, что она стоит два шиллинга, после чего я предъявил свою фальшивую пятишиллинговую монету. Он взял ее, отдал мне сдачу без комментариев, и последние сомнения в его связи с фальшивомонетчиками улетучились из моей головы.

В этот момент вошел молодой человек, который, как я сразу понял, не был покупателем. Он быстро прошел в дальний конец магазина и исчез за перегородкой, в которой имелось стекло, открывавшее вид на входную дверь.

- Извините, я на минутку, - сказал владелец магазина и последовал за молодым человеком в личный кабинет.

Осматривая любопытную разнородную коллекцию выставленных на продажу вещей, я услышал звон монет, высыпаемых на крышку письменного стола, и до меня донесся гул голосов. Я находился недалеко от входа в магазин, и, с помощью ловкости рук, краем глаза следя за стеклянной панелью личного кабинета, беззвучно вынул ключ от входной двери, сделал с него восковой слепок и вернул ключ на место. В этот момент вошел еще один молодой человек и прошел мимо меня в личный кабинет. Я услышал, как он сказал:

- О, прошу прощения, мистер Симпсон. Как поживаете, Роджерс?

- Привет, Макферсон, - ответил Роджерс, вышел, пожелав спокойной ночи мистеру Симпсону, и удалился, насвистывая, вниз по улице, но не раньше, чем повторил свою фразу другому вошедшему молодому человеку, которого назвал Тиррелом.

Я запомнил эти три имени. Двое других вошли вместе, но я был вынужден довольствоваться тем, что запомнил их черты, поскольку я не услышал их имен. Эти люди, очевидно, были коллекционерами, потому что я слышал позвякивание денег; тем не менее, это был маленький магазинчик, в котором, по-видимому, торговля не процветала, поскольку я находился в нем более получаса и все же оставался единственным покупателем. Если бы предоставлялся кредит, одного коллекционера, безусловно, было бы достаточно, но пришли пятеро и сложили свои пожертвования в кучку, которую Саммертри должен был забрать домой в тот вечер.

Я решил раздобыть одну из брошюр, которые упаковывал этот человек. Они были сложены стопкой на полке за прилавком, но мне не составило труда протянуть руку и взять ту, что лежала сверху, и сунуть ее в карман. Когда пятый молодой человек вышел на улицу, Саммертри появился сам, и на этот раз он нес в руке туго набитую кожаную сумку с болтающимися ремешками. Время приближалось к половине шестого, и я видел, что ему не терпится закрыть магазин и уйти.

- Нравится ли вам еще что-нибудь, сэр? - спросил он меня.

- Нет, или, скорее, и да, и нет. У вас здесь очень интересная коллекция, но становится так темно, что я почти ничего не вижу.

- Я закрываюсь в половине шестого, сэр.

- В таком случае, - сказал я, взглянув на часы, - я с удовольствием зайду в другой раз.

- Спасибо, сэр, - тихо ответил Саммертри, и я откланялся.

Из-за угла переулка на другой стороне улицы я видел, как он собственными руками опустил ставни, затем вышел в пальто и с сумкой для денег, перекинутой через плечо. Он запер дверь, проверил ее костяшками пальцев и пошел по улице, держа под мышкой брошюры, которые упаковывал. Я следовал за ним на некотором расстоянии, видел, как он опустил брошюры в ящик в первом попавшемся почтовом отделении и быстро направился к своему дому на Парк-Лейн.

Когда я вернулся к себе домой и вызвал своего помощника, он сказал:

- Отложив в сторону обычные рекламные объявления о таблетках, мыле и прочем, вот единственное, общее для всех газет, как утренних, так и вечерних. Рекламные объявления не идентичны, сэр, но у них есть два сходных момента, или, возможно, я должен сказать, три. Все они утверждают, что предлагают лекарство от рассеянности; все они просят указать главное хобби заявителя, и на всех них указан один и тот же адрес: доктор Уиллоуби, на Тоттенхэм-Корт-роуд.

- Спасибо, - сказал я, когда он положил передо мной вырезанные ножницами рекламные объявления.

Я прочитал несколько объявлений. Все они были маленькими, и, возможно, именно поэтому я никогда не замечал ни одного из них в газетах, потому что, конечно, они были достаточно странными. Некоторые просили предоставить списки рассеянных мужчин с указанием увлечений каждого, и за эти списки предлагались призы в размере от одного шиллинга до шести. В других вырезках доктор Уиллоуби утверждал, что способен вылечить рассеянность. Не было ни платы, ни лечения, но высылалась брошюра, которая, если и не приносила пользы получателю, то не могла причинить вреда. Врач не мог ни встречаться с пациентами лично, ни вступать с ними в переписку. Адрес был тот же, что и у магазина старинных диковинок на Тоттенхэм-Корт-роуд. В этот момент я вытащил брошюру из кармана и увидел, что она озаглавлена "Христианская наука и рассеянность" доктора Стэмфорда Уиллоуби, а в ее конце помещалось заявление, содержащееся в рекламе, о том, что доктор Уиллоуби не принимает пациентов и не ведет с ними переписку.

Я придвинул к себе лист бумаги и написал доктору Уиллоуби, утверждая, что я очень рассеянный человек и был бы рад его брошюре, добавив, что моим особым хобби является коллекционирование первых изданий. Затем я подписался: "Олпорт Вебстер, Императорские апартаменты, Лондон, Запад".

Здесь я могу пояснить, что мне часто приходится играть роли людей под каким-то другим именем, кроме хорошо известного Эжен Вальмон. В моей квартире две двери, и на одной из них написано "Эжен Вальмон"; на другой есть розетка, в которую можно вставить табличку с любым именем, которое я выберу. Такое же устройство установлено на первом этаже, где на правой стене указаны имена всех жильцов дома.

Я запечатал свое письмо, надписал адрес и наклеил марку, затем велел своему слуге вставить таблички с именем Олпорта Вебстера, и если меня случайно не окажется дома, когда кто-нибудь навестит этого мифического человека, он должен был назначить встречу.

На следующий день было около шести часов пополудни, когда мистеру Олпорту Вебстеру принесли визитку Ангуса Макферсона. Я сразу узнал в молодом человеке второго из тех, которые днем ранее вошли в маленький магазинчик, неся дань уважения мистеру Симпсону. Он держал под мышкой три тома и говорил таким приятным, вкрадчивым тоном, что я сразу понял, - он профессионал в своем деле.

- Не присядете ли, мистер Макферсон? Чем я могу вам помочь?

Он положил три тома корешками вверх на мой стол.

- Вас интересуют первые издания, мистер Вебстер?

- Это единственное, что меня интересует, - ответил я. - но, к сожалению, они часто стоят больших денег.

- Это правда, - сочувственно сказал Макферсон. - У меня есть три книги, одна из которых является примером того, о чем вы говорите. Она стоит сто фунтов. Последний экземпляр, проданный на аукционе в Лондоне, принес сто двадцать три фунта. Вторая книга стоит сорок фунтов, третья - десять. По таким ценам, я уверен, вы не смогли бы отыскать три таких сокровища ни в одном книжном магазине Британии.

Я внимательно осмотрел их и сразу понял: то, что он сказал, было правдой. Он все еще стоял по другую сторону стола.

- Пожалуйста, присаживайтесь, мистер Макферсон. Вы хотите сказать, что вот так беззаботно разгуливаете по Лондону с товаром на сто пятьдесят фунтов под мышкой?

Молодой человек рассмеялся.

- Я почти ничем не рискую, мистер Вебстер. Не думаю, чтобы кто-нибудь из тех, кого я встречаю, хоть на мгновение вообразил, будто у меня под мышкой что-то большее, чем, возможно, три тома, которые я несу домой в четырехпенсовой коробке.

Я задержался над томом, за который он запросил сто фунтов, затем спросил, глядя на него через стол:

- А как у вас оказалась эта книга?

Он повернул ко мне красивое, открытое лицо и ответил без колебаний в максимально откровенной манере:

- На самом деле она не моя, мистер Вебстер. Я сам являюсь знатоком редких и ценных книг, хотя, конечно, у меня мало денег, чтобы заниматься их коллекционированием. Однако я знаком с любителями подобных книг в разных кварталах Лондона. Эти три тома, например, из частной библиотеки джентльмена в Вест-Энде. Я продал ему много книг, и он знает, что мне можно доверять. Он желает продать их по цене, меньшей их реальной стоимости, и любезно позволил мне провести переговоры. Я считаю своим делом находить тех, кто интересуется редкими книгами, и благодаря такой торговле значительно увеличиваю свой доход.

- А как вы узнали, что я библиофил?

Мистер Макферсон добродушно рассмеялся.

- Что ж, мистер Вебстер, должен признаться, случайно. Я поступаю так. Выбираю наугад квартиру и отправляю свою визитную карточку на имя, указанное на двери. Если меня приглашают войти, я задаю жильцу вопрос, который только что задал вам: "Вас интересуют редкие издания?" Если он отвечает "нет", я просто прошу прощения и ухожу. Если "да", тогда я показываю свой товар.

- Понятно, - сказал я, кивая. Каким бы бойким молодым лжецом он ни был, с этим его невинным лицом, мой следующий вопрос вывел его на чистую воду.

- Поскольку вы обращаетесь ко мне впервые, мистер Макферсон, полагаю, вы не станете возражать, если я наведу некоторые дополнительные справки. Не могли бы вы сообщить мне имя владельца этих книг в Вест-Энде?

- Его зовут мистер Ральф Саммертри, Парк-Лейн.

- С Парк-Лейн? Ах, действительно.

- Я буду рад оставить вам карточку, мистер Вебстер, и, если вы согласитесь назначить встречу с мистером Саммертри, уверен, он не будет возражать замолвить за меня словечко.

- О, я нисколько в этом не сомневаюсь; мне бы и в голову не пришло беспокоить этого джентльмена.

- Я собирался сказать вам, - продолжал молодой человек, - что у меня есть друг, богатый человек, который в некотором смысле поддерживает меня, поскольку, как уже сказал, у меня мало собственных денег. Я нахожу, что людям часто бывает неудобно выплачивать какую-либо значительную сумму. Однако, когда я заключаю сделку, мой друг покупает книгу, а я договариваюсь со своим клиентом о выплате определенной суммы каждую неделю, и поэтому даже серьезная покупка не ощущается таковой, поскольку я предлагаю взносы достаточно небольшие, чтобы удовлетворить моего клиента.

- Я так понимаю, днем вы работаете?

- Да, я клерк в Сити.

Мы снова оказались в блаженном царстве художественной литературы!

- Предположим, я возьму эту книгу за десять фунтов, какой взнос я должен буду вносить каждую неделю?

- О, как вам будет угодно, сэр. Не будет ли пять шиллингов слишком много?

- Я думаю, что нет.

- Очень хорошо, сэр, если вы заплатите мне пять шиллингов сейчас, я оставлю книгу у вас и с удовольствием назначу этот же день на следующую неделю.

Я сунул руку в карман и вытащил две полукроны, которые передал ему.

- Мне нужно подписать какую-нибудь форму или обязательство о внесении остальной платы?

Молодой человек сердечно рассмеялся.

- О, нет, сэр, в формальностях нет необходимости. Видите ли, сэр, для меня это в значительной степени любимая работа, хотя не отрицаю, что смотрю в будущее. Я завожу, как я надеюсь, очень ценные связи с такими джентльменами, как вы, которые любят книги, и верю, что когда-нибудь смогу уволиться со своего места в страховой компании и основать собственный небольшой бизнес, где мои знания о ценностях в литературе будут полезны.

Затем, сделав пометку в маленькой книжечке, которую достал из кармана, он самым любезным образом попрощался со мной и удалился, оставив меня размышлять над тем, что все это значит.

На следующее утро мне вручили две брошюры. Первая пришла по почте и представляла собой брошюру о христианской науке и рассеянности, в точности похожую на ту, которую я забрал из магазина старинных диковинок; вторая содержала маленький ключ, сделанный по моему восковому слепку, от входной двери магазина - ключ, изготовленный отличным мастером, моим другом-анархистом на безвестной улочке близ Холборна.

В ту ночь в десять часов я был в лавке старинных диковинок с маленькой аккумуляторной батареей в кармане и маленькой электрической лампочкой в петлице - самым полезным инструментом как для взломщика, так и для детектива.

Я ожидал найти бухгалтерские книги заведения в сейфе, который, если бы он был похож на сейф с Парк-Лейн, я мог открыть имеющимися у меня фальшивыми ключами или снять слепок с замочной скважины, а остальное доверить моему другу-анархисту. Но, к своему изумлению, я обнаружил все бумаги, относящиеся к магазину, в письменном столе, который даже не был заперт. Книги, числом три, были обычными ежедневником, журналом и гроссбухом, относящимися к магазину; бухгалтерия в старом стиле; но в портфеле лежало с полдюжины листков, озаглавленных "Мистер Роджерс Лист", "Мистер Макферсон", "Мистер Тиррел", имена, которые я уже знал, и еще три других. В этих списках в первой колонке были указаны имена; во второй колонке - адреса; в третьей - денежные суммы; а затем в маленьких квадратных ячейках были указаны суммы в диапазоне от двух шиллингов и шести пенсов до фунта. В самом низу списка мистера Макферсона значилось имя Олпорт Вебстер, Императорские апартаменты, 10 фунтов стерлингов; затем, в маленьком квадратном окошечке, пять шиллингов. Эти шесть листов, каждый из которых был озаглавлен именем продавца, очевидно, представляли собой отчет о текущих сборах, и невинность всего этого была настолько очевидна, что, если бы не мое неизменное правило никогда не доверять очевидному, я бы ушел бы с пустыми руками.

Шесть листов лежали в тонком портфеле, но на полке над письменным столом стояло несколько толстых томов, один из которых я снял и увидел, что в нем содержатся аналогичные списки за несколько лет. Я заметил в текущем списке мистера Макферсона имя лорда Семптама, эксцентричного старого аристократа, которого я немного знал. Затем, обратившись к списку непосредственно перед текущим, я увидел, что имя все еще там. Я просматривал список за списком, пока не нашел первую запись, которая была сделана не менее чем за три года до этого, и в ней лорду Семптаму выставлялся счет за предмет мебели стоимостью пятьдесят фунтов, и по этому счету он платил по фунту в неделю более трех лет, в общей сложности сто пятьдесят фунтов, и меня мгновенно осенила великолепная простота схемы; я так заинтересовался аферой, что зажег газ, опасаясь, как бы моя маленькая лампа не разрядилась до окончания расследования, поскольку оно обещало быть долгим.

В нескольких случаях предполагаемая жертва оказалась хитрее, чем рассчитывал старина Симпсон, и слово "улажено" было написано в строке с именем, когда была выплачена точная сумма. Но по мере того, как эти проницательные люди уходили, их места занимали другие, и зависимость Симпсона от их рассеянности, казалось, оправдывалась в девяти случаях из десяти. Его коллекторы собирали деньги еще долго после того, как долг был выплачен. В случае лорда Семптама выплаты, очевидно, стали хроническими, и старик отдавал свой фунт в неделю обходительному Макферсону через два года после того, как его долг был погашен.

Из большого тома я извлек вкладыш, датированный 1893 годом, в котором было записано, что лорд Семптам купил резной столик за пятьдесят фунтов и за который он платил по фунту в неделю с того времени до даты, о которой я пишу, то есть до ноября 1896 года. Я также сделал копию имен и адресов нынешних клиентов Макферсона; затем, аккуратно разложив все в точности так, как это нашел, я погасил газ и вышел из магазина, заперев за собой дверь. С листком за 1893 год в кармане я решил приготовить маленький приятный сюрприз моему обходительному другу Макферсону, когда он зайдет за своей следующей суммой в пять шиллингов.

Несмотря на поздний час, когда добрался до Трафальгарской площади, я не мог лишить себя счастья навестить мистера Спенсера Хейла, который, как я знал, был тогда на дежурстве. Он никогда не проявлял себя наилучшим образом в рабочее время, потому что официальность сковывала его крепкую фигуру. Мысленно он был впечатлен важностью своего положения, но ему не разрешалось курить его большую черную трубку и ужасный табак. Он принял меня с той резкостью, которую я и ожидал, отправляясь к нему в офис. Он резко поприветствовал меня словами:

- Послушайте, Вальмон, как долго вы рассчитываете возиться с этим делом?

- С каким делом? - мягко спросил я.

- О, вы же понимаете, что я имею в виду дело Саммертри.

- Ах, это! - удивленно воскликнул я. - Дело Саммертри уже завершено. Если бы я знал, что вы торопитесь, я бы закончил все вчера, но поскольку вы с Поджерсом и я не знаю, кем еще, занимались этим шестнадцать или семнадцать дней, если не дольше, я подумал, что мог бы рискнуть потратить столько же часов, работая совершенно один. Вы, знаете ли, ничего не говорили о спешке.

- Послушайте, Вальмон, это немного чересчур. Вы хотите сказать, у вас уже есть улики против этого человека?

- Улики абсолютные и исчерпывающие.

- Тогда кто фальшивомонетчики?

- Мой самый уважаемый друг, сколько раз я говорил вам не делать поспешных выводов? Когда вы впервые заговорили со мной о нем, я сообщил вам, что Саммертри не был ни фальшивомонетчиком, ни их помощником. Я добыл улики, достаточные для того, чтобы обвинить его в совершенно другом преступлении, которое, вероятно, является уникальным в анналах преступности. Я проник в тайну магазина и обнаружил причину всех тех подозрительных действий, которые совершенно правильно навели вас на его след. А теперь я хочу, чтобы вы пришли ко мне домой в следующую среду вечером без четверти шесть, готовым произвести арест.

- Я должен знать, кого я должен арестовать и по каким основаниям.

- Совершенно верно, мой дорогой Хейл; но я не говорил, что вы должны произвести арест, а просто предупредил, чтобы вы были готовы. Если у вас есть время сейчас выслушать разоблачения, я полностью к вашим услугам. Обещаю вам, что в этом деле есть несколько оригинальных деталей. Однако, если момент неподходящий, зайдите ко мне в удобное для вас время, предварительно позвонив по телефону, чтобы удостовериться, что я на месте, и, таким образом, ваше драгоценное время не будет потрачено бесцельно.

С этими словами я отвесил ему свой самый учтивый поклон, и, хотя его озадаченное выражение лица намекало на то, что он думает, будто я подшучиваю над ним, официальное достоинство несколько ослабло, и он намекнул на свое желание услышать все прямо сейчас. Мне удалось пробудить любопытство моего друга Хейла. Он выслушал доказательства с озадаченным видом и, наконец, воскликнул, что провалиться ему на месте, если он подозревал что-либо подобное.

- Этот молодой человек, - сказал я в заключение, - зайдет ко мне в среду в шесть часов пополудни, чтобы получить свои вторые пять шиллингов. Я предлагаю, чтобы вы, в своей форме, сидели вместе со мной, и мне не терпится понаблюдать за выражением лица мистера Макферсона, когда он поймет, что вошел, чтобы встретиться лицом к лицу с полицейским. Если вы затем позволите мне провести перекрестный допрос в течение нескольких минут, не в манере Скотленд-Ярда, с предупреждением, чтобы он не выдал себя, а в свободной и непринужденной, принятой у нас в Париже, я впоследствии передам это дело вам, чтобы вы разобрались с ним по своему усмотрению.

- Хорошо сказано, мсье Вальмон, - похвалил меня офицер. - Я буду на месте без четверти шесть в среду.

- А пока, - сказал я, - будьте добры, никому об этом не говорите. Мы должны устроить Макферсону настоящий сюрприз. Это важно. Пожалуйста, не предпринимайте никаких действий в этом вопросе до вечера среды.

Спенсер Хейл, очень впечатленный, кивнул в знак согласия, и я вежливо попрощался с ним.

Вопрос освещения является важным в такой комнате, как моя, и электричество открывает широкие возможности для изобретательности. Этим фактом я воспользовался в полной мере. Я могу управлять освещением своей комнаты так, чтобы любое конкретное место было залито ярким светом, в то время как остальная часть пространства оставалась в относительном полумраке, и расположил лампы, чтобы вся сила их лучей падала на дверь в ту среду вечером, когда я сидел по одну сторону стола в полумраке; Хейл сидел по другую сторону, свет падал на него сверху, что придавало ему странный скульптурный вид живой статуи Правосудия, суровой и торжествующей. Любой, кто вошел бы в комнату, сначала был бы ослеплен светом, а затем увидел бы гигантскую фигуру Хейла в парадной форме его ордена.

Когда Ангуса Макферсона ввели в эту комнату, он был явно застигнут врасплох и резко остановился на пороге, не сводя взгляда с огромного полицейского. Я думаю, его первым порывом было повернуться и убежать, но дверь за ним закрылась, и он, несомненно, услышал звук задвигаемого засова, запирающего его внутри.

- Я... я прошу прощения, - пробормотал он, запинаясь, - я ожидал встретить мистера Вебстера.

Когда он сказал это, я нажал кнопку под столом, и меня мгновенно окутал свет. Болезненная улыбка расплылась по лицу Макферсона, когда он заметил меня, и он предпринял весьма похвальную попытку разрулить ситуацию.

- О, вот и вы, мистер Вебстер; я сначала вас не заметил.

Это был напряженный момент. Я говорил медленно и внушительно.

- Сэр, возможно, вам знакомо имя Эжен Вальмон.

Он нагло ответил:

- К сожалению, сэр, я никогда раньше не слышал об этом джентльмене.

Тут раздалось самое неподходящее "ха-ха-ха" от этого болвана Спенсера Хейла, полностью испортив драматическую ситуацию, которую я разработал с такой продуманностью и тщательностью. Неудивительно, что англичане лишены драматизма, поскольку слабо ценят сенсационные моменты в жизни.

- Ха-ха, - рявкнул Спенсер Хейл и сразу же превратил эмоциональную атмосферу в туман обыденности. Однако, что делать? Я должен пользоваться теми инструментами, которыми Провидению было угодно снабдить меня. Я проигнорировал неуместный смех Хейла.

- Сядьте, сэр, - сказал я Макферсону, и он повиновался.

- На этой неделе вы были у лорда Семптама, - сурово продолжил я.

- Да, сэр.

- И взяли с него фунт?

- Да, сэр.

- В октябре 1893 года вы продали лорду Семптаму резной антикварный столик за пятьдесят фунтов?

- Совершенно верно, сэр.

- Когда вы были здесь на прошлой неделе, вы назвали мне имя Ральфа Саммертри как имя джентльмена, живущего на Парк-Лейн. Вы знали в то время, что этот человек ваш работодатель?

Макферсон теперь пристально смотрел на меня и на этот раз ничего не ответил. Я спокойно продолжал:

- Вы также знали, что Саммертри с Парк-Лейн идентичен Симпсону с Тоттенхэм-Корт-роуд?

- Сэр, - сказал Макферсон, - я не совсем понимаю, к чему вы клоните, но для человека вполне обычно вести дела под вымышленным именем. В этом нет ничего противозаконного.

- Мы сейчас перейдем к вопросу о незаконности, мистер Макферсон. Вы, Роджерс, Тиррел и еще трое - сообщники этого человека Симпсона.

- Мы у него на службе; да, сэр, но сообщников у нас не больше, чем обычно бывает у клерков.

- Думаю, мистер Макферсон, я сказал достаточно, чтобы показать вам, что игра, как вы выражаетесь, окончена. Сейчас вы находитесь в присутствии мистера Спенсера Хейла из Скотленд-Ярда, который ждет вашего признания.

Тут глупый Хейл вмешался со своим:

- И помните, сэр, все, что вы скажете, будет...

- Извините меня, мистер Хейл, - поспешно перебил я, - я передам вам это дело через несколько минут, но прошу вас помнить о нашем договоре и пока оставить его полностью в моих руках. Итак, мистер Макферсон, мне нужно ваше признание, и я хочу услышать его немедленно.

- Признание? Сообщники? - запротестовал Макферсон с превосходно наигранным удивлением. - Должен сказать, вы употребляете необычные выражения, мистер... мистер... Как, вы сказали, его зовут?

- Ха-ха, - прорычал Хейл. - Его зовут мсье Вальмон.

- Я умоляю вас, мистер Хейл, оставить этого человека мне на несколько минут. Итак, Макферсон, что вы можете сказать в свою защиту?

- Там, где не было вменено ничего криминального, мсье Вальмон, я не вижу необходимости в защите. Если вы хотите, чтобы я признал, что каким-то образом вам стало известно о некоторых деталях, касающихся нашего бизнеса, я готов это сделать и подписаться под своим признанием. Если вы будете так добры сообщить мне, на что вы жалуетесь, я постараюсь разъяснить вам суть дела, если смогу. Очевидно, произошло какое-то недоразумение, но, клянусь жизнью, - без дальнейших объяснений, я пребываю в таком же тумане, как и по пути сюда, потому что снаружи темнеет.

Макферсон, безусловно, вел себя с большой осмотрительностью и, совершенно неосознанно, представлял собой гораздо более дипломатичную фигуру, чем мой друг Спенсер Хейл, чопорно сидевший напротив меня. Его тон был мягким укором, еще более смягченным намеком на то, что все недоразумения будут быстро устранены. Для неопытного взгляда, он являл собой идеальную картину невинности, не протестуя ни слишком сильно, ни слишком мало. Однако у меня был припасен для него еще один сюрприз, так сказать, козырная карта, и я выложил ее на стол.

- Вот! - воскликнул я энергично. - Вы когда-нибудь видели этот лист раньше?

Он взглянул на него, не пробуя взять в руки.

- О, да, - сказал он, - он изъят из нашей картотеки. Это то, что я называю своим списком посещений.

- Ну же, ну же, сэр, - строго воскликнул я, - вы отказываетесь признаваться, но я предупреждаю вас, что мы знаем об этом все. Полагаю, вы никогда не слышали о докторе Уиллоуби?

- Слышал; он автор глупой брошюры о христианской науке.

- Вы правы, мистер Макферсон; о христианской науке и рассеянности.

- Возможно. Я давно ее не перечитывал.

- Вы когда-нибудь встречались с этим ученым доктором, мистер Макферсон?

- О, да. Доктор Уиллоуби - это псевдоним мистера Саммертри. Он верит в христианскую науку и тому подобное и пишет об этом.

- Ах, в самом деле. Мы постепенно получаем ваше признание, мистер Макферсон. Я думаю, для вас было бы лучше быть с нами совершенно искренним.

- Я как раз собирался сделать вам то же самое предложение, мсье Вальмон. Если вы в нескольких словах расскажете мне, в чем именно обвиняете мистера Саммертри или меня, тогда я буду знать, что сказать.

- Мы обвиняем вас, сэр, в получении денег под ложным предлогом, что является преступлением, из-за которого не один выдающийся финансист оказался в тюрьме.

Спенсер Хейл погрозил мне своим толстым указательным пальцем и сказал:

- Тише, тише, Вальмон, мы не должны угрожать, мы не должны угрожать, вы же знаете, - но я продолжал, не обращая на него внимания.

- Возьмем, к примеру, лорда Семптама. Вы продали ему столик за пятьдесят фунтов в рассрочку. Он должен был платить по фунту в неделю, и меньше чем за год долг был погашен. Но он рассеянный человек, как и все ваши клиенты. Вот почему вы обратились ко мне. Я откликнулся на фальшивое объявление Уиллоуби. И таким образом, вы продолжали собирать деньги более трех лет. Как вы понимаете обвинение?

Голова мистера Макферсона во время этого обвинения была слегка наклонена набок. Сначала его лицо было затуманено самой искусной имитацией тревожной сосредоточенности ума, какую я когда-либо видел, но она постепенно рассеялась зарей пробуждающегося восприятия. Когда я закончил, на его губах заиграла заискивающая улыбка.

- На самом деле, вы знаете, - сказал он, - это довольно любопытный план. Лига рассеянных, как их можно было бы назвать. Очень изобретательный. Саммертри, если бы у него было хоть немного чувства юмора, - которого у него нет, - скорее понравилась бы мысль о том, что его невинное увлечение христианской наукой привело к подозрению его в получении денег под надуманным предлогом. Но, на самом деле, в этом вопросе вообще нет никаких претензий. Насколько я понимаю, я просто захожу и получаю деньги из-за забывчивости людей из моего списка. Тем не менее, я вполне понимаю, как возникает ошибка. Вы поспешили с выводом, что мы ничего не продали лорду Семптаму, кроме того резного столика три года назад. Я с удовольствием обращаю ваше внимание на то, что его светлость является нашим частым клиентом и в то или иное время получал от нас многое. Иногда он у нас в долгу; иногда мы бываем в долгу у него. У нас с ним что-то вроде текущего контракта, по которому он платит нам фунт в неделю. Он и несколько других клиентов работают по тому же плану, и в обмен на доход, на который мы можем рассчитывать, они получают первое предложение обо всем, что, как предполагается, их заинтересует. Как я уже говорил вам, мы называем эти листы в офисе нашими списками посещений, но для того, чтобы списки посещений были полными, вам нужно то, что мы называем нашей энциклопедией. Мы называем это так, потому что в ней много томов; по одному тому на каждый год, я не знаю, за сколько лет. Время от времени вы найдете в ней маленькие цифры, превышающие сумму, указанную в списке посещений. Эти цифры относятся к странице энциклопедии за текущий год, и на этой странице отмечена новая продажа и ее сумма, как это могло бы быть записано, скажем, в бухгалтерской книге.

- Это очень занимательное объяснение, мистер Макферсон. Я полагаю, эта энциклопедия, как вы ее называете, находится в магазине на Тоттенхэм-Корт-роуд?

- О, нет, сэр. Каждый том энциклопедии запирается на ключ. В этих книгах содержится настоящий секрет нашего бизнеса, и они хранятся в сейфе в доме мистера Саммертри на Парк-Лейн. Возьмем, к примеру, отчет лорда Симпсона. Вы найдете едва различимые цифры под определенной датой, 102. Если вы откроете страницу 102 энциклопедии за этот год, то увидите список того, что купил лорд Семптам, и цены, которые он за это запросил. На самом деле это очень простой вопрос. Если вы позволите мне на минутку воспользоваться вашим телефоном, я попрошу мистера Саммертри, который еще не приступал к ужину, принести сюда том за 1893 год, и через четверть часа вы будете совершенно уверены, что все совершенно законно.

Признаюсь, естественность и уверенность молодого человека поразили меня, тем более что по саркастической улыбке на губах Хейла я понял, - он не поверил ни единому сказанному слову. На столе стоял портативный телефон, и когда Макферсон закончил свое объяснение, он протянул руку и придвинул его к себе. Спенсер Хейл остановил его.

- Извините, - сказал он, - я позвоню сам. Какой номер телефона у мистера Саммертри?

- Гайд-парк, 140.

Хейл сразу же позвонил в Центральную, и вскоре ему ответили с Парк-Лейн. Мы услышали, как он сказал:

- Это резиденция мистера Саммертри? О, это вы, Поджерс? Мистер Саммертри дома? Очень хорошо. Это Хейл. Я нахожусь в квартире Вальмонта - Императорские апартаменты - вы знаете. Да, там, куда вы ходили со мной на днях. Очень хорошо, идите к мистеру Саммертри и скажите ему, что мистеру Макферсону нужна энциклопедия за 1893 год. Вы поняли? Да, энциклопедия. О, он поймет, что это такое. Мистер Макферсон. Нет, вообще не упоминайте моего имени. Просто скажите, что мистеру Макферсону нужна энциклопедия за 1893 год и что вы должны ее принести. Да, вы можете сказать ему, что мистер Макферсон находится в Императорских апартаментах, но вообще не упоминайте моего имени. Точно. Как только он отдаст вам книгу, садитесь в кэб и приезжайте с ней сюда как можно быстрее. Если Саммертри не захочет отдавать книгу, тогда скажите ему, чтобы он поехал с вами. Если он этого не сделает, арестуйте его, приведите его сюда и принесите книгу. Все правильно. Действуйте так быстро, как только сможете, мы ждем.

Макферсон не протестовал против того, что Хейл воспользовался телефоном; он просто откинулся на спинку стула со смиренным выражением на лице, которое, если бы его изобразили на холсте, можно было бы озаглавить "Ложно обвиняемый". Когда Хейл повесил трубку, Макферсон сказал:

- Конечно, вы лучше разбираетесь в своем деле, но если ваш человек арестует Саммертри, он сделает вас посмешищем всего Лондона. Существует такая вещь, как неоправданный арест, так же как получение денег под надуманным предлогом, и мистер Саммертри не тот человек, который прощает оскорбление. И потом, если вы позволите мне так сказать, чем больше я размышляю над вашей теорией рассеянности, тем более абсурдной она мне кажется, и если это дело когда-нибудь попадет в газеты, я уверен, мистер Хейл, вам придется провести неприятные полчаса с вашими начальниками в Скотланд-Ярде.

- Спасибо, я рискну, - упрямо сказал Хейл.

- Должен ли я считать себя арестованным? - осведомился молодой человек.

- Нет, сэр.

- Тогда, с вашего позволения, я удалюсь. Мистер Саммертри покажет вам все, что вы пожелаете увидеть в его книгах, и сможет объяснить свой бизнес гораздо более доступно, чем я, потому что он знает об этом больше; поэтому, джентльмены, я желаю вам спокойной ночи.

- Нет, вы останетесь. Пока что, - воскликнул Хейл, поднимаясь на ноги одновременно с молодым человеком.

- Значит, я арестован, - запротестовал Макферсон.

- Вы не выйдете из этой комнаты, пока Поджерс не принесет книгу.

- О, очень хорошо, - и он снова сел.

А теперь, поскольку разговоры сушат во рту, я предложил выпить, поставил на стол коробку сигар и положил пачку сигарет. Хейл заказал свой любимый напиток, но Макферсон, не любивший вина своей страны, ограничился стаканом простой минеральной воды и закурил сигарету. Затем он вновь вызвал мое уважение, сказав любезно, как будто ничего не случилось:

- Пока мы ждем, мсье Вальмон, могу я напомнить вам, что вы должны мне пять шиллингов?

Я рассмеялся, достал из кармана монету и заплатил ему, после чего он поблагодарил меня.

- Вы связаны со Скотленд-Ярдом, мсье Вальмон? - спросил Макферсон с видом человека, пытающегося завязать разговор, чтобы скрасить утомительный промежуток времени; но прежде чем я успел ответить, Хейл выпалил:

- Вряд ли!

- Значит, у вас нет официального статуса детектива, мсье Вальмон?

- Абсолютно никакого, - быстро ответил я, опередив Хейла.

- Это потеря для нашей страны, - продолжал этот замечательный молодой человек с очевидной искренностью.

Я начал понимать, что мог бы многое сделать из такого умного парня, если бы он учился у меня.

- Грубые ошибки нашей полиции, - продолжил он, - достойны сожаления. Если бы они только брали уроки стратегии, скажем, у Франции, их неприятные обязанности выполнялись бы гораздо более приемлемо, с гораздо меньшим дискомфортом для их жертв.

- Франция, - насмешливо фыркнул Хейл, - да ведь там человека называют виновным до тех пор, пока его невиновность не будет доказана.

- Да, мистер Хейл, и, похоже, то же самое происходит в Императорских апартаментах. Вы твердо решили, что мистер Саммертри виновен, и не успокоитесь, пока он не докажет свою невиновность. Осмелюсь предсказать, что вскоре вы получите от него известие, которое, возможно, вас удивит.

Хейл хмыкнул и посмотрел на часы. Минуты тянулись очень медленно, пока мы сидели и курили, и, наконец, даже мне стало не по себе. Макферсон, видя наше беспокойство, сказал, что, когда он приехал, туман был почти таким же густым, как и неделю назад, и что, возможно, возникнут некоторые трудности с тем, чтобы поймать кэб. Как раз в тот момент, когда он говорил, дверь снаружи отперлась, и вошел Поджерс, держа в руке толстый том. Он отдал его своему начальнику, который в изумлении перелистал страницы, а затем посмотрел на корешок и воскликнул:

- Спортивная энциклопедия, 1893 год! Что это за шутка, мистер Макферсон?

На лице мистера Макферсона появилось страдальческое выражение, когда он потянулся вперед, взял книгу и со вздохом произнес:

- Если бы вы позволили позвонить мне, мистер Хейл, я бы совершенно ясно объяснил Саммертри, чего от него хотят. Я знал, что такая ошибка может произойти. Растет спрос на устаревшие книги о спорте, и, без сомнения, мистер Саммертри подумал, что именно это я и имел в виду. Ничего не остается, как отправить вашего человека обратно на Парк-Лейн и сказать мистеру Саммертри, что вам нужен закрытый том бухгалтерских отчетов за 1893 год, который мы называем энциклопедией. Позвольте мне написать записку. О, я покажу вам, что напишу, прежде чем ваш человек заберет ее, - сказал он, когда Хейл встал, готовый заглянуть ему через плечо.

На моем листке бумаги он набросал просьбу, как он ее и изложил, и передал Хейлу, который прочитал ее и протянул Поджерсу.

- Отнесите это Саммертри и возвращайтесь как можно быстрее. Ваш кэб еще у подъезда?

- Да, сэр.

- На улице туман?

- Не такой сильный, сэр, как час назад. Сейчас с движением проблем нет, сэр.

- Очень хорошо, возвращайтесь как можно скорее.

Поджерс отдал честь и вышел с книгой под мышкой. Дверь снова была заперта, и снова мы сидели и курили в тишине, пока ее не нарушил телефонный звонок. Хейл поднес трубку к уху.

- Да, это Императорские апартаменты. Да. Вальмон. О, да, Макферсон здесь. Что? Из чего? Не слышу вас. Вышла из печати. Что, энциклопедия вышла из печати? Кто это говорит? Доктор Уиллоуби; спасибо.

Макферсон встал, как будто собираясь подойти к телефону, но вместо этого (он вел себя очень тихо, и я не заметил, что он делает, пока дело не было сделано) взял лист, который называл своим списком посещений, и, совершенно не торопясь, поднес его к тлеющим углям камина, пока тот не исчез вспышкой пламени в дымоходе. Возмущенный, я вскочил на ноги, но слишком поздно, чтобы спасти улику. Макферсон посмотрел на нас обоих с той уничижительной улыбкой, которая несколько раз озаряла его лицо.

- Как вы посмели сжечь этот список? - спросил я.

- Потому что, мсье Вальмон, он не принадлежал вам; потому что вы не работаете в Скотленд-Ярде; потому что вы украли его; потому что у вас не было на это права; и потому что у вас нет официального статуса в этой стране. Если бы он находился было во владении мистера Хейла, я бы не осмелился, как вы выразились, уничтожить его, но поскольку этот список был изъят из дома моего хозяина вами, лицом, совершенно не имеющим на то полномочий, которого он был бы вправе застрелить, если бы застал за проникновением в дом и вы оказали ему сопротивление при обнаружении, и я взял на себя смелость уничтожить документ. Я всегда считал, что эти списки не следовало хранить, поскольку, как это и случилось, если бы они попали под пристальное внимание такого умного человека, как Эжен Вальмон, могли бы быть сделаны неправильные выводы. Мистер Саммертри, однако, настаивал на том, чтобы сохранить их, но пошел на уступку, что если я когда-нибудь телеграфирую ему или позвоню по телефону и употреблю слово "Энциклопедия", он немедленно сожжет эти записи, а он, со своей стороны, должен был телеграфировать или позвонить мне, сказав: "Энциклопедия вышла из печати", - после чего я бы понял, что ему это удалось.

А теперь, джентльмены, откройте эту дверь, что избавит меня от необходимости ее ломать. Либо арестуйте меня официально, либо прекратите ограничивать мою свободу. Я очень признателен мистеру Хейлу за телефонный звонок, и я не заявлял протеста мсье Вальмону из-за запертой двери. Однако сейчас я заявляю о своих правах. Разбирательство, на котором я присутствовал, было совершенно незаконным, и, если вы простите меня, мистер Хейл, оно было слишком французским, чтобы проходить здесь, в старой Англии. Я требую либо моего официального ареста, либо отпирания этой двери.

В тишине я нажал кнопку, и мой слуга распахнул дверь. Макферсон подошел к порогу, остановился и оглянулся на Спенсера Хейла, который сидел молча, как сфинкс.

- Доброго вечера, мистер Хейл.

Поскольку ответа не последовало, он повернулся ко мне с той же милой улыбкой:

- Доброго вечера, мсье Эжен Вальмон, - сказал он, - я доставлю себе удовольствие зайти в следующую среду в шесть часов за своими пятью шиллингами.

6. ХРОМОЙ ПРИЗРАК

Известные критики с презрением писали о том, что они называют длинной рукой совпадения в художественной литературе. Предполагается, что совпадение - это прием романиста, который не обладает достаточной изобретательностью, чтобы создать книгу без него. Во Франции наши несравненные писатели не обращают на это внимания, потому что одарены более острым пониманием реальной жизни, чем англичане. Превосходный Чарльз Диккенс, возможно, столь же известный во Франции, как и везде, где читают на английском языке, и любивший французскую землю и французский народ, вероятно, глубже проникал в тонкости человеческого характера, чем любой другой романист современности, и, если вы прочтете его произведения, то увидите, что он постоянно использует совпадения. Опыт, который я получил на протяжении всей моей собственной странной и разнообразной карьеры, убеждает меня в том, что совпадения случаются в реальной жизни с исключительной частотой, и этот факт особенно ярко проявился, когда я решил рассказать о своем деле с призраком Рантремли, который произвел поразительные перемены в жизни двух людей, одного из которых я знаю, - это неприятный, властный мужчина, а другая - скромная женщина. Конечно, был и третий человек; и последствия, - самые поразительные из всех, - о чем вы узнаете, если окажете мне честь прочитать этот отчет об этом деле.

Что касается совпадений, то сначала появилась газетная вырезка, затем - София Брукс, и когда эта женщина покинула мою квартиру, я записал на листе бумаги:

"Предсказываю, что не пройдет и недели, как лорд Рантремли сам навестит меня".

На следующий день мой слуга принес визитную карточку лорда Рантремли.

Но я должен начать с визита Софии Брукс, потому что, хотя он и на втором месте, я не обращал особого внимания на газетную вырезку, пока дама не рассказала свою историю. Мой слуга принес мне отпечатанный на машинке лист бумаги, на котором были написаны слова:

"София Брукс, бюро машинописи и переводов, первый этаж, Бомонт-стрит, 51, Стрэнд, Лондон, Центр".

Я сказал своему слуге:

- Передайте даме как можно любезнее, что у меня нет машинописных работ, которые я мог бы поручить ей, и что у меня уже есть стенографистка и пишущая машинка.

Через несколько мгновений мой слуга вернулся и сообщил, что дама желает видеть меня не по поводу работы машинистки, а по делу, которым она надеется меня заинтересовать. Я все еще немного колебался, стоит ли впускать ее, поскольку теперь занимался делами более высокого уровня, чем когда только-только открыл свое дело в Лондоне. Мои расходы, естественно, были велики, и я, справедливости ради, не мог тратить время на комиссионные от бедных, которые, даже если расследование их дел заканчивались успешно, означали лишь небольшое пополнение моего банковского счета, а часто и вовсе ничего, потому что клиент был не в состоянии заплатить. Как я уже отмечал ранее, у меня чрезвычайно нежное сердце, и поэтому, к великому моему огорчению, я должен закалять себя, чтобы не поддаваться сочувствию, которое, увы! слишком часто приводило к финансовым потерям. Тем не менее, иногда кажущиеся бедными люди оказывались вовлеченными в дела чрезвычайной важности, а Англия - настолько эксцентричная страна, что человек может оказаться виноватым, просто слишком резко закрыв свою дверь. Действительно, с тех пор как мой слуга, действуя в высшей степени добросовестно, сбросил с лестницы настойчивого оборванного попрошайку, который, как он позже узнал, - к своему огорчению, - на самом деле был его светлостью герцогом Вентнором, я всегда предостерегал своих слуг не судить слишком поспешно по внешнему виду.

- Проводите даму, - сказал я; неуверенно вошла смущенная женщина средних лет, одетая с удручающей простотой, если подумать о очаровательных костюмах, какие можно увидеть на парижском бульваре. Ее сдержанные манеры выдавали в ней человека, с которым мир обходился жестоко. Я встал, низко поклонился и предоставил в ее распоряжение кресло с таким видом, как если бы моя посетительница была принцессой королевской крови. Я не ставлю это себе в заслугу; такова моя натура. Таков Эжен Вальмон. К нему обратилась женщина. Вуаля!

- Мадам, - вежливо сказал я, - в чем именно будет заключаться мое удовольствие помочь вам?

Бедная женщина, казалось, на мгновение смутилась и, как я опасался, оказалась на грани слез, но, наконец, заговорила и спросила:

- Возможно, вы читали в газетах о трагедии в замке Рантремли?

- Это имя, мадам, осталось в моей памяти, неуловимо ассоциируясь с каким-то намеком на что-то серьезное. Надеюсь, вы извините меня? - Смутная мысль о том, что я видел упоминание о замке либо в газете, либо в вырезке из нее, заставила меня достать последнюю подборку, пришедшую от моего агента. Я совершенно лишен тщеславия; тем не менее забавно наблюдать, что иногда пишут газеты, и поэтому я стал подписчиком. На самом деле, я участвую в двух подписках - одна личная, другая касается любых заявлений, касающихся различий между Англией и Францией, потому что я твердо решил написать книгу о сравнительных характеристиках двух народов. Я придерживаюсь теории, что англичане совершенно непостижимы для остального человечества, и это будет должным образом изложено в моей будущей книге.

Я быстро нашел вырезку, которую искал. Это оказалось письмо в "Таймс", озаглавленное: "Предполагаемый снос замка Рантремли". Далее в письме говорилось, что это здание было одним из самых известных образцов нормандской архитектуры на севере Англии; что Карл II скрывался там в течение нескольких дней после своего катастрофического поражения при Вустере. Часть замка была разрушена Кромвелем; позже он снова стал убежищем Стюартов, когда самозванец превратил его во временное убежище. Новый лорд Рантремли, похоже, решил снести эту древнюю крепость, столь интересную с архитектурной и исторической точек зрения, и построить из ее камней современную резиденцию. Автор решительно протестовал против этого акта вандализма и предположил, что Англия должна проявить ту власть, какую постоянно проявляет Франция, превратив здание, столь тесно связанное с судьбами страны, в исторический памятник.

- Итак, мадам, - сказал я, - все, о чем говорит заметка, - это предстоящий снос замка Рантремли. Это и есть та трагедия, которую вы имеете в виду?

- О нет, - воскликнула она, - я имею в виду смерть одиннадцатого лорда Рантремли около шести недель назад. В течение десяти лет лорд Рантремли жил в замке практически один. Слуги не остались бы там, потому что в этом месте водятся привидения, и, возможно, так оно и есть, потому что Рантремли были ужасной семьей, и жестокой, могу вам сказать. Полтора месяца назад лорду Рантремли прислуживал дворецкий, старше его возрастом и, если такое возможно, еще более злой. Однажды утром этот старый дворецкий поднялся по лестнице из кухни, неся завтрак лорда Рантремли на серебряном подносе, как обычно. Его светлость всегда завтракал у себя в комнате. Неизвестно, как произошел несчастный случай, поскольку старый слуга поднимался по лестнице, а не спускался, но ступеньки очень гладкие и скользкие, и на них нет ковра; во всяком случае, он, похоже, упал, скатился по лестнице и лежал внизу со сломанной шеей. Лорд Рантремли, который был очень глух, по-видимому, не услышал грохота; предполагается, что после того, как он звонил и звал напрасно и, несомненно, довел себя до буйного припадка гнева - увы! слишком частое явление - старый аристократ встал с постели и босиком спустился по лестнице, наткнувшись, наконец, на тело своего старого слуги. Там человек, каждое утро приходивший разжигать камин, нашел их, - слугу мертвым, а лорда Рантремли беспомощным от приступа паралича. Врачи говорят, что живыми были только его глаза, наполненные ужасом, и этому вряд ли стоит удивляться, зная его порочную жизнь. Его правая рука была парализована лишь частично, и ею он пытался что-то нацарапать, что-то неразборчивое. Он умер, и те, кто присутствовал при его последних мгновениях, говорят, что если когда-либо душа и ощущала ужас будущего наказания, прежде чем покинуть эту землю, то это была душа лорда Рантремли.

Женщина замолчала, затаив дыхание, как будто страх перед этим мрачным смертным одром передался и ей. Я внес спокойствие в эмоциональную ситуацию, заметив обыденным тоном:

- Полагаю, это нынешний лорд Рантремли предполагает снести замок?

- Да.

- Он сын покойного лорда?

- Нет, он дальний родственник. Ветвь семьи, к которой он принадлежит, занималась коммерцией, и, я полагаю, ее члены очень богаты.

- Что ж, мадам, без сомнения, все это чрезвычайно интересно и довольно отвратительно. Каким образом вы причастны к этим происшествиям?

- Десять лет назад я откликнулась на объявление, в котором говорилось, что требуется человек, знающий стенографию, владеющий машинописью и французским языком, на должность секретаря дворянина. В то время мне было двадцать три года, и в течение двух лет я пыталась зарабатывать себе на жизнь в Лондоне, печатая рукописи. Но я хотела большего, поэтому подала заявку на эту должность и получил ее. В библиотеке замка Рантремли хранится множество документов, относящихся к изгнанию Стюартов во Францию. Его светлость пожелал, чтобы эти документы были рассортированы и занесены в каталог, а также с каждого были сняты копии. Многие письма были на французском языке, и их мне надлежало перевести и напечатать. Это было мрачное место, но жалованье было хорошим, и я видела перед собой достаточно работы, чтобы быть занятой в течение многих лет. Кроме того, задача была вполне по мне, и я погрузилась в нее, будучи молодой и романтически настроенной. Я, казалось, жила в гуще чудесных интриг давних времен. Через мои руки прошли документы, само обладание которыми в какой-то период означало смертельную опасность, даже сейчас вызывая видения плахи, топора и палача в маске. Мне показалось странным, что такой зловещий человек, как лорд Рантремли, который, как я слышала, не интересовался ничем, кроме выпивки и азартных игр, пожелал проделать это историческое исследование, тем более, что вскоре я обнаружила, - он не испытывает к нему ничего, кроме презрения. Однако он предпринял его по настоянию своего единственного сына, в то время молодого человека моего возраста, учившегося в Оксфордском университете.

Лорду Рантремли в то время было шестьдесят пять лет. Выражение его лица было мрачным, суровым и властным, а речь - грубой. Он позволял себе ужасные вспышки гнева, но так хорошо платил за услуги, что у меня не было недостатка в деньгах; так продолжалось, пока несколько лет назад не появился призрак. Он был очень высок и обладал внушительной внешностью, но имел уродство в виде хромоты и ходил переваливающейся походкой людей, страдающих таким недугом. В то время в замке было много слуг, ибо, хотя существовала традиция, что призрак основателя дома бродил по определенным комнатам, этот призрак, как говорили, никогда не демонстрировал своего присутствия, когда живым представителем семьи был хромой мужчина. Традиция также утверждала, что если этот хромой призрак позволял услышать свои шаги, в то время как подобным уродством обладал правящий лорд, это сочетание предвещало передачу титула и поместий чужому. Призрак посещал замок только тогда, когда в нем жил потомок, у которого были нормальные ноги. Похоже, что основатель дома был хромым человеком, и эта неприятная особенность часто пропускала одно поколение, а иногда и два, в то время как в других случаях и отец, и сын были хромыми, как это было в случае с покойным лордом Рантремли и молодым человеком из Оксфорда. Я, конечно, не верю в сверхъестественное, но, тем не менее, странно, что за последние несколько лет все, кто живет в замке, слышали хромого призрака, и теперь титул и поместья переходят к семье, никак не связанной с Рантремли.

- Что ж, мадам, это тоже звучит весьма заманчиво, и если бы мое время не было занято делами более существенными, чем то, на которое вы намекаете, я был бы рад слушать весь день, но, как бы то ни было... - Я развел руки и пожал плечами.

Женщина с глубоким вздохом сказала:

- Извините, что занимаю ваше время, но я хотела, чтобы вы разобрались в ситуации, а теперь перейду непосредственно к сути дела. Как уже говорила вам, я работала в библиотеке одна, очень заинтересованная тем, что делала. Капеллан, большой друг лорда Рантремли сына и, более того, его бывший наставник, помог мне с документами, которые были на латыни, и между нами завязалась дружба. Он был пожилым человеком, не от мира сего. Лорд Рантремли никогда не скрывал своего презрения к этому священнику, но не вмешивался в его дела из-за сына.

Моя работа протекала очень приятно вплоть до того времени, когда Реджинальд, наследник его светлости, приехал из Оксфорда. Затем начались самые счастливые дни в моей жизни, которая в остальном была полна трудностей и огорчений. Реджинальд настолько отличался от своего отца, насколько это было возможно. Только в одном отношении он имел некое сходство с этим ужасным стариком, и это сходство заключалось в уродстве хромоты, недостатке, о котором вскоре забываешь, когда узнаешь мягкую и возвышенную натуру молодого человека. Как я уже говорила, именно по его настоянию лорд Рантремли нанял меня для приведения в порядок исторических документов. Реджинальд пришел в восторг от достигнутого мной прогресса, и, таким образом, молодой аристократ, капеллан и я продолжили нашу совместную работу со все возрастающим энтузиазмом.

Прерывая рассказ, который, должно быть, испытывает ваше терпение, но который необходим, если вы хотите понять ситуацию, могу сказать, что результатом нашего дружеского общения стало предложение руки и сердца, которое я, возможно, глупо и эгоистично, приняла. Реджинальд знал, что его отец никогда не даст согласия, но мы заручились сочувствием капеллана, и он, мягкий, не от мира сего человек, однажды обвенчал нас в освященной часовне замка.

Как я уже говорила вам, в доме в то время было много слуг, и я думаю, хотя и не уверена, что дворецкий, которого я боялась даже больше, чем самого лорда Рантремли, получил некоторое представление о том, что происходит. Как бы то ни было, они с его светлостью вошли в часовню как раз в тот момент, когда церемония закончилась, и последовала мучительная сцена. Его светлость вышвырнул старого капеллана с его места, а когда Реджинальд попытался вмешаться, обезумевший лорд ударил своего сына сжатым кулаком прямо в лицо, и мой муж упал, как мертвый, на каменный пол часовни. К этому времени дворецкий запер двери и грубо сорвал облачение с пожилого священника, находившегося в почти бессознательном состоянии, связав его по рукам и ногам. Все это произошло за считанные мгновения, я стояла как парализованная, не в силах ни говорить, ни кричать, хотя крик не принес бы мне никакой пользы в этом ужасном месте с толстыми стенами. Дворецкий достал ключ и отпер маленькую потайную дверь сбоку от алтаря, которая вела из покоев его светлости к семейной скамье. Затем, взяв моего мужа за ноги и плечи, лорд Рантремли и дворецкий вынесли его, заперли дверь и оставили священника и меня пленниками в часовне. Преподобный пожилой джентльмен не обращал на меня внимания. Он, казалось, был ошеломлен, и когда я, наконец, обрела дар речи и обратилась к нему, он просто бормотал, снова и снова, тексты Священных Писаний, относящиеся к брачной службе.

Через некоторое время я услышала, как ключ снова повернулся в замке, и дворецкий вошел один. Он развязал ремни на коленях священника, вывел его и снова запер дверь. В третий раз этот ужасный слуга вернулся, грубо схватил меня за запястье и, не говоря ни слова, потащил за собой по узкому коридору, вверх по лестнице и, наконец, в главный зал, а оттуда в личный кабинет милорда, примыкавший к его спальне, и там на столе я нашла свою пишущую машинку, принесенную из библиотеки.

У меня сохранились лишь самые смутные воспоминания о том, что произошло. Я не отличаюсь храбростью, и пребывала в смертельном ужасе как от лорда Рантремли, так и от его слуги. Его светлость расхаживал взад-вперед по комнате и, когда я вошла, употребил в мой адрес самые неподобающие выражения; затем приказал мне писать под его диктовку, поклявшись, что, если я не буду делать в точности то, что он мне сказал, он прикончит своего сына. Я села за машинку, и он продиктовал письмо самому себе, требуя выплатить мне две тысячи фунтов, в противном случае я заявлю, что я - жена его сына, тайно обвенчанная с ним. Положив передо мной перо и чернила, он заставил меня подписать это, и когда я сделала это, умоляя разрешить мне увидеть моего мужа, хотя бы на мгновение, то подумала, что он собирается ударить меня, поскольку он потряс кулаком у меня перед лицом и употребил слова, которые были ужасно слышать. Это был последний раз, когда я видела лорда Рантремли, моего мужа, священника или дворецкого. Меня сразу же отправили в Лондон с моими пожитками, дворецкий сам купил мне билет и бросил мне на колени пригоршню соверенов, когда поезд тронулся.

Женщина замолчала, закрыла лицо руками и заплакала.

- Неужели вы ничего не предпринимали по этому поводу последние десять лет?

Она покачала головой.

- Что я могла сделать? - выдохнула она. - У меня было мало денег и не было друзей. Кто поверит моей истории? Кроме того, у лорда Рантремли сохранилось подписанное мной письмо, которое обвиняет меня в попытке шантажа, в то время как дворецкий готов принести присягу относительно меня в чем угодно.

- У вас, конечно, нет свидетельства о браке?

- Нет.

- Что сталось со священником?

- Я не знаю.

- А сыном лорда Рантремли?

- Было объявлено, что он отправился в плавание в Австралию по состоянию здоровья на парусном судне, потерпевшем крушение у африканского побережья; все находившиеся на борту погибли.

- Какова ваша собственная теория?

- О, мой муж был убит ударом, нанесенным ему в часовне.

- Мадам, это не кажется правдоподобным. Удар с первого раза редко убивает.

- Но он упал навзничь, и его голова ударилась об острые каменные ступени у подножия алтаря. Я знаю, что мой муж был мертв, когда дворецкий и его отец выносили его.

- Вы думаете, священник тоже был убит?

- Я уверена в этом. Хозяин и слуга были способны на любое преступление или жестокость.

- Вы не получали писем от молодого человека?

- Нет. Видите ли, во время нашей короткой дружбы мы постоянно были вместе, и в переписке не было необходимости.

- Ну, мадам, и чего вы ждете от меня?

- Я надеялась, что вы проведете расследование и, возможно, найдете, где похоронены Реджинальд и священник. Я понимаю, у меня нет доказательств, но таким образом моя странная история получит подтверждение.

Я откинулся на спинку кресла и посмотрел на нее. По правде говоря, я лишь частично поверил в ее историю, но был уверен, - она верит каждому своему слову. Десять лет размышлений о воображаемой несправедливости для женщины, живущей в одиночестве и, несомненно, часто в страшной бедности, смешали действительное и воображаемое, пока то, что, возможно, было обычным флиртом со стороны молодого человека, неожиданно раскрытым отцом, не вылилось в трагедию, которую она пережила.

- Не лучше ли, - предложил я, - изложить факты нынешнему лорду Рантремли?

- Я так и сделала, - просто ответила она.

- И каков результат?

- Его светлость сказал, что моя история абсурдна. Изучая личные бумаги покойного лорда, он обнаружил письмо, которое я напечатала на машинке и подписала. Он очень холодно сказал: тот факт, что я ждала, пока все, кто мог подтвердить или опровергнуть мою историю, будут мертвы, в сочетании с невероятностью самого повествования, весьма вероятно, приведет меня в тюрьму, если я попробую сделать свою историю достоянием гласности.

- Вы знаете, мадам, я думаю, его светлость прав.

- Он предложил мне ежегодную выплату в размере пятидесяти фунтов, от которой я отказалась.

- Полагаю, мадам, вы совершили ошибку. Если вы последуете моему совету, то примете эту ежегодную выплату.

Женщина медленно поднялась на ноги.

- Мне нужны не деньги, - сказала она, - хотя, видит Бог, я часто остро нуждалась в них. Но я графиня Рантремли, и хочу, чтобы мое право на это имя было признано. Мой персонаж находился в неосязаемой тени в течение десяти лет. Несколько раз до меня доходили таинственные намеки на то, будто я каким-то образом покинула замок под покровом тьмы. Если лорд Рантремли уничтожит письмо, которое я была вынуждена написать под давлением, и, если он даст мне письменное подтверждение того, что во время моего пребывания в замке против меня не было никаких обвинений, он может спокойно пользоваться своими деньгами. Мне они не нужны.

- Вы просили его сделать это?

- Да. Он отказывается отдать или уничтожить письмо, хотя я рассказала ему, при каких обстоятельствах оно было написано. Но, желая быть справедливым, он сказал, что будет выплачивать мне фунт в неделю пожизненно, исключительно из-за своей щедрости.

- От этого вы тоже отказались?

- Да, отказалась.

- Мадам, с сожалением должен сказать, что не вижу способа что-либо предпринять в связи с тем, что, как я признаю, является вопиющей несправедливостью. Нам абсолютно не на что опереться, кроме ваших неподтвержденных слов. Лорд Рантремли был совершенно прав, когда сказал, что никто не поверит вашей истории. Я не могу отправиться в замок Рантремли и провести там расследование. Я вообще не имею права находиться на территории и немедленно попал бы под действие закона как назойливый нарушитель границы. Я прошу вас прислушаться к моему совету и принять аннуитет.

София Брукс с тем мягким упрямством, которое я наблюдал во время ее рассказа, медленно покачала головой.

- Вы были очень добры, слушая меня так долго, - сказала она, а затем, коротко произнеся: "Доброго дня!", повернулась и вышла из комнаты. На листе бумаги под ее адресом я написал пророчество: "Не пройдет и недели, как лорд Рантремли лично зайдет повидаться со мной".

На следующее утро, почти в тот же час, когда мисс Брукс пришла накануне, мне принесли визитную карточку графа Рантремли.

Его светлость оказался резким, невоспитанным, щеголеватым бизнесменом; я бы назвал его гордым кошельком, поскольку для этого были все основания, ибо он сам заработал свое состояние. Он, несомненно, в равной степени гордился своим новым титулом, которому старался соответствовать, время от времени принимая надменный, властный вид и снова возвращаясь к острым, проницательным манерам делового человека; проницательное финансовое чутье вело постоянную борьбу с очарованием древнего имени. Уверен, что он проявил бы себя с большей пользой либо как финансист, либо как аристократ, но одновременное сочетание было для него слишком. У меня возникла инстинктивная неприязнь к этому человеку, чего, вероятно, не произошло бы, если бы он носил титул в течение двадцати лет или если бы я встретил его как делового человека, не думающего об ожидающих его аристократических почестях. Казалось, между ним и бывшим обладателем титула не было ничего общего. Он имел проницательные глаза хорька, острый нос, линию рта с тонкими губами, не свидетельствовавшую о человеческой доброте. Он был невысок ростом, но у него не было хромоты, что было одним из преимуществ. Он сел прежде, чем я успел предложить ему кресло, и не снимал шляпы в моем присутствии, чего не стал бы делать, будь он настоящим аристократом или вежливым бизнесменом.

- Я лорд Рантремли, - напыщенно объявил он, в чем не было необходимости, поскольку я держал в руке его визитную карточку.

- Совершенно верно, милорд. И вы пришли узнать, могу ли я изгнать призрака из того старого замка на севере, который носит ваше имя?

- Благослови меня Господь! - воскликнул его светлость, разинув рот. - Как вы могли догадаться об этом?

- О, это не догадка, а скорее выбор из двух причин, любая из которых могла привести вас в мои покои. Я выбрал первый мотив, поскольку подумал, что вы, возможно, предпочли решить вторую проблему со своим адвокатом, и он, несомненно, сказал вам, что заявление мисс Софии Брукс абсурдно; что вы были совершенно правы, отказавшись отдать или уничтожить напечатанное на машинке письмо, которое она подписала десять лет назад, и что это было слабостью с вашей стороны - предложить ей ежегодную ренту в пятьдесят два фунта, не посоветовавшись с ним.

Задолго до того, как закончилась эта речь, которую я произнес легким и беспечным тоном, словно декламировал что-то, что знали все, его светлость снова вскочил на ноги, уставившись на меня как громом пораженный. Это дало мне возможность проявить ту вежливость, которой помешали его внезапное появление и поведение. Я встал и, поклонившись, сказал:

- Прошу вас садиться, милорд.

Он скорее опустился в кресло, чем сел в него.

- А теперь, - продолжил я с предельной учтивостью, протягивая руку, - могу я положить вашу шляпу на эту полку, чтобы она не мешала вам во время нашей беседы?

Как человек во сне, он снял с головы шляпу и протянул ее мне; положив ее в безопасное место, я вернулся в свое кресло с приятным ощущением, что теперь мы с его светлостью гораздо ближе к равенству, чем когда он вошел в комнату.

- Как насчет хромого призрака, милорд? - добродушно спросил я. - Могу ли я считать, что в Сити, этой разумной, коммерческой части Лондона, не верят ни в каких духов, кроме тех, что продаются в барах?

- Если вы имеете в виду, - начал его светлость, изо всех сил стараясь вновь обрести достоинство, - если вы хотите спросить, найдется ли человек, достаточно глупый, чтобы поверить в историю о привидении, я отвечу, что нет. Я практичный человек, сэр. Я владею собственностью на севере, представляющей собой, в виде сельскохозяйственных угодий, прав на охоту и многого другого, скрытый капитал во много тысяч фунтов стерлингов. Поскольку вы, похоже, знаете все, сэр, возможно, вам известно, что я предполагаю построить в поместье современный особняк.

- Да, я видел письмо в "Таймс".

- Очень хорошо, сэр. Хорошо, что в этой стране закона и прав собственности человек может делать со своей собственностью все, что ему заблагорассудится.

- Я думаю, милорд, можно привести случаи, когда решения ваших судов показали, что человек не может делать со своей собственностью то, что ему нравится. Тем не менее, я совершенно уверен, что, если вы сравняете замок Рантремли с землей и построите на его месте современный особняк, закон вам не помешает.

- Я бы хотел надеяться, что нет, сэр, я бы хотел надеяться, что нет, - хрипло ответил его светлость. - Тем не менее, я не из тех, кто грубо манипулирует общественным мнением.

- Я являюсь председателем правления нескольких компаний, успех которых в большей или меньшей степени зависит от благосклонности населения. Я сожалею о ненужном антагонизме. Я мог бы заявить о своем праве разрушить эту древнюю крепость завтра, если бы захотел, и если бы это право было серьезно оспорено, я, конечно, твердо стоял бы на своем. Но это серьезно не оспаривается. Британская нация, сэр, слишком разумный народ, чтобы возражать против сноса устаревшего строения, которое давно изжило себя, и возведение особняка, со всеми современными удобствами, стало бы отличной демонстрацией этой разумной практичности, сэр. Несколько наглых назойливых людей протестуют против сноса замка Рантремли, но это все.

- Значит, вы действительно намерены его снести? - поинтересовался я, и, возможно, в моем тоне прозвучала нотка сожаления.

- Не сейчас; не раньше, чем утихнет этот вульгарный шум. Тем не менее, как бизнесмен, вынужден признать, что в этой собственности заключено большое количество мертвого капитала.

- Почему мертвого?

- Из-за абсурдного убеждения, будто в этом месте водятся привидения. Я мог бы продать его завтра по хорошей цене, если бы не этот слух.

- Но, конечно, разумные люди не обращают никакого внимания на такие слухи.

- Разумные мужчины этого не делают, но разумные мужчины часто женаты на глупых женщинах, а женщины возражают. Буквально на днях я вел переговоры с Бейтсом из "Бейтс, Стерджен и Бейтс", очень богатым человеком, вполне способным и желающим заплатить ту цену, которую я спросил. Ему было наплевать на предполагаемое привидение, но его семья категорически отказалась иметь что-либо общее с этим местом, и поэтому сделка сорвалась.

- Какова ваша теория относительно этого призрака, милорд?

Он ответил мне с некоторым нетерпением.

- Как может здравомыслящий человек придерживаться теории о призраке? Я, однако, могу выдвинуть теорию относительно звуков, слышимых в замке. В течение многих лет это место было пристанищем сомнительных личностей.

- Насколько я понимаю, семья Рантремли очень древняя, - невинно заметил я, но его светлость не заметил намека.

- Да, мы старинная семья, - продолжал он с большим самодовольством. - Замок, как, возможно, вам известно, представляет собой огромное ветхое здание, с множеством подвалов. Осмелюсь сказать, что в старые времена некоторые из этих подвалов и пещер были прибежищем контрабандистов и хранилищем их контрабандных товаров, несомненно, с полного ведома моих предков, которые, к сожалению, не слишком уважали закон. Не сомневаюсь, что сейчас замок является убежищем целого ряда опасных персонажей, которые, зная легенды этого места, отпугивают глупцов, выдавая себя за призраков.

- Значит, вы хотите, чтобы я обнаружил их убежище?

- Именно так.

- Могу ли я получить жилье в самом замке?

- Благослови вас Господь, нет! И не в радиусе двух миль от него. Вы могли бы найти ночлег и стол в сторожке привратника или в деревне, которая находится в трех милях от него.

- Я предпочел бы жить в замке день и ночь, пока тайна не будет раскрыта.

- Ах, вы практичный человек. Это очень разумное решение. Но вы не сможете убедить никого в этой местности составить вам компанию. Вам нужно будет взять с собой кого-нибудь из Лондона, и, скорее всего, этот человек надолго не задержится.

- Возможно, милорд, если бы вы использовали свое влияние, начальник полиции в деревне позволил бы констеблю составить мне компанию. Я нисколько не возражаю против грубости, но мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь готовил мне еду и был под рукой в случае драки, если ваше предположение относительно призрака окажется верным.

- С прискорбием вынужден сообщить вам, - сказал его светлость, - что полиция в этом варварском районе столь же суеверна, как и крестьяне. Я сам изложил главному констеблю свою теорию, и вот уже шесть недель он пытается выследить негодяев, которые, я уверен, устраивают рандеву в замке. Поверите ли вы, сэр, что полицейские после нескольких ночей, проведенных в замке, пригрозили всем составом уволиться, если их назначат на дежурство в Рантремли? Они сказали, что слышали стоны и вопли, а также размеренный шаг хромой ноги по дубовому полу. Полный абсурд, конечно, но увы! Я не могу нанять даже уборщицу или чернорабочего, чтобы они убрали следы трагедии, которая произошла там шесть недель назад. Кровати нетронуты, разбитый фарфор и серебряный поднос лежат сегодня у подножия лестницы, и все остается таким же, каким было во время дознания.

- Очень хорошо, милорд, это дело сопряжено со многими трудностями, и поэтому, говоря, как деловой человек с деловым человеком, вы должны понимать, что мой гонорар должен быть соответственно велик.

Все напускное достоинство, которое проявлялось у этого человека всякий раз, когда я обращался к нему "милорд", мгновенно слетело с него, стоило мне произнести слово "гонорар". Его глаза сузились, и на лице появилась вся врожденная проницательность опытного скряги. Должен отдать ему справедливость, сказав, что он заключил со мной самую выгодную сделку, какую только мог, а я, со своей стороны, очень ловко скрыл от него факт заинтересованности в этом деле, такой, что скорее предпочел бы отправиться в Рантремли просто так, чем отказаться от возможности обыскать замок Рантремли.

Когда новый граф удалился, подойдя к двери с надменным видом аристократа, а затем поклонившись мне с любезностью делового человека, я вышел из своей квартиры, взял кэб и вскоре быстро поднялся по лестнице на второй этаж дома 51 по Бомонт-стрит, Стрэнд. Когда я остановился у двери, на которой были написаны краской слова: "С. Брукс, стенография, машинопись, перевод", то услышал быстрое щелканье машинки внутри. Стук прекратился, и мне было предложено войти. Комната была скудно обставлена и демонстрировала скудные признаки достатка. На маленьком приставном столике, чистом, но не накрытом, стояла посуда для завтрака, вымытая, но еще не убранная, а чайник на плите у затухающего огня навел меня на мысль, что женщина, печатающая на машинке, сама себе готовила. Я подозревал, что неуклюжий на вид диван, частично занимавший одну сторону комнаты, также служил кроватью. У единственного окна стояла пишущая машинка на маленькой подставке, а перед ней сидела женщина, приходившая ко мне накануне утром. Теперь она пристально смотрела на меня, вероятно, надеясь, что я клиент, поскольку в ее глазах не было узнавания.

- Доброе утро, леди Рантремли, - таково было мое приветствие, заставившее ее немедленно вскочить на ноги с легким возгласом удивления.

- О, - сказала она, - вы мсье Вальмон. Извините меня, я такая глупая. Не присядете ли на стул?

- Спасибо, мадам. Это я должен попросить извинить меня за столь бесцеремонный утренний визит. Я пришел задать вам вопрос. Вы умеете готовить?

Дама посмотрела на меня с некоторым удивлением, смешанным, возможно, с таким возмущением, какое только мог позволить себе такой мягкий человек. Она не ответила, но, взглянула на чайник, а затем повернулась к тарелкам с завтраком на столике у стены; я заметил, как слабый румянец заливает ее бледные щеки.

- Миледи, - сказал я, наконец, когда молчание стало неловким, - вы должны простить импульсивность иностранца, который постоянно сталкивается с предрассудками, которых он не в состоянии понять. Возможно, вы оскорблены моим вопросом. Последним человеком, которому я задавал этот вопрос, была молодая и красивая графиня де Валери-Моберанн, которая восторженно захлопала в ладоши и импульсивно ответила:

- О, мсье Вальмон, позвольте мне приготовить для вас омлет, о котором можно только мечтать, - и она приготовила. Не следует забывать, что сам Людовик XVIII готовил трюфели с ортоланским пюре, из-за которых герцог Кэт, отведавший королевское блюдо, умер от несварения желудка. Кулинария - благородное, королевское искусство. Я француз, миледи, и, как и все мои соотечественники, считаю профессию повара бесконечно более высшей, чем обращение с машинкой, что является вашей профессией, или наука расследования, которая является моей.

- Сэр, - сказала она, совершенно не смягченная моей тирадой, говоря с возвышенной гордостью, почему-то казавшейся гораздо более естественной, чем та, которую так часто напускал на себя мой недавний посетитель, - сэр, вы пришли предложить мне место повара?

- Да, мадам, в замке Рантремли.

- Вы собираетесь туда? - спросила она, почти задыхаясь.

- Да, мадам, я уезжаю десятичасовым поездом завтра утром. Лорд Рантремли поручил мне расследовать предполагаемое присутствие призрака в этом полуразрушенном жилище. Мне разрешено взять с собой любых помощников, какие мне потребуются, и я уверен, в округе не найдется никого, кто осмелился бы ночевать в замке. Вы очень хорошо знаете это место, поскольку жили там, поэтому я буду рад вашей помощи, если вы поедете. Если есть хоть один человек, которому вы можете доверять и который не боится привидений, я буду рад сопровождать вас обоих завтра в замок Рантремли.

- Есть старая женщина, - сказала она, - которая приходит сюда убирать в моей комнате и делает все, что я пожелаю. Она настолько глуха, что не услышит привидений, и, кроме того, мсье, она умеет готовить.

Я рассмеялся в ответ на этот последний хитрый выпад в мой адрес, как говорят англичане.

- Этого будет вполне достаточно, - ответил я, встав и положив перед ней десятифунтовую банкноту. - Я предлагаю, мадам, чтобы вы купили все, что вам может понадобиться. У моего человека есть инструкция отправить пассажирским поездом огромный ящик с провизией, который должен прибыть туда раньше нас. Если бы вам было удобно встретиться со мной на вокзале Юстон примерно за четверть часа до отправления поезда, вы, возможно, смогли бы рассказать мне поподробнее о тайне замка Рантремли.

София Брукс приняла деньги без возражений и поблагодарила меня. Я видел, что ее тонкие руки дрожали от волнения, когда она убирала хрустящую банкноту в сумочку.

На следующий день уже стемнело, когда нас поселили в мрачном здании, которое на первый взгляд больше походило на крепость, чем на резиденцию. Я телеграфировал из Лондона, чтобы для нас заказали повозку, и в ней поехали в полицейский участок, где я предъявил письменное распоряжение лорда Рантремли о выдаче ключей от замка. Сам главный констебль, флегматичный, неразговорчивый человек, проявил, тем не менее, некоторый интерес к моей миссии, и был настолько любезен, что занял четвертое место в повозке и проводил нас через парк к замку, вернувшись в этом экипаже в деревню с наступлением темноты, и я не мог не обратить внимание, что этот серьезный чиновник выказывал некоторое беспокойство, желая уехать до того, как полностью сгустятся сумерки. Каким бы молчаливым он ни был, вскоре я узнал, что он полностью не верил в теорию лорда Рантремли о том, будто в замке обитают опасные личности, но столь велико было присущее ему уважение к знати, что я не смог заставить его решительно оспорить предположение его светлости. Однако было ясно, что главный констебль безоговорочно верил в хромое привидение. Я попросил его вернуться на следующее утро, так как мне предстояло провести ночь в расследовании, и, возможно, у меня возникнут к нему какие-то вопросы, на которые никто, кроме главного констебля, не смог бы ответить. Добрый человек пообещал и довольно поспешно покинул нас, а кучер повозки пустил лошадь галопом по длинной мрачной аллее к деревне, едва выехав за ворота.

София Брукс показалась мне печальной собеседницей, от которой в тот вечер было очень мало помощи. Казалось, она была подавлена своими воспоминаниями. Она посетила библиотеку, где выполнялась ее прежняя работа, несомненно, место ее короткого любовного эпизода, и вернулась с красными глазами и дрожащим подбородком, запинаясь сказав мне, что большой том, над которым она работала десять лет назад и который был оставлен открытым на массивном библиотечном столе, все еще был там, точно в том виде, в каком она оставила его перед тем, как была вынуждена бросить свою работу. Очевидно, в течение десяти лет никто не входил в эту библиотеку. Я не мог не посочувствовать бедной леди, которая, таким образом, вновь, почти как призрак, посетила место своего недолгого счастья. Но, хотя она оказалась такой мрачной спутницей, пожилая женщина, пришедшая с ней, была настоящим сокровищем. Прожив всю свою жизнь в каких-то трущобах неподалеку от Стрэнда и редко видя пригород больше, чем на один летний день, она пришла в восторг от долгого путешествия, и теперь этот старый замок посреди леса, казалось, воплощал все мечты, какие только можно было осуществить за полпенни. Она развела огонь и приготовила для нас очень вкусный ужин, суетясь по дому и напевая себе под нос высоким голосом.

Вскоре после ужина София Брукс, измученная как своими эмоциями и воспоминаниями, так и долгим путешествием в тот день, удалилась отдохнуть. Оставшись один, я выкурил несколько сигарет и прикончил бутылку превосходного кларета, стоявшую у меня под боком. Несколькими часами ранее я, несомненно, пал в глазах невозмутимого констебля, когда вместо того, чтобы задавать ему вопросы о трагедии, поинтересовался расположением винного погреба и завладел ключом, открывающим его дверь. Вид корзины за корзиной, полных запыленными, затянутыми паутиной бутылок, больше, чем что-либо другое, примирил меня с моим одиноким бдением. В этой мрачной пещере было представлено несколько замечательных вин.

Было, наверное, половина одиннадцатого или одиннадцать, когда я начал свое расследование. Перед отъездом из Лондона я принял меры предосторожности и запасся полудюжиной так называемых электрических фонариков. Они обеспечивают стабильное освещение в течение двадцати-тридцати часов и намного дольше, если включать их только время от времени. Фонарик представляет собой толстую трубку, примерно полтора фута длиной, со стеклянным яблочком на одном конце. При нажатии на пружину электрические лучи проецируются подобно свету фар двигателя. Отпускание пружины приводит к мгновенной темноте. Я нашел это изобретение полезным в том смысле, что оно концентрирует свет на любом желаемом конкретном месте, оставляя все окружающее во мраке, так что ум не отвлекается, даже неосознанно, на то, что глаз видит больше, чем необходимо в данный момент.

В огромном доме стояла почти мучительная тишина. Я взял один из этих фонариков и подошел к подножию парадной лестницы, где злой дворецкий встретил свою смерть. Там, как и сказал его светлость, лежал серебряный поднос, а рядом - серебряный кувшин, пара ложек, нож и вилка, а вокруг были разбросаны осколки разбитых тарелок, чашек и блюдец. С возгласом удивления по поводу глупости предшествовавших мне исследователей я взбежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз, повернул направо и пошел по коридору, пока не добрался до комнаты, которую занимал покойный граф. Покрывала на кровати лежали откинутыми точно так же, как были, когда его светлость спрыгнул на пол, едва расслышав роковой грохот у подножия лестницы по причине своей глухоты. У изголовья кровати, примерно в шести дюймах от стены, стоял большой дубовый сундук. К этому сундуку у края кровати был прислонен маленький круглый столик, крышка которого соскользнула с наклонной поверхности, частично скрыв крышку сундука. Я взобрался на этот резной ящик из старого черного дуба и направил лучи электрического света в щель между ним и стеной. Затем я громко рассмеялся и был несколько удивлен, услышав чей-то смех прямо у себя за спиной. Я снова спрыгнул на пол и замахал фонариком. В комнате не было никого, кроме меня. Конечно, после первого мгновения удивления я понял, что смех был всего лишь эхом моего собственного. Старые стены были похожи на звуковые панели. Это место напоминало древнюю скрипку, все еще дрожащую от музыки, которую на ней играли. Было легко понять, почему суеверное население поверило в то, что в нем водятся привидения; на самом деле, я экспериментально обнаружил, - если быстро пройти по непокрытому полу коридора и внезапно остановиться, то кажется, будто звук шагов все еще продолжается.

Я вернулся на лестничную площадку и осмотрел голые полированные доски с весьма удовлетворительными результатами. Пораженный тем, что узнал так много за столь короткое время, я достал из кармана бумагу, на которой умирающий аристократ пытался писать своей полупарализованной рукой. Главный констебль отдал мне этот документ; я сел на лестничную площадку, разложил его на полу и внимательно изучил. Надпись была почти бессмысленна. Очевидно, были предприняты попытки написать два слова и начальную букву третьего. Но, каким бы гротескным ни был фрагмент письма, иногда вы можете расшифровать его, держа под разными углами; так решаются те головоломки, которые остаются загадкой при прямом взгляде. Частично закрыв глаза, вы часто улавливаете смысл, как на тех картинах, где человеческая фигура скрыта среди очертаний деревьев и листьев. Я держал бумагу на расстоянии вытянутой руки и, освещенную электрическим светом, рассматривал ее со всех сторон, широко раскрыв глаза и полузакрыв веки. Наконец, отодвинув ее от себя, я увидел, что слова должны были означать "тайна". Тайна, конечно, заключалась в том, чем он пытался поделиться, но, по-видимому, он не продвинулся дальше этого слова. Глубоко погруженный в свое расследование, я никогда в жизни не был так поражен, как услышав в тишине коридора сдавленные слова: "О Боже!"

Я посветил фонариком и увидел прислонившуюся к стене, почти в обмороке, Софию Брукс; ее глаза были вытаращены, как у сумасшедшей, а лицо белым, как у призрака. На ней был накинут халат. Я вскочил на ноги.

- Что вы здесь делаете? - воскликнул я.

- О, это вы, мсье Вальмон? Слава Богу, слава Богу! Я думала, что схожу с ума. Я увидела руку, бестелесную руку, держащую белый лист бумаги.

- Рука была далеко не бестелесной, мадам, поскольку принадлежала мне. Но почему вы здесь? Должно быть, уже около полуночи.

- Сейчас полночь, - ответила женщина. - Я пришла сюда, потому что услышала, как мой муж трижды отчетливо позвал меня: "София, София, София!"

- Чепуха, мадам, - сказал я с резкостью, которую редко использую, когда дело касается прекрасного пола; но я начал понимать, что это истеричное существо будет мешать во время расследования, требовавшего хладнокровия и спокойствия. Я пожалел, что пригласил ее прийти. - Чепуха, мадам, вам это приснилось.

- На самом деле нет, мсье Вальмон. Я не спала и совершенно отчетливо слышала эти слова. Вы не должны думать, что я сумасшедшая или суеверная.

Я подумал, что она была и той, и другой, и в следующий момент она еще раз подтвердила это мнение, внезапно подбежав и схватив меня за руку.

- Послушайте! послушайте! - прошептала она. - Вы ничего не слышите?

- Чепуха! - снова воскликнул я, почти грубо, потому что мое терпение было на исходе, и я хотел спокойно продолжить свое расследование.

- Тише, тише! - прошептала она. - Послушайте! - подняв палец. Мы оба стояли как статуи, и внезапно я почувствовал странное покалывание в затылке, свидетельствующее о том, что даже самые цивилизованные из нас еще не избавились от суеверного страха. В напряженной тишине я услышал, как кто-то медленно поднимается по лестнице; я услышал неуверенные шаги хромого человека. В напряжении момента я позволил свету погаснуть; теперь, придя в себя, я нажал на пружину и направил его лучи вверх и вниз по лестнице. Пространство было совершенно пустым, но неуверенные шаги приближались к нам, все ближе и ближе. Я мог бы указать, на какую ступеньку взошли. В этот момент София Брукс издала пронзительный вопль и рухнула в мои объятия, отчего электрический фонарик с грохотом покатился по ступенькам, оставив нас в непроницаемой темноте. Я считаю себя галантным мужчиной, но есть ситуации, которые имеют тенденцию вызывать раздражение. Я осторожно снес обмякшее создание вниз по лестнице, опасаясь повторить судьбу дворецкого, и отнес ее в столовую, где зажег свечу, которая давала свет, возможно, менее яркий, зато более устойчивый, чем мой фонарик. Я плеснул ей в лицо немного воды и привел ее в чувство, затем, откупорив еще одну бутылку вина, предложил ей выпить полный стакан, что она и сделала.

- Что это было? - прошептала она.

- Мадам, я не знаю. Очень возможно, что это был хромой призрак Рантремли.

- Вы верите в привидения, мсье Вальмон?

- Прошлой ночью я в это не верил, а в этот час верю только в одно, а именно в то, что всем пора спать.

При этих словах она поднялась на ноги и с дрожащим смешком извинилась за свой ужас, но я заверил ее, что в данный момент на верхней площадке лестницы находятся два охваченных паникой человека. Взяв свечу и подобрав свой электрический фонарик, который, к счастью, не пострадал, скатившись по лестнице, по которой шел дворецкий, я проводил леди до двери ее комнаты и пожелал ей спокойной ночи или, скорее, доброго утра.

Восходящее солнце рассеяло легкую пелену тумана, нависшую над парком, а также, насколько я мог судить, призраков, которых мое воображение нарисовало в полночь. Было около половины одиннадцатого, когда прибыл главный констебль. Льщу себя надеждой, что вдохнул немного жизни в этого лишенного воображения человека, прежде чем расстаться с ним.

- Почему вы решили, что дворецкий поднимался по лестнице, когда упал?

- Он поднимался с завтраком для милорда, - ответил шеф.

- А вам не приходило в голову, что в таком случае серебряный кувшин не был бы пуст, и, помимо разбитой посуды, по полу были бы разбросаны булочки, масло, тосты или что-то еще?

Главный констебль открыл глаза.

- Ему больше некому было принести завтрак, - возразил он.

- Вот тут вы сильно ошибаетесь. Принесите мне ботинки, которые были на дворецком.

- Он не носил ботинок, сэр. На нем были матерчатые тапочки.

- Вы знаете, где они?

- Да, они в шкафу для обуви.

- Очень хорошо, достаньте их, осмотрите подошвы, и вы найдете короткую заостренную дубовую щепку в одной из них.

Констебль, выглядевший чуть более ошеломленным, чем когда-либо прежде, принес тапочки, и я услышал, как он воскликнул: "Чтоб мне провалиться!" - когда подошел ко мне. Он протянул мне тапочки подошвами вверх, и там, как я уже говорил, была дубовая щепка, которую я вытащил.

- Теперь, если вы подниметесь с этой щепкой к верху лестницы, то увидите, что она точно подходит к небольшому зазору на краю одной из досок. При расследовании подобного дела, констебль, следует держать ухо востро.

- Чтоб мне провалиться! - повторил он, когда мы вместе поднимались по лестнице.

Я показал ему, что щепка, извлеченная из туфельки, точно соответствовала указанному мной месту.

- Итак, - сказал я ему, - дворецкий не поднимался по лестнице, а спускался вниз. Когда он упал, то, должно быть, произвел страшный грохот. Он шаркал со своей ношей, эта щепка проткнула его тапок, он дернулся и полетел вниз по лестнице. Поразительным моментом, однако, является тот факт, что он не приносил завтрак милорду и не забирал его у него, но что в замке есть кто-то еще, для кого он был приготовлен. Кто этот человек?

- Чтоб мне провалиться, если я знаю, - ответил констебль, - но думаю, что здесь вы ошибаетесь. Возможно, он не нес завтрак наверх, но он определенно уносил поднос, о чем свидетельствуют пустые тарелки, на которые вы только что указали.

- Нет, констебль; когда его светлость услышал грохот и импульсивно вскочил с кровати, он опрокинул маленький столик, на котором стоял его собственный поднос; тот перелетел через дубовый сундук в изголовье кровати, и если вы посмотрите между ним и стеной, то увидите поднос, тарелки и остатки завтрака.

- Чтоб мне провалиться! - снова воскликнул главный констебль.

- Главное во всем этом, - спокойно продолжал я, - не несчастье, постигшее дворецкого, и даже не шок для его светлости, а тот факт, что на подносе, который нес слуга, была еда для заключенного, который, вероятно, уже шесть недель ничего не ел.

- Тогда, - сказал констебль, - он покойник.

- Мне легче, - возразил я, - поверить в живого человека, чем в призрак мертвеца. Мне кажется, я слышал его шаги в полночь, и они показались мне шагами человека, находящегося на грани изнеможения. Поэтому, констебль, я ожидал вашего прибытия с некоторым нетерпением. Слово, которое его покойная светлость попытался написать на бумаге, было "тайна". Я уверен, что иероглифы, которыми он закончил свою работу, обозначали букву "к", и, если бы он закончил свое предложение, оно бы означало: "тайная комната". Итак, констебль, существует легенда, что в этом замке существует секретная комната. Вы знаете, где она?

- Никто не знает, где находится потайная комната и как в нее попасть, кроме лордов Рантремли.

- По крайней мере, могу заверить вас, что лорд Рантремли, живущий в Лондоне, ничего об этом не знает. Я был на ногах с рассвета, производил некоторые приблизительные измерения, измеряя расстояния шагами. Я предполагаю, что потайная комната находится слева от этой лестницы. Вероятно, существует целая анфилада комнат, потому что там определенно есть лестница, совпадающая с этой, и по этой лестнице в полночь я слышал, как поднимался хромой мужчина. Либо это, либо призрак, который напугал вас всех; но, как уже сказал, я верю в человека.

Здесь чиновник сделал первое разумное замечание, которое я от него услышал:

- Если стены настолько толстые, что крика заключенного не слышно, как вы могли слышать его шаги, которые производят гораздо меньше шума?

- Очень хорошо сказано, констебль, и когда то же самое пришло мне в голову сегодня утром, я начал изучать архитектуру этого замка. Во-первых, вестибюль у больших дверей вдвое шире, чем у лестницы. Если вы встанете спиной к входной двери, то сразу же зададитесь вопросом, зачем строители сделали этот любопытный и ненужный прямой угол, сузив дальнюю часть холла до половины его ширины. Затем, когда вы смотрите на лестницу и видите этот чудесный резной дубовый столбик, возвышающийся подобно монументальной колонне, вы догадываетесь, если у вас есть хоть капля воображения, что лестница, как и холл, когда-то была вдвое шире, чем сейчас. Мы видим только половину этого, и, несомненно, мы найдем нечто похожее в потайной комнате. Вы должны помнить, констебль, что эти секретные апартаменты - не маленькие пристройки. Дважды в них укрывался король.

Констебль низко склонил голову при упоминании королевской семьи. Я увидел, что его предубеждение против меня и моих методов исчезает, и что он стал относиться ко мне с большим уважением, чем проявлял вначале.

- Стены не обязательно должны быть толстыми, чтобы стать непроницаемыми для звука. Двух рядов кирпича и пространства между ними, заполненного звукоизоляцией, было бы достаточно. Секретная комната была отрезана от остальной части дома с тех пор, как был построен замок, и не была спроектирована первоначальным архитектором. Перегородка, вероятно, была сооружена в спешке, чтобы удовлетворить насущную потребность, и была возведена прямо посередине лестницы, оставив прочные доски нетронутыми, таким образом, каждая ступенька проходила как бы сквозь стену. Теперь, когда человек поднимается по потайной лестнице, его шаги отдаются эхом, и можно поклясться, что кто-то невидимый ступает по доскам снаружи.

- Чтоб я провалился! - сказал констебль благоговейным тоном.

- Итак, офицер, у меня здесь есть кирка и лом. Я предлагаю решить этот вопрос немедленно.

Но на это предложение констебль возразил.

- Вы, конечно, не стали бы ломать стену без разрешения его светлости в Лондоне?

- Констебль, я подозреваю, что в Лондоне нет никакого лорда Рантремли, и что в десяти футах от нас мы найдем очень истощенного, но настоящего лорда Рантремли. Мне нет нужды говорить вам, что если вы поможете мне немедленно вызволить его, не прибегая к излишней волоките, ваши интересы не пострадают, поскольку вы доставите воду и еду верховному лорду вашего округа.

- Вы правы, - воскликнул констебль с энтузиазмом, к которому я не был готов. - С чего мы начнем?

- О, с чего угодно; вся эта стена фальшивая от прихожей до какого-то места наверху. И все же, поскольку дворецкий нес еду наверх, думаю, мы сэкономим время, если начнем с лестничной площадки.

Я обнаружил, что мускулы констебля намного превосходят его мозги. Он работал как санкюлот на баррикаде. Когда мы снесли часть старой дубовой обшивки, которую было очень жалко калечить топором и ломом, то наткнулись на кирпичную стену, которая быстро поддалась силе констебля. Затем мы вытащили что-то, похожее на циновку, и обнаружили вторую кирпичную стену, за которой была еще одна обшивка. Проделанное нами отверстие не показало ничего, кроме темноты внутри, и хотя мы кричали, ответа не было. Наконец, когда мы пробили ее достаточно, чтобы в отверстие мог войти человек, я взял с собой электрический фонарик и шагнул внутрь; констебль последовал за мной, все еще с ломом в руке. Как я и предполагал, мы находились в верхнем холле лестницы, почти такой же широкой, как та, что была снаружи. Вспышка света высветила дверь, соответствующую камину на верхней площадке, и, поскольку эта дверь была не заперта, мы вошли в большую комнату, довольно тускло освещенную окнами с крепкими решетками, выходившими в глухой внутренний двор, о котором до сих пор не было никаких указаний ни снаружи, ни внутри замка. Под нашими ногами хрустело битое стекло, и я увидел, что пол усеян винными бутылками, у которых были отломаны горлышки, чтобы не вытаскивать пробки. На матрасе в дальнем конце комнаты лежал мужчина с седыми волосами и лохматой, нечесаной бородой цвета железа. Он казался то ли спящим, то ли мертвым, но когда я направил свой электрический фонарь ему в лицо, оказалось, что он все еще жив, поскольку вяло потер глаза и скорее застонал, чем проговорил:

- Это ты, наконец, скотина дворецкий? Принеси мне что-нибудь поесть, ради всего святого!

Я потряс его, чтобы привести в чувство. Он, казалось, захмелел от выпивки и был страшно истощен. Когда я поставил его на ноги, то заметил уродство, характерное семьи. Мы помогли ему пролезть через отверстие и спуститься в столовую, где он постоянно требовал чего-нибудь поесть, но когда мы ставили перед ним еду, он едва мог к ней притронуться. Он стал больше похож на человека, когда выпил два бокала вина, и я сразу увидел, что он не так стар, как казалось по его седым волосам. В его глазах было затравленное выражение, и он с опаской смотрел на дверь.

- Где этот дворецкий? - спросил он, наконец.

- Мертв, - ответил я.

- Я убил его?

- Нет, он упал с лестницы и сломал шею.

Мужчина хрипло рассмеялся.

- Где мой отец?

- Кто ваш отец?

- Лорд Рантремли.

- Он тоже мертв.

- Как случилось, что он умер?

- Он умер от паралича в то утро, когда умер дворецкий.

Спасенный мужчина никак это не прокомментировал, но повернулся и съел еще немного своей еды. Затем спросил:

- Вы знаете девушку по имени София Брукс?

- Да. Десять лет она считала вас мертвым.

- Десять лет! Боже милостивый, вы хотите сказать, что я пробыл в заключении десять лет? Да ведь я старик. Мне, должно быть, не меньше шестидесяти.

- Нет, вам не намного больше тридцати.

- София... - Он замолчал, и в его глазах снова появилось затравленное выражение.

- С ней все в порядке, и она здесь.

- Здесь?

- Где-то в саду. Я отослал ее и служанку прогуляться и велел им не возвращаться до ленча, поскольку у нас с констеблем были кое-какие дела, и мы не хотели, чтобы нам мешали.

Мужчина провел рукой по своей длинной спутанной бороде.

- Я хотел бы немного подстричься, прежде чем увижу Софию, - сказал он.

- Я могу помочь вам, милорд, - воскликнул констебль.

- Милорд? - повторил мужчина. - О, да, я понимаю. Вы полицейский, не так ли?

- Да, милорд, главный констебль.

- Тогда я сдамся вам. Я убил дворецкого.

- О, это невозможно, милорд!

- Нет, это не так. Зверь, как я его называл, старел, и однажды утром он забыл закрыть за собой дверь. Я крадучись последовал за ним и на верхней площадке лестницы ударил его ногой в поясницу, отчего он полетел вниз. Я не собирался убивать этого зверя, а просто хотел сбежать, но как раз в тот момент, когда собирался спуститься по лестнице, то был потрясен, увидев, что мой отец выглядит как... выглядит как... ну, я не буду пытаться сказать, как он выглядел; но весь мой прежний страх перед ним вернулся. Когда он направился ко мне по коридору, меня охватил такой ужас, что я выскочил через потайную дверь и захлопнул ее.

- Где находится потайная дверь? - спросил я.

- Потайная дверь находится вон в том камине. Весь камин перемещается внутрь, если отодвинуть резной орнамент в левом углу.

- Значит, это фальшивый камин?

- Нет, вы можете развести в нем огонь, и дым выйдет в трубу. Но я убил дворецкого, констебль, хотя и не намеревался делать это, клянусь.

Констебль сиял, как настоящий необработанный алмаз, каким он и был.

- Милорд, мы ничего не скажем об этом. Юридически вы этого не делали. Видите ли, было проведено расследование в отношении дворецкого, и присяжные вынесли вердикт: "Смерть наступила в результате несчастного случая, - падения с верхней ступеньки лестницы". Вы не можете опровергнуть коронерское расследование, милорд.

- Действительно, - сказал его светлость, впервые за много лет позволив себе рассмеяться. - Я не хочу больше прятаться, констебль, я слишком долго просидел за этой проклятой трубой, чтобы желать дальнейшего заточения.

7. ОСВОБОЖДЕНИЕ ВАЙОМИНГА ЭДА

Мужчина должен рассказывать всю правду своему врачу, адвокату или детективу. Если врач хочет вылечить, он должен пользоваться полным доверием пациента; если юрист хочет выиграть дело, он должен знать, что говорят против его клиента, а также аргументы в его пользу; если детектив хочет раскрыть тайну, все карты должны быть раскрыты. Те, кто доверяет профессионалу лишь наполовину, не должны разочаровываться, когда результаты оказываются неудовлетворительными.

Частичное доверие, оказанное мне, привело к освобождению опасного преступника, заставило меня общаться с грабителем во многом вопреки моему собственному желанию и подвергло меня опасности со стороны закона. Конечно, я никогда не претендую на обладание той абсолютной уверенностью в законе, которая, по-видимому, является неотъемлемым правом каждого англичанина. Я слишком близко познакомился с механизмом закона и видел слишком много его ужасных ошибок, чтобы относиться к нему с тем слепым уважением, которое, по-видимому, распространено на Британских островах.

Есть двустишие, которое отражает этот дух лучше, чем что-либо, что я могу написать, и оно гласит:

Ни один негодяй не подумал о законе хорошо,

Почувствовав петлю на своей шее.

Эти строки иллюстрируют тенденцию британской мысли в этом направлении. Если вы ставите под сомнение вердикт их судов, вы мошенник, и на этом дело заканчивается. И все же, когда англичанин берется обойти закон, нет другого человека на земле, который оказался бы столь изобретателен. Удивительный народ! Он никогда не будет понят здравомыслящими людьми других стран.

Это была полностью моя собственная вина, что я оказался вовлечен в дела, которые были почти неоправданны и полностью незаконны.

Мой клиент сначала попытался подкупить меня, чтобы я потакал его желаниям, от чего я категорически отказался. Затем он частично сломался и, как я понимаю, совершенно неосознанно воззвал к моим чувствам - странный поступок для англичанина. Мое доброе сердце всегда было моим самым уязвимым местом. Мы, французы, сентиментальны. Франция до сих пор ставила на карту само свое существование ради идеала, в то время как другие страны сражаются за континенты, наличные деньги или торговлю. Вы не можете пронзить меня золотым копьем, но взмахните жезлом сочувствия, и я ваш.

В моей квартире меня ждал человек, назвавшийся Дугласом Сандерсоном, что, возможно, было его настоящим именем, а возможно, и нет. Это был вопрос, в который я никогда не вдавался, и на момент написания этой истории я так же ничего не знаю о его истинном имени, как и в то утро, когда впервые увидел его. Это был пожилой человек с природным достоинством и трезвостью, медлительный в речи, почти мрачный в одежде. Его костюм был не совсем профессиональным и не совсем джентльменским. Я сразу узнал орден, к которому он принадлежал, и класс, с которым труднее всего иметь дело. Он был доверенным слугой или управляющим какой-то древней и, вероятно, знатной семьи, воплощая в себе все недостатки и добродетели, - каждый из которых был слегка подчеркнут, - той линии, которой он служил и к которой, чтобы произвести его и ему подобных, несомненно, принадлежали его отец, дед и прадедушка. Часто бывает так, что честь дома, которому он служит, ему дороже, чем представителю этого дома. Такой человек почти всегда является хранилищем семейных тайн; хранилищем, на неприкосновенность которого не может повлиять золото, угрозы или уговоры.

Глядя на него, я практически смотрел на его хозяина, поскольку знал много случаев, когда даже внешность такой пары была почти идентичной, что, возможно, дало начало английской фразе: "каков хозяин, таков слуга". Слуга был немного более надменным, немного менее добрым, немного более замкнутым, немного менее доверительным, немного более снисходительным, немного менее человечным, немного более консервативным и в целом немного менее приятным и легким в общении человеком.

- Сэр, - начал он, когда я жестом пригласил его сесть, - я очень богатый человек и могу позволить себе хорошо заплатить за поручение, которое прошу вас выполнить. Просьба назвать ваши собственные условия может показаться не деловой, поэтому сразу скажу, что я не деловой человек. Услуга, о которой я попрошу, будет связана с соблюдением строжайшей секретности, и за это я готов заплатить. Это может подвергнуть вас риску потерять жизнь или свободу, и за это я готов заплатить. Вероятно, потребуется потратить крупную сумму денег; эта сумма в вашем распоряжении.

Здесь он сделал паузу; он говорил медленно и внушительно, с оттенком высокомерия в тоне, пробудившим воинственность, скрытую в моей натуре. Однако я просто склонил голову и ответил почти таким же высокомерным тоном, как и его собственный:

- Услуга либо недостойна, либо нежелательна. Упоминая сначала о вознаграждении, вы нарушаете естественный порядок вещей. Вам следовало бы сначала указать, чего вы от меня ожидаете, и только потом, если я возьмусь за ваше дело, настанет время обсудить детали расходов.

То ли он не ожидал такого ответа, то ли не хотел раскрывать свои карты, потому что несколько мгновений стоял, опустив глаза в пол и молча сжав губы. Наконец он продолжил, не меняя интонации, нисколько не уменьшая той снисходительности, которая уже вывела меня из себя, и которая должна была стать причиной вынужденного отказа от холодного достоинства, окутывавшего его, подобно плащу.

- Отцу трудно говорить совершенно незнакомому человеку о причудах любимого сына, и прежде чем вы о них услышите, вы должны дать слово, что мой рассказ будет рассматриваться как строго конфиденциальный.

- Cela va sans dire. Это само собой разумеется.

- Я не понимаю по-французски, - сурово сказал мистер Сандерсон, словно употребление этой фразы было для него оскорблением.

Я беззаботно ответил:

- Это означает: само собой разумеется; это само собой разумеется. Что бы вы ни хотели рассказать мне о вашем сыне, это никому не станет известно. Прошу вас, продолжайте без дальнейших околичностей, ибо мое время ценно.

- Мой сын всегда был немного необузданным и нетерпимым к любому контролю. Хотя здесь, дома, в его распоряжении было все, что он мог пожелать, он решил посетить Америку, где попал в плохую компанию. Уверяю вас, мальчик никогда бы не причинил никому никакого реального вреда, но он связался с преступниками и серьезно пострадал за свое безрассудство. В течение пяти лет он отбывает наказание в тюрьме на Западе. Его знали как Вайоминг Эд, и он был осужден под этим именем.

- В чем заключалось его преступление?

- Его предполагаемым преступлением была остановка и ограбление поезда.

- На какой срок он был приговорен?

- Он был приговорен пожизненно.

- Что вы хотите, чтобы я сделал?

- Губернатору штата были поданы все необходимые апелляции в попытке добиться помилования. Эти апелляции не увенчались успехом. Мне сообщили, что, если будет потрачено достаточно денег, возможно, удастся организовать побег моего сына.

- Другими словами, вы хотите, чтобы я подкупил тюремных чиновников?

- Уверяю вас, мальчик невиновен.

Впервые в голосе старика зазвучали человеческие эмоции.

- Тогда, если вы можете это доказать, почему бы не подать заявление на новое судебное разбирательство?

- К сожалению, обстоятельства дела, его арест в самом поезде, количество свидетелей против него не дают мне надежды на то, что новое судебное разбирательство закончится другим вердиктом, даже если удастся добиться его; но это, как мне сообщили, невозможно. Все законные средства, направленные на его освобождение, уже испробованы.

- Понятно. И теперь вы полны решимости прибегнуть к незаконным средствам? Я отказываюсь иметь что-либо общее с предлагаемым вами способом. Вы возражали против фразы на французском, мистер Сандерсон, возможно, фраза на латыни понравится вам больше. Это "veritas praevalebit", что означает "истина восторжествует". Я немного успокою вас относительно вашего сына. Ваш сын в данный момент занимает скромное, хотя и почетное положение в том доме, который вы недавно покинули, и он надеется со временем достойно занять место своего отца, как вы заняли место своего отца. Вы не богатый человек, а слуга. Ваш сын никогда не был в Америке и никогда туда не поедет. Это сын вашего хозяина, наследник огромных английских поместий, стал заключенным тюрьмы в Вайоминге. Даже если судить по вашим словам, я ни в малейшей степени не сомневаюсь, что он был осужден справедливо, и вы можете вернуться к своему хозяину и сказать ему об этом. Вы пришли сюда, чтобы скрыть постыдную тайну богатого и знатного дома; вы можете вернуться, зная, что эта тайна раскрыта, и что обстоятельств, относительно которых вы так торжественно обязали меня хранить тайну, никогда не существовало. Сэр, таково наказание за ложь.

Презрение старика ко мне было чем-то таким, что можно было почувствовать, настолько ощутимым оно было. Броня ледяной сдержанности была настолько прочной, что на самом деле я ожидал увидеть, как он встанет с неизменным высокомерием и покинет комнату, презрев дальнейшие переговоры с тем, кто его оскорбил. Несомненно, именно так поступил бы его хозяин, но даже в отношении слуги я не был готов к мгновенному разрушению этого монумента великолепия и гордости. Через несколько мгновений после того, как я начал говорить в таких же суровых выражениях, как и он сам, его дрожащие руки вцепились в подлокотники кресла, в котором он сидел, а его постоянно расширяющиеся глаза, которые по мере того, как я продолжал, смотрели на меня с чем-то похожим на суеверный страх, показали мне, что я пустил стрелу наугад прямо в яблочко факта. Его лицо покрылось пятнами и стало скорее зеленым, чем бледным. Когда, наконец, я обвинил его во лжи, он медленно поднялся, дрожа, как параличный, но, не в силах держаться прямо, снова беспомощно опустился в кресло. Его голова упала на стол перед ним, и он громко зарыдал.

- Боже, помоги мне! - воскликнул он. - Я пытаюсь сохранить не свою тайну.

Я подскочил к двери и повернул ключ в замке, чтобы нам случайно не помешали; затем, подойдя к буфету, налил ему в ликерную рюмку лучшего коньяка, когда-либо привозившегося с юга Луары, и, хлопнув его по плечу, отрывисто сказал:

- Вот, выпейте это. Дело ничуть не хуже, чем было полчаса назад. Я не выдам вашего секрета.

Он выпил бренди и с некоторым усилием вернул себе самообладание.

- Я плохо выполнил свое поручение, - причитал он. - Не знаю, что в моих словах привело вас к столь точному изложению реальной ситуации, но я был круглым дураком. Да простит меня Бог, когда так много зависело от того, чтобы я не допустил ошибки.

- Пусть это вас не беспокоит, - ответил я. - Ничто из того, что вы сказали, не дало мне ни малейшего намека.

- Вы назвали меня лжецом, - продолжил он, - это жестокое слово, но я бы не стал лгать ради себя, а если и сделал это для того, кого почитаю и уважаю, то сожалею только о том, что сделал это безрезультатно.

- Мой дорогой сэр, - заверил я его, - вы ни в чем не виноваты. Вы просто пытались совершить невозможное. Если говорить прямо, ваше предложение сводится к следующему. Я должен отправиться в Соединенные Штаты и там совершить преступление или серию преступлений, подкупив приведенных к присяге чиновников, чтобы они забыли свой долг и позволили заключенному сбежать.

- Вы выражаетесь очень резко, сэр. Вы должны признать, что, особенно в новых странах, существует беззаконие как внутри закона, так и за его пределами. Настоящие преступники, участвовавшие в ограблении поезда, скрылись; мой молодой хозяин, бедняга, был пойман. Его отец, один из самых гордых людей в Англии, преждевременно состарился под бременем этого ужасного бесчестия. У него разбито сердце, и он при смерти, но он смотрит на мир со всем древним мужеством своей семьи. Мой молодой хозяин - единственный сын, и, если его отец умрет, титул и поместье перейдут к чужим людям. Наша беспомощность в этой ситуации усугубляет ее ужас. Мы не осмеливаемся делать никаких публичных шагов. Мой старый хозяин пользуется таким влиянием среди правящего класса этой страны, членом которого он долгое время был, что среднестатистический англичанин, если бы было упомянуто его имя, подумал бы, что его власть безгранична. И все же он не осмеливается использовать эту силу, чтобы спасти своего собственного сына от жизни и смерти преступника. Как бы сильно он или кто-то другой ни страдал, огласки следует избегать; это тайна, которую нельзя безопасно обсуждать ни с кем, кроме тех, кто знает ее сейчас.

- Как много людей посвящены в эту тайну?

- В этой стране - три человека. В американской тюрьме - один.

- Вы поддерживали связь с молодым человеком?

- О, да.

- Напрямую?

- Нет; через третье лицо. Мой молодой хозяин умолял своего отца не писать ему напрямую.

- Этот посредник, как мы можем его называть, является третьим лицом, посвященным в тайну? Кто он?

- Этого я не осмеливаюсь вам сказать!

- Мистер Сандерсон, для вашего хозяина и его сына было бы гораздо лучше, если бы вы были более откровенны со мной. Эта полуоткровенность вводит в заблуждение. Высказывал ли сын какие-либо предложения относительно своего освобождения?

- О да, но не то, которое я высказал вам. В его последнем письме говорилось о том, что примерно через шесть месяцев должны состояться выборы губернатора. Он предлагает использовать крупную сумму денег и повлиять на эти выборы, чтобы человек, пообещавший помиловать его, мог занять губернаторское кресло.

- Понятно. И эта сумма денег должна быть выплачена третьему лицу, о котором вы упомянули?

- Да.

- Могу ли я считать, что это третье лицо - тот самый человек, которому за последние пять лет были выплачены различные суммы, чтобы подкупить губернатора и заставить его помиловать молодого человека?

Сандерсон мгновение колебался, прежде чем ответить; на самом деле, он, казалось, разрывался между желанием и долгом; ему не терпелось сообщить мне любую информацию, какую я сочту необходимой, но в то же время был скован инструкциями, которыми его ограничил хозяин, так что, в конце концов, я махнул рукой и сказал:

- Вам не нужно отвечать, мистер Сандерсон. Эта третья сторона и есть суть ситуации. Я сильно подозреваю ее в шантаже. Если бы вы только назвали имя этого человека и позволили мне заманить его в эти комнаты, - у меня есть своя маленькая частная тюрьма, в которую я мог бы его заточить, - и тогда, осмелюсь сказать, не пройдет и недели, проведенной в темноте, на хлебе и воде, как мы узнаем правду об этом деле.

И тут мне опять пришлось столкнуться с натурой англичанина, лишенной всякой логики! Бедный старина Сандерсон, пришедший ко мне с предложением нарушить закон Америки, казался пораженным ужасом, когда я легкомысленно предложил замуровать человека в темнице здесь, в Англии. Он изумленно уставился на меня, затем украдкой огляделся по сторонам, как будто боялся, что под ним откроется люк, и он окажется в моей личной темнице.

- Не волнуйтесь, мистер Сандерсон, вы в полной безопасности. Вы начинаете не с того конца, и мне кажется, пять лет пожертвований этой третьей стороне без какого-либо результата могли бы открыть глаза даже самому влиятельному аристократу Англии, не говоря уже о его верном слуге.

- Действительно, сэр, - сказал Сандерсон, - должен признаться вам, что у меня давно были подозрения относительно этого третьего лица, но мой хозяин цеплялся за него как за свою единственную надежду, и если бы этому третьему лицу кто-то попытался помешать, то, должен сказать вам, он оставил в Лондоне в каком-то неизвестном нам месте полную историю дела, и если случится так, что он исчезнет более чем на неделю, эта история будет обнародована.

- Мой дорогой мистер Сандерсон, эта уловка так же стара, как Ной и его ковчег. Я должен рискнуть. Позвольте мне схватить этого парня за пятки, и я гарантирую, что никакой огласки не последует.

Сандерсон печально покачал головой.

- Все может случиться так, как вы говорите, сэр, но это не продвинет нас дальше. Единственная проблема - это освобождение моего молодого хозяина. Возможно, что безымянный человек, которого мы можем назвать Номером Три, обманывал нас все это время, но это не имеет значения.

- Простите, но я думаю иначе. Предположим, ваш молодой хозяин здесь и на свободе. Номер Три будет продолжать сохранять над ним власть, которую он, похоже, имеет над его отцом в течение последних пяти лет.

- Я думаю, мы сможем предотвратить это, сэр, если мой план осуществится.

- Значит, схема подкупа американских чиновников принадлежит вам?

- Да, сэр, и могу сказать, что взял на себя слишком много, придя к вам. На самом деле я здесь не по приказу моего хозяина, но я видел, как он платил деньги, и очень большие суммы денег, этому Номеру Три за последние пять лет, и из этого ничего не вышло. Мой хозяин - ничего не подозревающий человек, который мало что видел в реальном мире и считает всех такими же честными, как он сам.

- Может быть, и так, мистер Сандерсон, но позвольте мне предположить, что тот, кто предлагает схему подкупа и, мягко говоря, уклонения от закона, демонстрирует некоторое знание низших уровней этого мира и совсем не находится в том положении, чтобы выставить себя на посмешище.

- Я подхожу к этому, мистер Вальмон. Мой хозяин ничего не знает о моем плане. Он дал мне огромную сумму денег, которую требовал Номер Три, и он полагает, что эта сумма уже выплачена. На самом деле, она не была выплачена и не будет выплачена до тех пор, пока мое предложение не будет выполнено или потерпит неудачу. На самом деле, я собираюсь использовать эти деньги, все, если потребуется, если вы возьмете это дело на себя. Я выплачивал Номеру Третьему его обычное ежемесячное пособие и буду продолжать это делать. Я сказал ему, что мой хозяин рассматривает его предложение; что впереди еще шесть месяцев, и что мой хозяин не из тех, кто принимает решения в спешке.

- Номер Три говорит, что через шесть месяцев состоятся выборы губернатора. Как называется штат?

Сандерсон назвал мне его. Я подошел к своему книжному шкафу, достал текущий американский ежегодник, просмотрел его и вернулся к столу.

- Мистер Сандерсон, в этом штате не будет выборов в течение восемнадцати месяцев. Номер Три - просто шантажист, как я и подозревал.

- Совершенно верно, сэр, - ответил Сандерсон, доставая из кармана газету. - Я прочитал в этой газете рассказ о человеке, заключенном в испанской тюрьме. Его друзья договорились с чиновниками следующим образом: заключенный был признан умершим, и его тело было передано родственникам. Если бы это можно было сделать в Америке, то послужило бы двум целям. Это был бы самый простой способ вызволить моего молодого хозяина из тюрьмы. В документах было бы зафиксировано, что он умер, следовательно, его не нужно было бы искать, как в том случае, если бы он просто сбежал. Если бы вы были так добры и взялись за это дело, вы, возможно, могли бы повидаться с моим молодым хозяином в его камере и попросить его написать этому Номеру Третьему, с которым он находится в постоянной связи, сообщив ему, что он очень болен. Тогда вы могли бы договориться с тюремным врачом, чтобы этому человеку сообщили о смерти моего молодого хозяина.

- Очень хорошо, мы можем попробовать это, но шантажиста не так-то легко сбить со следа. Попробовав крови, он превращается в тигра-людоеда. Но, тем не менее, в запасе всегда есть моя личная темница, и если ваш план заставить его замолчать провалится, гарантирую, что мой более радикальный и столь же незаконный метод увенчается успехом.

Мои сомнения относительно принятия этого дела и моя первая неприязнь к старику исчезли во время разговора, который я изложил выше. Я видел его в состоянии сильного волнения и начал осознавать, на какие огромные риски он шел, противореча воле своего властного хозяина. Если крупная сумма денег не поступит шантажисту, Дуглас Сандерсон подвергался риску контакта Номера Три напрямую с его хозяином. Расследование показало бы, что старый слуга был опасно близок к тому, чтобы подвергнуться обвинению в злоупотреблении доверием и даже в растрате денег, и этой опасности он героически подвергался с бескорыстной целью служить интересам своего работодателя. Во время нашей долгой беседы старина Сандерсон постепенно стал героем в моих глазах, и, полностью противореча решению, принятому мной в начале, я согласился взяться за его дело.

Тем не менее, своим американским опытом я горжусь меньше всего, и все, что хочу сказать по этому поводу, - моя экспедиция оказалась полностью успешной. "Покойный" каторжник был моим спутником на "Аронтике", первом пароходе, отплывавшем в Англию после того, как мы добрались до Нью-Йорка с запада. Конечно, я знал, что два или три года тяжелой работы в шахтах и на ранчо, за которыми последовали пять лет тюремного заключения, должны были радикально повлиять не только на характер, но и на внешность человека, перенесшего эти лишения. Тем не менее, принимая во внимание все это, я не мог не опасаться, что древняя английская семья, надеждой и гордостью которой был этот молодой человек, будет чрезвычайно разочарована в нем. Несмотря на изменения, которые внесли стрижка и цивилизованный костюм, Вайоминг Эд по-прежнему выглядел скорее преступником, чем джентльменом. Я не счел для себя возможным расспрашивать молодого человека о его происхождении. Конечно, если бы я захотел завладеть секретом, мне достаточно было нажать кнопку под столом, когда Сандерсон выходил из моих комнат в Имперских апартаментах, что привело бы к установлению слежки за ним. Могу также добавить, что бывший заключенный добровольно не сообщил никаких подробностей о себе или своей семье. Только однажды на борту корабля он попытался получить от меня какую-либо информацию, когда мы вместе прогуливались по палубе.

- Я полагаю, вы действуете по чьему-то поручению? - спросил он.

- Да.

- Кого-то в Англии?

- Да.

- Он дал вам деньги, не так ли?

- Да.

Наступила пауза, во время которой мы молча два или три раза пересекли палубу.

- Конечно, в этом нет никакого секрета, - сказал он, наконец. - Я ожидал помощи с другой стороны, но полковник Джим так долго об этом говорил, что я боялся, он забыл обо мне.

- Кто такой полковник Джим?

- Полковник Джим Бакстер. Разве не он дал вам деньги?

- Я никогда раньше не слышал об этом человеке.

- Тогда кто же подбросил вам монету?

- Дуглас Сандерсон, - ответил я, искоса взглянув на него, когда упомянул это имя. На него оно, по-видимому, никак не подействовало. Он на мгновение наморщил лоб, затем сказал:

- Что ж, если вы никогда не слышали о Бакстере, я никогда не слышал о Сандерсоне.

Это навело меня на подозрение, что Дуглас Сандерсон не назвал мне своего настоящего имени, а адрес, которым он меня снабдил, был временным. Я не телеграфировал ему из Америки об успехе экспедиции, потому что не мог быть уверен в ее успехе до тех пор, пока не окажусь в безопасности на английской земле, но и тогда, по правде говоря, не вполне. Как бы то ни было, я не хотел оставлять за собой никаких следов, но как только "Аронтик" достиг Ливерпуля, я телеграфировал Сандерсону, чтобы он встретился с нами тем же вечером у меня на квартире.

Он ждал меня, когда мы с Вайомингом Эдом вошли вместе. Старик явно находился в состоянии нервного напряжения. Он расхаживал взад-вперед по комнате, сцепив руки за спиной, и теперь, услышав наше приближение, остановился в дальнем от двери конце, все еще сцепив руки за спиной, с выражением глубокой тревоги на суровом лице. Все электрические лампы были включены, и в комнате было светло, как днем.

- Разве вы не привели его с собой? - воскликнул он.

- Не привел? - эхом отозвался я. - Вот он - ваш Вайоминг Эд!

Старик мгновение или два ошеломленно смотрел на него, затем простонал:

- О, Боже мой, Боже мой, это не тот человек!

Я повернулся к своему коротко стриженому попутчику.

- Вы сказали мне, что вы Вайоминг Эд!

Он неловко рассмеялся.

- Ну, в некотором смысле, так оно и было последние пять лет, но до этого я не был Вайомингом. Скажите, старина, вы действуете от имени полковника Джима Бакстера?

Сандерсон, на которого, казалось, свалилась дюжина лет с тех пор, как мы вошли в комнату, был не в состоянии говорить и просто безнадежно покачал головой.

- Послушайте, парни, - воскликнул бывший заключенный с неловким смешком, наполовину сбитый с толку, - тут какая-то путаница, не так ли? Жаль, что здесь нет полковника Джима, чтобы все объяснить. Послушайте, босс, - внезапно воскликнул он, резко поворачиваясь ко мне, - этот вот неудачник не виноват. Я не менял детей в колыбели. Вы же не собираетесь отправить меня обратно в эту чертову дыру, не так ли?

- Нет, - сказал я, - нет, если вы скажете правду. Садитесь.

"Покойный" заключенный уселся в кресло как можно ближе к двери, немного придвинувшись, когда садился. Его лицо приобрело хитрое выражение, как у пойманной крысы.

- Вы в полной безопасности, - заверил я его. - Садитесь сюда, к столу. Даже если вы выскочите через эту дверь, вы не сможете выбраться из этой квартиры. Мистер Сандерсон, возьмите кресло.

Старик уныло опустился на ближайшее. Я нажал кнопку, и когда вошел мой слуга, сказал ему:

- Принесите немного коньяка и шотландского виски, стаканы и два сифона содовой.

- У вас нет виски из Кентукки или Канады? - спросил заключенный, облизывая губы. Тюремная белизна его лица теперь подчеркивалась бледностью страха, а в глазах мерцал затравленный взгляд сбежавшего заключенного. Несмотря на утешение, которым я пытался его одарить, он знал, что его спасли по ошибке, приняв за другого, и впервые с тех пор, как вышел из тюрьмы, он осознал, что находится среди незнакомых людей, а не среди друзей. В своей беде он обратился к напитку своего родного континента.

- Принесите бутылку канадского виски, - сказал я слуге, который исчез и вскоре вернулся с тем, что я заказал. Я запер за ним дверь и положил ключ в карман.

- Как мне вас называть? - спросил я бывшего заключенного.

С натянутым смехом он ответил:

- Для краткости можете звать меня Джек.

- Очень хорошо, Джек, угощайтесь, - и он налил себе изрядную порцию "Доминиона", отказавшись разбавлять его содовой. Сандерсон взял скотч, а я налил себе маленькую порцию бренди.

- Итак, Джек, - начал я, - могу прямо сказать вам, что если бы даже захотел отправить вас обратно в тюрьму, то не смог бы сделать этого, не выдав себя. Юридически вы мертвы, и теперь у вас есть шанс начать жизнь заново, - возможность, которой, я надеюсь, вы воспользуетесь. Если бы вы подали заявление через три недели после сегодняшнего дня у дверей тюрьмы, они бы не смогли вас впустить. Вы мертвы. Это вас утешает?

- Что ж, сквайр, можете поспорить на свой последний доллар, - никогда не думал, что мне будет приятно узнать о своей смерти; но я рад, если все уладится так, как вы говорите, и можете поспорить на свою последнюю пару сапог, что в будущем я буду держаться подальше от тюряги, если смогу.

- Хорошо. Могу пообещать, что, если вы правдиво ответите на все мои вопросы, вам дадут денег, достаточно для того, чтобы начать новую жизнь.

- Звучит заманчиво, - коротко сказал Джек.

- В тюрьме вас знали как Вайоминг Эд?

- Да, сэр.

- Если это было не ваше имя, почему вы его использовали?

- Потому что полковник Джим в поезде попросил меня сделать это. Он сказал, что это поможет ему освободить меня.

- Вы знали Вайоминга Эда?

- Да, сэр, он был одним из нас троих, которые ограбили поезд.

- Что с ним стало?

- Он был застрелен.

- Одним из пассажиров?

Последовало молчание, во время которого старик застонал и склонил голову. Джек изучал пол. Затем он поднял глаза на меня и сказал:

- Вы же не ждете, что я выдам приятеля, не так ли?

- Поскольку этот приятель не заботился о вас на протяжении последних пяти лет, мне кажется, вам не нужно проявлять к нему особого уважения.

- Я в этом не уверен.

- Это так, но не обращайте внимания на этот момент. Полковник Джим Бакстер выстрелил в Вайоминга Эда и убил его. Почему?

- Послушайте, друг мой, вы слишком торопитесь. Я этого не говорил.

Он несколько вызывающе потянулся за бутылкой из Канады.

- Простите, - сказал я, тихо встав и забрав бутылку, - не могу выразить, как меня огорчает, что приходится ограничивать свое гостеприимство. Я никогда в жизни не делал ничего подобного, но это не вечеринка, это очень серьезный разговор. Виски, которое вы уже выпили, придало вам напускной храбрости и ложного взгляда на вещи. Вы собираетесь сказать мне правду или нет?

Джек некоторое время размышлял над этим, затем произнес:

- Что ж, сэр, я вполне готов рассказать вам правду в том, что касается меня, но я не хочу доносить на друга.

- Как я уже сказал, он вам не друг. Он сказал вам взять имя Вайоминг Эд, чтобы иметь возможность шантажировать отца Вайоминга Эда. Он делал это последние пять лет, живя в роскоши здесь, в Лондоне, и пальцем не пошевелил, чтобы помочь вам. На самом деле, ничто не ужаснуло бы его больше, чем если бы он узнал, что вы сейчас находитесь в этой стране. К этому времени он, вероятно, уже получил известие от тюремного врача, что вы мертвы, и поэтому считает себя в абсолютной безопасности.

- Если вы сможете доказать мне это... - сказал Джек.

- Могу и сделаю это, - перебил я; затем, повернувшись к Сандерсону, я сказал:

- Когда вы должны встретиться с тем человеком в следующий раз?

- Сегодня вечером, в девять часов, - ответил он. - Ему причитается ежемесячный платеж, и он требует крупную сумму, о которой я вам говорил.

- Где вы с ним встречаетесь? В Лондоне?

- Да.

- В таунхаусе вашего хозяина?

- Да.

- Не могли бы вы отвезти нас туда и разместить так, чтобы мы могли видеть его, а он не мог видеть нас?

- Да. Я полагаюсь на вашу честь, мистер Вальмон. Закрытый экипаж заедет за мной в восемь, и вы можете сопровождать меня. И все же, в конце концов, мистер Вальмон, у нас нет уверенности, что он тот самый человек, о котором говорит этот молодой человек.

- Я уверен, что это так. Полагаю, он не известен вам под именем полковника Джима Бакстера?

- Нет.

Заключенный переводил взгляд с одного из нас на другого во время этого разговора. Внезапно он придвинул свое кресло поближе к столу.

- Послушайте, - сказал он, - вы, парни, честные, я это вижу; кроме того, вы тот человек, который вытащил меня из тюрьмы. Теперь я наполовину подозреваю, что вы правы насчет полковника Джима, но, как бы то ни было, расскажу вам, что именно произошло. Полковник Джим был британцем, и я полагаю, именно поэтому он и Вайоминг Эд много общались. Мы называли Джима Бакстера полковником, но он никогда не говорил, что он полковник или что-то еще. Мне сказали, что он служил в британской армии в Индии, что-то случилось, и ему пришлось уйти в отставку. Он никогда не рассказывал о себе, но он был отличным парнем, когда хотел кому-нибудь понравиться. Мы называли его полковником, потому что у него была такая прямая спина, и он ходил так, словно был на параде. Когда этот молодой англичанин вышел в свет, они с полковником стали не разлей вода, и полковник выиграл у него в карты приличную сумму денег, но это никак не повлияло на их дружбу. Полковник почти всегда выигрывал, когда играл в карты, и, возможно, именно с этого начались разговоры о том, почему он ушел из британской армии. Он был самым удачливым шулером, какого я когда-либо знал в этой сфере бизнеса. Мы сошлись в погоне за удачей на новых золотых приисках, которые не принесли ни цента прибыли, и один за другим парни отправлялись куда-то еще. Но Вайоминг Эд держался, даже после того, как полковник Джим захотел уйти. Пока там было много парней, полковник Джим никогда не испытывал недостатка в деньгах, хотя и не выкапывал их из земли, но когда население сократилось до нескольких человек, для всех нас настали трудные времена. Так вот, я знал, что полковник Джим собирался ограбить поезд. Он спросил меня, присоединюсь ли я к нему, и я ответил, что да, если в банде будет не слишком много людей. Я и раньше занимался этим делом и знал, что нет большей опасности, чем иметь дело с целой толпой приятелей. Трое мужчин могут ограбить поезд лучше, чем три дюжины. Все напуганы, кроме охранника, но, как правило, его легко успокоить, потому что он стоит там, где светло, а мы стреляем из темноты. Ну, сначала я подумал, что Вайоминг Эд был не в курсе этого плана, поскольку, когда мы ждали поезда, он говорил о том, что мы поедем в Сан-Франциско, но потом решил, что он просто шутит. Полагаю, полковник Джим воображал, что, когда дело дойдет до крайности, Эд не отступит и не оставит нас в беде: он знал, что Эд храбр, как лев. На перегоне, где поезд должен был притормозить, полковник приготовил фонарь, зажег его и обернул тонким красным шелковым носовым платком. По расписанию экспресс должен был пройти там около полуночи, но было около часу ночи, когда в поле зрения появилась его фара. Мы знали, что все пассажиры будут спать в спальных вагонах, а также в вагоне для курящих. Мы не собирались вмешиваться в их дела. Полковник принес с рудников пару динамитных шашек и собирался взорвать сейф в экспресс-вагоне и выбраться оттуда со всем, что было внутри.

Поезд действительно остановился по сигналу, и полковник произвел пару выстрелов, просто чтобы дать машинисту понять, насколько серьезно мы настроены. Машинист и кочегар одновременно вскинули руки, затем полковник повернулся к Эду, который застыл, словно статуя, и сказал ему очень резко, как если бы он обращался к полку солдат:

- Держи этих двоих на мушке. Давай, Джек! - говорит он мне, и затем мы подходим к двери экспресс-вагона, которую парень внутри запер на засов. Полковник выстрелил из револьвера в замок, затем навалился плечом на дверь, и она с грохотом распахнулась, за которым немедленно последовал выстрел, потому что охранник был настороже. Он погасил свет и палил в открытую дверь. Полковник бросился в укрытие внутри вагона, и его не задело, но один из выстрелов попал мне чуть выше колена, так что я рухнул ничком. В ту минуту, когда полковник насчитал семь выстрелов, он набросился на охранника, как тигр, и скрутил его в тугой узел, прежде чем вы успели бы пошевелить пальцем. Затем, быстро, как молния, он чиркнул спичкой и зажег лампу. Каким бы отважным ни был охранник, он выглядел перепуганным до смерти, и теперь, когда полковник Джим приставил пистолет к его виску, отдал ключи и сказал, как открыть сейф. Я привалился спиной к углу вагона и стонал от боли. Полковник Джим выгребал деньги с полок сейфа и запихивал их в мешок.

- Ты ранен, Джек? - крикнул он.

- Да, у меня сломана нога.

- Пусть это тебя не беспокоит, мы тебя вытащим. Как думаешь, ты сможешь сесть на лошадь?

- Думаю, что нет, - ответил я. - Думаю, мне конец, - я и в самом деле так думал.

Полковник Джим ни разу не оглянулся, он рылся в сейфе так, что у вас волосы встали бы дыбом, - отбрасывая в сторону громоздкие пакеты после того, как вскрывал их, забирая только наличные, которые складывал в сумку, пока не набил ее под завязку. Вдруг он выругался, потому что поезд тронулся.

- Что этот придурок делает? - закричал он, поднимаясь на ноги.

В эту минуту вошел Эд с пистолетами в каждой руке и пылающим лицом.

- Проклятый вор! - закричал он. - Я пошел с тобой не для того, чтобы грабить поезд!

- Убирайся, дурак! - взревел полковник Джим. - Убирайся и останови этот поезд. Джек сломал ногу. Не приближайся ко мне больше ни на шаг, или я убью тебя!

Но Эд продолжал приближаться, полковник Джим пятился, затем раздался выстрел, который в закрытом вагоне прозвучал как пушечный залп, и Эд упал лицом вперед. Полковник Джим перевернул его, и я увидел, что пуля попала ему прямо в середину лба. Поезд теперь шел на хорошей скорости, и мы уже находились за много миль от того места, где были привязаны наши лошади. Я никогда не слышал, чтобы человек ругался так, как полковник Джим. Он порылся в карманах Эда, достал пачку бумаг, которая была у него под пиджаком, и запихнул ее в свою одежду. Затем он повернулся ко мне, и голос его был как у ягненка.

- Джек, старина, - сказал он, - я ничем не могу тебе помочь. Они арестуют тебя, но не за убийство. Охранник будет твоим свидетелем. В любом случае, это не убийство с моей стороны, а самооборона. Ты видел, что он шел на меня, когда я предупредил его держаться подальше.

Все это он сказал громким голосом, чтобы слышал охранник, затем наклонился ко мне и прошептал:

- Я найму для тебя самого лучшего адвоката, какого только смогу, но, боюсь, тебя все равно осудят; однако если они это сделают, я потрачу все до последнего пенни из этих денег, чтобы освободить тебя. На суде называй себя Вайоминг Эд. Я забрал все документы этого человека, чтобы его нельзя было опознать. И не волнуйся, если тебя приговорят, потому что помни, - я буду заниматься твоим освобождением день и ночь, и если деньги помогут тебе выйти на свободу, тебя выпустят, потому что эти бумаги помогут мне получить требуемые наличные. Английские родственники Эда богаты, и они раскошелятся, чтобы вытащить тебя, если ты притворишься им. С этими словами он попрощался со мной и спрыгнул с поезда. Вот, джентльмены, и вся история в том виде, в каком она произошла, и вот почему я подумал, что это полковник Джим послал вас освободить меня.

У меня не было ни малейшего сомнения в том, что осужденный сказал чистую правду, и в ту ночь, в девять часов, он опознал майора Ренна как бывшего полковника Джима Бакстера. Сандерсон поместил нас в галерею, где мы могли видеть, но не слышать. Старик, казалось, был полон решимости, чтобы мы не знали, где находимся, и принял все меры предосторожности, чтобы держать нас в неведении. Полагаю, он вывел нас за пределы слышимости, чтобы, если майор упомянет имя аристократа, мы ничего не узнали. После ухода майора мы еще некоторое время оставались в галерее, прежде чем Сандерсон снова подошел к нам, неся в руках пакет.

- Экипаж ждет у дверей, - сказал он, - и с вашего разрешения, мсье Вальмон, я провожу вас до вашей квартиры.

Я улыбнулся крайней осторожности старика, но он продолжал очень серьезно:

- Дело не в этом, мсье Вальмон. Я хочу посоветоваться с вами, и, если вы согласитесь, у меня есть для вас другое поручение.

- Что ж, - сказал я, - надеюсь, оно не так отвратительно, как предыдущее.

Но на это старик ничего не ответил.

Пока мы ехали обратно в мою квартиру, в карете царила тишина. Сандерсон принял меры предосторожности и опустил жалюзи, - напрасная предосторожность, - поскольку, как уже сказал, для меня было чрезвычайно просто выяснить, кто его хозяин, если бы я захотел это сделать. На самом деле, я и по сей день не знаю, кого он представлял.

Оказавшись снова в своей комнате с включенным электрическим светом, я был потрясен, увидев выражение лица Сандерсона. Это было лицо человека, который без колебаний совершил бы убийство, даже зная, что его ждет виселица. Если когда-либо на человеческом лице и отражалась жажда мести, то я увидел это на его - в ту ночь. Он говорил очень тихо, положив пакет перед собой на стол.

- Я думаю, вы согласитесь со мной, - сказал он, - что ни одно наказание на земле не является слишком суровым для этого существа, называющего себя майором Ренном.

- Я готов застрелить его завтра на улицах Лондона, - сказал заключенный, - если вы скажете мне сделать это.

Сандерсон неумолимо продолжал:

- Он не только убил сына, но и в течение пяти лет держал отца в муках горя и дурных предчувствий, постоянно лишая его денег, что было наименьшим из его преступлений. Завтра я скажу своему хозяину, что его сын мертв вот уже пять лет, и каким бы тяжелым ни оказался этот удар, он будет смягчен тем фактом, что его сын умер честным человеком. Я благодарю вас за то, что вы предложили убить этого подлого преступника. Я намерен сделать так, чтобы он умер, но не так быстро и не так милосердно.

Он вскрыл пакет и достал из него фотографию, которую протянул заключенному.

- Узнаете?

- О да, это Вайоминг Эд, каким он появился на шахте; каким, собственно, он и был, когда его застрелили.

Затем Сандерсон вручил мне фотографии.

- В заметке, которую я прочитал о вас в газете, мсье Вальмон, говорилось, что вы можете выдать себя за кого угодно. Можете ли вы выдать себя за этого молодого человека?

- В этом нет ничего сложного, - ответил я.

- Вы сделаете это? Я хочу, чтобы вы двое оделись подобным образом. Я расскажу вам подробности о местах, где появляется майор Ренн. Я хочу, чтобы вы встречались с ним вместе и порознь, так часто, как сможете, пока не сведете его с ума или не доведете до самоубийства. Он считает, что вы мертвы, - сказал Сандерсон, обращаясь к Джеку. - Я уверен, что он знает это, если судить по его поведению сегодня вечером. Он чрезвычайно хочет получить единовременно ту сумму денег, которую я от него скрывал. Вы можете обратиться к нему, потому что он узнает ваш голос так же, как и вас, но месье Вальмону лучше молчать, иначе майор может понять, что это не голос моего бедного молодого хозяина. Я предлагаю вам сначала встретиться с ним вместе, вечером. Остальное я оставляю в ваших руках, мсье Вальмон.

С этими словами старик встал и покинул нас.

Возможно, мне следует прервать здесь это повествование, поскольку я часто задавался вопросом, виновен ли я в непредумышленном убийстве.

Мы не встретились с майором Ренном вместе, но договорились, что он увидит Джека под одним фонарным столбом, а меня - под другим. Миновала полуночь, улицы были практически пустынны. Зрители в театрах разошлись, уличное движение представляли последние омнибусы, и время от времени запоздалые кэбы. Майор Ренн спустился по ступенькам своего клуба, и под первым фонарным столбом, светившим ярко, увидел Джека-каторжника.

- Полковник Джим, - сказал он, - мы с Эдом ждем вас. В том ограблении участвовали трое, и один был предателем. Его погибшие товарищи приглашают предателя присоединиться к ним.

Майор, пошатываясь, прислонился спиной к фонарному столбу, провел рукой по лбу и пробормотал, как сказал мне потом Джек:

- Я должен бросить пить! Я должен бросить пить!

Затем он взял себя в руки и быстро направился к следующему фонарному столбу. Я встал прямо перед ним, но не издал ни звука. Он посмотрел на меня расширенными глазами, в то время как Джек закричал своим громким голосом, который, без сомнения, часто разносился эхом по равнине:

- Действуй, Вайоминг Эд. Он должен последовать за нами.

Он издал боевой клич. Майор не обернулся, а продолжал смотреть на меня, тяжело дыша, как человек, пораженный апоплексическим ударом. Я медленно сдвинул шляпу на затылок, и на моем лбу он увидел красный след от пулевого отверстия. Он вскинул руки и упал на тротуар.

"Сердечная недостаточность" - таков был вердикт присяжных коронера.

8. ИЗУМРУДЫ ЛЕДИ АЛИСИИ

Многие англичане, если вы заговорите с ними обо мне, позволят себе умалить мои достоинства, равно как и некоторые из моих соотечественников пытаются принизить те заслуги, которые у меня, возможно, имеются. Мистер Спенсер Хейл из Скотленд-Ярда, - чье отсутствие воображения я так часто пытался исправить, увы! без заметного успеха, был достаточно любезен, чтобы сказать, - после того как я начал эти воспоминания, которые он прочитал с притворным презрением, - что я поступил мудро, описав свои успехи, поскольку жизни самого Мафусаила не хватило бы, чтобы описать мои неудачи; и человек, которому это было сказано, ответил, - это была всего лишь хитрость, слова, которые подобные люди очень любят, - что я намеревался использовать свои успехи в качестве приманки, выпустить небольшую брошюру, посвященную им, а затем расписать свои неудачи в тысяче томов, подобно китайской энциклопедии, и продавать их широкой публике в рассрочку.

Ну, ладно; не мне комментировать подобные замечания. Каждая профессия омрачена своей маленькой завистью, почему детективы должна быть исключением? Надеюсь, я никогда не последую столь пагубному примеру и, таким образом, не поддамся искушению выразить свое презрение к глупости, которой, как известно всем, пропитана официальная детективная система Англии. Конечно, у меня были свои неудачи. Притворялся ли я когда-нибудь, что их не было? Но что стало причиной этих неудач? Они возникали из-за консерватизма англичан. Стоит только появиться тайне, требующей разгадки, среднестатистический англичанин почти неизменно передает ее в руки обычной полиции. Когда эти добрые люди совершенно сбиты с толку; когда их большие ботинки уничтожили все свидетельства, которые, возможно, могли предложить проницательному уму разгадку; когда их неуклюжие руки уничтожили все подсказки повсюду вокруг них, меня, наконец, вызывают, и если я терплю неудачу, они говорят:

- Чего еще можно было ожидать, он же француз.

Именно это и произошло в случае с изумрудами леди Алисии. В течение двух месяцев полиция была сбита с толку. Все ломбарды Великобритании были тщательно осмотрены, как будто похититель столь ценной коллекции мог оказаться настолько глуп, чтобы отнести ее в ломбард. Конечно, полиция говорит, они думали, что вор разберет драгоценности и продаст драгоценные камни по отдельности. Что касается ожерелья из изумрудов, обладающего исторической ценностью, которая, вероятно, превышает его ценность как ювелирного украшения, что может быть более естественным, чем то, что его обладатель должен начать переговоры с его законным владельцем и, таким образом, заработать больше денег, спокойно вернув его, чем разобрав и продав по частям? Но был поднят такой шум, произведен такой фурор, что неудивительно, - похититель затаился и ничего не предпринимал. Напрасно следили за всеми портами, открывающими доступ на континент; напрасно полиция Франции, Бельгии и Голландии предупреждала, чтобы скупщики остерегались этого сокровища. Было потеряно два драгоценных месяца, прежде чем маркиз Блэр послал за мной! Смею утверждать, что дело было безнадежным еще до того момента, как я взялся за него.

Можно задаться вопросом, почему маркиз Блэр позволил обычной полиции бездельничать в течение двух драгоценных месяцев, но любой, кто знаком с этим аристократом, не удивится тому, почему он так долго цеплялся за призрачную надежду. Очень немногие члены Палаты пэров богаче лорда Блэра, и еще меньше тех, кто более скуп. Он утверждал, что, поскольку платил налоги, то имел право на защиту от кражи; что обязанностью правительства было вернуть драгоценные камни, а если это окажется невозможным, выплатить за них компенсацию. Эта теория неприемлема в английских судах, и хотя Скотленд-Ярд сделал все, что мог, в течение этих двух месяцев, чего, как не провала, можно было ожидать от его ограниченных умственных способностей?

Когда я прибыл в поместье Блэр, как называют очень уродливый и несколько современный особняк его светлости, то был немедленно допущен к нему. Меня вызвали из Лондона письмом, написанным собственноручно его светлостью, почтовые расходы по которому не были оплачены. Когда я прибыл, было уже далеко за полдень, и наша первая встреча оказалась, как говорится, безрезультатной. Она была целиком посвящена переговорам об условиях; маркиз пытался сбить цену на мои услуги до такой незначительной суммы, что ее едва хватило бы на оплату моих расходов на проезд от Лондона до Блэра и обратно. Такой торг мне крайне неприятен. Когда маркиз обнаружил, что все его предложения отклонены с вежливостью, не оставлявшей повода для гнева с его стороны, он попытался уговорить меня взяться за это дело с условием получения мною комиссионных при условии возвращения драгоценных камней, и поскольку я отказался от этого в двадцатый раз, прозвенел гонг к обеду. Я поужинал в одиночестве в столовой, который, по-видимому, был отведен для тех, кто приезжал в особняк по делам, и скудость блюд вкупе с безвкусным кларетом укрепили мою решимость вернуться в Лондон следующим утром как можно раньше.

Когда трапеза была закончена, достойный слуга серьезно сказал мне:

- Леди Алисия спрашивает, не будете ли вы так добры уделить ей несколько минут в гостиной, сэр.

Я последовал за этим человеком в гостиную и обнаружил молодую леди сидящей за пианино, на котором она бренчала лениво и рассеянно, но, тем не менее, ее манера свидетельствовала о высоком мастерстве в музыкальном искусстве. Она была одета не так, как человек, только что вставший из-за обеденного стола, а несколько мрачно и обыденно, больше походя на дочь дачника, чем на члена большой сельской семьи. У нее была маленькая головка, увенчанная копной черных как смоль волос. Мое первое впечатление, когда я вошел в большую, довольно тускло освещенную комнату, было неблагоприятным, но оно мгновенно исчезло под обаянием манер, настолько грациозных и живых, что через мгновение мне показалось, будто я стою в блестящем парижском салоне, а не в мрачной гостиной английского загородного дома. Каждое движение ее изящной головки, каждый жест этих маленьких, совершенных ручек, каждая модуляция голоса, будь то искрящийся смех или ласкающая доверительная речь, напомнили мне о великих дамах моей родной страны. Было странно встретить этот совершенный человеческий цветок среди мрачного уродства огромного квадратного дома, построенного во времена Георгов; но теперь я вспомнил, что Блэры - английский эквивалент французских де Беллеров, из семьи которых происходила очаровательная маркиза де Беллер, украшавшая двор Людовика XIV. Передо мной стояла реинкарнация прекрасной маркизы, придававшей блеск этому скучному миру почти триста лет назад. Ах, в конце концов, что такое англичане, как не завоеванная раса! Я часто забываю об этом и, надеюсь, никогда не напоминаю им об этом, но это позволяет многое им простить. Маркизой двадцатого века была леди Алисия, - во всем, кроме одежды. О ней могли бы мечтать некоторые из наших парижских модельеров, и вот она оказалась замурованной в скучном английском доме в костюме жены рабочего с высоким воротом. "Добро пожаловать, мсье Вальмон, - воскликнула она по-французски с почти безупречным произношением. - Я так рада, что вы приехали", - и она поприветствовала меня так, словно я была старым другом семьи. В ее манере не было ничего снисходительного; она была приветлива, и в то же время указывала мне на мое место и разницу в нашем общественном положении. Я могу вынести грубость знати, но терпеть не могу их снисходительность. Нет; леди Алисия была истинной де Беллер, и, в некотором замешательстве, склонившись над ее тонкой рукой, я сказал:

- Мадам маркиза, для меня большая честь выразить вам мои самые почтительные приветствия.

На это она тихо рассмеялась.

- Мсье, вы ошибаетесь в моем титуле. Хотя мой дядя маркиз, я всего лишь леди Алисия.

- Прошу прощения, миледи. На мгновение я вернулся в тот сверкающий двор, который окружал Луи Леграна.

- Вы мне льстите, мсье. В галерее наверху есть картина, изображающая маркизу де Беллер, и когда я покажу ее вам завтра, вы поймете, как порадовали тщеславную женщину своим упоминанием об этой прекрасной даме. Но я не должна говорить в таком легкомысленном тоне, мсье. Есть серьезное дело, требующее обсуждения, и уверяю вас, я ждала вашего прихода, мсье, с нетерпением сестры Анны в башне Синей Бороды.

Боюсь, выражение моего лица, когда я поклонился ей, выдало мое удовлетворение от этих слов, так доверительно произнесенных такими нежными устами, в то время как взгляд ее прекрасных глаз был еще более красноречив, чем ее слова. Мне тут же стало стыдно за то, что я спорил об условиях с ее дядей; я тут же забыл о своем решении уехать завтра; я тут же решил оказать этой изящной леди посильную помощь. Увы! сердце Вальмона сегодня так же незащищено от артиллерии вдохновляющих взглядов, как и во времена его крайней юности.

- Этот дом, - оживленно продолжала она, - уже два месяца находится практически на осадном положении. Я не могу совершить ни одной из своих обычных прогулок по садам, лужайкам или парку без того, чтобы какой-нибудь неуклюжий полицейский в форме не продрался сквозь кусты, или какой-нибудь детектив в штатском не пристал ко мне и не стал расспрашивать что-нибудь под предлогом того, что он нездешний. Отсутствие всякой утонченности в нашей полиции - это нечто прискорбное. Я уверена, что настоящий преступник мог бы дюжину раз пройти через их руки безнаказанным, в то время как нашим бедным невинным слугам и настоящим путешественникам, входящим в наши ворота, давали почувствовать, что суровое око закона следит за ними днем и ночью.

Лицо молодой леди являло собой чарующую картину живого негодования, когда она произносила эту прописную истину, которую ее соотечественники отказываются понимать. Я испытал удовлетворение.

- Да, - продолжала она, - они прислали из Лондона армию глупцов, которые держали наш дом в состоянии крайнего ужаса в течение долгих восьми недель, и где изумруды?

Когда она внезапно задала этот вопрос с настоящим парижским акцентом, слегка разведя в стороны руку, сверкнув глазами и вскинув голову, общий эффект был чем-то неописуемым, и я не могу его передать из-за ограничений языка, который я вынужден использовать.

- Что ж, мсье, ваше прибытие обратило в бегство этих утомительных людей, если, конечно, слово бегство не слишком легкомысленное определение для такой огромной компании, и, уверяю вас, все домочадцы, за исключением моего дяди, вздохнули с облегчением. Сегодня вечером за ужином я сказала ему: "Если бы с самого начала обратились к мсье Вальмону, и он взялся за это дело, драгоценности были бы у меня задолго до сегодняшнего вечера".

- Ах, миледи, - запротестовал я, - боюсь, вы переоцениваете мои скромные способности. Но совершенно верно, что если бы меня вызвали в ночь ограбления, мои шансы на успех были бы бесконечно выше, чем сейчас.

- Мсье, - воскликнула она, обхватив руками колени и наклонившись ко мне, гипнотизируя меня своими сияющими глазами, - мсье, я совершенно уверена, не пройдет и недели, как вы найдете ожерелье, если такое возможно. Я говорила об этом с самого начала. Итак, права ли я в своем предположении, мсье, что вы прибыли сюда один, что вы не привели с собой свиту последователей и помощниц?

- Именно так вы и сказали, миледи.

- Я была в этом уверена. Это будет соревнование тренированного менталитета и нашего двухмесячного опыта применения грубой силы.

Никогда прежде я не испытывал такого стремления к успеху, и решимость не разочаровывать полностью овладела мной. Признательность - необходимый стимулятор, а здесь она была предложена мне в самой опьяняющей форме. Ах, Вальмон, Вальмон, неужели ты никогда не состаришься! Уверен, что в этот момент, если бы мне было восемьдесят, точно такой же трепет энтузиазма пробрал бы меня до кончиков пальцев. Покинуть поместье Блэр утром? Ни за что, даже ради всех активов банка Франции!

- Мой дядя ознакомил вас с подробностями ограбления?

- Нет, мадам, мы говорили о других вещах.

Дама откинулась на спинку своего низкого кресла, наполовину прикрыла глаза и глубоко вздохнула.

- Я хорошо представляю себе предмет вашего разговора, - сказала она, наконец. - Маркиз Блэр пытался навязать вам условия ростовщика, в то время как вы, благородно отвергнув подобные корыстные соображения, возможно, решили покинуть нас при первой же возможности.

- Уверяю вас, миледи, если я и пришел к какому-либо подобному выводу, то он исчез в тот момент, когда я удостоился чести переступить порог этой гостиной.

- Очень любезно с вашей стороны так говорить, мсье, но вы не должны позволять вашему разговору с моим дядей настраивать вас против него. Он уже старик, и, конечно, у него есть свои причуды. Возможно, вы сочтете его корыстолюбивым, и это так; но ведь и я тоже. О да, я, мсье, ужасно корыстолюбива. Быть корыстолюбивой, я полагаю, означает любить деньги. Никто так не любит деньги, как я, за исключением, пожалуй, моего дяди; но, видите ли, мсье, мы в этом смысле две крайности. Он любит деньги, чтобы их копить; я люблю деньги, чтобы их тратить. Я люблю деньги за то, что на них можно купить. Я бы хотела расточать щедрость, как это делала моя прекрасная прародительница во Франции. Мне бы понравилось поместье в сельской местности и особняк в Мэйфэре. Я могла бы пожелать осчастливить всех вокруг, если бы это можно было сделать деньгами.

- Такая форма любви к деньгам, леди Алисия, найдет множество поклонников.

Девушка покачала головой и весело рассмеялась.

- Мне бы очень не хотелось лишиться вашего уважения, мсье Вальмон, поэтому я не стану раскрывать глубину своей алчности. Вы узнаете ее, вероятно, от моего дяди, и тогда поймете мою крайнюю тревогу за возвращение этих драгоценностей.

- Они очень ценные? - спросил я.

- О да, ожерелье состоит из двадцати камней, ни один из которых не весит меньше унции. В общей сложности, я полагаю, они составляют две тысячи четыреста или две тысячи пятьсот каратов, а их стоимость составляет, по меньшей мере, двадцать фунтов за карат. Итак, вы видите, это означает почти пятьдесят тысяч фунтов, но даже эта сумма ничтожна по сравнению с тем, что в нее входит. На кону что-то около миллиона, вместе с моим желанным поместьем за городом и не менее желанным особняком в Мэйфэре. Все это окажется в пределах моей досягаемости, если только я смогу вернуть изумруды.

Девушка мило покраснела, заметив, как пристально я смотрел на нее, пока она раскрывала эту дразнящую тайну. Мне показалось, в ее смехе был оттенок смущения, когда она воскликнула:

- О, что вы подумаете обо мне, когда поймете ситуацию? Прошу, умоляю, не судите меня строго. Уверяю вас, положение, к которому я стремлюсь, будет использовано как для блага других, так и для моего собственного удовольствия. Если мой дядя не станет вашим доверенным лицом, я должна собраться с духом и рассказать вам все подробности, но не сегодня вечером. Конечно, если кто-то хочет распутать этот клубок, он должен быть осведомлен о каждой детали, не так ли?

- Конечно, миледи.

- Очень хорошо, мсье Вальмон, я исправлю все недочеты вашего разговора с моим дядей. Есть один момент, о котором я хотела бы вас предупредить. И мой дядя, и полиция пришли к выводу, что преступником является некий молодой человек. Полиция нашла несколько улик, которые, по-видимому, указывали на него, но они не смогли найти достаточно, чтобы оправдать его арест. Сначала я могла бы поклясться, что он не имеет никакого отношения к этому делу, но в последнее время я не так уверена. Все, о чем я прошу вас, пока мы не получим еще одну возможность поговорить с глазу на глаз, - это сохранять непредвзятость. Пожалуйста, не позволяйте моему дяде настраивать вас против него.

- Как зовут этого молодого человека?

- Это достопочтенный Джон Хэддон.

- Достопочтенный! Неужели он - тот человек, который мог совершить столь бесчестный поступок?

Молодая леди покачала головой.

- Я почти уверена, что он этого не делал, и все же никто никогда не может сказать наверняка. Я думаю, в настоящий момент в тюрьме находятся один или два благородных лорда, но их преступления не были простым проникновением в дом.

- Должен ли я сделать вывод, леди Алисия, что вы располагаете определенными фактами, неизвестными ни вашему дяде, ни полиции?

- Да.

- Простите, но могут ли эти факты свидетельствовать против молодого человека?

Молодая леди снова откинулась на спинку кресла и посмотрела мимо меня; на ее светлом лбу появилась морщинка недоумения. Затем она очень медленно произнесла:

- Вы, конечно, поймете, мсье Вальмон, как мне не хочется высказываться против того, кто раньше был моим другом. Если бы он согласился остаться другом, уверена, этого инцидента, причинившего нам всем столько беспокойства и хлопот, никогда бы не случилось. Я не хочу останавливаться на том, что, как скажет вам мой дядя, было очень неприятным эпизодом, но достопочтенный Джон Хэддон - бедный человек, а о том, чтобы я вышла замуж за бедняка, не может быть и речи. Он, однако, был очень упрям и безрассуден в этом вопросе и вовлек моего дядю в ожесточенную ссору, обратившись к нему, к моему большому огорчению и разочарованию. Ему так же необходимо жениться на богатой, как мне - найти хорошую партию, но его невозможно было заставить это понять. О, он вовсе не благоразумный молодой человек, и моя прежняя дружба с ним прекратилась. И все же мне бы очень не хотелось предпринимать какие-либо действия, которые могли бы навредить ему, поэтому я ни с кем, кроме вас, не говорила о доказательствах, имеющихся в моих руках, и вы должны отнестись к ним как к совершенно конфиденциальной информации, не давая ни малейшего намека моему дяде, который и без того достаточно зол на мистера Хэддона.

- Убеждают ли вас эти улики в том, что это он украл ожерелье?

- Нет, я не верю, что он украл его, но я убеждена, он был соучастником постфактум - это юридический термин? Итак, мсье Вальмон, сегодня вечером мы больше ничего не скажем друг другу. Если я и дальше буду говорить об этом деле, я не засну, и хочу, уверенная в вашей помощи, разобраться в ситуации завтра с ясным умом.

Когда я удалился в свою комнату, то обнаружил, что тоже не могу заснуть, хотя мне нужен был ясный ум, чтобы справиться с проблемой. Мне трудно точно описать эффект, который произвел этот разговор на мой разум, но, используя физическое сравнение, могу сказать, мне показалось, будто я выпил слишком много шампанского, поначалу показавшегося превосходным, но от вкуса которого теперь пропал и след. Ни один мужчина не был бы так очарован, как я, когда глаза леди Алисии впервые сказали мне больше, чем ее губы; но хотя я оспаривал ее право на титул "корыстолюбивой", когда она применила его к себе, я не мог не признаться, что ее беспечный рассказ о друге, который хотел стать мужем, задел меня. Я обнаружил, что мое сочувствие распространяется на этого неизвестного молодого человека, на которого, казалось, уже легла тень подозрения. Я был уверен, что если он действительно взял изумруды, то вовсе не из корыстных побуждений. Фактически, это было продемонстрировано тем фактом, что Скотленд-Ярд оказался не в состоянии отследить драгоценности, что, по крайней мере, они могли бы сделать, если бы ожерелье было продано, либо целиком, либо по частям. Конечно, изумруд весом в унцию ни в коем случае не является чем-то необычным. Изумруд Хоуп, например, весит шесть унций, а драгоценный камень, принадлежащий герцогу Девонширскому, имеет наибольший диаметр в два с четвертью дюйма. Тем не менее, от такого созвездия, как изумруды Блэр, было нелегко избавиться, и я предположил, что не предпринималось никаких попыток ни продать их, ни выручить за них деньги иным способом. Теперь, избавившись от очарования ее присутствия, я начал подозревать, что юная леди, в конце концов, хотя, несомненно, и обладала блеском своих драгоценностей, обладала также чем-то от их твердости. Она не выразила сочувствия брошенному другу; было слишком очевидно, что единственным желанием молодой женщины, - и совершенно естественным желанием, - было вернуть свое пропавшее сокровище. За всем этим стояло что-то, чего я не мог постичь, и я решил утром расспросить маркиза Блэра настолько подробно, насколько он позволит. В противном случае я бы устроил перекрестный допрос племяннице в несколько более сухой атмосфере, чем та, которая окутывала меня в течение этого интересного вечера. Мне все равно, кто об этом узнает, но я не раз был одурачен женщиной, а потому решил, что при ясном дневном свете должен сопротивляться гипнотизирующему влиянию этих великолепных глаз. Боже мой! Боже мой! как легко принимать правильные решения, когда ты далек от искушения!

Было десять часов следующего утра, когда меня впустили в кабинет престарелого маркиза Блэра. Его проницательные глаза смотрели сквозь меня, когда я усаживался перед ним.

- Итак! - коротко сказал он.

- Милорд, - осторожно начал я, - я знаю об этом деле не больше того, что было изложено в отчетах, которые я прочитал в газетах. С момента ограбления прошло два месяца. Каждый прошедший день затрудняет поимку преступника. Я не хочу тратить ни свое время, ни ваши деньги на напрасную надежду. Поэтому, если вы будете настолько добры, что ознакомите меня со всеми известными вам фактами, я сразу скажу вам, могу ли я взяться за это дело.

- Вы хотите, чтобы я назвал вам имя преступника? - спросил его светлость.

- Вам известно его имя? - спросил я в ответ.

- Да. Ожерелье украл Джон Хэддон.

- Вы назвали это имя полиции?

- Да.

- Почему они его не арестовали?

- Потому что улик против него мало, а вероятность того, что он совершил преступление, велика.

- Каковы улики, свидетельствующие против него?

Его светлость говорил с сухой рассудительностью престарелого адвоката.

- Ограбление было совершено в ночь на пятое октября. Весь день шел сильный дождь, и земля была пропитана водой. По причинам, в которые я не хочу вдаваться, Джон Хэддон знаком с этим домом и с окружающей его территорией. Он хорошо известен моим слугам и, к сожалению, пользовался у них популярностью, поскольку был расточительным человеком. Поместье его старшего брата, лорда Стеффенхэма, примыкает к моему с запада, а дом лорда Стеффенхэма находится в трех милях от того места, где мы сидим. Вечером пятого числа в особняке лорда Стеффенхэма давался бал, на который, разумеется, были приглашены моя племянница и я, и это приглашение мы приняли. Я не ссорился со старшим братом. Джону Хэддону было известно, что моя племянница намеревалась надеть свое изумрудное ожерелье. Ограбление произошло в то время, когда большинство преступлений подобного рода совершается в загородных домах, а именно, пока мы сидели за ужином, в течение часа, когда слуги почти всегда находятся в нижней части дома. В октябре дни становятся короче. Ночь была исключительно темной, потому что, хотя дождь прекратился, не было видно ни звездочки. Вор приставил лестницу к подоконнику одного из верхних окон, открыл его и забрался внутрь. Он был прекрасно знаком с домом, поскольку есть свидетельства того, что он направился прямо в будуар, где шкатулка с драгоценностями была небрежно оставлена на туалетном столике моей племянницы, когда она спустилась к ужину. Шкатулка была заперта, но, конечно, это не имело никакого значения. Вор сорвал крышку, взломав замок, украл ожерелье и скрылся тем же путем, каким пришел.

- Он оставил окно открытым, а лестницу прислоненной?

- Да.

- Вам это не кажется необычным?

- Нет. Я не утверждаю, что он профессиональный взломщик, который принял бы все меры предосторожности против обнаружения, которые можно было бы ожидать от одного из мастеров. Действительно, беспечность этого человека, отправившегося прямиком к дому своего брата и оставившего следы на мягкой земле, которые легко проследить почти до самого пограничного забора, показывает, что он не способен ни на какие серьезные размышления.

- Джон Хэддон богат?

- У него нет ни пенни.

- Вы были на балу в тот вечер?

- Да, я обещал пойти.

- Джон Хэддон был там?

- Да, но он опоздал. Он должен был присутствовать на открытии, и его брат был серьезно раздосадован его отсутствием. Когда он все-таки пришел, то вел себя безрассудно, из-за чего у гостей сложилось впечатление, что он был пьян. И моя племянница, и я были возмущены его поведением.

- Как вы думаете, ваша племянница подозревает его?

- Сначала она, конечно, не поверила и возмутилась, когда я сказал ей, вернувшись домой с бала, что ее драгоценности, несомненно, оказались в Стеффенхэм-хаусе, хотя их и не было у нее на шее, но в последнее время, думаю, ее мнение изменилось.

- Вернемся на минутку назад. Кто-нибудь из ваших слуг видел, как он бродил по дому?

- Они это отрицают, но я сам видел, как он незадолго до наступления сумерек шел через поля к этому дому, а на следующее утро мы обнаружили те же следы, ведущие сюда и отсюда уходящие. Мне кажется, косвенные улики довольно убедительны.

- Жаль, что никто, кроме вас, его не видел. Каких еще доказательств ждут власти?

- Они ждут, пока он не попытается избавиться от драгоценностей.

- Значит, вы думаете, до настоящего времени он этого не сделал?

- Я думаю, он никогда этого не сделает.

- Тогда зачем он их украл?

- Чтобы помешать браку моей племянницы с Джонасом Картером из Шеффилда, с которым она помолвлена. Они должны были пожениться в начале Нового года.

- Милорд, вы меня удивляете. Если мистер Картер и леди Алисия помолвлены, почему кража драгоценностей должна помешать церемонии?

- Мистер Джонас Картер - весьма уважаемый человек, который, однако, не принадлежит к нашему обществу. Он связан со сталелитейной промышленностью и производством столовых приборов и является человеком с огромным состоянием, превышающим миллион, с большим поместьем в Дербишире и домом с видом на Гайд-парк в Лондоне. Он очень строгий деловой человек, и мы с моей племянницей согласны с тем, что он также подходящий супруг. Я сам довольно строг в вопросах бизнеса, и должен признать, что мистер Картер проявил великодушие, организовав со мной предварительные приготовления к помолвке. Умерший отец Алисии промотал все деньги, которые были у него самого или которые он мог занять у своих друзей. Хотя он был человеком благородного происхождения, он мне никогда не нравился. Он был женат на моей единственной сестре. Изумруды Блэр, как вы, возможно, знаете, передаются по женской линии. Таким образом, они перешли к моей племяннице от ее матери. Моя бедная сестра разочаровывалась задолго до того, как смерть освободила ее от титулованного негодяя, за которого она вышла замуж, и она очень мудро передала изумруды на мое попечение, чтобы они были переданы в доверительное управление ее дочери. Они составляют единственное состояние моей племянницы и, если бы их сегодня выставили на аукционе в Лондоне, цена составила бы, вероятно, семьдесят пять или сто тысяч фунтов, хотя на самом деле они стоят не так уж много. Мистер Джонас Картер очень любезно согласился принять мою племянницу с приданым всего в пятьдесят тысяч фунтов, и эти деньги я предложил внести авансом, если мне разрешат оставить драгоценности в качестве залога. Это было согласовано между мистером Картером и мной.

- Но, конечно же, мистер Картер не откажется от своей помолвки из-за того, что драгоценности были украдены?

- Он отказывается. Почему бы и нет?

- Тогда, конечно, вы внесете необходимые пятьдесят тысяч авансом?

- Нет, не внесу. Почему я должен это делать?

- Что ж, мне кажется, - сказал я с легким смешком, - этот молодой человек совершенно определенно поставил мат вам обоим.

- Так и будет, пока я не схвачу его за пятки, что я твердо намерен сделать, будь он братом двадцати лордов Стеффенхэмов.

- Пожалуйста, ответьте еще на один вопрос. Вы твердо намерены посадить молодого человека в тюрьму или вас устроит возвращение изумрудов в целости и сохранности?

- Конечно, я предпочел бы посадить его в тюрьму и вернуть изумруды тоже, но если выбора нет, я довольствуюсь ожерельем.

- Очень хорошо, милорд, я возьмусь за это дело.

Этот разговор задержал нас в кабинете до одиннадцати часов, а затем, поскольку стояло ясное, бодрящее декабрьское утро, я вышел через сады в парк, чтобы пройтись по ухоженной частной дороге и поразмыслить над своим планом действий, или, скорее, обдумать, что было сказано, поскольку не мог наметить свой маршрут, пока не узнал тайну, которую леди Алисия обещала мне раскрыть. Согласно полученным в настоящее время инструкциям, мне показалось лучшим способом обратиться непосредственно к молодому человеку, показать ему как можно более убедительно, в какой опасности он находится, и, если возможно, убедить его отдать ожерелье мне. Прогуливаясь под величественными старыми безлистными деревьями, я вдруг услышал, как два или три раза импульсивно выкрикнули мое имя, и, обернувшись, увидел леди Алисию, бегущую ко мне. Ее щеки были ярко раскрашены природным румянцем, а глаза сверкали ослепительнее любого изумруда, какой когда-либо соблазнял порочность человека.

- О, мсье Вальмон, я ждала вас, а вы сбежали от меня. Вы видели моего дядю?

- Да, я был у него с десяти часов.

- И?..

- Ваша светлость, это именно то слово, с которым он обратился ко мне.

- Ах, значит, вы заметили дополнительное сходство между моим дядей и мной сегодня утром? Он рассказывал вам о мистере Картере?

- Да.

- Итак, теперь вы понимаете, насколько важно, чтобы я вновь вступила во владение своей собственностью?

- Да, - сказал я со вздохом. - Дом возле Гайд-парка и большое поместье в Дербишире.

Она радостно захлопала в ладоши, глаза и ноги танцевали в унисон, когда она весело скакала рядом со мной, поспевая за моей более величественной походкой, как будто она была маленькой девочкой шести лет, а не двадцатилетней молодой женщиной.

- Не только это! - воскликнула она. - Но и миллион фунтов, который можно потратить! О, мсье Вальмон, вы знаете Париж, и все же, похоже, не понимаете, что означает такое изобилие денег!

- Что ж, мадам, я видел Париж, и я повидал большую часть мира, но я не уверен, что у вас появится миллион, который можно потратить.

- Как? - воскликнула она, резко останавливаясь, и на ее лбу появилась маленькая морщинка, свидетельствовавшая о вспыльчивости. - Вы думаете, мы никогда не получим изумруды?

- О, я уверен, что мы получим изумруды. Я, Вальмон, даю вам свое слово. Но если мистер Джонас Картер перед свадьбой объявит задержку в церемонии до тех пор, пока ваш дядя не выложит на стол пятьдесят тысяч фунтов, признаюсь, я очень пессимистично отношусь к тому, что впоследствии вы получите контроль над миллионом.

Вся ее бодрость мгновенно вернулась.

- Фи! - воскликнула она, пританцовывая передо мной и встав прямо у меня на пути, так что я остановился. - Фи! - повторила она, щелкнув пальцами неподражаемым жестом своей прелестной руки. - Мсье Вальмон, я разочарована в вас. Вы и близко не так любезны, как были вчера вечером. С вашей стороны очень нелестно намекать, что, когда я выйду замуж за мистера Джонаса, я не смогу выпросить у него столько денег, сколько захочу. Не опускайте глаза в землю; посмотрите на меня и ответьте!

Я взглянул на нее и не смог удержаться от смеха. В этой девушке было колдовство леса; да, и еще заметный след галльского дьявола мерцал в ее чарующих глазах. Я ничего не мог с собой поделать.

- Ах, госпожа маркиза де Беллер, с какой веселостью вы бы рассеяли отчаяние при впечатлительном дворе Людовика!

- Ах, мсье Эжен де Вальмон, - воскликнула она, подражая моему тону и манерам с точностью, поразившей меня, - вы снова мой дорогой де Вальмон прошлой ночи. Я мечтала о вас, уверяю вас, мечтала, но, обнаружив вас утром, о, таким изменившимся!.. - Она сложила свои маленькие ручки и склонила голову, в то время как нежный голос погрузился в меланхолию, которая казалась такой неподдельной, что последовавший сразу за этим смешок был почти шоком для меня. Где это создание из унылой английской глубинки научилось всем этим премудростям жестикуляции и тона?

- Вы когда-нибудь видели Сару Бернар? - спросил я.

Среднестатистическая англичанка поинтересовалась бы происхождением столь непоследовательного вопроса, но леди Алисия проследила за ходом моих мыслей и сразу ответила, как будто мой вопрос был вполне ожидаемым:

- Нет, мсье. Божественная Сара! Ах, она придет с моим миллионом в год и домом в Гайд-парке. Нет, единственный обитатель моего реального мира, которого я пока видела, - это мсье Вальмон, и он, увы!.. Я нахожу его таким переменчивым. Но теперь, прощай легкомыслие, мы должны быть серьезны, - и она степенно зашагала рядом со мной.

- Вы знаете, куда направляетесь, мсье? Вы идете в церковь. О, не делайте испуганного вида, не на службу. Я украшаю церковь остролистом, вы поможете мне и получите шипы в свои бедные пальчики.

Частная дорога, до этого времени проходившая через лес, вышла на уединенную поляну, на которой стояла очень маленькая, но изысканная церковь, очевидно, на столетия старше особняка, который мы покинули. За ней виднелись серые каменные руины, на которые леди Алисия указала мне как на остатки первоначального особняка, построенного во времена правления второго Генриха. Считалось, что церковь служила частной часовней при Холле, и различные владельцы поместья содержали ее.

- А теперь узнайте могущество бедных, и как они могут насмехаться над гордым маркизом, - радостно воскликнула леди Алисия. - Самый бедный человек в Англии может пройти по этой частной дороге в воскресенье в церковь, и гордый маркиз бессилен ему помешать. Конечно, если бедняга продлит свою прогулку, то ему грозит опасность со стороны закона о незаконном проникновении на чужую территорию. Однако в будние дни это самое уединенное место в поместье, и я с сожалением должна сказать, что мой благородный дядя не беспокоит его даже по воскресеньям. Боюсь, мы вырождающаяся раса, мсье Вальмон, ибо, несомненно, мой воинственный и глубоко религиозный предок построил эту церковь, и подумать только, что, когда каменщики скрепляли эти камни, о мадам маркизе де Беллер или леди Алисии одинаково не думали, и хотя их разделяют триста лет, они, можно сказать, кажутся современниками. О, мсье Вальмон, какой смысл беспокоиться об изумрудах или о чем-то еще? Когда я смотрю на эту прекрасную старую церковь, даже дом в Гайд-парке кажется ничтожеством, - и, к моему изумлению, глаза, которые леди Алисия обратила на меня, были влажными.

Входная дверь была не заперта, и мы молча вошли в церковь. Вокруг колонн были обвиты остролист и плющ. Тут и там вдоль стен были разбросаны огромные охапки кустарника, а в одном из проходов стояла стремянка, свидетельствующая о том, что украшение здания еще не было завершено. На мою жизнерадостную спутницу снизошла подавленная меланхолия - неизбежная реакция, столь характерная для артистического темперамента, усиливаемая, несомненно, торжественностью этого места, на стенах которого из меди и мрамора были высечены памятные записи ее древней семьи.

- Вы обещали, - сказал я, наконец, - рассказать мне, как вы пришли к подозрению...

- Не здесь, не здесь, - прошептала она; затем, поднявшись со скамьи, на которой сидела, сказала:

- Пойдемте, у меня нет настроения работать этим утром. Я закончу отделку во второй половине дня.

Мы снова вышли на прохладный и яркий солнечный свет, и когда повернули домой, настроение у нее сразу поднялось.

- Мне не терпится узнать, - настаивал я, - почему вы стали подозревать человека, которого сначала считали невиновным.

- Я не уверена, но сейчас я верю в его невиновность, хотя и вынуждена прийти к выводу, что он знает, где находится сокровище.

- Что заставляет вас прийти к такому выводу, миледи?

- Письмо, которое я получила от него самого; в нем он делает предложение настолько необычное, что я почти не склонна соглашаться на него, даже если это приведет к обнаружению моего ожерелья. Однако я полна решимости не оставить без внимания ни одно средство, если заручусь поддержкой моего друга, мсье Вальмона.

- Миледи, - сказал я с поклоном, - вам остается только приказывать, мне - повиноваться. Каково было содержание этого письма?

- Прочтите это, - ответила она, доставая из кармана сложенный листок и протягивая его мне.

Она была совершенно права, охарактеризовав записку как экстраординарное послание. Достопочтенный Джон Хэддон имел неосторожность предложить ей вступить с ним в брак в старой церкви, которую мы только что покинули. Если бы она сделала это, сказал он, это утешило бы его безумную любовь, которую он испытывал к ней. Церемония не имела бы для нее никакой обязательной силы, и она могла бы привести для ее проведения кого пожелает. Если она не знала никого, кому могла бы доверять, он пригласит старого приятеля по колледжу и приведет его в церковь на следующее утро в половине восьмого. Даже если церемонию проведет рукоположенный священник, она не будет законна, если только не состоится между восемью часами утра и тремя пополудни. Если она согласится на это, изумруды снова будут принадлежать ей.

- Это предложение сумасшедшего, - сказал я, возвращая письмо.

- Что ж, - ответила она, небрежно пожав плечами, - он всегда говорил, будто безумно влюблен в меня, и я вполне в это верю. Бедный молодой человек, если это представление будет утешать его до конца жизни, почему бы мне не пойти ему в этом навстречу?

- Леди Алисия, вы, конечно, не одобрили бы осквернение этого прекрасного старого здания насмешливым церемониалом? Ни один мужчина в здравом уме не мог бы предложить такое!

В ее глазах снова заиграли веселые искорки.

- Но достопочтенный Джон Хэддон, как я вам уже говорила, не в своем уме.

- Тогда почему вы должны потакать ему?

- Почему? Как вы можете задавать такой вопрос? Из-за изумрудов. В конце концов, это всего лишь безумная шутка, и никому не нужно об этом знать. О, мсье Вальмон, - умоляюще воскликнула она, всплеснув руками, и все же мне показалось, будто в ее умоляющем тоне слышался скрытый смех, - не сыграете ли вы для нас роль священника? Я уверена, что если бы ваше лицо было таким же серьезным, как в этот момент, одеяние священника было бы вам к лицу.

- Леди Алисия, вы неисправимы. Я в некотором роде светский человек, но я бы не осмелился выдать себя за священника, и я надеюсь, вы меня поймете. На самом деле, я уверен, что вы это понимаете, миледи.

Она отвернулась от меня, очень мило надув губки.

- Мсье Вальмон, в конце концов, ваше рыцарство лишь поверхностно. Мне приказывать, вам повиноваться. Конечно, я всего лишь пошутила. Джон приведет с собой своего собственного священника.

- Вы собираетесь встретиться с ним завтра?

- Конечно, собираюсь. Я обещала. Я должна получить свое ожерелье.

- Вы, кажется, совершенно уверены в том, что он вернет его вам.

- Если он этого не сделает, тогда я использую мсье Вальмона в качестве своего козыря. Но, мсье, хотя вы совершенно справедливо отказываетесь выполнить мою первую просьбу, вы, конечно, не откажете мне во второй. Пожалуйста, встретьте меня завтра в начале дороги, ровно в четверть восьмого, и проводите в церковь.

На мгновение отрицание дрогнуло на кончике моего языка, но она обратила на меня свои очаровательные глаза, и я был уничтожен.

- Хорошо, - ответил я.

Она схватила обе мои руки, как маленькая девочка, обрадованная обещанной экскурсией.

- О, мсье Вальмон, вы просто прелесть! У меня такое чувство, будто я знала вас всю свою жизнь. Я уверена, вы никогда не пожалеете, что потакали мне, - и мгновение спустя добавила: - если мы получим изумруды.

- Ах, - сказал я, - если мы получим изумруды.

Теперь мы были в пределах видимости дома, она указала место нашей встречи на следующий день, и на этом мы попрощались.

На следующее утро я добрался до места встречи вскоре после семи. Леди Алисия несколько задержалась, но когда она появилась, ее лицо светилось девичьим восторгом от серьезной шутки, которую она собиралась разыграть.

- Вы не передумали? - спросила я после приветствий.

- О, нет, мсье Вальмон, - ответила она с веселым смехом. - Я полна решимости вернуть свои изумруды.

- Нам нужно поторопиться, леди Алисия, иначе мы опоздаем.

- Времени у нас предостаточно, - спокойно заметила она; и она оказалась права, потому что, когда мы подошли к церкви, часы показывали половину восьмого.

- Теперь, - сказала она, - я подожду здесь, пока вы прокрадетесь к церкви и заглянете внутрь через одно из окон, в которых нет витражей. Я ни за что на свете не должна приходить раньше, чем там окажутся мистер Хэддон и его друг.

Я сделал, как меня просили, и увидел двух молодых людей, стоящих вместе в центральном проходе, одного в полном облачении священника, другого в обычной одежде, которого я принял за достопочтенного Джона Хэддона. Он был обращен ко мне в профиль, и должен признать, в его спокойном выражении лица было очень мало от безумца. У него было хорошо очерченное лицо, чисто выбритое и поразительно мужественное. На одной из скамей сидела женщина - впоследствии я узнал, что это была горничная леди Алисии, которой было приказано прийти и уйти из дома по тропинке, в то время как мы выбрали более длинную дорогу. Я вернулся и сопроводил леди Алисию в церковь, где был представлен мистеру Хэддону и его другу, загримированному священнослужителем. Церемония была немедленно проведена, и, как многие в мире, к которым я себя причислял, это разыгрывание частного спектакля в церкви раздражало меня. Когда нас с горничной попросили расписаться в книге в качестве свидетелей, я сказал:

- Вам не кажется, что это заходит слишком далеко в своем реализме?

Мистер Хэддон улыбнулся и ответил:

- Я поражен, услышав, как француз возражает против реализма во всей его полноте, и, говоря от себя, был бы рад увидеть автограф знаменитого Эжена Вальмона, - с этими словами он протянул мне ручку, после чего я нацарапал свою подпись. Служанка уже расписалась и исчезла. Священник с поклоном вывел нас из церкви, стоя на крыльце и наблюдая, как мы идем по аллее.

- Эд, - крикнул Джон Хэддон, - я вернусь через полчаса. Позаботься о часах. Ты не возражаешь подождать?

- Нисколько, дорогой мальчик. Да благословит Бог вас обоих, - и дрожь в его голосе, как мне показалось, продвинула реализм еще на шаг вперед.

Леди Алисия, опустив голову, торопила нас, пока мы не оказались во мраке леса, а затем, не обращая на меня внимания, внезапно повернулась к молодому человеку и положила обе руки ему на плечи.

- О, Джек, Джек! - воскликнула она.

Он дважды поцеловал ее в губы.

- Джек, мсье Вальмон настаивает на изумрудах.

Молодой человек рассмеялся. Ее светлость стояла перед ним спиной ко мне. Молодой человек нежно расстегнул что-то на ее платье с высоким воротом, затем раздался щелчок, и он извлек удивительный, ослепительный, мерцающий зеленый отблеск, который, казалось, придал всему унылому декабрьскому пейзажу зеленый оттенок, словно от прикосновения весны. Девушка прижалась к нему своим розовым личиком, и через ее плечо он с улыбкой протянул мне знаменитые изумруды Блэр.

- Вот сокровище, Вальмон, - воскликнул он, - при условии, что вы не будете приставать к преступнику.

- Или соучастнику постфактум, - сдавленно пробормотала леди Алисия, рукой стягивая платье с высоким воротом у горла.

- Мы полагаемся на вашу изобретательность, Вальмон, чтобы доставить это ожерелье дяде с детективной историей, которая поразит его в самое сердце.

Мы услышали, как часы пробили восемь; затем секундой позже колокольчики поменьше пробили четверть девятого, а еще через секунду они пробили полчаса.

- Ага! - воскликнул Хэддон. - Эд позаботился о часах. Какой он молодец.

Я посмотрел на часы; было без двадцати пяти девять.

- Значит, церемония была подлинной? - спросил я.

- Ах, Вальмон, - сказал молодой человек, нежно похлопывая жену по плечу, - ничто на свете не может быть более подлинным, чем эта церемония.

И непостоянная леди Алисия прижалась к нему еще теснее.

ПРИЛОЖЕНИЕ: ДВЕ ПАРОДИИ НА ШЕРЛОКА ХОЛМСА

1. Приключения Шерлоу Комбса

(Приношу извинения доктору Конан Дойлу и его замечательной книге "Этюд в багровых тонах")

Я зашел к своему другу Шерлоу Комбсу, чтобы узнать, что он скажет о тайне Пеграма, как ее стали называть в газетах. Я застал его играющим на скрипке с выражением безмятежного покоя на лице, чего никогда не замечал на лицах тех, кто находился в пределах слышимости. Я знал, это выражение неземного спокойствия указывало на то, что Комбс был чем-то глубоко раздражен. Так оно и оказалось, поскольку в одной из утренних газет появилась статья, восхваляющая бдительность и общую компетентность Скотленд-Ярда. Презрение Шерлоу Комбса к Скотленд-Ярду было настолько велико, что он никогда не посещал Шотландию во время своих каникул и никогда бы не признал, что шотландец годен на что-либо.

Он великодушно отложил свою скрипку, поскольку испытывал ко мне искреннюю симпатию, и приветствовал меня со своей обычной добротой.

- Я пришел, - начал я, сразу же приступив к тому, что было у меня на уме, - чтобы услышать ваше мнение о загадке Пеграма.

- Я не слышал о ней, - тихо сказал он, как будто весь Лондон не говорил только об этом. Комбс был на удивление невежествен в одних вопросах и необычайно знающ в других. Я обнаружил, например, что политическая дискуссия с ним была невозможна, поскольку он не знал, кто такие Солсбери и Гладстон. Это делало его дружбу большим благом.

- Загадка Пеграма поставила в тупик даже Грегори из Скотленд-Ярда.

- Я вполне могу в это поверить, - спокойно ответил мой друг. - Вечный двигатель или квадратура круга поставили бы Грегори в тупик. Он младенец, этот Грегори.

Это было одной из черт, которые мне всегда нравились в Комбсе. В нем не было профессиональной ревности, характерной для многих других мужчин.

Он набил трубку, плюхнулся в глубокое кресло, положил ноги на каминную полку и заложил руки за голову.

- Расскажите мне об этом, - попросил он.

- Старый Барри Кипсон, - начал я, - был биржевым маклером в Сити. Он жил в Пеграме и имел обычай...

- Войдите! - крикнул Комбс, не меняя позы, с внезапностью, которая меня поразила. Я не слышал никакого стука.

- Извините, - сказал мой друг, смеясь, - мое приглашение войти было несколько преждевременным. На самом деле я был так заинтересован вашим рассказом, что заговорил раньше, чем подумал, чего детектив никогда не должен делать. Дело в том, что через минуту здесь будет человек, который расскажет мне все об этом преступлении, и поэтому вы будете избавлены от дальнейших усилий в этом направлении.

- А, у вас назначена встреча. В таком случае не буду мешать, - произнес я, вставая.

- Садитесь, у меня не назначено встречи. Пока я не заговорил, я не знал, что он придет.

Я уставился на него в изумлении. Хотя я и привык к его необычным талантам, этот человек постоянно удивлял меня. Он продолжал спокойно курить, но, очевидно, наслаждался моим удивлением.

- Я вижу, вы удивлены. На самом деле это слишком просто, чтобы говорить об этом, но, сидя напротив зеркала, я могу видеть отражение предметов на улице. Мужчина остановился, посмотрел на одну из моих карточек, а затем перевел взгляд на другую сторону улицы. Я узнал свою визитку, потому что, как вы знаете, все они алые. Если, как вы говорите, Лондон говорит об этой загадке, естественно, из этого следует, он будет говорить о ней, и, скорее всего, хотел проконсультироваться со мной по этому поводу. Любой может сделать такой вывод. Входите!

На этот раз в дверь постучали.

Вошел незнакомец. Шерлоу Комбс не изменил своей непринужденной позы.

- Я хотел бы видеть мистера Шерлоу Комбса, детектива, - сказал незнакомец, появляясь в поле зрения курильщика.

- Вот мистер Комбс, - заметил я, наконец, поскольку мой друг спокойно курил и казался полусонным.

- Позвольте представиться, - продолжал незнакомец, нащупывая визитку.

- В этом нет необходимости. Вы журналист, - сказал Комбс.

- А, - произнес незнакомец, несколько опешив, - значит, вы меня знаете.

- Никогда в жизни не видел и не слышал о вас раньше.

- Тогда как, черт возьми...

- Нет ничего проще. Вы пишете для вечерней газеты. Вы написали статью, посвященную книге друга. Он волнуется из-за нее, и вы написали на нее рецензию. Но он никогда не узнает, кто нанес ему удар ножом, если я ему не скажу.

- Дьявол! - воскликнул журналист, опускаясь в кресло и вытирая лоб, в то время как его лицо стало мертвенно-бледным.

- Да, - протянул Комбс, - чертовски жаль, что такие вещи происходят. Но такова жизнь, как говорят французы.

Журналисту восстановил дыхание и взял себя в руки.

- Не могли бы вы рассказать мне, откуда вам известны эти подробности о человеке, которого, по вашим словам, вы никогда не видели?

- Я редко говорю о таких вещах, - сказал Комбс с большим самообладанием. - Но поскольку выработка привычки к наблюдательности может помочь вам в вашей профессии и, таким образом, в некоторой степени принести пользу мне, сделав вашу статью менее смертельно скучной, я расскажу вам. Ваши большой и безымянный пальцы испачканы чернилами; это свидетельствует о том, что вы много пишете. Класс пишущих включает в себя два подкласса: клерки или бухгалтеры и журналисты. Клерки должны быть аккуратными в своей работе. В их случае чернильные следы незначительны. Ваши пальцы сильно и небрежно испачканы; следовательно, вы журналист. У вас в кармане вечерняя газета. У кого угодно может быть любая вечерняя газета, но ваша - специальный выпуск, который появится на улицах только через полчаса. Вы должны были получить ее до того, как покинули офис, а для этого вы должны быть ее сотрудником. Уведомление о книге помечено синим карандашом. Журналист презирает каждую статью в своей газете, написанную не им самим; следовательно, вы написали статью, которую отметили, и, несомненно, собираетесь отправить ее автору упомянутой книги. Ваша газета специализируется на рецензиях на все книги, написанные не кем-то из ее сотрудников. То, что автор - ваш друг, я просто предположил. Все это тривиальный пример обычного наблюдения.

- В самом деле, мистер Комбс, вы самый замечательный человек. Вы ровня Грегори, ей-Богу, так и есть.

Хмурый взгляд омрачил лоб моего друга, когда он положил трубку на сервант и достал свой шестизарядный револьвер с самовзводом.

- Вы хотите оскорбить меня, сэр?

- Я не... я... уверяю вас. Вы в состоянии хоть завтра возглавить Скотленд-Ярд. Я говорю серьезно, действительно серьезно, сэр.

- Тогда да поможет вам небо, - воскликнул Комбс, медленно поднимая правую руку.

Я бросился между ними.

- Не стреляйте! - закричал я. - Вы испортите ковер. Кроме того, Шерлоу, разве вы не видите, что у этого человека добрые намерения. Он и в самом деле думает, что это комплимент!

- Возможно, вы правы, - заметил детектив, небрежно швыряя револьвер рядом с трубкой, к большому облегчению третьего лица. Затем, повернувшись к журналисту, он произнес со своей обычной мягкой вежливостью:

- Кажется, вы сказали, что хотели меня видеть. Что я могу для вас сделать, мистер Уилбер Скрибблингс?

Журналист вздрогнул.

- Откуда вы знаете мое имя? - выдохнул он.

Комбс нетерпеливо махнул рукой.

- Загляните в свою шляпу, если сомневаетесь в собственном имени.

Тогда я впервые заметил, что имя отчетливо виднелось внутри на метке в цилиндре, который он держал в руках вверх ногами.

- Вы, конечно, слышали о загадке Пеграма...

- Тише, - воскликнул детектив, - умоляю вас, не называйте это загадкой. Такого понятия не существует. Жизнь стала бы более терпимой, если бы существовали тайны. Нет ничего оригинального. Все уже случалось раньше. Так что насчет дела Пеграма?

- В Пеграме... ах... дело ставит в тупик всех. "Ивнинг Блейд" хотела бы, чтобы вы взялись за это дело, и предоставили ей право опубликовать результат. Вам хорошо заплатят. Как вы на это смотрите?

- Возможно. Расскажите мне о деле.

- Я думал, подробности всем известны. Мистер Барри Кипсон жил в Пеграме. У него был сезонный билет первого класса между конечной станцией и этой. У него было обыкновение отправляться в Пеграм поездом 5.30 каждый вечер. Несколько недель назад мистер Кипсон слег от гриппа. Во время своего первого визита в город после выздоровления он получил что-то около 300 фунтов банкнотами и покинул офис в обычное время, чтобы успеть на поезд в 5.30. Насколько удалось узнать общественности, его больше никогда не видели живым. Его нашли в Брюстере в купе первого класса шотландского экспресса, который не останавливается между Лондоном и Брюстером. У него в голове была пуля, а деньги пропали, что явно указывает на убийство и ограбление.

- И в чем же заключается тайна, могу я спросить?

- В этом деле есть несколько необъяснимых моментов. Во-первых, как он оказался в шотландском экспрессе, который отправляется в шесть и не останавливается в Пеграме? Во-вторых, контролеры на конечной станции выставили бы его, если бы он предъявил свой сезонный билет; а все билеты, проданные на шотландский экспресс 21-го числа, учтены. В-третьих, как убийца мог скрыться? В-четвертых, пассажиры в двух купе по обе стороны от того, где было обнаружено тело, не слышали ни шума драки, ни выстрела.

- Вы уверены, что шотландский экспресс 21-го числа не останавливался между Лондоном и Брюстером?

- Теперь, когда вы упомянули этот факт, я вспомнил. Он был остановлен сигналом сразу за Пеграмом. Он постоял несколько мгновений; затем сообщили, что линия свободна, и он снова начал движение. Это часто случается, поскольку за Пеграмом есть ответвление.

Мистер Шерлоу Комбс задумался на несколько мгновений, молча покуривая трубку.

- Я полагаю, вы хотите, чтобы разгадка появилось в завтрашнем выпуске?

- Боже мой, нет. Редактор подумал, что если вы распутаете это дело за месяц, будет просто прекрасно.

- Мой дорогой сэр, я имею дело не с гипотезами, а с фактами. Если вам будет удобно позвонить сюда завтра в 8 утра, я сообщу вам все подробности достаточно рано, чтобы успеть к первому изданию. Нет смысла тратить много времени на такое простое дело, как дело Пеграма. Доброго дня, сэр.

Мистер Скрибблингс был слишком поражен, чтобы ответить на приветствие. Он ушел, потеряв дар речи, и я видел, как он шел по улице, все еще держа шляпу в руке.

Шерлоу Комбс снова принял свою прежнюю расслабленную позу, заложив руки за голову. Дым вырывался из его губ сначала быстро, затем интервалы стали увеличиваться. Я видел, что он приходит к какому-то выводу, поэтому ничего не сказал.

Наконец он заговорил в своей самой мечтательной манере.

- Я вовсе не хочу показаться торопливым, Ватсон, но я уезжаю сегодня вечером на шотландском экспрессе. Не согласитесь ли вы составить мне компанию?

- Боже мой! - воскликнул я, взглянув на часы. - У вас нет времени, уже больше пяти.

- Времени достаточно, Ватсон... достаточно, - пробормотал он, не меняя позы. - Я даю себе полторы минуты на то, чтобы сменить тапочки и халат на ботинки и пальто, три секунды на шляпу, двадцать пять секунд выйти на улицу, сорок две секунды на ожидание экипажа, а затем семь минут на конечной станции до отправления экспресса. Я буду рад вашей компании.

Я тоже был рад, что мне выпала честь отправиться с ним. Было очень интересно наблюдать за работой столь непостижимого ума. Когда мы проезжали под высокой железной крышей конечной станции, я заметил, как на его лице промелькнуло выражение раздражения.

- Мы опережаем время на пятнадцать секунд, - заметил он, взглянув на большие часы. - Мне не нравится, когда происходят подобные просчеты.

Шотландский экспресс был готов к своему долгому путешествию. Детектив похлопал одного из кондукторов по плечу.

- Я полагаю, вы слышали о так называемой загадке Пеграма?

- Конечно, сэр. Это случилось в этом самом поезде, сэр.

- Правда? Тот вагон все еще в поезде?

- Ну, да, сэр, это так, - ответил кондуктор, понизив голос, - но, конечно, сэр, мы должны хранить об этом полную тайну. Иначе люди не стали бы в нем ездить, сэр.

- Несомненно. Вы случайно не знаете, кто-нибудь занимает купе, в котором было обнаружено тело?

- Леди и джентльмен, сэр; я сам их посадил, сэр.

- Не окажете ли вы мне еще одну любезность, - сказал детектив, ловко вкладывая полсоверена в руку кондуктору, - подойдя к окну и сообщив им в непринужденной манере, что трагедия произошла в этом купе?

- Конечно, сэр.

Мы последовали за кондуктором, и в тот момент, когда он сообщил свою новость, в вагоне раздался сдавленный крик. В тот же миг из вагона вышла дама, а за ней джентльмен с багровым лицом, хмуро посмотревший на кондуктора. Мы вошли в теперь уже пустое купе, и Комбс сказал:

- Мы хотели бы побыть здесь одни, пока не доберемся до Брюстера.

- Я позабочусь об этом, сэр, - ответил кондуктор, запирая дверь.

Когда чиновник отошел, я спросил своего друга, что такого он ожидает найти в вагоне, что могло бы пролить хоть какой-то свет на это дело.

- Ничего, - был его краткий ответ.

- Тогда зачем мы здесь?

- Просто чтобы подтвердить выводы, к которым я уже пришел.

- И могу я спросить, что это за выводы?

- Конечно, - ответил детектив с ноткой усталости в голосе. - Во-первых, я прошу обратить ваше внимание на тот факт, что этот поезд стоит между двумя платформами, и войти в него можно с любой стороны. Любой человек, знакомый со станцией в течение многих лет, знал бы об этом факте. Мы знаем, что мистер Кипсон вошел в поезд непосредственно перед его отправлением с этой стороны.

- Но дверь с этой стороны заперта, - возразил я, попробовав ее.

- Конечно. Но у каждого владельца сезонного билета есть ключ. Это объясняет, почему кондуктор не видел его, а также отсутствие билета. Теперь позвольте мне дать вам некоторую информацию о гриппе. Температура пациента поднимается на несколько градусов выше нормы, и у него жар. Когда болезнь проходит, температура падает на три четверти градуса ниже нормы. Полагаю, вам эти факты неизвестны, потому что вы врач.

Я признал, что так оно и было.

- Следствием этого снижения температуры является то, что разум выздоравливающего склоняется к мыслям о самоубийстве. Тогда за ним должны наблюдать его друзья. Друзья мистера Барри Кипсона не наблюдали за ним. Вы, конечно, помните 21-е число. Нет? Это был самый депрессивный день. Кругом туман и грязь под ногами. Очень хорошо. Он решается на самоубийство. Он хочет, чтобы его не опознали, если это возможно, но забывает свой сезонный билет. Мой опыт подсказывает, что человек, собирающийся совершить преступление, всегда что-нибудь забывает.

- Но как вы объясните исчезновение денег?

- Деньги не имеют никакого отношения к делу. Если он был умным человеком и знал о глупости Скотленд-Ярда, он, вероятно, отправил банкноты врагу. Если нет, они могли быть переданы другу. Ничто так не подготавливает разум к саморазрушению, как перспектива ночной поездки на шотландском экспрессе, а вид из окон поезда, проезжающего через северную часть Лондона, особенно располагает к мыслям об самоуничтожении.

- Что стало с оружием?

- Это как раз тот момент, в котором я хотел бы удостовериться. Извините, я немного здесь осмотрюсь.

Мистер Шерлоу Комбс опустил стекло с правой стороны и внимательно осмотрел верхнюю часть рамы с помощью увеличительного стекла. Наконец он вздохнул с облегчением и поднял ее.

- Как я и ожидал, - заметил он, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. - В верхней части оконной рамы есть небольшая вмятина. Она такого характера, что может быть оставлена только спусковым крючком пистолета, выпавшего из безвольной руки самоубийцы. Он намеревался выбросить оружие далеко в окно, но у него не хватило сил. Оно могло упасть в вагон. На самом деле оно отскочило от поезда и лежит в траве примерно в десяти футах шести дюймах от внешнего ограждения. Единственный вопрос, который теперь остается, - это где было совершено самоубийство и точное нынешнее местоположение пистолета в милях от Лондона, но это, к счастью, слишком просто, чтобы нуждаться в объяснении.

- Великие небеса, Шерлоу! - воскликнул я. - Как вы можете называть это простым? Мне кажется, это невозможно вычислить.

Мы мчались по Северному Лондону, и великий детектив откинулся на спинку кресла со всеми признаками скуки, закрыв глаза. Наконец он устало проговорил:

- Это действительно элементарно, Ватсон, но я всегда готов услужить другу. Тем не менее, я почувствую облегчение, когда вы сможете самостоятельно освоить азбуку распознавания, хотя я никогда не буду возражать против того, чтобы помочь вам со словами, состоящими более чем из трех слогов. Решив покончить с собой, Кипсон, естественно, намеревался сделать это до того, как доберется до Брюстера, потому что там билеты снова проверяются. Когда поезд начал останавливаться по сигналу возле Пеграма, он пришел к ложному выводу, что тот останавливается в Брюстере. Тот факт, что выстрела не было слышно, объясняется визгом пневматического тормоза, добавившимся к шуму поезда. Вероятно, свисток также прозвучал в тот же момент. Поезд, являющийся скорым экспрессом, остановился бы как можно ближе к сигналу. Пневматический тормоз остановит поезд на расстоянии, вдвое превышающем его длину. На расстоянии, в три раза превышающем длину этого поезда от сигнального поста в направлении Лондона, за вычетом половины длины поезда, поскольку этот вагон находится посередине, вы найдете пистолет.

- Поразительно! - воскликнул я.

- Банально, - пробормотал он.

В этот момент пронзительно прозвучал свисток, и мы услышали скрежет пневматических тормозов.

- Сигнал Пеграма, - воскликнул Комбс с чем-то похожим на энтузиазм. - Это удача. Мы выйдем, Ватсон, и проверим.

Когда поезд остановился, мы вышли с правой стороны пути. Паровоз нетерпеливо пыхтел под красным сигналом семафора, сменившимся зеленым, когда я посмотрел на него. По мере того, как поезд двигался дальше со все увеличивающейся скоростью, детектив пересчитал вагоны и записал их количество. Уже стемнело, тонкий серп луны висел на западе неба, отбрасывая странный полусвет на сверкающий металл. Задние фонари поезда скрылись за поворотом, и сигнал снова стал зловещим красным. Черная магия одинокой ночи в этом странном месте произвела на меня впечатление, но детектив был в высшей степени практичным человеком. Он прислонился спиной к сигнальному столбу и зашагал вдоль пути ровными шагами, считая их. Я молча шел рядом с ним. Наконец он остановился и достал из кармана ленту. Он растягивал ее до тех пор, пока не были размотаны десять футов шесть дюймов, разглядывая цифры в бледном свете молодой луны. Дав мне один ее конец, он положил костяшки пальцев на металл, жестом приглашая меня спуститься по насыпи. Я вытянул ленту, а затем погрузил руку во влажную траву, чтобы отметить место.

- Боже милостивый! - в ужасе воскликнул я. - Что это?

- Это пистолет, - тихо сказал Комбс.

Так и было!!

Журналистский Лондон не скоро забудет сенсацию, которую вызвал отчет о расследованиях Шерлоу Комбса, с подробностями напечатанный в "Ивнинг Блейд" на следующий день. Хотел бы я, чтобы моя история на этом закончилась. Увы! Комбс передал пистолет Скотленд-Ярду. Назойливые чиновники, движимые, как я всегда считаю, ревностью, обнаружили на нем имя продавца. Они провели расследование. Продавец показал, что, насколько ему известно, оно никогда не находилось во владении мистера Кипсона. Он был продан человеку, описание которого совпадало с описанием преступника, за которым долгое время наблюдала полиция. Тот был арестован и дал показания на Куина, в надежде, что повесят его приятеля. Оказалось, что мистер Кипсон, который был мрачным, неразговорчивым человеком и обычно возвращался домой в купе один, был убит в переулке, ведущем к его дому. Ограбив его, негодяи сосредоточили свои мысли на избавлении от тела - тема, всегда занимающая умы первоклассных преступников до того, как дело будет сделано. Они решили положить его на рельсы, чтобы его искалечил шотландский экспресс, который должен был вот-вот подойти. Но прежде чем они донесли тело до середины насыпи, подошел экспресс и остановился. Вышел кондуктор, и прошел по другой стороне, чтобы поговорить с машинистом. Мысль о том, чтобы положить тело в пустой вагон первого класса, мгновенно пришла в голову убийцам. Они открыли дверь ключом покойного. Предполагается, что пистолет выпал, когда они несли тело к поезду.

Попытка Куина избежать наказания успехом не увенчалась, и Скотленд-Ярд подло оскорбил моего друга Шерлоу Комбса, отправив ему приглашение на казнь негодяев.

2. ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВТОРОГО МЕШОЧКА

Это случилось в канун Рождества 1904 года, в старинном уединенном поместье, построенном еще в прошлом веке, в 1896 году. Оно стояло в начале глубокой долины, поросшей папоротниками по пояс высотой, и мрачно охраняемой древними деревьями, - остатками первобытного леса. Из этого особняка не было видно никакого другого человеческого жилья. Спускающаяся дорога, соединявшая главную дорогу с крепостью, была настолько извилистой и крутой, что мрачный баронет, которому она принадлежала, не раз рисковал жизнью, пытаясь преодолеть опасные повороты. Уединенное расположение и мрачная архитектура этого почтенного особняка, должно быть, навели бы случайного наблюдателя на мысль, что это прекрасное место для совершения темных делишек, если бы особняк не был ярко освещен электричеством, в то время как тишина скорее подчеркивалась, чем нарушалась монотонным, регулярным глухим стуком аккумулятора, перекачивавшего жидкость в динамо-машину, расположенную во флигеле на востоке.

Ночь была мрачной и унылой после дождливого дня, но сама мрачность пейзажа заставляла блестящие витражи выделяться, словно сияющие обложки рождественского номера. Таков был облик Андершоу, дома сэра Артура Конан Дойла, расположенного среди диких земель Хиндхеда, примерно в сорока-пятидесяти милях от Лондона. Стоило ли удивляться, если бы в столь отдаленном от цивилизации месте нарушался закон и что единственный полицейский, патрулирующий местность, должен был дрожать, проходя мимо зловещих ворот Андершоу?

В большой комнате этого поместья, обставленной с роскошной элегантностью, какую невозможно было бы ожидать в регионе, столь далеком от гуманизирующих влияний, сидели двое мужчин. Один из них был великаном, чей широкий лоб и гладко выбритый волевой подбородок придавали его лицу выражение решимости, еще больше подчеркивавшееся густыми черными усами, прикрывавшими верхнюю губу. В его прямой и независимой осанке было что-то от дракона. На самом деле он принимал участие не в одном ожесточенном сражении и состоял членом нескольких военных клубов; было ясно видно, что его предки пользовались боевыми дубинками и передали ему телосложение Геркулеса. Не нужно было ни заглядывать в рождественский номер "Стрэнда", который он держал в руке, ни читать название, напечатанное там крупными буквами, чтобы понять, что вы находитесь лицом к лицу с сэром Артуром Конан Дойлом.

Его гость, пожилой мужчина, но все еще в расцвете сил, с седеющей бородой, отличался менее воинственной осанкой, чем знаменитый романист, принадлежавший к гражданской, а не военной сфере жизни. Он производил впечатление преуспевающего делового человека, проницательного, добродушного, склонного к примирению; на самом деле, эти два резко контрастировавших персонажа являлись теми типами людей, которым Англия обязана своим величием. Читатель рождественского номера, скорее всего, почувствует разочарование, обнаружив, как он предполагает, всего лишь двух старых друзей, мирно сидящих в загородном доме после ужина. На его пресыщенный вкус, в такой ситуации отсутствует элемент трагедии. Эти двое мужчин кажутся всем довольными и респектабельными. Это правда, что под рукой есть виски с содовой, а коробка сигар открыта, но даже у самых спокойных натур есть скрытые возможности для страсти, которые открываются только авторам художественной литературы в нашей дешевой прессе. Поэтому пусть читатель подождет, пока не увидит, как эти два человека прошли испытание, - словно огнем, - великим искушением, и тогда пусть он скажет, не пострадала ли от этого испытания даже честность сэра Джорджа Ньюнса.

- Вы привезли добычу, сэр Джордж? - спросил романист с некоторой ноткой беспокойства в голосе.

- Да, - ответил великий издатель, - но прежде чем перейти к делу, не будет ли разумно отдать распоряжения, гарантирующие, что нас не потревожат?

- Вы правы, - ответил Дойл, нажимая электрическую кнопку.

Когда появился слуга, он сказал:

- Меня ни для кого нет дома. Независимо от того, кто будет меня спрашивать и под каким предлогом, вы не должны позволять никому приближаться к этой комнате.

Слуга удалился, хозяин, в качестве еще одной предосторожности, сдвинул огромный засов с железными ручками, украшавший массивную дубовую дверь. Сэр Джордж достал из заднего кармана своего фрака два холщовых мешочка и, потянув за завязки, высыпал на гладкий стол драгоценное красное золото.

- Я думаю, что все правильно, - сказал он, - всего шесть тысяч фунтов.

Писатель подтащил свое тяжелое кресло поближе к столу и начал пересчитывать монеты по две, вынимая каждую пару из стопки вытянутыми пальцами в манере человека, привыкшего иметь дело с большими сокровищами. Некоторое время тишина не нарушалась, если не считать звона золота, как вдруг высокий голос снаружи проник даже сквозь массивную дубовую дверь. Пронзительный возглас, казалось, затронул какую-то струну воспоминаний в сознании сэра Джорджа Ньюнса. Нервно вцепившись в подлокотники своего кресла, он сидел очень прямо, бормоча:

- Может ли это быть он, единственный из всех, кто способен оказаться здесь в это время?

Дойл поднял глаза с выражением досады на лице, бормоча, чтобы не сбиться:

- Сто десять, сто десять, сто десять.

- Нет дома? - воскликнул вибрирующий голос. - Чепуха! В канун Рождества все дома!

- Но вы, кажется, нет, - услышал он ответ слуги.

- Я? О, у меня нет дома, только комнаты на Бейкер-стрит. Я должен увидеть вашего хозяина, и немедленно.

- Полчаса назад хозяин уехал на своей машине, чтобы присутствовать на балу графства, который дается сегодня вечером в отеле "Ройял Хатс", в семи милях отсюда, - ответил слуга с тем бойким мастерством вымысла, которое неосознанно присуще тем, кто является, даже в скромном качестве, членом семьи, преданным своему делу.

- Чепуха, - раздался резкий голос. - Это правда, что на земле перед вашей дверью есть следы автомобиля, но, если вы обратите внимание на рисунок шин, то увидите, что автомобиль возвращается, а не уезжает. Он отправился на станцию до последнего ливня, чтобы встретить гостя, и с момента его прибытия дождя не было. Этот забрызганный грязью макинтош в холле принадлежит гостю. Герб на нем в виде пары ножниц над открытой книгой, лежащей на печатном станке, указывает на то, что его владелец, прежде всего, редактор; во-вторых, издатель; и в-третьих, печатник. Единственным баронетом в Англии, род занятий которого соответствует этому геральдическому знаку, является сэр Джордж Ньюнс.

- Вы забываете сэра Альфреда Хармсворта, - сказал слуга, в руке которого был экземпляр "Ответов".

Если настойчивый посетитель и был застигнут врасплох этими неожиданными словами, в его поведении отсутствовали какие-либо следа смущения, и он невозмутимо продолжал.

- Поскольку последний ливень начался без десяти шесть, сэр Джордж, должно быть, прибыл на вокзал Хаслмир поездом в 6.19 с вокзала Ватерлоо. Он поужинал и в данный момент уютно расположился с сэром Артуром Конан Дойлом, несомненно, в гостиной, которая, как я вижу, так ярко освещена. А теперь, будьте любезны, возьмите мою визитку...

- Но я же говорю вам, - настаивал озадаченный слуга, - что хозяин уехал на своем автомобиле на окружной бал в "Ройял"...

- О, я знаю, я знаю. Там же висит и его макинтош, с гербом в виде пишущей машинки на колесах автомобиля.

- Великие небеса! - воскликнул сэр Джордж, и глаза его засияли светом нечестивого желания. - У вас достаточно материала, Дойл, для рассказа в нашем январском номере. Что скажете?

Глубокая морщина омрачила гладкий лоб романиста.

- Я скажу, - сурово ответил он, - что этот человек присылал мне письма с угрозами. С меня хватит его угроз.

- Тогда заприте дверь на тройной засов, - посоветовал Ньюнс со вздохом разочарования, откидываясь на спинку стула.

- Вы принимаете меня за человека, который убегает при появлении своего врага? - яростно спросил Дойл, поднимаясь на ноги. - Нет, я открою засов. Он встретится с Дугласами в холле!

- Лучше пригласите его в гостиную, там тепло, - с улыбкой предложил сэр Джордж, дипломатично желая подлить масла в огонь.

Романист, не отвечая, расстелил экземпляр вечерней "Вестминстер газетт" поверх груды золота, подошел к двери, распахнул ее и холодно сказал:

- Впустите джентльмена, пожалуйста.

Вошел высокий, сдержанный, спокойный мужчина с чисто выбритым лицом, орлиным взором и крючковатым носом.

Хотя в тот конкретный момент визит был крайне нежелательным, природная вежливость романиста удержала его от того, чтобы высказать свое негодование по поводу вторжения, и он представил приглашенного гостя незваному, словно каждому из них были одинаково рады.

- Мистер Шерлок Холмс, позвольте представить вам сэра Джорджа...

- Это совершенно излишне, - сказал вновь прибывший ровным тоном раздражающим тенором, - поскольку я сразу могу понять, что тот, кто носит зеленый жилет, должно быть, либерал с определенными взглядами на самоуправление или редактор нескольких изданий, имеющих обложки изумрудного оттенка. Галстук с трилистником, в дополнение к жилету, указывает на то, что джентльмен передо мной является и тем, и другим, и поэтому я принимаю как должное, что это сэр Джордж Ньюнс. Как ваш тираж, сэр Джордж?

- Быстро растет, - ответил редактор.

- Я рад этому, - учтиво заявил незваный гость, - и могу заверить вас, что температура на улице так же быстро падает.

Великий сыщик протянул руки к пылающему камину и энергично потер их друг о друга.

- В этой вечерней газеты я узнал сумму в шесть тысяч фунтов золотом.

Дойл прервал его с некоторым нетерпением.

- Вы узнали это не в газете, вы узнали это из газеты. Видит Бог, об этом упоминалось во многих газетах.

- Я собирался сказать, - невозмутимо продолжал Шерлок Холмс, - что поражен; человек, чье время так ценно, тратит его впустую на подсчет денег. Вы наверняка знаете, что золотой соверен весит 123,44 грана, поэтому на вашем месте я бы взял кухонные весы, высыпал в них металл и подсчитал количество свинцовым карандашом. Вы привезли золото в двух холщовых мешочках, не так ли, сэр Джордж?

- Во имя всего чудесного, откуда вы это знаете? - спросил изумленный издатель.

Шерлок Холмс с улыбкой превосходства небрежно махнул рукой в сторону двух мешочков, которые все еще лежали на полированном столе.

- О, мне надоели вещи такого рода, - устало сказал Дойл, усаживаясь в первое попавшееся кресло. - Неужели вы не можете быть честным даже в канун Рождества? Вы знаете, что древние оракулы не пробовали свои предсказания друг на друге.

- Это правда, - ответил Шерлок Холмс. - Дело в том, что сегодня днем я последовал за сэром Джорджем Ньюнсом в банк "Кэпитал энд Каунти", где он потребовал шесть тысяч фунтов золотом; но когда он узнал, что это будет весить девяносто шесть фунтов семь унций, он взял два маленьких мешка с золотом, а остальное в банкнотах Банка Англии. Я прибыл из Лондона на одном поезде с ним, но он уехал на автомобиле прежде, чем я успел представиться, и мне пришлось идти сюда пешком. Я задержался еще больше из-за того, что свернул не туда на вершине и оказался в том очаровательном местечке по соседству, где около века назад двое головорезов убили моряка.

В голосе Дойла прозвучала нотка предупреждения, когда он сказал:

- Неужели этот инцидент не преподал вам никакого урока? Неужели вы не понимали, что находитесь в опасном месте?

- И, вероятно, столкнусь с двумя негодяями? - спросил Холмс, слегка приподняв брови, в то время как все та же милая улыбка блуждала на его тонких губах. - Нет, воспоминание об этом инциденте ободрило меня. Был убит человек, имевший деньги. Я не захватил с собой ни одной монеты, хотя рассчитываю унести с собой много.

- Не могли бы вы рассказать нам, без дальнейших околичностей, что привело вас сюда так поздно ночью?

Шерлок Холмс тяжело вздохнул и очень медленно печально покачал головой.

- После всего, чему я вас научил, Дойл, возможно ли, что вы не можете понять даже такую простую вещь, как эта? Почему я здесь? Потому что сэр Джордж ошибся насчет этих мешочков. Он был бы совершенно прав, отвезя один из них в Андершоу, но ему следовало оставить другой на Бейкер-стрит, 221Б. Я называю это небольшое путешествие "Приключением второго мешочка". Вот второй мешочек на столе. Вы получили от меня первый подарок давным-давно, поскольку все, что досталось мне, - это несколько комплиментов в рассказах, которые вы написали. Верно говорят, что ласковые слова не смягчают пастернака, но в данном случае они даже не отвращают гнев. Поэтому, что касается второго, я пришел потребовать половину.

- Я не так плох в дедукции, как вы, кажется, воображаете, - сказал Дойл, явно задетый пренебрежительным упоминанием собеседника о его способностях. - Когда вы вошли, я прекрасно понимал, в чем заключается цель вашего визита. Далее я сделал вывод, что, если вы видели, как сэр Джордж забирал золото из банка, вы также последовали за ним на вокзал Ватерлоо.

- Совершенно верно.

- Когда он покупал билет до Хаслмира, вы сделали то же самое.

- Верно.

- Когда вы прибыли в Хаслмир, вы отправили телеграмму своему другу, доктору Ватсону, сообщив ему о своем местонахождении.

- Здесь вы ошибаетесь; я последовал за автомобилем.

- Вы определенно отправили телеграмму откуда-то, кому-то или, по крайней мере, опустили записку в почтовый ящик. Есть признаки, о которых мне нет необходимости упоминать, которые неопровержимо указывают на такой вывод.

Обреченный человек, погубленный собственным самодовольством, улыбнулся в своей высокомерной манере, не замечая нетерпеливого взгляда, с которым Дойл ждал его ответа.

- Совершенно неверно. Я не писал никакой записки и не передавал никаких сообщений с тех пор, как покинул Лондон.

- О! - воскликнул Дойл. - Я вижу, где сбился с пути. Вы просто спросили дорогу к моему дому.

- Мне не нужно было наводить справки. Я следовал за светом задних фар автомобиля, поднимавшегося на холм, и, когда он исчез, я повернул направо, а не налево, поскольку в такую ночь на дороге не было никого, у кого я мог бы навести справки.

- Значит, мои умозаключения не соответствуют действительности, - хрипло сказал Дойл с акцентом, от которого у его приглашенного гостя побежали мурашки по спине, но самодовольный поздний гость ни о чем не догадывался.

- Разумеется, нет, - сказал Холмс с раздражающей самоуверенностью.

- Я тоже ошибаюсь, делая вывод, что вы ничего не ели с тех пор, как покинули Лондон?

- Нет, тут вы совершенно правы.

- Хорошо, сделай мне одолжение, нажмите на эту электрическую кнопку.

Холмс сделал это с большим рвением, но, хотя троица молча подождала несколько минут, ответа не последовало.

- Из этого я делаю вывод, - сказал Дойл, - что слуги легли спать. После того, как я полностью удовлетворю все ваши притязания на еду и золото, я отвезу вас обратно на своей машине, если только вы не предпочтете остаться здесь на ночь.

- Вы очень добры, - сказал Шерлок Холмс.

- Вовсе нет, - ответил Дойл. - Берите это кресло, придвиньте его к столу, и мы разделим второй мешочек.

Указанное кресло отличалось от всех остальных в комнате. У него была прямая спинка, а дубовые подлокотники были прикрыты двумя пластинами, по-видимому, из немецкого серебра. Когда Холмс схватился за них, чтобы подтащить кресло вперед, он издал нечленораздельный возглас и, дрожа, рухнул на пол. Сэр Джордж Ньюнс вскочил на ноги с криком испуга. Сэр Артур Конан Дойл остался сидеть, на его губах играла ангельская улыбка бесконечного удовлетворения.

- Он потерял сознание? - воскликнул сэр Джордж.

- Нет, его ударило током. Этому простому приему научил меня шериф Нью-Йорка, когда я был там в последний раз.

- Милосердные небеса! Его нельзя реанимировать?

- Мой дорогой Ньюнс, - сказал Дойл с видом человека, с плеч которого свалился огромный груз, - человек может упасть в пропасть Рейхенбахского водопада и спастись, чтобы позже рассказать о своих приключениях, но когда через человеческое тело проходят две тысячи вольт, владелец этого тела умирает.

- Уж не хотите ли вы сказать, что убили его? - благоговейным шепотом спросил сэр Джордж.

- Что ж, термин, который вы использовали, груб, но он довольно точно описывает ситуацию. Откровенно говоря, сэр Джордж, не думаю, что нас могут обвинить в чем-то большем, чем непредумышленное убийство. Видите ли, это небольшое изобретение для грабителей. Каждый вечер, перед тем как слуги ложатся спать, они включают ток на этом кресле. Вот почему я попросил Холмса нажать на кнопку. Я помещаю маленький столик рядом с креслом и ставлю на него бутылку вина, виски с содовой и сигары. Если в дом залезет какой-нибудь грабитель, он сядет в кресло, чтобы развлечься, и, как вы видите, этот предмет мебели является эффективным методом снижения преступности. Количество грабителей, которых я передал приходу для захоронения, докажет, что убийство Холмса не было преднамеренным с моей стороны. Этот инцидент, строго говоря, является не убийством, а несчастным случаем. Мы не получим больше четырнадцати лет каждый, и, вероятно, этот срок будет сокращен до семи на том основании, что мы совершили деяние на благо общества.

- Каждый! - воскликнул сэр Джордж. - Но какое я имею к этому отношение?

- Прямое, мой дорогой сэр, прямое. Пока этот болтливый дурак говорил, я заметил в ваших глазах блеск, свидетельствующий о жадности. Следовательно, вы были соучастником этого преступления. Мне просто пришлось так поступить с беднягой.

Сэр Джордж откинулся на спинку стула, почти задыхаясь от ужаса. Издатели - гуманные люди, редко совершающие преступления; авторы, однако, - преступники закоренелые, обычно совершающие уголовное преступление каждый раз, когда выпускают книгу. Дойл непринужденно рассмеялся.

- Я привык к такого рода вещам, - сказал он. - Помните, как я убивал людей в "Белом отряде". Теперь, если вы поможете мне избавиться от тела, все еще может быть хорошо. Видите ли, я узнал от этого простака, что о его сегодняшнем путешествии никто не знает. Он часто исчезает на несколько недель, так что действительно существует лишь небольшая опасность обнаружения. Вы не поможете?

- Полагаю, я должен это сделать, - воскликнул человек, мучимый совестью.

Дойл сразу же стряхнул с себя апатию, вызванную появлением Шерлока Холмса, и теперь действовал со свойственной ему энергией. Выйдя через флигель, он подогнал автомобиль к парадной двери, затем, подхватив Холмса, в сопровождении своего дрожащего гостя, вышел на улицу и уложил тело в задний багажник. Затем он бросил лопату и кирку в машину и накрыл все водонепроницаемым покрывалом. Зажег фонари и велел своему молчаливому гостю сесть рядом с ним; и так они отправились в свое судьбоносное путешествие, проехав по дороге мимо того места, где был убит моряк, и со страшной скоростью помчались вниз по длинному холму в сторону Лондона.

- Почему вы выбрали это направление? - спросил сэр Джордж. - Не разумнее ли было бы отправиться дальше в глубь страны?

Дойл хрипло рассмеялся.

- Разве у вас нет места на Уимблдонском пустыре? Почему бы не похоронить его в вашем саду?

- О Небо! - воскликнул испуганный мужчина. - Как вы можете предлагать такое? Кстати, о садах, почему бы не похоронить его в вашем собственном, что было бесконечно безопаснее, чем продвигаться вперед с такой скоростью.

- Не бойтесь, - ободряюще сказал Дойл, - мы найдем ему подходящее место захоронения, не потревожив ни один из наших садов. Я буду в центре Лондона через два часа.

Сэр Джордж в ужасе уставился на водителя-демона. Этот человек, очевидно, сошел с ума. Из всех мест в мире - именно в Лондон. Несомненно, это было единственное место на земле, которого следовало избегать.

- Остановите машину и высадите меня, - закричал он. - Я собираюсь разбудить ближайшего судью и сделать признание.

- Вы не сделаете ничего подобного, - сказал Дойл. - Разве вы не понимаете, что ни один человек на земле не заподозрит двух преступников, направляющихся в Лондон, когда перед ними вся страна? Разве вы не читали мои рассказы? После того, как человек совершает преступление, он старается убраться как можно дальше от Лондона. Каждый полицейский знает, что, согласно данным Скотленд-Ярда, двое мужчин, приезжающих в Лондон, являются невинными незнакомцами.

- Но тогда нас могут обвинить в быстрой езде, и подумайте о том ужасном грузе, который мы везем.

- На проселочных дорогах мы в безопасности, и я сбавлю скорость, когда мы доберемся до пригорода.

Было около трех часов ночи, когда с Трафальгарской площади вывернул огромный автомобиль и направился на восток по Стрэнду. Северная сторона Стрэнда, как обычно, была свободна, и машина, умело управляемая, скользила мимо штабелей деревянных брусчатки, больших мрачных котлов со смолой и общего беспорядка, связанного с восстановлением мощения. Напротив Саутгемптон-стрит, в том самом месте, которое так наглядно проиллюстрировал Джордж К. Хейте на обложке журнала "Стрэнд", сэр Артур Конан Дойл остановил свой автомобиль. Стрэнд был пустынен. Он бросил кирку и лопату в яму и коротко приказал своему спутнику взять инструмент на выбор. Сэр Джордж выбрал кирку, а Дойл энергично взялся за лопату. Почти за меньшее время, чем требуется, чтобы рассказать об этом, была вырыта очень приличная яма, и в нее помещено тело популярного частного детектива. Как только последняя лопата земли была уложена на место, суровый голос полицейского нарушил тишину и заставил сэра Джорджа выронить кирку из ослабевших рук.

- Эй, вы, двое, что вы там делаете?

- Все в порядке, офицер, - бойко ответил Дойл, как человек, который предвидел любую чрезвычайную ситуацию. - Мой друг - инспектор Стрэнда. Когда на Стрэнде идут работы, он несет за них ответственность. Он не может удовлетворительно проверить качество работ, пока движение продолжается, и поэтому мы проверяли их в ночное время. Я его секретарь; вы знаете, я пишу.

- О, понятно, - ответил констебль. - Что ж, джентльмены, доброго утра вам и счастливого Рождества.

- И вам того же, констебль. Пожалуйста, помогите нам выбраться.

Представитель закона помог каждому из мужчин подняться на уровень дороги.

Отъезжая от зловещего места, Дойл сказал:

- Таким образом, мы избавились от бедного Холмса в самом оживленном месте на земле, где никому и в голову не придет его искать; мы спрятали его, даже не завернув в рождественскую коробку. Мы навсегда похоронили его на Стрэнде.