REVENGE!

BY

Published by F.M. Buckles & Company, London, 1896

СОДЕРЖАНИЕ

РАЗВОД В АЛЬПАХ

КТО БЫЛ УБИЙЦЕЙ?

ВЗРЫВ ДИНАМИТА

ТЕЛЕГРАФ

МЕСТЬ МЕРТВЕЦА

ЧЕРЕЗ ПЕРЕВАЛ СТЕЛЬВИНО

В НАЗНАЧЕННЫЙ ЧАС

ВАЖНАЯ ИГРА

ИСТОРИЯ БРОМЛИ ГИББЕРТСА

НЕ В СООТВЕТСТВИИ С КОДЕКСОМ

СОВРЕМЕННЫЙ САМСОН

СДЕЛКА

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

ТЕНЬ БАНКНОТ

ДУБЛЕР

ВНЕ ТУНА

ДРАМАТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ

ДВА ФЛОРЕНТИЙСКИХ БАЛКОНА

РАЗОБЛАЧЕНИЕ ЛОРДА СТЭНСФОРДА

ОЧИЩЕНИЕ

ИГРА В ШАХМАТЫ

ПРОПАВШЕЕ СОСТОЯНИЕ ЛОРДА ЧИЗЕЛРИГГА

РАЗВОД В АЛЬПАХ

В некоторых натурах полутона отсутствуют; нет ничего, кроме основных цветов. Джон Бодман был человеком, всегда впадавшим то в одну, то в другую крайность. Вероятно, это не имело бы большого значения, если бы он не женился на женщине, чей характер был точной копией его собственного.

Несомненно, в этом мире существует именно та женщина, на которой может жениться мужчина, и наоборот; но если учесть, что у человека есть возможность познакомиться всего с несколькими сотнями людей, и из этих нескольких сотен есть только дюжина или меньше, с которыми он завяжет близкое знакомство, а из дюжины выберет максимум одного или двух друзей, нетрудно понять, - если мы вспомним о миллионах людей, населяющих этот мир, - что, вероятно, с тех пор, как была сотворена земля, подходящий мужчина еще ни разу не встретил подходящую женщину. Все математические шансы против такой встречи, и именно по этой причине существуют суды по бракоразводным процессам. Брак в лучшем случае - это всего лишь компромисс, и, если случается, что объединяются два человека на компромисс идти не желающие по причине своего характера, возникают проблемы.

В жизни этих двух молодых людей не было средней дистанции. Результатом неизбежно должна была стать либо любовь, либо ненависть, а в случае мистера и миссис Бодман это была ненависть самая ожесточенная и непримиримая.

В некоторых частях мира несовместимость характеров считается уважительной причиной для получения развода, но в Англии такого тонкого различия не проводится, и поэтому до тех пор, пока жена не стала преступницей, или мужчина не стал одновременно преступником и не проявил жестокость, эти двое были связаны узами, разорвать которые могла только смерть. Ничто не может быть хуже такого положения вещей, и дело становилось еще более безнадежным из-за того, что миссис Бодман жила безупречной жизнью, а ее муж был не хуже, а скорее даже лучше большинства мужчин. Однако, возможно, это утверждение имело силу только до определенного момента, поскольку Джон Бодман достиг такого душевного состояния, в котором решил избавиться от своей жены во что бы то ни стало. Если бы он был бедным человеком, он, вероятно, бросил бы ее, но он был богат, а мужчина не может добровольно оставить процветающий бизнес из-за того, что его семейная жизнь оказалась несчастливой.

Когда разум человека слишком сосредотачивается на каком-либо одном предмете, никто не может сказать, как далеко он зайдет. Разум - тонкий инструмент, и даже закон признает, что его легко вывести из равновесия. Друзья Бодмана - а у него были друзья - утверждают, он был не в своем уме; но ни его друзья, ни враги не подозревали правды об этом эпизоде, оказавшимся самым важным, поскольку это было самое зловещее событие в его жизни.

Был ли Джон Бодман в здравом уме или безумен в то время, когда решил убить свою жену, никогда не станет известно, но в методе, который он изобрел, чтобы представить преступление как результат несчастного случая, определенно присутствовало коварство. Тем не менее, хитрость часто является качеством ума, с которым что-то пошло не так.

Миссис Бодман хорошо знала, как сильно ее присутствие огорчало мужа, но по натуре она была такой же неумолимой, как и он, и ее ненависть к нему была, если такое возможно, более жгучей, чем его ненависть к ней. Куда бы он ни пошел, она сопровождала его, и, возможно, мысль об убийстве никогда бы не пришла ему в голову, если бы она не была так настойчива, навязывая ему свое присутствие всегда и по всем поводам. Поэтому, когда он объявил ей, что намерен провести июль в Швейцарии, она ничего не сказала, а занялась приготовлениями к путешествию. На этот раз он не протестовал, как это обычно было с ним, и так эта молчаливая пара отправилась в Швейцарию.

Недалеко от горных вершин есть отель, расположившийся на выступе над одним из великих ледников. Он находится на полторы мили выше уровня моря и стоит особняком, к нему ведет опасная дорога, зигзагами поднимающаяся в гору на протяжении шести миль. С веранд этого отеля открывается чудесный вид на снежные вершины и ледники, а по соседству проходит множество живописных тропинок к местам, более или менее опасным.

Джон Бодман хорошо знал отель, а в более счастливые дни был близко знаком с окрестностями. Теперь, когда в его голове возникла мысль об убийстве, определенное место, расположенное в двух милях от этой гостиницы, постоянно преследовало его. Это была точка обзора, с которой открывался прекрасный вид, и ее оконечность была защищена низкой и осыпающейся стеной. Однажды утром он встал в четыре часа, незаметно выскользнул из отеля и направился к этой точке, которую местные жители называли Нависающей панорамой. Память сослужила ему хорошую службу. Это было именно то место, сказал он себе. Гора, возвышавшаяся за ним, была дикой и отвесной. Поблизости не было жителей, которые могли бы видеть это место. Отдаленный отель был скрыт выступом скалы. Горы на другой стороне долины были слишком далеко, чтобы какой-либо случайный турист или местный житель мог увидеть, что происходит на Нависающей панораме. Далеко внизу, в долине, единственный видимый город казался скоплением маленьких игрушечных домиков.

Посетителю даже с самыми крепкими нервами обычно хватало одного взгляда на осыпающуюся стену на краю. Здесь был отвесный обрыв высотой более мили, а вдалеке виднелись зазубренные скалы и чахлые деревья, в голубой дымке казавшиеся кустарником.

- Это то самое место, - сказал себе мужчина, - и завтрашнее утро - самое подходящее время.

Джон Бодман планировал свое преступление мрачно, безжалостно и хладнокровно, как заключал сделки на фондовой бирже. В его голове не было и мысли о милосердии к своей жертве. Ненависть завела его далеко.

- Да, - коротко ответила она.

- Тогда очень хорошо, - сказал он, - я буду готов в девять часов.

- Я буду готова в девять часов, - повторила она за ним.

В назначенный час они вместе вышли из отеля, куда он вскоре должен был вернуться один. По пути к Нависающей панораме они не сказали друг другу ни слова. Тропинка была практически ровной, огибая гору, поскольку Нависающая панорама находилась ненамного выше над морем, чем отель.

Джон Бодман не составил четкого плана своих действий, когда добрался до места. Он решил руководствоваться обстоятельствами. Время от времени в его сознании возникал странный страх, что она может вцепиться в него и, возможно, утащить за собой в пропасть. Он поймал себя на том, что задается вопросом, предчувствовала ли она свою судьбу, и одной из причин, по которой он молчал, было опасение, как бы дрожь в его голосе не вызвала у нее подозрения. Он решил, что его действия должны быть резкими и внезапными, чтобы у нее не было шанса ни помочь себе, ни утащить его за собой. Ее криков в этом пустынном месте он не боялся. Никто не мог добраться сюда, кроме как из отеля, и никто в то утро не выходил из него, даже для экспедиции на ледник - одной из самых простых и популярных в этом месте.

Как ни странно, когда они оказались в пределах видимости Нависающей панорамы, миссис Бодман остановилась и вздрогнула. Бодман посмотрел на нее сквозь узкие щелочки своих прикрытых век и снова задался вопросом, есть ли у нее какие-либо подозрения. Никто не может сказать, когда два человека идут близко друг к другу, какая бессознательная связь может установиться у одного разума с другим.

- В чем дело? - хрипло спросил он. - Ты устала?

- Джон, - воскликнула она с придыханием в голосе, впервые за много лет назвав его по имени, - тебе не кажется, что если бы ты с самого начала был добрее ко мне, все могло бы сложиться по-другому?

- Мне кажется, - ответил он, не глядя на нее, - что уже поздновато обсуждать этот вопрос.

- Мне есть, о чем сожалеть, - дрожащим голосом произнесла она. - А тебе?

- Нет, - ответил он.

- Очень хорошо, - ответила его жена, и в ее голос вернулась обычная твердость. - Я просто давала тебе шанс. Помни об этом.

Ее муж подозрительно посмотрел на нее.

- Что ты имеешь в виду? - спросил он. - Давала мне шанс? Я не хочу от тебя ни шанса, ни чего-либо еще. Мужчина ничего не принимает от того, кого ненавидит. Мои чувства к тебе, я полагаю, для тебя не секрет. Мы связаны друг с другом, и ты сделала все возможное, чтобы сделать это рабство невыносимым.

- Да, - ответила она, опустив глаза в землю, - мы связаны друг с другом - мы связаны друг с другом!

Она повторяла эти слова себе под нос, пока они преодолевали несколько оставшихся шагов до обзорной площадки. Бодман присел на осыпающуюся стену. Женщина уронила свой альпеншток на камень и нервно заходила взад-вперед, сжимая и разжимая руки. У ее мужа перехватило дыхание, когда ужасный момент приблизился.

- Почему ты ходишь, словно дикий зверь? - закричал он. - Подойди сюда, сядь рядом со мной и успокойся.

Она посмотрела на него с таким светом в глазах, какого он никогда раньше не видел - светом безумия и ненависти.

- Я хожу, как дикое животное, - сказала она, - потому что я и есть дикое животное. Минуту назад ты говорил о своей ненависти ко мне; но ты мужчина, и твоя ненависть ничто по сравнению с моей. Каким бы плохим ты ни был, как бы сильно ты ни хотел разорвать узы, связывающие нас вместе, все еще есть вещи, до которых, я знаю, ты бы не опустился. Я знаю, что в твоем сердце нет мыслей об убийстве, но в моем они есть. Я покажу тебе, Джон Бодман, как сильно я тебя ненавижу.

Мужчина нервно сжал камень рядом с собой и виновато вздрогнул, когда она упомянула убийство.

- Да, - продолжила она, - я рассказала всем своим друзьям в Англии, что, по моему мнению, ты намерен убить меня в Швейцарии.

- Боже милостивый! - воскликнул он. - Как ты могла сказать такое?

- Я говорю это, чтобы показать, как сильно я тебя ненавижу, как много я готова отдать за месть. Я предупредила людей в отеле, и когда мы уходили, двое мужчин последовали за нами. Владелец пытался убедить меня не сопровождать тебя. Через несколько мгновений эти двое мужчин появятся в поле зрения. Скажи им, если ты думаешь, что они тебе поверят, будто это был несчастный случай.

Безумная женщина оторвала спереди от своего платья клочья кружев и разбросала их вокруг. Бодман вскочил на ноги с криком: "Что ты делаешь?" Но прежде чем он успел приблизиться к ней, она перемахнула через стену и, визжа и кружась, полетела вниз, в ужасную пропасть.

В следующий момент двое мужчин поспешно обогнули край скалы и обнаружили мужчину, стоящего в одиночестве. Даже в своем замешательстве он понимал, что, если скажет правду, ему не поверят.

КТО БЫЛ УБИЙЦЕЙ?

Миссис Джон Фордер не предчувствовала ничего дурного. Когда она услышала, как часы в холле пробили девять, она беззаботно распевала, порхая по дому, выполняя свои утренние обязанности, и ей и в голову не приходило, что она наступает самый мрачный час в ее жизни, и что прежде, чем часы пробьют снова, на нее обрушится сокрушительная катастрофа. Ее молодой муж работал в саду, что делал каждое утро, перед тем как отправиться на работу. Она каждую минуту ожидала его возвращения перед отъездом в город. Она услышала щелчок входной калитки, а мгновение спустя несколько сердитых слов. Встревоженная, она уже собиралась выглянуть сквозь раздвинутые занавески эркера напротив, когда раздался резкий выстрел из револьвера, и она поспешила к двери со смутным замиранием сердца от страха. Распахнув дверь, она увидела две вещи: во-первых, ее муж неподвижно лежал лицом вниз на траве, подогнув под себя правую руку; во-вторых, мужчина отчаянно пытался открыть замок на воротах, все еще держа в руке дымящийся пистолет.

Человеческие жизни часто зависят от мелочей. Убийца, желая, чтобы его не беспокоили, плотно закрыл входные ворота. Стена была настолько высокой, что не позволяла увидеть его с улицы, но высота, затруднявшая постороннему обзор, также делала побег невозможным. Если бы мужчина оставил калитку открытой, он мог бы уйти незамеченным, но крики миссис Фордер разбудили соседей, и прежде чем убийце удалось открыть замок, собралась толпа с полицейским в центре, и о побеге не могло быть и речи. Был произведен только один выстрел, но с такого близкого расстояния, что пуля прошла навылет. Джон Фордер не был мертв, но лежал на траве без чувств. Его отнесли в дом и вызвали семейного врача. Врач послал за специалистом, чтобы тот помог ему, и двое мужчин проконсультировались. Они лишь немного смогли утешить расстроенную женщину. Случай в лучшем случае был сомнительным. Имелась некоторая надежда на окончательное выздоровление, но очень слабая.

Тем временем убийца находился под стражей; его собственная судьба во многом зависела от судьбы его жертвы. Если Фордер умрет, в залоге будет отказано; если он проявит признаки выздоровления, у нападавшего будет шанс, по крайней мере, на временную свободу. Никто в городе, за исключением самой жены, не беспокоился о выздоровлении Фордера больше, чем человек, который в него стрелял.

Преступление произошло на почве жалкой политической ссоры - простого спора о должностях. Уолтер Рэднор, убийца, претендовал на некую должность, и, справедливо или нет, приписал свое поражение тайным махинациям Джона Фордера. Несомненно, он не собирался убивать своего врага в то утро, когда выходил из дома, но во время встречи быстро последовали горячие слова, а револьвер оказался под рукой в его заднем кармане.

У Рэднора имелась сильная политическая поддержка, и даже после того, как уложил свою жертву на траву, он не ожидал, что вокруг него образуется пустота, когда новость распространится по городу. Жизнь тогда не была так хорошо защищена, как сейчас, и многие люди, свободно разгуливавшие по улицам, иногда стреляли в своих жертв. Но в данном случае был нарушен кодекс об убийстве. Рэднор застрелил безоружного человека в его собственном палисаднике и почти на глазах у его жены. Он не оставил своей жертве ни единого шанса. Если бы у Фордера в кармане был хотя бы незаряженный револьвер, для Рэднора все выглядело бы не так мрачно, потому что его друзья могли бы утверждать, что он выстрелил в целях самообороны, поскольку они, несомненно, утверждали бы, что умирающий был первым, кто продемонстрировал оружие. Итак, Рэднор, находясь в городской тюрьме, обнаружил, что даже газеты его собственной политической партии осудили его, и что город был в ужасе от того, что он считал хладнокровным преступлением.

Время шло, Рэднор и его немногочисленные друзья снова начали надеяться. Фордер все еще находился между жизнью и смертью. То, что он в конечном счете умрет от полученной раны, считалось несомненным, но закон требовал, чтобы человек умер в течение установленного срока после того, как на него было совершено нападение, в противном случае нападавший не мог быть привлечен к суду за убийство. Установленный законом предел был почти достигнут, а Фордер все еще был жив. Время также работало в пользу Рэднора в другом направлении. Острое негодование, последовавшее за преступлением, притупилось. Случились другие поразительные события, узурпировавшие место, занимаемое трагедией Фордера, и друзья Рэднора получали все больше и больше поддержки.

Миссис Фордер усердно ухаживала за своим мужем, надеясь вопреки всему. Они были женаты меньше года, и с течением времени их любовь друг к другу только росла. Ее преданность мужу теперь стала почти фанатичной, и врачи боялись сказать ей, насколько безнадежен ее случай, опасаясь, что, если ей станет известна правда, она сломается как морально, так и физически. Ее ненависть к человеку, причинившему ей эти страдания, была настолько глубокой и интенсивной, что однажды, когда она заговорила о нем со своим братом, ведущим юристом в этом месте, он с серьезным опасением увидел огонек безумия в ее глазах. Опасаясь ухудшения здоровья, врачи настояли на том, чтобы она гуляла определенное время каждый день, а поскольку она отказывалась выходить за ворота, то совершала свои одинокие прогулки взад и вперед по длинной дорожке в пустынном саду. Однажды она услышала разговор по другую сторону стены, поразивший ее.

- Это дом, - сказал голос, - где живет Фордер, которого застрелил Уолтер Рэднор. Убийство произошло прямо за этой стеной.

- Это действительно случилось здесь? - спросил второй голос. - Я полагаю, Рэднор на этой неделе взволнован больше всех.

- О, - сказал первый, - он, несомненно, был достаточно взволнован все это время.

- Верно. Но все же, если Фордер проживет неделю, Рэднор избежит виселицы. Если Фордер умрет на этой неделе, для его убийцы это очень плохо, поскольку его дело будет рассмотрено судьей Брентом, известным во всем штате как судья, выносящий смертные приговоры через повешение. У него нет терпимости к преступлениям, связанным с политикой, и он наверняка предъявит Рэднору соответствующее обвинение и увлечет за собой присяжных. Говорю вам, что человек в тюрьме будет самым счастливым человеком в этом городе в воскресенье утром, если Фордер все еще останется жив; полагаю, его друзья внесли залог, и он выйдет из тюрьмы в понедельник утром.

Двое невидимых людей, удовлетворив свое любопытство осмотром дома, прошли дальше, оставив миссис Фордер стоять, уставившись в пространство, с нервно сжатыми руками.

Придя в себя, она быстро направилась к дому и послала посыльного за своим братом. Он застал ее расхаживающей взад-вперед по комнате.

- Как сегодня Джон? - спросил он.

- Все так же, все так же, - был ответ. - Мне кажется, он становится все слабее и слабее. Он больше не узнает меня.

- Что говорят врачи?

- О, что они могут мне сказать? Не думаю, что они говорят мне правду, но, когда они придут снова, я буду настаивать на том, чтобы они ничего от меня не скрывали. Но скажи мне вот что: правда ли, что если Джон проживет неделю, его убийца избежит наказания?

- Что ты имеешь в виду под словами избежит наказания?

- По закону штата, если мой муж доживет до конца этой недели, человека, который в него стрелял, не будут судить за убийство?

- Его не будут судить за убийство, - сказал адвокат, - но его могут не судить за убийство, даже если Джон сейчас умрет. Его друзья, несомненно, попытаются представить это как непредумышленное убийство, как оно и есть на самом деле; или, возможно, они попытаются представить дело как самооборону. Тем не менее, не думаю, чтобы у них было много шансов, особенно если учитывать, что его дело будет рассмотрено судьей Брентом; но, если Джон доживет до двенадцати часов ночи в субботу, по закону штата Рэднора нельзя судить за убийство. Тогда, самое большее, он получит срок в несколько лет в государственной тюрьме, но это его особо не побеспокоит. У него сильная политическая поддержка, и, если его партия победит на следующих выборах в штате, что представляется вероятным, губернатор, несомненно, помилует его еще до истечения года.

- Возможно ли, - воскликнула жена, - что такая чудовищная судебная ошибка может иметь место в государстве, которое претендует на то, чтобы быть цивилизованным?

Адвокат пожал плечами.

- Я не слишком полагаюсь на нашу цивилизацию, - сказал он. - Такие вещи происходят каждый год, и много раз.

Жена ходила взад и вперед по комнате, в то время как ее брат пытался успокоить ее.

- Это ужасно, это ужасно, - восклицала она, - что такое подлое преступление может остаться неотомщенным!

- Моя дорогая сестра, - сказал адвокат, - не позволяй своим мыслям так сильно зацикливаться на мести. Помни, что бы ни случилось со злодеем, причинившим все эти страдания, это не сможет ни помочь, ни навредить твоему мужу.

- Месть! - закричала женщина, внезапно поворачиваясь к своему брату. - Клянусь перед Богом, что если этот человек избежит наказания, я убью его собственной рукой!

Адвокат был слишком мудр, чтобы сказать что-либо своей сестре в ее нынешнем состоянии духа, и, сделав все, что мог, чтобы успокоить ее, ушел.

В субботу утром миссис Фордер предстала перед врачами.

- Я хочу знать, - сказала она, - и знать определенно, есть ли хоть малейший шанс на выздоровление моего мужа или нет. Это ожидание медленно убивает меня; я должна знать правду, и я должна узнать ее сейчас.

Врачи посмотрели друг на друга.

- Я думаю, - ответил старший, - бесполезно дольше держать вас в напряжении. На выздоровление вашего мужа нет ни малейшей надежды. Он может прожить неделю или, возможно, месяц, а может умереть в любой момент.

- Я благодарю вас, джентльмены, - сказала миссис Фордер со спокойствием, удивившим обоих мужчин, которые знали, в каком состоянии возбуждения она находилась в течение долгого времени. - Я благодарю вас. Я думаю, что мне лучше это знать.

Весь день она просидела у постели своего бесчувственного и едва дышащего мужа. От долгой борьбы со смертью на его лице лежала тень. Медсестра попросила разрешения выйти из палаты на несколько минут, и жена, которая ждала этого, молча согласилась. Когда женщина ушла, миссис Фордер со слезами на глазах поцеловала мужа.

- Джон, - прошептала она, - ты знаешь и поймешь.

Она прижала его лицо к своей груди, и когда его голова откинулась на подушку, ее муж был мертв.

Миссис Фордер позвала медсестру и послала за врачами, но то, что произошло, было тем, чего все ожидали.

* * * * *

У человека, находящегося в городской тюрьме, новость о смерти Фостера вызвала дикий трепет страха. Ужасное и смертоносное обвинение судьи Брента против убийцы обрекло жертву на гибель, как понял каждый слушатель в здании суда, едва только оно было произнесено. Присяжные отсутствовали всего десять минут, и повешение Уолтера Рэднора сделало, пожалуй, больше, чем что-либо, когда-либо случавшееся в штате, для того, чтобы сделать жизнь в этом сообщества более безопасной, чем она была раньше.

ВЗРЫВ ДИНАМИТА

Дюпре сидел за одним из круглых столиков в кафе "Вернон", перед ним стоял бокал с абсентом, который он время от времени потягивал. Он выглянул через открытую дверь на бульвар и увидел, как там, с регулярностью маятника, туда-сюда ходит полицейский в форме. Дюпре тихо рассмеялся, заметив это свидетельство законности и порядка. Кафе "Вернон" находилось под защитой правительства. Общество, к которому принадлежал Дюпре, поклялось, что уничтожит кафе, поэтому полицейский в военной форме ходил взад и вперед по тротуару, чтобы предотвратить это, чтобы все честные граждане могли видеть, что они находятся под защитой правительства. Время от времени людей арестовывали за то, что они задерживались возле кафе; те, конечно, были невиновны, мало-помалу правительство узнавало об этом и отпускало их. Настоящий преступник редко ведет себя подозрительно. Большинство арестованных были просто привлечены любопытством. "Здесь, - говорил один другому, - был арестован печально известный Герцог".

Настоящий преступник спокойно заходит в кафе и заказывает абсент, как это сделал Дюпре. А полицейский расхаживает взад-вперед, не спуская глаз с невиновных. Так устроен мир.

Посетителей в кафе было мало, так как люди боялись мести друзей Герцога. Они ожидали, что в один прекрасный день кафе разлетится на атомы, и предпочитали пить кофе и коньяк где-нибудь в другом месте, когда это время настанет. Было очевидно, что мсье Сонне, владелец кафе, совершил плохой поступок для своего бизнеса, когда сообщил полиции информацию о местонахождении Герцога, несмотря на тот факт, что его кафе внезапно стало самым известным в городе, и что теперь оно находилось под защитой правительства.

Дюпре редко смотрел на хозяина, сидевшего за стойкой, и на официанта, который неделю назад помог задержать Герцога. Казалось, он больше сосредоточен на наблюдении за служителем закона, расхаживавшем взад-вперед перед дверью, хотя однажды он бросил взгляд на другого служителя Фемиды, сидевшего почти вне поля зрения в задней части кафе, внимательно изучая всех, кто входил, особенно тех, у кого были какие-либо свертки. Кафе хорошо охранялось, и мсье Сонне, сидевший за стойкой, казалось, был удовлетворен защитой, которую получал.

Когда посетители все-таки приходили, они редко садились за круглые металлические столики, а направлялись прямиком к покрытому цинком бару, заказывали выпивку и выпивали ее стоя, казалось, торопясь уйти. Они кивали мсье Сонне и, очевидно, были старыми завсегдатаями кафе, которые не хотели, чтобы он думал, будто они бросили его в этот критический момент; тем не менее у всех у них были дела, которые требовали немедленного ухода. Дюпре мрачно улыбался, видя это. Он был единственным человеком, сидевшим за столиком. Он не боялся, что его взорвут. Он знал, что его товарищи больше склонны к громким разговорам, чем к действиям. Он не присутствовал на последнем собрании, поскольку более чем подозревал, что у полиции имелись агенты среди них; кроме того, его друг и лидер Герцог никогда не посещал собрания. Вот почему полиции было так трудно найти его. Герцог был человеком дела, а не слов. Однажды он сказал Дюпре, что один решительный человек, который держит рот на замке, может сделать против общества больше, чем все когда-либо созданные тайные общества, и его собственная мрачная карьера доказала истинность этого. Но теперь он находился в тюрьме, и именно предательство мсье Сонне отправило его туда. Подумав об этом, Дюпре бросил взгляд на владельца и стиснул зубы.

Полицейский в конце зала, возможно, почувствовав себя одиноким, подошел к двери и кивнул своему товарищу по дежурству. Тот на мгновение остановился на своем посту, и они заговорили друг с другом. Когда полицейский вернулся на свое место, Дюпре сказал ему:

- Выпейте со мной по глоточку.

- Только не при исполнении, - ответил офицер, подмигнув.

- Гарсон, - тихо сказал Дюпре, - принесите мне графин бренди. Отличное шампанское.

Гарсон поставил на стол маленький графин с надписью и два бокала. Дюпре наполнил их оба. Полицейский, бросив быстрый взгляд через плечо, осушил один и причмокнул губами. Дюпре медленно отпил из другого и спросил:

- Вы ожидаете здесь каких-нибудь неприятностей?

- Ни в малейшей степени, - уверенно ответил полицейский. - Разговоры, вот и все.

- Я так и думал, - сказал Дюпре.

- Прошлой ночью у них была встреча - тайная встреча, - полицейский слегка улыбнулся, когда сказал это. - Они много говорили. Они собираются сделать замечательные вещи. Для выполнения этой работы был выделен человек.

- И вы его арестовали? - спросил Дюпре.

- О Боже, нет. Мы просто наблюдаем за ним. Сегодня вечером он самый напуганный человек в городе. Мы ожидаем, что он придет и расскажет нам все об этом, но надеемся, что он этого не сделает. Мы знаем об этом больше, чем он.

- Осмелюсь сказать, и все же это, должно быть, сильно повредило бизнесу мсье Сонне.

- На данный момент это убило его. Люди такие трусы. Но правительство все уладит с ним за счет секретного фонда. Он ничего не потеряет.

- Ему принадлежит весь дом или только кафе?

- Весь дом. Он сдает верхние комнаты, но почти все жильцы уехали. И все же я называю это самым безопасным местом в городе. Все они трусы, эти динамитчики, и наверняка нанесут удар в каком-нибудь месте, которое не так хорошо охраняется. Все они нам хорошо известны, и в тот момент, когда кого-то поймают бродящим здесь, он будет арестован. Они слишком трусливы, чтобы рисковать своей свободой, приближаясь к этому месту. Это совсем не то же самое, что оставить консервную банку и фитиль в каком-нибудь темном углу, когда никто не видит. Любой дурак может это сделать.

- Значит, вы считаете, что сейчас самое подходящее время снять комнату здесь? Я ищу комнату в этом районе, - сказал Дюпре.

- Вы не могли бы сделать ничего лучше, чем договориться с мсье Сонне. Вы могли бы заключить с ним выгодную сделку прямо сейчас, и были бы в полной безопасности.

- Я рад, что вы упомянули об этом; я поговорю с мсье Сонне сегодня вечером, а завтра осмотрю комнаты. Хотите еще глоток бренди?

- Нет, спасибо, мне пора возвращаться на пост. Просто скажите мсье Сонне, если вы хотите снять комнату, что я говорил с вами об этом.

- Я так и сделаю. Спокойной ночи.

Дюпре оплатил счет и дал гарсону щедрые чаевые. Владелец был рад услышать, что кто-то хочет снять комнату. Это означало, что ситуация меняется, и встреча была назначена на следующий день.

Дюпре пришел на встречу, и консьерж показал ему дом. В задних комнатах было слишком темно, окна находились всего в нескольких футах от противоположной стены. В нижних комнатах было слишком шумно. Дюпре сказал, что ему нравился шум, когда он был студентом. Однако ему понравилась комната на третьем этаже, и он снял ее. Он хорошо понимал необходимость быть в хороших отношениях с консьержем, который все равно стал бы за ним шпионить, поэтому заплатил ему чуть больше, чем требовалось, но недостаточно, чтобы вызвать подозрения. Слишком много так же плохо, как и слишком мало, и Дюпре это хорошо знал.

Он приложил все усилия, чтобы убедиться, что его окно находится прямо над входной дверью кафе, но теперь, когда остался один и дверь заперта, он более внимательно осмотрел это место. Над фасадом кафе имелся тент, закрывавший ему вид на тротуар и марширующего внизу полицейского. Это усложняло дело. Тем не менее он помнил, что, когда солнце село, тент был свернут. Его первой идеей, когда он снял комнату, было сбросить динамит из окна третьего этажа на тротуар внизу, но чем больше он думал об этом плане, тем меньше он ему нравился. Как сказал полицейский, это мог сделать любой дурак. Дело потребует некоторого обдумывания. Кроме того, динамит, брошенный на тротуар, в лучшем случае взорвался бы перед магазином, возможно, убил бы прогуливающегося полицейского или какого-нибудь невинного прохожего, но это не причинило бы вреда ни старому Сонне, ни гарсону, который проявил такую активность при аресте Герцога.

Дюпре был методичным человеком. Он говорил совершенно искренне, когда упомянул, что был студентом. Теперь он обратил полученные им знания на это дело, как если бы это была задача по математике.

Первое: динамит должен быть взорван внутри кафе. Во-вторых, все должно быть сделано так ловко, чтобы на преступника не пало никаких подозрений. В-третьих, месть не была местью, если (А) погибал человек, взорвавший мину, или (Б) оставался след, который привел бы к его аресту.

Дюпре сел за свой столик, засунул руки в карманы, вытянул ноги, нахмурил брови и принялся разгадывать головоломку. Он легко мог пронести в кафе сумку, набитую взрывчатым веществом. Там его знали, но не как друга Герцога. Он был клиентом и арендатором, следовательно, в двойной безопасности. Но он не мог оставить сумку там, а, если бы он остался с ней, его месть обрушилась бы на него самого. Он мог передать сумку официанту, сказав, что зайдет за ней, но официант, естественно, удивился бы, почему он не отдал ее консьержу и не отправил в комнату; кроме того, гарсон был крайне подозрителен. Гарсон чувствовал свое неудачное положение. Он не осмеливался покинуть кафе "Вернон", поскольку теперь знал, что он получил черную метку. В "Верноне" у него была защита полиции, в то время как, если бы он поехал куда-нибудь еще, у него было бы не больше гарантий, чем у любого другого гражданина; поэтому он остался в "Верноне", поскольку такой курс, по его мнению, был наименьшим из двух зол. Но он наблюдал за каждым входящим гораздо пристальнее, чем полицейский.

Дюпре также понял, что в схеме с сумкой имелась еще одна трудность. Динамит должен был быть приведен в действие либо запалом, либо механизмом с часовым механизмом. Запал вызывал задымление, а в тот момент, когда человек прикасался к сумке с часовым механизмом, его рука ощущала вибрацию движения. Человек, впервые услышавший сигнал гремучей змеи, похожий на встряхивание сухого гороха в стручке, инстинктивно отскакивает в сторону, даже если он ничего не знает о змеях. Насколько же еще подозрительный официант, чьи нервы были напряжены в ожидании мягкого, смертоносного урчания динамитного механизма, мог испортить все в тот момент, когда его рука коснется сумки? Да, неохотно признался себе Дюпре, использование сумки была непрактичным. Это привело бы либо к самоубийству, либо к тюрьме.

Что же делать, если взрыватель или механизм непригодны? Например, была бомба, которая взрывалась при ударе, и Дюпре сам изготовил несколько. Человек мог стоять посреди улицы и кинуть ее в открытую дверь. Но он мог не попасть в него. Кроме того, до закрытия кафе на улице было светло как днем. Полицейский также был настороже, высматривая людей посреди улицы. От этого зависела и его собственная безопасность. Как можно было обойтись без человека с улицы, но при этом добиться результата? Если бы бульвар не был таким широким, человек на противоположной стороне в передней комнате мог бы бросить динамитную шашку оттуда, но тогда...

- Боже мой! - воскликнул Дюпре. - У меня получилось!

Он подтянул вытянутые ноги, поднялся, подошел к окну и распахнул его, на мгновение глянув вниз, на мостовую. Он должен измерить расстояние ночью, - поздно ночью, - сказал он себе. Он купил моток шнура, максимально приближенный по цвету к фасаду здания. Он оставил окно открытым и после полуночи опускал один его конец до тех пор, пока, по его расчетам, тот не достиг верхней части двери кафе. Он тихонько прокрался вниз и вышел, оставив дверь незапертой. Дверь в апартаменты находилась на самом краю здания, в то время как двери кафе были посередине, с большими окнами по бокам. Он подошел к парадному входу, и его сердце почти перестало биться, когда голос из-за двери кафе произнес:

- Чего тебе нужно? Что ты здесь делаешь в такой час?

Полицейский стал частью тротуара в сознании Дюпре настолько, что он фактически забыл о его нахождении здесь днем и ночью. Дюпре позволил себе роскошь одного тихого вздоха, затем его сердце снова забилось.

- Я искал вас, - тихо сказал он. Напрягая зрение, он в тот же момент заметил, что шнур болтается примерно в футе над головой полицейского, стоявшего в темном дверном проеме. - Я искал вас. Полагаю, вы знаете какую-нибудь аптеку поблизости, работающую допоздна? У меня ужасно болит зуб, я не могу уснуть, и хочу купить что-нибудь от боли.

- Аптека на углу открыта всю ночь. Позвоните в колокольчик справа.

- Мне не хотелось бы беспокоить их по такому пустяку.

- Для этого они и существуют, - философски заметил офицер.

- Не могли бы вы постоять у другой двери, пока я не вернусь? Я обернусь так быстро, как только смогу. Не хочу оставлять ее открытой без присмотра, и не хочу закрывать ее, поскольку консьерж думает, что я дома, а он боится открывать, когда кто-нибудь звонит так поздно. Вы, конечно, меня знаете; я живу в номере 16.

- Да, теперь я узнаю вас, хотя сначала и не узнал. Я постою у двери, пока вы не вернетесь.

Дюпре зашел в аптеку на углу и купил флакон капель от зубной боли у сонного юноши за прилавком. Однако он разбудил его и заставил объяснить, как следует применять это средство. Поблагодарив полицейского, он закрыл дверь и поднялся в свою комнату. Секундой позже шнур на окне был тихо втянут внутрь.

Дюпре сел и несколько мгновений тяжело дышал.

- Ты дурак! - сказал он себе. - Одна-две подобные ошибки, и ты обречен. Вот что бывает, когда слишком много думаешь об одной стороне своего дела. Еще два фута, и веревка оказалась бы у него на носу. Уверен, что он ее не видел; я сам вряд ли смог бы ее видеть, если бы не знал, что она там. Охрана боковой двери - это вдохновение. Но я должен хорошо обдумать каждую мелочь, прежде чем действовать снова. Это урок.

Продолжая свои приготовления, он с удивлением обнаружил, сколько различных мелочей нужно было продумать в связи с кажущимся простым планом, пренебрежение любой из которых поставило бы под угрозу все предприятие. Его план был самым незамысловатым. Все, что ему нужно было сделать, это привязать сверток с динамитом к концу веревки подходящей длины, и ночью, пока двери кафе не закрылись, выбросить ее из окна так, чтобы упаковка влетела в открытую дверь, ударилась о потолок кафе и взорвалась. Сначала он подумал о том, чтобы держать конец шнура в руке у открытого окна, но, поразмыслив, понял, что, если в естественном волнении момента отступит назад или наклонится слишком далеко вперед, сверток может удариться о фасад дома над дверью или, возможно, упасть на тротуар. Поэтому он вбил в подоконник крепкий гвоздь и прикрепил к нему конец шнура. Опять же, ему пришлось сделать свою емкость со взрывчаткой настолько чувствительной к любому удару, что он понял, если он обвяжет ее шнуром и выбросит в ночь, то емкость может взорваться, когда шнур туго натянется, и взрыв произойдет в воздухе над улицей. Поэтому он установил спиральную пружину между емкостью и шнуром, чтобы без вреда для себя принять удар, вызванный инерцией емкости, когда шнур натянется. Он увидел, - слабой стороной его проекта был тот факт, что все будет зависеть от его собственной выдержки и точности прицеливания в критический момент; небольшой просчет вправо или влево приведет к тому, что бомба, падая вниз и внутрь, вообще не попадет в дверь. У него был бы только один шанс, а возможность попрактиковаться отсутствовала. Однако Дюпре, который был человеком философского склада, сказал себе, что, если бы люди позволяли небольшим техническим трудностям слишком сильно беспокоить их, в этом мире не было бы сделано ничего действительно стоящего. Он был уверен, что совершит какую-нибудь маленькую ошибку, которая разрушит все его планы, но решил сделать все, что в его силах, и принять последствия со всем хладнокровием, каким обладал.

Когда он стоял у окна в ту роковую ночь с емкостью в руке, то пытался вспомнить, осталось ли что-нибудь недоделанным или какие-нибудь следы не уничтоженными. В его комнате не было света, но в камине горел огонь, отбрасывая мерцающие отблески на противоположную стену.

- Есть четыре вещи, которые я должен сделать, - пробормотал он. - Во-первых, вытянуть шнур; во-вторых, бросить его в огонь; в-третьих, вытащить гвоздь; в-четвертых, закрыть окно.

Ему было приятно заметить, что его сердце бьется не сильнее обычного.

- Я думаю, что держу себя в руках, но все же не должен быть слишком хладнокровным, когда спущусь вниз. Есть так много вещей, о которых нужно подумать одновременно, - сказал он себе со вздохом. Он посмотрел вверх и вниз по улице. Тротуар был чист. Он подождал, пока полицейский не пройдет мимо двери. Страж порядка сделал десять шагов, прежде чем возобновил свой обход. Когда он оказался спиной к двери кафе, Дюпре запустил бомбу в ночь.

Он мгновенно отпрянул и посмотрел на гвоздь. Тот выдержал, когда последовал рывок. Мгновение спустя все здание накренилось, как пьяное, словно бы вздымая плечи. Дюпре вздрогнул, когда на его стол с грохотом упал большой кусок штукатурки. Внизу раздался приглушенный раскат грома. Пол задрожал под ним после сильного удара. Стекло в окне с грохотом опустилось, и он почувствовал, как воздух ударил его в грудь, точно кто-то нанес ему удар.

На мгновение он выглянул. От сотрясения погасли уличные фонари напротив. Перед кафе, где за мгновение до этого бульвар был залит светом, было темно. Из нижней части дома поднималось облако дыма.

- Четыре вещи, - сказал Дюпре, быстро втягивая шнур. На конце он сморщился. Дюпре быстро проделал остальные три вещи.

Все было странно тихо, хотя приглушенный грохот взрыва все еще глухо звучал в его ушах. Его ботинки захрустели по штукатурке, когда он пересек комнату и нащупал дверь. Ему с некоторым трудом удалось ее открыть. Она застряла так прочно, что он подумал, она заперта; потом он вспомнил с холодной дрожью страха, что дверь была не заперта все то время, пока он стоял у окна с емкостью в руке.

- Я определенно совершил еще какой-то неосторожный поступок, подобный этому, который выдаст меня; интересно, какой?

Наконец он рывком открыл дверь. Свет в коридоре был погашен; он чиркнул спичкой и спустился вниз. Ему показалось, что он услышал стоны. Спустившись вниз, он обнаружил, что это был консьерж, забившийся в угол.

- В чем дело? - спросил он.

- О, Боже мой, Боже мой! - воскликнул консьерж. - Я знал, что они это сделают. Мы все разлетелись на атомы!

- Вставайте, - сказал Дюпре, - вы целы; пойдемте со мной и посмотрим, сможем ли мы быть чем-нибудь полезны.

- Я боюсь еще одного взрыва, - простонал консьерж.

- Чепуха! Второго никогда не бывает. Пойдемте.

Они столкнулись с некоторыми трудностями при выходе наружу, - через дыру в стене, а не через дверь. Нижний зал был разрушен.

Дюпре ожидал увидеть толпу, но никого не было. Он не осознавал, как мало времени прошло с момента катастрофы. Полицейский стоял на четвереньках посреди улицы, медленно поднимаясь, как человек во сне. Дюпре подбежал к нему и помог подняться на ноги.

- Вы ранены? - спросил он.

- Я не знаю, - сказал полицейский, в замешательстве потирая голову.

- Как это было сделано?

- О, не спрашивайте меня. Внезапно раздался удар грома, и в следующее мгновение я уже лежал ничком на улице.

- Ваш товарищ внутри?

- Да; он, мсье Сонне и двое посетителей.

- А гарсона там не было? - воскликнул Дюпре с ноткой разочарования в голосе.

Полицейский не заметил разочарованного тона, но ответил:

- О, и гарсон, конечно.

- Ах, - сказал Дюпре довольным голосом, - давайте войдем и поможем им.

Теперь люди начали собираться толпами, но держались на некотором расстоянии от кафе.

- Динамит! динамит! - говорили они благоговейными голосами между собой.

Откуда-то таинственным образом появился отряд полиции. Они оттеснили толпу еще дальше.

- Что здесь делает этот человек? - спросил шеф.

Полицейский ответил:

- Это наш друг, он живет в этом доме.

- О, - сказал шеф.

- Я вышел, - сказал Дюпре, - чтобы найти моего друга, офицера, дежурившего в кафе.

- Очень хорошо, пойдемте с нами.

Они нашли полицейского без чувств под обломками, со сломанными ногой и обеими руками. Дюпре помог донести его до машины скорой помощи. Мсье Сонне дышал, когда его нашли, но скончался по дороге в больницу. Гарсона разорвало на куски.

Шеф поблагодарил Дюпре за его помощь.

Они арестовали много человек, но так и не выяснили, кто взорвал кафе "Вернон", хотя предполагалось, что какой-то негодяй оставил сумку с адской машиной либо у официанта, либо у владельца.

ТЕЛЕГРАФ

Общественное мнение восторжествовало. Заявление о невменяемости было отклонено, и Альберт Прайор был приговорен к повешению за шею до тех пор, пока не умрет, и да смилостивится Господь над его душой. Все согласились, что это был справедливый приговор, но теперь, когда ему вынесли приговор, добавляли: "Бедняга!"

Альберт Прайор был молодым человеком, который поступал по-своему, даже если ему это не было выгодно. Его собственная семья - отец, мать, брат и сестры - уступали ему, так что он, казалось, думал, мир в целом должен поступать так же. Но мир таким не был. К сожалению, первой, кто воспротивился его жестокой воле, была женщина - почти девочка. Она не хотела иметь с ним ничего общего и сказала ему об этом. Он, конечно, бушевал, но не счел ее сопротивление серьезным. Ни одна девушка в здравом уме не смогла бы и дальше отказывать молодому человеку с его жизненными перспективами. Но когда он услышал, что она обручилась с молодым Боуэном, телеграфистом, ярость Прайора перешла все границы. Он решил напугать Боуэна и с этой похвальной целью заехал на телеграф; но Боуэн был ночным оператором и отсутствовал. Дежурный с улыбкой, сам не зная, что делает, сказал, - Боуэна, скорее всего, можно найти в Паркер-Плейс, где мисс Джонсон жила со своей тетей, поскольку ее родители умерли.

Прайор стиснул зубы и ушел. Он застал мисс Джонсон дома, но одну. Произошла бурная сцена, закончившаяся трагедией. Он выстрелил в нее четыре раза, оставив две другие пули себе. Но в глубине души он был трусом, и когда дело дошло до того, чтобы всадить их в себя, он испугался и решил, что лучше всего сбежать. Электричество оказало ему плохую услугу. Его описание было разослано повсюду, и его схватили в двадцати пяти милях от дома. Его отвезли обратно в окружной город, где он жил, и поместили в тюрьму.

Общественное мнение, всегда правое и всемогущее, сразу же заявило о себе. Внешним и видимым признаком его действия было зловещее скопление темнобровых граждан у тюрьмы. Толпа скорее решительно бормотала, чем выказывала откровенный гнев, но от этого была еще опаснее. Один человек в ее центре поднял сжатую руку к небу, из его кулака свисала веревка. Крик, похожий на рычание стаи волков, поднялся, когда толпа увидела веревку, и они с шумом бросились к воротам тюрьмы. "Линчевать его! Тюремщик, отдай ключи!" - таков был всеобщий крик.

Взволнованный шериф знал свой долг, но не решался его выполнить. Формально толпа была толпой преступников; но на самом деле она состояла из его сограждан, его соседей, его друзей - справедливо возмущенных совершением чудовищного преступления. Он мог бы приказать открыть по ним огонь, и приказ, возможно, был бы выполнен. Один, двое, дюжина могли быть убиты, и они заслужили бы свою участь; однако вся эта совершенно законная бойня была бы - ради чего? Чтобы спасти, хотя бы на время, никчемную жизнь негодяя, который по праву заслужил любую участь, какую могло уготовить ему будущее. Итак, шериф заламывал руки, сокрушался по поводу того, что такой кризис должен был возникнуть во время его пребывания в должности, и ничего не предпринимал; в то время как крики толпы становились такими громкими, что дрожащий заключенный в своей камере услышал их и покрылся холодным потом, когда понял их значение. Он должен был получить дозу справедливости в чистом виде.

- Что мне делать? - спросил тюремщик. - Отдать ключи?

- Я не знаю, что делать, - в отчаянии воскликнул шериф. - Как вы думаете, есть ли какой-нибудь смысл разговаривать с ними?

- Ни малейшего.

- Я должен был бы призвать их разойтись, и, если бы они отказались, полагаю, мне следовало бы приказать их расстрелять.

- Таков закон, - мрачно ответил тюремщик.

- Что бы вы сделали, если бы были на моем месте? - спросил шериф. Было очевидно, что суровый римский папа не был избран всенародным голосованием в этом округе.

- Я? - переспросил тюремщик. - О, я бы отдал им ключи, и пусть они его повесят. Это избавит вас от хлопот. Если вы откроете по ним огонь, вы наверняка убьете тех самых людей, которые в данный момент призывают разойтись по домам. В толпе всегда есть невинный человек, и каждый раз страдает именно он.

- Ну, тогда, Перкинс, отдайте им ключи; но, ради Бога, не говорите, что это я вам сказал. Завтра они пожалеют об этом. Вы знаете, что я избран, но вы назначены, так что вам не нужно обращать внимания на то, что говорят люди.

- Все в порядке, - сказал тюремщик, - я приму удар на себя.

Но ключи не были отданы. Шум прекратился. Молодой человек с бледным лицом и красными глазами стоял на вершине каменной стены, окружавшей тюрьму. Он поднял руку, и на мгновение воцарилась тишина. Все они узнали в нем Боуэна, ночного оператора, с которым девушка была помолвлена.

- Джентльмены, - закричал он, и его чистый голос донесся до окраин толпы, - не делайте этого. Не оставляйте вечного пятна на честном имени нашего города. Насколько мне известно, никого никогда не линчевали ни в этом округе, ни в этом штате. Не станем в этом деле первыми. Если бы я думал, что негодяй сбежит, если бы я думал, что его деньги помогут ему откупиться, именно я был бы тем человеком, который заставил бы вас выломать эти двери и повесить его на ближайшем дереве - и вы это знаете. - Раздались одобрительные возгласы. - Но он не сбежит. Его деньги ему не помогут. По закону он будет повешен. Не думайте, что я проповедую милосердие; это месть! - Боуэн погрозил сжатым кулаком в сторону тюрьмы. - Этот негодяй пребывает в аду с тех пор, как услышал ваши крики. Он будет в аду, потому что он подлец, до тех пор, пока его дрожащие ноги не понесут его на эшафот. Я хочу, чтобы он оставался в этом аду, пока не попадет в другой, если таковой существует. Я хочу, чтобы он испытал часть страданий, которые причинил. Линчевание закончится в одно мгновение. Я хочу, чтобы этот убийца умер от медленной безжалостной жестокости закона.

Даже худшие в толпе вздрогнули, услышав эти слова, и поняли, взглянув на лицо Боуэна, почти нечеловеческое в своей ярости, что его жажда мести делает их самих почти невинными. Речь разогнала толпу. Человек с веревкой перебросил ее во двор тюрьмы, крикнув шерифу: "Береги ее, старик, она тебе понадобится".

Толпа рассеялась, и шериф, догнав Боуэна, ласково положил руку ему на плечо.

- Боуэн, мой мальчик, - сказал он, - ты молодец. Я бесконечно тебе обязан. Ты вытащил меня из ужасной ямы. Если ты когда-нибудь окажешься в затруднительном положении, Боуэн, приходи ко мне, и, если тебе помогут деньги или влияние, ты можешь получить все, что у меня есть.

- Спасибо, - коротко ответил Боуэн. Он был не в настроении выслушивать поздравления.

И вот случилось так, как и предполагал Боуэн, - все деньги и влияние семьи Прайор не смогли помочь убийце, он был приговорен к повешению 21 сентября в 6 часов утра, и таким образом общественное мнение было удовлетворено.

Но в тот момент, когда был оглашен приговор и судьба молодого человека решена, в общественном мнении стали заметны любопытные перемены. Казалось, оно изменилось. Конечно, было много сочувствующих семье. Затем появилось много сочувствующих самому преступнику. Люди цитировали фразу о худшем наказании, которому можно подвергнуть человека. Дамы присылали цветы в камеру осужденного. В конце концов, повешение его, бедняги, не вернуло бы мисс Джонсон к жизни. Однако мало кто говорил о мисс Джонсон, она была забыта всеми, кроме одного человека, который скрежетал зубами, видя переменчивость общественного мнения.

Были составлены петиции, возглавляемые местным духовенством. Женщины просили подписи и получали их. Все мужчины и женщины подписали их. Все, кроме одного; но даже его убеждала подписать заплаканная дама, просившая его помнить, что отмщение принадлежит Господу.

- У Господа есть свои орудия, - мрачно заявил Боуэн. - И я клянусь вам, мадам, что, если вам удастся добиться помилования этого убийцы, орудием Божьей мести стану я сам.

- О, не говорите так, - взмолилась дама. - Ваша подпись произвела бы такой эффект. Однажды вы были благородны и спасли его от линчевания; будьте благородны снова и спасите его от виселицы.

- Я, конечно, не подпишу. Прошу прощения, но просить меня об этом - оскорбление. Если вы дадите ему отсрочку, вы сделаете из меня убийцу, потому что я убью его, когда он выйдет на свободу, даже если это произойдет через двадцать лет. Вы говорите о линчевании; именно то, что вы делаете, оправдывает линчевание. Кажется, сейчас все люди на вашей стороне, но за следующим совершенным убийством последует линчевание только потому, что сегодня вы добились успеха.

Леди покинула Боуэна со вздохом, подавленная порочностью человеческой натуры; на что она действительно имела полное право.

Семья Прайоров была богатой и влиятельной. Живому человеку есть кому помочь; тот, кто в могиле, мало к кому может взывать о справедливости. Петиции с призывами о милосердии посыпались к губернатору со всех концов штата. Хороший человек, полностью сосредоточившийся на своем собственном переизбрании, он не знал, что делать. Если бы кто-нибудь мог математически показать ему, что то или иное действие принесет ему ровно столько-то голосов или убавит их, его курс был бы ясен, но его собственные советники не были уверены в этом вопросе. Ошибка в такой мелочи, как эта, может легко лишить его должности. Иногда возникали слухи, что губернатор собирается заменить приговор пожизненным заключением; затем эти слухи опровергались.

Люди утверждали, по-видимому, справедливо, что, несомненно, пожизненное заключение было достаточным наказанием для молодого человека; но в глубине души каждый знал, что смягчение наказания было только началом борьбы, и что на будущего губернатора будет оказано достаточное давление, чтобы он отпустил молодого человека.

Вплоть до 20 сентября губернатор не подавал никаких признаков вмешательства. Когда Боуэн отправился выполнять свои обязанности вечером 20-го, он встретился с шерифом.

- Поступило ли какое-нибудь сообщение об отсрочке? - спросил Боуэн. Шериф печально покачал головой. Он еще ни разу не вешал человека и не хотел начинать.

- Нет, - ответил шериф. - И, судя по тому, что я слышал сегодня днем, скорее всего, ее не будет. Губернатор наконец-то решил, что закон должен действовать своим чередом.

- Я рад этому, - сказал Боуэн.

- Ну, а я нет.

После девяти часов сообщения почти перестали поступать, и Боуэн сидел, читая вечернюю газету. Внезапно раздался звонок в офис, и оператор ответил. Когда сообщение пришло по проводу, Боуэн механически записал его с помощью щелкающего прибора, не понимая его смысла; но когда прочитал его, то с проклятием вскочил на ноги. Он дико оглядел комнату, затем со вздохом облегчения осознал, что он один, если не считать посыльного, дремавшего в углу, надвинув кепку на глаза. Он снова взял телеграмму и прочитал ее, стиснув зубы.

Шерифу округа Рент, Брэннингвилл.

Не приводите в исполнение приговор, вынесенный ранее. Приговор смягчен. Документы отправлены заказной почтой сегодня вечером. Ответьте, что вы поняли это сообщение.

ДЖОН ДЭЙ, губернатор.

Боуэн ходил взад-вперед по комнате, нахмурив брови. У него не было сомнений относительно того, что он будет делать, но он хотел все обдумать. Телеграфный аппарат позвал его, и он повернулся к нему, ответив щелчком. Сообщение было адресовано ему самому от оператора в столице, и в нем говорилось, что он должен без промедления переслать телеграмму шерифу и сообщить об этом в офис в столице - от этого зависит жизнь человека, говорилось в сообщении. Боуэн ответил, что телеграмма шерифу будет немедленно отправлена.

Взяв другой телеграфный бланк, он написал:

Шерифу округа Рентинг, Браннингвилл.

Приступайте к казни Прайора. Отсрочки не будет. Ответьте, поняли ли вы это сообщение.

ДЖОН ДЭЙ, губернатор.

Жаль, нельзя написать, что Боуэн испытывал некоторые угрызения совести из-за сделанного. Нам нравится думать, что, когда человек сознательно совершает преступление, он должен колебаться и проявлять достаточное уважение к приличиям, чтобы почувствовать хотя бы временное сожаление, даже если после этого он продолжит свои преступные действия. Мысли Боуэна были о мертвой девушке, а не о живом мужчине. Он разбудил дремавшего посыльного.

- Вот, - сказал он, - отнеси это в тюрьму и найди шерифа. Если его там нет, отправляйся в его резиденцию. Если он спит, разбуди его. Скажи ему, что это требует ответа. Дай ему бланк, и когда он его заполнит, принеси мне; никому больше это сообщение не передавай.

Мальчик сказал: "Да, сэр" и растворился в ночи. Он вернулся так быстро, что Боуэн, не спрашивая, понял, - он нашел бодрствующего шерифа в тюрьме. Сообщение губернатору, написанное дрожащей рукой шерифа, гласило: "Я понимаю, что казнь должна состояться. Если вы передумаете, ради Бога, телеграфируйте как можно скорее. Я отложу казнь до последнего момента, разрешенного законом".

Боуэн отправил не это сообщение, а другое. Он рассмеялся - и тут же испуганно одернул себя, потому что его смех прозвучал странно. "Интересно, в своем ли я уме, - сказал он себе. - Я в этом сомневаюсь".

Ночь тянулась медленно. Человек, представляющий ассоциацию прессы, пришел после двенадцати с длинной депешей. Боуэн отправил ее по телеграфу. Он знал, как люди, делавшие подобное в течение многих лет, отсрочивали передачу в эфир новостей величайшей важности. Так или иначе, ничто не могло передать сообщение в Брэннингвилль иначе, как через него, пока не включился дневной оператор, а тогда было бы слишком поздно.

Газетчик, задержавшись, спросил, будет ли работать после казни только один телеграфист.

- Мне нужно будет отправить много материалов, и я хочу, чтобы это было сделано как можно скорее. В некоторых газетах могут появиться специальные сообщения. Я бы взял с собой оператора, но мы думали, будет отсрочка, хотя шериф, похоже, так не думал, - добавил он.

- Дневной оператор будет здесь в шесть, я вернусь, как только выпью чашечку кофе, и мы отправим все, что вы сможете написать, - ответил Боуэн, не отрываясь от своего аппарата.

- Спасибо. Мрачное дело, не правда ли?

- Так и есть.

- Я думал, губернатор уступит, а вы?

- Не знаю.

- Он проницательный старый негодяй. Он проиграл бы следующие выборы, если бы помиловал этого человека. Люди не хотят, чтобы ввели линчевание, а слабовольный губернатор - друг судьи Линча. Что ж, спокойной ночи, увидимся утром.

- Спокойной ночи, - сказал Боуэн.

Дневной свет постепенно приглушил лампы в телеграфной комнате, Боуэн вздрогнул и затаил дыхание, когда зазвонил церковный колокол.

Было десять минут седьмого, когда вошел напарник Боуэна, дневной телеграфист.

- Его повесили, - сказал он.

Боуэн рылся в каких-то бумагах на своем столе. Он сложил две из них и положил во внутренний карман. Затем сказал:

- Через несколько минут здесь будет журналист с большим количеством материала для отправки телеграфом. Отправь его так быстро, как только сможешь, а я вернусь, чтобы помочь, прежде чем ты устанешь.

Когда Боуэн шел к тюрьме, он встретил рассеянную группу тех, кому посчастливилось увидеть казнь. Они обсуждали ее, и некоторые, зевая, жаловались на ранний час, выбранный для церемонии, которую они только что наблюдали. Между наружными воротами и дверью тюрьмы Боуэн встретил шерифа, который в свежем утреннем свете выглядел мертвенно-бледным.

- Я пришел сдаться, - сказал Боуэн, прежде чем чиновник успел поприветствовать его.

- Сдаться? Что вы натворили?

- Полагаю, я совершил убийство.

- Сейчас не время для шуток, молодой человек, - сурово сказал шериф.

- Я похож на шутника? Прочтите это.

Сначала недоверие, затем ужас отразились на изможденном лице шерифа, когда он читал и перечитывал депешу. Он отшатнулся к стене, подняв руку, чтобы не упасть.

- Боуэн, - выдохнул он. - Вы... вы хотите... сказать мне... что это сообщение пришло для меня прошлой ночью?

- Да.

- И вы... вы скрыли его?

- Я сделал это - и отправил вам ложное сообщение.

- И я повесил - человека, получившего отсрочку?

- Вы повесили убийцу - да.

- Боже мой! Боже мой! - воскликнул шериф. Он прислонился лицом к стене и заплакал. Нервы у него сдали. Он не спал всю ночь и никогда раньше не вешал человека.

Боуэн ждал, пока судорога не прошла. Шериф возмущенно повернулся к нему, пытаясь скрыть чувство стыда, которое он испытывал из-за того, что допустил слабость, в гневе на свидетеля этого.

- И вы пришли ко мне, негодяй, поскольку я сказал, что помогу вам, если вы когда-нибудь попадете в затруднительное положение?

- Черт бы побрал ваше затруднительное положение, - воскликнул молодой человек. - Я пришел к вам, чтобы сдаться. Я остаюсь при своем мнении. Я не пытаюсь скрыться. За меня не будет подано никаких петиций. Что вы собираетесь со мной делать?

- Я не знаю, Боуэн, не знаю, - запинаясь, пробормотал чиновник, снова готовый сорваться. Он не хотел вешать еще одного человека, к тому же друга. - Я должен встретиться с губернатором. Я уеду первым поездом. Не думаю, что вы попытаетесь сбежать.

- Я буду здесь, когда вы захотите.

Итак, Боуэн вернулся, чтобы помочь дневному оператору, а шериф уехал первым поездом в столицу.

И тут произошла странная вещь. Впервые на памяти человечества газеты были единодушны в оценке поведения главы штата, органы собственной партии губернатора щедро восхваляли его; оппозиционные газеты неохотно признавали, что у него больше твердости характера, чем они предполагали. Общественное мнение, подобно кошке, подпрыгнуло и перевернулось.

- Во имя всего святого, шериф, - сказал сбитый с толку губернатор, - кто подписал все эти петиции? Если газеты хотели, чтобы этого человека повесили, почему, во имя дьявола, они не сказали об этом раньше и не избавили меня от всех этих забот? Итак, кто из вас знает об этой скрытой депеше?

- Ну, вы и ваши подчиненные здесь и...

- Мы ничего не скажем об этом.

- Еще я и Боуэн в Браннингвилле. Вот и все.

- Что ж, Боуэн будет молчать ради него самого, а вы не станете упоминать об этом.

- Конечно, нет.

- Тогда давайте все будем молчать. Мы в безопасности, пока кто-нибудь из этих газетчиков не доберется до сути случившегося. Этого нет в книгах, и я сожгу все документы.

Так оно и было. Общественное мнение еще раз подтвердилось. Губернатор был триумфально переизбран как человек, обладающий некоторой твердостью характера.

МЕСТЬ МЕРТВЕЦА

Плохо, когда человек умирает с неудовлетворенной жаждой мести, иссушающей его душу. Дэвид Аллен умер, проклиная Бернарда Хитона и адвоката Грея; ненавидя адвоката, выигравшего дело, даже больше, чем человека, который его выиграл. И все же, если бы кого-то и можно было проклинать, Дэвиду следовало бы скорее проклинать свое собственное упрямство и глупость.

Если вернуться на несколько лет назад, произошло вот что. Единственный сын сквайра Хитона поступил неправильно. Сквайр пришел в ярость, что было естественно. Он был одним из длинного рода сквайров, которые много пили, много ездили верхом и сквернословили, и его сводила с ума мысль о том, что его единственный сын сознательно пристрастился к книгам и простой воде, в то время как в сельской местности можно заняться охотой, а в погребе есть старое вино. Однако подобные удары до сих пор иногда обрушиваются на достойных людей, и их приходится переносить, сжав зубы. Сквайр Хитон тяжело переносил это, и когда его сын отправился в правительственную научную экспедицию вокруг света, сквайр пил еще больше и ругался еще сильнее, чем когда-либо, но никогда не упоминал имени мальчика.

Два года спустя юный Хитон вернулся, но двери Холла оказались закрыты перед ним. У него не было матери, которая могла бы заступиться за него, хотя вряд ли это что-то изменило бы, поскольку сквайр не принадлежал к тем, к кому можно взывать и склонять в ту или иную сторону. Он избавился от страховки, от выпивки и завершил свой жизненный путь. Молодой человек отправился в Индию, где утонул. Поскольку в этом вопросе нет никакой тайны, здесь можно с таким же успехом заявить, что молодой Хитон в конечном счете вернулся в Англию, как это в обычае у утопленников, когда их возвращение может причинить серьезные неудобства невинным людям, занявшим их места. Это спорный вопрос, что вызывает большее раздражение - внезапное исчезновение человека или его повторное появление по прошествии многих лет.

Если старый сквайр и испытывал угрызения совести из-за предполагаемой смерти своего единственного сына, он этого не показывал. Ненависть, которая была направлена против его неестественного отпрыска, удвоилась и обрушилась на его племянника Дэвида Аллена, который теперь был законным наследником поместья и его доходов. Аллен был безденежным сыном сестры сквайра, неудачно вышедшей замуж. Трудно голодать, когда ты наследник прекрасного поместья, но именно так случилось с Дэвидом, и это его огорчило. Евреи не давали взаймы под залог, - сын мог вернуться, - поэтому Дэвид Аллен, обнищавший и озлобленный, ждал обуви мертвеца.

Наконец башмаки были готовы, и он мог в них влезть. Старый сквайр умер, как и подобает джентльмену, от апоплексического удара, в своем кресле, с графином у локтя. Дэвид Аллен вступил в права своего запоздалого наследования, и его первым действием было уволить всех слуг, мужчин и женщин, и нанять других, которые были обязаны своим положением только ему. Евреям пришлось пожалеть о прежних отказах в ссудах.

Теперь он был богат, но слаб здоровьем, с поникшими плечами, без единого друга на земле. Он был человеком, подозрительным ко всему на свете, и украдкой оглядывался через плечо, словно ожидал, что судьба нанесет ему внезапный удар - что, собственно, и произошло.

Был прекрасный июньский день, когда мимо сторожки привратника и по аллее к главному входу в Холл прошел мужчина, лицо которого было бронзовым от палящего солнца. Он попросил о разговоре с хозяином, и его пригласили подождать в комнате.

Наконец, в комнату, шаркая, вошел Дэвид Аллен, ссутулившись, глядя на незваного гостя из-под кустистых бровей. Незнакомец встал, когда он вошел, и протянул руку.

- Вы, конечно, меня не знаете. Я думаю, мы никогда раньше не встречались. Я ваш кузен.

Аллен проигнорировал протянутую руку.

- У меня нет кузена, - сказал он.

- Я Бернард Хитон, сын вашего дяди.

- Бернард Хитон мертв.

- Прошу прощения, это не так. Я должен это знать, потому что говорю вам, я - это он.

- Вы лжете!

Хитон, который стоял с тех пор, как вошел его кузен, теперь снова сел, Аллен остался на ногах.

- Послушайте, - сказал вновь прибывший. - Вежливость ничего не стоит и...

- Я не могу быть вежливым с самозванцем.

- Совершенно верно. Это трудно. Тем не менее, если я самозванец, вежливость не повредит, в то время как если выяснится, что я не самозванец, то ваш нынешний тон может усложнить вам дальнейшее общение. А теперь, не будете ли вы так любезны присесть? Мне не нравится, когда я сам сижу и разговариваю со стоящим мужчиной.

- Не окажете ли вы мне любезность, заявив, чего вы хотите, прежде чем я прикажу своим слугам выставить вас вон?

- Я вижу, вы собираетесь быть суровым к себе. Я постараюсь держать себя в руках, и, если мне это удастся, это будет триумфом для члена нашей семьи. Я должен сказать вам, чего я хочу? Хорошо. Я хочу, чтобы мне принадлежали три комнаты на втором этаже южного крыла - комнаты, сообщающиеся друг с другом. Как вы понимаете, я, по крайней мере, знаю дом. Я хочу, чтобы мне подавали еду туда, и я хочу, чтобы меня никто не беспокоил. Далее я хотел бы, чтобы вы выделили мне, скажем, пятьсот фунтов в год - или шестьсот - из доходов поместья. Я занимаюсь научными исследованиями особого рода. Я, конечно, могу зарабатывать деньги, но бы хотел, чтобы мой разум был полностью свободен от финансовых забот. Я ни в малейшей степени не буду мешать вам наслаждаться поместьем.

- Держу пари, что вы этого не получите. Итак, вы думаете, я настолько глуп, чтобы дать приют и кормить первого попавшегося праздного бродягу, который утверждает, будто он мой покойный кузен. Идите в суд со своей историей и окажитесь в тюрьме, как и все подобные лжесвидетели.

- Конечно, я не ожидаю, что вы поверите мне на слово. Если бы вы хоть немного разбирались в человеческой натуре, вы бы увидели, что я не бродяга. Но это ни к чему. Выберите трех своих друзей. Я представлю им свои доказательства и подчинюсь их решению. Ну же, ничего не может быть справедливее этого, не так ли?

- Идите в суд, говорю вам.

- О, конечно. Но только в качестве последнего средства. Ни один мудрый человек не обратится в суд, если есть другой путь. Но какой смысл занимать такую абсурдную позицию? Вы знаете, что я ваш кузен. Я проведу вас с завязанными глазами по всем комнатам этого дома.

- Это мог бы сделать любой уволенный слуга. С меня хватит. Я не тот человек, которого можно шантажировать. Вы сами выйдете из дома, или мне позвать слуг, чтобы они вас выставили?

- Извините, что беспокою вас, - сказал Хитон, вставая. - Это ваше последнее слово, я так понимаю?

- Да.

- Тогда до свидания. Мы встретимся у Филипп.

Аллен смотрел, как он уходит по аллее, и ему пришла в голову смутная мысль, что он поступил недипломатично.

Хитон отправился непосредственно к адвокату Грею и изложил ему суть дела. Он сообщил адвокату, каковы были его скромные требования, и дал инструкции, что, если в любое время до рассмотрения иска его кузен пойдет на компромисс, следует достичь договоренности, избегающей огласки.

- Извините меня за мои слова, но это выглядит как слабость, - заметил адвокат.

- Я знаю, что это так, - ответил Хитон. - Но мое дело настолько убедительно, что я могу позволить, чтобы оно выглядело слабым.

Адвокат покачал головой. Он знал, насколько неопределенным был закон. Но вскоре обнаружил, что компромисс невозможен.

Дело дошло до суда, и вердикт был полностью в пользу Бернарда Хитона.

Смертельная бледность разлилась по желтоватому лицу Дэвида Аллена, когда он осознал, что снова стал человеком без гроша в кармане и без пяди земли. Он покинул зал суда с опущенной головой, не сказав ни слова тем, кто его защищал. Хитон поспешил за ним, догнав его на тротуаре.

- Я знал, каким должен был быть результат, - сказал он проигравшему. - Другой исход был невозможен. У меня нет желания выбрасывать вас без гроша на улицу. То, в чем вы мне отказали, я буду рад предложить вам. Я назначу ежегодную выплату в размере тысячи фунтов.

Аллен, дрожа, бросил на своего кузена взгляд, полный злобной ненависти.

- Ты преуспевающий негодяй! - закричал он. - Ты и твой подлый сообщник Грей. Я говорю тебе...

Кровь прилила к его рту; он упал на мостовую и умер. Один и тот же день отнял у него землю и жизнь.

Бернард Хитон глубоко сожалел о трагическом исходе, но продолжал свои исследования в Холле, многое держа при себе. Адвокат Грей, завоевавший известность благодаря своему ведению знаменитого дела, был почти его единственным другом. Хитон частично раскрыл ему свои надежды, рассказал о том, чему он научился за те годы, что был потерян для мира в Индии, и заявил, если ему удастся объединить оккультизм Востока с наукой Запада, его имя будет овеяно непреходящей славой.

Юрист, практичный человек, пытался убедить Хитона отказаться от его направления исследований, но безуспешно.

- Ничего хорошего из этого не выйдет, - сказал Грей. - Индия испортила вас. Люди, которые слишком много занимаются подобными вещами, сходят с ума. Мозг - тонкий инструмент. Не шутите с ним.

- Тем не менее, - настаивал Хитон, - великие открытия двадцатого века будут в этом направлении, точно так же, как великие открытия девятнадцатого века были в области электричества.

- Эти случаи не параллельны. Электричество - осязаемая субстанция.

- Так ли это? Тогда скажите мне, из чего оно состоит? Мы все знаем, как оно генерируется, и мы отчасти знаем, что оно будет делать, но что это такое?

- Мне придется взять с вас шесть шиллингов восемь пенсов за ответ на этот вопрос, - сказал адвокат со смехом. - В любом случае, об электричестве еще многое предстоит узнать. Обратите на это свое внимание и оставьте в покое эту индийскую чепуху.

И все же, каким бы удивительным это ни казалось, Бернарду Хитону, к своей погибели, после множества тщетных попыток удалось несколько раз чудом избежать смерти. Изобретателям и первооткрывателям приходится рисковать своей жизнью так же часто, как солдатам, с меньшими шансами на мирскую славу.

Сначала его невидимые экскурсии ограничивались домом и его собственной территорией, затем он отправился дальше и, к своему величайшему изумлению, однажды встретил дух человека, который ненавидел его.

- Ах, - сказал Дэвид Аллен, - ты прожил недолго, чтобы насладиться своими неправедно нажитыми благами.

- Ты так же неправ в этой сфере существования, как и в другой. Я не умер.

- Тогда почему ты здесь и в таком виде?

- Я полагаю, нет ничего плохого в том, чтобы рассказать тебе. Что я хотел выяснить, в то время, когда ты не стал меня слушать, так это как отделить дух от его слуги, тела - то есть временно, а не окончательно. Мое тело в данный момент лежит спящим, в запертой комнате моего дома - одной из комнат, которые я просил у тебя. Через час или два я вернусь и завладею им.

- И как же ты завладеваешь им, оказавшись вне его?

Хитон, с удовлетворением отметив отсутствие той злобы, которая раньше была самой заметной чертой характера Аллена, и, чувствуя, что любая информация, предоставленная бестелесному духу, безопасна для мира, заговорил на тему, которая занимала все его мысли.

- Это очень интересно, - сказал Аллен, когда он закончил.

И на этом они расстались.

Дэвид Аллен сразу же направился в Холл, который он не видел с того дня, как покинул его, чтобы присутствовать на судебном процессе. Он быстро прошел через знакомые апартаменты, пока не вошел в запертую комнату на втором этаже южного крыла. Там, на кровати, лежало тело Хитона; большая часть краски сошла с лица, но оно дышало ровно, хотя и почти незаметно, как механическая восковая фигура.

Если бы в комнате находился наблюдатель, он бы увидел, как цвет медленно возвращается к лицу, и спящий постепенно просыпается, наконец, поднявшись с кровати.

Аллен, в теле Хитона, сначала чувствовал себя очень неуютно, как человек, который надел плохо сидящий костюм. Ограничения, вызванные ношением тела, также причиняли ему неудобство. Он внимательно оглядел комнату. Она была обставлена очень просто. На письменном столе в углу, который он обнаружил, лежала рукопись книги, подготовленной для печати, выполненная с аккуратностью ученого. Над письменным столом, приклеенный к стене, висел лист бумаги, озаглавленный:

"Что делать, если меня найдут здесь мертвым?" Внизу были четко написанные инструкции. Очевидно, Хитон никому не доверял.

Чтобы месть была как можно более полной, сначала следовало заняться рукописью. Аллен собрал листы, положил на каминную решетку и поднес к ним спичку. Таким образом, он сразу же лишил своего врага шансов на посмертную славу, а также уничтожил улики, которые при определенных обстоятельствах могли бы доказать безумие Хитона.

Отперев дверь, он спустился по лестнице, где встретил слугу, сказавшего ему, что ленч готов. Он заметил, что слуга был одним из тех, кого он уволил, поэтому пришел к выводу, что Хитон принял обратно всех старых слуг, которые обращались к нему, когда результаты судебного разбирательства стали достоянием общественности. Перед окончанием обеда он увидел, что некоторые из его собственных слуг все еще были там.

- Пришлите ко мне егеря, - сказал Аллен слуге.

Вошел Браун, проработавший в поместье непрерывно двадцать лет, за исключением нескольких месяцев после того, как Аллен прогнал его.

- Какие у меня пистолеты, Браун?

- Ну, сэр, во-первых, дуэльные пистолеты старого сквайра, довольно устаревшие, сэр; затем пара ваших собственных и этот американский револьвер.

- Револьвер в рабочем состоянии?

- О да, сэр.

- Тогда принесите его мне и несколько патронов.

Когда Браун вернулся с револьвером, его хозяин взял его и осмотрел.

- Будьте осторожны, сэр, - встревоженно сказал Браун. - Вы знаете, что это самовзводящийся, сэр.

- Что?

- Самовзводящийся револьвер, сэр, - пытаясь скрыть свое изумление, вызванное вопросом, заданным его хозяином об оружии, с которым он должен был быть знаком.

- Покажите мне, что вы имеете в виду, - сказал Аллен, возвращая револьвер.

Браун объяснил, что простое нажатие на спусковой крючок приводит оружие в действие.

- Теперь стреляйте в крайнее окно - не обращайте внимания на стекло. Не стойте, уставившись на меня, делайте, как я вам говорю.

Браун выстрелил из револьвера, и стекло вылетело из окна.

- Сколько раз он выстрелит без перезарядки?

- Семь раз, сэр.

- Очень хорошо. Вставьте патрон вместо того, которым вы стреляли, а револьвер оставьте мне. Узнайте, когда отправляется поезд в город, и дайте мне знать.

Следует помнить, что инцидент в столовой был оглашен на суде, но безрезультатно, как доказательство того, что Бернард Хитон был невменяем. Браун также показал, что в тот день с его хозяином творилось что-то странное.

Дэвид Аллен нашел все необходимые ему деньги в карманах Бернарда Хитона. Он сел на поезд, а с вокзала взял кэб прямо до адвокатской конторы господ Грей, Ларсон и Грей, желая застать адвоката до того, как тот уедет на целый день.

Клерк передал, что мистер Хитон хотел бы несколько минут поговорить со старшим мистером Греем. Аллена попросили подняться.

- Вы знаете дорогу, сэр, - сказал клерк.

Аллен заколебался.

- Доложите обо мне, пожалуйста.

Клерк, будучи хорошо вышколенным, не выказал удивления и проводил посетителя до двери мистера Грея.

- Как поживаете, Хитон? - сердечно поздоровался адвокат. - Присаживайтесь. Где вы были все это время? Как продвигаются индийские эксперименты?

- Превосходно, превосходно, - ответил Аллен.

При звуке его голоса адвокат быстро поднял глаза, затем, очевидно, успокоившись, сказал:

- Вы выглядите не совсем так, как раньше. Я полагаю, вы слишком много времени проводите дома. Вам следует бросить исследования и заняться какой-нибудь охотой этой осенью.

- Я собираюсь это сделать и надеюсь, что у меня будет ваша компания.

- Я с удовольствием приеду, хотя я не силен в обращении с оружием.

- Я хочу поговорить с вами несколько минут наедине. Не могли бы вы запереть дверь, чтобы нам никто не помешал?

- Здесь нам никто не помешает, - сказал адвокат, поворачивая ключ в замке; затем, возвращаясь на свое место, добавил: - Надеюсь, ничего серьезного?

- Это довольно серьезно. Вы не возражаете, если я сяду здесь? - спросил Аллен, придвигая свой стул так, чтобы оказаться между Греем и дверью, а стол разделял их. Адвокат наблюдал за ним с озабоченным выражением лица, но пока без серьезных опасений.

- А теперь, - сказал Аллен, - не ответите ли вы мне на простой вопрос? С кем вы разговариваете?

- С кем?.. - Изумленный адвокат не смог продолжить.

- Да. С кем вы разговариваете? Ответьте.

- Хитон, что с вами? Вы больны?

- Ну, вы упомянули имя, но, будучи злодеем и адвокатом, вы не можете дать прямой ответ на очень простой вопрос. Вы думаете, что разговариваете с этим бедным дураком Бернардом Хитоном. Это правда, что тело, на которое вы смотрите, - это тело Хитона, но человек, с которым вы разговариваете, - Дэвид Аллен, тот, которого вы обманули, а затем убили. Садитесь. Если вы пошевелитесь, вы покойник. Не пытайтесь пробраться к двери. В этом револьвере семь смертей, и все семь могут быть выпущены менее чем за нестолько секунд, поскольку это самовзводящееся оружие. Вам же потребуется не менее десяти секунд, чтобы добраться до двери, так что оставайтесь на месте. Этот совет покажется вам мудрым, даже если, как вы думаете, вы имеете дело с сумасшедшим. Минуту назад вы спросили меня, как продвигаются индийские эксперименты, и я ответил - превосходно. Бернард Хитон покинул свое тело этим утром, и теперь я, Дэвид Аллен, завладел им. Вы понимаете? Я признаю, что юридическому уму немного трудно осознать такую ситуацию.

- О, вовсе нет, - беззаботно ответил Грей. - Я прекрасно это понимаю. Человек, которого я вижу перед собой, - это дух, анима, душа, называйте как хотите - Дэвида Аллена в теле моего друга Бернарда Хитона. Э-э-э... сущность моего друга в данный момент бесплодно ищет свое пропавшее тело. Возможно, он сейчас находится в этой комнате, не зная, как получить судебный приказ о вашем изгнании из него.

- Вы проявляете больше здравого смысла, чем я ожидал от вас, - сказал Аллен.

- Спасибо, - ответил Грей, хотя про себя сказал: "Хитон сошел с ума! Он смотрит безумным взглядом, как я и ожидал. Он вооружен. Ситуация становится опасной. Я должен ублажить его". - Спасибо. А теперь могу я спросить, что вы предполагаете делать? Вы пришли сюда не за юридической консультацией. К несчастью для меня, вы никогда не были моим клиентом.

- Нет. Я пришел не для того, чтобы давать или спрашивать советы. Я здесь, наедине с вами, - помните, вы отдали распоряжение, чтобы нас не беспокоили, - с единственной целью отомстить вам и Хитону. Теперь слушайте, потому что ваш гениальный ум одобрит этот план. Я убью вас в этой комнате. Затем я сдамся. Я освобожу это тело в Ньюгейтской тюрьме, и тогда ваш друг сможет возобновить свое пребывание в нем или нет, по своему усмотрению. Он может позволить незанятому телу умереть в камере или завладеть им и быть повешенным за убийство. Вы оцениваете полноту моей мести вам обоим? Как вы думаете, ваш друг захочет снова облачиться в свое тело?

- Это хороший вопрос, - сказал адвокат, незаметно придвигая свой стул и пытаясь незаметно для посетителя нащупать у себя за спиной электрическую кнопку, расположенную на стене. - Это хороший вопрос, и я хотел бы иметь время обдумать его во всех аспектах, прежде чем давать ответ.

- У вас будет столько времени, сколько вы пожелаете. Я никуда не спешу и хочу, чтобы вы осознали свою ситуацию как можно полнее. Позвольте мне сказать, что электрическая кнопка находится немного левее и чуть выше того места, где вы ее нащупываете. Я упоминаю об этом только потому, что должен добавить, справедливости ради, в тот момент, когда вы прикоснетесь к ней, время для вас закончится. Когда вы нажмете кнопку цвета слоновой кости, я стреляю.

Адвокат положил руки на стол перед собой, и впервые в его глазах появилось затравленное выражение тревоги, которое исчезло, когда после минуты или двух сильного страха он снова овладел собой.

- Я хотел бы задать вам пару вопросов, - сказал он, наконец.

- Столько, сколько вы захотите. Я не тороплюсь, как уже говорил ранее.

- Я благодарен вам за то, что вы повторили это. Тогда первый вопрос таков: повлияло ли временное проживание в другой сфере каким-либо образом на ваши способности рассуждать?

- Я думаю, что нет.

- Ах, я надеялся, что ваше понимание логики, возможно, исчезло за время вашего... ну, скажем, отсутствия; раньше вы были не очень логичны - не очень поддавались доводам разума.

- Я знаю, вы так думали.

- Именно; кстати, как и ваш собственный юрисконсульт. Что ж, теперь позвольте спросить, почему вы так настроены против меня? Почему бы не убить судью, который выдвинул против вас обвинение, или присяжных, которые единогласно вынесли вердикт в нашу пользу? Я был всего лишь инструментом, как и они.

- Именно ваша дьявольская хитрость выиграла дело.

- Это заявление лестно, но не соответствует действительности. У дела был свой лучший защитник. Но вы не ответили на вопрос. Почему бы не убить судью и присяжных?

- Я бы с радостью сделал это, если бы это было в моей власти. Как видите, я совершенно логичен.

- Вполне, вполне, - сказал адвокат. - Я воодушевлен, что могу продолжать. Итак, чего лишила вас моя дьявольская хитрость?

- Моей собственности, а затем и моей жизни.

- Я отрицаю оба обвинения, но ради аргументации признаю их на данный момент. Во-первых, что касается вашей собственности. Это было владение, которое в любой момент могло оказаться под угрозой из-за возвращения Бернарда Хитона.

- Настоящего Бернарда Хитона - да.

- Очень хорошо. Теперь вы можете вернуть свою собственность, и поскольку у вас есть внешнее подобие Хитона, ваши права не могут быть поставлены под сомнение. Что касается собственности, вы теперь находитесь в положении полноправного наследника, в то время как прежде этого не было. Вы меня понимаете?

- Прекрасно.

- Мы подходим (во-вторых) к вопросу о жизни. Тогда вы занимали тело хрупкое, согнутое и больное, тело, которое, как показали события, не выдержало исключительного волнения. Сейчас вы находитесь в теле сильном и здоровом, и, по-видимому, впереди у вас долгая жизнь. Вы признаете правдивость всего, что я сказал по этим двум пунктам?

- Я вполне это признаю.

- Тогда, подводя итог, вы сейчас находитесь в лучшем положении - бесконечно лучшем - как в отношении жизни, так и в отношении собственности, чем то, из которого моя злобность - изобретательность, я думаю, было вашим словом - ах, да - хитрость - спасибо - удалила вас. Итак, почему вы хотите прервать свою карьеру? Зачем убивать меня? Почему бы вам не прожить свою жизнь в лучших условиях, в роскоши и здравии и, таким образом, полностью отомстить Бернарду Хитону? Если вы логичны, сейчас самое время это продемонстрировать.

Аллен медленно поднялся, держа пистолет в правой руке.

- Вы жалкий негодяй! - воскликнул он. - Вы - мелочный юрист, хитрый до последнего! С какой радостью вы бросили бы своего друга, чтобы продлить собственное жалкое существование! Вы думаете, что сейчас разговариваете с предвзятым судьей и впечатлительными, безмозглыми присяжными? Отомстил Хитону? Я уже отомстил ему. Но часть моей мести связана с вашей смертью. Вы готовы к этому?

Аллен направил револьвер на Грея, который теперь тоже поднялся, его лицо было пепельно-серым. Он не сводил глаз с человека, которого считал сумасшедшим. Его рука скользнула вдоль стены. Повисла напряженная тишина. Аллен не выстрелил. Рука адвоката медленно потянулась к электрической кнопке. Наконец он нащупал эбонитовый ободок, и его пальцы быстро обхватили его. В наступившей тишине был слышен вибрирующий звон электрического звонка где-то внизу. Затем резкий щелчок револьвера внезапно разорвал тишину. Адвокат опустился на одно колено, подняв руку в воздух, словно защищаясь от нападения. Снова раздался выстрел из револьвера, и Грей упал ничком. Остальные пять пуль попали в безжизненное тело.

Столб голубого дыма висел в комнате на высоте груди, как будто это была уходящая душа человека, неподвижно лежавшего на полу. Снаружи доносились возбужденные голоса, кто-то безуспешно колотил в крепкую запертую дверь.

Аллен пересек комнату и, повернув ключ, распахнул ее.

- Я убил вашего хозяина, - сказал он, протягивая револьвер рукоятью вперед ближайшему мужчине. - Я сдаюсь. Идите и приведите офицера.

ЧЕРЕЗ ПЕРЕВАЛ СТЕЛЬВИО

Тина Ленц была кокеткой, в этом нет никаких сомнений, на что имела полное право, живя на романтических берегах Комо, прославленного в песнях, рассказах и драмах как голубое озеро влюбленных. У Тины было много поклонников, и это было так похоже на нее - отдать предпочтение тому, против кого больше всего возражал ее отец. Пьетро, как верно сказал отец, был нищим возницей-итальянцем, радовавшимся нескольким франкам, которые он получал от путешественников, которых возил через Малога в Энгадин или Стельвио в Тироль, - самый низкий и самый высокий перевалы в Европе. Это был печальный удар по надеждам, а также по семейной гордости старого Ленца, когда Тина демонстративно объявила о своем предпочтении вознице двуколки. Старый Ленц происходил из старинного и выдающегося рода швейцарских владельцев отелей, известных тем успехом, с которым они выжимали последний доступный сантим даже из случайного путешественника. Достаточно плохо, что у него не было сына, который унаследовал бы его по праву прославленный отель (пансионные ставки при проживании не менее восьми дней), но он надеялся на зятя, предпочтительно швейцарского происхождения, которому мог бы в старости передать прибыльную профессию почтительного сдирания шкур с богатых англичан. И вот теперь Тина сознательно выбрала безрассудного, неуравновешенного итальянца, который за короткое время развеет по ветру тщательно накопленное годами.

- Пьетро, негодяй, не получит ни пиастра из моих денег, - гневно воскликнул старик, переходя на итальянский, поскольку говорил об уроженце Италии.

- Да, я позабочусь, чтобы он их не получил, - сказала девушка. - Я буду держать их при себе, а он будет тратить то, что заработает.

- Но, если ты выйдешь за него замуж, ты не получишь ничего.

- Получу, папа, - уверенно заявила Тина. - Тебе больше некому их оставить. Кроме того, ты еще не стар, и ты примиришься с нашим браком задолго до того, как встанет вопрос о том, чтобы кому-то оставить деньги.

- Не будь так уверена в этом, - возразил хозяин гостиницы, значительно смягчившись, потому что был старым, тучным и с красным лицом.

Он чувствовал, что не ровня своей дочери, и что в конечном счете она, скорее всего, поступит по-своему, но он застонал, когда подумал о Пьетро как о владельце процветающего пансиона. Тина настаивала на том, что она будет управлять отелем в соответствии с самыми строгими принципами своих предков, и что она оставит Пьетро в отеле в качестве живописного украшения, чтобы привлечь сентиментальных посетителей, которые, казалось, находили какую-то необъяснимую красоту в озере и его окрестностях.

Тем временем владелец гостиницы Ленц немедленно уволил Пьетро и проклял тот день и час, когда нанял его. Он сообщил колоритному молодому человеку, что если застанет его за разговором со своей дочерью, то немедленно арестует его за несколько мелких краж у путешественников, в которых тот был виновен, хотя сам же потворствовал ему на момент обнаружения, вероятно, потому, что сочувствовал в этом деле и видел становление успешного владельца отеля в вознице двуколки. Пьетро, со своей стороны, чтобы всем было приятно, поклялся, что при первой же благоприятной возможности вонзит шестидюймовый нож в обширную корпорацию владельца, надеясь, что этот кусок стали попадет в жизненно важное место. Румяное лицо старого Ленца побледнело при этой угрозе, ибо швейцарцы - миролюбивый народ, и он с грустью сказал своей дочери, что она собирается свести седые волосы своего отца в могилу с помощью стилета своего любовника. Однако этот подвиг было бы трудно совершить, как легкомысленно указала ему девушка, поскольку старик был таким же лысым, как гладкая круглая вершина Ортлера; тем не менее, она поговорила об этом со своим возлюбленным и откровенно сказала ему, что если у него случится хоть какая-то практика владения ножом, то ему больше не нужно будет приходить к ней. Итак, молодой человек с вьющимися черными волосами и лицом ангела проглотил обиду на своего желанного тестя и пообещал вести себя хорошо. Он устроился возницей в другой отель, так как сезон был оживленный, и встречался с Тиной, когда мог, в глубине сада с видом на спокойное озеро; он - стоя по одну сторону каменной стены, она - по другую.

Если владелец гостиницы Ленц и знал об этих встречах, то не вмешивался; возможно, он боялся стилета Пьетро, а возможно, языка своей дочери; тем не менее звезды на своих орбитах благоволили старику. Тина от природы отличалась переменчивым нравом, и теперь, когда все возражения исчезли, она начала терять интерес к Пьетро. Он не мог говорить ни о чем другом, кроме лошадей, а каким бы интересным ни был такой разговор, он, несомненно, надоедает восемнадцатилетней девушке, прислонившейся к каменной стене в золотистом вечернем свете, витающем над Комо. Существуют и другие темы, но Пьетро не осознавал этого факта, зато, к несчастью для него, это сознавал случайно прибывший в гостиницу член великой армии безработных.

Он проделал путь сюда, но, как бы ни гордился старый Ленц своим пансионом и его положением, его остановила вовсе не непревзойденная перспектива (как говорилось в рекламе отеля). Это было зрелище прелестнейшей девушки, перегнувшейся через каменную стену в конце сада, смотревшую вниз на озеро и тихо напевавшую себе под нос.

- Клянусь Юпитером! - сказал юный Стэндиш. - Она выглядит так, словно ждет своего возлюбленного.

Это, действительно, было именно тем, что делала Тина, и то, что она ни в малейшей степени не была раздражена его задержкой, не предвещало ничего хорошего опаздывавшему мужчине.

- Пропавший возлюбленный - это недостаток пейзажа, который следует восполнить, - пробормотал юный Стэндиш, снимая рюкзак, который, как и у покойного Джона Брауна, был закреплен у него за спиной. Он вошел в пансион и поинтересовался расценками. Старине Ленцу хватило одного взгляда на бриджи, и он сразу запросил вдвое больше, чем запросил бы с местного жителя. Стэндиш согласился на условия с той финансовой беспечностью, которая характерна для его острова, и старик пожалел, что не запросил на треть больше.

- Но ничего, - сказал он себе, когда новоприбывший гость исчез в своей комнате, - я наверстаю упущенное.

С глубоким сожалением приходится здесь признать, что молодой Стэндиш был художником. Художники так часто встречаются в художественной литературе, что приходится по-настоящему огорчаться, имея дело с одним из них в повествовании, но следует помнить, что художники так же естественно стекаются на озеро Комо, как биржевые маклеры на биржу, и при изложении фактических событий в этой местности незадачливый писатель сталкивается с художниками на каждом шагу. Стэндиш был художником-акварелистом, но является ли это смягчающим обстоятельством или усугублением первоначального проступка, автор не знает. Он быстро начал рисовать Тину на фоне различных сочетаний озерных и горных пейзажей. Тина за садовой оградой, какой он впервые увидел ее; Тина под аркой из роз; Тина в одной из неуклюжих, но живописных лодок на озере. Он очень хорошо справлялся со своей работой. Старый владелец гостиницы Ленц относился к этому занятию с крайним презрением, как и подобает практичному человеку, но однажды был поражен, когда проезжавший мимо путешественник предложил невероятную сумму за одну из картин, стоявших на столике в прихожей. Стэндиша нигде не было видно, но старик, желая оказать услугу своему гостю, продал картину. Молодой человек, вместо того чтобы обрадоваться своей удаче, сказал домовладельцу со спокойной наглостью художника, что на этот раз он не обратит на это внимания, но подобное не должно повториться. Он продал картину, добавил Стэндиш, примерно за треть ее реальной стоимости. В спокойной уверенности юноши было что-то такое, что больше, чем его слова, убедило старого Ленца в правдивости его заявления. Манера поведения во многом зависит от того, поверят ли в хорошо сказанную ложь. Уважение хозяина гостиницы к молодому человеку достигло наивысшей возможной точки. Но если такие деньги были получены за картину, написанную за несколько часов, мог ли гостиничный бизнес считаться прибыльным предприятием?

Надо признаться, для юного Стэндиша стало большим потрясением, когда он узнал, что похожая на фею Тина была дочерью грубого старого глупого хозяина гостиницы. Было бы так здорово, если бы она оказалась принцессой, и этот факт хорошо сочетался бы с мраморной террасой с видом на озеро. Казалось совершенно невероятным, что она имеет какое-либо отношение к старому делателю денег Ленцу. Конечно, у него было не больше мыслей жениться на этой девушке, чем купить озеро Комо и осушить его; и все же было так жаль, что она не была, по меньшей мере, графиней; в Италии их так много, что, конечно, можно было бы сэкономить на этом пансионе, когда человеку приходилось оставаться на восемь дней, чтобы получить самые низкие тарифы. Но человек, который начинает скатываться с холма, подобного тому, что есть в окрестностях Комо, никогда не может точно сказать, где он окажется. Он может остановиться на полпути или нырнуть головой вперед в озеро. Если бы здесь было указано, что в течение определенного промежутка времени Стэндишу было все равно, была ли Тина принцессой или шарлатанкой, этому утверждению просто не поверили бы, поскольку все мы знаем, что англичане - холодная, расчетливая раса мужчин с длинными бакенбардами и вуалью на шляпах, когда они путешествуют.

Это серьезно, когда молодой человек рисует акварелью очаровательную девушку, похожую на сильфиду, в различных чарующих позах; это катастрофа, когда она учит его мягкому плавному языку, такому как итальянский; но это абсолютное разрушение, когда он учит ее английскому языку и наблюдает, как ее красивые губы пытаются произнести слова, не предназначенные для голосовых возможностей иностранца. Все эти факторы повлияли на Уолтера Стэндиша, и какие шансы были у молодого человека? Абсолютно такие же, как у человека без веревки, который оступился на Маттерхорне.

А Тина? Бедная маленькая девочка, ей с лихвой отплатили за все сердечные страдания, которые она причинила, - итальянцам, немцам или швейцарцам. Она безнадежно влюбилась в мужественного англичанина и поняла, - раньше она никогда не понимала, что означает это слово. Она горько сожалела о притворных сердечных битвах, в которые до сих пор была вовлечена. Стэндиш воспринимал как нечто само собой разумеющееся то, что он был первым, кто прикоснулся к ее губам (фактически, она сама призналась в этом), что она ежедневно, ежечасно боялась, как бы он не узнал правду. Тем временем Пьетро изливал свою заброшенную душу странными плавными проклятиями, которые для уха Стэндиша могли бы прозвучать как сладкозвучные благословения, несмотря на успехи, которых он добился в итальянском под руководством Тины. Однако у Пьетро была одна панацея от всех его бед, и он принялся тщательно оттачивать ее.

Однажды вечером Стэндиш мечтательно плыл сквозь пурпурную дымку, думая, конечно же, о Тине и гадая, как ее пикантная лукавость и южная красота поразят его трезвомыслящих людей дома. Тина была очень быстрой и легко приспосабливающейся, и он не сомневался, что она сможет в совершенстве сыграть любую роль, которую он ей поручит, поэтому он размышлял, представлять ли ее как отдаленную родственницу правящей семьи Италии или просто как графиню. Было бы довольно легко облагородить длинную череду владельцев отелей добавлением "ди", "де" или какого-нибудь подобного слога к фамилии. Он должен был найти правильную комбинацию букв; он знал, что она начинается на "д". Тогда пансионат мог бы превратиться в "замок на итальянских озерах, знаете ли"; на самом деле, он закрыл бы пансионат, как только получил бы деньги, или превратил бы его во дворец. Он знал, что большинство замков в Тироле и многие дворцы Италии превратились в пансионаты, так почему бы не обратить процесс вспять? Он был уверен, что некоторые мебельные дома в Лондоне могли бы это сделать. Он знал модную утреннюю газету, в которой было принято публиковать личные объявления в небольшом количестве строк, и подумал, что нижеследующее будет хорошо читаться и оправдает свои затраты:

"Мистер Уолтер Стэндиш из Сент-Джонс-Вуда и его жена, графиня ди Ленца, проводят лето в родовом поместье леди, Палаццо ди Ленца, на озере Комо".

Это яркое видение на мгновение порадовало его, пока он не подумал, что ему не повезет, если рядом окажется какой-нибудь знакомый, который вспомнит Палаццио Ленца, когда это был пансион Ленца - тарифы при подаче заявления. Он хотел, чтобы оползень унес здания, территорию и все остальное в какое-нибудь неузнаваемое место на несколько сотен футов ниже по склону горы.

Таким образом, юный Стэндиш парил в облаках, размахивая тростью в воздухе, как вдруг его снова резко опустили на землю. Из-за дерева выскочила фигура, и скорее инстинкт, чем разум, заставил художника защититься, вскинув левую руку. Он поймал удар ножа в мясистую часть, и боль была подобна уколу раскаленного докрасна жала гигантской осы. В его мозгу промелькнуло, что термин "холодная сталь" был неправильным. В следующее мгновение его правая рука обрушила тяжелый набалдашник толстой трости на кудрявую голову итальянца, и Пьетро, как подкошенный, упал к его ногам. Стэндиш стиснул зубы и как можно осторожнее вытащил стилет из своей руки, вытерев лезвие об одежду распростертого мужчины. Он считал, что лучше испачкать костюм Пьетро, чем свой собственный, который был новее и чище; кроме того, он считал, возможно, справедливо, что итальянец, будучи агрессором, должен нести любые убытки, проистекающие из нападения. Наконец, чувствуя, что промок по локоть, он сунул стилет в карман и поспешил в отель.

Тина с криком прислонилась спиной к стене при виде крови. Она бы упала в обморок, но что-то подсказывало, что в этот момент ей следует держать себя в руках.

- Не могу себе представить, зачем ему нападать на меня, - сказал Стэндиш, обнажая руку, чтобы ее перевязали. - Я никогда не видел его раньше, и у меня ни с кем не было ссор. Это не могло быть ограблением, потому что я был слишком близко от отеля. Я не могу этого понять.

- О, - начал старый Ленц, - это достаточно легко объяснить. Он...

Тина бросила на отца взгляд, который пронзивший того насквозь, как лезвие прошло сквозь вытянутую руку. Его рот сомкнулся, подобно стальному капкану.

- Пожалуйста, сходи за доктором Зандорфом, папа, - ласково сказала она, и старик ушел. - Эти итальянцы, - продолжила она, обращаясь к Стэндишу, - вечно ссорятся. Злодей в сумерках принял вас за кого-то другого.

- Ах, вот оно что, весьма вероятно. Если негодяй пришел в себя, он, вероятно, сожалеет о том, что разбудил не того пассажира.

Когда власти начали поиски Пьетро, то обнаружили, что он исчез так бесследно, как будто Стэндиш отправил его в Китай. Когда итальянец пришел в себя и потер голову, он увидел кровь на дороге и понял, что его противник ушел. Пропавший нож был бы уликой против него, поэтому он решил, что безопаснее будет перебраться на австрийскую сторону. Таким образом, он исчез за перевалом Стельвио и нашел лошадей, чтобы переправиться на другую сторону.

Период, в течение которого Стэндиш бродил по прекрасному саду с рукой на перевязи, за которой усердно и нежно ухаживала Тина, навсегда останется одним из самых ярких воспоминаний в жизни англичанина. Это было слишком хорошо, чтобы длиться вечно, и поэтому они поженились, когда все подошло к концу. Старик все равно предпочел бы в качестве зятя швейцарского трактирщика, но англичанин был лучше нищего итальянца и, возможно, лучше немца, который занимал место возле Тины до того, как на сцене появился сын солнечной Италии. Такова одна из проблем континентального гостиничного бизнеса; здесь такое ошеломляющее смешение национальностей.

Стэндиш счел за лучшее не возвращаться сразу в Англию, поскольку он еще не совсем решил к своему собственному удовлетворению, каким образом пансионат должен быть исключен из этого дела и преобразован во дворец. Он знал прекрасный замок на возвышенности в Тироле близ Мерано, где ненавязчиво принимали прохожих, и там, решил он, они будут строить свои планы. Итак, старик снабдил их всем нужным для переезда через перевал, в частном порядке поручив вознице постараться достать пассажиров на обратный рейс из Мерано, чтобы, по крайней мере частично, покрыть расходы. Экипаж был запряжен пятью лошадьми, по одной с каждой стороны центрального шеста и тремя спереди. Первую ночь они провели в "Ромео", а на следующий день рано утром отправились через перевал, рассчитывая пообедать во Франценсхохэ, откуда открывался вид на заснеженный Ортлер.

Был поздний сезон, и погода стояла немного неустойчивая, но они поднимались по чудесной извилистой дороге на западной стороне перевала прекрасным итальянским утром. Вершину слегка припорошило снегом, а над высокой группой Ортлера нависли облака. Когда они спустились ниже, начался непрекращающийся дождь, и они были рады добраться до укрытия и тепла продолговатой каменной гостиницы во Франценхохэ, где их ждал хороший обед. После обеда погода несколько прояснилась, но вершины гор все еще были затянуты облаками, а дороги оставались скользкими. Стэндиш сожалел об этом, потому что хотел показать своей молодой жене великолепные пейзажи следующих пяти миль, где дорога зигзагами спускается к Трефуа, и каждый изгиб головокружительной магистрали нависает над самыми ужасными пропастями. Это был опасный участок дороги, и даже с двумя лошадьми требовался хладнокровный и смелый кучер с твердой головой. Они были единственными гостями в гостинице, и не нужно было быть опытным наблюдателем, чтобы распознать в них молодоженов. Новость распространилась по всему городу, и каждый бездельник в округе наблюдал, как они садятся в свой экипаж и уезжают.

На первом повороте Стэндиш вздрогнул, потому что карета прошла его с опасной скоростью. Кнут трещал, как последовательность пистолетных выстрелов, что было необычно при спуске с горы. Он ничего не сказал, чтобы встревожить свою молодую жену, но подумал, что возница выпил в гостинице больше вина, чем ему полагалось. На втором повороте колесо соскользнуло и ударилось о каменный столб, единственное ограждение от страшной пропасти внизу. От этого звука и толчка у Стэндиша по спине пробежал холодок, потому что он хорошо знал дорогу, а впереди были места и похуже. Его рука обнимала жену, и он осторожно убрал ее, чтобы не потревожить ее. Когда он это сделал, она подняла голову и вскрикнула. Проследив за ее взглядом в переднее окно их закрытого экипажа, в котором обычно виднелась спина кучера, он увидел прижатое к стеклу искаженное лицо демона. Кучер стоял на коленях на своем сиденье, вместо того чтобы сидеть на нем, и вглядывался в них, перекинув поводья через плечо и повернувшись спиной к лошадям. Стэндишу показалось, что в его глазах блеснул огонек безумия, но Тина увидела в них мстительный блеск вендетты; ярость разочарованного любовника.

- Боже мой! это не наш возница, - воскликнул Стэндиш, не узнавший человека, который когда-то пытался убить его. Он вскочил и попытался открыть переднее стекло, но водитель закричал:

- Открой это окно, если осмелишься, но лучше сиди спокойно, и я довезу тебя до Вайссе-Нотт. На целую милю ниже Вайссе-Нотт.

- Повернись к своим лошадям, негодяй, - крикнул Стэндиш, - или я переломаю тебе все кости!

- Лошади знают дорогу, синьор англичанин, и все наши кости будут переломаны, как ваши, так и вашей милой женушки, а также мои.

Кучер взмахнул кнутом и выпустил целую очередь выстрелов над головами лошадей, рядом с ними и под ними. Те бешено понеслись вниз по склону, едва не опрокинув экипаж на следующем повороте. Стэндиш посмотрел на жену. Она, по-видимому, лишилась чувств, но на самом деле просто закрыла глаза, чтобы не видеть ужасного зрелища лица Пьетро. Стэндиш высунул руку из открытого окна, открыл дверцу и, рискуя сломать шею, выпрыгнул наружу. Тина вскрикнула, когда открыла глаза и обнаружила, что она одна. Пьетро толкнул раму переднего окна, и оно открылось, оставив его с ней лицом к лицу, без стекла между ними.

- Теперь, когда твоего прекрасного англичанина больше нет, Тина, мы поженимся; ты же мне это обещала.

- Ты трус, - прошипела она. - Я скорее умру его женой, чем буду жить твоей.

- Ты отважная, маленькая Тина, ты всегда была такой. Но он бросил тебя. Я бы тебя не бросил. Я не оставлю тебя. Мы поженимся в часовне Трех Святых источников, в миле ниже Вайссе-Нотт; мы полетим туда по воздуху, Тина, и наша постель будет у подножия ледника Мадатсе. Мы вместе отправимся туда, где мужчина сбросил свою жену. Они отметили это место мраморной плитой, но для нас, Тина, поставят плиту побольше, потому что нас двое.

Тина забилась в угол кареты и как зачарованная наблюдала за лицом итальянца. Ей хотелось выпрыгнуть, как это сделал ее муж, но она боялась пошевелиться, будучи уверенной, что, если она попытается сбежать, Пьетро набросится на нее. Он был похож на какого-то дикого зверя, приготовившегося к прыжку. Внезапно она увидела, как что-то упало с неба на подножку кареты. Затем она услышала голос своего мужа:

- Эй, ты, юный дурак, хватит с нас этой чепухи.

В следующий момент Пьетро упал на дорогу, сбитый сильным пинком. Его поведение позволило обойтись с ним подобным образом. Карета подпрыгнула, когда проехала по ноге Пьетро, и тогда Тина подумала, что потеряла сознание взаправду, поскольку следующее, что она осознала, - карета стояла, а Стэндиш потирал ей руки и называл приятными именами. Она слабо улыбнулась ему.

- Как, черт возьми, тебе удалось догнать экипаж, который ехал так быстро? - спросила она, и ее вопрос был продиктован женским любопытством.

- О, негодяй забыл о кратчайших путях. Как я его и предупреждал, ему следовало уделять больше внимания тому, что происходит снаружи. Сейчас я вернусь, чтобы поговорить с ним. Он лежит на дороге в верхней части этого склона.

Тина мгновенно снова стала самой собой.

- Нет, дорогой, - ласково сказала она, - ты не должен возвращаться. У него, наверное, есть нож.

- Я не боюсь.

- Зато боюсь я, и ты не должен меня оставлять.

- Я бы хотел связать его крепко-накрепко и отвезти в цивилизацию, прикрепив за каретой в качестве багажа. Я думаю, это тот парень, который ударил меня ножом, и хочу выяснить, в чем заключается его игра.

Тут Тина, к сожалению, снова начала падать в обморок. Она попросила вина каким-то отстраненным голосом, и Стэндиш сразу же забыл о демоне-вознице. Он взобрался на козлы и сам взял поводья. Он купил вина в маленьком домике Вайсс-Нотта, милей или двумя дальше. Тина, которая удивительным образом пришла в себя, вероятно, из-за движения экипажа, вздрогнула, когда посмотрела в ужасную пропасть и увидела пять крошечных игрушечных домиков во мраке почти в миле внизу.

- Это, - сказал Стэндиш, - часовня Трех святых источников. Мы отправимся туда сегодня вечером, если хочешь, из Трефуа.

- Нет, нет! - закричала Тина, дрожа. - Давай немедленно покинем горы.

В Трефуа их ждал их собственный возница.

- Что, черт возьми, вы здесь делаете и как сюда попали? - горячо осведомился Стэндиш.

- Кратчайшим путем, - ответил сбитый с толку мужчина. - Пьетро, один из старых возниц хозяина, хотел - я не знаю почему - довезти вас до Трефуа. Где он, сэр?

- Я не знаю, - сказал Стэндиш. - Мы его не видели. Должно быть, этот сумасшедший слетел с козел. Залезайте, и давайте отправимся дальше.

Тина снова вздохнула. Кризис миновал.

Они живут счастливо, потому что Тина очень тактичная маленькая женщина.

В НАЗНАЧЕННЫЙ ЧАС

Принц Лотарно медленно поднялся на ноги, бросив злобный взгляд на стоящего перед ним пленника.

- Вы слышали, - сказал он, - какие обвинения выдвинуты против вас. Есть ли у вас что сказать в свою защиту?

Пойманный разбойник рассмеялся.

- Время для разговоров прошло, - воскликнул он. - Это был прекрасный фарс справедливого судебного разбирательства. Вам не нужно было тратить столько времени на то, что вы называете доказательствами. Я знал свою судьбу, когда попал в ваши руки. Я убил вашего брата; вы убьете меня. Вы доказали, что я убийца и грабитель; я мог бы доказать то же самое относительно вас, если бы вы были связаны по рукам и ногам в моем лагере, как я сейчас в вашем замке. Мне бесполезно говорить вам, - я не знал, что он ваш брат, иначе этого бы не случилось, ибо мелкий грабитель всегда уважает более крупного и могущественного вора. Когда волк повержен, другие волки пожирают его. Я повержен, и вы прикажете отрубить мне голову или разорвать мое тело на части в вашем дворе, как больше понравится вашему превосходительству. Таково военное счастье, и я не жалуюсь. Когда я говорю, что сожалею об убийстве вашего брата, то просто имею в виду, я сожалею, что вы не были тем человеком, который стоял на его месте, когда раздался выстрел. Вы, имея больше людей, чем было у меня, рассеяли моих последователей и захватили меня в плен. Вы можете делать со мной все, что вам заблагорассудится. Мое утешение в том, что мое убийство не вернет к жизни застреленного человека, поэтому завершите фарс, который тянулся столько томительных часов. Огласите мой приговор. Я готов.

После того, как разбойник замолчал, на мгновение воцарилась тишина. Затем принц сказал тихим голосом, но так, что его было слышно во всех уголках зала суда:

- Ваш приговор заключается в том, что пятнадцатого января в четыре часа вас выведут из камеры, отведут в комнату для казни и там обезглавят.

Принц на мгновение заколебался, заканчивая фразу, и, казалось, собирался добавить что-то еще, но, очевидно, вспомнил, что отчет о судебном процессе должен быть представлен королю, представитель которого присутствовал, и он особенно желал, чтобы в протоколах не содержалось ничего, что напоминало бы о старых злых временах; ибо было хорошо известно, что его величество питал особое отвращение к древним формам пыток, которые до сих пор применялись в его королевстве. Вспомнив об этом, принц сел.

Разбойник снова рассмеялся. Вынесенный ему приговор, очевидно, был не таким ужасным, как он ожидал. Он прожил всю свою жизнь в горах, и у него не было возможности узнать, что политика правительства предполагала и более милосердные меры.

- Я приду на встречу, - весело сказал он, - если только у меня не будет более неотложных дел.

Разбойника увели в его камеру.

- Я надеюсь, - сказал принц, - вы обратили внимание на вызывающее поведение заключенного.

- Я не преминул сделать это, ваше превосходительство, - ответил посол.

- Я думаю, - сказал принц, - в данных обстоятельствах обращение с ним было в высшей степени милосердным.

- Я уверен, ваше превосходительство, - сказал посол, - что его величество придерживается того же мнения. Для такого негодяя обезглавливание - слишком легкая смерть.

Принцу было приятно узнать, что мнение посла полностью совпало с его собственным.

Разбойника Тозу отвели в камеру в северной башне, где, взобравшись на скамью, он мог любоваться глубокой долиной, в устье которой располагался замок. Он хорошо знал его неприступное расположение, поскольку замок контролировал вход в долину. Он также знал, что если ему удастся сбежать из замка, то он будет окружен горами, на которые практически невозможно взобраться, в то время как устье ущелья так хорошо охранялось замком, что попасть во внешний мир через эти ворота было невозможно. Хорошо зная горы, он понимал, что, поскольку его банда рассеяна, многие убиты, а остальные в бегах, у него больше шансов умереть от голода в долине, чем выбраться из нее. Он сел на скамейку и обдумал ситуацию. Почему принц был так милостив? Он ожидал пыток, в то время как его ожидала самая легкая смерть, какой только может умереть человек. Он чувствовал удовлетворение, что в этом присутствовало что-то, чего он не мог понять. Возможно, они намеревались уморить его голодом теперь, когда видимость справедливого судебного разбирательства миновала. В подземелье замка можно было делать вещи, о которых внешний мир ничего не знал. Его страхам умереть с голоду быстро пришел конец, когда появился его тюремщик с едой получше, чем он ел в течение некоторого времени; ибо в течение последней недели он скитался беглецом по горам, пока не был схвачен людьми принца, у которых, очевидно, был приказ доставить его живым. Почему же тогда они так стремились не убить его в честном бою, если теперь ему просто отрубят голову?

- Как тебя зовут? - спросил Тоза своего тюремщика.

- Меня зовут Пауло, - был ответ.

- Ты знаешь, что меня должны обезглавить пятнадцатого числа этого месяца?

- Я так слышал, - ответил мужчина.

- И ты будешь обслуживать меня до этого времени?

- Я буду обслуживать вас, пока мне прикажут. Если вы будете много болтать, меня могут заменить.

- Спасибо за предупреждение, добрый Пауло, - сказал разбойник. - Я всегда хорошо отношусь к тем, кто хорошо мне служит; поэтому сожалею, что у меня нет с собой денег, и я не могу вознаградить тебя за добрую службу.

- В этом нет необходимости, - ответил Пауло. - Я получаю вознаграждение от управляющего.

- Ах, но вознаграждение управляющего и вознаграждение главаря разбойников - совершенно разные вещи. Неужели в твоем положении так много выгод, что ты богат, Пауло?

- Нет, я бедный человек.

- Ну, при определенных обстоятельствах я мог бы сделать тебя богатым.

Глаза Пауло заблестели, но он не дал прямого ответа. Наконец он сказал испуганным шепотом: "Я слишком долго пробыл здесь, за мной наблюдают. Мало-помалу бдительность ослабнет, и тогда мы, возможно, поговорим о богатстве".

С этими словами тюремщик удалился. Разбойник тихо рассмеялся про себя.

- Очевидно, - сказал он, - Пауло не недосягаем для взятки. Мы продолжим разговор на эту тему, когда бдительность ослабнет.

Встал вопрос о том, кому из них следует доверять другому. Разбойник утверждал, что в горах у него спрятаны золото и драгоценности, и он отдал бы их Пауло, если бы тот смог организовать его побег из замка.

- Как только я выберусь из замка, то скоро смогу выбраться из долины, - сказал разбойник.

- Я в этом не так уверен, - ответил Пауло. - Замок хорошо охраняется, и когда обнаружится, что вы сбежали, зазвонит тревожный колокол, и после этого ни одна мышь не сможет покинуть долину без ведома солдат.

Разбойник некоторое время обдумывал ситуацию и, наконец, сказал:

- Я хорошо знаю горы.

- Да, - сказал Пауло, - но вы один, а солдат принца много. Возможно, - добавил он, - если бы это стоило моего времени, я смог бы показать вам, что знаю горы даже лучше, чем вы.

- Что ты имеешь в виду? - взволнованным шепотом спросил разбойник.

- Вы знаете о туннеле? - спросил Пауло, бросив тревожный взгляд на дверь.

- Каком туннеле? Я никогда не слышал ни о каком туннеле.

- Но, тем не менее, он существует; туннель через горы во внешний мир.

- Туннель через горы? Чепуха! - воскликнул разбойник. - Я бы знал о нем, если бы он существовал. Работа была бы слишком велика, чтобы никто не узнал о ней.

- Он был сделан задолго до ваших дней, да и до моих тоже. Если бы замок пал, то те, кто находился внутри, могли бы сбежать через туннель. Немногие знают о входе; он находится рядом с водопадом в долине и покрыт кустарником. Что вы дадите мне, чтобы я отвел вас ко входу в этот туннель?

Разбойник несколько мгновений сурово смотрел на Пауло, затем медленно ответил: "Все, что у меня есть".

- И сколько это? - спросил Пауло.

- Это больше, чем ты когда-либо заработаешь, служа принцу.

- Вы скажете мне, где это, прежде чем я помогу вам сбежать из замка и отведу к туннелю?

- Да, - сказал Тоза.

- Вы скажете мне сейчас?

- Нет, принеси мне завтра бумагу, и я нарисую план, показывающий, как это найти.

Когда на следующий день после того, как Тоза передал план, появился его тюремщик, разбойник нетерпеливо спросил: "Ты нашел сокровище?"

- Да, - тихо ответил Пауло.

- И ты сдержишь свое слово? Ты выведешь меня из замка?

- Я выведу вас из замка и отведу ко входу в туннель, но после этого вы должны сами позаботиться о себе.

- Конечно, - сказал Тоза, - таковы были условия сделки. Выбравшись из этой проклятой долины, я смогу бросить вызов всем принцам христианского мира. У тебя есть веревка?

- Она нам не понадобится, - ответил тюремщик. - Я приду за вами в полночь и выведу вас из замка потайным ходом; тогда ваш побег не будет замечен до утра.

В полночь тюремщик пришел и провел Тозу по многочисленным извилистым коридорам; двое мужчин то и дело останавливались, тревожно затаив дыхание, когда вышли на открытый двор, по которому расхаживал стражник. Наконец они оказались за пределами замка в час после полуночи.

Разбойник вздохнул с облегчением, когда снова оказался на свежем воздухе.

- Где находится туннель? - спросил он несколько недоверчивым шепотом своего проводника.

- Тише! - был ответ. - Он совсем недалеко от замка, но каждый дюйм охраняется, и мы не можем идти напрямик; мы должны перебраться на другую сторону долины и подойти к нему с севера.

- Что? - изумленно воскликнул Тоза. - Пересечь всю долину в поисках туннеля, расположенного в нескольких ярдах отсюда?

- Это единственный безопасный путь, - сказал Пауло. - Если вы хотите идти прямым путем, я должен предоставить вас самим себе.

- Я в твоих руках, - сказал разбойник со вздохом. - Веди меня, куда пожелаешь, главное, чтобы ты привел меня ко входу в туннель.

Они спускались все ниже и ниже по холмам, на которых стоял замок, и пересекли журчащую речушку по каменным ступеням. Однажды Тоза упал в воду, но был спасен своим проводником. Когда начало светать, из замка по-прежнему не поступало никаких сигналов тревоги. Стало светать, они оба забрались в пещеру с низким входом, который было трудно найти, и там Пауло угостил разбойника завтраком, который достал из маленькой сумки, висевшей на ремне у него через плечо.

- Где брать еду, если нам предстоит провести несколько дней между этим местом и туннелем? - спросил Тоза.

- О, я позаботился об этом, и некоторое количество еды было разложено там, где мы, скорее всего, сможем ее получить. Я принесу ее, пока вы спите.

- Но, если тебя схватят, что мне делать? - спросил Тоза. - А ты не можешь сказать мне сейчас, как найти туннель, - как я сказал тебе, где найти сокровище?

Пауло на мгновение задумался над этим, а затем ответил: "Да, я думаю, это был бы более безопасный путь. Вы должны следовать вдоль ручья, пока не достигнете места, где в него вливается поток с востока. Среди холмов есть водопад, а на полпути к обрыву на выступе скалы есть палки и ветки. Уберите их, и вы найдете вход в туннель. Идите по туннелю, пока не дойдете до двери, которая заперта на засов с этой стороны. Когда вы пройдете через нее, вы увидите конец вашего путешествия.

Вскоре после рассвета начал звонить большой колокол замка, и еще до полудня солдаты прочесывали кусты вокруг стен. Они прошли так близко, что двое мужчин могли слышать их голоса из своего укрытия, где лежали в мокрой одежде, затаив дыхание, ожидая, что их вот-вот обнаружат.

Разговор двух солдат, находившихся к ним ближе всех, едва не заставил сердца спрятавшихся остановиться.

- Разве здесь поблизости нет пещеры? - спросил один. - Давайте поищем ее!

- Чепуха, - сказал другой. - Говорю тебе, они не могли зайти так далеко.

- Почему они не сбежали, когда в полночь сменился караул? - настаивал первый говоривший.

- Потому что Пауло видели пересекающим двор в полночь, и у них не могло быть другого шанса уйти до рассвета.

Этот ответ, казалось, удовлетворил его товарища, и поиски были прекращены как раз в тот момент, когда они вот-вот могли обнаружить беглецов. Это был чудом, и, каким бы храбрым ни был грабитель, он выглядел бледным, в то время как Пауло едва не терял сознание.

Много раз в течение последующих ночей и дней разбойник и его проводник чуть не попадали в руки солдат принца. Незащищенность, лишения, полуголодное существование и, что хуже всего, чередование надежды и страха начали сказываться на крепком теле разбойника. Несколько дней и ночей холодного зимнего дождя усугубили их страдания. Они не осмеливались искать убежища, потому что за каждым пригодным для жилья местом наблюдали.

Когда дневной свет настиг их во время их последнего ночного обхода долины, они находились недалеко от водопада, чей низкий рев теперь успокаивающе доносился до них.

- Не обращай внимания на дневной свет, - сказал Тоза, - давай продолжим и доберемся до туннеля.

- Я не могу идти дальше, - простонал Пауло, - я устал.

- Чепуха, - воскликнул Тоза, - это совсем недалеко.

- Расстояние больше, чем вы думаете; кроме того, замок как на ладони. Стали бы вы рисковать всем теперь, когда игра почти выиграна? Вы не должны забывать, что ставка - ваша голова; и помните, какой сегодня день.

- Какой? - спросил разбойник, поворачиваясь к своему проводнику.

- Сегодня пятнадцатое января, день, когда вас должны были казнить.

У Тозы перехватило дыхание. Опасность и нужда сделали из него труса, и теперь он дрожал, чего не было, когда его судили и приговорили к смерти.

- Откуда ты знаешь, что сегодня пятнадцатое? - спросил он наконец.

Пауло поднял свою палку с зазубринами по методу Робинзона Крузо.

- Я не такой сильный, как вы, и, если вы позволите мне отдохнуть здесь до полудня, я готов сделать последнее усилие и попытаться добраться до входа в туннель.

- Очень хорошо, - коротко сказал Тоза.

Они лежали до полудня, но ни один из них не мог уснуть. Шум водопада был музыкой для ушей обоих; их долгое трудное путешествие почти закончилось.

- Что ты сделал с золотом, которое нашел в горах? - внезапно спросил Тоза.

Пауло был застигнут врасплох и ответил, не задумываясь: "Я оставил его там, где оно было. Я заберу его позже".

Разбойник ничего не сказал, но это замечание приговорило Пауло к смерти. Тоза решил убить его, как только они выберутся из туннеля, и забрать золото самому.

Они покинули свое укрытие незадолго до двенадцати часов, но продвигались так медленно, ползком, как им приходилось делать, поднимаясь по крутому склону горы, под прикрытием кустов и деревьев, что было уже далеко за три, когда они подошли к водопаду, который пересекли, как могли, по камням и бревнам.

- Ну вот, - сказал Тоза, отряхиваясь, - мы вымокли в последний раз. Теперь в туннель!

Скалистые склоны водопада скрывали их от глаз замка, но Пауло обратил внимание разбойника на то, что их легко было увидеть с другой стороны долины.

- Теперь это не имеет значения, - сказал Тоза. - Показывай дорогу ко входу в пещеру.

Пауло стал карабкаться дальше, пока не добрался до выступа примерно на полпути к водопаду; он раздвинул кусты, ежевику и бревна, быстро обнаружив дыру, достаточно большую, чтобы в нее мог пролезть человек.

- Идите первым, - сказал Пауло, отступая в сторону.

- Нет, - ответил Тоза. - Ты знаешь дорогу и должен идти первым. Ты не можешь думать, что я хочу причинить тебе вред - я совершенно безоружен.

- Тем не менее, - сказал Пауло, - я не пойду первым. Мне не понравилось, как вы посмотрели на меня, когда я сказал вам, что золото все еще в горах. Я признаю, что не доверяю вам.

- О, очень хорошо, - засмеялся Тоза, - на самом деле это не имеет значения.

И он заполз в отверстие в скале, Пауло последовал за ним.

Вскоре туннель расширился настолько, что человек мог стоять прямо.

- Стойте! - сказал Пауло. - Здесь рядом дверь.

- Да, - сказал грабитель, - я помню, что ты говорил о двери, - добавив, однако, - для чего она нужна и почему заперта?

- Она заперта на засов с этой стороны, - ответил Пауло, - и нам не составит труда открыть ее.

- Для чего она? - повторил разбойник.

- Для того, чтобы поток воздуха не проходил по туннелю и не сдувал препятствие в этом конце, - сказал гид.

- Вот он, - сказал Тоза, ощупывая его край в поисках засова.

Засов легко отодвинулся, и дверь открылась. В следующее мгновение разбойника грубо втолкнули в комнату, и он услышал, как засов вернулся на место почти одновременно со звуком закрывающейся двери. На мгновение его глаза ослепил свет. Он находился в помещении, освещенном факелами, которые держала дюжина мужчин, стоявших вокруг.

В центре комнаты стояла плаха, покрытая черной тканью, а рядом с ней палач в маске, положив конец блестящего топора на задрапированную черным плаху, скрестив руки на конце рукояти топора.

Принц стоял там в окружении своих слуг. Над его головой висели часы, минутная стрелка которых указывала на четыре часа.

- Вы как раз вовремя! - мрачно сказал принц. - Мы ждем вас!

ВАЖНАЯ ИГРА

Старый мистер Сондерс отправился домой с опущенной головой и сердитым выражением лица. Он не знал, что у Дика была привычка приходить поздно, но теперь у него не оставалось сомнений в этом факте. Сам он ложился спать рано и спал крепким сном, на что имеет право человек с чистой совестью. Но мать мальчика, должно быть, знала, во сколько тот возвращается, но ничего не говорила; это делало ситуацию еще более мрачной. Отец почувствовал, что мать и сын объединились против него. Он был слишком снисходителен; теперь он докопается до сути. Молодой человек быстро изменит свой образ действий или ответит за последствия. Полумер быть не могло.

Бедная старая миссис Сондерс в тот момент, когда вошел ее муж, увидела признаки надвигающейся бури, и ее охватил ужасный страх, что причиной был ее мальчик. Первые слова старика подтвердили ее опасения.

- Во сколько Ричард пришел вчера вечером?

- Я... я не знаю, - пробормотала она. Ее муж всегда считал такую увертку бесполезной. Она становилась буфером между отцом и сыном с тех пор, как Дик был ребенком.

- Почему ты не знаешь? Кто его впустил?

Она вздохнула. Тайна давно тяготила ее, и она чувствовала, что в какой-нибудь неудачный момент та выплывет наружу.

- У него есть ключ, - сказала она, наконец.

Старик уставился на нее в безмолвном изумлении. Даже будучи крайне раздражен, он никогда не подозревал ничего настолько плохого.

- Ключ! Как давно у него есть ключ?

- Около шести месяцев. Он не хотел нас беспокоить.

- Он очень заботливый! Где он проводит свои ночи?

- Я не знаю. Он сказал мне, что состоит в клубе, где занимается какими-то физическими упражнениями.

- Он говорил тебе, что играет в карты? Он сказал, что это игорный клуб?

- Я не верю, что это так; я уверена, что Дик не играет в азартные игры. Дик хороший мальчик, отец.

- Очевидно, ты очень много знаешь об этом. Как ты думаешь, его работодатель, банкир Хэммонд, догадывается, что его клерк является членом игорного клуба?

- Я не знаю. Что-то не так? Кто-нибудь говорил с тобой о Дике?

- Да; и не к его чести.

- О Боже! - в отчаянии воскликнула мать. - Это был мистер Хэммонд?

- Я никогда в жизни не разговаривал с Хэммондом, - сказал старик, немного смягчившись, когда увидел, как встревожена его жена. - Я предлагаю прекратить эти походы в клуб, пока до ушей банкира не дошло, что один из его клерков работает там ночным дежурным. Ты увидишь Ричарда, когда он вернется домой сегодня вечером; скажи ему, что я хотел бы перекинуться с ним парой слов. Он должен ждать меня здесь. Я приду вскоре после того, как он поужинает.

- Ты не будешь с ним суров, отец. Помни, он молодой человек, поэтому, пожалуйста, советуй, а не угрожай. Сердитые слова не принесут пользы.

- Я исполню свой долг, - бескомпромиссно заявил старик.

Кроткая миссис Сондерс вздохнула - ибо она хорошо знала фразу о долге. Это была верная прелюдия к семейным неурядицам. Когда старый джентльмен брался исполнять свой долг, его флаг взмывал на мачту.

- Проследи, чтобы он дождался меня сегодня вечером, - напомнил он, закрывая за собой дверь.

У миссис Сондерс была своя доля неприятностей в этом мире, как и у каждой женщины, живущей со сварливым мужчиной. Когда она могла уберечь своего сына от резкого слова или даже удара, то была готова принять и то, и другое безропотно. Суровость старика лишила его общения с сыном. Дик угрюмо вспоминал свое детство, проведенное в постоянном страхе. В последние годы, когда страх постепенно уменьшился и, наконец, исчез, он был несколько обеспокоен, обнаружив, что естественная привязанность, которую сын должен испытывать к своему отцу, исчезла вместе с ним. Несколько раз он предпринимал нерешительные попытки добиться лучшего понимания, но эти попытки, к сожалению, приходились на неподходящие моменты, когда старик не был особенно милостив к миру в целом, и в последнее время общение между ними отсутствовало. Молодой человек избегал своего отца, насколько это было возможно; он не остался бы дома, если бы не его мать. Ее всегдашняя, неизменная привязанность к нему, ее вера в него и воспоминания о том, как она заступалась за него, особенно когда он был неправ, привязали ее к нему узами, мягкими, как шелк, и прочными, как сталь. Ему часто казалось, что было бы приятно оступиться, просто чтобы опровергнуть идеи своего отца о том, как следует воспитывать ребенка. И все же Дик испытывал своего рода восхищение стариком, многие хорошие качества которого были несколько омрачены его жестоким характером.

Когда Ричард вернулся домой в тот вечер, он, как обычно, поужинал в одиночестве. Миссис Сондерс придвинула свой стул поближе к столу, и во время трапезы говорила о многом, но избегала темы, занимавшей ее больше всего, и которую она отложила до последнего момента. Возможно, в конце концов, ей не нужно будет просить его остаться; он может остаться по собственному желанию. Она внимательно наблюдала за ним, пока говорила, и с тревогой заметила, что на его лице отразилось беспокойство. Какая-то забота терзала его, и она страстно желала, чтобы он поделился с ней своей бедой. И все же она говорила и говорила о других вещах. Она заметила, что он лишь слабо притворялся, будто ест, и что он позволял ей говорить, в то время как сам отвечал односложно, да и то рассеянно. Наконец он отодвинул свой стул со смехом, звучавшим натянуто.

- Ну, мама, - сказал он, - что случилось? Ссора или ее предчувствие? Неужели Господь...

- Тише, Дик, ты не должен так говорить. Надеюсь, ничего особенного не случилось? Я хочу поговорить с тобой о твоем клубе.

Дик на мгновение пристально посмотрел на мать, затем сказал:

- Хорошо, что отец хочет знать о клубе? Он хочет вступить в него?

- Я не говорила, что твой отец...

- Нет, ты этого не говорила; но, моя дорогая мама, ты прозрачна, как стекло. Я вижу тебя насквозь. Так вот, кто-то говорил с отцом о клубе, и он вышел на тропу войны. Хорошо, что он хочет знать?

- Он сказал, что это игорный клуб.

- В кои-то веки правильно.

- О, Дик, это так?

- Конечно, так и есть. Большинство клубов - это помещения для азартных игр и питейные заведения. Не думаю, что истинные Любители играют больше, чем другие, но держу пари, что они играют ничуть не меньше.

- О, Дик, Дик, мне жаль это слышать. И, Дик, мой дорогой мальчик, ты...

- Играю ли я в азартные игры, мама? Нет, не играю. Я знаю, ты мне поверишь, хотя старик - нет. Но, тем не менее, это правда. Я не могу себе этого позволить, потому что для азартных игр нужны деньги, а я еще не так богат, как старина Хэммонд.

- О да, Дик, дорогой, и это напомнило мне кое-что. Еще одной вещью, которой опасался твой отец, было то, что мистер Хэммонд может узнать, что ты член клуба. Это может повредить твоим перспективам в банке, - добавила она, не желая пугать мальчика угрозой увольнения, которое, как она была уверена, последует за этим знанием.

Дик запрокинул голову и расхохотался. Впервые за этот вечер морщины заботы сошли с его лба. Затем, увидев непонимающий взгляд матери, он замолчал, с некоторым трудом подавляя веселье.

- Мама, - сказал он, наконец, - все изменилось с тех пор, как отец был мальчиком; боюсь, он вряд ли осознает, насколько сильно. Прежних ужасных отношений между работодателем и работником сейчас не существует - по крайней мере, таков мой опыт.

- И все же, если мистер Хэммонд узнает, что ты проводишь вечера в...

- Мама, послушай меня минутку. Мистер Джулиус Хэммонд сам предложил мне вступить в клуб - мой работодатель! Я бы никогда не подумал о вступлении, если бы не он. Ты помнишь мое последнее повышение жалования? Ты, конечно, думала, что это заслуга, а отец думал, что это удача. Ну, это не было ни тем, ни другим - или, возможно, и тем, и другим сразу. Так вот, это конфиденциально и только для тебя. Я бы не стал рассказывать это никому другому. Однажды днем, когда банк был закрыт, Хэммонд вызвал меня в свой личный кабинет и сказал: "Сондерс, я хочу, чтобы ты вступил в Спортивный клуб; я делаю тебе предложение". Я был поражен и сказал ему, что не могу себе этого позволить. "Нет, можешь, - ответил он. - Я собираюсь повысить твою зарплату вдвое по сравнению с суммой вступительного взноса и годовой. Если ты не присоединишься, то ничего не получишь". Так что я присоединился. Думаю, я был бы дураком, если бы этого не сделал.

- Дик, я никогда о таком не слышала! Ради чего, черт возьми, он хотел, чтобы ты вступил в клуб?

- Ну, мама, - сказал Дик, взглянув на часы, - это долгая история. Я расскажу ее тебе как-нибудь в другой раз вечером. Сегодня у меня нет времени. Мне нужно идти.

- О, Дик, не уходи сегодня вечером. Пожалуйста, останься дома, ради меня.

Дик пригладил седые волосы матери и поцеловал ее в лоб. Затем сказал:

- Разве завтрашний вечер не подойдет, мама? Я не могу остаться сегодня вечером. У меня назначена встреча в клубе.

- Позвони туда и отложи ее. Останься сегодня ради меня, Дик. Я никогда не просила тебя раньше.

На его лице снова появилось выражение тревоги.

- Мама, это невозможно, это на самом деле так. Пожалуйста, не спрашивай меня больше. В любом случае, я знаю, это отец хочет, чтобы я остался, а не ты. Я полагаю, он на дежурстве. Я думаю, то, что он хочет сказать, подождет до завтрашнего вечера. Если ему нужно избавиться от некоторых своих чувств к азартным играм, пусть он приложит свои усилия там, где они необходимы - пусть займется Джулом Хэммондом, но не в рабочее время.

- Ты, конечно, не хочешь сказать, что уважаемый бизнесмен - банкир вроде мистера Хэммонда - играет в азартные игры?

- Разве нет? Да ведь Хэммонд - самый азартный игрок из Азартвилля, если ты понимаешь, что это значит. С девяти до трех он самый строгий бизнесмен в городе. Если бы ты тогда заговорила с ним о спортивном клубе Любителей, он бы не понял, о чем ты говоришь. Но после трех часов он примет любые ставки, которые ты захочешь предложить, от орлянки до ставки на темную лошадку.

Миссис Сондерс вздохнула. Очевидно, это был злой мир, в который ее сыну приходится отправиться, чтобы заработать себе на жизнь.

- А теперь, мама, мне действительно пора идти. Завтра вечером я останусь дома и выслушаю выговор как мужчина. Спокойной ночи.

Он поцеловал ее и поспешил прочь, прежде чем она успела сказать что-нибудь еще, оставив ее сидеть, сложив руки, и ждать, с присущим ей терпением и легкой опаской, прихода мужа. Ни с чем нельзя было спутать тяжелые шаги. Миссис Сондерс печально улыбнулась, услышав это, вспомнив, как Дик однажды сказал, что, даже если бы он был в безопасности за вратами Рая, от звука шагов его отца у него по спине пробежали бы мурашки. В то время она осудила легкомыслие этого замечания, но часто вспоминала его слова, особенно когда знала, что впереди неприятности - как это обычно и случалось.

- Где Ричард? Он еще не пришел? - были первые слова старика.

- Он приходил, но ему пришлось снова выйти. У него назначена встреча.

- Ты сказала ему, что я хотел с ним поговорить?

- Да, и он ответил, что останется дома завтра вечером.

- Он знал, что я сказал сегодня вечером?

- Я не уверена, что сказала ему...

- Не увиливай. Он либо знал, либо нет. Что именно?

- Да, он знал, но подумал, что это может быть не срочно, и он...

- Этого достаточно. Где у него назначена встреча?

- В клубе, я думаю.

- А-а-а-а-а! - Старик задержался на этом восклицании, как будто ему, наконец, удалось вытянуть самое худшее. - Он сказал, когда будет дома?

- Нет.

- Очень хорошо. Я подожду его полчаса, и, если к этому времени он не вернется, я пойду в его клуб и поговорю с ним там.

Старый мистер Сондерс мрачно уселся, не снимая шляпы, и скрестил руки на набалдашнике своей толстой трости, наблюдая за часами, медленно тикавшими на стене. В этих печальных обстоятельствах пожилая женщина потеряла присутствие духа и сделала именно то, чего ей не следовало делать. Ей следовало согласиться с ним, но вместо этого она попыталась воспротивиться его плану - и тем самым сделала следование ему неизбежным. Было бы жестоко, сказала она, опозорить их сына перед его друзьями, выставить его на посмешище среди знакомых. Все, что должно было быть сказано, могло быть сказано как сегодня вечером, так и завтра, в их собственном доме, где, по крайней мере, никто посторонний не подслушал бы их. Поскольку старик ничего не ответил, а молча смотрел на часы, она почти возмутилась. Она чувствовала себя виноватой, питая подозрение в подобном чувстве к своему законному мужу, но ей действительно казалось, что он поступает неразумно по отношению к Дику. Она надеялась переключить его негодование с их сына на себя и приветствовала бы любую вспышку гнева, направленную против нее одной. В этом возбужденном состоянии, будучи, так сказать, загнанной в угол, она имела неосторожность сказать:

- Ты ошибаешься в одном, и ты также можешь ошибаться в том, думая, что Дик... в... в том, что ты думаешь о Дике.

Старик бросил на нее косой взгляд, и, хотя она задрожала, она приветствовала этот взгляд как свидетельство успеха ее отвлекающего маневра.

- В чем я был неправ?

- Ты был неправ - мистер Хэммонд знает, что Дик является членом клуба. Он сам является членом клуба и настоял, чтобы Дик присоединился. Вот почему он повысил ему зарплату.

- Правдоподобная история! Кто тебе это сказал?

- Дик.

- И ты, конечно, поверила в это! - Сондерс рассмеялся издевательски, цинично и продолжил изучать часы. Старая женщина перестала бороться и начала тихо плакать, надеясь, - тщетно, - услышать легкие шаги своего сына, приближающиеся к двери. Пробили часы; старик молча встал, надвинул шляпу поглубже на лоб и вышел из дома.

До последнего момента миссис Сондерс с трудом верила, что ее муж выполнит свою угрозу. Теперь, когда она поняла, что он настроен решительно, у нее мелькнула безумная мысль бежать в клуб и предупредить сына. Минутное размышление отбросило эту идею. Она позвала служанку, которая явилась, как показалось встревоженной женщине, с раздражающей неторопливостью.

- Джейн, - воскликнула она, - ты знаешь, где находится Спортивный клуб? Ты знаешь, где находится Сентер-стрит?

Джейн не знала ни клуба, ни местности.

- Я хочу, чтобы сообщение было доставлено туда Дику, и оно должно быть доставлено быстро. Не могла бы сбегать туда...

- Быстрее было бы телеграфировать, мэм, - сказала Джейн, которой не хотелось никуда бежать. - В комнате мистера Ричарда есть телеграфная бумага, а офис находится прямо за углом.

- Прекрасно, Джейн; я рада, что ты подумала об этом. Принеси мне телеграфный бланк. Поторопись.

Она написала дрожащей рукой так четко, как только могла, чтобы ее сыну не было трудно читать:

"Ричард Сондерс, Спортивный клуб, Сентер-стрит.

Твой отец приедет повидаться с тобой. Он будет в клубе через полчаса".

- Нет необходимости подписывать это; он узнает почерк своей матери, - сказала миссис Сондерс, передавая Джейн записку и деньги; та ничего не сказала, поскольку разбиралась в телеграфировании так же мало, как и ее хозяйка. Тогда старуха, сделав все, что в ее силах, помолилась, чтобы телеграмма пришла раньше ее мужа; и ее молитва была услышана, ибо электричество быстрее, чем ноги старика.

Тем временем мистер Сондерс шагал из пригорода в город. Его толстая трость ударялась о каменную мостовую с резким щелчком, звучавшим в неподвижном, морозном ночном воздухе почти как пистолетный выстрел. Он хотел показать и жене, и сыну, что он еще не слишком стар, чтобы быть хозяином в собственном доме. По дороге он сердито разговаривал сам с собой и был разгневан, обнаружив, что его гнев ослабевает по мере приближения к месту назначения. Гнев должен быть очень справедливым, чтобы не утихать во время быстрой прогулки на прохладном и сладком вечернем воздухе.

Мистер Сондерс был несколько смущен, обнаружив, что здание клуба оказалось гораздо более внушительным, чем он ожидал. Спортивный клуб Любителей не был низким и неуклюжим строением. Он был ярко освещен от подвала до чердака. Группа мужчин, засунув руки в карманы, стояла на тротуаре, словно чего-то ожидая. В этом месте чувствовалась торжественность. Старик спросил у одного из бездельников, не спортивный ли это клуб.

- Да, это так, - был ответ. - Вы собираетесь вступить?

- Нет.

- Вы член клуба?

- Нет.

- Получили приглашение?

- Нет.

- Тогда, я подозреваю, вы не войдете. Мы сами испробовали все уловки.

Возможность не попасть внутрь никогда не приходила в голову старому джентльмену, и мысль о том, что его сын, находящийся в безопасности в священных стенах клуба, может бросить ему вызов, подстегнула его угасающий гнев и пробудила упрямую решимость.

- Я, по крайней мере, попытаюсь, - сказал он, поднимаясь по каменным ступеням.

Мужчины наблюдали за ним с улыбкой на губах. Они видели, как он нажал электрическую кнопку, после чего дверь слегка приоткрылась. Последовал короткий, неслышный разговор; затем дверь широко распахнулась, и, когда мистер Сондерс вошел, она снова закрылась.

- Счастливчик! - сказал человек на обочине. - Интересно, как этому старому болвану удалось справился с этим. Жаль, что я не спросил его. - Никто из остальных не сделал никаких комментариев; они онемели от изумления успехом старого джентльмена, который только что спрашивал, тот ли это клуб.

Когда швейцар открыл дверь, он повторил один из вопросов, заданных за минуту до этого человеком на тротуаре.

- У вас есть приглашение, сэр?

- Нет, - ответил старик, ловко ставя свою палку так, чтобы едва приоткрытую дверь нельзя было закрыть, пока та не будет отодвинута. - Нет! Я хочу увидеть своего сына, Ричарда Сондерса. Он внутри?

Швейцар мгновенно распахнул дверь.

- Да, сэр, - сказал он. - Вас ждут, сэр. Будьте добры, пройдите сюда, сэр.

Старик последовал за ним, удивляясь радушию его приема. Должно быть, произошла какая-то ошибка. Ожидали его? Как такое могло быть! Его провели в роскошнейшую гостиную, где группа электрических ламп на потолке разливала по комнате мягкое сияние.

- Присаживайтесь, сэр. Я передам мистеру Хэммонду, что вы здесь.

- Но... остановитесь на минутку. Я не хочу видеть мистера Хэммонда. Я не имею ничего общего с мистером Хэммондом. Я хочу увидеть своего сына... Это мистер Хэммонд, банкир?

- Да, сэр. Он велел мне привести вас сюда, когда вы придете, и сразу же сообщить ему.

Старик провел рукой по лбу, и, прежде чем успел ответить, портье исчез. Он сел в одно из чрезвычайно удобных кожаных кресел и в замешательстве оглядел комнату. Прекрасные картины на стене были посвящены исключительно спортивной тематике. Изящная яхта с высокими тонкими мачтами и вздымающимся облаком парусины под явно опасным углом, казалось, плыла прямо на зрителя. Боксеры, обнаженные по пояс, держали сжатые кулаки в угрожающих позах. Скаковые лошади, в состоянии активности и покоя, были разбросаны тут и там. В центре комнаты возвышался пьедестал из черного мрамора, а на нем стояла огромная серебряная ваза, инкрустированная орнаментом. Старик не знал, что этот сложный образец серебряного искусства назывался "Кубок". Кто-то повесил на нее табличку, на которой грубо нацарапал слова:

"Привет не навсегда. Прощай навеки".

Пока старик недоумевал, что все это значит, занавес внезапно раздвинулся, и вошел пожилой джентльмен, несколько щеголевато одетый во фрак, с розой в петлице. Сондерс сразу узнал в нем банкира и почувствовал негодование из-за того, что считал его щегольской внешностью, почти в тот же момент осознав, что его собственная одежда, повседневный костюм, не слишком дорогой, даже когда он новый.

- Как поживаете, мистер Сондерс? - воскликнул банкир, сердечно протягивая руку. - Я действительно очень рад с вами познакомиться. Мы получили вашу телеграмму, но сочли за лучшее не отдавать ее Дику. Я взял на себя смелость вскрыть ее сам. Видите ли, мы не можем не быть слишком внимательны к мелочам. Я сказал привратнику, чтобы он присмотрел за вами и дал мне знать, как только вы придете. Конечно, вы очень беспокоитесь о своем мальчике.

- Да, - твердо сказал старик. - Вот почему я здесь.

- Конечно, конечно. Как и все мы, и, полагаю, я самый беспокойный человек из всех. Вы, конечно, хотите знать, как у него дела?

- Да, я хочу знать правду.

- Что ж, к сожалению, правда настолько мрачна, насколько это возможно. Он становится все хуже и хуже, и ни один человек не сожалеет об этом больше, чем я.

- И вы говорите это мне?

- Да. Нет смысла обманывать себя. Сказать честно, у меня нет никакой надежды на него. Нет ни одного шанса из десяти тысяч на то, что он восстановит утраченные позиции.

Старик перевел дыхание и оперся на трость, чтобы не упасть. Теперь он осознал всю пустоту своего прежнего гнева. Он ни на секунду не верил, что с мальчиком что-то не так. Глубоко под его грубостью скрывалась глубокая любовь к сыну и твердая вера в него. Он позволил своей старой привычке доминировать взять верх над собой, и теперь, в поисках призрака, внезапно столкнулся с ужасающей реальностью.

- Послушайте, - сказал банкир, заметив его волнение, - выпейте со мной нашего особого шотландского виски. Это лучшее, что можно получить за деньги. Мы всегда снимаем шляпы, когда говорим о чем-то особенном в этом клубе. Потом мы пойдем и посмотрим, как продвигаются дела.

Когда он повернулся, чтобы сделать заказ, то впервые заметил записку на кубке.

- Ну и кто, черт возьми, это сюда повесил? - сердито воскликнул он. - Нет смысла сдаваться, пока тебя не победили. - Сказав это, он снял записку, порвал ее и выбросил в мусорную корзину.

- Ричард пьет? - хрипло спросил старик, вспомнив похвалу виски.

- Благослови вас Господь, нет. И не курит тоже. И не играет в азартные игры, что еще более необычно. Нет, таким старикам, как мы с вами, можно позволить себе что-то особенное, - благослови нас Господь, - но молодой человек, которому нужно держать свои нервы в порядке, должен жить как монах. Я представляю это как любовный роман. Конечно, спрашивать вас бесполезно: вы узнаете об этом последним. Когда он пришел сегодня вечером, я увидел, что он чем-то обеспокоен. Я спросил его, в чем дело, но он заявил, что все в порядке. Вот выпивка. Вы увидите, что я был прав в ее оценке.

Старик проглотил немного знаменитого "Особенного", затем сказал:

- Это правда, что вы уговорили моего сына вступить в этот клуб?

- Конечно. Я услышал о том, на что он способен, от человека, которому доверял, и сказал себе: "Молодой Сондерс должен стать нашим членом".

- Тогда вам не кажется, что во многом виноваты вы?

- Ну, если вам нравится так выражаться; то да. И при этом я - главный неудачник. Я теряю из-за него десять тысяч.

- Боже милостивый! - воскликнул пораженный отец.

Банкир немного нервно посмотрел на старика, как будто боялся, что у того не в порядке с головой. Затем сказал:

- Конечно, вам не терпится увидеть, чем все закончится. Пройдемте со мной, но будьте осторожны, чтобы мальчик вас не заметил. Это может его встревожить. Я найду вам место сзади, где вы сможете смотреть, оставаясь незамеченным.

Они поднялись, и банкир на цыпочках прошел между занавесками в большую комнату, заполненную молчаливыми мужчинами, внимательно наблюдавшими за игроком за бильярдным столом в центре квартиры. Вдоль стен, ярус за ярусом, были установлены временные кресла, и все места были заняты. Сондерс заметил, что его сын стоит возле стола в рубашке без рукавов, опустив кий рукоятью вниз на пол. Его лицо было бледным, а губы сжатыми, когда он как зачарованный наблюдал за игрой своего противника. Очевидно, его прижали спиной к стене, и он вел безнадежную борьбу, но держался стойко до последнего.

Старый Сондерс лишь смутно понимал ситуацию, но все его сочувствие было обращено к своему мальчику, и он испытывал инстинктивную ненависть к уверенному в себе сопернику, который наносил удары по шарам с абсолютной точностью, что, очевидно, вселяло смятение в сердца, по меньшей мере, половины зрителей.

Внезапно раздался взрыв аплодисментов, и игрок со смехом выпрямился.

- Ей-Богу! - воскликнул банкир. - Он промахнулся. Из-за своей самоуверенности, в которой его так часто обвиняют. Не стоит удивляться, но удача обязательно улыбнется нам. Возможно, вы станете талисманом, мистер Сондерс.

Он усадил старика на заднее сиденье на возвышении. Послышался гул разговоров, пока молодой Сондерс стоял, натирая мелом свой кий, очевидно, не решаясь начать.

Хэммонд смешался с толпой и оживленно разговаривал то с одним, то с другим. Старый Сондерс сказал мужчине рядом с ним:

- Что все это значит? Это важная игра?

- Важная! Спору нет. Полагаю, на эту игру поставлено больше денег, чем когда-либо ставилось на бильярдный матч. Да ведь только Джул Хэммонд поставил десять тысяч на Сондерса.

Старик испустил дрожащий вздох облегчения. Он начинал понимать. Таким образом, десять тысяч - это не цифры неправильного расчета.

- Да, - продолжил другой, - это отличный матч за кубок. Была серия игр, и эта - кульминационная. Прогнор выиграл одну, и Сондерс тоже одну; теперь эта игра решает все. Прогнор - человек из клуба Хайфлайерс. Он хороший игрок. Сондерс выиграл кубок за этот клуб в прошлом году, так что они не сильно расстроятся, если проиграют его сейчас. В этом клубе с самого начала не было человека, который мог бы сравниться с Сондерсом. Сомневаюсь, что здесь есть другой такой Любитель, как он. Им можно гордиться, хотя сегодня вечером он, казалось, развалился на части. Завтра все будут недовольны им, если потеряют свои деньги, хотя он так или иначе ничего не заработает. Я думаю, именно высокие ставки заставили его так волноваться и испортили его игру.

- Тише, тише! - прошелестело по комнате. Юный Сондерс начал играть. Прогнор стоял рядом с улыбкой превосходства на губах. Он был уверен, что выиграет, когда снова настанет его очередь.

Сондерс играл очень осторожно, ничем не рискуя, и его отец наблюдал за ним, поглощенный игрой, затаив дыхание. Хотя он ничего не знал о бильяоде, вскоре он начал понимать, как набираются очки. Мальчик ни разу не оторвал взгляда от зеленого сукна и шаров. Он обходил стол, занимая разные позиции, не торопясь и в то же время без излишней задержки. Все взгляды были прикованы к его игре, и в большом зале не было слышно ни звука, кроме постоянно повторяющихся щелчков шаров друг о друга. Отец восхищался почти магической властью игрока над сферами из слоновой кости. Они приближались и удалялись, сходились и расходились, по-видимому, потому, что он желал того или иного результата. Была ловкость прикосновения, точный расчет силы, правильная оценка углов, верность взгляда и мышечный контроль, поразившие старика тем, что сочетание всех этих тонкостей было сосредоточено в одном человеке, и этот человек был его собственным сыном.

Два шара снова легли близко друг к другу, и молодой человек, игравший очень ловко, казалось, мог забивать бесконечно. Он продолжал в том же духе некоторое время, когда внезапно тишину нарушил крик Прогнора:

- Я не называю это бильярдом. Это детская игра.

Мгновенно поднялся шум. Сондерс опустил свой кий на пол и спокойно стоял посреди бури, не сводя глаз с зеленого сукна. Раздались крики: "Вас никто не прерывал", "Это решать судье", "Играйте в свою игру, Сондерс", "Не поддавайтесь блефу". Старик встал вместе с остальными, и его природная воинственность побудила его принять участие в драке и призвать к честной игре. Судья поднялся и потребовал порядка. Когда шум утих, он сел. Некоторые из присутствовавших, однако, закричали: "Решение! Решение!"

- Здесь нечего решать, - сурово сказал судья. - Продолжайте свою игру, мистер Сондерс.

Затем молодой Сондерс сделал то, от чего у его друзей перехватило дыхание. Он намеренно ударил по шарам битком и разбросал их во все стороны. Казалось, из груди всех Любителей вырвался одновременный вздох.

- Это великолепно, но это не игра, - сказал мужчина рядом со старым Сондерсом. - Он не имеет права упускать ни единого шанса, когда он так сильно отстает.

- О, он не так уж сильно отстал. Посмотрите на счет, - вставил мужчина справа.

Сондерс еще раз тщательно собрал шары вместе, затем снова разбил их так, что они далеко откатились друг от друга. Это он сделал три раза. По-видимому, он стремился показать, насколько полностью контролирует стол. Внезапно раздались громкие аплодисменты; юный Сондерс, стоял, не отрывая глаз от сукна.

- Что это значит? - взволнованно воскликнул старик пересохшими губами.

- Разве вы не видите? Он сравнял счет. Я полагаю, это почти беспрецедентный результат. Не припомню, чтобы кому-то когда-либо это удавалось.

Хэммонд подошел с раскрасневшимся лицом и схватил старика за руку с такой силой, что тот поморщился.

- Вы когда-нибудь видели что-нибудь грандиознее этого? - сказал он сквозь шум кратковременных аплодисментов. - Я готов безропотно потерять свои десять тысяч прямо сейчас. В конце концов, вы - талисман.

Старик был слишком взволнован, чтобы говорить, но он надеялся, что мальчик больше не будет рисковать. Снова раздалось щелканье шаров. Отец был рад видеть, что Дик играет теперь со всей тщательностью и осторожностью, как в начале. Молчание стало напряженным, почти болезненным. Все мужчины подались вперед и едва дышали.

Внезапно Прогнор подошел к бильярдному столу и протянул над ним руку. Одобрительные возгласы сотрясли потолок. Кубок остался на своем черном мраморном пьедестале. Сондерс выиграл. Он пожал протянутую руку своего поверженного противника, и здание снова зазвенело.

Банкир Хэммонд протолкался сквозь толпу поздравляющих и сердечно хлопнул победителя по плечу.

- Это была отличная игра, Дик, мой мальчик. Старик был вашим талисманом. Удача вернулась к вам в тот момент, когда он появился. Ваш отец все время не спускал с вас глаз.

- Что?! - вскричал Дик, вздрогнув.

Румянец залил его бледное лицо, когда он поймал взгляд отца, хотя взгляд старика был достаточно добрым.

- Я очень горжусь тобой, сын мой, - сказал его отец, когда, наконец, добрался до него. - Чтобы выиграть такое соревнование, нужны мастерство, смелость и самообладание. Я ухожу; я хочу рассказать об этом твоей маме.

- Подожди минутку, отец, и мы вместе пойдем домой, - сказал Дик.

ИСТОРИЯ БРОМЛИ ГИББЕРТСА

Комната, в которой Джон Шорли редактировал еженедельник "Губка", не была обставлена роскошно, но в ней было уютно. Стены украшало несколько картин, в основном черно-белые рисунки художников, которым так не повезло, что они были вынуждены работать на "Губку" по дешевке. Повсюду валялись журналы и газеты, в основном американского происхождения, поскольку Шорли воспитывался в редакторской школе, где учат, что дешевле украсть у иностранного издания, чем тратить хорошие деньги на оригинальные материалы. Вы вырезали статью; заменили Нью-Йорк на Лондон; Бостон или Филадельфию на Манчестер или Ливерпуль, и материал стал вашим собственным.

Теория Шорли заключалась в том, что публика была глупой и не замечала разницы. Некоторые из величайших журналистских успехов в Лондоне доказали этот факт, утверждал он, однако "Губка" часто покупала рассказы у известных авторов и сильно этим хвасталась.

Стол Шорли был завален рукописями, но внимание главного редактора было приковано не к ним. Он сидел в своем деревянном кресле, устремив взгляд на огонь и нахмурив лоб. Дела у "Губки" шли неважно, и он опасался, что ему придется принять некоторые из многочисленных премиальных схем, которые так помогают чистой литературе в других местах, или предложить страховку в тысячу фунтов, оформленную таким образом, чтобы она выглядело щедро для постоянного читателя, и все же ее было невозможно получить, если произойдет катастрофа.

В разгар его размышлений вошел клерк и объявил: "Мистер Бромли Гиббертс".

- Скажите ему, что я сейчас занят - скажите ему, что я занят, - сказал редактор; его озадаченный хмурый взгляд стал еще более озадаченным и хмурым.

Совесть клерка, однако, не была отягощена этим сообщением, потому что вошел Гиббертс в длинном пальто.

- Все в порядке, - сказал Гиббертс, махнув рукой клерку, стоявшему с открытым ртом, потрясенному вторжением. - Вы слышали, что сказал мистер Шортли. Он занят. Поэтому никого не впускайте. Убирайтесь.

Клерк вышел, закрыв за собой дверь. Гиббертс повернул ключ в замке и сел.

- Ну вот, - сказал он, - теперь мы можем поговорить без помех. А то нас будут донимать всевозможные идиоты, которые приходят и перебивают.

- Да, - коротко ответил редактор.

- Тогда послушайте моего совета и заприте дверь. Общайтесь с внешним офисом через переговорную трубку. Я вижу, вы подавлены, поэтому пришел подбодрить вас. Я принес вам историю, мой мальчик.

Шорли застонал.

- Мой дорогой Гиббертс, - сказал он, - сейчас у нас есть...

- О да, я знаю. У вас под рукой достаточно материала, чтобы выпускать газету в течение следующих пятнадцати лет. Если это комическая история, вы покупаете только серьезные материалы. Если это трагедия, - юмор - то, что вам нужно. Конечно, горькая правда состоит в том, что у вас не хватает денег, и вы не можете заплатить мою цену. "Губка" тонет - все это знают. Почему вы не можете сказать правду, хотя бы мне? Если бы вы практиковались по часу в день и брали уроки - у меня, например, - вы смогли бы за месяц произнести несколько правдивых предложений одно за другим.

Редактор горько рассмеялся.

- Вы забавны, - сказал он.

- Я - нет. Попробуйте еще раз, коротко. Скажите, что я невоспитанный осел.

- Ну, так и есть.

- Вот, видите, как это просто! Практика - это все. А теперь, что касается этой истории, не могли бы вы...

- Нет. Поскольку вы не рекламодатель, я не против признаться вам, что газета закрывается. Как видите, это одно и то же. У нас нет денег, как вы говорите, так что какой смысл скрывать?

Гиббертс придвинул свой стул поближе к редактору и положил руку на колено собеседника. Он серьезно продолжал:

- Сейчас самое время поговорить. Через некоторое время будет слишком поздно. Вы бросите "Губку". Ваша большая ошибка - пытаться скакать на двух лошадях, которые смотрят в разные стороны. Это невозможно, мой мальчик. Решите, кем вы собираетесь стать - вором или честным человеком. Это первый шаг.

- Что вы имеете в виду?

- Вы понимаете, что я имею в виду. Публикуйте материал, который будет полностью украден, или полностью оригинальный.

- У нас в "Губке" много оригинального материала.

- Да, и это то, против чего я возражаю. Пусть все будет оригинальным или все украдено. Либо рыба, либо дичь. По меньшей мере, сто человек в неделю видят в "Губке" украденную статью, которую они прочитали где-то еще. Когда они поверят, что украдено все, вы их потеряете. Поэтому я хочу продать вам одну оригинальную историю, которая окажется самой замечательной, написанной в Англии в этом году.

- О, они все такие, - сказал Шорли устало. - По мнению автора, каждая присланная мне история - самая замечательная.

- Послушайте, Шорли, - сердито воскликнул Гиббертс, - вы не должны так со мной разговаривать. Я не неизвестный автор, и вы это прекрасно знаете. Мне не нужно рекламировать свой товар.

- Тогда зачем вы приходите сюда и читаете мне нотации?

- Для вашего же блага, Шорли, мой мальчик, - сказал Гиббертс, успокаиваясь так же быстро, как и вспыхнул. Он был очень неуверенным человеком. - Для вашего же блага, и, если вы не возьмете эту историю, это сделает кто-нибудь другой. Это принесет удачу газете, которая ее издаст. А теперь прочтите ее, пока я жду. Вот она, напечатанная на машинке, через два интервала, три тысячи слов, и все это для того, чтобы сохранить ваше благословенное зрение.

Шорли взял рукопись и зажег газ, потому что уже темнело.

Гиббертс немного посидел, но вскоре начал расхаживать по комнате, к явному раздражению Шорли. Не удовлетворившись этим, он поднял кочергу и шумно разворошил огонь.

- Ради всего святого, сядьте, Гиббертс, и прекратите шуметь! - коротко крикнул он наконец.

Гиббертс схватил кочергу, как будто это было оружие, и уставился на редактора.

- Я не сяду, и буду шуметь столько, сколько захочу, - прорычал он. Когда он вызывающе стоял там, Шорли увидел блеск безумия в его глазах.

- Хорошо, - коротко сказал он, продолжая читать рассказ.

Мгновение Гиббертс стоял, держа кочергу за середину, затем со стуком швырнул ее на каминную решетку и, сев, угрюмо уставился в огонь, не двигаясь с места, пока Шорли не перевернул последнюю страницу.

- Ну, - сказал Гиббертс, очнувшись от своих размышлений, - что вы об этом думаете?

- Это хорошая история, Гиббертс. Все ваши рассказы хорошие, - небрежно сказал редактор.

Гиббертс вскочил на ноги и выругался.

- Вы хотите сказать, - прогремел он, - что не видите в этой истории ничего отличного от любой, когда-либо написанной мной или кем-либо еще? Черт возьми, Шорли, вы бы не узнали хорошую историю, если бы встретили ее на Флит-стрит! Разве вы не видите, что эта история написана кровью человеческого сердца?

Шорли вытянул ноги и глубоко засунул руки в карманы брюк.

- Возможно, это было написано так, как вы говорите, хотя мне показалось, что минуту назад вы обратили мое внимание на ее машинописный характер.

- Не будьте легкомысленным, Шорли, - сказал Гиббертс, снова впадая в меланхолию. - Значит, вам не нравится эта история? Вы не увидели в ней ничего необычного - цель, силу, страсть, жизнь, смерть, ничего?

- В конце достаточно смертей. Мое возражение заключается в том, что в ней слишком много крови и шума. Такая трагедия никогда не могла произойти. Ни один человек не мог пойти в загородный дом и перебить всех, кто там находился. Это абсурд.

Гиббертс вскочил со своего места и начал взволнованно расхаживать по комнате. Внезапно он остановился перед своим другом, возвышаясь над ним; из-за длинного пальто он казался выше, чем был на самом деле.

- Я когда-нибудь рассказывал вам о трагедии моей жизни? Как собственность, которая уберегла бы меня от нужды, стала...

- Конечно, рассказывали, Гиббертс. Садитесь. Вы рассказывали это всем. Мне несколько раз.

- Как мой кузен обманул меня из-за...

- Конечно. Из-за женщины, которую вы любили.

- А! Я вам это говорил, не так ли? - сказал Гиббертс, явно смущенный осведомленностью собеседника об обстоятельствах. Он сел и опустил голову на руки. Повисло долгое молчание, которое, наконец, было нарушено словами Гиббертса:

- Значит, вам безразлична эта история?

- О, я этого не говорю. Я вижу, что это история вашей собственной жизни, с воображаемым и кровавым концом.

- О, вы это увидели, не так ли?

- Да. Сколько вы хотите за нее?

- Пятьдесят фунтов.

- СКОЛЬКО?

- Пятьдесят фунтов, говорю вам. Вы что, глухой? И я хочу деньги сейчас.

- Благослови Господи ваше невинное сердце, я могу купить рассказ длиннее этого у величайшего живущего ныне автора, менее чем за пятьдесят фунтов стерлингов. Гиббертс, вы сумасшедший.

Гиббертс внезапно вопросительно поднял глаза, как будто эта мысль никогда раньше не приходила ему в голову. Казалось, ему понравилась эта идея. Это объяснило бы многое, что озадачивало как его самого, так и его друзей. Он несколько мгновений размышлял над этим вопросом, но, наконец, покачал головой.

- Нет, это не так, - сказал он со вздохом. - Я не сумасшедший, хотя, видит Бог, я пережил достаточно, чтобы сойти с ума. Похоже, мне не так везет, как некоторым людям. У меня нет таланта сходить с ума. Но вернемся к истории. Вы считаете, что пятьдесят фунтов за нее слишком много. Газета, которая это опубликует, разбогатеет. Дайте-ка подумать. Минуту назад у меня промелькнула мысль, но суть ее ускользнула из моей памяти. Что именно вы назвали неестественным?

- Трагедию. В конце слишком много массовых убийств.

- Ах! Я понял! Теперь я вспомнил!

Гиббертс снова принялся энергично расхаживать по комнате, хлопая в ладоши. Его лицо пылало от возбуждения.

- Да, теперь я это понял. Трагедия. Все люди в загородном доме убиты; а теперь представьте, что это произошло на самом деле. Разве вся Англия не зазвенела бы от этого?

- Естественно.

- Конечно, так и было бы. А теперь послушайте меня. Я собираюсь совершить это так называемое преступление. Через неделю после того, как вы опубликуете историю, я поеду в тот загородный дом, Ченнор Чейз. Это был бы мой дом, если бы в Англии существовали справедливость и правота, и я собираюсь убить в нем всех. Я оставлю письмо, в котором расскажу, что история в "Губке" - правдивая история о том, что привело к трагедии. Ваша газета через неделю станет самой обсуждаемой в Англии - и в мире. Она мгновенно выйдет тиражом, которого не знал еще ни один еженедельник на земле. Послушайте, эта история стоит пятьдесят тысяч фунтов, а не пятьдесят, и если вы не купите ее сразу, это сделает кто-нибудь другой. Итак, что вы скажете?

- Скажу, что вы шутите, или же повторю, что вы безумны, как шляпник.

- Признав, что я сумасшедший, вы возьмете эту историю?

- Нет, но я помешаю вам совершить преступление.

- Как?

- Сообщив о ваших намерениях.

- Вы не можете этого сделать. Пока такое преступление не совершено, никто не поверит, что оно возможно. У вас нет свидетелей нашего разговора, а я буду отрицать каждое ваше утверждение. В настоящее время мое слово весит столько же, сколько и ваше. Все, что вы можете сделать, это отказаться от своего шанса на удачу, который стучится в дверь каждого человека. Когда я вошел, вы задавались вопросом, что вы могли сделать, чтобы поставить "Губку" на ноги. Я увидел это по вашему лицу. Итак, что вы скажете?

- Я дам вам двадцать пять фунтов стерлингов за рассказ сам по себе, хотя это большая цена, и вам не обязательно совершать преступление.

- Хорошо! Это та сумма, которую я хотел, но знал, что, если попрошу ее, вы предложите мне двенадцать фунтов десять пенсов. Вы опубликуете ее в течение месяца?

- Да.

- Очень хорошо. Выпишите чек.

Когда ему вручили чек, Гиббертс сунул его в карман своего пальто, резко повернулся и отпер дверь.

- До свидания, - сказал он.

Когда он исчез, Шорли заметил, каким длинным было его пальто и как оно развевалось у него на пятках. В следующий раз он увидел романиста при обстоятельствах, которые никогда не изгладятся из его памяти.

"Губка" была шестнадцатистраничным изданием в синей обложке, и на той неделе, когда появился рассказ Гиббертса, он занял первые семь страниц. Когда Шорли прочитал его в газете, он произвел на него большее впечатление, чем в рукописи. Напечатанный рассказ всегда кажется более убедительным.

Шорли познакомился в клубе с несколькими мужчинами, которые высоко отзывались об этой истории, и, наконец, он сам начал верить, что она хорошая. Джонсон проявил особый энтузиазм, и все в клубе знали, что мнение Джонсона непогрешимо.

- Как это попало к вам в руки? - коротко спросил он, сделав ненужное ударение на личном местоимении.

- Вы думаете, я не узнаю хорошую историю, когда вижу ее? - возмутился редактор.

- Таково общее мнение клуба, - беззаботно ответил Джонсон. - Но, с другой стороны, все члены прислали вам пожертвования, так что, возможно, этим все и объясняется. Кстати, вы в последнее время видели Гиббертса?

- Нет; почему вы спрашиваете?

- Ну, мне кажется, он ведет себя довольно странно. Если вы спросите меня, я не думаю, что он вполне вменяем. У него что-то на уме.

- Он сказал мне, - вмешался новый член клуба с некоторым колебанием, - но на самом деле я не думаю, что имею право упоминать об этом, хотя он и не говорил этого по секрету, - что он был законным наследником имущества...

- О, мы все знаем эту историю! - единодушно воскликнули присутствовавшие.

- Я думаю, это клубный виски, - сказал один из старейших членов. - Я утверждаю, что оно худшее в Лондоне.

- Устных жалоб не поступало. Напишите в комитет, - заявил Джонсон. - Если у Гиббертса есть друг в клубе, в чем я сомневаюсь, этот друг должен присмотреть за ним. Я думаю, он все же совершит самоубийство.

Эти высказывания вызвали у Шорли беспокойство, когда он возвращался в свой офис. Он сел писать записку, в которой просил Гиббертса позвонить. Пока он писал, вошел Маккейб, бизнес-менеджер "Губки".

- Что случилось с тиражом на этой неделе? - спросил он.

- Случилось с тиражом? Я вас не понимаю.

- Ну, я только что отправил заказ в типографию на печать дополнительных десяти тысяч, и вот приходит требование от Смита на всю партию. Дополнительные десять тысяч должны были пойти в разные газетные киоски по всей стране, которые прислали повторные заказы, поэтому я сказал типографии сейчас выпустить по крайней мере двадцать пять тысяч и оставить их в типографии. Сам я никогда не читал "Губку", поэтому решил заглянуть к вам и спросить, что там так привлекло. Случай совершенно неестественный.

- Лучше почитайте газету и выясните сами, - коротко ответил редактор.

- Я бы так и сделал, если бы в ней не было так много вашего материала, - парировал Маккейб.

На следующий день Маккейб сообщил о почти ошеломляющем увеличении заказов. У него был торжествующий вид "наконец-то мы это сделали", который вывел из себя Шорли, чувствовавшего, что заслуга принадлежит ему одному. Ответа на записку, которую он отправил Гиббертсу, не последовало, поэтому он отправился в клуб в надежде встретиться с ним. Он нашел Джонсона, которого спросил, там ли Гиббертс.

- Сегодня его здесь не было, - сказал Джонсон, - но я видел его вчера, и как вы думаете, что он делал? Он был в оружейном магазине на Стрэнде, покупал патроны для своего семизарядника. Я спросил его, что он собирается делать с револьвером в Лондоне, и он коротко ответил, что это не мое дело; ситуация настолько поразила меня, что я ушел, не сделав больше ни единого замечания. Если вам нужны еще какие-нибудь истории от Гиббертса, вам следует присмотреть за ним.

Шорли обнаружил, что быстро впадает в состояние нервозности по поводу Гиббертса. Он действительно начинал верить, что романист задумал какой-то дикий поступок, который мог вовлечь неприятные осложнения на других. У Шорли не было желания выглядеть соучастником ни до, ни после свершившегося факта. Он поспешил обратно в офис и там нашел запоздалый ответ Гиббертса на свою записку. Он поспешно вскрыл конверт, и чтение полностью лишило его того небольшого спокойствия, которое у него еще оставалось.

"Дорогой Шорли, я знаю, почему вы хотите меня видеть, но мне нужно уладить так много дел, что я не могу нанести вам визит. Однако не бойтесь; я выполню свою сделку без каких-либо напоминаний с вашей стороны. С момента публикации истории прошло всего несколько дней, а я не обещал трагедии до конца недели. Я уезжаю в Ченнор Чейз сегодня днем. Вы получите свой фунт мяса и даже больше.

Ваш БРОМЛИ ГИББЕРТС".

Губы Шортли были слегка бледны, когда он закончил читать эти каракули. Он накинул пальто и выбежал на улицу. Подозвав экипаж, он сказал:

- Поезжайте в Киднерз Инн так быстро, как сможете. No 15.

Оказавшись там, он взбежал по ступенькам, перепрыгивая через две за раз, и постучал в дверь Гиббертса. Романист позволил себе роскошь держать "человека", и именно "человек" ответил на короткий властный стук.

- Где Гиббертс?

- Он только что ушел, сэр.

- Куда?

- Я полагаю, на Юстонский вокзал, сэр; и он взял кэб. Он уезжает за город на неделю, сэр, и я не должен пересылать его письма, поэтому у меня нет его адреса.

- У вас есть железнодорожный справочник?

- Да, сэр; заходите, сэр. Мистер Гиббертс как раз просматривал расписание поездов, сэр, перед тем как уйти.

Шорли увидел, что справочник открыт на букве "Ч", и, пробежав глазами вниз по колонке до Ченнора, обнаружил, - поезд отправляется примерно через двадцать минут. Не говоря ни слова, он снова бросился вниз по лестнице. "Человек", казалось, не удивился. Иногда повидать его хозяина приходили странные люди.

- Вы можете отвезти меня на Юстонский вокзал за двадцать минут?

Кэбмен покачал головой, сказав:

- Я сделаю все, что в моих силах, сэр, но на это уйдет, должно быть, добрых полчаса.

Кэбмен сделал все, что мог, и вскоре редактор вскоре оказался на платформе, через две минуты после ухода поезда.

- Когда следующий поезд на Ченнор? - спросил Шорли у носильщика.

- Только что ушел, сэр.

- Следующий поезд еще не ушел, дурак. Отвечай на мой вопрос.

- Через два часа двадцать минут, сэр, - раздраженно ответил носильщик.

Шорли подумал нанять автомобиль, но понял, что у него недостаточно денег. Возможно, он мог бы телеграфировать и предупредить обитателей Ченнор Чейза, но не знал, кому телеграфировать. Или же, подумал он, можно попросить арестовать Гиббертса по тому или иному обвинению на станции Ченнор. Это, заключил он, был выход - опасный, но осуществимый.

К этому времени, однако, к носильщику вернулось самообладание. Носильщики не могут позволить себе лелеять обиду, и этот конкретный носильщик увидел в воздухе полкроны.

- Вы хотели добраться до Ченнора раньше поезда, который только что ушел, сэр?

- Да. Можно ли это сделать?

- Это может быть сделано, сэр, - нерешительно сказал носильщик, как будто находился на грани разглашения государственной тайны, которая могла стоить ему его положения. Он хотел, чтобы полкроны увидели свет, прежде чем он возьмет на себя дальнейшие обязательства.

- Вот полсоверена, если вы скажете мне, как это можно сделать, не нанимая автомобиль.

- Что ж, сэр, вы могли бы сесть на экспресс, который отправляется через полчаса. Он доставит вас к месту за пятнадцать миль от Ченнора, до перекрестка Бьюли, затем через семнадцать минут вы сможете сесть на местный поезд обратно в Ченнор, который прибудет за три минуты до прибытия ушедшего поезда - если местный поезд прибудет вовремя, - добавил он, когда золотая монета была надежно спрятана в его кармане.

В ожидании экспресса Шорли купил экземпляр "Губки" и по дороге еще раз перечитал рассказ Гиббертса. Третье чтение привело его в ужас. Он был поражен тем, что раньше не замечал убийственной серьезности его тона. Мы склонны недооценивать или переоценивать работу человека, с которым лично знакомы.

Теперь, впервые, Шорли, казалось, увидел правильную перспективу. Чтение повергло его в состояние нервного срыва. Он попытался вспомнить, сжег ли записку Гиббертса. Если он оставил ее у себя на столе, могло случиться все, что угодно. Это была улика против него.

Местный поезд опоздал на перекресток на пять минут, и пятнадцать миль обратно в Ченнор полз самым изнурительным образом, теряя время с каждой милей. В Ченноре он обнаружил, что лондонский поезд пришел и ушел.

- Выходил ли мужчина в длинном пальто и...

- В Ченнор Чейз, сэр?

- Да. Он ушел?

- О да, сэр! Коляска из Чейза была здесь, чтобы встретить его, сэр.

- Как далеко отсюда Чейз?

- Около пяти миль по дороге, сэр.

- Могу я нанять коляску?

- Не думаю, сэр. Полагаю, они не знали, что вы приедете, иначе они бы подождали; но, если вы пойдете по дороге мимо церкви, то сможете добраться туда раньше коляски, сэр. Это не более чем в двух милях от церкви. Боюсь, сэр, тропинка покажется вам немного грязной, но не хуже, чем дорога. Вы не заблудитесь и можете послать за своим багажом.

Все еще моросил мелкий дождик. По незнакомой тропинке иногда трудно идти даже средь бела дня, но сырой, темный вечер значительно усугубляет проблему. Шорли был городским человеком и совершенно не привык к странностям проселочных дорог.

Сначала он принял блестящую поверхность канавы за пешеходную дорожку и понял свою ошибку только тогда, когда оказался по пояс в воде. Снова пошел сильный дождь и добавил ему неприятностей. Побродив некоторое время по грязным полям, он набрел на коттедж, где ему удалось раздобыть проводника до Ченнор Чейз.

Время, которое он потерял, блуждая по полям, подумал Шорли, позволит коляске прибыть раньше него, и он убедился, что так оно и есть. Мужчина, откликнувшийся на короткий властный звонок в дверь, был удивлен, обнаружив человека с дикими глазами, неопрятного, перепачканного, похожего на сумасшедшего или бродягу.

- Мистер Бромли Гиббертс уже прибыл? - спросил он без предварительных разговоров.

- Да, сэр, - ответил мужчина.

- Он у себя в комнате?

- Нет, сэр. Он только что спустился, переодевшись, и находится в гостиной.

- Я должен немедленно его увидеть, - коротко выдохнул он. - Это вопрос жизни и смерти. Отведите меня в гостиную.

Мужчина в некотором замешательстве подвел его к двери гостиной, и он услышал доносящийся изнутри смех. Так всегда смешиваются комедия и трагедия. Мужчина распахнул дверь и Шорли вошел. Зрелище, которое он увидел, сначала ослепило его, потому что комната была ярко освещена. Он увидел множество людей, леди и джентльменов, все в вечерних костюмах, и все смотрели на дверь с удивлением в глазах. Он заметил, что у некоторых из них в руках были копии "Губки". Бромли Гиббертс стоял перед камином, и было совершенно очевидно, что его прервали на середине повествования.

- Уверяю вас, - говорил он, - это единственный способ, с помощью которого рассказ высочайшего класса может быть продан лондонскому издателю.

Сказав это, он замолчал и повернулся, чтобы посмотреть на незваного гостя. Прошло мгновение или два, прежде чем он узнал щеголеватого редактора в грязном человеке, смущенно стоявшим в дверях.

- Клянусь богами! - воскликнул он, размахивая руками. - Говорите о редакторе, и он появляется. Во имя всего чудесного, Шорли, как вы сюда попали? Что с вами случилось? Вы упали в пруд вместе с лошадьми? Я только что рассказывал своим друзьям, как продал вам историю, которая сейчас приносит состояние "Губке". Идите сюда, мой мальчик.

- Я хотел бы поговорить с вами, - пробормотал Шорли.

- Поговорим здесь, - сказал романист. - Всем все известно. Входите и расскажите свою версию истории.

- Я предупреждаю вас, - сказал Шорли, взяв себя в руки и обращаясь к собравшимся, - что этот человек замышляет ужасное преступление, и я пришел сюда, чтобы предотвратить его.

Гиббертс запрокинул голову и громко рассмеялся.

- Обыщите меня, - воскликнул он. - Я совершенно безоружен и, как всем здесь известно, нахожусь среди своих лучших друзей.

- Боже мой! - сказала одна пожилая леди. - Вы же не хотите сказать, что Ченнор Чейз - это место действия вашей истории, где должна была разыграться трагедия?

- Конечно, это так, - радостно воскликнул Гиббертс. - Разве вы не узнали местный колорит? Я думал, что описал Ченнор Чейз с ног до головы, и разве я не говорил вам, что вы все были моими жертвами? Я всегда забываю какую-нибудь важную деталь, когда рассказываю историю. Входите, - сказал он, быстро поворачиваясь к редактору, - расскажите свою историю, и тогда у нас будет рассказ в стиле Уилки Коллинза.

Но Шорли это надоело, и, несмотря на настойчивые приглашения остаться, он ушел в ночь, проклиная эксцентричность литераторов.

НЕ В СООТВЕТСТВИИ С КОДЕКСОМ

Даже новичок в большом городе, впервые прогуливающийся по Лондону, видит на фасадах домов множество названий, с которыми давно знаком. Это его знакомство стоило фирмам, чьи названия он видит, больших денег на рекламу. Человек годами видел эти названия в газетах и журналах, на рекламных щитах и досках у железной дороги, в то время не обращая на них особого внимания; тем не менее, они неизгладимо отпечатались в его мозгу, и когда он хочет мыло или таблетки, его губы почти автоматически произнесут их наиболее знакомые названия. Таким образом оправдываются щедрые суммы, потраченные на рекламу, и таким образом становится возможным множество реклам.

Когда задумываешься над этим вопросом, кажется странным, что за столь щедро разрекламированными именами скрывается какой-то реальный человек; что должны существовать настоящие Смит или Джонс, чьи заслуженно прославленные лекарства творят такие чудеса или чье мыло очистит даже нечистую совесть. Допуская реальное существование этих людей и проникая в тайну еще глубже, может ли кто-нибудь представить, что превосходный Смит, которому тысячи бывших страдальцев присылают отзывы, которые он не просил, или восхитительный Джонс, которого любят примадонны за то, что его мыло сохраняет их нежный цвет лица, - может ли кто-нибудь поверить в то, что у Смита и Джонса есть страсти, как у любых других мужчин, что они могут испытывать ненависть, симпатии и антипатии?

Такое положение вещей, каким бы невероятным оно ни казалось, существует в Лондоне. В мегаполисе есть люди, совершенно неизвестные лично, чьи имена более широко распространены по земле, чем имена величайших романистов, живых или умерших, и чувства и облик этих людей подобны нашим.

Например, существовала фирма "Дэнби и Стронг". Название может ничего не значить для читателя этих строк, но было время, когда она была хорошо известна и широко рекламировалась не только в Англии, но и в большей части мира. Они сделали отличный бизнес, как это случается с каждой фирмой, ежегодно тратящей целое состояние на рекламу. Это было в старые времена бумажных воротничков. На самом деле было время, когда большинство мужчин носили бумажные воротнички, и, если задуматься, удивительно, что торговля бумажными воротничками вообще прекратилась, если учесть, какими мерзкими прачечными изобилует Лондон и всегда был проклят ими. Возьмем, к примеру, воротнички "Дэнби и Стронг", которые рекламировались как настолько похожие на льняные, что только специалист мог бы заметить разницу. Это было изобретение Стронга. До того, как он изобрел так называемый воротничок Пикадилли, бумажные воротнички имели блестящую глазурь, которая не обманула бы самого недавнего приезжего из самого отдаленного графства в стране. Стронг изобрел какой-то метод, с помощью которого на бумагу наносилась тонкая льняная пленка, придающая воротничку прочность и вид настоящего льняного изделия. Вы могли купить картонную коробку с дюжиной таких воротничков примерно за ту же цену, какую заплатили бы за стирку полудюжины льняных. Воротнички Пикадилли "Дэнби и Стронг" сразу же приобрели огромную популярность, и удивительно, как льняной воротничок вообще оправился от удара, нанесенного ему этим гениальным изобретением.

Любопытно, что в то время, когда фирма изо всех сил пыталась утвердиться, два ее сотрудника были лучшими друзьями, но когда к ним пришло процветание, возникли разногласия, и их отношения, как пишут газеты о воинственных нациях, стали напряженными. Был ли виноват Джон Дэнби или Уильям Стронг, никто так и не смог выяснить. У них были общие друзья, утверждавшие, что каждый из них был хорошим парнем, но эти же друзья всегда добавляли, что Стронг и Дэнби "не поладили".

Стронг был раздражительным человеком, когда выходил из себя, и, как правило, от него можно было ожидать резких выражений. Дэнби был более спокойным, но в нем чувствовалась угрюмая жилка упрямства, которая не склоняла к затеванию ссор. Они не разговаривали больше года, когда в их отношениях наступил кризис, закончившийся катастрофой для бизнеса, который велся под названием "Дэнби и Стронг". Ни один из них не желал уступить, и совместный бизнес пришел в упадок. Там, где конкуренция жесткая, ни одна фирма не может противостоять ей, если существуют внутренние разногласия. Дэнби стоял на своем тихо, но твердо; Стронг бушевал и проклинал, но был столь же непреклонен в том, чтобы не уступить ни одного очка. Каждый ненавидел другого так сильно, что готов был потерять свою долю в прибыльном бизнесе, если мог тем самым разорить своего партнера.

Мы все довольно склонны оказываться введенными в заблуждение внешностью. Когда мы прогуливаемся по Пикадилли, или Стрэнду, или Флит-стрит и встречаем множество безукоризненно одетых мужчин в блестящих высоких шляпах и начищенных ботинках, с приветливыми учтивыми манерами по отношению к своим собратьям, мы склонны впадать в заблуждение, полагая, что эти джентльмены цивилизованны. Мы не в состоянии осознать, что если вы будете исследовать в правильном направлении, то столкнетесь с дикостью, какая вызвала бы самую горячую похвалу у индейца пауни. В Лондоне есть уважаемые бизнесмены, которые, если бы осмелились, привязали бы врага к столбу и поджарили его на медленном огне, и эти люди настолько преуспели не только в обмане своих соседей, но и самих себя, что они обиделись бы по-настоящему, если бы вы сказали им об этом. Если бы действие закона в Лондоне было приостановлено на один день, в течение которого никто из нас не был бы привлечен к ответственности ни за одно совершенное деяние, сколько из нас было бы живо на следующее утро? Большинство из нас отправились бы на охоту за каким-нибудь любимым врагом и, несомненно, сами бы попали в ловушку, прежде чем благополучно вернулись домой.

Закон, однако, является отличным сдерживающим фактором и помогает не допустить, чтобы уровень смертности достиг чрезмерных масштабов. Один из департаментов закона уничтожил остатки бизнеса господ Дж. Дэнби и Стронга, обанкротив фирму, в то время как другой юридический отдел помешал одному из партнеров лишить жизни другого.

Когда Стронг оказался без гроша в кармане, он, по своей привычке, выругался и написал другу в Техас, спрашивая, может ли он найти там какую-нибудь работу. По его словам, он устал от страны закона и порядка, что не так лестно для Техаса, как могло бы быть. Но его замечание всего лишь показывает, какие необычные представления у англичан о чужих краях. Ответ друга был не очень обнадеживающим, но, тем не менее, Стронг каким-то образом выбрался туда и со временем стал ковбоем. Он научился неплохо обращаться с револьвером и ездил на мустанге настолько хорошо, насколько можно было ожидать, учитывая, что он никогда не видел такого животного в Лондоне, даже в зоопарке. Жизнь ковбоя на ранчо в Техасе приводит к забвению таких вещей, как льняные рубашки и бумажные воротнички.

Ненависть Стронга к Дэнби никогда не утихала, но он стал думать о нем реже.

Однажды, когда он меньше всего этого ожидал, эта тема всплыла перед ним таким образом, что он вздрогнул. Он находился в Галвестоне, заказывал припасы для ранчо, когда, проходя мимо магазина, который назвал бы драпировочным, но который был обозначен как галантерейный, был поражен, увидев название "Дэнби и Стронг", написанное большими буквами внизу огромной стопки маленьких картонных коробок, заполнявших всю витрину. Сначала это имя просто показалось ему знакомым, и он чуть было не спросил себя: "Где я видел это раньше?" Прошло несколько мгновений, прежде чем он понял, что Стронг означает человека, тупо смотрящего в зеркальное окно. Затем он заметил, что во всех коробках был знаменитый воротничок Пикадилли. Он ошеломленно прочитал крупно напечатанный счет, который лежал рядом со стопкой коробок. Эти воротнички были гарантированно подлинными воротничками "Дэнби и Стронг", и общественность предостерегалась от подделок. Утверждалось, что они лондонского производства, с льняной отделкой, и была добавлена приятная информация о том, что, надев однажды воротничок "Д. и С.", человек никогда больше не станет надевать что-либо более низкого качества. Цена каждой коробки составляла пятнадцать центов, или две коробки за четвертак. Стронг поймал себя на том, что производит мысленные вычисления, в результате которых сумма переводится в английские деньги.

Пока он стоял, стали появляться новые вопросы. Возродилась ли фирма под старым названием кем-то другим, или эта партия воротничков представляла собой часть старых запасов? С тех пор как уехал, он не получал из дома никаких известий, и ему пришла в голову горькая мысль, что, возможно, Дэнби нашел кого-то с капиталом, кто поможет ему реанимировать бизнес. Он решил зайти внутрь и что-нибудь разузнать.

- Похоже, у вас под рукой очень большой запас этих воротничков, - сказал он мужчине, который, очевидно, был владельцем.

- Да, - был ответ. - Видите ли, мы являемся агентами этой марки. Мы поставляем продукцию дилерам по всей стране.

- О, вот как? Фирма "Дэнби и Стронг" все еще существует? Я так понял, она приостановила свою деятельность.

- Думаю, что нет, - сказал мужчина. - Они снабжают нас всем необходимым. Тем не менее, я действительно ничего не знаю об этой фирме, кроме того, что они выпускают первоклассную продукцию. Мы никоим образом не несем ответственности за "Дэнби и Стронга"; вы знаете, мы всего лишь агенты штата Техас, - добавил мужчина с внезапной осторожностью.

- Я ничего не имею против фирмы, - сказал Стронг. - Я спросил, потому что когда-то знал некоторых ее сотрудников, и мне стало интересно, как у них идут дела.

- Что ж, в таком случае вам следует встретиться с американским представителем. Он был здесь на этой неделе... вот почему мы выставляем это в витрине, это всегда радует агента... сейчас он работает в штате и вернется в Галвестон до конца месяца.

- Как его зовут? Вы не помните?

- Дэнби. Джордж Дэнби, я думаю. Вот его визитка. Нет, его зовут Джон Дэнби. Я думал, Джордж. Вы же знаете, что большинство англичан зовут Джордж.

Стронг посмотрел на карточку, но надпись, казалось, расплывалась у него перед глазами. Однако он разобрал, что у мистера Джона Дэнби есть адрес в Нью-Йорке и что он является американским представителем фирмы "Дэнби и Стронг" в Лондоне. Стронг положил карточку на стойку перед собой.

- Я когда-то знал мистера Дэнби и хотел бы возобновить знакомство. Как вы думаете, где я мог бы его найти?

- Ну, как я уже говорил, вы могли бы увидеть его прямо здесь, в Галвестоне, если подождете месяц, но если вы спешите, то можете застать его на станции Брончо в четверг вечером.

- Значит, он путешествует по железной дороге?

- Нет, это не так. Он доедет по железной дороге до Феликсополиса. Там он сядет на лошадь и поедет через прерии до Брончо-Джанкшн; три дня пути. Я сказал ему, что на этом маршруте у него не будет большого бизнеса, но он ответил, что едет отчасти ради своего здоровья, а отчасти для того, чтобы посмотреть страну. Он рассчитывал добраться до Брончо в четверг вечером. - Торговец галантереей рассмеялся, как человек, внезапно вспомнивший приятное обстоятельство. - Я так понимаю, вы англичанин.

Стронг кивнул.

- Что ж, должен сказать, у вас, ребята, странные представления об этой стране. Дэнби, который собирался в трехдневное путешествие по равнинам, купил себе два револьвера Кольта и нож длиной в половину моей руки. Я объездил весь этот штат и никогда не носил с собой оружия, но я не мог заставить Дэнби поверить, что его маршрут так же безопасен, как церковь. Конечно, время от времени в Техасе ковбой стреляет из своего ружья, но чаще всего это его собственный рот, и я не верю, что в Техасе совершается больше убийств, чем на любом другом клочке земли такого же размера. Но вы не сможете заставить англичанина поверить в это. Вы, ребята, ужасно законопослушная публика. Что касается меня, то я бы скорее воспользовался своим шансом с револьвером, чем с судебным иском в любой день. - Затем добродушный техасец рассказал историю пистолета в Техасе; об общем отсутствии спроса на него, но о большой необходимости иметь его под рукой, когда это потребуется.

Человек, у которого на сердце убийство, не должен вести подобный разговор, но Уильям Стронг был слишком поглощен одной идеей, чтобы думать о благоразумии. Такие разговоры наводят гончих правосудия на верный след, что приводит к неприятным последствиям для преступника.

В четверг утром Стронг выехал верхом из Брончо-Джанкшн к Феликсополису. К полудню он сказал себе, что должен встретиться со своим бывшим напарником, когда вокруг них не будет ничего, кроме горизонта. Помимо револьверов за поясом у Стронга была винтовка Винчестера. Он не знал, но, возможно, ему придется стрелять с большого расстояния, и всегда полезно подготовиться к неожиданностям. Пробило двенадцать часов, но он никого не встретил. Было почти два, когда он увидел впереди движущуюся точку. Дэнби, очевидно, не привык ездить верхом и двигался неторопливо. За некоторое время до их встречи Стронг узнал своего бывшего напарника и приготовил винтовку.

- Подними руки! - крикнул он, прижимая приклад винтовки к плечу.

Дэнби мгновенно поднял руки над головой.

- У меня нет с собой денег, - закричал он, очевидно, не узнавая своего противника. - Вы можете обыскать меня, если хотите.

- Слезай со своей лошади; не опускай рук, или я стреляю.

Дэнби пригнулся, насколько смог, держа руки над головой. Стронг перекинул правую ногу через левую сторону лошади, и, когда его противник пригнулся, он тоже соскользнул на землю, держа Дэнби на прицеле.

- Уверяю вас, у меня с собой всего несколько долларов, и вы можете их забрать, - сказал Дэнби.

Стронг не ответил. Видя, что стрельба будет вестись с близкого расстояния, он достал из-за пояса шестизарядный револьвер и бросил винтовку на траву. Он подошел к своему врагу, приставил дуло револьвера к его быстро бьющемуся сердцу и неторопливо разоружил его, бросив оружие Дэнби на землю вне пределов досягаемости. Затем он отступил на несколько шагов и посмотрел на дрожащего человека. Его лицо, казалось, уже приобрело оттенок смерти, а губы были бескровны.

- Я вижу, ты, наконец, узнал меня, мистер Дэнби. Это неожиданная встреча, не так ли? Надеюсь, ты понимаешь, что здесь нет судей, присяжных и адвокатов, никаких наказаний и никаких апелляций. Никакого законного способа прекратить разбирательство. Другими словами, никаких проклятых придирок и никакого проклятого закона.

Дэнби, несколько раз облизнув бледные губы, обрел дар речи.

- Ты собираешься дать мне шанс или собираешься убить меня?

- Я собираюсь убить тебя.

Дэнби закрыл глаза, опустил руки по швам и слегка покачался из стороны в сторону, как это делает человек на эшафоте перед тем, как откроется люк. Стронг опустил револьвер и выстрелил, раздробив одно колено обреченного. Дэнби упал с криком, который заглушил второй выстрел. Вторая пуля выбила ему левый глаз, и убитый упал, подняв изуродованное лицо к голубому небу.

Выстрел из револьвера в прериях короток, резок и лишен эха. Последовавшая за этим тишина казалась напряженной и безграничной, как будто нигде на земле не существовало такой вещи, как звук. Человек, лежащий на спине, придавал этой тишине устрашающий оттенок вечности.

Стронг, теперь, когда все было кончено, начал осознавать свое положение. Техас, возможно, уделял слишком мало внимания жизни, потерянной в честном бою, но у него была неприятная привычка набрасывать веревку на шею трусливому убийце. Стронг был изобретателен по натуре. Он принялся придумывать себе оправдание. Он взял один из револьверов Дэнби и дважды выстрелил из него в воздух. Это показало бы, что убитый, по крайней мере, защищался, и было бы трудно доказать, что не он стрелял первым. Он засунул второй пистолет и нож на их места за пояс Дэнби. Он взял правую руку Дэнби, пока та еще была теплой, и сомкнул пальцы на рукоятке револьвера, из которого стрелял, положив указательный палец на спусковой крючок взведенного шестизарядника. Чтобы придать эффектности и естественности картине, которую он устраивал для следующего путешественника по этой тропе, он подтянул правое колено, положил на него револьвер и сомкнул на нем ладонь, как будто Дэнби был убит в тот момент, когда собирался сделать свой третий выстрел.

Стронг, с гордостью истинного художника за свою работу, отступил на шаг или два назад, чтобы увидеть эффект от своей работы в целом. Когда Дэнби падал, его затылок ударился о ком земли или пучок травы, из-за чего подбородок упал на грудь. Когда Стронг посмотрел на свою жертву, его сердце подпрыгнуло, и им овладел какой-то гипнотический страх, парализовавший его. Дэнби еще не был мертв. Его правый глаз был открыт, и он смотрел на Стронга со злобой и ненавистью, которые загипнотизировали убийцу и удерживали его на месте, хотя он скорее чувствовал, чем знал, что на него направлен взведенный револьвер, который он сам вложил в то, что, как думал, было мертвой рукой. Губы Дэнби шевельнулись, но с них не слетело ни звука. Стронг не мог отвести зачарованного взгляда от открытого глаза. Он знал, что был бы покойником, если бы у Денби хватило сил пошевелить пальцем, но он не мог совершить прыжок, который вывел бы его из зоны досягаемости. Раздался пятый пистолетный выстрел, и Стронг рухнул лицом вперед.

Фирма "Дэнби и Стронг" прекратила свое существование.

СОВРЕМЕННЫЙ САМСОН

Еще немного, и Жан Расто был бы гигантом. Мужчины Бретани, как правило, маленького роста, но Жан являлся исключением. Это был сильный молодой парень, который до того момента, как его заставили поступить в армию, провел свою жизнь, перетаскивая тяжелые сети через борта лодки. Он знал побережье Бретани, каким бы изрезанным оно ни было, так же хорошо, как дорогу от маленького кафе на площади к дому своего отца на склоне холма с видом на море. Прежде он всегда слышал шум волн. Он был человеком, который, подобно Эрве Риэлю, мог бы спасти флот, но Франция, со свойственным ей чувством официоза, отправила этого человека с побережья в горы, и Жан Расто стал солдатом Альпийского корпуса. Если бы он стоял на самой высокой горной вершине, то мог бы любоваться бескрайними снежными просторами, но он не мог ни уловить звука моря, ни видеть его.

Люди, которые общаются с горами, становятся такими же грубыми и неприступными, как скалы; Альпийский корпус был диким подразделением, суровым и брутальным. Наказание в строю было быстрым и ужасным, поскольку корпус располагался вдали от всех цивилизованных аспектов современной жизни, и в нем совершались поступки, о которых мир не знал; поступки, которые не были бы одобрены, если бы о них доложили в штаб-квартире.

Полк, частью которого стал Жан, был расквартирован в высокогорной долине, имевшей только один выход - перевал, по которому ревела, пенилась и металась горная река. Узкая тропинка на берегу этой реки была единственным выходом из долины или входом в нее, потому что со всех сторон маленькое плато окружали огромные вершины вечных снегов, ослепительные в солнечном свете и сияющие даже тихими темными ночами. С южных вершин можно было бы увидеть Италию, но ни один человек никогда не осмеливался взобраться ни на одну из них. Маленькая сердитая речушка питалась от ледника, голубая грудь которого искрилась на солнце к югу, и огибала замкнутое плато, словно пытаясь найти выход для своих бурлящих вод.

Жан был ужасно одинок в этом унылом и непривычном уединении. Белые горы внушали ему благоговейный трепет, а безумный рев реки казался лишь слабой компенсацией за величественный размеренный грохот волн о широкие пески побережья Бретани.

Но Жан был добродушным великаном и старался делать все, что от него требовалось. Он не был скор на остроты, и мужчины насмехались над его бретонским диалектом. Он стал мишенью для всех их мелких и часто злых шуток, и с самого начала был очень несчастен, потому что вдобавок к своей тоске по морю, чей ровный рев слышал во сне по ночам, он ощущал полное отсутствие всякого человеческого сочувствия.

Поначалу он старался неизменным добродушием и быстрым повиновением завоевать расположение своих товарищей и в какой-то мере стал рабом полка; но чем больше он старался угодить, тем больше возрастало его бремя, и тем больше оскорблений он был вынужден терпеть от обоих офицеров и солдат. Запугать этого гиганта, которого прозвали Самсоном, было так легко, что даже самые маленькие солдаты в полку чувствовали себя вправе выругаться в его адрес или надавать ему тумаков, если это было необходимо.

Но, в конце концов, добродушие Самсона, казалось, иссякло. Его запасы истощались, а его товарищи забыли, что бретонцы на протяжении сотен лет были успешными бойцами и что в их жилах течет кровь воинов.

Хотя в Альпийском корпусе, как правило, состоят самые крупные и сильные люди во французской армии, все же среднестатистического французского солдата можно назвать низкорослым по сравнению с военными Англии или Германии. В полку имелось несколько мужчин небольшого роста, и один из них, похожий на крошечного комара, был злейшим преследователем Самсона. Поскольку в полку не было другого человека, которого комар мог бы запугать, Самсон получал от него больше, чем можно было ожидать. Однажды комар приказал Самсону принести ему ведро воды из ручья, и здоровяк без колебаний повиновался. Он пролил немного воды, поднимаясь по берегу, и когда передал ее маленькому человечку, тот отругал его за то, что он не принес полное ведро, и поскольку несколько солдат покрупнее, которые, в свою очередь, издевались над Самсоном, стояли поблизости, маленький человечек поднял ведро и плеснул Самсону в лицо. Это была хорошая возможность покрасоваться перед большими мужчинами, которые вынули трубки изо рта и громко смеялись, когда Самсон костяшками пальцев пытался вытереть воду из глаз. Затем Самсон сделал удивительную вещь.

- Ты жалкая, маленькая ничтожная крыса, - закричал он. - Я мог бы раздавить тебя, но ты этого не стоишь. Но чтобы показать тебе, что я никого из вас не боюсь, вот вам, вот!

Произнеся эти слова с ударением, он нанес удар от плеча, но не по маленькому человечку, а по двум самым крупным мужчинам в полку, и повалил их, как бревна, на землю.

Их товарищи закричали от ярости, но в глубине души они были трусами, и пока Самсон свирепо смотрел на них, никто не двинулся с места.

О случившемся было доложено офицеру, и Самсон был помещен под арест. Когда проводилось расследование, офицер выразил свое удивление тем фактом, что Самсон ударил двух мужчин, не имевших никакого отношения к нанесенному ему оскорблению, в то время как настоящему виновнику было позволено остаться безнаказанным.

- Они заслужили это, - угрюмо сказал Самсон, - за то, что делали раньше. Я не мог ударить маленького человечка. Я бы убил его.

- Молчать! - крикнул офицер. - Вы не должны мне так отвечать.

- Я отвечу вам так, как мне нравится, - упрямо сказал Самсон.

Офицер вскочил на ноги, держа в руке гибкую ротанговую трость, и дважды ударил непокорного солдата по лицу, каждый раз оставляя сердитый красный след.

Прежде чем охранники успели вмешаться, Самсон прыгнул на офицера, поднял его, как ребенка, над головой и с отвратительным грохотом швырнул на землю, где тот остался лежать неподвижно.

Крик ужаса вырвался у всех присутствующих.

- С меня хватит, - воскликнул Самсон, поворачиваясь, чтобы уйти, но его встретила ощетинившаяся стальная изгородь. Он был похож на крысу в мышеловке. Он вызывающе стоял там, человек, обезумевший от издевательств, и беспомощно озирался по сторонам.

Каким бы ни было его наказание за то, что он ударил своих товарищей, теперь в его судьбе сомнений не оставалось. Караульное помещение представляло собой грубую бревенчатую хижину, расположенную на берегу ревущего ручья. В эту комнату Самсона бросили, связанного по рукам и ногам, ожидать военного трибунала на следующий день. Раненый офицер, шпага которого разлетелась под ним на куски, медленно приходил в себя, и его отнесли в его покои. Всю ночь перед караульным помещением расхаживал взад-вперед часовой.

Утром, когда послали за Самсоном, караульное помещение оказалось пустым. Огромный бретонец разорвал свои путы, как это делал Самсон в древности. Он отодвинул деревянное бревно от стены и протиснулся к берегу ручья. Там все его следы были потеряны. Если он упал в воду, то, конечно, он приговорил и казнил себя сам, но в грязи у воды остались большие следы, которые не мог оставить ни один сапог, кроме сапога Самсона; так что, если он оказался в ручье, это, должно быть, потому, что он бросился туда сам. Однако направление следов указывало на то, что он взбирался на скалы, и там, конечно, его невозможно было выследить. Часовые, охранявшие перевал, утверждали, что ночью через него никто не проходил, но для верности несколько человек были посланы вниз по тропе, чтобы догнать беглеца. Даже если бы он добрался до города или деревни далеко внизу, такой огромный человек не мог остаться незамеченным. Поисковикам было приказано разослать его описание и информацию о преступлении, как только они доберутся до телеграфа. Спрятаться в долине было невозможно, и быстрый обыск убедил офицеров в том, что преступника там не было.

По мере того как солнце поднималось все выше и выше, пока не начало освещать даже снежные поля, обращенные на север, зоркий рядовой сообщил, что видел черное пятнышко, движущееся высоко на большом белом склоне к югу от долины. Офицер попросил полевой бинокль и, приложив его к глазам, внимательно осмотрел снег.

- Вызовите отряд, - сказал он, - это Самсон на горе.

В лагере поднялся большой переполох, когда правда стала известна. За поисковиками были отправлены эмиссары вниз по перевалу, призывая их вернуться.

- Он думает добраться до Италии, - сказал офицер. - Я и не знал, что этот дурак так хорошо разбирается в географии. Теперь он у нас в руках.

Офицер, которого Самсон поверг наземь, теперь мог ковылять, и ему было чрезвычайно горько. Прикрыв глаза рукой и глядя на снег, он сказал:

- Хороший стрелок должен быть в состоянии сбить его с ног.

- В этом нет необходимости, - ответил его начальник. - Он не может сбежать. Нам ничего не остается, кроме как ждать его. Ему придется спуститься.

Это было абсолютной правдой.

Отряд пересек ручей и сложил оружие у подножия горы, на которую пытался взобраться Самсон. Между подножием холма и берегом бушующего потока имелось небольшое ровное место шириной в несколько ярдов. На этом клочке земли солдаты лежали на солнышке и курили, в то время как офицеры стояли группой и наблюдали, как Жан неуклонно поднимается вверх.

На небольшом расстоянии от плато виднелась чахлая трава и мох, с темными выступами камней, выступающими из скудной почвы. Выше снова был слой грязного снега, который теперь, когда солнце стало ярким, стекал маленькими струйками к реке. Оттуда до длинного гребня горы тянулся вверх обширный гладкий склон, покрытый девственным снегом, чистым и белым, сверкающим в ярком солнечном свете, как будто его посыпали алмазной пылью. Черное пятнышко на этом огромном белом поле, - гигант с трудом продвигался вперед, и в бинокль было видно, что он по колено увязает в размягчающемся снегу.

- Теперь, - сказал офицер, - он начинает понимать свое положение.

Сквозь бинокль они увидели, как Самсон остановился. Снизу казалось, что снег такой же гладкий, как покатая крыша, но даже невооруженным глазом было видно, как тень пересекла его у вершины. Эта тень представляла собой огромную гряду нависающего снега глубиной более ста футов; и теперь Самсон остановился, осознав, что она непреодолима. Он посмотрел вниз и, несомненно, увидел часть полка, ожидавшую его внизу. Он повернулся и медленно побрел под нависающим гребнем, пока не подошел к обрыву слева от себя. Отвесная глубина составляла тысячу футов. Он вернулся по своим следам и подошел к такому же обрыву справа. Затем он снова подошел к середине большой буквы "Т", которую его следы оставили на этом девственном склоне. Он сел в снег.

Никто никогда не узнает, какой момент отчаяния, должно быть, пережил бретонец, когда осознал безнадежность своего тяжелого труда.

Офицер, смотревший на него через бинокль, опустил руку и рассмеялся.

- Характер ситуации, - сказал он, - наконец начал доходить до него. Это заняло много времени, чтобы пробиться в его толстый бретонский череп.

- Дайте мне на минутку бинокль, - сказал другой. - Он что-то решил.

Офицер не осознал всего значения того, что он увидел через бинокль. Несмотря на их самомнение, их черепа были толще, чем у преследуемого бретонского рыбака.

Самсон на мгновение повернулся лицом к северу и поднял лицо к небу. Было ли это обращением к святым, в которых он верил, или обращением к далекому океану, на который ему больше никогда не суждено было взглянуть, кто может сказать?

После секундной паузы он стремглав бросился вниз по склону к подразделению полка, расположившемуся на берегу реки. Он перекатывался снова и снова, а затем вместо черной фигуры вниз полетел белый шар, с каждым прыжком увеличивающийся в размерах.

Прошло несколько секунд, прежде чем до офицеров и солдат дошло значение того, на что они смотрели. Это пришло к ним одновременно, а вместе с этим дикая паника. В неподвижном воздухе раздался низкий угрюмый рев.

- Лавина! Лавина! - закричали они.

Солдаты и офицеры были окружены бурлящим потоком. Некоторые из них бросились в воду, чтобы перебраться на другой берег, но в тот момент, когда вода настигла их, их пятки взметнулись в воздух, и они беспомощно исчезли в стремнине.

Самсон поднимался в гору часами, но спустился всего за секунды. Подобно непреодолимой волне, поднялся белый гребень лавины, сметая офицеров и солдат в ручей, через него и далеко по плато.

Раздался один неразборчивый вопль, который был слышен сквозь угрюмый рев снега, затем наступила тишина. Окруженные воды поднялись высоко и вскоре прорвались сквозь белый барьер.

Когда остальная часть полка выкопала из-под обломков тела своих товарищей, они обнаружили застывшее выражение дикого ужаса на всех лицах, кроме одного. Сам Самсон, в теле которого не было ни единой целой кости, спал так спокойно, словно отдыхал возле голубых вод на побережье Бретани.

СДЕЛКА

Это случилось в те дни, когда гостиные были темными и заставлены безделушками. Темнота позволяла полуослепшему посетителю, укрывшемуся от яркого света, изящно опрокинуть вазу стоимостью 200 долларов, прибывшую из Японии, чтобы встретить катастрофу в Нью-Йорке.

В углу комнаты, в глубоком и роскошном кресле, сидела прекраснейшая женщина. Она была женой сына самого богатого человека в Америке; она была молода; ее муж преданно любил ее; она была хозяйкой дворца; все, что можно было купить за деньги, принадлежало ей, стоило только выразить желание; но она тихо плакала и только что приняла решение - она была самым несчастным существом на всей земле.

Если бы в комнату вошел незнакомец, на него сначала произвел бы впечатление тот факт, что он смотрит на самую красивую женщину, какую он когда-либо видел; затем последовала бы мысль, что он где-то встречал ее раньше. Если бы он был человеком, вращающимся в художественных кругах, то, возможно, вспомнил бы, что видел ее лицо, смотрящее на него с разных полотен на картинных выставках, и, если бы был знаком с досужими сплетнями, то вряд ли не вспомнил бы ужасную шумиху, поднятую газетами, словно это было ни весть какое дело, когда молодой Эд Дрюс женился на натурщице художника, прославившейся своей красотой.

Все читали историю этого брака; видит Бог, газеты, как обычно, извлекли из этого максимум пользы. Юный Эд, знавший о мире гораздо больше, чем его отец, ожидал сурового противодействия, и, понимая, какую власть давало старику неограниченное богатство, не рискнул встретиться со своим родителем, а сбежал с девушкой. Первое известие, которое старик Дрюс получил относительно этого брака, было получено из яркого сенсационного репортажа о беглеце в вечерней газете. В газете он был изображен как неумолимый отец, который в тот момент разыскивал сбежавших с дробовиком. Старина Дрюс слишком часто был центральной фигурой журналистской сенсации, чтобы обращать внимание на то, что говорилось в газете. Он немедленно разослал телеграммы по всей стране и, связавшись со своим сыном, попросил его в качестве одолжения привезти его молодую жену домой и не выставлять себя дураком. Итак, заблудшая пара, испытав огромное облегчение, вернулась в Нью-Йорк.

Старый Дрюс был неразговорчивым человеком даже со своим единственным сыном. Сначала он удивился, что мальчик так недооценил его, полагая, будто он станет возражать, независимо от того, на ком парень хотел жениться. Он был скорее сбит с толку, чем просветлен, когда Эд сказал ему, что боится возражений, потому что девушка бедна. Какое это имело значение? Неужели у него не хватило денег на всех них? Если нет, были ли какие-либо проблемы с пополнением их магазина? Разве не должны были быть разрушены железные дороги, обобраны акционеры, острижены ягнята с Уолл-стрит? Несомненно, мужчина женится, чтобы доставить себе удовольствие, а не зарабатывать деньги. Эд заверил старика, что известны случаи, когда подозрение в корыстных мотивах витало вокруг супружеского союза, но Дрюс выразил крайнее презрение к такому положению вещей.

Сначала Элла немного побаивалась своего молчаливого свекра, одно имя которого заставляло сотни людей трепетать, а тысячи проклинать, но вскоре она обнаружила, что старик на самом деле благоговел перед ней, и что его кажущаяся резкость была просто неловкостью, которую он испытывал в ее присутствии. Ему не терпелось доставить ей удовольствие, и он беспокоился, гадая, есть ли что-нибудь, чего она хочет.

Однажды он неловко уронил ей на колени чек на миллион долларов и в некотором нервном замешательстве попросил ее сбегать, как хорошую девочку, и купить себе что-нибудь; если этого будет недостаточно, она должна была обратиться к нему за добавкой. Девушка вскочила со стула и обвила руками его шею, к большому смущению старика, который не привык к подобной ситуации. Она невольно поцеловала его, позволив чеку упасть на пол - самому ценному клочку бумаги, свободно парившему в тот день в Америке.

Добравшись до своего кабинета, он застал сына врасплох. Он погрозил кулаком перед лицом молодого человека и строго сказал:

- Если ты когда-нибудь скажешь этой маленькой девочке хоть одно грубое слово, я сделаю то, чего еще никогда не делал - я выпорю тебя!

Молодой человек рассмеялся.

- Хорошо, отец. В таком случае я заслужу взбучку.

Старик становился почти добродушным всякий раз, когда думал о своей хорошенькой невестке. "Моя маленькая девочка", - всегда называл он ее. Поначалу люди с Уолл-стрит говорили, что старина Дрюс впадает в старческий маразм, но когда на рынке наступил перелом и они обнаружили, что, как обычно, старик оказался на правильной стороне баррикад, они неохотно были вынуждены признать, с еще более пустыми карманами, что старческий маразм еще не пробрался в финансовый уголок сознания старого Дрюса.

Пока юная миссис Дрюс безутешно сидела в своей гостиной, занавески мягко раздвинулись, и ее свекор вошел крадучись, словно был вором, которым он действительно был, и самым великим из них. У Дрюса были маленькие, бегающие, пронзительные глазки, которые выглядывали из-под его седых кустистых бровей, точно две стальные искры. Казалось, он никогда ни на кого не смотрел прямо, и его глаза каким-то образом наводили на мысль, что он пытается глянуть через плечо, словно бы опасаясь погони. Одни говорили, что старый Дрюс постоянно боялся покушения, в то время как другие утверждали, - он знал, что дьявол идет по его следу и в конечном счете схватит его.

- Мне жаль дьявола, когда этот день настанет, - сказал однажды молодой Снид, когда кто-то сделал обычное замечание о Дрюсе. Это перекликалось с общим настроением, преобладавшим на Уолл-стрит в отношении встречи, которая, по общему признанию, была неизбежной.

Старик остановился посреди комнаты, когда заметил, что его невестка плачет.

- Дорогая, дорогая! - сказал он. - В чем дело? Эдвард сказал тебе что-нибудь сердитое?

- Нет, папа, - ответила девушка. - Никто не мог бы быть добрее ко мне, чем Эд. На самом деле ничего не случилось. - Затем, чтобы не подвергать сомнению правдивость ее заявления, она снова заплакала.

Старик сел рядом с ней, взяв одну ее руку в свою.

- Деньги? - спросил он нетерпеливым шепотом, который, казалось, говорил о том, что он видит решение проблемы, если бы оно было финансовым.

- О Боже, нет. У меня есть все деньги и даже больше, чем только можно пожелать.

Лицо старика вытянулось. Если деньги не исправят положение вещей, значит, он чего-то не понимает в жизни.

- Не расскажешь ли ты мне, в чем проблема? Возможно, я могу помочь...

- Вы ничем не можете помочь, папа. Сниды не хотят навестить меня, вот и все.

Старик нахмурил брови и задумчиво почесал подбородок.

- Не хотят навестить? - беспомощно повторил он.

- Нет. Полагаю, они думают, я недостаточно хороша, чтобы общаться с ними.

Густые брови опустились так низко, что почти скрыли глаза, и из-под них, казалось, заискрился опасный огонек.

- Ты, должно быть, ошибаешься. Боже милостивый, я стою в десять раз больше, чем старина Снид. Недостаточно хороша? Да ведь мое имя на чеке...

- Это не вопрос чека, папа, - запричитала девушка, - это вопрос общества. Я была натурщицей художника до того, как вышла замуж за Эда, и, какой бы богатой ни была сейчас, общество не желает иметь со мной ничего общего.

Старик рассеянно потер подбородок, - привычка, свидетельствовавшая о том, что он озадачен. Он столкнулся лицом к лицу с проблемой, совершенно не входившей в его компетенцию. Внезапно его осенила счастливая мысль.

- Эти женщины Снид! - сказал он тоном величайшего презрения: - Да чего они стоят, в конце концов? Они всего лишь кислые старые девы. Они и вполовину не были такими хорошенькими, как ты. Почему тебя должно волновать, зайдут они к тебе или нет.

- Они представляют общество. Если бы они пришли, пришли бы и другие.

- Но общество ничего не может иметь против тебя. Никто никогда не сказал ни слова о твоем бывшем занятии.

Девушка безнадежно покачала головой.

- Обществу это не безразлично.

В этом утверждении она, конечно, была абсурдно неправа, но ей было горько. Те, кто знаком с обществом, хорошо знают, что для него безразлично, а что священно. Поэтому столь несправедливое замечание следует списать на неопытность девушки.

- Я скажу тебе, что я сделаю, - воскликнул старик, оживляясь. - Я поговорю с генералом Снидом завтра. Я улажу все это дело за пять минут.

- Вы думаете, от этого будет какой-нибудь толк? - с сомнением спросила юная миссис Дрюс.

- Толк? Бьюсь об заклад, это пойдет на пользу! Это уладит все дело. Я уже помогал Сниду выбираться из затруднительных положений, и он уладит для меня такой пустяк в кратчайшие сроки. Завтра я просто спокойно поговорю с генералом, и самое позднее на следующий день ты увидишь у дверей карету скорой помощи. - Он нежно похлопал ее по гладкой белой руке. - Так что не беспокойся, малышка, по пустякам; и когда тебе понадобится помощь, просто скажи старику. Уж он-то кое-что знает, будь то на Уолл-стрит или на Пятой авеню.

Снид был известен в Нью-Йорке как генерал, вероятно, потому, что у него не было абсолютно никакого военного опыта. После Дрюса он обладал наибольшей властью в финансовом мире Америки, но между первым и вторым была дистанция огромного размера. Если бы дело дошло до сделки, в которой генерал и весь мир выступили бы против Дрюса, среднестатистический человек с Уолл-стрит поставил бы на Дрюса против всей комбинации. Кроме того, у генерала была репутация "честного" человека, и это, естественно, говорило против него, поскольку все знали, что Дрюс совершенно беспринципен. Но если бы стало известно, что Дрюс и Снид заключили совместную сделку, тогда финансовый мир Нью-Йорка бросился бы искать убежища. Поэтому, когда Нью-Йорк увидел, как старый Дрюс вошел крадущейся поступью двуногого леопарда и украдкой оглядел большую комнату, выделив Снида почти незаметным кивком, и удалился с ним в отдаленный угол, где было устроено больше разрушений, чем в любом другом месте на земле, и заговорил там с ним, огромное собрание людей погрузилось в тишину, и на мгновение финансовое сердце нации перестало биться. Когда они увидели, как Снид достает свою записную книжку, кивая в знак согласия с любым предложением Дрюса, холодная дрожь пробежала по финансовому хребту Нью-Йорка; дрожь передалась в электрическую нервную сеть мира, и сигналы шторма начали поступать в финансовые центры Лондона, Парижа, Берлина и Вены.

Неопределенность парализовала рынки земли, потому что два старых игрока переговаривались шепотом на глазах у множества мужчин, наблюдавших за ними.

- Я бы отдал полмиллиона, чтобы узнать, что замышляют эти два старых изверга, - сказал Джон П. Буллер, великий производитель пшеницы, и он не шутил; это показывает, что человек на самом деле не знает, чего он хочет, и был бы очень недоволен, если бы получил это.

- Послушайте, генерал, - сказал Дрюс, - я хочу, чтобы вы оказали мне услугу.

- Хорошо, - ответил генерал. - Я готов.

- Речь идет о моей маленькой девочке, - продолжил Дрюс, потирая подбородок, не зная, как объяснить ситуацию в холодной финансовой атмосфере того места, в котором они оказались.

- А! О жене Эда, - сказал Снид с озадаченным видом.

- Да. Она разрывается на части из-за того, что ваши две девочки не хотят навестить ее. Вчера днем я застал ее плачущей по этому поводу.

- Не хотят навестить? - воскликнул генерал, и на его лице появилось растерянное выражение. - Еще не навестили? Видите ли, я не особо беспокоюсь о таких вещах.

- Я тоже. Нет, они не заходили. Я не думаю, что они что-то имеют в виду, но моя маленькая девочка думает, что да, поэтому я пообещал ей поговорить с вами об этом.

- Я рад, что вы это сделали. Я позабочусь об этом, как только вернусь домой. В котором часу мне сказать им, чтобы они зашли? - Невинный старик, плохо понимая, что он обещает, вытащил блокнот и карандаш, вопросительно глядя на Дрюса.

- О, я не знаю. В любое удобное для них время. Я полагаю, женщины знают об этом все. Моя маленькая девочка почти весь день проводит дома, я полагаю.

Двое мужчин сердечно пожали друг другу руки, и рынок мгновенно рухнул.

Потребовалось три дня, чтобы финансовая ситуация нормализовалась. Дрюса не было видно, и это выглядело зловеще. Старшие операторы не ослабляли своей осторожности, потому что удар еще не был нанесен. Они покачивали головами и говорили, что циклон будет еще хуже, когда придет.

Старый Дрюс появился среди них на третий день, и у него было напряженное выражение губ, которое не понравилось изучавшим его внешность. Ситуация осложнялась очевидным фактом, что генерал пытался избегать его. В конце концов, однако, это стало уже невозможно, двое мужчин встретились, и, перекинувшись парой слов, вместе прошлись взад и вперед. Дрюс, казалось, говорил мало, и твердая линия его губ не расслаблялась, в то время как генерал говорил быстро и, по-видимому, обращался с каким-то призывом, на который тот не отреагировал. Акции мгновенно выросли на несколько пунктов.

- Видите ли, Дрюс, дело обстоит так, - говорил генерал, - у женщин свой мир, а у нас свой. В какой-то мере они...

- Они собираются зайти? - коротко спросил Дрюс.

- Просто дайте мне закончить то, что я собирался сказать. У женщин есть свои правила поведения, а у нас есть...

- Они собираются зайти? - повторил Дрюс тем же жестким тоном.

Генерал снял шляпу и провел носовым платком по лбу и лысине. Он желал оказаться где угодно, только не там, где находился, мысленно проклиная женщин и все их глупые поступки. Собравшись с духом после того, как вытер влагу со лба, он перешел на увещевающий тон.

- Послушайте, Дрюс, бросьте все это, не загоняйте человека в угол. Предположим, я попрошу вас пойти к миссис Эд и сказать ей, чтобы она не беспокоилась по пустякам; как вы полагаете, она перестала бы беспокоиться только потому, что вы этого хотите? Ну же!

Молчание Дрюса побудило генерала принять это за согласие.

- Тогда очень хорошо. Вы более влиятельный мужчина, чем я, и если вы ничего не смогли поделать с одной молодой женщиной, стремящейся угодить вам, то что, по-вашему, я должен делать с двумя старыми девами, такими же непреклонными, как базальтовые столбы. В любом случае, все это чепуха.

Дрюс хранил молчание. После томительной паузы незадачливый генерал продолжил:

- Как я сказал вначале, у женщин свой мир, а у нас свой. Итак, Брюс, вы человек со здравым смыслом. Что бы вы подумали, если бы миссис Эд пришла сюда и настояла на том, чтобы вы купили акции "Wabash", в то время как вы хотели бы приобрести "Lake Shore"? Оцените, насколько это было бы абсурдно. У нас не больше прав вмешиваться в дела женщин, чем у них вмешиваться в наши.

- Если бы моя маленькая девочка хотела корпорацию "Wabash", я бы купил ее ей завтра, - сказал Брюс с нарастающим гневом.

- Господи! какой обвал это произвело бы на рынке! - воскликнул генерал, его чувство дискомфорта на мгновение было преодолено великолепием предположения Дрюса. - Однако все это не обязательно должно иметь какое-либо значение для нашей дружбы. Если я смогу оказать какую-либо финансовую помощь, то буду только рад...

- О, мне не нужна ваша финансовая помощь! - усмехнулся Дрюс. Он тяжело воспринял свое поражение. Однако через минуту или две он взял себя в руки и, казалось, стряхнул с себя беспокойство.

- Что за чушь я несу, - сказал он, когда взял себя в руки. - Нам всем время от времени нужна помощь, и никто из нас не знает, когда она может понадобиться. На самом деле, есть небольшая сделка, о которой я намеревался поговорить с вами сегодня, но это проклятое дело заставило меня забыть о ней. Сколько у вас в сейфе ценных бумаг "Gilt Edged"?

- Примерно на три миллиона, - ответил генерал, оживляясь теперь, когда они сошли с тонкого льда.

- Мне будет достаточно, если мы сможем договориться. Предположим, мы перейдем в ваш офис. Это слишком людное место для разговора.

Они вышли вместе.

- Значит, никаких неприязненных чувств нет? - сказал генерал, когда Дрюс встал, чтобы уйти с ценными бумагами в своей сумочке.

- Нет. Мы будем строго придерживаться бизнеса и оставим социальные вопросы в покое. Кстати, чтобы показать, что у нас нет дурных предчувствий, не отправитесь ли вы со мной подышать на море? Скажем, в пятницу. Я только что телеграфировал на свою яхту, и сегодня вечером она покинет Ньюпорт. У меня на борту будет немного хорошего шампанского.

- Я думал, моряки считают пятницу несчастливым днем!

- Мои моряки так не считают. Не будет ли для вас восемь часов слишком рано? Причал на Двадцать третьей улице.

Генерал заколебался. Дрюс внезапно стал удивительно дружелюбным, а он знал о нем достаточно, чтобы быть немного подозрительным. Но когда он вспомнил, что Дрюс поплывет с ним, он сказал:

- Можно ли будет получить телеграмму, если это потребуется? Рынок немного шаткий, и мне не хотелось бы покидать город на весь день.

- Тот факт, что мы оба на яхте, стабилизирует рынок. Но мы можем зайти в Лонг-Бранч и получить депеши, если вы сочтете это необходимым.

- Хорошо, - сказал генерал с большим облегчением. - Тогда встретимся на Двадцать третьей улице в восемь часов утра в пятницу.

Яхта Дрюса "Морская гончая" была великолепной паровой яхтой, почти такой же большой, как атлантический лайнер. В настоящее время в Нью-Йорке считалось, что Дрюс держал ее с единственной целью - иметь возможность сбежать на ней, если раздраженная страна когда-нибудь наберет силу и потребует его крови. Ходили слухи, что "Морская гончая" набита слитками чистого золота и снабжена провизией на два года плавания. Мистер Буллер, однако, утверждал, что природа склонна возвращаться к своим началам, и что в одно прекрасное утро Дрюс поднимет черный флаг, уплывет и станет настоящим пиратом.

Великий спекулянт в морском костюме ждал генерала, когда тот подъехал; едва он поднялся на борт, были отданы швартовы, и "Морская гончая" медленно двинулась по заливу. Утро выдалось довольно пасмурным, поэтому им пришлось передвигаться осторожно, и прежде чем они добрались до отмели, туман опустился так густо, что им пришлось остановиться, пока не прозвенел звонок и не раздался свисток. Их продержали там почти до одиннадцати часов, но время пролетело быстро, потому что нужно было прочитать все утренние газеты, а ни у кого из мужчин не было возможности просмотреть их перед отплытием.

Когда туман рассеялся и двигатели заработали, капитан послал вниз и спросил мистера Дрюса, не выйдет ли он на минутку на палубу. Капитан был проницательным человеком и понимал своего работодателя.

- К нам приближается буксир, сэр, подает сигнал остановиться. Может, остановимся?

Старый Дрюс задумчиво потер подбородок и посмотрел за корму яхты. Он увидел буксир со знаменем из черного дыма, который мчался за ними, вздымая перед собой гребень белой пены. На единственной мачте впереди развевалось несколько флагов, и судно сотрясало воздух короткими хриплыми воплями свистка.

- Может ли он нас обогнать?

Капитан улыбнулся.

- Ничто в гавани не может нас обогнать, сэр.

- Очень хорошо. Полный вперёд. Не отвечайте на сигналы. Вы их случайно не видели, знаете ли!

- Совершенно верно, сэр, - ответил капитан.

Хотя движение двигателей "Морской гончей" едва ощущалось, буксир, несмотря на все усилия, не приближался. Когда яхта набрала скорость, маленький пароход постепенно отставал все дальше и дальше и, наконец, прекратил безнадежную погоню. Когда они были далеко в море, что-то пошло не так с двигателями, и произошла вторая задержка на несколько часов. Поэтому об остановке в Лонг-Бранче не могло быть и речи.

- Я говорил вам, что пятница всегда считалась неудачным днем, - сказал генерал.

Было восемь часов вечера, когда "Морская гончая" приблизилась к причалу на Двадцать третьей улице.

- Мне придется высадить вас на берег в маленькой лодке, - сказал Дрюс. - Надеюсь, вы не будете возражать. Капитан настолько не уверен в двигателях, что не хочет приближаться к суше.

- О, я нисколько не возражаю. Спокойной ночи. У меня был прекрасный день.

- Я рад, что вам понравилось. Как-нибудь мы совершим еще одно совместное путешествие, и тогда, я надеюсь, не произойдет столько неприятностей, сколько случилось сегодня.

Генерал увидел, что его ждет карета, но сумерки не позволили ему узнать сына, пока он снова не оказался на суше. Выражение лица сына ужаснуло старика.

- Боже мой! Джон, что случилось?

- У нас неприятности. Где ценные бумаги, которые лежали в сейфе?

- О, с ними все в порядке, - сказал отец, и его охватило чувство облегчения. Затем в его голове мелькнула мысль: откуда Джон узнал, что их нет в сейфе? Снид сам вел свои дела, и никто, кроме него самого, не знал комбинацию, открывающую сейф.

- Как ты узнал, что ценных бумаг там нет?

- Потому что я приказал вскрыть сейф в час дня.

- Вскрыть! Ради всего святого, почему?

- Садись в экипаж, я все расскажу тебе по дороге домой. Все развалилось. Все пошло ко дну. Мы послали за тобой буксир, но этот старый дьявол крепко держал тебя. Если бы я мог добраться до облигаций, думаю, я смог бы остановить падение акций. Ситуацию можно было бы спасти до часу дня, но после этого, когда Стрит увидела, что мы ничего не делаем, сам Творец не смог бы остановить это. Где облигации?

- Я продал их Дрюсу.

- Что ты получил? Наличные?

- Я взял его чек на Трастовый национальный банк.

- Ты его обналичил? Ты его обналичил? - воскликнул молодой человек. - И если да, то где деньги?

- Дрюс попросил меня об одолжении не предъявлять чек до завтра.

Молодой человек сделал жест отчаяния.

- Национальный Трастовый лопнул сегодня в два часа. Мы нищие, отец; у нас не осталось ни цента. Эта история с чеком настолько очевидное мошенничество, что... Но что толку говорить. У старого Дрюса есть деньги, и он может купить в Нью-Йорке все законы, какие захочет. Боже! Я бы хотел взять у него семисекундное интервью с заряженным семизарядником в руке! Посмотрим, что тогда сделает для него закон.

Генерал Снид уныло покачал головой.

- Это бесполезно, Джон, - сказал он. - Мы сами занимаемся тем же бизнесом, только на этот раз у нас в руках раскаленный конец кочерги. Но он вел себя со мной сдержанно, притворяясь дружелюбным и все такое. - Двое мужчин больше не разговаривали, пока карета не подъехала к особняку из коричневого камня, который ранее днем она назвала бы своим собственным. Их ждали шестнадцать репортеров, но старику удалось скрыться в своей комнате, оставив Джона отбиваться от газетчиков.

На следующее утро газеты были полны известий о панике. Они сообщали, что старый Дрюс отправился на своей яхте в путешествие вдоль побережья Новой Англии. Из этого факта они сделали вывод, что, в конце концов, Дрюс, возможно, и не приложил руку к катастрофе, но во всем всегда винили Дрюса. Тем не менее, было признано, что, кто бы ни пострадал, с акциями Дрюса все было в полном порядке. Они также были совершенно единодушны, заявляя, что Снид уничтожен, что бы это ни значило. Генерал отказался от общения со всеми репортерами, в то время как молодой Снид, казалось, был способен только ругаться.

Незадолго до полудня генерал Снид, не выходивший из дома, получил письмо, доставленное посыльным.

Он лихорадочно разорвал конверт, потому что узнал хорошо знакомые каракули великого спекулянта.

ДОРОГОЙ СНИД (говорилось в нем),

Вы узнаете из газет, что я отправляюсь в круиз, но они, как обычно, ошибаются, когда говорят обо мне. Я узнал, что вчера, пока нас не было, на рынке произошел небольшой ажиотаж, и рад сообщить, что мои брокеры, которые являются людьми проницательными, оказали мне хорошую услугу. Я часто задаюсь вопросом, почему возникают эти проблемы, но полагаю, это для того, чтобы позволить человеку приобрести несколько надежных акций по разумной цене, если у него есть при себе деньги. Возможно, они также посылаются, чтобы научить смирению тех, кто в противном случае мог бы возгордиться кошельком. Мы всего лишь ограниченные создания, Снид, сегодня мы здесь, а завтра уйдем. Какая глупая вещь - гордость! И это напоминает мне, что, если вашим двум дочерям случится так же, как и мне, подумать о суетности богатства, я бы хотел, чтобы вы попросили их зайти. Я упаковал ценные бумаги в пакет и оставил его своей невестке. Она понятия не имеет, какова его ценность, но думает, что это маленький подарок от меня вашим девочкам. Если они случайно зайдут, она передаст его им; если нет, я использую содержимое для основания колледжа с целью обучения хорошим манерам молодых женщин, чей дедушка зарабатывал на жизнь тем, что кормил свиней, как, впрочем, и мой собственный дедушка. Если дамы понравятся друг другу, я думаю, что смогу предложить вам сделку на следующей неделе, которая компенсирует пятницу. Вы мне нравитесь, Снид, но у вас нет деловой хватки. Почаще обращайтесь ко мне за советом.

Всегда ваш,

ДРЮС.

Девушки Снид навестили миссис Эдвард Дрюс.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Если растереть касторовый сахар с равным количеством хлората калия, в результате получится безобидная на вид белая смесь, сладкая на вкус и иногда полезная при ангине. Но если вы опустите стеклянную палочку в небольшое количество серной кислоты и просто прикоснетесь к безвредной на вид смеси ее влажным концом, блюдо, в котором она находится, мгновенно превратится в ревущую огненную печь, извергающую фонтан горящих шариков и наполняющую комнату густым, черным, удушающим облаком дыма.

Столь же странным сочетанием является та тайна, которую мы называем природой человека, - прикосновение неблагоприятных обстоятельств может превратить тихого, миролюбивого, законопослушного гражданина в злоумышленника, чье сердце наполнено жаждой мести, не останавливающегося ни перед чем, чтобы утолить ее.

На маленькой узкой улочке, отходящей от широкой Рю де Ренн, недалеко от большой конечной станции Мон-Парнас, стояла часовая мастерская братьев Делор. Витрина была заставлена дешевыми часами, а на стальной пружине, прикрепленной к верхней части двери, висел колокольчик, звонивший, когда кто-нибудь входил, потому что братья работали часовщиками и постоянно были заняты в комнате в задней части магазина, а отсутствие оживленной торговли не позволяло им держать помощника. Братья дружно проработали в этой маленькой комнатке двадцать лет, и, по слухам жителей этого квартала Парижа, были невероятно богаты. Они, безусловно, имели достаточно денег для удовлетворения своих скромных потребностей, а также для того, чтобы время от времени в высшей степени непринужденно проводить время в соседнем кафе. У них всегда было немного денег на церковь и немного денег на благотворительность, и никто никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них сказал грубое слово хоть одной живой душе, и меньше всего друг другу. Когда тонко настроенный звонок у двери возвещал о прибытии возможного покупателя, Адольф оставлял свою работу и занимался магазином, в то время как Альфонс продолжал свою работу, не прерываясь. Предполагалось, что первый из них был лучшим бизнесменом, в то время как второй, по общему признанию, был лучшим мастером. У них имелась комната над магазином и маленькая кухня над мастерской в задней части; но только один занимал спальню наверху, - другой спал в магазине, поскольку предполагалось, что выставленные там товары, возможно, представляли собой почти непреодолимое искушение для любого вора, желающего завладеть некоторым количеством часов. Братья целую неделю охраняли сокровища внизу, но за все двадцать лет ни один вор еще не потревожил их сон.

Однажды вечером, как раз когда они собирались закрыть магазин и вместе отправиться в кафе, раздался звонок, и Адольф подошел узнать, чего от них хотят. Он обнаружил ожидающего его неопрятного человека такого дурного вида, что сразу решил, - наконец-то появился вор, которого они так долго напрасно ждали. Дикий, блуждающий взгляд этого человека, казалось, обшаривал каждый уголок и трещинку в этом месте и нигде не задерживался дольше чем на секунду, усилил подозрения Делора. Неприятный гость, очевидно, осматривал место будущей кражи, и Адольф был уверен, - он не станет иметь с ним никаких дел в этот конкретный час, что бы ни случилось позже.

Бросив украдкой взгляд на дверь задней комнаты, покупатель достал из-под пальто небольшой сверток в бумажной обертке и, несколько поспешно развязав бечевку, продемонстрировал грубую деталь часового механизма, сделанную из латуни. Передавая ее Адольфу, он спросил:

- Сколько будет стоить сделать дюжину таких?

Адольф взял механизм в руки и осмотрел его. Тот был слегка вогнутой формы, а между колесиками имелась прочная пружина. Адольф завел эту пружину, но механизм был собран так неплотно, что, когда он отпустил ключ, пружина быстро раскрутилась с жужжащим звуком колес.

- Это очень плохая работа, - сказал Адольф.

- Так и есть, - ответил мужчина, который, несмотря на свою бедную внешность, говорил как образованный человек. - Вот почему я пришел к вам за лучшей работой.

- Для чего это используется?

Мужчина на мгновение заколебался.

- Это часть часов, - сказал он, наконец.

- Не понимаю. Я никогда не видел часов, сделанных подобным образом.

- Это приставка к будильнику, - ответил посетитель с некоторым нетерпением. - Вам необязательно это понимать. Все, что я спрашиваю, это можете ли вы продублировать ее и по какой цене?

- Но почему бы не сделать механизм будильника частью часов? Это было бы намного дешевле, чем сделать вот это, а затем прикрепить к часам.

Мужчина сделал раздраженный жест.

- Вы ответите на мой вопрос? - сказал он хрипло.

- Я не верю, чтобы это было частью часов. На самом деле, мне кажется, я могу догадаться, зачем вы сюда пришли, - ответил Адольф, невинный, как дитя, в своих подозрениях относительно того, кем был этот человек, считая его просто вором и надеясь напугать его этим намеком на собственную проницательность.

Его посетитель посмотрел на него исподлобья, а затем быстрым взглядом, казалось, измерил расстояние от того места, где стоял, до тротуара, очевидно, размышляя о бегстве.

- Я посмотрю, что скажет по этому поводу мой брат, - сказал Адольф. Но прежде чем Адольф успел позвать своего брата, мужчина сорвался с места и мгновенно исчез, оставив механизм в руках сбитого с толку часовщика.

Альфонс, услышав историю их позднего клиента, еще больше, чем его брат, убедился в опасности ситуации. Этот человек, несомненно, был вором, а обломок часового механизма - всего лишь предлог для проникновения в их крепость. Братья, сильно встревоженные, заперли заведение и вместо того, чтобы пойти в кафе, как можно скорее направились в отделение полиции, где рассказали о своих подозрениях и дали описание предполагаемого преступника. Офицер, казалось, был очень впечатлен их рассказом.

- Вы принесли с собой механизм, который он вам показывал?

- Нет. Он в мастерской, - сказал Адольф. - Это был просто предлог, чтобы попасть внутрь, я уверен в этом, потому что ни один часовщик никогда такого не делал.

- Возможно, - ответил офицер. - Не могли бы вы пойти и принести это? Не говорите об этом никому, кого встретите, но заверните предмет в бумагу и принесите его так быстро и тихо, как только сможете. Я бы послал с вами человека, но не хочу привлекать внимания.

Еще до наступления утра мужчина, назвавшийся Жаком Пикаром, был арестован, но власти мало что добились своим рвением. Адольф Делор положительно поклялся, что Пикар и его посетитель - одно и то же лицо, но заключенному не составило труда доказать, что он находился в кафе в двух милях отсюда в то время, когда посетитель зашел в магазине Делоре, в то время как Адольф вынужден был признать, что в магазине было довольно темно, когда зашел разговор о часовом механизме. Пикар умело защищался, а его адвокат утверждал, что, даже если он был в магазине, как утверждает Делор, и спрашивал цену изготовления механизма, в этом не было ничего криминального, если только обвинение не сможет доказать, что он намеревался использовать то, что купит, ненадлежащим образом. С таким же успехом можно арестовать человека, который вошел, чтобы купить ключ для своих часов. Итак, Пикара отпустили, хотя полиция, уверенная, что он был одним из тех, кого они разыскивали, решила внимательно следить за его дальнейшими передвижениями. Но подозреваемый мужчина, словно для того, чтобы избавить их от ненужных хлопот, через два дня уехал в Лондон и там остался.

В течение недели Адольф плохо спал в лавке, потому что, хотя он надеялся, что вора отпугнуло возбужденное против него дело; всякий раз, когда он засыпал, ему снились грабители, и поэтому он не единожды просыпался долгими ночами.

Когда настала очередь Альфонса спать в мастерской, Адольф надеялся на спокойный ночной отдых в комнате наверху, но Судьба была против него. Вскоре после полуночи его сбросило с кровати на пол, и он почувствовал, как дом закачался, словно под Парижем произошло землетрясение. Он встал на четвереньки в ошеломленном состоянии, в ушах у него стоял грохот, похожий на раскат грома, смешанный с резким треском бьющегося стекла. Он подошел к окну, гадая, спит или бодрствует, и обнаружил, что окно разбито вдребезги. Лунный свет заливал пустынную улицу, он заметил облако пыли и дыма, поднимающееся над фасадом магазина. Он ощупью пробрался в темноте к лестнице и спустился вниз, зовя брата по имени; но нижнюю часть лестницы снесло, он упал на обломки внизу и лежал там наполовину оглушенный, окутанный удушливым дымом.

Когда Адольф частично пришел в сознание, он осознал, что двое мужчин помогают ему выбраться из руин разрушенного магазина. Он все еще бормотал имя своего брата, и они успокаивающим тоном говорили ему, что все в порядке, хотя он смутно чувствовал, - то, что они говорили, было неправдой. Они держали его за руки, он беспомощно спотыкался среди обломков, казалось, потеряв контроль над своими конечностями. Он увидел, что вся передняя часть магазина исчезла, и заметил через широкий проем толпу на улице, сдерживаемую полицией. Он удивлялся, почему не увидел всех этих людей, когда выглянул из разбитого окна. Когда его вели в машину скорой помощи, он слегка сопротивлялся, говоря, что хочет пойти на помощь своему брату, который спал в магазине, но его мягко усадили в машину и увезли в больницу.

В течение нескольких дней Адольфу казалось, что он видит сон, что скоро проснется и снова настанет прежняя приятная, трудолюбивая жизнь. Именно медсестра сказала ему, что он больше никогда не увидит своего брата, добавив в качестве утешения, что смерть была безболезненной и мгновенной, что похороны были одними из самых грандиозных, которые когда-либо видел этот квартал Парижа, назвав имена многих высокопоставленных чиновников, присутствовавших на них. Адольф отвернулся лицом к стене и застонал. Его страшному сну суждено было продлиться всю его жизнь.

Когда неделю спустя он шагал по улицам Парижа, от него осталась лишь тень прежнего дородного "я". Он был худым и изможденным, одежда висела на нем так, словно была сшита для какого-то другого мужчины, лицо, которое до этого всегда было гладко выбрито, заросло двухнедельной щетиной. Он молча сидел в кафе, и поначалу мало кто из его друзей узнал его. Они слышали, что он получил солидную компенсацию от правительства, и теперь у него будет достаточно денег, чтобы жить без необходимости работать, и они считали его удачливым человеком. Но он сидел там безучастно, с одинаковой апатией принимая их поздравления или соболезнования. Однажды он проходил мимо магазина. Фасад был заколочен, а в верхних окнах вставлены стекла.

Он бесцельно бродил по улицам Парижа; одни говорили, что он сошел с ума и что он ищет своего брата; другие, что он ищет убийцу. Однажды он вошел в полицейское управление, где впервые подал жалобу.

- Вы его уже арестовали? - спросил он у дежурного офицера.

- Кого? - осведомился офицер, не узнавая своего посетителя.

- Пикара. Я Адольф Делор.

- Это не Пикар совершил преступление. В то время он был в Лондоне и находится там до сих пор.

- Ах! Он сказал, что был на севере Парижа, когда был у меня на юге. Он лжец. Он взорвал магазин.

- Я вполне верю, что он это спланировал, но сделал это кто-то другой. Это сделал Ламуан, который на следующее утро уехал в Брюссель и направился в Лондон через Антверпен. В данный момент он живет с Пикаром в Лондоне.

- Если вы это знаете, почему ни один из них не был арестован?

- Знать - это одно, а иметь возможность доказать - совсем другое. Мы не можем сделать запрос на этих негодяев в Англии только по подозрению, а они постараются, чтобы их нога не ступала во Францию в течение некоторого времени.

- Значит, вы ждете доказательств?

- Мы ждем доказательств.

- Как вы рассчитываете их получить?

- Мы наблюдаем за ними. Сейчас они ведут себя очень тихо, но это ненадолго. Пикар слишком беспокойный. Тогда мы сможем арестовать кого-нибудь, кто сознается.

- Возможно, я мог бы помочь. Я поеду в Лондон. Не дадите ли вы мне адрес Пикара?

- Вот его адрес, но я думаю, вам лучше оставить это дело в покое. Вы не знаете языка, вы можете вызвать у него подозрения, если будете вмешиваться. Тем не менее, если вы что-нибудь узнаете, сообщите мне.

Прежняя откровенность в глазах Адольфа сменилось хитростью, не обманувшей инстинкт французского полицейского. Он подумал, что из этого может что-нибудь получиться, и инстинкт его не подвел.

Делор с большим коварством наблюдал за дверью дома в Лондоне, заботясь о том, чтобы никто не заподозрил его цели. Он несколько раз видел, как Пикар выходил один, а однажды с другим человеком своего круга, которого он принял за Ламуана.

Однажды вечером, когда Пикар переходил Лестер-сквер, к нему на его родном языке обратился незнакомец. Вздрогнув, он оглянулся и увидел рядом с собой съежившегося бродягу, одетого хуже, чем бедно.

- Что вы сказали? - спросил Пикар с дрожью в голосе.

- Не могли бы вы помочь бедному соотечественнику? - захныкал Делор.

- У меня нет денег.

- Возможно, вы могли бы помочь мне найти работу. Я не знаю языка, но я хороший работник.

- Как я могу помочь вам с работой? У меня самого нет работы.

- Я бы согласился работать бесплатно, если бы у меня было место для сна и что-нибудь поесть.

- Почему бы вам не красть? Я бы сделал это, если бы был голоден. Чего вы боитесь? Тюрьмы? Это не хуже, чем бродить голодным по улицам; я знаю, потому что пробовал и то, и другое. Чем вы занимаетесь?

- Я часовщик и первоклассный мастер, но я заложил все свои инструменты. Я приехал сюда из Лиона, но в моем ремесле никто не нуждается.

Пикар несколько мгновений подозрительно смотрел на него.

- Почему вы обратились ко мне? - спросил он, наконец.

- Я узнал в вас соотечественника; французы время от времени помогали мне.

- Давайте присядем на эту скамейку. Как вас зовут и как давно вы в Англии?

- Меня зовут Адольф Карриер, и я в Лондоне уже три месяца.

- Так долго? Как вы жили все это время?

- Очень бедно, как вы можете видеть. Иногда я покупаю объедки во французских ресторанах и сплю там, где могу.

- Ну, думаю, я смогу предложить вам кое-что получше. Пойдемте со мной.

Пикар отвел Делора к себе домой, открыв дверь с помощью ключа. Казалось, что в доме никого не было, кроме него самого и Ламуана. Он поднялся на верхний этаж и открыл дверь, которая вела в комнату, полностью лишенную мебели. Оставив Адольфа там, Пикар снова спустился вниз и вскоре поднялся с зажженной свечой в руке, за ним следовал Ламуан, который нес матрас.

- На сегодня тебе хватит этого, - сказал Пикар, - а завтра посмотрим, сможем ли мы найти для тебя какую-нибудь работу. Вы умеете делать часы?

- О да, и хорошие.

- Замечательно. Дайте мне список инструментов и материалов, которые вам нужны, и я достану их для вас.

Пикар записал в блокнот то, что ему продиктовал Адольф, Ламуан внимательно наблюдал за их новым сотрудником, но ничего не говорил. На следующий день в комнату внесли стол и стул, а днем Пикар принес инструменты и несколько листов латуни.

Пикар и Ламуан поначалу отнеслись к своему новобранцу с некоторым подозрением, но тот усердно выполнял свою задачу и не предпринимал попыток с кем-либо связаться. Вскоре они увидели, что он опытный работник и тихое, невинное, полоумное, безвредное существо, поэтому поручили другие дела, такие как уборка их комнат, покупка пива и предметов первой необходимости.

Когда Адольф закончил свое первое устройство, он отнес его и продемонстрировал с простительной гордостью. На нем был циферблат, точь-в-точь как на часах, хотя у него была только одна стрелка.

- Давайте посмотрим, как это работает, - сказал Пикар. - Установите его так, чтобы звонок прозвенел через три минуты.

Адольф сделал, как его просили, и отступил назад, когда машина начала работать с едва слышным тиканьем. Пикар достал свои часы, и ровно на третьей минуте молоток опустился на звонок.

- Что ж, это вполне удовлетворительно, - сказал Пикар. - Теперь, не могли бы вы сделать следующий экземпляр немного вогнутым, чтобы мужчина мог расположить его под пальто, не привлекая внимания? Такая форма полезна при прохождении таможни.

- Я могу придать ему любую форму, которая вам нравится, и сделать потоньше, если вы пожелаете.

- Очень хорошо. Сходите и принесите нам кварту пива, и мы выпьем за ваш успех. Вот деньги.

Адольф повиновался со своей обычной покорностью, задержавшись, однако, несколько дольше обычного. Пикар, раздраженный задержкой, грубо поговорил с ним, когда тот вернулся, и приказал ему подниматься наверх к своей работе. Адольф покорно удалился, оставив их наедине с пивом.

- Посмотрим, сможешь ли ты разобраться в этом устройстве, Ламуан, - сказал Пикар. - Установи его на полчаса.

Ламуан, повернув стрелку к цифре VI на циферблате, привел механизм в движение, и под аккомпанемент его тихого тиканья они выпили свое пиво.

- Похоже, он разбирается в своем деле, - сказал Ламуан.

- Да, - ответил Пикар. - Какое пьянящее это английское пиво. Жаль, что у нас нет бокала хорошего французского вина; от пива меня клонит в сон.

Ламуан не ответил; он кивал, сидя в кресле. Пикар бросился на свой матрас в углу комнаты; Ламуан, соскользнув со стула, пробормотал ругательство и остался лежать там, где упал.

Двадцать минут спустя дверь тихонько приоткрылась, и Адольф осторожно разведал обстановку, дюйм за дюймом проникая в тихую квартиру; его хитрые глаза быстро обшаривали комнату и наполнились злобным ликованием, когда он увидел, что все идет так, как он планировал. Он тихо вошел и прикрыл за собой дверь. В руке у него был большой моток тонкого прочного шнура. Подойдя на цыпочках к спящим мужчинам, он на мгновение посмотрел на них сверху вниз, задаваясь вопросом, достаточно ли хорошо подействовало снотворное, чтобы он мог продолжать. Вопрос был решен для него с внезапностью, почти лишившей его мужества. Ужасный звон колокола, поразительный звук, который, казалось, был достаточно громким, чтобы разбудить мертвого, заставил его подпрыгнуть почти до потолка. Он бросил веревку и в панике вцепился в дверь, его бешено колотящееся сердце почти душило его своим биением; испуганными глазами он смотрел на механизм, который подал такой неожиданный сигнал тревоги. Медленно приходя в себя, он перевел взгляд на спящих: ни один из них не пошевелился; оба дышали так же тяжело, как прежде.

Взяв себя в руки, он сначала сосредоточил свое внимание на Пикаре, как на более опасном из двоих, на случай, если пробуждение наступит раньше, чем он будет к этому готов. Он крепко связал запястья Пикара, затем лодыжки, колени и локти. Затем проделал то же самое с Ламуаном. С большим усилием он усадил Пикара на стул, привязав его там шнуром, виток за витком. Он так стремился обеспечить безопасность, что несколько перестарался с этим делом, из-за чего две фигуры казались сидящими мумиями, обмотанными веревкой. Стулья он неподвижно прикрепил к полу, затем отступил назад и со вздохом посмотрел на две мрачные сидящие фигуры, - их головы беспомощно склонились вперед на перевязанную грудь, они были похожи на мертвецов.

Вытерев вспотевший лоб, Адольф теперь обратил свое внимание на устройство, которое так поразило его, когда он вошел. Он тщательно осмотрел его механизм, чтобы убедиться, что все в порядке. Подойдя к шкафу, он поднял двойное дно и осторожно вытащил несколько динамитных патронов, которые двое спящих достали из французской мины. Он разложил их батареей, связав вместе. Поднял молоток машины и установил стрелку таким образом, чтобы удар случился через шестьдесят минут после того, как механизм будет приведен в движение. Всю смертоносную комбинацию он разложил на маленьком столике, который придвинул поближе к двум спящим мужчинам. Покончив с этим, он сел на стул и терпеливо стал ждать пробуждения. Комната располагалась в задней части дома, и в ней было почти до боли тихо; ни единого звука с улицы не проникало в нее. Свеча догорела, оплыла и погасла, но Адольф сидел и не зажигал другую. В комнате все еще было лишь наполовину темно, поскольку луна ярко светила в окно, напоминая Адольфу, что прошел всего месяц с тех пор, как он в последний раз смотрел на залитую лунным светом улицу Парижа, в то время как его брат лежал мертвый в комнате внизу. Тянулись часы, Адольф сидел так же неподвижно, как и две фигуры перед ним. Квадрат лунного света, двигаясь медленно, наконец осветил сидящую фигуру Пикара, незаметно поднимаясь вверх по мере того, как луна садилась, пока не коснулся его лица. Мужчина склонил голову сначала набок, потом назад, зевнул, глубоко вздохнул и попытался встать.

- Ламуан, - воскликнул он, - Адольф! Что это, черт возьми, такое? Эй! Помогите! Меня предали.

- Тише, - тихо сказал Адольф. - Не кричите так громко. Вы разбудите Ламуана, который рядом с вами. Я здесь; подождите, я зажгу свечу, лунный свет меркнет.

- Адольф, вы дьявол, вы в сговоре с полицией.

- Нет, это не так. Я сейчас все объясню. Наберитесь терпения. - Адольф зажег свечу, и Пикар, скосив глаза, увидел, что медленно просыпающийся Ламуан связан, как и он сам.

Ламуан, свирепо глядя на своего напарника и не понимая, что произошло, прошипел:

- Ты стал предателем, Пикар; ты донес, будь ты проклят!

- Молчи, дурак. Разве ты не видишь, что я связан так же крепко, как и ты?

- Нет ни предателя, ни доносчика, да в этом и не было необходимости. Вечером, месяц назад, Пикар, ушел в вечность хороший и честный человек, который никогда не причинил вреда ни вам, ни кому-либо другому. Я - его брат. Я Адольф Делор, который отказался делать для вас вашу адскую машину. С тех пор я сильно изменился; но, может быть, теперь вы узнаете меня?

- Клянусь Богом, - воскликнул Пикар, - я этого не делал. В то время я был в Лондоне. Я могу это доказать. Нет смысла передавать меня полиции, хотя, возможно, вы думаете, что сможете запугать этого беднягу, чтобы он дал против меня ложные показания.

- Молитесь Богу, чье имя вы так легкомысленно произносите, чтобы полиция, которой вы боитесь, добралась до вас раньше, чем я с вами покончу. Полиция, как бы странно это для вас ни звучало, - ваша единственная надежда; но им придется прийти быстро, если они хотят спасти вас. Пикар, вы прожили на этой земле, возможно, тридцать пять лет. Следующий час вашей жизни будет для вас длиннее, чем все эти годы.

Адольф вставил капсюль и запустил механизм. Несколько мгновений его тихое тиканье было единственным звуком, слышимым в комнате; двое связанных мужчин широко открытыми глазами смотрели на циферблат часов, пока весь ужас их положения медленно доходил до них.

Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так, тик-так, тик-так. Лица мужчин побледнели, со лба потекли струйки пота. Внезапно Пикар издал неземной вопль.

- Я ожидал этого, - тихо сказал Адольф. - Не думаю, что кто-нибудь может услышать, но я заткну вам обоим рты, чтобы не подвергать себя риску. - Когда это было сделано, он сказал: - Я установил часовой механизм на шестьдесят минут; семь из них уже потрачены. Еще остается достаточно времени для преображения и покаяния. Я ставлю свечу здесь так, чтобы ее свет падал на циферблат. Когда вы обретете покой, помолитесь за души тех, кого вы отправили в вечность без времени на подготовку.

Делор покинул комнату так же тихо, как и вошел в нее, и обреченные люди безуспешно пытались закричать, услышав, как поворачивается ключ в двери.

Власти знали, что в результате взрыва кто-то погиб, но был ли это один человек или двое, они сказать не могли.

ТЕНЬ БАНКНОТ

Гикори Сэму не хватало только одного качества, чтобы стать совершенным. Ему следовало быть отъявленным трусом. Он был неистовым хвастуном, всегда хваставшимся людьми, которых он убил, и трудностями, с которыми боролся; рассказывал истории о своей собственной доблести, но увы! он стрелял метко и редко промахивался, если только не был пьянее обычного. Было бы восхитительно рассказать, как этого отъявленного негодяя задержал какой-нибудь невинный простофиля с Востока и заставил танцевать под дулом совершенно нового и изящно украшенного револьвера, ибо крикливый хвастун казался именно тем человеком, который дрогнет, когда встретит реальную опасность; но, к сожалению, в Гикори Сэм не боялся ни человека, ни пистолета, ни какой-либо их комбинации. Он был готов сражаться как с дюжиной, так и с одним, и однажды действительно задержал армию Соединенных Штатов в форте Кончо, мастерски сдерживая отряд двумя своими семизарядниками, которые, казалось, были направлены во все стороны одновременно, заставляя каждого наступавшего чувствовать, с мурашками по спине, что именно он находится на мушке и падет первым, если начнется стрельба.

Сэм Гикори внезапно появился в Солт-Лейке и быстро доказал, что является самым плохим человеком в округе. Некоторые старожилы оспаривали это высокомерное утверждение Сэма, но прожили недостаточно долго, чтобы сохранить свою заслуженную репутацию нежелательных граждан. Таким образом, Гикори Сэм безраздельно правил в Солт-Лейке, и здесь были готовы угостить Сэма или выпить с ним, когда его приглашали.

Главным местом отдыха Сэма в Солт-Лейке был салун "Гадес", который держал Майк Дэвлин. Майк изначально не предполагал, что это будет название его бара, сначала назвав его в честь небольшого винного погребка, который держал в первые дни своей жизни в Филадельфии, под названием "Тени", но какой-то ковбойский юморист, заботящийся о внешнем соответствии вещей, вычеркнул букву "S" (The Shades - Hades - СТ), и вывеске над дверью было позволено остаться такой. Майк не стал ворчать. В Филадельфии он проявлял живой интерес к политике, но неожиданный приступ гражданской добродетели, охвативший город несколько лет назад, сделал Дэвлина жертвой, и он был вынужден внезапно уехать на Запад, где не было политики и где человек, способный смешивать напитки, воспринимается как благо остальным сообществом. Майк не роптал, когда даже название "Гадес" не смогло удовлетворить жажду мальчиков найти подходящую терминологию, и когда они стали называть это место более коротким и лаконичным синонимом, начинающимся на ту же букву, он не возражал.

Майк был адаптивным человеком, смешивавшим напитки, но не устраивавшим беспорядков. Он защищал себя тем, что не держал при себе револьвер и признавал, что не сможет попасть в свою собственную шляпу с расстояния двадцати ярдов. Проживание в тихом городе Филадельфия не располагает к тому, чтобы держать палец на спусковом крючке. Когда парни в приподнятом настроении начинали стрелять, многие быстро прятались под прилавок и ждали, пока не рассеются клубы дыма. Он присылал счет за разбитое стекло, бутылки и вообще за ущерб, когда его гости снова приходили, и его счета всегда оплачивались. Майк заслуженно был популярным гражданином Солт-Лейка и легко мог бы избраться в Конгресс Соединенных Штатов, если бы осмелился снова отправиться на восток. Но, как говорил сам, он был вне политики.

У ковбоев с ранчо Буллера был приятный обычай приезжать в Солт-Лейк в день получки и делать город "своим". Эти периодические визиты никому не причиняли вреда и, казалось, доставляли много удовольствия мальчикам. Они носились галопом по единственной улице этого места, как кавалерийский отряд, крича во все горло и размахивая оружием.

Первый рейд через Солт-Лейк был всего лишь предупреждением, и все миролюбиво настроенные жители воспринимали его как таковое, немедленно удаляясь в уединение своих домов. На обратном пути мальчики избивали или калечили любого, кого встречали на улице. Они редко убивали путников; если и случалось что-либо подобное, то обычно в результате несчастного случая, к большому сожалению мальчиков, которые всегда щедро извинялись перед оставшимися в живых родственниками, и это выражение сожаления обычно принималось в том же дружеском духе, с которым было произнесено. В этих маленьких стычках не было ничего от злобы вендетты; если случалось, что человека вычеркивали из жизни, это было его невезение, вот и все, и редко возникала мысль о возмездии.

Возможно, это в значительной степени определялось тем фактом, что общество было непостоянным, и мало у кого имелись близкие родственники, поскольку, хотя у жертвы могли быть друзья, они редко относились к ней с таким уважением, чтобы быть готовыми вступиться за него, когда в нем появлялось пулевое отверстие. Однако в случаях внезапной смерти с родственниками часто труднее иметь дело, чем с друзьями, и этот факт был признан Гикори Сэмом, который, когда был вынужден застрелить младшего брата Холта в салуне Майка, быстро пошел, испытывая некоторые личные неудобства, и убил старшего до того, как Джон Холт услышал эту новость. Как Сэм объяснил Майку, когда вернулся, он не ссорился с Джоном Холтом, а просто убил его в интересах мира, потому что тот наверняка схватился бы за пистолет и, вероятно, застрелил бы нескольких граждан, когда услышал о смерти своего брата, потому что по какой-то необъяснимой причине братья любили друг друга.

Когда Гикори Сэм был сравнительно новичком в Солт-Лейке, он позволял банде ранчо Буллера владеть городом без сопротивления. У них был обычай, когда столица округа Койот принадлежала им, отправляться в "Гадес" и там спускать свои кровно заработанные деньги на спиртное, которое поставлял Майк. Они также украшали потолок салуна. Несколько ковбоев обладали даром крутить свои многозарядные винтовки Винчестера вокруг указательного пальца и стрелять из них, когда летящий ствол на мгновение указывал вверх. Человек, который мог всадить больше всего пуль в наименьшее пространство на потолке, считался мастером этого мероприятия, и ему не нужно было платить за выпивку.

Это зрелище, возможно, заставило бы многих мужчин испугаться, но оно никак не повлияло на Гикори Сэма, который прислонился к стойке и насмехался над шоу как над детской забавой.

- Возможно, вы думаете, что сможете это сделать лучше, - воскликнул чемпион. - Спорю на выпивку, что не сможете.

- Я не обязан этого делать, - сказал Хикори Сэм со спокойным достоинством меткого стрелка. - Не обязан, но скажу вам, что могу. Я могу поразить сердце человека - вот из этого пистолета, - он показал свой семизарядный револьвер, - я стою здесь в "Гадесе", а он выходит из банка. - Ибо Солт-Лейк, будучи прогрессивным городом, располагал банком округа Койот на некотором расстоянии вниз по улице, на противоположной стороне от салуна.

- Ты лжец, - взревел чемпион, после чего все мальчики схватились за пистолеты и приготовились к неприятностям.

Гикори Сэм рассмеялся, подошел к двери, распахнул ее и вышел на середину пустынной улицы.

- Я плохой человек с давних времен, - завопил он во весь голос. - Я самый крутой парень в стране Койотов, и никакие чертовы мексиканцы Буллера не смогут владеть этим городом, когда в нем буду я. Вы слышите меня! Солт-Лейк - для всех, и я стою на его улице, чтобы доказать это.

Было достаточно плохо, что город объявили открытым для всех, когда пятнадцать парней в едином порыве объявили его своим, но вдобавок к этому быть названным мексиканцами было оскорблением, которого нельзя было вынести. Ковбой презирает мексиканца почти так же сильно, как индейца. С душераздирающим воплем все пятнадцать человек выскочили из салуна и вскочили на своих лошадей, как ураган. Они пронеслись по улице со скоростью торнадо, развернувшись на некотором расстоянии от временно закрытого банка, и, на полном скаку, несколько раз выстрелили в направлении Гикори Сэма, который сидел на корточках за пустой бочкой из-под виски перед салуном с пистолетом в каждой руке.

Сэм доказал свою правоту, попав в сердце чемпиона на противоположной стороне, который упал с лошади вперед лицом и привел кавалькаду в замешательство. Затем Сэм встал и, не обращая внимания на беспорядочные выстрелы, выстрелил из обоих револьверов, убив передового человека в отряде и трех лошадей, что мгновенно превратило атаку в бегство. Затем он удалился в "Гадес" и забаррикадировал дверь. Майка нигде не было видно.

Но парни знали, когда с них хватит. Они не стали нападать на салун, а подобрали своих убитых и, совершенно протрезвев, направились гораздо медленнее, чем прибыли, обратно на ранчо Буллера.

Когда стало очевидно, что они ушли, Майк осторожно вышел из своего уединенного места, в то время как Сэм энергично колотил по стойке, угрожая, что, если ему не принесут выпивку, он зайдет за стойку и нальет себе сам.

- Я сторонник закона и порядка, - объяснил он Дэвлину, - я и в мыслях не держу, чтобы ранчо Буллера присваивало этот город и мешало торговле. Каждый человек должен уважать Конституцию Соединенных Штатов, пока мое оружие может огрызаться, ставлю на кон свою жизнь!

На следующий день старый Буллер сам приехал со своего ранчо, чтобы посмотреть, можно ли как-нибудь уладить это последнее происшествие. Было достаточно плохо потерять двух своих лучших ковбоев в глупом состязании подобного рода, но то, что погибли еще и три прекрасные лошади, было отвратительно. В юности Буллер сам был одним из таких парней, но теперь, когда он разбогател на скотоводческом бизнесе, ему не терпелось увидеть, как цивилизация продвигается на запад чуть более быстрыми темпами, чем это было на самом деле. Он совершил ошибку, обратившись к шерифу, как будто от этого достойного человека можно было ожидать, что за ту небольшую плату, которую получал, он попытается арестовать такого меткого стрелка, как Гикори Сэм.

Кроме того, как совершенно верно заметил шериф, агрессорами в первую очередь были сами мальчики, и если пятнадцать из них не смогли справиться с одним человеком за пустой бочкой из-под виски, то в будущем им лучше мирно сидеть дома и в тишине упражняться в стрельбе из пистолета в тире. Они, конечно, не могли ожидать, что сильная рука закона в лице миролюбиво настроенного шерифа вытащит их каштаны из огня, когда некоторые из них уже обожгли пальцы, и когда каштаны стреляли и пили такое же неразбавленное виски, как Гикори Сэм.

Буллер, обнаружив, что исполнительная часть закона действует медленно и неохотно, обратился за советом к своему собственному адвокату. Юрист сомневался, что в тогдашнем состоянии общества Солт-Лейка существовало какое-либо средство правовой защиты. Возможно, самым безопасным планом было бы, - заметьте, он не советовал, а просто предлагал, - подстеречь Гикори Сэма и стереть его с лица земли. Возможно, это не совсем соответствует закону, но было бы эффективно, если бы осуществилось без ошибок.

Подробности беседы Буллера с шерифом быстро распространились в Солт-Лейке и вызвали большое негодование среди его жителей, особенно тех, кто часто посещал "Гадес". Это был упрек месту, - обращение к закону из-за такого тривиального инцидента, как тот, что случился накануне. Сэм, праздновавший свою победу у Майка, услышал эту новость с горьким, хотя и молчаливым негодованием, поскольку в своем опьянении зашел так далеко, что почти потерял дар речи. Будучи великодушным человеком, он был бы вполне доволен тем, чтобы прошлое осталось в прошлом, но этот неоправданный поступок Буллера требовал немедленного и эффективного наказания. Он отправит богатого владельца ранчо составить компанию своим убитым ковбоям.

Таким образом, когда Буллер сел на лошадь после своего тщетного визита к адвокату, он обнаружил, что Гикори Сэм держит улицу с оружием в руках. Последовавшая перестрелка была безрезультатной, и ее разочаровывающее завершение объясняется тем фактом, что Сэм в то время был сильно пьян, а владелец ранчо не практиковался. Солт-Лейк редко видел, чтобы сгорело столько пороха без каких-либо повреждений, за исключением оконного стекла поблизости. Буллер вернулся в офис юриста, а затем побеседовал с управляющим банком. Потом он тихо и беспрепятственно убрался из города, потому что Сэм, рыдавший на плече Майка из-за неточности прицела, постепенно заснул в углу салуна.

На следующее утро, когда Сэм проснулся и временно протрезвел, он отправил сообщение на ранчо, что пристрелит старину Буллера на месте, и в то же время извинился за свои предыдущие промахи, пообещав, что подобное досадное проявление больше не повторится. Он подписался "Ужас Солт-Лейка и защитник закона и порядка".

Ходили слухи, что старый Буллер, вернувшись в контору адвоката, составил завещание и что управляющий банком засвидетельствовал его. Это предполагаемое действие Буллера было воспринято как самый деликатный комплимент решительности и меткости Гикори Сэма, и он по праву гордился работой, которую доверил адвокату.

Прошла неделя, прежде чем старый Буллер приехал в Солт-Лейк, но когда он сделал это, его ждал Гикори Сэм, и на этот раз он не был пьян, то есть в то утро он выпил не больше полудюжины стаканов сорокалетнего виски.

Когда до "Гадеса" дошел слух, что старина Буллер приближается к городу верхом и в одиночку, Сэм сразу же поспорил на выпивку, что сделает всего один выстрел и таким образом в какой-то мере искупит безрезультатный шум, который устроил по случаю предыдущей встречи. Толпа стояла в стороне, в безопасных местах, чтобы увидеть результат дуэли.

Сэм, держа в правой руке взведенный револьвер, стоял прямо посреди улицы с решительной осанкой человека, который прав в случившейся ссоре и, кроме того, может попасть в точку туза на карте на десять ярдов дальше, чем любой другой человек в округе.

Старина Буллер ехал верхом по улице так спокойно, словно находился на своем собственном ранчо. Когда Сэм оказался почти на расстоянии выстрела из пистолета, старик поднял обе руки над головой, позволив поводьям упасть на шею лошади. В этой необычной позе он выехал вперед, к изумлению толпы и очевидному смущению Сэма.

- Я не вооружен, - крикнул старик. - Я приехал обсудить это дело и уладить его.

- Слишком поздно для разговоров, - заорал Сэм, взбешенный перспективой все-таки упустить свою жертву. - Доставай пистолет, старик, и стреляй.

- У меня нет с собой пистолета, - сказал Буллер, продолжая приближаться и по-прежнему поднимая руки.

- Этот трюк не сработает, - крикнул Сэм, вскидывая правую руку и стреляя.

Старик, держа руки над головой, медленно наклонился вперед, как падающая башня, затем кубарем скатился с лошади на землю, где и остался лежать, лицом вниз и раскинув руки.

Как ни велик был страх, невольный крик ужаса вырвался из толпы. Убивать по-своему нормально, но выстрел в безоружного человека, который добровольно поднял руки и держал их поднятыми, был убийством даже на равнинах.

Сэм свирепо огляделся по сторонам, впиваясь взглядом в толпу, которая шарахалась от него, дымящийся пистолет свисал из его руки дулом вниз.

- Это все уловка. У него в сапоге была пушка. Я вижу торчащую рукоятку. Вот почему я выстрелил.

- Я ничего не говорю, - сказал Майк, когда свирепый взгляд Гикори остановился на нем. - Это не мое дело.

- Да, это так, - воскликнул Гикори.

- Я не имею к этому никакого отношения, - запротестовал владелец салуна.

- Не имели. Но теперь вы имеете к этому отношение. Почему мы выбрали вас коронером, хотел бы я знать? Вам нужно подсуетиться, собрать присяжных и вынести вердикт о смерти в результате несчастного случая или что-то в этом роде. Вынесите любой вердикт, который избавит вас от неприятностей в будущем. Я верю в закон и порядок, это правда, и мне нравится, когда все делается по правилам.

- Но у нас не было суда присяжных для ковбоев, - сказал Майк.

- Ну, с ковбоями все по-другому. Для них это не имело особого значения. Тем не менее, это можно было бы сделать даже с ковбоями, если бы мы были более чем наполовину цивилизованными. Нет ничего лучше, чем записать все четко и по порядку. А теперь, ребята, кто-нибудь из вас поможет мне с телом, пока Майк в три приема соберет присяжных.

Ничто так не помогает привести хаос в порядок, как энергичный человек с общественным настроем. Все стало приходить в норму, и толпа начала обращаться к Сэму за наставлениями. Он, казалось, понимал этикет этих мероприятий, и присутствующие чувствовали, что они невежественны и неопытны по сравнению с ним.

Тело положили на скамью в комнате в задней части салуна, в то время как жюри и зрители разместились на тех местах, которые позволяло место, а сам Гикори Сэм занял возвышенное положение на верхушке бочки, откуда он мог, так сказать, руководить приготовлениями. Присутствующие смутно ощущали, что Сэм не питал злобы к покойному, и это скорее ставилось ему в заслугу.

- Я думаю, - сказал коронер, нерешительно глядя на Сэма с выражением, которое показывало, что он вполне готов отозвать свое предложение, если оно окажется неуместным, - я думаю, мы могли бы пригласить сюда адвоката. Он знает, как это должно делаться, и он единственный человек в Солт-Лейке, у которого есть Библия, на которой присяжных могут привести к присяге. Я думаю, их следует привести к присяге.

- Это хорошая идея, - согласился Сэм. - Кто-нибудь из вас сбегает за ним и скажет, чтобы он принес Библию. Ничто не сравнится с тем, что "все происходит надлежащим образом и в соответствии с законом".

Адвокат услышал о катастрофе и сразу же направился в салун, захватив с собой Библию и какие-то бумаги. Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что Сэм знает, как следует поступить, когда выяснилось, что адвокат полностью согласился с ним в том, что расследование при данных обстоятельствах было оправданным и соответствовало прецеденту. Присяжные пришли к выводу, что покойный мистер Буллер "погиб в результате несчастного случая", и эта фраза, саркастически предложенная адвокатом, когда он узнал, что вердикт будет "смерть от несчастного случая", понравилась присяжным, которые сразу же приняли ее.

Когда судебное разбирательство было так приятно завершено вердиктом, приемлемым для всех сторон, адвокат откашлялся и сказал, что его покойный клиент, возможно, предчувствуя свою судьбу, недавно составил завещание, и он пожелал, чтобы адвокат обнародовал завещание как можно скорее после его смерти. Поскольку случай казался во всех отношениях подходящим, адвокат предложил, с разрешения коронера, зачитать ту часть, которая, как надеялся мистер Буллер, получит как можно более широкую огласку.

Майк нерешительно взглянул на адвоката и на Сэма, сидевшего высоко над толпой на бочке.

- Конечно, - сказал Гикори. - Мы все хотели бы услышать завещание, хотя, полагаю, это не наше дело.

Адвокат никак не прокомментировал это замечание, но, поклонившись собравшимся, развернул бумагу и прочитал ее.

Мистер Буллер оставил все свое имущество своему племяннику на Востоке, за исключением пятидесяти тысяч долларов в зеленых купюрах, которые были переведены в банк округа Койот в Солт-Лейке. У наследодателя были основания подозревать, что головорез по имени Гикори Сэм (настоящее имя или должность неизвестны) имел виды на жизнь наследодателя. В случае успеха этих замыслов все эти деньги должны были достаться человеку или лицам, которым удалось бы стереть этого негодяя с лица земли. В случае, если шериф арестует упомянутого Гикори Сэма, его будут судить и казнят, деньги должны были быть разделены между шерифом и теми, кто помогал в поимке. Если бы какой-либо человек под свою личную ответственность застрелил упомянутого Гикори Сэма, пятьдесят тысяч долларов стали бы его исключительной собственностью и были бы переданы ему управляющим банком, которому мистер Буллер выразил полное доверие, как только убийца Гикори Сэма доказал бы содеянное к удовлетворению суда. В каждом случае управляющий банком полностью контролировал распоряжение фондом и мог выплатить его целиком или разделить между теми, кому удалось бы устранить из спорного мира одного из его наиболее спорных членов.

Изумленное молчание, последовавшее за чтением этого документа, было нарушено громким издевательским и вызывающим смехом человека на бочке. Он смеялся долго, но никто к нему не присоединился, и, когда он заметил это, его веселье угасло, став в какой-то мере натянутым и механическим. Адвокат методично складывал свои бумаги. Когда некоторые из присяжных взглянули на лицо мертвого человека, придумавшего эту финансовую схему посмертной мести, им почти показалось, что они увидели злобную ухмылку в полуоткрытых глазах и губах. Благоговейный шепот пробежал среди собравшихся. Каждый мужчина сказал другому вполголоса: "Пятьдесят - тысяч - долларов", как будто ударение на каждом слоге увеличивало общую сумму. Одна и та же мысль пронеслась в голове каждого мужчины: чистое маленькое состояние всего лишь за то, что он согнул указательный палец и правильно навел ствол пистолета.

Адвокат молча удалился. Сэм, более трезвый, чем был в течение многих дней, соскользнул с бочки и, положив руку на рукоять пистолета, бочком, прижимаясь спиной к стене, направился к двери. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы остановить его; все сидели и смотрели на него, словно загипнотизированные. В их глазах он больше не был человеком, но воплощением суммы, которую можно заработать в одно мгновение, ради накопления которой тысячи людей упорно трудились всю свою жизнь, часто напрасно.

Мозг Сэма соображал не так быстро, как его палец на спусковом крючке, но до него постепенно начало доходить, что теперь он лицом к лицу столкнулся с опасностью, против которой его пистолет бессилен. До сих пор, грубо говоря, почти все были его друзьями; теперь весь мир был против него, и у него имелся самый веский мотив быть против него; мотив, который он сам мог понять. За ничтожную долю в пятьдесят тысяч долларов он убил бы кого угодно, лишь бы это можно было сделать с разумной безопасностью для него самого. Почему же тогда кто-то не должен поднимать на него руку, когда за его голову дают такую награду? Когда Сэм отступил назад от своих бывших друзей, они увидели в его глазах то, чего никогда раньше там не видели, что-то, что было не совсем страхом, но выражением скрытого подозрения по отношению ко всему человечеству.

Оказавшись снова на свежем воздухе, Сэм вздохнул свободнее. Он должен был убраться подальше от Солт-Лейка, и как можно скорее. Оказавшись в прерии, он мог решить, каким должен быть следующий шаг. Он держал револьвер в руке, не решаясь сунуть его в кобуру. Каждый звук заставлял его подпрыгивать, он боялся находиться на открытом месте, но все же не мог постоянно оставаться прижатым спиной к стене. Лошадь бедного Буллера, полностью экипированная, щипала траву на обочине дороги. Быть конокрадом, конечно, хуже, чем убийцей, но тут уж ничего не поделаешь; без лошади побег был невозможен. Он без особого труда подобрал поводья и вскочил в седло.

Когда он сделал это, из салона раздался выстрел. Сэм развернулся, но никого не было видно; ничего, кроме тонкой пленки пистолетного дыма, тающей в воздухе над открытой дверью. Всадник дважды выстрелил в пустой дверной проем, затем с проклятием повернул в сторону открытой местности и ускакал прочь, и Солт-Лейк остался далеко позади, когда наступила ночь. Он привязал свою лошадь и бросился на траву, но не осмелился заснуть. Насколько он знал, его преследователи могли находиться в нескольких шагах от того места, где он лежал, поскольку был уверен, - они пойдут по его следу, как только узнают, что он покинул Солт-Лейк. Приз был слишком велик, чтобы не предпринять никаких усилий для его получения.

Есть враг, перед которым падет самый сильный и храбрый человек; этот враг - бессонница. Когда дневной свет забрезжил на небе, Сэм все еще сидел, не сомкнув глаз всю ночь. У него сдали нервы, и, возможно, впервые в жизни он почувствовал трепет страха. Пустота прерии, которая должна была бы ободрить его, вселила в него холод одиночества, и он страстно желал увидеть какого-нибудь человека, даже несмотря на то, что ему, возможно, пришлось бы сразиться с ним, когда тот приблизится. У него должен быть товарищ, сказал он себе; ему нужно найти какого-нибудь человека, попавшего в такое же ужасное положение, как его собственное, кого-нибудь, кто будет бодрствовать вместе с ним всю ночь; но товарищ должен либо не знать о цене, назначенной за голову Сэма, или за его голову также должна быть назначена цена. Невиновный человек не увидел бы смысла в таком товариществе; виновный, узнав обстоятельства дела, лишил бы жизни Сэма, чтобы купить этим свою собственную свободу. Пятьдесят тысяч долларов, по мнению Сэма, сделали бы все, что угодно, и все же он сам, из всех шестидесяти миллионов человек в стране, был единственным, кто не мог их заработать! Таким образом, товарищ, виновный или невиновный, был невозможен и все же абсолютно необходим, если он хотел выспаться.

Лошадь страдала от нехватки воды, Сэм был голоден и испытывал жажду. Его следующее место привала должно быть рядом с ручьем, но, возможно, его безопасность в течение первой ночи была обусловлена тем фактом, что его преследователи, естественно, искали его возле какого-нибудь ручья, а не в открытой прерии.

Десять дней спустя Майк Дэвлин проснулся в три часа ночи и обнаружил, что у его кровати стоит изможденный живой скелет, держащий в одной руке свечу, а другой направляющий взведенный револьвер Майку в голову.

- Вставай, - хрипло сказало видение, - и принеси мне что-нибудь поесть и выпить. Сначала выпить, и побыстрее. Не шуми. В доме есть еще кто-нибудь?

- Нет, - ответил Майк, дрожа всем телом. - Подожди здесь, Сэм, и я принесу тебе кое-что. Я думал, ты давным-давно среди индейцев, или в Мексике, или в бесплодных землях.

- Я и так в бесплодных землях. Я пойду с тобой. Я не собираюсь выпускать тебя из виду, и никаких фокусов, имей в виду, иначе ты знаешь, что произойдет.

- Конечно, ты доверяешь мне, Сэм, - заскулил Майк, вставая.

- Я не доверяю ни одному живому человеку. Кто стрелял в меня, когда я уходил?

- Господь свидетель, - запротестовал Майк, - я не знаю. Меня не было в баре в то время. Я могу доказать, что меня там не было. Ты неважно выглядишь, Сэм.

- Черт бы тебя побрал за медлительность, ты бы тоже выглядел неважно, если бы неделю не спал и вдобавок голодал. Поторопись.

Сэм съел, точно дикий зверь, все, что было поставлено перед ним, и, хотя вначале выпил стакан крепкого виски с водой, теперь пил умеренно. Он положил револьвер на стол у своего локтя и усадил Майка напротив себя. Когда с едой было покончено, он отодвинул от себя тарелку и посмотрел на Дэвлина.

- Когда я сказал, что не доверяю тебе, Майк, я солгал. Я доверяю, и докажу это. Когда в твоих интересах подружиться с мужчиной, ты будешь делать это каждый раз.

- Я сделаю это, - сказал Майк, не совсем понимая, что сказал собеседник.

- Теперь послушай меня, Майк, чтобы сделать в точности то, что я тебе скажу. Пойди туда, где живет управляющий банком, и разбуди его так, как я разбудил тебя. Он не испугается, когда увидит, что это ты. Скажи ему, что ты поймал меня в салуне, и что я пришел ограбить банк на эти пятьдесят тысяч долларов. Скажи, что я в отчаянии и меня нельзя взять, если не пожертвовать дюжиной жизней, и в этом нет лжи, как ты знаешь. Скажи ему, что ты в курсе моих планов, и что вы можете поймать меня. Скажи ему, что единственный шанс поймать меня - это хитрость. Он должен открыть дверь того места, где лежат деньги, а ты втолкнешь меня внутрь и запрешь. Но когда он откроет дверь, я пущу в него пулю, и мы с тобой поделим деньги. Никто тебя не заподозрит, потому что никто не узнает, что ты был там, кроме сотрудника банка, а он будет мертв. Но если ты сделаешь хоть одно движение, кроме того, что я тебе сказал, первая пуля пройдет сквозь тебя. Понимаешь?

Глаза Майка раскрывались все шире и шире по мере изложения плана.

- Господи, что у тебя за голова, Сэм! - сказал он. - Почему ты не подумал об этом раньше? Управляющий банком в Остине.

- Какого черта он там делает?

- Он взял деньги с собой, чтобы положить их в банк Остина. Он уехал на следующий день после тебя, потому что сказал, - единственный шанс, который у тебя был, - это заполучить каким-нибудь образом эти деньги. Ты мог сделать это в ту ночь, когда уехал, но не потом.

- Это правда, не так ли? - подозрительно спросил Сэм.

- Я говорю чистую правду, - искренне заверил Майк. - Ты можешь сам убедиться в этом утром. Никто к тебе приставать не будет. Ты просто смертельно устал от желания спать, я это вижу. Иди наверх и ложись. Я буду наблюдать, и никто не узнает, что ты здесь.

Плечи Гикори Сэма опустились, когда он услышал, что деньги пропали, и в его полузакрытых глазах появилось выражение отчаяния. Он посидел так несколько мгновений, не вняв совету собеседника, затем с усилием стряхнул с себя летаргию.

- Нет, - сказал он наконец, - я не пойду спать. Я хотел обогатить тебя, Майк, но это было бы слишком просто. Отрежь мне несколько ломтиков этого холодного мяса и положи их между ломтями хлеба. Мне нужен запас на три дня и бутылка виски.

Майк сделал, как его просили, и по приказу Сэма занялся своей лошадью. Было еще темно, но небо на востоке предвещало наступление дня. Лошадь Буллера была такой же измученной, как и ее всадник. Когда Сэм, сутулясь, как старик, уехал, Майк поспешил в свою спальню, бесшумно открыл окно и направил в спину удаляющегося человека дробовик, заряженный пулями. Он вряд ли промахнулся бы, убив и лошадь, и человека, если бы у него хватило смелости выстрелить, но рука его дрожала, а на лбу выступили капли пота. Он знал, что, если промахнется на этот раз, у Сэма не возникнет сомнений в том, кто стрелял. Он положил ружье на выступ и не спускал глаз со спины Сэма, но у него не хватило духу нажать на спусковой крючок. Наконец удаляющаяся фигура исчезла, а вместе с ней и шанс Майка разбогатеть. Он убрал ружье и тихо закрыл окно с долгим дрожащим вздохом сожаления.

Сидни Буллер отправился на запад из Детройта, когда получил телеграмму, в которой сообщалось о смерти его дяди и говорилось, что он наследник ранчо. Он был на тридцать лет моложе своего дяди на момент его трагической смерти и имел поразительное сходство со стариком; то есть сходство более чем поразительное, если вспомнить, что один прожил всю свою жизнь в городе, в то время как другой провел большую часть своих дней на равнинах. Молодой человек встретился с шерифом по прибытии, ожидая обнаружить, что были предприняты активные шаги по аресту убийцы. Шериф заверил его, что нельзя было сделать ничего более эффективного, чем то, что сделал сам покойный, оставив пятьдесят тысяч долларов убийце Гикори Сэма. Шериф сам ничего не предпринял, поскольку с уверенностью ожидал каждый день услышать, что Сэм застрелен.

Между тем, о головорезе ничего не было слышно и его не видели с тех пор, как он покинул Солт-Лейк на спине лошади убитого. Сидни подумал, что это довольно небрежный способ отправления правосудия, но ничего не сказал и вернулся на свое ранчо. Но если шериф был равнодушен, то его собственные ковбои проявили поразительную активность. Они всем скопом покинули ранчо и прочесывали равнины в поисках убийцы, совершив ошибку, зайдя слишком далеко. Они, как и Майк, ожидали, что Сэм отправится в бесплодные земли, и поскакали далеко и быстро, чтобы перехватить его. Было ли ими движимо желание получить деньги, симпатия к своему старому боссу или ненависть к самому Гикори Сэму, им самим было бы трудно сказать. В любом случае, это была погоня за человеком, и их охотничьи инстинкты были обострены.

Ранним утром Сидни Буллер вышел из построек ранчо и направился в открытую прерию. Солнце уже взошло, но утро было еще прохладным. Не успел он отъехать далеко, как увидел, что к ранчо приближается одинокая лошадь без всадника. По мере того как животное подходило все ближе и ближе, оно заржало, увидев его, и, наконец, изменило направление и направилось прямо к нему. Затем он увидел, что на его спине лежит человек, - либо мертвый, либо спящий. Его рука безвольно свисала с плеча лошади и беспомощно раскачивалась взад и вперед, пока животное шло дальше; голова мужчины покоилась на гриве лошади. Лошадь подошла к Сидни, ткнулась в него носом и тихонько заржала, как будто знала его.

- Эй? - крикнул Сидни, тряся мужчину за плечо. - Что случилось? Вы ранены?

Головорез мгновенно проснулся, резко выпрямился и уставился на Сидни с ужасом узнавания в глазах. Он поднял правую руку, но пистолет, очевидно, выпал из нее, когда он, измученный усталостью и сонный после обильной трапезы, заснул. Он отскочил в сторону, удерживая животное между собой и своим предполагаемым врагом, выхватил другой револьвер и выстрелил в Сидни поверх лошади. Прежде чем он смог выстрелить снова, Сидни, который был спортсменом, опустил набалдашник своей трости на запястье бандита с пистолетом, крича:

- Не стреляй, дурак, я не причиню тебе вреда!

Когда револьвер упал на землю, Сэм яростно вцепился в горло молодого человека, который, отступив назад, нанес нападавшему гораздо более сильный удар, чем намеревался. Свинцовый набалдашник трости пришелся Сэму в висок, и тот упал, как подстреленный. Встревоженный эффектом своего удара, Сидни разорвал рубашку потерявшего сознание мужчины и попытался заставить его проглотить немного виски из бутылки, которую нашел у него в кармане. Потрясенный тем, что все его усилия оказались тщетными, он вскочил на лошадь и поскакал в конюшню за помощью.

Вышедший управляющий воскликнул: - Боже правый, мистер Буллер, это лошадь старика. Где вы ее взяли? Ну, Джерри, старина, - продолжил он, похлопав лошадь, которая ласково заржала, - с тобой плохо обращались, и ты вернулся домой, чтобы о тебе позаботились. Где вы его нашли, мистер Буллер?

- В прерии, и я боюсь, что убил человека, который ехал на ней верхом. Видит Бог, я не собирался этого делать, но он выстрелил в меня, и я ударил его сильнее, чем думал.

Сидни и управляющий вместе отправились туда, где на траве лежал покойный наездник Джерри.

- С ним покончено, - сказал управляющий, наклоняясь над распростертой фигурой, но из предосторожности держа в руке револьвер. - Слава Богу, он получил свое. Это человек, который убил вашего дядю. Подумать только, его убили городской тростью, и подумать только, что деньги, полученные за свершение мести от старика, снова вернутся в семью!

ДУБЛЕР

У калифа в арабской сказке имелась мазь, которая, будучи нанесена на правый глаз, позволяла ему видеть сквозь стены домов. Если бы арабский деспот однажды ночью, незадолго до того, как часы пробили двенадцать, воспользовался ею, проходя по узкой улочке, ведущей к главной магистрали Лондона, он увидел бы в темной задней комнате большого здания очень странное зрелище. Он увидел бы короля Карла Первого, дружески беседующего ни с кем иным, как с Оливером Кромвелем.

В комнате, в которой сидели эти два известных человека, не было ковра и стояло всего несколько стульев. Вдоль одной стены квартиры тянулась полка, уставленная кружками с краской и жиром. Повсюду были разбросаны кисти, а в углу лежал парик. На обоих концах полки стояли зеркала, а рядом с ними горели две газовые горелки, защищенные проволочными корзинками. На гвоздях, вбитых в стены, висели пальто, жилеты и брюки более современного покроя, чем те, которые носили двое мужчин.

Король Карл, со своей остроконечной бородкой и кружевными оборками, картинно откинулся на спинку стула, прислоненного к стене. Он курил черную трубку из корня шиповника, и, возможно, его величеству это занятие нравилось тем больше, что прямо над его головой, прикрепленный к стене, висел большой плакат со словами: "Курение в комнате запрещено, как и в любой другой части театра".

Кромвель, одетый в более скромную одежду, держался еще более развязно, чем король, поскольку сидел верхом на стуле, положив подбородок на его спинку, и курил сигарету в пенковом мундштуке.

- Я слишком стар, мой мальчик, - сказал король, - и слишком дорожу своим комфортом; кроме того, у меня больше нет никаких амбиций. Когда актер однажды понимает, что ему никогда не стать Чарльзом Кином или Макриди, тогда приходят покой и наслаждение жизнью. С вами все по-другому: вы, если можно так выразиться с глубокой привязанностью, молоды и глупы. Ваш проект - самая заурядная схема. Вы отказываетесь от всего, что уже выиграли.

- Боже милостивый! - нетерпеливо воскликнул Кромвель. - Что я выиграл?

- Вы определенно что-то выиграли, - спокойно продолжил старший, - если человек с вашей возбудимой натурой может так хорошо сыграть мрачного, неразговорчивого Кромвеля. Вы поднялись на несколько ступенек, и вся лестница открыта перед вами. Вы овладели двумя или тремя языками, в то время как я знаю только один, и то плохо. Вы изучали иностранную драматургию, в то время как я даже не прочитал все пьесы Шекспира. Я могу сыграть сотню ролей условно хорошо. Когда-нибудь вы сыграете великую роль, которую не сможет сыграть ни один другой человек на земле, и тогда слава придет к вам. Но вы опрометчиво предполагаете все это бросить и отправиться в дебри Африки.

- На ту лестницу, которую вы мне предлагаете, - сказал Кромвель, - у меня нет никакого желания взбираться; меня тошнит от запаха рампы и всей атмосферы театра. Я устал от нереальности жизни, которую мы ведем. Почему бы не стать героем вместо того, чтобы играть его?

- Но, мой дорогой мальчик, - сказал король, снова набивая трубку, - взгляните на вещи с практической стороны. Снаряжение африканской экспедиции стоит целое состояние. Где вы возьмете деньги?

Этот вопрос прозвучал более естественно из уст короля, чем ответ из уст Кромвеля.

- Путешествие по Африке требует слишком много сил и слишком больших затрат. Я не собираюсь пересекать континент с оружием и боевыми припасами. Как вы недавно заметили, я знаю несколько европейских языков, и, если вы простите, что это звучит как хвастовство, могу сказать, у меня дар к изучению языков. У меня достаточно денег, чтобы снабдить себя некоторыми необходимыми научными приборами и оплатить проезд до побережья. Оказавшись там, я проложу себе путь через весь континент благодаря любви, а не страху.

- Вы потеряете голову, - сказал король Карл, - они там не понимают таких вещей, и, кроме того, идея не оригинальна. Разве Ливингстон не пробовал этот подход?

- Да, но люди забыли Ливингстона и его методы. Теперь это разрывная пуля и ружье для слонов. Я намерен выучить язык различных местных племен, с которыми встречусь, и, если вождь выступит против меня и не позволит мне пройти через его территорию, и, если я обнаружу, что не могу склонить его на свою сторону убедительными доводами, тогда я пойду в обход.

- И каков же будет результат всего этого? - воскликнул Карл. - Какова ваша цель?

- Слава, мой мальчик, слава! - с энтузиазмом воскликнул Кромвель, вскакивая со стула и расхаживая по узкой комнате. - Если я смогу добраться от побережья до побережья, не лишив жизни ни одного местного жителя, разве это не будет чем-то большим, чем все эти игры с сегодняшнего дня до конца света?

- Я полагаю, так и будет, - мрачно сказал король, - но вы должны помнить, что вы мой единственный друг, а я достиг возраста, когда мужчина не так легко заводит друзей.

Кромвель остановился и схватил короля за руку.

- Разве вы не единственный мой друг, - сказал он, - и почему вы не можете отказаться от этого ужасного лицедейства и пойти со мной, как я просил вас вначале? Как вы можете колебаться, когда думаете о великолепной свободе африканского леса и сравниваете ее с этим загнанным в угол бизнесом, которым мы сейчас занимаемся?

Король медленно покачал головой и выбил пепел из трубки. Казалось, у него были некоторые проблемы с поддержанием огня, вероятно, из-за запрета на стене.

- Как уже говорил, - ответил король, - я слишком стар. В африканском лесу нет пабов, где мужчина мог бы выпить стакан пива, когда ему захочется. Нет, Ормонд, путешествия по Африке не для меня. Если вы твердо решили уехать, уезжайте, и да благословит вас Бог; я останусь дома и буду бережно лелеять вашу славу. Время от времени я буду помещать в газетах маленькие привлекательные заметки о ваших странствиях, и когда вы соберетесь вернуться, вся Англия будет готова выслушать вас. Вы знаете, как подогревается интерес к театральному бизнесу разумным пыхтением в газетах, и полагаю, что исследование Африки требует примерно такого же отношения. Если бы не пресса, мой мальчик, вы могли бы исследовать Африку до тех пор, пока не ослепнете, и никто бы ни слова об этом не услышал, так что я буду вашим доверенным лицом и подготовлю все к вашему возвращению домой.

В этот момент разговора между этими двумя историческими персонажами в комнату просунул голову привратник театра и напомнил знаменитостям, что уже очень поздно, после чего и король, и простолюдин с некоторой неохотой поднялись и умылись; король, надев обычное платье, стал похож на англичанина мистера Джеймса Спенса, в то время как Кромвель после аналогичной трансформации стал мистером Сиднеем Ормондом; таким образом, в них не осталось ничего от королевской власти или диктатуры, они вдвоем прошли по узкой улочке к главной магистрали и зашли в свой любимый полуночный ресторан, где за запоздалым ужином продолжили обсуждение африканского проекта, который Спенс упорно рассматривал как одну из самых безумных экспедиций, какие когда-либо совершались; но разговоры были бесполезны, как и большинство разговоров; не прошло и месяца, как Ормонд оказался на берегу океана, повернув лицо в сторону Африки.

Другой человек занял место Ормонда в театре, а Спенс продолжал играть свою роль, как писали газеты, в своей обычной приемлемой манере. Он получил известие от своего друга, в свое время, когда тот сошел на берег. Затем с перерывами пришли еще два письма, рассказывавшие о том, как он преодолел многочисленные трудности, с которыми ему пришлось встретиться. После долгого перерыва пришло письмо из внутренних районов Африки, отправленное на побережье с посыльным. Хотя в начале этого письма Ормонд сообщал, что у него была лишь слабая надежда добраться до места назначения, он, тем не менее, дал очень полный отчет о своих странствиях и отношениях с туземцами, и до этого момента его путешествие казалось вполне удовлетворительным. Он приложил несколько фотографий, в основном очень плохих, которые ему удалось проявить и напечатать в дикой местности. Однако на одной из них он сам был легко узнаваем; Спенс скопировал ее и увеличил, повесив увеличенное изображение в рамке в той гримерке, которую ему уготовила судьба; ибо у Спенса никогда не было продолжительной работы ни в одном театре. Он был полезным человеком, который мог играть любую роль, но не имел специальности, а в Лондоне таких было полно.

Долгое время он не получал от своего друга никаких известий, а газетчики, которых Спенс неустанно снабжал интересными статьями об одиноком исследователе, начали воспринимать Ормонда как африканскую миссис Харрис, и эти статьи, к глубокому сожалению Спенса, так и не появились. Журналисты, которые были довольно легкомысленны, обычно обращались к Спенсу со словами: "Ну, Джимми, как поживает твой африканский друг?" и чем больше он пытался их убедить, тем меньше они верили в миролюбивого путешественника.

Наконец пришло последнее письмо из Африки, письмо, которое наполнило нежное сердце Спенса глубочайшим горем, какое он когда-либо испытывал. Оно было написано дрожащей рукой, и автор начал с того, что не знал ни даты, ни своего местонахождения. Он был болен, бредил в лихорадке, но теперь, наконец, был в здравом уме, однако чувствовал, как смерть сжимает его в своих тисках. Туземцы сказали ему, что никто никогда не выздоравливал от болезни, которую он подхватил на болоте, и его собственные чувства заставили его верить, что его случай безнадежен. Туземцы были очень добры к нему все это время, и его последователи обещали доставить его багаж на побережье. Этот багаж представлял собой собранные им коллекции, а также полный дневник, который он вел вплоть до того дня, когда заболел.

Ормонд умолял своего друга передать его вещи Географическому обществу и, если возможно, организовать публикацию его дневника. Это могло обеспечить ему славу, ради достижения которой он умер, а могло и не обеспечить; но, добавил он, он безоговорочно доверил ведение дела своему другу, к которому питал ту любовь и доверие, которые человек дарит другому человеку только раз в жизни - когда он молодой. Слезы выступили на глазах Джимми задолго до того, как он дочитал письмо.

Он обратился к другому письму, полученному им той же почтой, на котором также была наклеена южноафриканская марка. Надеясь узнать какие-нибудь новости о своем друге, он сломал печать, но это было всего лишь сообщение пароходной компании о том, что на южной конечной станции линии осталось полдюжины адресованных ему ящиков; по их словам, до тех пор, пока они не будут уверены, что перевозка их до Саутгемптона будет оплачена, они не будут переадресованы.

Неделю спустя лондонские газеты крупным шрифтом опубликовали сообщение: "Таинственное исчезновение актера". Известный актер мистер Джеймс Спенс ушел из театра, в котором он играл роли от Жозефа до Ришелье, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Сторож помнил, как он уходил в ту ночь, поскольку тот не ответил на его приветствие, что было весьма необычно. Его друзья заметили, что в течение нескольких дней, предшествовавших его исчезновению, он, по-видимому, пребывал в глубоком унынии, и у них были определенные опасения. Один журналист в шутку сказал, что, вероятно, Джимми поехал посмотреть, что сталось с его африканским другом; но шутка, как бы она ни прозвучала, была воспринята недоброжелательно, потому что, когда человека до глубокой старости зовут Джимми, это показывает, что люди питают к нему привязанность, и каждый, кто знал его, сожалел об его исчезновении и надеялся, что его не постигло никакое зло.

Прошел год после исчезновения, когда изможденный живой скелет, шатаясь, выбрался из дикой местности в Африке и вслепую направился к побережью, как мог бы пробираться человек, долго живший в темноте и обнаруживший, что свет слишком резок для его глаз. Ему удалось добраться до порта, и там он сел на пароход, идущий домой, в Саутгемптон. Морской бриз немного привел его в чувство, но всем пассажирам было очевидно, что он перенес тяжелую болезнь. Оставалось только гадать, доживет ли он до того момента, когда снова увидит Англию. Невозможно было предположить его возраст, такой тяжелой рукой легла на него болезнь, и он, казалось, не стремился заводить знакомства, а держался особняком, сидел, закутавшись, в своем кресле, уставившись усталым взглядом на зеленый океан.

Молодая девушка часто садилась на стул рядом с ним, якобы читая, но чаще сочувственно поглядывая на бледную фигуру рядом с собой. Много раз казалось, что она собирается заговорить с ним, но, очевидно, не решалась этого сделать, поскольку мужчина не обращал внимания на своих попутчиков. Наконец, однако, она набралась смелости обратиться к нему и сказала:

- В этом журнале есть хорошая статья: может быть, вы хотели бы ее прочитать?

Он отвел взгляд от моря и на мгновение рассеянно задержал его на ней. Темные усы подчеркивали бледность его лица, но не скрывали легкой улыбки, появившейся на его губах; он услышал ее, но не понял.

- Что вы сказали? - мягко спросил он.

- Я сказала, что здесь есть хорошая история, озаглавленная "Автор! Автор!", и я подумала, что вам, возможно, захочется ее прочитать, - и девушка очень мило покраснела, сказав это, потому что мужчина выглядел моложе, чем до того, как улыбнулся.

- Боюсь, - медленно произнес мужчина, - что я разучился читать. Прошло много времени с тех пор, как я в последний раз видел книгу или журнал. Не расскажете ли вы мне эту историю? Я предпочел бы услышать ее от вас, чем пытаться самому прочитать ее в журнале.

- О, - воскликнула она, затаив дыхание, - я не уверена, что смогла бы это рассказать; во всяком случае, не так хорошо, как это делает автор; но я прочту ее вам, если хотите.

История была о человеке, написавшем пьесу и считавшем, как думает каждый драматург, что это отличная драма, которая принесет ему славу и богатство. Он отнес эту пьесу лондонскому менеджеру, но долгое время о ней ничего не было слышно, и наконец она была ему возвращена. Затем, придя на премьеру в театр, чтобы посмотреть новую трагедию, которую этот менеджер называл своей собственной, он был поражен, увидев на сцене свою отвергнутую пьесу с некоторыми изменениями, и когда раздался крик "Автор! Автор!", он поднялся со своего места; но болезнь и лишения сделали свое дело, и он умер, едва явив себя автором пьесы.

- Ах, - сказал мужчина, когда чтение было закончено, - не могу передать вам, насколько меня заинтересовала эта история. Когда-то я сам был актером, и все, что связано со сценой, привлекает меня, хотя прошли годы с тех пор, как я был в театре. Должно быть, это тяжело - работать ради славы, а потом быть обманутым, как это случилось с человеком из рассказа; но я полагаю, иногда такое случается, хотя, к чести человеческой натуры, надеюсь, не очень часто.

- Вы выступали под своим собственным именем или следовали моде, принятой многими представителями этой профессии? - спросила девушка, явно заинтересованная, когда он заговорил о театре.

Молодой человек рассмеялся, пожалуй, впервые за все время путешествия.

- О, - ответил он, - на меня вообще никто не обращал внимания. Я играл только вторые роли и всегда под своим собственным именем, которое, без сомнения, вы никогда не слышали - это Сидни Ормонд.

- Что? - изумленно воскликнула девушка. - Тот самый Сидни Ормонд, африканский путешественник?

Молодой человек повернул свое бледное лицо и большие меланхоличные глаза к той, кто задала вопрос.

- Я, конечно, Сидни Ормонд, путешественник по Африке, но не думаю, что заслуживаю "того самого", знаете ли. Не думаю, что кто-то слышал обо мне больше из-за моих путешествий, чем из-за моей актерской игры.

- Я имею в виду Сидни Ормонда, - сказала она, - который прошел Африку без единого выстрела; чья книга "Миссия мира" имела такой успех в Англии и в Америке. Но, конечно, вы не можете быть им; ибо я помню, что Сидни Ормонд сейчас читает лекции в Англии перед огромной аудиторией по всей стране. Королевское географическое общество наградило его медалями или степенями, или чем-то в этом роде - возможно, именно Оксфорд присвоил ему эту степень. Мне жаль, что у меня нет с собой его книги, она наверняка заинтересовала бы вас; но у кого-нибудь на борту она почти наверняка есть, и я постараюсь достать ее для вас. Я подарила свою другу в Кейптауне. Как забавно, что ваши имена в точности совпали.

- Это очень странно, - мрачно сказал Ормонд, его глаза снова устремились к горизонту, и он, казалось, снова впал в свою обычную меланхолию.

Девушка встала со своего места, сказав, что попытается найти книгу, и оставила его. Когда она вернулась, примерно через полчаса, то обнаружила, что он сидит точно так же, как она его оставила, с печальными глазами, устремленными на печальное море. В руке у девушки был томик.

- Вот, - сказала она, - я знала, что на борту будет экземпляр, но сбита с толку еще больше, чем когда-либо; фронтиспис - это точный ваш портрет, только вы одеты по-другому и не выглядите... - Девушка заколебалась, - таким больным, как когда вы поднялись на борт.

Ормонд с улыбкой посмотрел на девушку и сказал:

- Вы могли бы сказать правду, каким плохим я выгляжу сейчас.

- О, путешествие пошло вам на пользу. Вы кажетесь намного лучше, чем когда поднялись на борт.

- Да, я думаю, что это так, - сказал Ормонд, потянувшись за книгой, которую она держала в руке. Он открыл ее на фронтисписе и долго смотрел на фотографию.

Девушка села рядом с ним и наблюдала за его лицом, переводя взгляд с него на книгу.

- Мне кажется, - сказала она наконец, - что совпадение становится все более и более поразительным. Вы когда-нибудь видели этот портрет раньше?

- Да, - медленно произнес Ормонд. - Я узнаю в нем свой портрет, сделанный в глубине Африки, который я отправил своему дорогому другу; фактически, единственному другу, который у меня был в Англии. Кажется, я сообщил ему о том, что собираюсь написать книгу из материалов, которые ему отправил, но не уверен. Я был очень болен, когда писал ему свое последнее письмо. Я думал, что умру, и сказал ему об этом. Я чувствую себя несколько сбитым с толку и не совсем понимаю все это.

- Зато я понимаю, - воскликнула девушка, ее лицо пылало от негодования. - Ваш друг - предатель. Он получил награду, которая должна была достаться вам, и поэтому выдает себя за африканского путешественника, настоящего Ормонда. Вы должны положить этому конец, когда доберетесь до Англии, и разоблачить его предательство перед всей страной.

Ормонд медленно покачал головой и сказал:

- Я не могу представить Джимми Спенса предателем. Если бы дело было только в книге, это, я думаю, было бы легко объяснить, потому что я отправил ему все свои путевые заметки и материалы; но я не могу понять, почему он принимает медали или ученые степени.

Девушка сделала быстрый нетерпеливый жест.

- Такие вещи, - сказала она, - невозможно объяснить. Вы должны встретиться с ним лицом к лицу и разоблачить его.

- Нет, - сказал Ормонд, - я не буду его разоблачать. Я должен некоторое время обдумать этот вопрос. Я не умею быстро соображать, по крайней мере сейчас, перед лицом этой трудности. Раньше все казалось ясным и незатейливым, но, если Джимми Спенс встал на мое место, добро пожаловать. С тех пор, как я вернулся из Африки, я, кажется, утратил все амбиции. Кажется, сейчас ничто не имеет смысла.

- О! - воскликнула девушка, - это потому, что у вас плохое здоровье. Вы снова станете самим собой, когда доберетесь до Англии. Пусть это вас сейчас не беспокоит - у вас достаточно времени, чтобы все обдумать до нашего приезда. Мне жаль, что я заговорила об этом; но, видите ли, я была застигнута врасплох, когда вы упомянули свое имя.

- Я очень рад, что вы поговорили со мной, - сказал Ормонд более бодрым голосом. - Сам этот факт чудесно ободрил меня. Я не могу передать, как много значил для меня этот разговор. Я одинокий человек, у меня есть только один друг в мире - боюсь, я должен добавить сейчас, что у меня нет ни одного друга в мире. Я благодарен за ваш интерес ко мне, хотя это было всего лишь сострадание к потерпевшему крушение - к изгою, носимому по морю жизни.

В глазах девушки стояли слезы, и с минуту она молчала, затем мягко положила руку на плечо Ормонда и сказала:

- Вы не развалина, отнюдь нет. Вы слишком много сидите один, и я боюсь, то, что я необдуманно сказала, добавило вам проблем. - Девушка замолчала, но через мгновение добавила: - Вам не кажется, что вы могли бы немного прогуляться по палубе?

- Не знаю, как насчет прогулки, - сказал Ормонд с легким смешком, - но я пойду с вами, если вы не возражаете против такой обузы.

Он неуверенно поднялся, и она взяла его за руку.

- Вы должны относиться ко мне как к своему врачу, - весело сказала она, - и я буду настаивать на том, чтобы мои распоряжения выполнялись.

- Я буду рад находиться под вашим наблюдением, - сказал Ормонд, - но могу ли я узнать имя моего врача?

Девушка густо покраснела, когда поняла, что у нее был такой долгий разговор с человеком, которому она никогда не была представлена. Она считала его инвалидом, нуждающимся в нескольких словах ободрения, но, когда он встал, она увидела, что он намного моложе, чем можно было предположить по его лицу и внешнему виду.

- Меня зовут Мэри Рэдфорд, - сказала она.

- Мисс Мэри Рэдфорд? - спросил Ормонд.

- Мисс Мэри Рэдфорд.

Эта прогулка по палубе была первой из многих, и вскоре Ормонду стало очевидно, что он быстро становится собой прежним. Если он и потерял друга в Англии, то, несомненно, нашел другого на борту корабля, к которому привязывался все больше и больше. Единственный пункт разногласий между ними касался разоблачения Джимми Спенсера. Ормонд был тверд в своем решении не вмешиваться в дела Джимми и его неправедно нажитой славы.

Когда путешествие подходило к концу, Ормонд и мисс Рэдфорд стояли рядом, облокотившись на поручни, и тихо разговаривали. Они действительно стали очень близкими друзьями.

- Но если вы не хотите разоблачать этого человека, - сказала мисс Рэдфорд, - какова же тогда ваша цель, когда вы сойдете на берег? Вы снова собираетесь вернуться на сцену?

- Я так не думаю, - ответил Ормонд. - Я постараюсь найти себе какое-нибудь занятие и пожить спокойно какое-то время.

- О! - воскликнула девушка, - у меня нет на вас терпения.

- Я сожалею об этом, Мэри, - сказал Ормонд, - потому что, если я смогу зарабатывать на жизнь, я намерен просить вас стать моей женой.

- О! - задыхаясь, воскликнула девушка, отворачиваясь.

- Как вы думаете, у меня был бы хоть какой-то шанс? - спросил Ормонд.

- Зарабатывать на жизнь? - спросила девушка после минутного молчания.

- Нет. Я уверен, что смогу зарабатывать на жизнь, потому что всегда так делал; поэтому ответьте на мой вопрос. Мэри, как вы думаете, у меня был бы хоть какой-то шанс? - и он мягко положил свою руку поверх ее, лежавшей на поручнях корабля. Девушка не ответила, но и не убрала руку; она смотрела вниз, на ярко-зеленую воду с пятнышками пены.

- Я полагаю, вы знаете, - сказала она наконец, - что у вас есть все шансы, и вы просто притворяетесь невежественным, чтобы облегчить мне задачу, поскольку я просто вешалась вам на шею с тех пор, как началось путешествие.

- Я не притворяюсь, Мэри, - сказал он. - Чего я боялся, так это того, что ваш интерес был всего лишь интересом медсестры к несколько отсталому пациенту. Я боялся, что заслужил ваше сочувствие, но не любовь. Возможно, поначалу так и было.

- Возможно, так оно и было - поначалу, но сейчас это далеко не так, Сидни.

Молодой человек сделал движение, чтобы придвинуться к ней поближе, но девушка отстранилась, прошептав:

- Помните, на палубе есть и другие люди, кроме нас.

- Я в это не верю, - сказал Ормонд, с нежностью глядя на нее. - Я не вижу никого, кроме вас. Я верю, что мы плывем вдвоем по океану, и что во всем огромном мире нет никого, кроме нас двоих. Я думал, что отправился в Африку за славой, но я вижу, что на самом деле отправился искать вас. То, что я искал, кажется жалким по сравнению с тем, что я нашел.

- Возможно, - сказала девушка, застенчиво глядя на него, - Слава с таким же нетерпением ждет, когда вы за ней поухаживаете, как... как ждал другой человек. Знаете, слава - бесстыжая потаскушка.

Молодой человек покачал головой.

- Нет. Однажды слава бросила меня. Я не дам ей другого шанса.

Итак, те, кто прежде были двумя разными существами, приплыли в доки Саутгемптона, решив стать одним целым, когда на то будет воля богов.

Родители Мэри Рэдфорд были там, чтобы встретить ее, и Ормонд отправился в Лондон один, начав свое короткое путешествие по железной дороге с возвращения меланхолии, угнетавшей его в течение первой части его долгого путешествия. Он снова почувствовал себя одиноким в этом мире, теперь, когда светлое присутствие его возлюбленной исчезло, и его опечалила мысль о том, что телеграмма, которую он надеялся отправить Джимми Спенсу, ликующе извещающая о его приезде, никогда не будет отправлена. В газете, которую купил на вокзале, он увидел, что африканский путешественник Сидни Ормонд должен был быть принят мэром и корпорацией городка в Мидленде. Путешественник должен был прочитать лекцию о своих подвигах в городе, столь почитающем его, на этой неделе. Ормонд со вздохом отложил газету и обратился мыслями к девушке, с которой так недавно расстался. Настоящая возлюбленная - более приятная тема для размышлений, чем ложный друг.

Мэри тоже увидела объявление в газете, и от гнева ее губы сжались, а щеки еще больше порозовели. Видя, с каким отвращением ее возлюбленный относится к каким-либо действиям против своего бывшего друга, она перестала уговаривать его, но спокойно решила сама стать богиней из машины.

В тот вечер, когда фальшивый путешественник по Африке должен был читать лекцию в Мидленд-тауне, Мэри Рэдфорд была единственной в очень большой аудитории, которая не приветствовала его. Когда он вышел на сцену, она была так поражена его внешностью, что вскрикнула, но, к счастью, ее восклицание потонуло в аплодисментах, которыми приветствовали лектора. Мужчина был точной копией ее жениха.

Она слушала лекцию как в тумане; ей казалось, что даже интонации голоса лектора принадлежали ее возлюбленному. Она не обратила особого внимания на суть его речи, но позволила своим мыслям больше сосредоточиться на предстоящей беседе, задаваясь вопросом, какие оправдания придумает лже-путешественник для своего вероломства.

Когда лекция закончилась и обычные слова благодарности были высказаны и приняты, Мэри Рэдфорд все еще сидела там, в то время как остальная аудитория медленно покидала большой зал. Наконец она встала, готовясь к предстоящей встрече, и направилась к боковой двери, где сказала дежурному, что хотела бы видеть лектора. Мужчина ответил, что в данный момент мистер Ормонд не может ни с кем встретиться; должен был состояться большой ужин; он должен был встретиться с мэром и корпорацией; и поэтому лектор сказал, что он никого не может принять.

- Вы передадите ему записку, если я ее напишу? - спросила девушка.

- Я отправлю ее ему; но это бесполезно, он вас не увидит. Он отказался встречаться даже с репортерами, - сказал охранник, как будто это было окончательно, и человек, отказавшийся от общения с репортерами, не принял бы даже саму королевскую семью.

Мэри написала на листке бумаги слова: "Невеста настоящего Сиднея Ормонда хотела бы поговорить с вами несколько минут", и эта краткая записка была передана лектору.

Вера охранника в постоянство публичных людей была грубо поколеблена несколько минут спустя, когда посыльный вернулся с приказом немедленно впустить даму.

Когда Мэри вошла в зеленую комнату лекционного зала, она увидела двойника своего возлюбленного, стоящего у камина с ее запиской в руке и выражением недоверия на лице.

Девушка едва вошла в комнату и, закрыв дверь, прислонилась к ней спиной. Он заговорил первым.

- Я думал, Сидни рассказал мне все; я никогда не знал, что он был знаком с молодой леди, тем более помолвлен с ней.

- Значит, вы признаете, что вы не настоящий Сидни Ормонд?

- Я, конечно, признаю это перед вами, если бы вы были его женой.

- Я надеюсь, что стану его женой.

- Но Сидни, бедняга, мертв; он умер в дебрях Африки.

- Вы будете шокированы, узнав, что это не так, и что вашему обману должен быть положен конец. Возможно, вы рассчитывали на его дружбу к вам и думали, что даже если он вернется, то не разоблачит вас. В этом вы были совершенно правы, но на меня вы не рассчитывали. Сидни Ормонд в данный момент находится в Лондоне, мистер Спенс.

Джимми Спенс, не обращая внимания на обвинения девушки, издал боевой клич, который ранее был так эффектен во втором акте "Покахонтас", где Джимми играл благородного дикаря, а затем станцевал джигу, сослужившую службу Коллин Боун. Пока изумленная девушка наблюдала за этими выходками, Джимми внезапно подскочил к ней, обхватил за талию и дико закружил по комнате. Усадив ее в углу, Джимми снова стал самим собой и осторожно промокнул платком разгоряченный лоб, чтобы не потревожить макияж.

- Сидни снова в Англии? Это слишком хорошая новость, чтобы быть правдой. Скажите это еще раз, девочка моя, я с трудом могу в это поверить. Почему он не приехал с вами? Он болен?

- Он был очень болен.

- Ах, бедняга. Я знал, что ничто другое не смогло бы его удержать. А потом, когда он телеграфировал мне по старому адресу, сойдя на берег, ответа, конечно, не было, потому что, видите ли, я исчез. Но Сид ничего об этом не знал, и поэтому ему, должно быть, интересно, что со мной стало. У меня будет отличная история, которую я расскажу ему, когда мы встретимся; почти такая же хорошая, как его собственный африканский опыт. Мы отправимся в Лондон сегодня вечером, как только закончится этот проклятый ужин. А как вас зовут, девочка моя?

- Мэри Рэдфорд.

- И вы помолвлены со стариной Сидом, да? Так! так! так! так! Так! Вы не должны обращать внимания на мои выходки, Мэри, дорогая; видите ли, я единственный друг Сида, и достаточно взрослый, чтобы годиться вам в отцы. Сейчас я выгляжу молодо, но подождите, пока не будет смыта краска. У вас есть деньги? Я имею в виду, на что жить, когда вы выйдете замуж; потому что я знаю, у Сидни их никогда много не было.

- У меня тоже не так уж много, - со вздохом сказала Мэри.

Джимми вскочил и принялся радостно расхаживать по комнате, смеясь и хлопая себя по бедру.

- Это здорово, - воскликнул он. - Да что вы, Мэри, у меня в банке больше 20 000 фунтов, отложенных для вас двоих. Книга и лекции, знаете ли. Я не верю, что сам Сид смог бы добиться такого же успеха, потому что он всегда был небрежен с деньгами - он часто одалживал мне последний пенни, который у него был, и никогда не вел никакого учета; и я тоже никогда не думал возвращать их, пока он не уехал, и лишь тогда это меня обеспокоило.

Посыльный просунул голову в комнату и сказал, что мэр и корпорация ждут.

- О, повесьте мэра и корпорацию! - воскликнул Джимми; затем, внезапно опомнившись, поспешно добавил: - Нет, не делайте этого. Просто передайте им привет от Джимми - я имею в виду Сидни - Ормонда и скажите его милости, что я только что получил очень важные новости из Африки, но буду у него, как только смогу.

Когда посыльный ушел, Джимми высокопарно продолжил.

- Как мы проведем время в Лондоне! Мы все трое сходим в старый знакомый театр, да, и, клянусь Юпитером, мы заплатим за наши места; это будет в новинку. Потом мы поужинаем там, где обычно ели мы с Сидом. Сидни будет говорить, а мы с вами будем слушать; потом я буду говорить, а вы с Сидом будете слушать. Видите ли, моя дорогая, я тоже был в Африке. Когда я получил письмо от Сидни, в котором говорилось, что он умирает, я просто хандрил и был никому не нужен. Тогда я решил, что делать. Сид умер ради славы, и он должен был получить то, за что так дорого заплатил. Я собрал все деньги, какие смог, и отправился в Африку третьим классом. Я понял, что ничего не могу поделать с поисками Сида, поэтому решил стать его дублером и принести ему славу, если это будет возможно. Я отказался от своей личности и загримировался как Сидни Ормонд, забрал его ящики и отплыл в Саутгемптон. С тех пор я был его дублером, потому что, в конце концов, у меня всегда была надежда, что когда-нибудь он вернется, и тогда все будет готово для того, чтобы он занял пост директора, а старый дублер снова вернулся в совет директоров и продолжил соревноваться с репутацией Макриди. Если бы Сид не вернулся еще через год, я собирался отправиться в поездку с лекциями по Америке, а когда это было бы сделано, я намеревался отправиться в Африку, исчезнуть в лесу как Сидни Ормонд, смыть краску и появиться как Джимми Спенс. Тогда слава Сиднея Ормонда была бы обеспечена, потому что за ним посылали бы спасательные экспедиции и не находили его, в то время как я бы старел и хвастался, каким великим человеком был мой друг Сидни Ормонд.

В глазах девушки стояли слезы, когда она встала и взяла Джимми за руку.

- Ни один мужчина никогда не был таким верным другом, как вы, - сказала она.

- О, благослови вас Господь, да, - весело воскликнул Джимми. - Сид сделал бы то же самое для меня. Но ему больше повезло с вами, чем с его другом, хотя не отрицаю, что был ему хорошим другом. Да, моя дорогая, ему повезло, что у него такая отважная девушка, как вы. Я как-то скучал по этому, когда был молод, с головой, забитой чепухой Макриди, и я также скучал по тому, чтобы быть Макриди. Я всегда был кем-то вроде дублера, так что, как видите, роль дается мне легко. Теперь мне пора отправляться к этому проклятому мэру и корпорации, я почти забыл о них, но я должен продолжать играть роль ради Сидни. Но это последний акт, моя дорогая. Завтра я передам роль исследователя настоящему актеру... звезде.

ВНЕ ТУНА

I. ПОВЕДЕНИЕ БЕССИ

В одном мисс Бесси Дюран была согласна с Александром фон Гумбольдтом - на самом деле, она даже пошла дальше этого знаменитого человека, поскольку, хотя он утверждал, что Тун - одно из трех самых красивых мест на земле, Бесси считала, что этот швейцарский городок был самым прекрасным местом, какое она когда-либо посещала. Ее доводы в пользу такого вывода отличались от доводов Гумбольдта. На последнего повлияло расположение города: быстрая, пенящаяся река, спокойное зеленое озеро, высокие горы вокруг, снежные вершины на востоке, древний замок, возвышающийся надо всем, и причудливые улочки с тротуарами.

Бесси, конечно, разбиралась в подобных вещах, но, хотя водопады и глубокие ущелья были по-своему хороши, ее отель должен был быть заполнен подходящей компанией, прежде чем это место полностью удовлетворило бы Бесси. Ей не хотелось ни оставаться недосягаемой для людей, ни совершать свои маленькие путешествия в одиночку; ей нравилось слушать сладкую музыку речи и говорить самой, потому что была блестящей и экспансивной собеседницей.

Так случилось, что, путешествуя по Швейцарии, Бесси и ее мать (почему-то люди всегда ставили имя Бесси перед именем ее матери, которая была тихой маленькой ненавязчивой женщиной) остановились в Туне, намереваясь задержаться на день, как это делает большинство людей, но когда Бесси нашла большой отель с многочисленными приятными молодыми людьми, она сказала матери, что в местном путеводителе утверждается, будто Гумбольдт однажды написал, что Тун - одно из трех самых красивых мест на земле, и, следовательно, они должны остаться здесь и насладиться его красотами, что они и сделали. Из этого не следует, что Бесси особенно нравилась молодежь. На самом деле это было далеко не так. Ей просто нравилось, когда они делали ей предложение, что, безусловно, было похвальным стремлением, но она неизменно отказывала им, и это свидетельствовало о том, что она не была в кого-то влюблена, как утверждали ее враги. Дело в том, что мотивы мисс Бесси Дюран были совершенно неправильно поняты неблагодарным миром. Можно ли было винить ее за то, что молодые люди хотели, чтобы она вышла за них замуж? Конечно, нет. Не ее вина, что она была хорошенькой и милой, и что молодым людям, как правило, больше нравилось разговаривать с ней, чем с кем-либо еще по соседству. Большая часть ее недоброжелателей, скорее всего, многое бы отдали за то, чтобы обладать чертами лица, фигуры и манер Бесси. Это завистливый мир, и людям доставляет удовольствие говорить злобные вещи о тех, кому Провидение благоволит больше, чем им самим. Следует, однако, признать, что у Бесси была определенная воркующая, доверительная манера общения с людьми, которая, возможно, ввела в заблуждение молодых людей, сделавших ей в конечном счете предложение, заставив их вообразить, будто они были особыми любимцами юной леди. Она проявляла доброжелательный интерес к их делам, и очень скоро после знакомства с ней большинство молодых людей обнаруживали, что изливают ей в сочувственное ухо все свои надежды и чаяния. Ухо Бесси было очень похоже на красивую раковину, и вряд ли можно сказать, что молодые люди были виноваты больше, чем Бесси. Почти каждый в этом мире хочет говорить о себе, в зависимости от обстоятельств, и поэтому неудивительно, что такая личность, как Бесси, готовая слушать, пока другие люди говорят о себе, пользуется популярностью. Среди многих миллиардов людей, населяющих эту планету, слишком много болтунов и слишком мало слушателей; и, хотя Бесси, несомненно, иногда была блестящей собеседницей, нет сомнений в том, что ее многочисленные победы стали результатом скорее ее признанных качеств талантливой слушательницы, чем занимательного очарования ее беседы. Те женщины, которыми так много было сказано о поведении Бесси, вполне могли бы взять пример с ее дневника в этом отношении. Они бы обнаружили, что, если бы у них была хотя бы сносная внешность, предложения поступали бы чаще. Конечно, бесполезно отрицать, что глаза Бесси во многом способствовали попаданию молодых людей в ее плен. Ее глаза были большими и темными, и у них была очаровательная привычка смягчаться как раз в нужный момент, когда в них появлялся милый, доверчивый, тоскующий взгляд, перед которым было просто невозможно устоять. Так они смотрели на молодого человека, когда он тихим шепотом рассказывал о том, как он надеется сделать мир мудрее и лучше своим присутствием в нем, или, когда он рассказывал о каком-то очень опасном происшествии, в котором принимал участие, где (возможно, неосознанно со стороны рассказчика) проявлялся его собственный героизм, показанный с наилучшей возможной выгодой. Глаза Бесси становились большими, влажными и нежными, и в них появлялся приглушенный свет, когда она, затаив дыхание, ловила его слова. Разве Дездемона не пленила Отелло, просто выслушав рассказ о его собственных дерзких деяниях, которые, несомненно, были сильно преувеличены?

Молодые люди в большом отеле в Туне были одеты в основном в бриджи, и у многих из них были собственные альпенштоки. Вскоре им стало доставлять удовольствие приятными летними вечерами сидеть на террасе перед отелем и рассказывать Бесси о том, как они спасались бегством от ветра, а непрерывное журчание реки Ааре звучало успокаивающим аккордом к их драматическим рассказам. По меньшей мере дюжина молодых людей окружили девушку, желая довериться ей; но в то время как Бесси улыбалась и была добра ко всем, вскоре становилось очевидно, что кто-то из них становился ее любимцем, и тогда остальные безнадежно отставали. День или два дела у этого счастливого молодого человека шли на удивление хорошо, и обычно он становился таким оскорбительно самонадеянным по отношению к остальным, что удивительно, как ему удавалось избежать личной мести; затем он внезапно собирал свои пожитки и с мрачным видом отправлялся в Берн или Интерлакен, в зависимости от того, был ли его конечный пункт назначения западным или восточным. Оставшиеся молодые люди неизменно старались не выказывать ликования по поводу внезапного отъезда, в то время как дамы, остановившиеся в отеле, начали говорить о Бесси неприятные вещи, доходя даже до того, что утверждали, будто она бессердечная кокетка. Как мало мы знаем о мотивах наших собратьев! Как неверно склонны оценивать действия других! Бесси не была кокеткой, но возвышенной, совестливой девушкой с амбициями - амбициями, о которых она не болтала миру, и поэтому мир не оценил ее по достоинству, как почти всегда не ценит тех, кто не доверяет ему.

В настоящее время в отеле стало известно, что Бесси отказала не менее чем семи молодым людям, которые там останавливались, и поскольку эти молодые люди один за другим собрали вещи и уехали либо последним поездом ночью, либо ранним утром, владельцу оставалось только гадать, в чем дело, тем более что каждый из отъезжающих гостей незадолго до этого выражал восхищение отелем и его окрестностями. Некоторые из них заявили владельцу, что отказались от своего намерения продолжить свое турне по Швейцарии, настолько они были довольны Туном и всеми его красотами. Таким образом, лестное мнение Александра фон Гумбольдта, казалось, вот-вот должно было стать всеобщим, к великой радости владельца отеля, когда без предупреждения эти молодые люди мрачно покинули Тун, в то время как его красота, несомненно, осталась неизменной. Естественно, добрый человек, владелец отеля, был сбит с толку и начал думать, что, в конце концов, англичане - неуверенная в себе раса, постоянно меняющая свои взгляды.

Среди гостей был один молодой человек, озадаченный не меньше хозяина. Арчи Северанс был одним из последних, кто подпал под чары Бесси - если, конечно, правильно говорить о том, что Арчи вообще поддался им. Он был очень рассудительным молодым человеком, не склонным делать что-либо опрометчиво, но нет никаких сомнений в том, что очаровательная личность Бесси покорила его, хотя он, казалось, довольствовался тем, чтобы любоваться ею на расстоянии. Бесси, казалось, почему-то не заботило, что ею восхищаются издалека, и однажды, когда Арчи прогуливался взад и вперед по террасе над рекой, она мило улыбнулась ему, оторвавшись от своей книги, и он сел рядом с ней. Джимми Уэллман исчез в то утро, и остальные еще не узнали об этом. Джимми настолько полностью завладел мисс Дюран за последние несколько дней, что ни у кого не оставалось ни малейшего шанса, но теперь, когда он ушел, Бесси сидела одна на террасе, - и это было самым необычным положением вещей.

- Мне сказали, - произнесла Бесси в своей самой льстивой манере, - что вы знаменитый альпинист и что вы поднимались на вершину Маттерхорна.

- О, не знаменитый, отнюдь нет, - скромно ответил Арчи. - Я поднимался на Маттерхорн три или четыре раза, но в наши дни восхождения совершают даже женщины и дети, так что в этом нет ничего необычного.

- Я уверена, что вы попадали в опасные ситуации, - продолжала Бесси, с восхищением глядя на крепкую фигуру Арчи. - У мистера Уэллмана был ужасный опыт...

- Вчера? - перебил Арчи. - Я слышал, он уехал сегодня рано утром.

- Нет, не вчера, - холодно ответила мисс Дюран, с некоторым негодованием выпрямляясь; но, когда она искоса взглянула на мистера Северанса, этот молодой человек показался ей таким невинным, что она подумала, возможно, он ничего особенного не имел в виду своим замечанием. Итак, после небольшой паузы Бесси продолжила снова.

- Это было неделю назад. Он взбирался на Стокхорн, и внезапно его окружили облака.

- И что сделал Джимми? Я полагаю, подождал, пока облака не проплывут мимо.

- Мистер Северанс, если вы собираетесь смеяться надо мной, я больше не буду с вами разговаривать.

- Уверяю вас, мисс Дюран, я смеялся не над вами. Я смеялся над Джимми. Я никогда не считал Стокхорн внушительной вершиной. Я полагаю, что его высота составляет около 7195 футов, не говоря уже о дюймах.

- Но, конечно, мистер Северанс, вы прекрасно знаете, что опасность горы не обязательно пропорциональна ее высоте над уровнем моря.

- Это совершенно верно. Я уверен, что сам Джимми, витающий в облаках, сталкивался с большими опасностями на гораздо более низких уровнях, чем вершина Стокхорна.

Мисс Дюран снова испытующе посмотрела на молодого человека, стоявшего рядом с ней, но Арчи снова мечтательно уставился на необычную вершину горы в форме колокола, о которой шла речь. Стокхорн благородно выделяется на голову выше своих собратьев, если смотреть с террасы отеля в Туне.

На несколько мгновений между ними воцарилось молчание, и Бесси сказала себе, что ей совсем не нравится этот чрезвычайно сдержанный молодой человек, который, казалось, предпочитал смотреть на горы, а не на нее, что противоречило естественному порядку вещей. Было очевидно, что мистеру Северансу необходимо преподать урок, и Бесси, которая была вполне оправданно уверена в своих силах как учительницы, решила дать ему необходимые наставления. Возможно, когда у него наберется немного больше опыта, он не будет так презрительно отзываться о Джимми или о ком-либо еще. Кроме того, это всегда великодушный поступок по отношению к остальному человечеству - снизить чрезмерную самооценку любого молодого человека до чего-то вроде разумных пропорций. Поэтому Бесси, вместо того чтобы показать, что ее оскорбил его легкомысленный разговор и отсутствие преданности ей, в самой обворожительной манере, улыбнулась той улыбкой, перед которой многие ее жертвы не могли устоять. Она попросила его рассказать о себе и своих подвигах. Все молодые люди поддавались этому.

- Мне так нравится слышать о том, как кому-то чудом удалось спастись, - доверительно сказала Бесси. - Я думаю, это так вдохновляет - слышать о человеческом мужестве и выносливости, которые противостоят опасностям Альп и выходят победителями.

- Да, они обычно выходят победителями, согласно рассказам, которые доходят до нас; но, знаете ли, мы никогда не узнаем историю с точки зрения горы.

- Но, конечно, мистер Северанс, - взмолилась Бесси, - вы же не думаете, что настоящий альпинист стал бы преувеличивать, рассказывая о своих приключениях.

- Нет, конечно, нет. Я бы не стал заходить так далеко, чтобы утверждать это, но я знал случаи, когда - ну - что-то вроде альпийского сияния освещало историю, и это, должен признаться, очень улучшало ее. Затем, опять же, происходят любопытные ментальные трансформации, которые в результате превращают человека, как это вульгарно называется, в лжеца. Несколько лет назад мой друг приехал сюда, чтобы совершить несколько восхождений, но ему настолько понравилось сидеть на веранде отеля, что он все время проводил там. Я считаю альпиниста с веранды самым разумным человеком из нас; и, если у него хорошее воображение, нет причин, по которым он должен дистанцироваться от тех, кого вы называете настоящими альпинистами, когда дело доходит до рассказа историй о приключениях. Что ж, этот человек, который является самым правдивым человеком, сделал один неверный шаг. Знаете, у некоторых любителей есть мерзкая привычка наносить названия различных вершин на свои альпенштоки - словно какой-нибудь настоящий альпинист когда-либо пользовался альпенштоком.

- А что они используют? - спросила Бесси, очень заинтересованная.

- Ледорубы, конечно. Так вот, в Интерлакене имеется полезный человек, которого можно назвать оптовым торговцем брендами. В его мастерской есть названия всех вершин, и, если вы принесете ему свой альпеншток, он за несколько франков выбьет на нем все названия, от Ортлера до Монблана. Мой друг был достаточно слаб, чтобы все восхождения, которые он намеревался совершить, были помечены на альпенштоке, который он купил, как только въехал в Швейцарию. Здесь всегда первым делом покупают альпеншток. У него никогда не было времени отправиться в горы, но постепенно он пришел к убеждению, что совершил все восхождения, зафиксированные огнем и железом на его альпенштоке. Он правдивый человек во всем, кроме Швейцарии.

- Но у вас, наверное, были какие-то очень опасные приключения в Альпах, мистер Северанс. Пожалуйста, расскажите мне о том случае, когда вы подвергались наибольшей опасности.

- Я уверен, что это вас не заинтересует.

- О, нет, это очень интересно. Пожалуйста, продолжайте, и не заставляйте себя уговаривать. Мне просто не терпится услышать эту историю.

- Это не такая уж интересная история, потому что, видите ли, в ней нет альпийского сияния.

Арчи взглянул на девушку, и у него промелькнуло в голове, что, вероятно, сейчас он находится в самой большой опасности, какой когда-либо подвергался в своей жизни. Она наклонилась к нему, упершись локтями в колени, а подбородок - такой красивый подбородок! - обхватила руками. Ее глаза были устремлены прямо на него, и у Арчи хватило здравого смысла понять, что в их ясных прозрачных глубинах таится опасность, поэтому он отвернулся от них и стал искать убежища у своего старого друга Стокхорна.

- Я думаю, что самый опасный случай, который у меня когда-либо был, произошел около двух недель назад. Я поднялся...

- Со сколькими проводниками? - перебила Бесси, затаив дыхание.

- Вообще ни с кем, - со смехом ответил Арчи.

- Разве это не очень опасно? Я думала, что у альпиниста всегда должен быть проводник.

- Иногда проводники не нужны. В этот раз я ничего не предпринял, потому что поднялся только до замка в Туне, примерно на триста футов выше того места, где мы сидим, и поскольку я шел по главной улице города, подъем был совершенно безопасным в любую погоду. Кроме того, обычно поблизости есть полицейский.

- О! - воскликнула девушка, внезапно выпрямившись.

Арчи смотрел на горы и не заметил, как горячий гнев вспыхнул на ее лице.

- Вы знаете ступени, ведущие вниз из замка. Они покрыты снегом и кажутся очень темными, когда выходишь на яркий солнечный свет. Какой-то дурак ел там апельсин и небрежно бросил кожуру на ступени. Я этого не заметил и поэтому поскользнулся. Следующее, что я помню, - я лежал ничком у подножия этой длинной лестницы, думая, что каждая косточка в моем теле сломана. У меня было много ушибов, но серьезные ранения отсутствовали; тем не менее, я никогда в жизни так не пугался и надеюсь, что со мной больше ничего такого не произойдет.

Бесси поднялась с большим достоинством.

- Я признательна вам за ваш рассказ, мистер Северанс, - ледяным тоном произнесла она. - Если я не оценила вашу историю так, как следовало бы, это, возможно, потому, что я не привыкла, чтобы надо мной смеялись.

- Уверяю вас, мисс Дюран, что я смеюсь не над вами, и что этот трогательный инцидент был для меня чем угодно, только не поводом для смеха. На Стокхорне человека не подстерегает такая опасность, как кусочек апельсиновой корки на темной и крутой лестнице. Пожалуйста, не обижайтесь на меня. Я говорил вам, что в моих историях нет альпийского колорита, но опасность, несомненно, была.

Арчи поднялся на ноги, но в глазах мисс Дюран не было прощения, когда она пожелала ему "Доброго утра" и вошла в отель, оставив его стоять там.

В течение последующей недели у Арчи было мало шансов помириться с мисс Дюран, потому что на той неделе эпизод с Сандерсоном получил свое начало, расцвет и кульминацию. Чарли Сандерсон, ободренный внезапным отъездом Уэллмана, стал постоянным сопровождающим Бесси, и все, казалось, складывалось в его пользу до того вечера, когда он уехал. В тот вечер они вдвоем прогуливались по аллее, которая окаймляет северный берег реки и ведет к озеру. Они сказали, что собираются увидеть альпийское зарево на снежных горах, но никто в это не поверил, потому что зарево прекрасно видно с террасы перед отелем. Как бы то ни было, они вернулись вместе незадолго до восьми часов, Бесси выглядела самой хорошенькой, а Сандерсон - с хмурым выражением лица, очевидно, в самом дурном расположении духа. Он побросал свои пожитки в сумку и отбыл поездом 8:40 в Берн. Когда Арчи увидел эту пару, Бесси очень мило улыбнулась ему, в то время как Сандерсон уставился на него так, словно никогда раньше не встречал.

- Этот эпизод, очевидно, закончен, - сказал себе Арчи, продолжая свой путь к озеру Тун. - Интересно, это чистое лукавство побуждает ее склонять людей к предложению, а затем отказывать им? Я полагаю, Чарли сейчас уедет, и мы больше не будем играть в бильярд вместе. Интересно, почему они все считают, что уйти - это правильно. Я бы не ушел. Женщина подобна трудной вершине - если у вас не получилось с первого раза, вам следует попробовать еще раз. Я думаю, что сам попробую сделать Бесси полдюжины предложений. Если я когда-нибудь перейду к делу, ей будет не так легко избавиться от меня, как от всех остальных.

Размышляя таким образом, он сел на скамейку под деревьями, обращенную к озеру. Арчи задумался, был ли задан важный вопрос именно в этом месте. Это казалось подходящим местом, и он заметил, что гравий на дорожке сильно потревожен, как будто подкованным железом концом трости взволнованного человека. Затем он вспомнил, что у Сандерсона была трость с железным наконечником. Когда Арчи улыбнулся и огляделся, он увидел на сиденье рядом с собой маленькую аккуратную книжечку в сафьяновом переплете с серебряной застежкой. Очевидно, она выскользнула из ненадежного кармана платья сидевшей там дамы. Арчи поднял ее и повертел в руках. Неприятно быть вынужденным оправдывать того, о ком мы хотели бы хорошо отзываться, но следует признать, что в этот момент своей жизни Арчи сделал то, чего ему не следовало делать - он прочитал содержание книжки, хотя, должно быть, знал его, прежде чем перевернул второй лист, чтобы убедиться, - то, что там было записано, не предназначалось ни для чьих глаз, кроме глаз самого автора. Арчи оправдывается, утверждая, что ему пришлось прочитать книжку, прежде чем он смог убедиться, что она принадлежит кому-то конкретному, и что сначала он открыл ее просто для того, чтобы посмотреть, есть ли внутри имя или карточка; но нет никаких сомнений в том, что молодой человек с самого начала знал, чья это книжка, и он мог бы, по крайней мере, спросить мисс Дюран, ее ли это, прежде чем открывать. Однако нет особого смысла размышлять о том, что могло бы быть, и поскольку чтение записной книжки непосредственно привело к совершенно неожиданному последующему заключению брака, поскольку один неверный шаг неизменно влечет за собой другой, здесь приводится содержание небольшой книжки, чтобы читатель мог подробнее ознакомиться с трагедией и тем самым более полно понять ситуацию.

II. ДНЕВНИК БЕССИ

"1 августа. - Ведение дневника - глупая привычка, и я уверена, что не стала бы утруждать себя им, если бы у меня была хорошая память, и если бы у меня не было перед глазами великой цели. Однако я не собираюсь превращать эту книжку в нечто большее, чем сборник заметок, которые пригодятся мне, когда я начну свой роман. Роман должен стать делом моей жизни, и я намерена использовать все свои таланты, чтобы сделать его уникальным и реалистичным. Я думаю, что роман "Новая женщина" остался в прошлом, и теперь пришло время для истории старого образца, но написанной с такой верностью жизни, на которую никогда не пытались опереться старые романисты. Художник или скульптор использует модель при создании великой картины или статуи. Почему бы писателю также не использовать модель? Мотивом всех великих романов должна быть любовь, а кульминационным моментом любовной истории является предложение. Ни в одном романе, который я когда-либо читала, предложение не было сделано хорошо. Мужчины, очевидно, не обсуждают друг с другом предложения, которые они делают, поэтому у мужчины-писателя есть только свой собственный опыт, поэтому его предложения одинаковы - его герой предлагает точно так же, как он сам когда-то сделал его или хотел бы сделать. Женщины-писательницы, похоже, обладают большим воображением в этом вопросе, но они описывают предложение так, как им хотелось бы, а не так, как оно есть на самом деле. Я нахожу, что заставить мужчину сделать предложение довольно легко. Полагаю, у меня есть такой дар, и, кроме того, нельзя отрицать тот факт, что я красива, и, возможно, это в некотором роде помогает. Поэтому я намерена записать в этой книжке все свои предложения, используя именно тот язык, который использовал мужчина, и, таким образом, предложения в моем романе будут в точности такими, какими они были в жизни. Я также изложу здесь любые мысли, которые могут пригодиться мне при написании моей книги".

"2 августа. - Впредь я не буду датировать записи в этой книге; это сделает ее менее похожей на дневник, который я терпеть не могу. Мы в Туне, это прекрасное место. Гумбольдт, кем бы он ни был, сказал, что это одно из трех красивейших мест на земле. Интересно, как называются два других? Мы намеревались остановиться в этом отеле всего на одну ночь, но я вижу, что здесь полно молодых людей, а поскольку все женщины кажутся довольно некрасивыми и склонными к сплетням, я думаю, это как раз подходящее место для осуществления моих планов. Среднестатистический молодой человек всегда готов влюбиться во время отпуска - так приятно проходит время; и поскольку я где-то читала, что мужчина, как правило, делает предложение четырнадцать раз в течение своей жизни, я вполне могу, в интересах литературы, стать получателем некоторых из них. Мне пришла в голову, на мой взгляд, замечательная идея. Я составлю предложения с учетом декораций, как, полагаю, это делает режиссер-постановщик. Одно предложение будет сделано у реки - по обе стороны есть прекрасные тенистые аллеи; другое - в горах; еще одно - в лунном свете на озере, в одной из симпатичных весельных лодок иностранного вида, которые у них здесь есть, с полосатыми тентами. Я не верю, что какой-нибудь писатель когда-либо думал о подобном. Тогда я смогу составить яркое описание пейзажа в сочетании с языком, который использует молодой человек. Если моя книга не будет иметь успеха, это произойдет потому, что в Англии нет разборчивых критиков".

"Первое предложение - оно прозвучало довольно неожиданно. Его зовут Сэмюэл Колдуэлл, и он здесь по причине своего здоровья. Он ни в малейшей степени не влюблен в меня, но думает, что влюблен, а это, полагаю, для него одно и то же. Он начал с того, что сказал, - я единственная, кто когда-либо понимал его истинные устремления, и что, если я соединю свою судьбу с его судьбой, он уверен, мы принесем счастье не только себе, но и другим. Я мягко сказала ему, что моим высшим стремлением было написать успешный роман, и это привело его в ужас, потому что он считает романы порочными. Он уехал в Гриндельвальд, где, по его мнению, воздух больше подходит для его легких. Я вряд ли могу считать это предложением, и это настолько удивило меня, что я с опозданием поняла, что на самом деле это было предложение руки и сердца. Кроме того, это происходило в саду отеля, в самом неподходящем месте, где нам постоянно угрожала опасность быть прерванными".

"Второе предложение - Ричард Кинг очень приятный молодой человек и был чрезвычайно серьезен. Он говорил, что его жизнь испорчена, но скоро он придет к другому мнению в Интерлакене, где, как пишет мне Маргарет Данн, очень весело, и куда уехал Ричард. Прошлым вечером мы прогуливались по берегу озера, и он предложил совершить прогулку по воде. Он нанял лодку с двумя женщинами для гребли, одна сидела на корме, а другая стояла на носу, работая большими веслами, похожими на крикетные биты. Женщины не понимали по-английски, и мы плавали по озеру, пока над снежными горами не взошла луна. Ричард наклонился и попытался взять меня за руку, тихо прошептав: "Бесси". Признаюсь, я была несколько взволнована и не смогла придумать ничего лучшего, как сказать: "Сядьте!" тоном удивления и негодования. Он поспешно продолжил:

- Бесси, - сказал он, - мы знаем друг друга всего несколько дней, но эти несколько дней я прожил в раю.

- Да, - ответила я, собираясь с мыслями, - Гумбольдт говорит, что Тун - одно из трех...

Ричард прервал меня чем-то, что прозвучало удивительно похоже на: "Помолчи!" Затем он продолжил и сказал, что я была для него всем на свете; что он не мог жить без меня. Я медленно покачала головой и ничего не ответила. Он говорил бегло, что, казалось, предполагало практику, но я сказала ему, что этого никогда не будет. Затем он скрестил руки на груди, угрюмо откинувшись на спинку сиденья, и сказал, что я испортила ему жизнь. Он действительно выглядел красивым, когда сидел там в лунном свете, глубоко нахмурив брови; но я не могла отделаться от мысли, что он нарочно откинулся назад, чтобы лунный свет падал ему на лицо. Я хотела бы точно описать язык, который он использовал, потому что он был очень красноречив; но почему-то не могу заставить себя сделать это даже в этой книжке. Однако я уверена, что, когда начну писать свой роман и открою эти заметки, то вспомню слова. Тем не менее, я намеревалась записать точные фразы. Жаль, что я не могла делать заметки в то время, но, когда мужчина делает предложение, кажется, он хочет привлечь все ваше внимание".

"Сегодня в отель прибыл красивый, рослый молодой человек, загорелый от альпинизма. У него такой вид, будто он собирается сделать предложение не так, как все остальные. Я выяснила, что его зовут Арчибальд Северанс, и говорят, что он великий альпинист. Каким великолепным было бы предложение от такого человека отправиться в высокие Альпы, когда вокруг сверкающий снег! Думаю, я использую эту идею в книге".

"Третье, четвертое, пятое и шестое предложения. Должна признаться, что поражена и разочарована этими людьми. Неужели среди человечества нет такого понятия, как оригинальность? Можно подумать, что все они брали уроки у какого-нибудь мастера, предлагающего идеи; у них у всех одна и та же формула. Последние четверо начинали с того, что называли меня "Бесси" с таким видом, будто делали большой и важный шаг в жизни. Мистер Уэллман немного изменил это, попросив меня называть его Джимми, но принцип тот же. Я полагаю, что это сходство - результат нашей современной системы образования. Я уверена, что Арчи поступил бы по-другому. Я не уверена, что он мне нравится, но он интересует меня больше, чем кто-либо другой. Неделю назад я была очень зла на него. Он знает это, но, похоже, ему все равно. Как только Чарли Сандерсон сделает предложение, я посмотрю, что можно сделать с мистером Арчи Северансом".

"Мне нравится имя Арчи. Кажется, оно в точности подходит молодому человеку. Мне было интересно, какой пейзаж лучше всего соответствовал бы предложению мистера Северанса. Я полагаю, ледник был бы примерно правильным решением, поскольку представляю, что Арчи довольно холоден и насмешлив, когда он не в очень хорошем настроении. Озеро было бы слишком спокойным для его предложения; а когда находишься рядом с порогами, невозможно расслышать, что говорит мужчина. Я думаю, ущелье Колерен было бы как раз подходящим местом; оно такое дикое и романтичное, с сотней водопадов, низвергающихся с обрывов. Я должна спросить Арчи, видел ли он когда-нибудь водопад Колер. Я полагаю, он презирает их за то, что они не находятся среди снежных вершин".

III. ПРЕДЛОЖЕНИЕ БЕССИ

Прочитав книжку, которую ему не следовало читать, Арчи закрыл ее, застегнул и сунул во внутренний карман. В его глазах п задумчивое выражение, когда он смотрел на голубое озеро.

- Я не могу вернуть ей это... сейчас, - сказал себе Арчи. - Возможно, мне не следовало это читать. Значит, она все-таки не кокетка, а просто использует нас, бедных смертных, в качестве моделей. - Арчи вздохнул. - Я думаю, это лучше, чем быть кокеткой, но не совсем уверен. Я полагаю, автор имеет право идти на многое, чтобы обеспечить успех такой важной вещи, как книга. Возможно, я смогу помочь ей с этим потрясающим художественным произведением. Я подумаю об этом. Но что мне делать с этим маленьким дневником? Я должен подумать и об этом тоже. Я не могу отдать ей его и сказать, что не читал, поскольку плохо умею врать. Боже милостивый! Кажется, это Бесси идет одна по берегу реки. Держу пари, она обнаружила пропажу книжки и довольно точно знает, где ее потеряла. Я положу ее туда, где нашел, и спрячусь.

Линия деревьев вдоль тропинки облегчила Арчи успешное выполнение его наспех принятого решения. Он чувствовал себя подлецом, и это чувство вполне заслужил, когда, прячась за деревьями, пробирался к главной дороге. Он видел, как Бесси направилась прямиком к скамейке, взяла книжку и пошла обратно к отелю, ни разу не оглянувшись, и ее решительный поступок убедил Арчи, что она и не подозревала, будто кто-то видел ее книгу. От этого молодому человеку стало легче на душе, и он свернул по Интерлакенской дороге в сторону Тана, льстя себе мыслью, что никто не пострадал. Тем не менее, он решил отомстить за невинные жертвы мисс Бесси и по дороге прокручивал в голове план за планом. Месть была бы тем более полной, поскольку девушка понятия не имела, что ее литературные методы известны кому-либо, кроме нее самой.

В течение следующей недели Арчи был очень внимателен к Бесси, и следует отметить, что симпатичная молодая женщина, казалось, полностью оценила его преданность и ей это понравилось. Однажды утром, красиво одетая в прогулочный костюм, Бесси стояла на террасе, по-видимому, разглядывая небо, словно беспокоясь о погоде, но на самом деле высматривая сопровождающего, говорили сплетницы друг другу, сидя под навесами и занимаясь рукоделием и злословием, потому что, конечно, такой мысли в сознании юной леди не было. Она мило улыбнулась, когда Арчи случайно вышел из бильярдной; но с другой стороны, она всегда по-доброму здоровалась со своими друзьями.

- Вы собираетесь прогуляться сегодня утром? - спросил Арчи невинным тоном человека, который ничего не знал и на самом деле хотел получить информацию.

Он говорил в интересах сплетников, но их нельзя было обмануть таким прозрачным приемом. Они презрительно фыркнули и сказали, что с их стороны было бесстыдством притворяться, будто они встретились там не по предварительной договоренности.

- Да, - сказала Бесси с дерзким вызовом, как будто ей было все равно, кто об этом знает. - Я иду верхней дорогой к водопадам Колерен. Вы их когда-нибудь видели?

- Нет. Они красивые?

- Красивые! Они великолепны - по крайней мере, ущелье, хотя, возможно, вы бы подумали, что ни ущелье, ни водопады заслуживают посещения.

- Как я могу сказать, пока не побываю там? Не будете ли вы моим гидом?

- Я буду очень рада, если вы пойдете, только вы должны пообещать с уважением отзываться как об ущелье, так и о водопадах.

- Знаете, я не тот человек, который стал бы неуважительно отзывался об экваторе, - сказал Арчи, когда они вместе уходили под насмешки сплетников, заявлявших, что никогда в жизни не видели такого дерзкого поступка. А поскольку их жизнь была довольно продолжительной, можно составить представление о гнусности поведения Бесси.

Паре потребовалось чуть больше часа ходьбы по верхней дороге, откуда открывался вид на город Тун и озеро за ним, чтобы добраться до указателя, указывающего вниз, в долину Колерен. Они петляли зигзагами по быстро снижающейся тропинке, пока не достигли первого из серии водопадов, с ревом падающих в глубокое ущелье, окруженное густым лесом. Бесси прислонилась к хрупким перилам и уставилась в глубину, Северанс стоял рядом с ней.

Молодой человек заговорил первым, и когда он заговорил, речь шла не о водопаде.

- Мисс Дюран, - сказал он, - я люблю вас. Я прошу вас стать моей женой.

- О, мистер Северанс, - ответила Бесси, не отрывая глаз от пенящейся пропасти, - я надеюсь, ничто в моих действиях не привело вас к...

- Должен ли я понять, что вы собираетесь мне отказать? - воскликнул Арчи угрожающим голосом, который прозвучал сквозь рев падающей воды.

Бесси быстро взглянула на него и, заметив, как он нахмурился, слегка отстранилась от него.

- Конечно, я собираюсь отказать вам. Я знаю вас едва ли больше недели!

- Это не имеет никакого значения. Я говорю вам, что люблю вас. Неужели вы не понимаете, что я говорю?

- Я достаточно хорошо понимаю, что вы говорите; но я не люблю вас. Разве этого ответа недостаточно?

- Было бы достаточно, если бы это было правдой. Это неправда. Вы любите меня. Я видел это в течение нескольких дней; хотя вы, возможно, старалась скрыть свою привязанность ко мне, это было очевидно для всех, и особенно для человека, который любит вас. Зачем же тогда отрицать то, что открыто всем наблюдателям? Разве я не видел, как просветлело ваше лицо, когда я подошел к вам? Разве я не видел приветливую улыбку на ваших губах, которая могла иметь только одно значение?

- Мистер Северанс, - воскликнула Бесси в непритворной тревоге, - вы что, внезапно сошли с ума? Как вы смеете разговаривать со мной в таком тоне?

- Девочка, - крикнул Арчи, хватая ее за запястье, - возможно ли, что я ошибаюсь, предполагая, будто я вам небезразличен, и что единственный другой вывод, который можно сделать из ваших действий, является верным?

- Какой еще вывод? - дрожащим голосом спросила Бесси, безуспешно пытаясь высвободить свое запястье из его железной хватки.

- Что вы шутили со мной, - прошипел Арчи, - что вы водили меня за нос, ничего не имея в виду; что вы притворялись, будто заботитесь обо мне, когда на самом деле вы просто хотели добавить еще одно к многочисленным предложениям, которые вы получили. Это альтернатива. Итак, что же является фактом? Вы влюблены в меня или дурачили?

- Я говорила вам, что не влюблена в вас; но я действительно думала, что вы джентльмен. Теперь, когда я вижу, что вы негодяй, я ненавижу вас. Отпустите мое запястье, вы делаете мне больно.

- Очень хорошо. Теперь мы, наконец, узнали правду, и я научу вас, как опасно делать игрушкой человеческое сердце.

Северанс отпустил ее запястье и обхватил за талию. Бесси закричала и позвала на помощь, в то время как мужчина, который держал ее беспомощной пленницей, саркастически рассмеялся. Свободной рукой он отбросил в сторону хрупкий сосновый столб, служивший перилами для ограждения края утеса. Тот упал в поток и исчез в водопаде.

- Что вы собираетесь делать? - воскликнула девушка, ее глаза расширились от ужаса.

- Я намерен прыгнуть с вами в эту пропасть; тогда мы будем соединены навсегда.

- О, Арчи, Арчи, я люблю вас! - всхлипывала Бесси, обвивая руками шею изумленного молодого человека, который был настолько поражен внезапным поворотом событий, что, отступив назад, чуть не довершил катастрофу, которой за мгновение до этого угрожал.

- Тогда почему... почему, - заикаясь, пробормотал он, - вы... почему вы отрицали это?

- О, я не знаю. Я полагаю, потому, что противоречива, или потому, что, как вы сказали, это было очевидно. И все же я не верю, что когда-нибудь приняла бы ваше предложение, если бы вы меня не вынудили. Я так устала от традиционной формы предложения.

- Да, я полагаю, это действительно становится довольно утомительным, - сказал Арчи, вытирая лоб. - Я вижу скамейку чуть дальше; давайте сядем там и обсудим этот вопрос.

Он подал ей руку, и она грациозно опустилась на скамейку.

- Вы же на самом деле не верите, что я был таким негодяем, каким притворялся? - наконец спросил Арчи.

- Почему нет? - просто спросила она, искоса взглянув на него со своей самой обаятельной улыбкой.

- Вы, конечно, на самом деле не думали, что я собираюсь сбросить вас со скалы?

- О, я часто слышала или читала о том, как это делается. Вы в этом притворялись?

- Только в этом. На самом деле это была небольшая месть. Я подумал, что вас следует наказать за то, как вы обошлись с теми парнями. А Сандерсон был таким хорошим игроком в бильярд. Мне было непросто играть с ним.

- Вы... вы сказали... что заботитесь обо мне. Это тоже было притворством? - спросила Бесси с дрожью в голосе.

- Нет. Это было правдой, Бесси, и вот тут-то мой план мести и проваливается. Видите ли, моя дорогая девочка, я никогда не думал, что вы обратите на меня внимание; другие парни намного лучше меня, и, конечно, я не думал, что у меня есть хоть какой-то шанс. Я надеюсь, что вы простите меня и не будете настаивать на настоящей мести, отказываясь от того, что вы сказали.

- Я буду достаточно мстить вам, Арчи, бедный, введенный в заблуждение молодой человек, всю вашу жизнь. Но никогда ничего не говорите о "других парнях", как вы их называете. Никогда не было никого другого, кроме вас. Возможно, когда-нибудь я покажу вам небольшую книжку, которая все объяснит, хотя, боюсь, если бы вы ее увидели, то могли бы подумать обо мне хуже, чем когда-либо. Я думаю, возможно, мой долг показать ее вам, пока не стало слишком поздно отступать. Как вы считаете?

- Я категорически отказываюсь смотреть на нее - ни сейчас, ни в любое другое время, - великодушно сказал Арчи, притягивая ее к себе и целуя.

И Бесси, вздохнув с облегчением, задалась вопросом, почему у мужчин гораздо меньше любопытства, чем у женщин. Она была уверена, что, если бы он намекнул на какой-нибудь подобный секрет, она бы ни за что не успокоилась, пока не узнала, в чем он заключается.

ДРАМАТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ

В тяжелые дни Бальмаседы, когда Чили разделился надвое, а его столица была практически осажденным городом, два актера шли по главной улице города к единственному театру, который тогда был открыт. Они принадлежали к французской драматической труппе, которая с радостью покинула бы Чили, если бы могла, но, вынужденная остаться из-за военного конфликта, труппа давала представления в главном театре в те вечера, когда приходила платная публика.

Посторонний человек вряд ли заподозрил бы, судя по виду улиц, что идет смертельная война и что так называемые повстанцы находятся почти у городских ворот. Несмотря на то, что бизнес был разорен, кредит не выплачивался, а жизнь или свобода ни одного человека не были в безопасности, улицы заполняла толпа, которая, казалось, стремилась получать удовольствие и извлекать максимум пользы из происходящего.

Прогуливаясь вместе, Жак Дюпре и Карл Лемуан серьезно беседовали, но не о настоящей войне, которая так близко подступала к их дверям, а о мимических конфликтах на сцене. Мсье Дюпре был ведущим актером труппы, и он с веселой терпимостью пожилого человека слушал полные энергичной горячности слова младшего.

- Вы совершенно неправы, Дюпре, - воскликнул Лемуан, - совершенно неправы. Я изучил этот предмет. Поймите, я ничего не говорю против вашей актерской игры в целом. Вы знаете, что у вас нет большего поклонника, чем я, и это тогда, когда члены драматической труппы обычно ссорятся из-за ревности.

- Говорите за себя, Лемуан. Вы знаете мою ревность к вам. Вы - восходящая звезда, а я - заходящая. Вы не можете научить старую собаку новым трюкам, Карл, мой мальчик.

- Это чепуха, Дюпре. Я бы хотел, чтобы вы отнеслись к этому серьезно. Именно потому, что вы так хороши на сцене, мне невыносимо видеть, как вы изменяете своему искусству только ради того, чтобы угодить галерке. Вы должны быть выше этого.

- Как человек может быть выше галерки - самого высокого места в театре? Говорите разумно, Карл.

- Вы легкомысленный, просто потому, что знаете, - вы не правы, и не смеете рассуждать трезво. Она вонзает нож вам в сердце...

- Нет. Полностью ложные предпосылки. Она говорит что-то о моем порочном сердце и, очевидно, намеревается пронзить этот порочный орган, но женщина никогда не попадает в то, во что целится, и я отрицаю, что мне когда-либо проткнут сердце. Скажите "в области или по соседству с сердцем" и продолжайте свою речь.

- Очень хорошо. Она наносит вам удар в такое жизненно важное место, что вы умираете через несколько минут. Вы вскидываете руки, натыкаетесь на каминную полку, расстегиваете воротничок и ничего не нащупываете, прижимаете ладони к ране и делаете два шатких шага вперед, слабо зовете на помощь и натыкаетесь на диван, на который падаете, и, наконец, все еще дико шаря руками, вы скатываетесь на пол, где раз или два вздрагиваете, ваша сжатая в кулак рука с глухим стуком ударяется о доски, и все кончено.

- Превосходно описано, Карл. Господи! Я бы хотел, чтобы моя аудитория обратила такое же внимание на мои усилия, как и вы. И вы утверждаете, что все это неправильно, не так ли?

- Совершенно неправильно.

- Предположим, она ударила ножом вас, что бы вы сделали?

- Я бы упал ничком - мертвый.

- Великие небеса! И сразу занавес?

- О, к черту занавес!

- Это очень хорошо, что вы проклинаете занавес, Карл, но вы должны соответствовать ожиданиям. Занавес опускается, и ваши друзья в галерке не узнают, что произошло. Теперь о моей игре, которую вы так наглядно описываете, - у аудитории есть время разобраться в ситуации. Они говорят, посмеиваясь про себя: "Наконец-то этот злодей получил то, что заслуживал, и поделом ему". Они хотят насладиться его смертью, в то время как героиня мрачно стоит у двери, следя за тем, чтобы он не сбежал. Затем, когда мой кулак опускается на сцену, и они понимают, что со мной действительно покончено, раздающийся торжествующий вопль - это нечто восхитительное.

- В том-то и дело, Дюпре. Я утверждаю, что актер не имеет права слышать аплодисменты - что он не должен знать о существовании такой вещи, как публика. Его дело - изображать жизнь такой, какая она есть.

- Вы не можете изобразить жизнь в сцене смерти, Карл.

- Дюпре, я теряю всякое терпение по отношению к вам, или, скорее, потерял бы, если бы не знал, что вы гораздо глубже, чем хотите, чтобы я предполагал. Вы, очевидно, не поймете, что я отношусь к этому очень серьезно.

- Конечно, вы честолюбивы, мой мальчик; и это одна из причин, по которой вы станете великим актером. Когда-то я сам был честолюбив, но, когда мы становимся старше, - Дюпре пожал плечами, - что ж, мы начинаем обращать внимание на кассовые сборы. Я думаю, вы иногда забываете, что я намного старше вас.

- Вы хотите сказать, что я дурак и что с возрастом я могу научиться мудрости. Я вполне допускаю, что вы лучший актер, чем я; на самом деле я сказал это всего минуту назад, но...

- Вы несправедливы ко мне, Брут; я сказал, что вы солдат постарше, а не лучше. Но я перейду на вашу собственную территорию. Вы когда-нибудь видели, как человека закололи ножом или выстрелили ему в сердце?

- Я никогда этого не видел, но прекрасно знаю, что после этого он не стал бы развязывать свой галстук.

Дюпре запрокинул голову и рассмеялся.

- И кто же теперь легкомысленный? - спросил он. - Я не развязываю свой галстук, я просто срываю воротничок, что, несомненно, разрешено делать умирающему человеку. Но пока вы не увидите, как человек умирает от такого удара ножом, какой я получаю каждую ночь, я не понимаю, как вы можете справедливо придираться к моему изложению трагедии. Я полагаю, вы знаете, что истина лежит между двумя крайностями. Человек, доведенный до смерти, скорее всего, не поднял бы такого шума, как я, и не ушел бы так быстро, как вы, не устроив богам галерки шоу за их деньги. Но вот мы в театре, Карл, и этот язвительный спор окончен - до нашей следующей совместной прогулки.

Перед театром дежурили солдаты, маршируя взад и вперед с мушкетами на плечах, чтобы показать, что государство могущественное и может взять на себя руководство театром так же, как вести войну. Вокруг было много зевак, что могло бы указать человеку несведущему, что к началу спектакля будет хороший зал. Два актера встретили менеджера в толпе у дверей.

- Как дела со зрителями сегодня вечером? - спросил Дюпре.

- Очень плохо, - ответил менеджер. - Продано не более полудюжины мест.

- Значит, начинать не стоит?

- Мы должны начинать, - сказал управляющий, понизив голос. - Президент приказал мне не закрывать театр.

- О, пусть президента повесят! - нетерпеливо воскликнул Лемуан. - Почему бы ему не положить конец войне, и тогда театр делал бы полный сбор.

- Он делает все возможное, чтобы положить конец войне, только его армия не выполняет его приказы так беспрекословно, как это делает наш менеджер, - сказал Дюпре, улыбаясь горячности собеседника.

- Бальмаседа - дурак, - парировал молодой актер. - Если бы он убрался с дороги, война не продлилась бы и дня. Я считаю, что его игра все равно проиграна. Жаль, что ему самому не придется отправиться на фронт, и тогда шальная пуля могла бы найти его и положить конец войне, что спасло бы жизни многих лучших людей.

- Послушайте, Лемуан, я бы не хотел, чтобы вы так говорили, - мягко возразил менеджер, - особенно когда вокруг так много слушателей.

- О! чем больше моя аудитория, тем больше мне это нравится, - ответил Лемуан. - В этом отношении во мне есть актерское тщеславие. Я говорю то, что думаю, и мне все равно, кто меня слышит.

- Да, но вы забываете, что мы, в какой-то мере, гости этой страны, и не должны оскорблять наших хозяев или человека, который их представляет.

- Ах, он представляет их? Мне кажется, вы сами в этом не уверены; именно из-за этого и идет война. Общее мнение таково, что Бальмаседа представляет их в ложном свете и что страна была бы рада избавиться от него.

- Все это может быть, - сказал управляющий почти шепотом, поскольку он был человеком, явно склонным к миру, - но мы не вправе так говорить. Мы французы, и поэтому я думаю, что лучше не высказывать своего мнения.

- Я не француз, - воскликнул Лемуан. - Я коренной чилиец, и у меня есть право оскорблять свою собственную страну, если я захочу это сделать.

- Тогда тем больше причин, - сказал менеджер, боязливо оглядываясь через плечо, - тем больше причин, по которым вам следует быть осторожным в своих словах.

- Я полагаю, - сказал Дюпре, чтобы положить конец дискуссии, - нам пора нанести боевую раскраску. Пойдемте, Лемуан, прочтете мне лекцию о нашем общем искусстве и перестаньте говорить о политике, если та чушь, которую вы несете о Чили и его президенте, и есть политика.

Два актера вошли в театр; они заняли одну и ту же гримерку, и непостоянный Лемуан говорил без умолку.

Хотя в партере сидело совсем немного людей, галерка, как обычно, была заполнена до отказа.

Переходя к последнему акту в финальной сцене, Дюпре прошептал слово человеку, который контролировал опускание занавеса, и когда актер, как злодей пьесы, получил смертельный удар ножом от жестоко обманутой героини, он упал лицом вперед и сразу же умер, к изумлению менеджера, наблюдавшего за спектаклем из-за кулис, и к очевидному недоумению галерки, которая рассчитывала на захватывающую борьбу со смертью.

Как бы сильно они ни желали избавиться от злодея, им было неприятно видеть, что он покидает этот мир без мучительного осознания того факта, что он прекращает существование, в котором не совершил ничего, кроме зла. В кульминационный момент занавес опустился, но аплодисментов не последовало, и зрители молча высыпали на улицу.

- Ну вот, - сказал Дюпре, вернувшись в свою гардеробную. - Надеюсь, теперь вы довольны, Лемуан, и если это так, то вы единственный довольный человек в театре. Я совершенно не справился, как вы и предполагали, и вы, должно быть, видели, что кульминация пьесы тоже не удалась.

- Тем не менее, - упрямо настаивал Лемуан, - это было истинное исполнение роли.

Пока они разговаривали, в их гримерную вошел менеджер.

- Боже милостивый, Дюпре! - сказал он, - почему вы поступили таким идиотским образом? Что, черт возьми, на вас нашло?

- Нож, - легкомысленно сказал Дюпре. - Он попал прямо в сердце, а Лемуан настаивает, что, когда это происходит, человек должен мгновенно упасть замертво. Я сделал это, чтобы доставить удовольствие Лемуану.

- Но вы испортили занавес, - запротестовал менеджер.

- Да, я знал, что это произойдет, и я так и сказал Лемуану; но он настаивает на искусстве ради искусства. Вы должны возразить Лемуану, хотя я не против откровенно сказать вам обоим, что не собираюсь умирать таким образом снова.

- Ну, я надеюсь, что нет, - ответил менеджер. - Я не хочу, чтобы вы погубили пьесу, а также себя, знаете ли, Дюпре.

Лемуан, чье лицо к этому времени приобрело свой обычный вид, горячо возразил:

- Все это показывает, насколько мы окружены традициями сцены и насколько они нам мешают. Галерка хочет видеть, как человек умирает долго, и поэтому жертве приходится разбрасывать мебель и вообще выставлять себя дураком, в то время как она должна спокойно погибнуть от заслуженного удара. Спросите любого врача, и он скажет вам, что человек, получивший удар ножом или пулю в сердце, сразу же падает. В таком случае не нужно прибегать к помощи домкрата. Он не играет в чехарду со стульями и диванами, а мгновенно опускается на пол, и с ним покончено.

- Пойдемте, Лемуан, - сказал Дюпре, надевая пальто, - и перестаньте нести чушь. Истинное искусство заключается в разумном сочетании предвзятых идей галерки с обычной реальностью. Мгновенная фотография бегущей рысью лошади, несомненно, технически и абсолютно корректна, но это не истинное изображение животного в движении.

- Тогда вы признаете, - быстро сказал Лемуан, - что технически я прав, когда говорю о результате такого ранения.

- Я ничего не признаю, - сказал Дюпре. - Я не верю в вашу правоту по этому поводу. Я полагаю, правда в том, что нет двух одинаковых людей, умирающих одинаково при одинаковых обстоятельствах.

- Они делают это, когда затронуто сердце.

- Что чушь вы несете! Нет двух мужчин, которые вели бы себя одинаково, когда сердце тронуто любовью, почему же тогда они должны вести себя одинаково, когда оно тронуто смертью? Пойдемте в отель, и давайте прекратим эту идиотскую дискуссию.

- Ах! - вздохнул Лемуан, - вы упустите свои шансы. Вы слишком беспечны, Дюпре; вы недостаточно учитесь. Такого рода вещи очень хороши в Чили, но это разрушит ваши шансы, когда вы поедете в Париж. Если бы вы учились глубже, Дюпре, вы бы взяли Париж штурмом.

- Спасибо, - беспечно сказал Дюпре, - но, если повстанцы не возьмут этот город штурмом, а это произойдет в ближайшее время, мы, возможно, никогда больше не увидим Париж. По правде говоря, у меня нет сердца ни к чему, кроме ножа героини. Я сыт по горло сложившейся здесь ситуацией.

Пока Дюпре говорил, они увидели небольшой отряд солдат, быстро приближавшийся к театру. Начальник, очевидно, узнал их, потому что сказал пару слов своим людям, и те мгновенно окружили двух актеров. Сержант тронул Лемуана за плечо и сказал:

- Мой долг арестовать вас, сэр.

- Во имя всего святого, почему? - спросил Лемуан.

Мужчина не ответил, но солдаты встали по обе стороны от Лемуана.

- Я тоже арестован? - спросил Дюпре.

- Нет.

- По какому праву вы арестовываете моего друга? - спросил Дюпре.

- По приказу президента.

- Но где ваши полномочия? Где ваши документы? Почему произведен этот арест?

Сержант покачал головой и сказал:

- У нас есть приказ президента, и этого для нас достаточно. Отойдите, пожалуйста!

В следующее мгновение Дюпре оказался один, а солдаты и их пленник исчезли в переулке. Мгновение он стоял, ошеломленный, затем повернулся и побежал так быстро, как только мог, обратно в театр, надеясь встретить по дороге наемный экипаж. Прибыв в театр, он обнаружил, что свет выключен, а управляющий собирается уходить.

- Лемуан арестован, - воскликнул он. - Арестован отрядом солдат, которых мы встретили, и они сказали, что действовали по приказу президента.

Управляющий, казалось, был поражен услышанным и беспомощно уставился на Дюпре.

- В чем его обвиняют? - наконец спросил он.

- Этого я не знаю, - ответил актер. - Они просто сказали, что действуют по приказу президента.

- Это плохо, настолько плохо, насколько это вообще возможно, - сказал менеджер, оглядываясь через плечо и говоря так, словно боялся. - Лемуан говорил опрометчиво. Я никак не мог заставить его осознать, что он в Чили, и что он не должен быть таким свободным в своей речи. Он всегда настаивал, что на дворе девятнадцатый век, и человек может говорить все, что ему заблагорассудится; как будто девятнадцатый век имеет какое-то отношение к Южноамериканской республике.

- Вы говорите, - сказал Дюпре, и на его щеках заиграл румянец доблести, - что это что-то серьезное. В худшем случае это будет означать всего лишь день или два в тюрьме?

Управляющий покачал головой и ответил:

- Нам лучше нанять экипаж и повидаться с президентом как можно скорее. Я возьму на себя обязательство отправить Лемуана обратно в Париж или посадить его на борт одного из французских броненосцев. Но нельзя терять ни минуты. Мы, наверное, сможем нанять экипаж на площади.

Они нашли экипаж и так быстро, как только могли, поехали в резиденцию президента. Сначала им было отказано, но в конце концов им разрешили подождать в маленькой комнате, пока их послание доставят Бальмаседе. Прошел час, но приглашения от президента так и не поступило. Менеджер молча сидел в углу, в то время как Дюпре расхаживал взад-вперед по маленькой комнате, терзаемый тревогой за своего друга. Наконец вошел офицер и передал им привет от президента, который сожалел, что не сможет увидеться с ними в тот вечер. Офицер добавил, для их сведения, что по приказу президента Лемуан должен быть расстрелян на рассвете. Он предстал перед военным трибуналом и был приговорен к смертной казни за подстрекательство к мятежу. Президент выразил сожаление, что заставил их так долго ждать, но, когда они прибыли, военный трибунал уже заседал, и президент подумал, что, возможно, им было бы интересно узнать вердикт. С этими словами офицер проводил двух онемевших мужчин до двери, где они, не говоря ни слова, сели в свой экипаж. Как только они оказались вне пределов слышимости, управляющий сказал вознице:

- Поезжайте как можно быстрее в резиденцию французского министра.

Все сотрудники французской миссии уже ушли, когда эти два охваченных паникой человека добрались туда, но через некоторое время секретарь согласился встретиться с ними и, узнав о серьезности дела, взялся разбудить его превосходительство и узнать, можно ли что-нибудь сделать.

Вскоре после этого в комнату вошел министр и с интересом выслушал то, что они хотели сказать.

- Ваша карета у дверей? - спросил он, когда они закончили свой рассказ.

- Да.

- Тогда я возьму ее и немедленно встречусь с президентом. Вы можете подождать здесь, пока я не вернусь.

Медленно тянулся еще один час, и было уже далеко за полночь, когда на тихой улице послышался стук колес. Вошел министр, и двое встревоженных мужчин увидели по его лицу, что он провалил свою миссию.

- С сожалением вынужден сообщить, - сказал его превосходительство, - что я не смог добиться даже отсрочки казни. Когда я выполнял эту миссию, я не понимал, что мсье Лемуан гражданин Чили. Видите ли, этот факт полностью выводит дело из-под моего контроля. Я бессилен. Я мог бы только посоветовать президенту не осуществлять своих намерений; но сегодня вечером он в самом неразумном и возбужденном настроении, и я боюсь, ничего нельзя сделать, чтобы спасти вашего друга. Если бы он был гражданином Франции, конечно, этой казни не позволили бы состояться; но, как бы то ни было, это не наше дело. Мсье Лемуан, похоже, говорил с некоторой нескромностью. Он сам этого не отрицает, как не отрицает и своего гражданства. Если бы он занял примирительную позицию на военном трибунале, результат, возможно, не был бы столь катастрофическим; но, похоже, он оскорбил президента в лицо и предсказал, что в течение двух недель встретится с ним в аду. Самое большее, что я мог сделать, это заставить президента подписать разрешение на свидание с вашим другом, если вы предъявите его в тюрьме до того, как состоится казнь. Боюсь, вам нельзя терять ни минуты. Вот бумага.

Дюпре взял документ и поблагодарил его превосходительство за его усилия. Он понял, что Лемуан сам определил свою судьбу своей независимостью и отсутствием такта.

Двое удрученных мужчин поехали из посольства по пустынным улицам в тюрьму. Их провели через несколько вымощенных камнем комнат в вымощенный камнем внутренний двор, и там они некоторое время ждали, пока заключенного не ввели между двумя солдатами. Лемуан сбросил пальто и предстал в рубашке без рукавов. Он не был закован в кандалы или связан каким-либо образом, поскольку заключенных было слишком много, чтобы позволить каждому из них роскошь в виде оков.

- Ах, - воскликнул Лемуан, увидев их, - я знал, что вы придете, если этот старый негодяй президент позволит вам войти, в чем я сильно сомневался. Как вам это удалось?

- Французский министр достал нам разрешение, - сказал Дюпре.

- О, вы ходили к нему, не так ли? Конечно, он ничего не мог сделать, потому что, как уже говорил вам, я имею несчастье быть гражданином этой страны. Как комично, что жизнь состоит из банальностей. Я помню, однажды в Париже мы с другом пошли принимать присягу на верность Французской Республике.

- И вы ее приняли? - нетерпеливо спросил Дюпре.

- Увы, нет! Мы встретили двух других друзей, и отправились в кафе, чтобы что-нибудь выпить. Я и подумать не мог, что эта бутылка шампанского будет стоить мне жизни, потому что, конечно, если бы я принес присягу на верность, мой друг, французский министр, бомбардировал бы город, прежде чем позволил бы казнь.

- Тогда вы знаете, что обречены, - сказал менеджер со слезами на глазах.

- О, я знаю, Бальмаседа думает, что собирается меня пристрелить; но он всегда был дураком и никогда не понимал, о чем говорит. Я сказал ему, что, если он позволит вам двоим присутствовать на казни, и вместо того, чтобы посылать стрелять целый взвод, прикажет одному опытному стрелку, - если у него есть такой во всей его армии, - выстрелить мне в сердце, я покажу тебе, Дюпре, как должен вести себя мужчина, умирая при таких обстоятельствах, но злодей отказался. У узурпатора нет души ни в искусстве, ни в чем другом, если уж на то пошло. Я надеюсь, вы не будете возражать против моей смерти. Уверяю вас, сам я не возражаю. Я бы предпочел быть застреленным, чем жить дальше в этой проклятой стране. Но я решил обмануть старого Бальмаседу, если смогу, и я хочу, чтобы вы, Дюпре, были особенно внимательны и не вмешивались.

Сказав это, Лемуан быстро выхватил из ножен на боку солдата штык, висевший у того на бедре. Солдаты стояли один справа, другой слева от него, скрестив руки на стволах своих ружей, приклады которых упирались в каменный пол. Они, по-видимому, не обращали внимания на происходящий разговор, если и понимали его, что было маловероятно. Штык оказался в руках Лемуана прежде, чем кто-либо из четверых присутствующих понял, что он делает.

Приставив обеими руками штык острием к груди, он с отчаянной энергией вонзил лезвие в свое тело. Все действие было совершено так быстро, что никто не понял, что произошло, пока Лемуан не вскинул руки, и они не увидели штык, торчащий у него из груди. В глазах раненого появилось выражение агонии, а губы побелели. Он споткнулся о солдата справа от себя, который подался вперед от удара, а затем привалился к побеленной каменной стене; его правая рука скользила вверх и вниз по стене, как будто он что-то счищал с камней. У него вырвался стон, и он опустился на одно колено. Его глаза беспомощно обратились к Дюпре, и он выдохнул слова:

- Боже мой! В конце концов, ты был прав.

Затем он упал лицом вперед, и трагедия закончилась.

ДВА ФЛОРЕНТИЙСКИХ БАЛКОНА

Принц Падема в отчаянии сидел на своем высоком балконе во Флоренции и проклинал все на свете. Судьба действительно обошлась с молодым человеком сурово.

Принц был введен в заблуждение кажущейся разумностью пословицы о том, что если ты хочешь, чтобы что-то было сделано хорошо, ты должен сделать это сам. При совершении убийства всегда желательно, чтобы кто-то другой сделал это за вас, но планам принца несколько раз мешала трусость или неэффективность его эмиссаров, поэтому после очередной неудачной попытки он решил собственноручно устранить неугодного человека, и тогда понял, что это не так легко, поскольку могут случиться ошибки.

Он встретился с этим человеком лицом к лицу под фонарем на углу в Венеции. Узнавание было взаимным, и человек, испугавшись своего благородного врага, бежал. Принц погнался за ним; мужчина попытался обмануть его и, закрыв лицо плащом, проскользнуть мимо вдоль темной стены. Когда принц ловко вонзил кинжал в его жизненно важные органы, то был удивлен, что мужчина не оказал сопротивления, ни вскрикнул, не предпринял никаких попыток отразить удар, но со стоном безжизненно рухнул к ногам принца.

Встревоженный этим, принц приказал своему слуге оттащить тело к месту, где вделанная в стену ритуальная лампа отбрасывала тусклые желтые лучи на мостовую. Его высочество был потрясен, увидев, что он убил отпрыска одной из благороднейших семей Венеции, что сильно отличалось от убийства человека низкого происхождения, на чью жизнь закон почти не обращал внимания.

Итак, принцу пришлось бежать из Венеции, и он поселился на узкой улочке в малоизвестной части Флоренции.

Редко судьба играла с человеком столь подлую шутку, и принц был полностью оправдан в своих проклятиях, ибо этот прискорбный эпизод прервал самую захватывающую любовную игру, которая в тот момент быстро приближалась к кульминации.

Принц Падема провел во Флоренции несколько недель, и эти недели были смертельно скучными. "Женщины Флоренции, - с горечью сказал он себе, - не идут ни в какое сравнение с женщинами Венеции". Но даже если бы это было так, необходимость соблюдать тишину, по крайней мере, какое-то время, помешала бы принцу воспользоваться своим вынужденным пребыванием в прекрасном городе.

В этот конкретный вечер мрачные размышления принца были прерваны песней. Песня, по-видимому, доносилась из того же здания, в котором располагались его апартаменты, из открытого окна на некотором расстоянии под ним. Что привлекло его внимание, так это тот факт, что песня была венецианской, а голос, который ее пел, был богатым и сочным голосом Венеции.

Значит, имелись и другие изгнанники, кроме него самого. Он перегнулся через край балкона, расположенного, как орлиное гнездо, высоко над узкой каменной улицей, и попытался разглядеть открытое окно, из которого доносилась песня, или, что еще лучше, мельком увидеть певца.

Какое-то время ему это не удавалось, но, наконец, его терпение было вознаграждено. На балконе справа, на некотором расстоянии ниже его собственного, появилась самая красивая девушка, какую он когда-либо видел. Смуглое овальное лицо было отчетливо венецианским, и он почти убедил себя, что встречал ее в своем родном городе.

Она стояла, положив руки на верхние перила балкона, ее темные волосы в густом беспорядке рассыпались по стройным плечам. Золотистый свет вечернего неба сиянием коснулся ее лица, когда она посмотрела в ту его часть, которая виднелась в конце узкой улочки.

Сердце принца учащенно забилось, когда он взглянул в лицо, не замечавшее его пристального взгляда. У него мгновенно мелькнула мысль, что изгнание во Флоренцию, в конце концов, может иметь свои преимущества.

- Пьетро, - тихо прошептал он через открытые окна слуге, который бесшумно передвигался по комнате, - подойди сюда на минутку, тихо.

Слуга крадучись подошел к краю окна.

- Ты видишь ту девушку на нижнем балконе? - шепотом спросил принц.

Пьетро кивнул.

- Узнай для меня, кто она такая, почему она здесь, есть ли у нее друзья. Сделай это тихо, чтобы не вызвать подозрений.

Верный слуга снова кивнул и исчез в полумраке комнаты.

На следующий день Пьетро сообщил своему нетерпеливому хозяину всю информацию, которую ему удалось собрать. Ему удалось познакомиться со служанкой синьорины.

По какой-то причине, которую горничная либо не знала, либо не захотела раскрывать, синьорина была на некоторое время выслана из Венеции. Она принадлежала к тамошней хорошей семье, но имя семьи горничная также отказалась разглашать. По ее словам, она не осмеливалась рассказать об этом. Они пробыли во Флоренции несколько недель, но сняли комнаты внизу только два дня назад. Синьорина никого не принимала, и горничную предупредили, чтобы она никому ничего о ней не говорила; но она, по-видимому, в какой-то мере поддалась на уговоры галантного Пьетро.

Комнаты были заняты из-за их расположения - в тихом малолюдном месте.

В тот вечер принц снова сидел на своем балконе, но его мысли были не такими горькими, как накануне. Рядом с ним лежал букет прекрасных цветов. Он прислушался, не звучит ли венецианская песня, но был разочарован, не услышав ее; он надеялся, что Пьетро не был настолько неблагоразумен, чтобы возбудить подозрения горничной, которая могла бы сообщить о них своей госпоже. Он нетерпеливо затаил дыхание, услышав, как внизу открываются окна. Горничная вышла на балкон и поставила в угол мягкое кресло. Она ловко разложила подушки и драпировку, вскоре появилась сама синьорина и с томной грацией уселась.

Теперь принц мог как следует разглядеть ее прелестное личико, поскольку девушка оперлась локтем о перила балкона, а щекой о ладонь.

- Теперь ты можешь идти, Пепита, - сказала девушка.

Горничная накинула кружевную шаль на плечи своей госпожи и удалилась.

Принц перегнулся через балкон и прошептал: "Синьорина".

Пораженная девушка посмотрела вверх и вниз по улице, а затем на балкон, который выделялся на фоне переливающегося неба; ажурная металлическая решетка казалась изящной гравюрой на светлом фоне.

Она покраснела и опустила глаза, ничего не ответив.

- Синьорина, - повторил принц, - я тоже изгнанник. Простите меня. Это в память о нашем прекрасном городе. - И с этими словами он легонько кинул букет, который упал к ее ногам на пол балкона.

Несколько мгновений девушка не двигалась и не поднимала глаз; затем она бросила быстрый взгляд через открытое окно в свою комнату. После некоторого колебания она грациозно наклонилась и подняла букет.

- Ах, прекрасная Венеция! - пробормотала она со вздохом, по-прежнему не поднимая глаз.

Принц был в восторге от успеха своего первого шага, который всегда является самым трудным.

Вечер за вечером они задерживались на балконах все дольше и дольше. Знакомство подошло к своему неизбежному завершению - завершению, на которое принц рассчитывал с самого начала.

Однажды вечером она стояла в темноте, прижавшись щекой к стене в ближайшем к нему углу своего балкона; он посмотрел на нее сверху вниз.

- Этого не может быть. Этого не может быть, - сказала она с испуганной дрожью в голосе, но эту дрожь принц, благодаря своему большому опыту, распознал как признак уступки.

- Так должно быть, - прошептал он ей. - Это было предопределено с самого начала. Так должно быть.

Девушка беззвучно плакала.

- Это невозможно, - сказала она, наконец. - Моя служанка спит за моей дверью. Даже если бы она не узнала, ваш слуга узнал бы, пошли бы сплетни - и скандал. Это невозможно.

- Нет ничего невозможного, - с жаром воскликнул принц, - там, где существует настоящая любовь. Я запру свою дверь, и Пьетро ничего не узнает. Он никогда не придет, если я его не позову. Я возьму веревку и переброшу ее на ваш балкон. Заприте свою дверь, как я запру свою. В темноте ничего не видно.

- Нет, нет, - пробормотала она. - Так не пойдет. Вы не сможете подняться обратно, и все закончится скандалом.

- О, чепуха! - с жаром воскликнул молодой человек. - Нет ничего сложного в том, чтобы вскарабкаться обратно.

Он собирался добавить, что часто делал это раньше, но вовремя сдержался.

Мгновение она молчала. Затем сказала:

- Я не могу рисковать тем, что вы не уйдете. Вы непременно должны будете уйти. Если вы возьмете веревку - крепкую веревку - и сделаете на ней петлю для своей ноги, а другой конец веревки передадите мне через самые прочные перила вашего балкона, я опущу вас на уровень своего. Тогда вы сможете легко раскачаться и спрыгнуть. Если вы обнаружите, что не можете взобраться обратно, я могу помочь вам, потянув за веревку, и вы подниметесь так же, как спускались.

Принц слегка рассмеялся.

- Вы думаете, - сказал он, - что ваши хрупкие руки сильнее моих?

- Четыре руки, - ответила она, - сильнее, чем две. Кроме того, я не так слаба, как, возможно, вы думаете.

- Очень хорошо, - ответил он, не в настроении придираться к мелочам. - Когда это будет - сегодня вечером?

- Нет, завтра вечером. Вы должны найти веревку завтра.

Принц снова тихо рассмеялся.

- Веревка сейчас у меня в комнате, - ответил он.

- Вы были очень самоуверенны, - мягко сказала она.

- Нет, я не был самоуверен. Я был полон надежды. Ваша дверь заперта?

- Да, - ответила она взволнованным шепотом. - Но еще рано. Подождите час или два.

- Ах! - воскликнул принц. - Никогда не будет темнее, чем сейчас, и подумайте, моя дорогая, как долго я ждал!

Ответа не последовало.

- Встаньте у окна, - прошептал принц. Когда она это сделала, на балкон упал моток веревки.

- Вы ее подняли? - спросил он.

- Да, - последовал едва слышный ответ.

- Тогда не полагайтесь на свои собственные силы. Оберните ее вокруг балконных перил.

- Я сделала это, - прошептала она.

Хотя он не мог видеть ее из-за темноты, она видела его силуэт на фоне ночного неба.

Он проверил петлю, просунув в нее ногу и потянув за веревку обеими руками. Затем он накинул веревку на угловую опору балкона.

- Вы уверены, что веревка достаточно прочная? - спросила она. - Кто ее купил?

- Пьетро достал ее для меня. Она достаточно прочная, чтобы удержать десять человек.

Он сунул ногу в петлю и повис под балконом, держась за веревку обеими руками.

- Отпускайте ее очень осторожно, - сказал он. - Я скажу вам, когда вы опустите ее достаточно низко.

Крепко держа конец веревки, девушка дюйм за дюймом спускала ее.

- Этого достаточно, - сказал, наконец, принц; и она удержала его там, где он был, наклонившись к нему через балкон.

- Принц Падема, - сказала она ему.

- Ах! - воскликнул мужчина, вздрогнув. - Откуда вы узнали мое имя?

- Я давно его знаю. Это имя принесло горе нашей семье. Принц, - продолжала она, - неужели вы никогда не видели в моем лице ничего такого, что пробудило бы в вас воспоминания? Или ваша память настолько коротка, что горе, которое вы приносите другим, не оставляет следа в вашем собственном сознании?

- Боже! - в тревоге воскликнул принц, хватаясь за веревку над собой, словно собираясь взобраться обратно. - Что вы имеете в виду?

Девушка ослабила веревку на дюйм или два, и принц был спущен с тошнотворным чувством в сердце, когда осознал, что находится в сотне футов над каменной улицей.

- Я вас прекрасно вижу, - сказала девушка твердым и хрипловатым голосом. - Если вы попытаетесь забраться на свой балкон, я немедленно ослаблю веревку. Возможно ли, чтобы вы не подозревали, кто я такая и почему я здесь?

У принца закружилась голова. Некоторое время он мягко вращался в одном направлении, теперь движение прекратилось, и он начал так же мягко вращаться в другом направлении, как тело повешенного.

Острое воспоминание пронзило его мозг.

- Мила мертва, - воскликнул он, задыхаясь. - Она утонула. Вы из плоти и крови. Скажите мне, вы не ее дух?

- Я не могу вам этого сказать, - ответила девушка. - Мой собственный дух, казалось, покинул меня, когда тело моей сестры было извлечено из канала у подножия нашего сада. Вы хорошо знаете это место; вы знаете ворота и ступеньки. Я думаю, ее дух тогда занял место моего собственного. С того дня я жила только ради мести, и теперь, принц Падема, час, которого я ждала, настал.

Отчаянный крик о помощи разнесся по безмолвной улице, но ответа на этот зов не последовало.

- Это бесполезно, - спокойно сказала девушка. - Это будет расценено как несчастный случай. Ваш слуга купил веревку, которая будет найдена при вас. У любого, кто вас знает, будет готово объяснение случившемуся. Никто не заподозрит меня, и я хочу, чтобы вы знали, что ваша смерть не будет отомщена, каким бы принцем вы ни были.

- Вы демон, - закричал он.

Она молча наблюдала за ним, пока он украдкой взбирался по веревке. Он не понимал, насколько хорошо видно его тело на фоне все еще светлеющего неба. Когда он был в футе от своего балкона, она ослабила веревку, он снова опустился туда, где был раньше, и повис там, измученный своими тщетными усилиями.

- Я женюсь на вас, - сказал он, - если вы позволите мне снова добраться до моего балкона. Я сделаю это, клянусь честью. Вы будете принцессой.

Она легко рассмеялась.

- Мы, венецианцы, никогда не забываем и не прощаем. Принц Падема, прощайте!

Она упала в свое кресло, отпустив веревку, и прижала ладони к ушам, чтобы с каменной улицы внизу не донеслось ни звука. Когда она, пошатываясь, вошла в свою комнату, все было тихо.

РАЗОБЛАЧЕНИЕ ЛОРДА СТЭНСФОРДА

Большой особняк Луи Хекла, миллионера и владельца золотых приисков, был освещен сверху донизу. Подъезжали и отъезжали экипажи, гости спешили подняться по устланной ковром лестнице, пройдя под навесом, тянувшимся от дверного проема до края улицы. Толпа зевак стояла на тротуаре, наблюдая за прибытием очаровательно одетых дам. Лорд Стэнсфорд приехал в экипаже один и быстро прошел по ковру, расстеленному на дорожке, а затем неторопливо поднялся по широкой лестнице. Это был атлетически сложенный молодой человек лет двадцати шести или около того. В тот момент, когда он вошел в большую приемную, его взгляд испытующе пробежал по галантной компании, очевидно, ища кого-то, кого не мог найти. Он прошел в соседнюю комнату, а через нее в третью, и там его испытующий взгляд встретился с пристальным взглядом Билли Хекла. Хекл был молодым человеком примерно того же возраста, что и лорд Стэнсфорд, и он тоже, по-видимому, высматривал кого-то среди прибывающих гостей. В тот момент, когда он увидел лорда Стэнсфорда, его лоб слегка нахмурился, и он двинулся сквозь толпу к тому месту, где тот остановился. Стэнсфорд увидел его приближение и, казалось, не обрадовался так, как можно было ожидать, но не сделал ни малейшего движения, чтобы избежать встречи с молодым человеком, обратившемуся к нему без приветствия.

- Послушайте, - грубовато сказал Хекл, - я хочу поговорить с вами.

- Очень хорошо, - тихо ответил Стэнсфорд, - пока вы говорите так, чтобы никто другой не слышал, я готов слушать.

- Вы будете слушать, независимо от того, хотите вы этого или нет, - ответил другой, который, тем не менее, понял намек и понизил голос. - В последнее время я встречался с вами по разным поводам, и хочу вас предупредить. Вы, кажется, очень преданы мисс Линдерхэм, поэтому, возможно, не знаете, что она помолвлена со мной.

- Я слышал, так говорили, - сказал лорд Стэнсфорд, - но мне было трудно поверить в это утверждение.

- А теперь послушайте, - воскликнул молодой человек с лошадиным лицом, - я не потерплю вашей наглости, и честно предупреждаю вас, что, если вы еще раз обратите внимание на молодую леди, я разоблачу вас публично. Я имею в виду то, что говорю, и я не собираюсь терпеть ваши глупости.

Лицо лорда Стэнсфорда побледнело, и он огляделся, чтобы убедиться, не услышал ли случайно кто-нибудь это замечание. Казалось, он вот-вот возмутится, но, в конце концов, овладел собой и сказал:

- Мы находимся в доме вашего отца, мистер Хекл, и я полагаю, именно это обстоятельство позволяет вам вполне безопасно обращаться ко мне с подобными замечаниями!

- Это совершенно безопасно - где угодно, - ответил Хекл. - Я дал вам совет, и я вижу, что вы услышали его.

Хекл отвернулся, а лорд Стэнсфорд, постояв с минуту, побрел обратно в среднюю комнату. Разговор происходил недалеко от окна с плотными шторами, и двое мужчин стояли немного в стороне от других гостей. Когда они покинули это место, занавески мягко раздвинулись, и между ними появилась высокая, очень красивая молодая леди. Мгновение она смотрела вслед удаляющемуся лорду Стэнсфорду, а затем сделала вид, что собирается последовать за ним, но один из ее поклонников вышел вперед, чтобы попросить ее руки для первого танца.

- В бальном зале только что заиграла музыка, - сказал он. Она положила руку на плечо своего партнера и вышла с ним.

Когда танец закончился, она была поражена, увидев, что лорд Стэнсфорд все еще находится в зале. Она ожидала, что он уйдет, когда сын хозяина так оскорбительно заговорил с ним, но молодой человек не ушел. Казалось, он получал огромное удовольствие и танцевал каждый танец с предельной самоотдачей, что в некотором роде служило упреком многим молодым людям, бездельничавшим у стен; однако он ни разу не приблизился к мисс Линдерхэм, пока вечер не подошел к концу, а потом случайно прошел мимо нее. Она коснулась его руки своим веером, и он быстро оглянулся.

- О, как поживаете, мисс Линдерхэм? - сказал он.

- Почему вы игнорировали меня весь вечер? - спросила она, глядя на него сияющими глазами.

- Я вовсе не игнорировал вас, - ответил он с некоторым смущением. - Я не знал, что вы здесь.

- О, это хуже, чем игнорировать, - со смехом сказала мисс Линдерхэм, - но теперь, когда вы знаете, что я здесь, я хочу, чтобы вы вывели меня в сад. Здесь становится невыносимо жарко.

- Да, - сказал молодой человек, краснея лицом, - здесь тепло.

Девушка не могла не заметить его нежелания, но, тем не менее, взяла его под руку, и они прошли через несколько комнат на террасу, выходившую в сад. Встревоженный взгляд лорда Стэнсфорда, казалось, снова обшаривал комнаты, через которые они проходили, и снова, встретившись с взглядом Билли Хекла, сопровождающий мисс Линдерхэм слегка вздрогнул, проходя мимо. Девушке стало интересно, какая тайна кроется за всем этим, и с женским любопытством решила выяснить это, даже если ей придется спросить самого лорда Стэнсфорда. Они прогуливались по одной из аллей, пока не добрались до места вдали от дома. Музыка доносилась до них через открытые окна, едва различимая на расстоянии. Мисс Линдерхэм села и жестом пригласила лорда Стэнфорда сесть рядом с ней.

- Итак, - сказала она, поворачивая к нему свое красивое лицо, - почему вы избегали меня весь вечер?

- Я не избегал вас, - сказал он.

- Тише, тише, вы не должны противоречить леди, вы же знаете. Я хочу знать причину, настоящую причину, и никаких оправданий.

Прежде чем молодой человек успел ответить, Билли Хекл, с лицом, раскрасневшимся от вина или гнева, а может, от того и другого, появился на дорожке и направился к ним.

- Я вас предупреждал, - воскликнул он.

Лорд Стэнсфорд вскочил на ноги; мисс Линдерхэм тоже встала и с некоторой тревогой переводила взгляд с одного молодого человека на другого.

- Остановитесь, Хекл; не говорите ни слова, я встречусь с вами попозже там, где вам будет угодно, - поспешно вставил его светлость.

- Потом для меня бесполезно, - ответил Хекл. - Я дал вам совет, а вы ему не последовали.

- Я прошу вас помнить, - сказал Стэнсфорд тихим голосом, в котором слышалась дрожь, - здесь присутствует леди.

Мисс Линдерхэм повернулась, чтобы уйти.

- Остановитесь на минутку, - крикнул Хекл. - Вы знаете, кто этот человек?

Мисс Линдерхэм остановилась, но не ответила.

- Я скажу вам, кто он: он нанятый гость. Мой отец платит пять гиней за его присутствие здесь сегодня вечером, и везде, где вы его встречали, он был там по найму. Вот такой человек лорд Стэнсфорд. Я говорил вам, что должен разоблачить вас. Теперь я собираюсь рассказать об этом остальным.

Лицо лорда Стэнсфорда стало белым как бумага. Его зубы были стиснуты, и, сделав один быстрый шаг вперед, он ударил Хекла промеж глаз и повалил его на землю.

- Ты, дворняжка! - закричал он. - Вставай, или я пну тебя, и потом буду вечно ненавидеть себя за то, что сделал это.

Юный Хекл поднялся, ругаясь себе под нос.

- Я рассчитаюсь с тобой, дружище, - закричал он. - Я позову полицейского. Остаток этой ночи ты проведешь в камере.

- Ничего подобного, - ответил лорд Стэнсфорд, железной хваткой схватив его за оба запястья. - Теперь выслушайте меня, Билли Хекл: вы чувствуете, как я сжимаю ваши запястья; вы почувствовали мой удар в лицо, не так ли? Вы возвращаетесь в дом через любой черный ход, который там есть, идете в свою комнату, смываете кровь с лица и остаетесь там, иначе, клянусь Богом, я сломаю вам оба запястья, пока вы стоите здесь, - и он так сильно вывернул их, что другой поморщился, каким бы большим и грузным ни был.

- Я обещаю, - сказал Хекл.

- Очень хорошо; не забудьте сдержать свое обещание.

Юный Хекл ускользнул, а лорд Стэнсфорд повернулся к мисс Линдерхэм, стоявшей и смотревшей, онемев от ужаса и удивления.

- Какой же вы грубиян! - воскликнула она, и нижняя губа у нее задрожала.

- Да, - тихо ответил он. - Большинство из нас, мужчин, становятся грубиянами, когда снимешь с них немного лака. Не присядете ли вы, мисс Линдерхэм? Сейчас нет необходимости отвечать на вопрос, который вы мне задали: инцидент, свидетельницей которого вы стали, и то, что вы слышали, послужили ответом на него.

Молодая леди не села; она стояла, глядя на него, и ее взгляд немного смягчился.

- Значит, это правда? - воскликнула она.

- Что - правда?

- Что вы здесь в качестве наемного гостя?

- Да, это правда.

- Тогда почему вы ударили его, если это была правда?

- Потому что он говорил правду для вас.

- Надеюсь, лорд Стэнсфорд, вы не хотите сказать, что я каким-либо образом несу ответственность за ваше хулиганство?

- Ни в малейшей степени. Этот молодой человек угрожал мне, когда я пришел сюда сегодня вечером, зная, что я нанятый гость его отца; я не хотел разоблачения и поэтому избегал вас. Вы заговорили со мной и попросили привести вас сюда. Я так и сделал, зная, что, если Хекл увидит меня, он выполнит свою угрозу. Он выполнил ее, и я имел удовольствие сбить его с ног.

Мисс Линдерхэм опустилась на скамью и еще раз взмахнула веером, приглашая его занять место рядом с ней.

- Значит, вы получаете пять гиней за вечер за то, что появляетесь в разных местах, где я вас встречала?

- На самом деле, - сказал Стэнфорд, - я получаю только две гинеи. Полагаю, остальные три, если такова заплаченная цена, достаются моим работодателям.

- Я думала, сегодня вечером вашим работодателем был мистер Хекл?

- Я имею в виду компанию, которая меня наняла, - если я ясно выразился; Спинк и компания. Позвоните по телефону 100803. Если вам когда-нибудь понадобится достойный гость для любого вашего мероприятия, а мужчин не хватает, вам стоит только позвонить им, и они пришлют меня к вам.

- О, я понимаю, - сказала мисс Линдерхэм, постукивая веером по колену.

- Ради справедливости по отношению к моим коллегам по работе, - продолжил лорд Стэнсфорд, - следует сказать: я считаю, что все они достойные молодые люди, но многих из них можно заполучить за гинею. Плата в моем случае выше, поскольку у меня есть титул. Я пытался льстить себе, что именно мои изысканные, исполненные достоинства манеры позволили мне получить дополнительное вознаграждение; но после вашего восклицания по поводу моей жестокости сегодня вечером, боюсь, я должен забыть о своем титуле. Мы, представители аристократии, очень щепетильно к этому относимся.

Несколько мгновений между ними царило молчание, затем девушка подняла на него глаза и сказала:

- Вам не стыдно за свою профессию, лорд Стэнфорд?

- Стыдно, - ответил лорд Стэнфорд.

- Тогда почему вы занимаетесь ею?

- Почему мужчина подметает уличный переход? Нехватка денег. Знаете, чтобы выжить в этом мире, нужны деньги; а у меня, увы, их нет. Когда-то у меня было немного; я хотел заработать больше, поэтому рискнул - и проиграл. Я залег на дно на пару лет и не виделся ни с кем из своих старых знакомых; но это было бесполезно, мне не к чему было приложить руки. Эта профессия, как вы ее называете, снова вернула меня в прежнее русло. Это правда, что многие дома, в которых я часто бывал до того, как меня постигло несчастье, не нанимают гостей. Я больше востребован новыми богачами, такими как Хекл, который вместе со своим драгоценным сыном не знает, как обращаться с гостем, даже когда этот гость нанят.

- Но я бы подумала, - сказала мисс Линдерхэм, - что такой человек, как вы, отправился бы в Южную Африку или Австралию, где можно совершить великие дела. Я полагаю, исходя из того, что я узнала о вашем характере, из вас получился бы хороший боец. Почему бы вам не отправиться туда, где ценятся драки и где по этому поводу не вызывают полицейского?

- Я часто думал об этом, мисс Линдерхэм, но, видите ли, чтобы получить назначение, нужно обладать определенным влиянием и уметь сдавать экзамены, я не могу сдать экзамен ни по чему. Я поссорился со всеми экзаменаторами. По правде говоря, сейчас я коплю деньги в надежде, что смогу купить билет и отправиться на Мыс.

- Хотя, я полагаю, вы бы предпочли остаться в Лондоне?

- Да, если бы у меня был достаточно хороший доход.

- Вы открыты для честного предложения?

- Что вы подразумеваете под честным предложением?

- Я имею в виду, приняли бы вы предложение в вашей нынешней сфере деятельности с повышенным вознаграждением?

Молодой человек несколько мгновений сидел молча и не смотрел на свою собеседницу. Когда он заговорил, в его голосе слышалась нотка обиды.

- Я думал, вы заметили, мисс Линдерхэм, что я не очень горжусь своим нынешним занятием.

- Нет, но, как вы сказали, мужчина готов на все ради денег.

- Прошу прощения, что снова противоречу вам, но я никогда не говорил ничего подобного.

- Я так и подумала, когда вы говорили о подметании улиц; но неважно, я знаю даму, у которой много денег; она художница; по крайней мере, она думает, что она художница, и хочет посвятить свою жизнь искусству. Ее постоянно донимают предложениями выйти замуж, и она знает, что эти предложения поступают к ней в основном из-за ее денег. Итак, эта леди хочет выйти замуж за мужчину и будет выплачивать ему две тысячи фунтов в год. Вы бы согласились принять это предложение, если бы я вас представила?

- Это во многом зависело бы от леди, - сказал Стэнсфорд.

- О нет, это не так; у вас не было бы с ней ничего общего, кроме того, что вы были бы ее наемным мужем. Она хочет посвятить себя живописи, а не вам - неужели вы не понимаете? и до тех пор, пока вы не причините ей беспокойства, вы могли бы наслаждаться своими двумя тысячами фунтов в год. Возможно, вам придется появиться на некоторых приемах, которые она будет давать, и я не сомневаюсь, что она добавит пять гиней за вечер за ваше присутствие. Это было бы не лишним, как вы понимаете.

После того, как Мэгги Линдерхэм замолчала, между ними воцарилось долгое молчание. Молодой человек пнул гравий носком ботинка, и его взгляд был устремлен на дорожку перед ним. "Он обдумывает это", - сказала мисс Линдерхэм самой себе. Наконец лорд Стэнсфорд со вздохом поднял глаза.

- Вы видели недавнюю потасовку между несчастным Хеклом и мной?

- Видела? - спросила она. - Как я могла этого не видеть?

- Ах, тогда вы заметили, что, когда он упал, я помог ему подняться?

- Да; и пригрозили сломать оба запястья, когда подняли.

- Совершенно верно. Я бы это сделал, если бы он не пообещал. Но я хотел обратить ваше внимание на тот факт, что он стоял, когда я ударил его; и я также хочу обратить ваше внимание на другой факт, что я не бил его, когда он лежал. Вы заметили это?

- Конечно, я это заметила. Ни один человек не ударит другого, когда тот лежит.

- Я очень рад, мисс Линдерхэм, что вы признаете это как кодекс чести для нас, мужчин, какими бы грубыми мы ни были. Вам не кажется, что женщина должна быть такой же милосердной?

- Конечно; но я не понимаю, что вы имеете в виду.

- Я имею в виду, мисс Линдерхэм, что ваше предложение поступило ко мне, когда я лежу.

- О! - воскликнула мисс Линдерхэм в смятении. - Я прошу у вас прощения; я не рассматривала это в таком свете.

- Это не имеет большого значения, - сказал Стэнсфорд, вставая. - Все это включено в две гинеи, но мне приятно думать, что у меня осталось немного самоуважения и что я могу отказать вашей даме и не стану наемным мужем за две тысячи фунтов в год. Могу я проводить вас обратно в дом, мисс Линдерхэм? Как вам хорошо известно, у меня есть обязанности по отношению к другим гостям, ради которых меня наняли, и для меня дело чести отрабатывать свои деньги. Я бы не хотел, чтобы жалоба достигла ушей Спинка и компании.

Мисс Линдерхэм встала и взяла его за руку.

- Телефон, какой номер? - спросила она.

- Телефон 100803, - ответил он. - Мне жаль, что фирма не предоставила мне некоторые из своих карточек, когда я был в офисе сегодня днем.

- Это не имеет значения, - сказала мисс Линдерхэм. - Я запомню.

И они вместе вошли в дом.

На следующий день, в большой студии в Кенсингтоне, никто из друзей, видевших мисс Линдерхэм на балу накануне вечером, не узнал бы девушку; нет, она была такой же хорошенькой, как всегда, возможно, даже еще немного похорошела, в своем длинном белом передничке и с красивыми пальчиками, обесцвеченными мелками, которыми она рисовала. Она пыталась набросать на холсте перед собой фигуру мужчины, наносящего удар от плеча, и, казалось, у нее не очень получалось, возможно, потому что у нее не было модели, а возможно, потому что ее мысли были заняты другим. Она подолгу сидела, уставившись на холст, затем вскакивала и наносила линии, которые, казалось, нисколько не приближали грубый набросок к совершенству.

Комната была большой, с выходившим на север окном, с разбросанными повсюду бесчисленными предметами, составляющими рабочую обстановку мастерской художника. Наконец мисс Линдерхэм отложила карандаш, прошла в конец комнаты, где висел телефон, и позвонила.

- Дайте мне, - сказала она, - 100803.

После нескольких мгновений ожидания раздался голос.

- Это Спинк и компания? - спросила она.

- Да, мадам, - последовал ответ.

- У вас, насколько мне известно, работает лорд Стэнсфорд?

- Да, мадам.

- Он занят сегодня днем?

- Нет, мадам.

- В таком случае, отправьте его к мисс Линдерхэм, дом No 2044, Кромвель-роуд, Южный Кенсингтон.

Мужчина на другом конце провода записал адрес, а затем спросил:

- В котором часу, мадам?

- Он нужен мне с четырех до шести часов.

- Очень хорошо, мадам, мы его пришлем.

- Теперь, - сказала мисс Линдерхэм со вздохом облегчения, - я могу нанять модель. Так трудно рисовать по памяти.

Причина, по которой так много женщин терпят неудачу как художницы, а также во многих других профессиях, может заключаться в том, что они уделяют так много внимания собственной одежде. Следует отметить удивительный факт, что мисс Линдерхэм послала за французским парикмахером, очень дорогим, которого она обычно вызывала только тогда, когда должно было состояться какое-нибудь очень важное мероприятие.

- Я хочу, - сказала она, - чтобы вы уложили мои волосы художественным образом, но так, чтобы казалось, будто не было приложено никаких особых усилий. Вы меня понимаете?

- О, прекрасно понимаю, мадемуазель, - ответил вежливый француз. - Вы будете так очаровательны, мадемуазель, что...

- Да, - сказала мисс Линдерхэм, - это именно то, чего я хочу.

В три часа на ней было изящное платье. Рукава были закатаны, словно она приготовилась к самой серьезной работе. Безупречно чистый передничек, прикрывавший это платье, был украшен очаровательной маленькой оборкой; в общем, сомнительно, чтобы в какой-нибудь лондонской студии, даже принадлежащей самому знаменитому художнику, имелась такая красивая картина, какую представляла собой мисс Мэгги Линдерхэм в тот день. В три часа раздался телефонный звонок, и когда мисс Линдерхэм ответила, голос, который она слышала раньше, произнес:

- Мне очень жаль разочаровывать вас, мадам, но лорд Стэнсфорд подал в отставку сегодня днем. Мы могли бы прислать вам другого мужчину, по вашему выбору.

- Нет, нет! - воскликнула мисс Линдерхэм, и мужчина на другом конце провода подумал, что она плачет. - Нет, мне больше никто не нужен.

- Другой мужчина, - ответил голос, - стоил бы всего две гинеи, а для лорда Стэнсфорда это было пять. Мы могли бы прислать вам человека за гинею, хотя и не рекомендуем его.

- Нет, - сказала мисс Линдерхэм, - мне никто не нужен. Я рада, что лорд Стэнсфорд не приедет, поскольку небольшой прием, который я планировала устроить, отложен.

- В таком случае, когда он состоится, мадам, я надеюсь...

Но мисс Линдерхэм повесила трубку и не стала прислушиваться к рекомендациям, которые мужчина сообщал о своих нанятых гостях. Скорее всего, Мэгги Линдерхэм расплакалась бы, если бы ее волосы не были так красиво, но небрежно уложены; но прежде чем она успела решить, что делать, по галерее прошла маленькая аккуратная горничная и спустилась по ступенькам в студию с серебряным подносом, на котором лежала карточка. Она протянула его мисс Линдерхэм, которая взяла карточку и прочитала: "Ричард Стэнсфорд".

- О, - радостно воскликнула она, - попросите его прийти сюда.

- Разве вы не хотите встретиться с ним в гостиной, мисс?

- Нет, нет; скажите ему, что я очень занята, и приведите его в студию.

Горничная снова поднялась по лестнице. Мисс Линдерхэм, бросив на себя один долгий, внимательный взгляд через плечо в высокое зеркало и не заботясь о том, чтобы прикоснуться к своим роскошным волосам, взяла карандаш и начала исправлять набросок мужчины, отчего он становился еще хуже, чем был раньше. Она не оборачивалась, пока не услышала шаги лорда Стэнсфорда на лестнице; тогда она вскрикнула от удивления, увидев его. Молодой человек был одет в широкополую шляпу и костюм, который мы видим в иллюстрированных газетах, изображающих наших друзей в Южной Африке. Все, что ему было нужно, - это пояс с патронами и винтовка, чтобы картина была полной.

- Вряд ли это тот костюм, который полагается надевать мужчине в Лондоне, когда он наносит дневной визит даме, мисс Линдерхэм, - сказал молодой человек со смехом, - но я должен был либо прийти в нем, либо не приходить вообще, потому что мое время очень ограничено. Я подумал, что было бы слишком плохо уехать из страны, не дав вам возможности извиниться за ваше поведение прошлой ночью и за дополнительное оскорбление, вызванное тем, что вы наняли меня на два часа сегодня днем. И вот, как видите, я приехал.

- Я очень рада, что вы это сделали, - ответила мисс Линдерхэм. - Я была очень разочарована, когда мне позвонили сегодня днем и сообщили, что вы подали в отставку. Должна сказать, что вы чрезвычайно хорошо выглядите в этом наряде, лорд Стэнсфорд.

- Да, - сказал молодой человек, оглядывая себя, - вынужден признать, что это мне довольно к лицу. Я имел удовольствие привлечь к себе немало внимания, когда шел по улице.

- Полагаю, вас приняли за ковбоя?

- Ну, что-то в этом роде. Маленький мальчик, к сожалению, должен сказать, оказался настолько бесчувственен, что спел "Он их надел" и другие непристойные частушки в этом роде, которые, по его мнению, подходили к случаю. Но другие смотрели на меня с большим уважением, что компенсировало его отношение ко мне. Простите ли вы грубость первопроходца, мисс Линдерхэм, если я скажу, что в студийном платье вы выглядите еще очаровательнее, чем в бальном костюме, и я никогда не думал, что такое возможно?

- О, - воскликнула девушка, покраснев, возможно, потому, что малиновая краска с палитры, которую она взяла в руки, отразилась на ее щеке. - Вы должны извинить меня за этот рабочий наряд, так как я не ожидала посетителей. Видите ли, мне позвонили и сказали, что вы не придете.

Введенный в заблуждение молодой человек на самом деле думал, что это утверждение было правильным, и отчасти так оно и было, и он также верил, что роскошные волосы, взметнутые вверх тут и там с кажущейся небрежностью, не были результатом искусства, намного превосходящего все, что сама девушка когда-либо изображала на холсте.

- Значит, вы отправляетесь в Южную Африку? - спросила она.

- Да, на Мыс.

- О, этот Мыс находится в Южной Африке?

- Ну, я думаю, что да, - ответил молодой человек с некоторым сомнением, - но я не вполне уверен, хотя пароходная компания гарантирует высадку меня на Мысе, где бы он ни находился.

Девушка рассмеялась.

- Вы, должно быть, много думали об этом, - сказала она, - если не знаете, куда отправляетесь.

- О, у меня лучшее представление о направлении, чем вы думаете. Знаете, я не такой дурак, каким выглядел прошлой ночью; тогда я принадлежал Спинку и компании, а они сдали меня в субаренду старине Хеклу; теперь я принадлежу себе и Южной Африке. Знаете, это огромная разница.

- Я это вижу, - ответила мисс Линдерхэм. - Не хотите ли присесть?

Девушка опустилась в кресло, в то время как Стэнсфорд сидел на низком столике, покачивая ногой взад-вперед, сдвинув широкополую шляпу на затылок, и пристально смотрел на нее, пока она не покраснела пуще прежнего. Несколько мгновений оба молчали.

- Знаете ли вы, - сказал наконец Стэнфорд, - что, когда я смотрю на вас, юг Африки кажется очень далеким!

- Я думала, что это очень далеко, - сказала девушка, не поднимая глаз.

- Да, но, когда смотришь на вас, чувствуешь себя дальше и еще более одиноким. Ей-Богу, если бы я думал, что не смогу добиться большего, у меня возникло бы искушение принять ваше предложение о двух тысячах в год и...

- Это было не мое предложение, - поспешно воскликнула девушка. - Возможно, леди, о которой я думала, не согласилась бы на это, даже если бы я поговорила с ней.

- Это совершенно верно; и все же, я думаю, если бы она увидела меня в этом наряде, то подумала бы, что я стою этих денег.

- Вы думаете, что сможете зарабатывать больше двух тысяч в год в Южной Африке? В одно мгновение вы преисполнились надежд. Мне кажется, что человек, который думает, будто может зарабатывать две тысячи в год, очень глуп, если предоставляет себя за две гинеи за вечер.

- Знаете, мисс Линдерхэм, я и сам так думал, и так же сказал уважаемому Спинку. Я сказал ему, что получил предложение о двух тысячах в год в его собственном бизнесе. Он сказал, что ни одна фирма в Лондоне не может позволить себе таких денег. "Да что вы, - воскликнул он, начиная злиться, - я мог бы получить за это герцога".

- Ну, - ответил я, - для меня это чисто деловой вопрос. Мне предложила две тысячи фунтов в год в качестве декоратора очаровательная молодая леди, у которой студия в Южном Кенсингтоне, и которая сама, когда наряжается художницей, красивее любой картины, когда-либо поступавшей в Королевскую академию; вот что я сказал Спинку.

Девушка с негодованием подняла на него глаза; затем на ее прелестных губах появилась улыбка.

- Вы ничего подобного не говорили, - ответила она, - потому что в то время вы ничего не знали об этой студии, так что, как видите, я не собираюсь подражать вашей нечестности, притворяясь, будто не знаю, что вы имеете в виду меня.

- Моя нечестность! - воскликнул молодой человек с протестом в голосе. - Я самый честный, прямолинейный человек на свете, и я думаю, что принял бы ваше предложение о двух тысячах в год, если бы не думал, что смогу добиться большего.

- Где, в Южной Африке?

- Нет, в Южном Кенсингтоне. Я думаю, что когда леди узнает, насколько полезным я мог бы быть в студии - о, я мог бы научиться мыть кисти, подметать комнату, готовить холсты, разжигать камин; и как мило я мог бы разносить чашки чая, когда она была бы дома и выставляла свои картины! Когда она осознает это и увидит, какую выгодную сделку заключает, я почти уверен, что она вообще не будет выдвигать никаких условий.

Молодой человек вскочил из-за стола, а девушка поднялась со стула с выражением почти тревоги на лице. Он схватил ее за руки.

- Что вы думаете, мисс Линдерхэм? Вы знаете эту леди. Вам не кажется, что она отказалась бы иметь что-либо общее с таким парнем, как Билли Хекл, каким бы богатым он ни был, и предпочла бы скромного, трудолюбивого фермера с Мыса?

Девушка не ответила на его вопрос.

- Вы собираетесь сломать мне руки, как угрожали ему прошлой ночью?

- Мэгги, - прошептал он тихим голосом, в котором звучала напряженность, - я не сломаю ничего, кроме своего собственного сердца, если вы мне откажете.

Девушка посмотрела на него с улыбкой.

- Я знала, когда вы вошли, что вы не поедете в Южную Африку, Дик, - вот и все, что она сказала; и он, воспользовавшись ее беспомощностью, поцеловал ее.

ОЧИЩЕНИЕ

Эжен Каспилье сидел за одним из металлических столиков кафе "Эгалите", позволяя воде из графина медленно просачиваться через кусочек сахара и перфорированную ложку в его стакан с абсентом. На лице Каспилье можно было увидеть не выражение недовольства, а скорее мимолетную тень несчастья, свидетельствовавшую о том, что он был человеком, к которому мир был недобр. На противоположной стороне маленького круглого столика сидел его друг и сочувствующий компаньон Анри Лакур. Он медленно, как и положено, потягивал абсент, и было очевидно, что он глубоко озабочен проблемой, стоявшей перед его товарищем.

- Зачем, во имя всего святого, ты женился на ней? В этом ведь не было необходимости.

Эжен пожал плечами. Это пожатие ясно говорило: "В самом деле, зачем? Спроси меня о чем-нибудь попроще".

На несколько мгновений между ними воцарилось молчание. Абсент - это не тот напиток, который следует пить поспешно или даже слишком много говорить во время выпивки. Анри, казалось, не ожидал никакого другого ответа, кроме выразительного пожатия плечами, и каждый мужчина мечтательно пригубил свой напиток, в то время как абсент, в ответ на это вдумчивое размышление, распространял на них свое благотворное влияние, постепенно снимая с их умов все заботы и беспокойства, рассеивая ментальные тучи, временами витающие над каждым человеком. Туман рассеивался до тех пор, пока совсем не исчез; теплое солнце превращает в невидимость непрозрачные утренние туманы, не оставляя ничего, кроме чистого воздуха вокруг и голубого неба над головой.

- Человек должен жить, - сказал наконец Каспилье, - а профессия поэта-декадента не из прибыльных. Конечно, в будущем нас ждет бессмертная слава, но тогда мы не должны пить абсент в настоящем. Почему я женился на ней, спрашиваешь ты? Я стал жертвой своего окружения. Я должен писать стихи; чтобы писать стихи, я должен жить; чтобы жить, у меня должны быть деньги; чтобы получать деньги, я был вынужден жениться. Вальдорем - одна из лучших кондитеров Парижа; разве я виноват, что парижане больше любят выпечку, чем поэзию? Разве я виноват в том, что ее товары пользуются большим спросом в ее магазине, чем мои у книготорговцев? Я бы охотно разделил с ней доход от магазина, не вступая в безрассудный брак, но у Вальдорем странные, варварские представления, которые нельзя было опровергнуть цивилизованными доводами. И все же мой поступок не был полностью корыстным, да и не был таковым в основном. В ее имени был какой-то ритм, который мне понравился. Кроме того, она русская, в тот момент мы с ней были в объятиях друг друга, поэтому я предложил Вальдорем последовать национальному примеру. Но, увы! Анри, друг мой, я нахожу, что даже десять лет проживания в Париже не избавят русского от дикарской натуры. Несмотря на имя, звучащее как мягкий аромат богатого спелого вина, моя жена немногим лучше варварки. Когда я рассказал ей о Тенис, она повела себя как сумасшедшая - выгнала меня на улицу.

- Но зачем ты рассказал ей о Тенис?

- Зачем? Как я ненавижу это слово! Зачем! Зачем!! Зачем!!! Оно отслеживает действия человека, словно ищейка, вечно тявкая без причины. Мне кажется, всю свою жизнь я должен был отвечать на вопрос зачем. Я не знаю, зачем я рассказал ей; это не казалось вопросом, требующим каких-либо размышлений. Я заговорил просто потому, что Тенис пришла мне на ум в тот момент. Но после этого был всемирный потоп; я содрогаюсь, когда думаю об этом.

- Опять? - спросил друг. - Почему бы тебе не перестать думать о том, как умиротворить свою жену? Русские - неразумные аборигены. Почему бы не относиться к жизни просто и поэтично, используя время, и вообще избегать Русской улицы?

Каспилье тихонько вздохнул. Здесь судьба нанесла ему тяжелый удар.

- Увы! друг мой, это невозможно. Тенис - натурщица, а те скоты-художники, которые получают такие деньги за свою мазню, платят ей так мало в неделю, что ее денег едва хватило бы мне на еду и питье. Бумагу, ручку и чернила я могу достать в кафе, но как мне одеться? Если бы Вальдорем выделила нам хоть немного денег, мы были бы счастливы. Вальдорем - мадам, как я часто говорил ей, и она мне кое-чем обязана за это; но на самом деле она думает, что раз мужчина женат, он должен покорно возвращаться домой, как буржуазный бакалейщик. В ее натуре нет поэзии, нет понимания потребностей литератора.

Лакур с сожалением признал, что в этой ситуации имелись свои неудобства. Первый бокал абсента не показал ясно, как к ним следует отнестись, но второй придал храбрости, и он благородно предложил взять русскую львицу за рога в ее логове, объяснить точку зрения Парижа на ее неоправданное поведение и, если возможно, образумить ее.

Эмоции Каспилье захлестнули его, и он тихо заплакал, пока его друг красноречиво рассказывал, как знаменитые писатели, чьими именами больше всего гордятся во Франции, были прощены своими женами за небольшие отступления от строгого домашнего распорядка, и об этих случаях, сказал он, он расскажет мадам Вальдорем, и так побудит ее следовать таким наглядным примерам.

Два товарища обнялись и разошлись; друг - использовать свое влияние и силу убеждения в отношении Вальдорем; муж - сказать Тенис, как они счастливы, что у них есть такой друг, который заступается за них; ибо Тенис, умная маленькая парижанка, какой она и была, не питала злобы к неразумной жене своего возлюбленного.

Анри Лакур остановился напротив кондитерской на рю де Руссэ, на витринах которой красовалось соблазнительное название "Вальдорем". Мадам Каспилье не изменила название своего знаменитого магазина, когда отказалась от собственного имени. Лакур заметил, как она обслуживает покупателей, и подумал, что она больше похожа на русскую принцессу, чем на владелицу магазина. Теперь он удивлялся предпочтению своего друга миниатюрной черноволосой модели. Вальдорем на вид было не больше двадцати; она была крупной и поразительно красивой, с густыми каштановыми волосами, которые казались почти рыжими. Ее красиво очерченный подбородок подчеркивал, пожалуй, излишнюю твердость и разительно контрастировал со слабостью нижней части лица ее мужа. Лакур почти задрожал, когда она, казалось, бросила один-единственный взгляд прямо на него, и на мгновение испугался, что она увидела, как он слоняется у окна. У нее были большие глаза прозрачного янтарного цвета, но глубоко в них тлел огонь, который, как чувствовал Лакур, ему бы не хотелось видеть разгорающимся. Его задача теперь выглядела иначе, чем в кафе "Эгалите". Поколебавшись мгновение, он прошел мимо магазина и, зайдя в соседнее кафе, заказал еще стакан абсента. Удивительно, как быстро проходит благотворное влияние этого возбуждающего средства!

Подкрепившись еще раз, он решил действовать, пока его мужество не успело улетучиться, и поэтому, подбадривая себя мыслью, что ни один мужчина не должен бояться встречи с любой женщиной, будь то русская или цивилизованная, он вошел в магазин, отвесив мадам Каспилье самый вежливый поклон.

- Я пришел, мадам, - начал он, - как друг вашего мужа, чтобы поговорить с вами о его делах.

- Ах! - воскликнула Вальдорем, и Анри с ужасом увидел, как в глубине ее глаз разгорается огонь. Но она просто дала несколько указаний помощнику и, повернувшись к Лакуру, попросила его быть столь любезным, чтобы следовать за ней.

Она провела его через магазин и вверх по лестнице в задней части здания, распахнув дверь на втором этаже. Лакур вошел в опрятную гостиную с окнами, выходящими на улицу. Мадам Каспилье уселась за стол, опершись на него локтем, прикрыв глаза рукой, и все же Лакур почувствовал, как они заглядывают ему в душу.

- Садитесь, - сказала она. - Вы друг моего мужа. Что вы хотите сказать?

Мужчине трудно сказать красивой женщине, что ее муж - на данный момент - предпочитает кого-то другого, поэтому Лакур начал с общих мест. Он сказал, что поэта можно сравнить с бабочкой или, возможно, с трудолюбивой пчелой, которая пьет мед с каждого цветка и таким образом обогащает мир. Поэт сам себе закон, и его не следует судить строго с точки зрения, которую можно было бы назвать лавочнической. Затем Лакур, увлеченный своей речью, привел множество примеров, когда жены великих людей потворствовали и даже поощряли маленькие странности своих мужей, что значительно увеличило нашу самую ценную литературу.

Время от времени, пока этот красноречивый человек говорил, глаза Вальдорем, казалось, опасно вспыхивали в тени, но женщина не двигалась и не перебивала его. Когда он закончил, ее голос звучал холодно и бесстрастно, и он с облегчением почувствовал, что вспышка, которой он опасался, по крайней мере отсрочена.

- Значит, вы бы посоветовали мне, - начала она, - поступить так, как поступила жена этого великого романиста, и пригласить моего мужа и женщину, которой он восхищается, за мой столик?

- О, я не говорю, что мог бы просить вас заходить так далеко, - сказал Лакур, - но...

- Я не женщина наполовину. Для меня это все или ничего. Если бы я пригласила своего мужа поужинать со мной, я бы также пригласила это существо - как ее зовут? Тенис, говорите вы. Ну, я бы также пригласила ее. Она знает, что он женатый человек?

- Да, - с жаром воскликнул Лакур, - но уверяю вас, мадам, она питает к вам только самые добрые чувства. У Тенис нет никакой ревности.

- Как это мило с ее стороны! Как это очень мило с ее стороны! - сказала русская женщина с такой горечью, что Лакуру с беспокойством почудилось, что он каким-то образом допустил опрометчивое замечание, тогда как все его усилия были сосредоточены на желании примирить и угодить.

- Очень хорошо, - сказала Вальдорем, вставая. - Вы можете передать моему мужу, что успешно выполнили свою миссию. Скажите ему, что я позабочусь о них обоих. Попросите их почтить меня своим присутствием за завтраком завтра в двенадцать часов утра. Если ему нужны деньги, как вы говорите, вот двести франков, которых, возможно, хватит на его нужды до завтрашнего полудня.

Лакур поблагодарил ее с обильной любезностью, которая привела бы в восторг любого обычного дарителя, но Вальдорем стояла бесстрастная, как королева трагедии, и, казалось, только и делала, что беспокоилась о том, чтобы он поскорее ушел, теперь, когда его поручение было выполнено.

Сердце поэта наполнилось любовью, когда он услышал от своего друга, что Вальдорем наконец-то стал рассматривать его союз с Тенис в свете разума. Каспилье, обнимая Лакура, признал, что, возможно, в конце концов, ему есть что сказать в защиту его жены.

В день визита поэт оделся с большей тщательностью, чем обычно, и сопровождавшая его Тенис надела кое-что из нарядов, купленных на пожертвование Вальдорем. Она призналась, что, по ее мнению, жена Эжена действовала по отношению к ним с уважением, но утверждала, что не хотела встречаться с ней, поскольку, судя по рассказу Каспилье, его жена, должно быть, несколько грозная и наводящая ужас личность; тем не менее, она поехала с ним, по ее словам, исключительно из добродушия и желания уладить семейные разногласия. Тенис была готова на все ради мира в семье.

Продавец сказал паре, когда они отпустили коляску, что мадам ждет их наверху. В гостиной Вальдорем стояла спиной к окну, похожая на богиню с низкими бровями, ее рыжевато-каштановые волосы были распущены по плечам, а бледность ее лица еще больше подчеркивалась ее костюмом неброского черного цвета. Каспилье со свойственной ему грацией снял шляпу и отвесил низкий, почтительный поклон; но, когда он выпрямился и начал произносить комплименты и поэтические фразы, заготовленные для этого случая в кафе накануне вечером, зловещий взгляд русской заставил его замолчать; Тенис, которая никогда раньше не видела женщин такого сорта, нервно рассмеялась, слегка испуганная, и прижалась к своему возлюбленному еще теснее, чем прежде. Жена оказалась еще более неприступной, чем она себе представляла. Вальдорем слегка вздрогнула, увидев это интимное движение со стороны своей соперницы, и ее рука конвульсивно сжалась и разжалась.

- Идемте, - сказала она, прерывая сбивчивую речь мужа, и, пронесшись мимо них, раздвигая юбки на подъеме, направилась в столовую этажом выше.

- Я боюсь ее, - прошептала Тенис, сдерживаясь. - Она отравит нас.

- Чепуха, - шепотом сказал Каспилье. - Пойдем. Она слишком любит меня, чтобы предпринимать что-либо в этом роде, и ты в безопасности, когда я здесь.

Вальдорем сидела во главе стола, по правую руку от нее - ее муж, а по левую - Тенис. Завтрак был лучшим из всех, какие они когда-либо пробовали. Хозяйка сидела молча, но в присутствии поэта второй собеседник был не нужен. Тенис время от времени весело смеялась над его остроумными высказываниями, потому что превосходные блюда прогнали ее опасения отравиться.

- Что это за пронзительный запах наполняет комнату? Лучше открой окно, - сказал Каспилье.

- Это пустяки, - ответил Вальдорем, заговорив впервые с тех пор, как они сели. - Это всего лишь бензин. Я приказала убрать с его помощью эту комнату. Окно не открывается, а если бы и открылось, мы бы не услышали твоих слов из-за шума с улицы.

Поэт предпочел бы вытерпеть что угодно, лишь бы не мешали его красноречию, поэтому он больше не говорил о запахе. Когда принесли кофе, Вальдорем отпустила трех маленьких человечков, которые прислуживали им.

- У меня здесь есть несколько твоих любимых сигарет. Я их достану.

Она встала и, подойдя к столу, на котором лежали коробки, тихо и ловко заперла дверь и, вытащив ключ, сунула его в карман.

- Вы курите, мадемуазель? - спросила она, обращаясь к Тенис. Раньше она не замечала ее присутствия.

- Иногда, мадам, - ответила девушка, щебеча.

- Вы найдете эти сигареты превосходными. Мой муж разбирается в сигаретах лучше, чем во многих других вещах. Он предпочитает русские французским.

Каспилье громко рассмеялся.

- Это пощечина тебе, Тенис, - сказал он.

- Мне? Не совсем так; она говорит о сигаретах, а я сама предпочитаю русские, только они такие дорогие.

Выражение странного нетерпения появилось на выразительном лице Вальдорем, смягченном оттенком мольбы. Ее глаза были устремлены на мужа, но она быстро сказала девушке:

- Подождите минутку, мадемуазель. Не зажигайте свою сигарету, пока я не скажу.

Затем она умоляюще обратилась к мужу по-русски, на языке, которому научила его в первые месяцы их брака.

- Эжен, Эжен! Разве ты не видишь, что эта девушка дура? Как ты можешь заботиться о ней? Она была бы так же счастлива с первым встречным на улице. Я... я думаю только о тебе. Вернись ко мне, Эжен.

Она наклонилась к нему через стол и в порыве страсти сжала его запястье. Девушка с улыбкой наблюдала за ними обоими. Это напомнило ей сцену из оперы, которую она однажды слушала на незнакомом языке. Примадонна выглядела и умоляла, как Вальдорем.

Каспилье пожал плечами, но не высвободил свое запястье из ее крепкой хватки.

- Зачем снова проходить по этой изнуренной земле? - сказал он. - Если бы не Тенис, это была бы кто-то другая. Я никогда не был предназначен для того, чтобы стать постоянным мужем, Вал. Я понял из слов Лакура, что у нас больше не должно быть этой чепухи.

Она медленно ослабила хватку на его запястье. Прежнее, жесткое, трагическое выражение появилось на ее лице, когда она глубоко вздохнула. Огонь в глубине ее янтарных глаз вспыхнул с новой силой, когда мягкость покинула их.

- Теперь вы можете закурить, мадемуазель, - сказала она Тенис почти шепотом.

- Клянусь, Вал, - воскликнул ее муж, - ты бы сделала себе имя на сцене. Я напишу для тебя трагедию, и мы...

Тенис чиркнула спичкой. Одновременная вспышка молнии и раскат грома наполнили комнату. Стекло в окне с грохотом выпало на улицу. Вальдорем стояла, прислонившись спиной к двери. Тенис, размахивая перед собой маленькими беспомощными ручонками, с визгом заковыляла к разбитому окну. Каспилье, тяжело дыша, поднялся на ноги, задыхаясь.

- Ах ты, русская дьяволица! Ключ, ключ!

Он попытался вцепиться ей в горло, но она оттолкнула его.

- Иди к своей француженке. Она зовет на помощь.

Тенис опустилась у окна, держась одной горящей рукой за подоконник, и молчала. Каспилье, машинально стряхивая огонь со своей трясущейся головы, поскуливая и всхлипывая, привалился к столу, а затем кубарем скатился на пол.

Вальдорем, - огненный столб, мягко покачивающийся взад и вперед перед дверью, - прошептала голосом, полным муки:

- О, Эжен, Эжен! - и бросилась, как пылающий ангел - или дьявол - на распростертое тело мужчины.

ИГРА В ШАХМАТЫ

Ниже приводится приблизительный перевод письма, которое Анри Дюмон написал в Букре, за два дня до своей смерти, своему дяде, графу Феррану, в Париж. В нем объясняются инциденты, которые привели к ситуации, описываемой ниже:

"Мой дорогой дядя,

Вы, наверное, поняли из моих предыдущих писем, что, когда оказываешься к востоку от Будапешта, коррупция чиновников становится безудержной до такой степени, в какую едва ли можно поверить на западе. Видит Бог, в Париже дела обстоят достаточно плохо, но официальная жизнь Парижа сравнительно чиста, если сравнивать ее с Букрой. Перед отъездом из Франции я прекрасно понимал, что придется тайно потратить много денег, если мы хотим получить концессию на освещение Букры электричеством, но я был не готов к поборам, которые на самом деле были наложены на меня. Надо признать, чиновники достаточно алчны, но однажды купленные, они остаются купленными, или, по крайней мере, таков мой опыт общения с ними.

Однако есть орда прихлебателей, которые кажутся еще более ненасытными, чем руководство города, и худший из них - некто Швикоф, редактор ведущей местной газеты "Букра Газетт", которая является всего лишь орудием для шантажа. Он обладает всеми качествами, необходимыми редактору газеты в Восточной Европе, которые можно подытожить, сказав, что он дьявольски хорошо владеет рапирой и метко стреляет из пистолета. Он снова и снова говорил, что его непристойная статья может разрушить нашу схему, и я верю, что в его утверждении есть доля правды; как бы то ни было, я платил ему в разное время крупные суммы денег, но каждый платеж оказался лишь предвестником более серьезного требования. В конце концов я был вынужден отказаться от дальнейших взносов на его банковский счет, и молодой человек улыбнулся, сказав, он надеется, что мое решение не было окончательным, поскольку, если бы это было так, я бы пожалел об этом. Хотя Швикоф этого не знал, в тот момент у меня была подписана и оформлена концессия, документ о которой я отправил вам вчера утром. Я ожидал, что Швикоф очень рассердится, когда узнает об этом, но, похоже, этого не произошло.

Он встретил меня вчера вечером в курительной комнате Имперского клуба и пожал руку с очевидной сердечностью, смеясь над своим замешательством и уверяя меня, что я один из самых проницательных бизнесменов, каких он когда-либо встречал. Я был рад видеть, что он воспринял это таким образом, и позже вечером, когда он пригласил меня сыграть с ним партию в шахматы, я принял его приглашение, решив, что для компании будет лучше видеть его другом, если он к этому расположен.

Игра только началась, когда он внезапно обвинил меня в том, что я сделал ход, на который не имел права. Я попытался объясниться, но он вскочил в притворной ярости и выплеснул мне в лицо бокал вина. В комнате было полно офицеров и джентльменов. Я знаю, вы можете счесть меня глупцом за то, что я отправил своих секундантов к такому человеку, как Швикоф, известному шантажисту, но, тем не менее, он из хорошей семьи, и я, служивший во Французской армии и принадлежащий к вашей крови, не мог принять смиренно такое оскорбление.

Если то, что я слышал о его мастерстве фехтовальщика, правда, я вступаю в соревнование, прекрасно осознавая, что меня превосходят, поскольку, боюсь, я пренебрегал тренировкой своей правой руки в своем недавнем стремлении к научным знаниям. Каким бы ни был результат, я испытываю удовлетворение от осознания того, что поставленная передо мной задача выполнена. Теперь наша компания имеет право основать свой завод и проложить провода в Букре, а здешние люди испытывают такое восточное восхищение всем блестящим, что я уверен, наш проект будет иметь финансовый успех.

Швикоф и я встретимся примерно в то время, когда вы получите это письмо, или, возможно, чуть раньше, потому что мы сражаемся на рассвете на рапирах в большом зале Оружейной школы фехтования в этом месте.

Примите, мой дорогой дядя, заверения в моем самом нежном уважении.

Ваш недостойный племянник,

Хенки".

Рука старика дрожала, когда он, прочитав письмо, отложил его и взглянул на часы. Было утро дуэли, рассвет в Букре наступил раньше, чем в Париже.

Граф Ферран был членом старинной французской семьи, обедневшей во время революции. С тех пор семья Ферран жила достаточно бедно, пока граф, будучи молодым человеком, не обратил свое внимание на науку, и теперь, в преклонном возрасте, он, как предполагалось, обладал баснословным богатством и был известен как глава одной из крупнейших электрических компаний в окрестностях Парижа.

Никто на заводе не знал, что молодой человек, Анри Драмон, который получил работу после того, как отслужил в армии, был племянником старого графа, поскольку глава компании полагал, что молодой человек лучше разберется в деле, если ему придется попробовать кнут и пряник и изучать свое ремесло снизу доверху.

Взгляд на часы сказал старому графу, что дуэль, каков бы ни был ее результат, состоялась. Итак, ничего не оставалось, как ждать новостей. Их принес управляющий заводом.

- С прискорбием сообщаю вам, сэр, - сказал он, - что молодой человек, Анри Драмон, которого мы отправили в Букру, был убит сегодня утром на дуэли. Его помощник запрашивает инструкции. Насколько я знаю, у молодого человека здесь нет родственников, поэтому, полагаю, было бы лучше похоронить его там, где он умер.

Управляющий и не подозревал, что он сообщает своему шефу о смерти наследника.

- Тело должно быть доставлено обратно во Францию, - тихо сказал граф.

И это было сделано. Позже, когда встал вопрос о том, какие действия следует предпринять в отношении концессии, полученной из Букры, граф удивил директоров, объявив, что, поскольку концессия была важной, он сам отправится в Букру и останется там до тех пор, пока электрическая станция не будет готова, и не будет найден подходящий местный менеджер.

Граф сел в Восточный экспресс из Парижа и, прибыв в Букру, с энергией, которую едва ли можно было ожидать от человека его лет, приступил к завершению работ, которые должны были обеспечить город электричеством.

Граф Ферран отказывал всем посетителям до тех пор, пока электростанция не была введена в эксплуатацию, а интерьер здания, которое он купил, не был завершен к его удовлетворению. Практически первым человеком, допущенным в его личный кабинет, был Швикоф, редактор "Букра Газетт". Он прислал свою визитную карточку с просьбой, написанной на сносном французском, предоставить информацию относительно электроустановки, которая, по его словам, заинтересовала бы читателей "Газетт".

Таким образом, Швикоф был допущен к графу Феррану, племянника которого он убил, но журналист, конечно, ничего не знал об отношениях между двумя мужчинами и подумал, что, возможно, оказал любезному пожилому джентльмену услугу, убрав с пути его продвижения молодого человека, занимавшего должность, которую сейчас занимает этот седовласый ветеран.

Древний аристократ принял своего посетителя со скрупулезной учтивостью, и шантажист, взглянув на его жесткое, непроницаемое лицо, изборожденное морщинами опыта, подумал, что здесь, возможно, ему попалась жертва, которую будет труднее обескровить, чем развязного молодого человека, которого он устранил, строго придерживаясь правила игры, оправданный от всякой вины по закону своей страны и обычаям своего города, вернувшийся невредимым к своему обычному образу жизни, свободный ударить рапирой следующего человека, который его обидит. Граф Ферран вежливо сказал, что готов предоставить всю имеющуюся в его распоряжении информацию для целей публикации. Молодой человек улыбнулся и слегка пожал плечами.

- По правде говоря, сэр, сразу и без обиняков, я пришел не столько для того, чтобы расспросить вас о вашем бизнесе, сколько для того, чтобы заключить кое-какие договоренности относительно прессы, с которой я имею честь быть связанным. Возможно, вы осознаете, сэр, что успех вашей компании во многом будет зависеть от отношения к вам прессы. Я подумал, что, возможно, вы могли бы предложить какой-нибудь способ, с помощью которого все трудности были бы устранены; способ, который привел бы к нашей взаимной выгоде.

- Я не стану притворяться, что неправильно вас понял, - ответил граф, - но меня заставили поверить, что крупные суммы уже были выплачены и что трудности, как вы их называете, уже устранены.

- Что касается меня, - ответил шантажист, - суммы, выплаченные мне, были сравнительно незначительными, и у меня появилась надежда, что, когда компания начнет активную деятельность, как это происходит сейчас, благодаря вашей энергии, она отнесется ко мне более либерально.

Граф молча просмотрел какие-то бумаги, которые достал из ящика, затем сделал несколько пометок в лежащем перед ним блокноте. Наконец он заговорил.

- Прав ли я, утверждая, что сумма, превышающая десять тысяч франков, была выплачена вам моим предшественником, чтобы обеспечить лояльность вашей газеты?

Швикоф снова пожал плечами.

- Возможно, это было что-то в этом роде, - небрежно сказал он. - Я не веду никакого учета по этим вопросам.

- Это крупная сумма, - настаивал Ферран.

- О! солидная сумма, но все же вы должны помнить, что за это получили. У вас есть право вечно пускать кровь всем жителям Букры.

- И это дает вам право пускать кровь нам?

- О! если вам нравится так выражаться, то да. Мы оказываем вам услугу за услугу, вступаясь за вас, когда поступают жалобы на ваши поборы.

- Совершенно верно. Но я деловой человек и хотел бы знать, во сколько мне это обойдется. Вы обяжете меня, назвав определенную сумму, которую желаете получить в качестве удовлетворения всех требований.

- Что ж, в таком случае, я думаю, двадцать тысяч франков были бы умеренной суммой.

- Не могу сказать, что умеренность - самая поразительная черта вашего предложения, - сухо сказал граф, - и все же мы не будем беспокоиться по этому поводу, если вы будете разумны в вопросе оплаты. Я предлагаю выплачивать вам частями по тысяче франков в месяц.

- На это ушло бы почти два года, - возразил Швикоф. - Жизнь непредсказуема. Одному небу известно, где мы будем через два года.

- Совершенно верно; или даже через день. Тем не менее, мы потратили много денег на эту станцию, и она еще не начала приносить доход; поэтому от имени компании я должен настаивать на льготных платежах. Однако я готов платить две тысячи франков в месяц, но ничего сверх этого, не связавшись с Парижем.

- Ну что ж, - самодовольно произнес Швикоф с видом человека, идущего на большие уступки, - полагаю, мы можем считать это удовлетворительным, если вы внесете первый платеж сейчас.

- Я не держу такую сумму в своем офисе, и, кроме того, я хочу выдвинуть дополнительные условия. В мои намерения не входит заключать соглашение ни с кем, кроме ведущей газеты этого места, каковой, насколько я понимаю, является "Газетт".

- Похвальное намерение. "Газетт" - единственная газета, имеющая хоть какое-то влияние в Букре.

- Очень хорошо; тогда я должен попросить вас, как ради себя, так и ради меня, сохранить это дело в строжайшем секрете; даже отрицать, что вы получаете субсидию, если возникнет такой вопрос.

- О, конечно, конечно.

- Вы будете приходить за оплатой, которая будет выплачиваться в золоте, в нерабочее время, первого числа каждого месяца. Я буду здесь один, чтобы принять вас. Я бы предпочел, чтобы вы входили через черный ход, где ваше появление будет незамеченным, и поэтому мы избежим комментариев, потому что, когда я отказываю другим, мне не хотелось бы, чтобы они знали, что у кого-то из их товарищей было преимущество перед ними. Я возьму деньги из банка до его закрытия. Следовательно, в какое время после шести вам будет удобнее всего?

- Это не имеет значения - в семь, восемь или девять, или даже позже, если хотите.

- Достаточно восьми часов; к тому времени все, кроме меня, покинут здание. Я не люблю поздние часы, даже если они случаются всего раз в месяц. Ровно в восемь часов вы обнаружите, что задняя дверь приоткрыта. Входите без объявления, чтобы нас не застали врасплох. Дверь запирается на ключ, и вы найдете меня здесь с деньгами. А теперь, чтобы вовремя получить золото, я должен попрощаться с вами.

Ровно в восемь часов граф Ферран, стоя в коридоре, увидел, как распахнулась задняя дверь и вошел Швикоф, закрыв ее за собой.

- Надеюсь, я не заставил вас ждать, - сказал Швикоф.

- Ваша расторопность исключительна, - вежливо сказал собеседник. - Как бизнесмен, должен признаться, я люблю пунктуальность. Я оставил деньги в верхней комнате. Не будете ли вы так добры последовать за мной?

Они поднялись по четырем парам лестниц, освещенных лампами накаливания. Войдя в коридор на верхнем этаже, граф закрыл за собой большую дверь; затем, открыв другую дверь, они оказались в большой продолговатой комнате, занимавшей почти весь верхний этаж, ярко освещенной электрическим светильником, свисавшим с потолка.

- Моя экспериментальная лаборатория, - сказал старик, закрывая за собой вторую дверь.

Это, безусловно, была замечательная комната, полностью без окон. На стене, справа от входа, было множество выключателей из блестящей латуни, меди и стали.

От двери и далее было примерно десять футов обычного пола, затем по всей ширине комнаты тянулась гигантская шахматная доска, квадраты желтого и серого цветов, сделанные попеременно из меди и стали; за ней снова было еще десять футов обычного пола, на котором стояли письменный стол и несколько стульев.

Глаза Швикофа заблестели, когда он увидел груду золота на столе. Рядом со столом находился огромный открытый камин, устроенный так, как Швикоф никогда раньше не видел. Центр, где должна была находиться решетка, занимало нечто похожее на большую глиняную ванну, около шести или семи футов длиной.

- Это, - сказал электрик, заметив взгляд собеседника, - электрическая печь моего собственного изобретения, вероятно, самая большая электрическая печь в мире. Я убежден, что у карбида кальция большое будущее, и я провожу некоторые эксперименты, приближаясь к совершенству электрического тигля.

- Карбид кальция? - эхом повторил Швикоф. - Я никогда о нем не слышал.

- Возможно, это вас не заинтересует, но любопытен тот факт, что это соперник электрического света; и все же только с помощью электричества карбид кальция стал коммерчески возможным.

- Вы хотите сказать, электричество создает своего собственного конкурента? Да, это действительно интересно. А шахматная доска, вделанная в пол?

- Да, еще одно из моих изобретений. Я поклонник шахмат.

- Я тоже.

- Тогда предлагаю сыграть. Надеюсь, вы не возражаете против высоких ставок?

- О, нет, если у меня будут деньги.

- У нас должна быть игра с достаточно высокими ставками, чтобы соревнование было интересным.

- Где ваши шахматные фигуры? Они должны быть огромными.

- Да, эта доска была устроена так, чтобы на ней могли играть живые шахматные фигуры. Видите, чередующиеся квадраты сделаны из меди, остальные - из стали. Черная линия, которая окружает каждый квадрат, - это твердая резина, которая не позволяет электричеству переходить от одного квадрата к другому.

- Значит, вы используете электричество в игре.

- О, электричество - движущая сила игры; я вам сейчас все объясню; а пока не будете ли вы так любезны пересчитать золото на столе? Я думаю, вы найдете там ровно две тысячи франков.

Старик повел их по металлической шахматной доске. Он предложил стул Швикофу, который сел перед столом.

Граф Ферран взял оставшийся стул, перенес его через металлическую платформу и сел рядом с выключателем; таким образом, между ним и его гостем оказалась огромная шахматная доска. Он повернул рычажок от одной полированной ручки к другой, перемещение вызвало зловещую, яркую вспышку, озарившую комнату ядовитым блеском голубой молнии. Швикоф на мгновение вздрогнул от треска и ослепительного света. Затем он продолжил считать в тишине. Наконец он поднял глаза и сказал: "Эта сумма совершенно правильная".

- Пожалуйста, не вставайте со стула, - приказал граф. - Я предупреждаю вас, что шахматная доска теперь представляет собой широкую полосу смерти между вами и мной. На каждый квадрат подается ток, и человек, ступивший в любом месте доски, получит две тысячи вольт, которые убьют его мгновенно, как удар молнии, что, собственно, так и есть.

- Это что, розыгрыш? - спросил Швикоф, слегка побледнев и продолжая сидеть неподвижно, как ему было приказано.

- Это достаточно практично, и это не шутка, как вы поймете, когда узнаете об этом больше. Вы видите этот круг из двадцати четырех кнопок у меня под рукой, с каждой из которых поочередно взаимодействует этот рычаг, когда я его поворачиваю.

Говоря это, граф передвинул рычаг, который с треском пронесся мимо полукруга ручек, испуская яростные отблески огня, похожего на сталь, когда касался каждого металлического выступа.

- От каждой из этих кнопок, - объяснял граф, как будто читал научную лекцию, - электричество подается на определенную комбинацию квадратов перед вами. Когда я начал говорить, вся доска была наэлектризована; теперь человек мог бы пройти по этой доске, и его шансы добраться до этой стороны живым были бы как три к одному.

Швикоф внезапно вскочил на ноги с выражением ужаса на лице и, казалось, собирался броситься наутек. Старик вернул рычаг в прежнее положение.

- Я хочу, чтобы вы поняли, - учтиво сказал граф, - при любом движении с вашей стороны я немедленно приведу в действие весь пульт. И, пожалуйста, помните, что, хотя я могу сделать шахматную доску такой же безопасной, как пол, одно нажатие на этот рычаг, и металл превратится в пояс разрушения. Вы должны сохранять хладнокровие, мистер Швикоф, иначе у вас нет шансов на спасение.

Швикоф украдкой вытащил револьвер из заднего кармана. Граф продолжал ровным тоном:

- Я вижу, вы вооружены, и знаю, что вы меткий стрелок. Вы можете легко застрелить меня, пока я сижу здесь. Я все обдумал за те минуты, что посвятил рассмотрению этого дела. На моем столе внизу лежит письмо менеджеру, в котором говорится, что меня внезапно вызвали в Париж и что я вернусь не раньше, чем через месяц. Я прошу его продолжать работу и говорю ему, чтобы он ни в коем случае никому не разрешал входить в эту комнату. Вы могли бы кричать до хрипоты, но никто снаружи вас не услышал бы. Стены, потолок и пол звукоизолированы настолько эффективно, что мы практически находимся в бесшумной закрытой коробке. Выхода нет, кроме как через дымоход, но, если вы посмотрите на тигель, на который я обратил ваше внимание, то увидите, что сейчас он раскален добела, так что там выхода нет. Следовательно, вы будете заключены здесь в тюрьму до тех пор, пока не умрете с голоду или пока отчаяние не заставит вас совершить самоубийство, ступив на электрифицированный пол.

- Я могу отсюда разнести ваш коммутатор пулями.

- Попробуйте, - спокойно сказал старик. - Разрушение распределительного щита просто означает, что электричество будет поступать постоянно. Если вы разрушите распределительный щит, то я буду не в силах освободить вас, даже если бы захотел это сделать, не спускаясь по лестнице и не отключая электричество в доме. Уверяю вас, что я самым серьезным образом рассмотрел все эти вопросы, и, хотя возможно, что-то было упущено из виду, маловероятно, что вы, в вашем теперешнем возбужденном состоянии духа, случайно заметите это упущение.

Швикоф откинулся на спинку стула.

- Почему вы хотите убить меня? - спросил он. - Вы можете оставить себе свои деньги, если это то, чего вы хотите, и я буду молчать о вас в газете.

- О, меня не волнуют ни деньги, ни газета.

- Это потому, что я убил вашего предшественника?

- Мой предшественник был моим племянником и наследником. Из-за его дуэли с вами я теперь бездетный старик, для кого богатство всего лишь обуза, и все же эти богатства купили бы мне свободу, если бы я убил вас средь бела дня на улице. Готовы ли вы теперь выслушать условия, которые я вам предлагаю?

- Да.

- Очень хорошо. Бросьте свой пистолет в угол комнаты рядом со мной; обладание им не принесет вам пользы.

После секундного колебания Швикоф швырнул свой пистолет по металлическому полу в угол. Старик повернул рычаг еще на одну ручку.

- Теперь, - сказал он, - у вас снова есть шанс на жизнь; тридцать две клетки электрифицированы, а тридцать две безвредны. Прошу вас, встаньте на клетку, которая принадлежит черному королю.

- Чтобы встретить свою смерть.

- Не на этой клетке, уверяю вас. Эта совершенно безопасна.

Но молодой человек не сделал ни малейшего движения, чтобы подчиниться.

- Я прошу вас объяснить ваше намерение, - сказал он.

- Вы сыграете самую зловещую партию в шахматы, которую когда-либо играли; вашим противником будет Смерть. У вас будет право на перемещения ходом короля - на одну клетку в любом направлении, которое вы выберете. Вы никогда не окажетесь в положении, в котором у вас не будет выбора по крайней мере из двух квадратов, на которые вы можете наступить безнаказанно; фактически, при каждом ходе у вас будет выбор из восьми клеток, на которые можно поставить ногу, и, как правило, четыре из них будут означать безопасность, а остальные четыре - смерть, хотя иногда шансы будут в большей степени против вас, а иногда и в вашу пользу. Если вы доберетесь до этой стороны невредимым, то сможете уйти, в то время как если вы прикоснетесь к одному из электрических квадратов, ваша смерть будет мгновенной. Затем я выключу ток, помещу ваше тело в эту электрическую печь, снова включу ток, в результате чего на несколько мгновений из трубы пойдет густой черный дым, а в тигле останется горстка белого пепла.

- И вам ничто не угрожает.

- Не больше, чем вам, когда выступили против моего племянника, предварительно несправедливо оскорбив его.

- Дуэль была проведена в соответствии с законами кодекса.

- Законы моего кодекса более великодушны. У вас есть шанс сохранить свою жизнь. К моему племяннику не проявляли такой благосклонности; он был обречен с самого начала, и вы это знали.

- Он был офицером французской армии.

- Он позволил себе перестать тренировать свою правую руку, что, конечно, было неправильно, и он пострадал за это. Однако мы обсуждаем не его; речь идет о вашей судьбе. Я даю вам две минуты, чтобы занять свою позицию на королевской клетке.

- А если я откажусь?

- Если вы откажетесь, я включу электричество на всем щите, а затем уйду. Я порву письмо, которое лежит внизу на моем столе, вернусь сюда утром, подниму тревогу, скажу, что вы вломились, чтобы украсть у меня золото, которое лежит рядом с вами на столе, и передам вас властям, как опозоренного человека.

- Но что, если я скажу правду?

- Вам бы не поверили, и мне приятно сознавать, что у меня достаточно денег, чтобы упрятать вас в тюрьму на всю оставшуюся жизнь. Однако есть вероятность, что при полном включении электричества это здание сгорит дотла еще до утра. Боюсь, моя изоляция недостаточно совершенна, чтобы выдержать такой сильный ток. На самом деле, теперь, когда эта мысль пришла мне в голову, это кажется хорошим решением проблемы. Уходя, я расположу провода так, чтобы пожар вспыхнул в течение часа после моего ухода, и, могу вас заверить, пожарные вас не спасут, когда поймут опасность, связанную с проводами под напряжением в здании, которые, как я им скажу, невозможно перерезать, чтобы отключить электричество. А теперь, сэр, у вас есть две минуты.

Швикоф стоял неподвижно, пока Ферран считал оставшиеся ему секунды; наконец, когда время подходило к концу, он ступил на королевскую клетку и стоял там, слегка покачиваясь, на лбу у него выступили капли пота.

- Браво! - воскликнул граф. - Вот видите, как я вам и говорил, это совершенно безопасно. Даю вам две минуты на следующий ход.

Швикоф, с побелевшими губами, шагнул по диагонали на поле ферзевой пешки и застыл там, тяжело дыша, но невредимый.

- Две минуты на следующий ход, - сказал старик бесстрастным тоном судьи.

- Нет, нет! - возбужденно закричал Швикоф. - Я сразу сделал свой последний ход; у меня есть почти четыре минуты. Меня нельзя торопить; я должен сохранять хладнокровие. Я, как вы видите, превосходно владею собой.

Его голос теперь перешел в крик, он открытой ладонью вытер пот со лба, мрачно размазывая его по лицу.

- Я спокоен! - закричал он, его колени стукнулись одно о другое, - но это не игра в шахматы; это убийство. В игре в шахматы я мог бы потратить столько времени, сколько захочу, на обдумывание хода.

- Верно, верно! - учтиво сказал старик, откидываясь на спинку стула, хотя его рука так и не оторвалась от черной рукоятки рычага. - Вы правы. Я приношу извинения за то, что нарушил законы шахмат; уделяйте этому столько времени, сколько пожелаете, у нас впереди целая ночь.

Швикоф долго стоял в зловещей тишине, время от времени прерываемой пугающим потрескиванием со стороны раскаленной электропечи. Воздух казался заряженным электричеством и почти непригодным для дыхания. Время, отпущенное ему, отнюдь не было преимуществом, но подорвало его самообладание, и когда он со страхом посмотрел на металлическую шахматную доску, медные квадраты, казалось, раскалились докрасна, и опасная иллюзия, что стальные квадраты были холодными и безопасными, возобладала в его сознании.

Он быстро отдернул ногу с воплем ужаса.

Он с трудом подавил желание прыгнуть и встал, балансируя на левой ноге, осторожно приближаясь носком правой к стальному квадрату. Когда ботинок коснулся стального квадрата, Швикоф почувствовал, как по его телу пробежал странный трепет. Он быстро отдернул ногу с воплем ужаса и застыл, его тело наклонялось то вправо, то влево, как высокое дерево, колеблющееся перед падением. Чтобы спастись, он присел.

- Пощады! Пощады! - закричал он. - Я был достаточно наказан. Я убил этого человека, но его смерть была внезапной, а не такой дьявольской пыткой, как эта. Я был достаточно наказан.

- Нет, - сказал старик. - Око за око.

Самообладание покинуло жертву. Из своего положения на корточках он прыгнул, как тигр. Почти прежде, чем его вытянутые руки коснулись полированного металла, его тело рывком выпрямилось и застыло, и когда он с шипящим звуком замертво упал на шахматную доску, старик повернул рычаг, освобождая его от роковой ручки. На его суровом лице не было сострадания к казненному, но вместо этого его глаза блестели научным пылом исследования. Он встал, перевернул тело ногой, стянул один из ботинок и оторвал изнутри тонкую пробковую подошву.

- Именно так я и думал, - пробормотал он. - О, ирония невежества! В конце концов, существовало одно условие, которого я не предусмотрел. Я понял, что он был защищен в тот момент, когда ступил на вторую клетку, и, если бы мужество не покинуло его, он мог бы целым и невредимым пересечь доску, как праведный в средние века проходил испытание раскаленными лемехами орала.

ПРОПАВШЕЕ СОСТОЯНИЕ ЛОРДА ЧИЗЕЛРИГГА

"О, МОЯ ПРОРОЧЕСКАЯ ДУША, МОЙ ДЯДЯ!"

Имя покойного лорда Чизелригга никогда не приходит мне на ум без того, чтобы сразу не навеять мысль о мистере Т.А. Эдисоне. Я никогда не видел покойного лорда Чизелригга, а с мистером Эдисоном встречался всего дважды в своей жизни; тем не менее эти два человека связаны в моей памяти замечанием, однажды сделанным последним, которое в значительной степени позволило мне разгадать тайну, которой первый окутывал свои действия.

У меня под рукой нет меморандума, в котором указывалось бы, в каком году состоялись эти две встречи с Эдисоном. Я получил записку от посла Италии в Париже с просьбой навестить его в посольстве. Я узнал, что на следующий день делегация должна была отправиться из посольства в один из лучших отелей, чтобы нанести там официальный визит великому американскому изобретателю и вручить ему знаки отличия, сопутствующие определенным почестям, которыми его наградил король Италии. Поскольку было приглашено много итальянских дворян высокого ранга, и поскольку эти сановники должны были не только быть облачены в костюмы, соответствующие их орденам, но во многих случаях носить драгоценности, почти неподдающиеся оценке, мое присутствие было желанным в надежде, что я, возможно, смогу предотвратить любое покушение на них тех ловких дворян, которые, возможно, приложили бы массу усилий, чтобы заполучить эти сокровища, и могу добавить, возможно, с некоторым самоудовлетворением, что никаких затруднений не возникло. Мистер Эдисон, конечно, задолго до этого получил уведомление о часе, в который к нему прибудет делегация, но, когда мы вошли в большую гостиную, отведенную изобретателю, мне с первого взгляда стало очевидно, что знаменитый человек совершенно забыл о нашем визите. Он стоял у голого стола, с которого была сдернута скатерть, - и отброшена в угол, - а на столе лежало несколько черных и засаленных деталей машин ? зубчатых колес, шкивов, болтов и т.д. Они, по-видимому, принадлежали французскому рабочему, который стоял по другую сторону стола, держа одну из деталей в своей грязной руке. Руки самого Эдисона были не слишком чистыми, так как он явно изучал детали и беседовал с рабочим, одетым в обычную длинную блузу мастера по железу, слегка сбитым с толку. Я решил, что это человек с собственным небольшим магазинчиком на какой-нибудь глухой улочке, который выполнял случайную инженерную работу; возможно, ему помогали один-два опытных помощника и несколько подмастерьев. Эдисон сурово посмотрел в сторону двери, когда торжественная процессия вошла внутрь, и на его лице отразилось раздражение из-за того, что его прервали, смешанное с оттенком недоумения по поводу того, что все это великолепное зрелище означало. Итальянец, столь же церемонный, как и испанец, когда речь заходит о приеме, и чиновник, державший богато украшенную шкатулку с драгоценностями, лежащую на бархатной подушке, медленно вышли вперед и остановились перед сбитым с толку американцем. Затем посол звучным голосом произнес несколько любезных слов о дружбе, существующей между Соединенными Штатами и Италией, выразил пожелание, чтобы их соперничество всегда принимало форму благ, дарованных человечеству, и назвал почетного лауреата самым выдающимся примером человека, какого когда-либо создавал мир, дарующий благословение всем нациям в искусстве мира. Красноречивый посол завершил свое выступление словами о том, что, по приказу своего царственного повелителя, он счел своим долгом и удовольствием представить, и так далее, и тому подобное.

Мистер Эдисон, явно чувствуя себя не в своей тарелке, тем не менее дал достойный ответ в минимально возможном количестве слов, и, поскольку, таким образом, церемония подошла к концу, аристократы во главе со своим послом медленно удалились, а я замыкал процессию. Внутренне я глубоко сочувствовал французскому рабочему, который таким образом неожиданно оказался лицом к лицу с подобным великолепием. Он бросил дикий взгляд по сторонам, но увидел, что путь к отступлению ему отрезан, если только он не сместит кого-нибудь из этих великолепных вельмож. Тогда он попытался замкнуться в себе и в конце концов застыл беспомощный, словно парализованный. Несмотря на республиканские институты, в глубине души каждый француз испытывает уважение и благоговейный трепет перед официальными зрелищами, так роскошно организованными и костюмированными, каким было это. Но ему нравится смотреть на это издалека и при поддержке своих товарищей, а не лезть неуместно в гущу событий, как это было в случае с данным охваченным паникой инженером. Выходя, я бросил взгляд через плечо на скромного ремесленника, довольствующегося прибылью в несколько франков в день, и на миллионера-изобретателя напротив него. Лицо Эдисона, которое во время выступления было холодным и бесстрастным, живо напомнив мне бюст Наполеона, теперь светилось энтузиазмом, когда он повернулся к своему скромному посетителю. Он радостно крикнул рабочему: "Минутная демонстрация стоит часового объяснения. Я зайду завтра к вам в мастерскую, часов в десять, и покажу, как заставить эту штуку работать".

Я задержался в холле, пока француз не вышел, затем, представившись ему, попросил разрешения посетить его магазин на следующий день в десять. Это было сделано с той учтивостью, которую вы всегда встретите среди представителей промышленного класса Франции, и на следующий день я имел удовольствие встретиться с мистером Эдисоном. Во время нашего разговора я похвалил его за изобретение электрической лампы накаливания, и это был ответ, который навсегда остался в моей памяти: "Это было не изобретение, а открытие. Мы знали, чего хотим: обугленной ткани, которая выдерживала бы воздействие электрического тока в вакууме, скажем, тысячу часов. Если бы такой ткани не существовало, то лампа накаливания, какой мы ее знаем, была бы невозможна. Мои ассистенты отправились на поиски этой ткани, мы просто обуглили все, до чего смогли дотянуться, и пропустили через нее ток в вакууме. Наконец мы нашли нужную вещь, что и должны были сделать, если бы продолжали достаточно долго и, если бы эта вещь существовала. Терпение и трудолюбие преодолеют любое препятствие".

Это убеждение оказало мне большую помощь в моей профессии. Я знаю, распространена идея о том, что детектив приходит к своим решениям драматическим образом, следуя за ниточками, невидимыми обычному человеку. Это, несомненно, случается часто, но, как правило, терпение и трудолюбие, которые высоко оценивает мистер Эдисон, являются гораздо более надежным руководством. Очень часто следование отличным советам приводило меня к катастрофе, как это было в случае с моей неудачной попыткой разгадать тайну пятисот бриллиантов.

Как уже говорил, я никогда не думаю о покойном лорде Чизелригге без того, чтобы одновременно не вспомнить мистера Эдисона, и все же эти двое были очень непохожи. Я полагаю, лорд Чизелригг был самым бесполезным человеком, который когда-либо жил, в то время как Эдисон - полная ему противоположность.

Однажды мой слуга принес мне карточку, на которой было выгравировано "лорд Чизелригг".

- Проводите его светлость, - сказал я, и появился молодой человек лет двадцати четырех ? двадцати пяти, хорошо одетый и с самыми очаровательными манерами, который, тем не менее, начал свою беседу с вопроса, подобного которому никогда прежде мне не задавали и который, будучи обращен к адвокату или другому профессионалу, получил бы ответ с некоторым негодованием. Действительно, я считаю, что это писаный или неписаный закон юридической профессии, согласно которому принятие такого предложения, которое сделал мне лорд Чизелригг, если оно будет доказано, приведет к позору и разорению юриста.

- Мсье Вальмон, - начал лорд Чизелригг, - вы когда-нибудь брались за дела, связанные со спекуляцией?

- Со спекуляцией, сэр? Мне кажется, я вас не понимаю.

Его светлость покраснел, как девочка, и слегка заикался, пытаясь объяснить.

- Я имею в виду, возьметесь ли вы за дело за условный гонорар? То есть, мсье...ну... не будем заострять на этом внимание, нет результатов - нет и оплаты.

Я ответил несколько сурово:

- Мне никогда не делали такого предложения, и могу сразу сказать, что был бы вынужден отказаться от него, если бы мне представилась такая возможность. Я посвящаю свое время и внимание решению порученных мне дел. Я пытаюсь добиться успеха, но поскольку одновременно должен на что-то жить, я неохотно вынужден брать плату, по крайней мере, за свое время. Полагаю, что врач присылает счет, даже когда пациент умирает.

Молодой человек неловко рассмеялся и, казалось, был слишком смущен, чтобы продолжать, но в конце концов сказал:

- Ваша иллюстрация поражает воображение с большей точностью, чем, вероятно, вы себе представляли, когда произносили ее. Я только что заплатил свой последний пенни врачу, который лечил моего покойного дядю, лорда Чизелригга, умершего шесть месяцев назад. Я полностью отдаю себе отчет в том, что сделанное мной предложение может показаться намеком на сомнение в вашем мастерстве. Но я был бы огорчен, мсье, если бы вы не добились успеха. Я мог бы прийти сюда и поручить вам провести некоторое исследование той странной ситуации, в которой я оказался, и не сомневаюсь, что вы взялись бы за это дело, если бы позволили ваши многочисленные обязательства. Тогда, если бы вы потерпели неудачу, я был бы не в состоянии заплатить вам, потому что я практически банкрот. Таким образом, моим единственным желанием было быть честным с вами и дать вам точно знать, какова моя позиция. Если у вас все получится, я стану богатым человеком; если у вас ничего не получится, я останусь тем, кто я есть сейчас, без гроша в кармане. Надеюсь, я объяснил, почему начал с вопроса, который вас вполне мог возмутить?

- Совершенно ясно, милорд, и ваша искренность делает вам честь.

Меня покорили непритязательные манеры молодого человека и его очевидное нежелание получить мое согласие, прибегнув ко лжи. Когда я закончил фразу, нищий дворянин поднялся на ноги и поклонился.

- Я ваш большой должник, мсье, за то, что вы любезно приняли меня, и могу только просить прощения за то, что отнял у вас время. Желаю вам доброго утра, мсье.

- Минуточку, милорд, - возразил я, снова указывая ему на стул. - Хотя я не готов взяться за дело на предложенных вами условиях, я, тем не менее, могу дать пару советов, которые окажутся вам полезными. Я помню объявление о смерти лорда Чизелригга. Он был несколько эксцентричен, не так ли?

- Эксцентричен? - сказал молодой человек с легким смешком, снова усаживаясь. - Вполне!

- Я смутно припоминаю, что он владел чем-то вроде двадцати тысяч акров земли?

- На самом деле двадцать семь тысяч, ? ответил мой посетитель.

- Вы стали наследником земель, а также титула?

- О да, поместье передано по наследству. Старый джентльмен не смог бы скрыть это от меня, даже если бы захотел, и я подозреваю, что этот факт, должно быть, вызвал у него некоторое беспокойство.

- Но, конечно, милорд, человек, владеющий, можно сказать, княжеством в таком богатом королевстве, как Англия, не может быть без гроша в кармане?

Молодой человек снова рассмеялся.

- Ну, нет, - ответил он, засовывая руку в карман и извлекая на свет несколько коричневых медяков и белую серебряную монету. - У меня достаточно денег, чтобы купить немного еды сегодня вечером, но недостаточно, чтобы пообедать в отеле "Сесил". Видите ли, дело обстоит так. Я принадлежу к довольно древней семье, различные члены которой заложили свои акры до последнего клочка земли. Я не смог бы получить за них ни пенни, даже если бы старался изо всех сил, потому что в то время, когда были одолжены деньги, земля была гораздо более ценной, чем сегодня. Сельскохозяйственная депрессия и все такое прочее, если можно так выразиться, оставили меня в гораздо худшем положении, чем если бы у меня вообще не было земли. Кроме того, при жизни моего покойного дяди парламент по его настоянию разрешил ему, во-первых, рубить ценную древесину, а во-вторых, продавать картины Чизелригг Чейза на аукционе Кристис за такие суммы, от которых слюнки текут.

- И что стало с деньгами? - спросил я; после чего этот добродушный аристократ снова рассмеялся.

- Это именно то, на что я надеялся, поднимаясь в лифте, - узнать, сможет ли мсье Вальмон обнаружить их.

- Милорд, вы меня заинтересовали, - сказал я совершенно искренне, с тревожным предчувствием, что мне все-таки следует взяться за его дело, потому что этот молодой человек мне уже нравился. Его отсутствие притворства привлекло меня, и я испытывал к нему симпатию, столь распространенную среди моих соотечественников, можно сказать, совершенно независимо от моей собственной воли.

- Мой дядя, - продолжал лорд Чизелригг, - был чем-то вроде аномалии в нашей семье. Он был представителем очень, очень древнего типа; типа, о котором у нас нет никаких сведений. Он был настолько же скуп, насколько его предки были расточительны. Когда он получил титул и поместье около двадцати лет назад, то уволил всю свиту слуг и даже был ответчиком по нескольким судебным делам, когда слуги нашей семьи подали на него в суд за незаконное увольнение или увольнение без денежной компенсации. Я рад сообщить, что он проиграл все эти дела, а когда признал себя бедным, получил разрешение продать определенное количество семейных реликвий, что позволило ему выплатить компенсацию и дало ему кое-что на жизнь. Эти фамильные ценности на аукционе продавались так неожиданно хорошо, что мой дядя как бы вошел во вкус того, что можно было бы сделать. Он всегда мог доказать, что арендная плата поступала залогодержателям и что ему не на что было существовать, поэтому несколько раз он получал разрешение от судов рубить лес и продавать картины, пока не лишил поместье собственности и не превратил старую усадьбу в пустой амбар. Он жил как любой чернорабочий, занимаясь иногда плотничеством, иногда кузнечным делом; на самом деле, он превратил библиотеку, одно из самых благородных помещений в Британии, в кузницу, где хранились тысячи ценных книг; он снова и снова обращался за разрешением на их продажу, но эта привилегия так и не была предоставлена ему. Вступив во владение собственностью, я обнаружил, что мой дядя довольно упорно обходил закон и опустошал эту великолепную коллекцию, книгу за книгой, тайно, через лондонских дилеров. Это, конечно, навлекло бы на него большие неприятности, если бы было обнаружено до его смерти, но теперь ценные тома пропали, и возмещения нет. Многие из них, несомненно, находятся в Америке или в музеях и коллекциях Европы.

- Возможно, вы хотите, чтобы я проследил их судьбу? - вставил я.

- О, нет, это пустая трата времени. Старик заработал десятки тысяч на продаже древесины, а другие десятки тысяч - на продаже картин. Дом лишен прекрасной старинной мебели, чрезвычайно ценной, и потом, книги, как я уже сказал, также приносили доход, если он получал что-то близкое к их стоимости, а вы можете быть уверены, что он знал их истинную цену. С момента последнего отказа судов предоставить ему дополнительную помощь, как он это называл, что было около семи лет назад, он, совершенно очевидно, избавлялся от книг и мебели путем частной продажи вопреки закону. В то время я был несовершеннолетним, но мои опекуны воспротивились его обращению в суд и потребовали отчета о деньгах, которые уже были у него на руках. Судьи поддержали иск моих опекунов и отказались разрешить дальнейшее разграбление имущества, но он не представил отчет, о котором просили мои опекуны, поскольку доходы от предыдущих продаж были полностью в распоряжении моего дяди и санкционированы законом, чтобы позволить ему жить, как подобает его общественному положению. Если он жил скромно, а не расточительно, как утверждали мои опекуны, то это, по мнению судей, было его желанием, и на этом дело закончилось.

Мой дядя сильно невзлюбил меня из-за несогласия с его последним заявлением, хотя, конечно, я не имел к нему никакого отношения. Он жил как отшельник, в основном в библиотеке, ему прислуживали старик и его жена, и они трое были единственными обитателями особняка, способного с комфортом вместить сотню человек. Он никого не навещал и никому не позволял приближаться к Чизелригг Чейз. Чтобы все, кто имел несчастье иметь с ним дело, продолжали испытывать неприятности после его смерти, он оставил то, что можно было бы назвать завещанием, но которое скорее является письмом ко мне. Вот его копия:

МОЙ ДОРОГОЙ Том: Ты найдешь свое состояние между парой листов бумаги в библиотеке.

Твой любящий дядя,

РЕДЖИНАЛЬД МОРАН, граф Чизелригг.

- Я бы усомнился, если бы это было законное завещание, - сказал я.

- В этом нет необходимости, - ответил молодой человек с улыбкой. - Я ближайший родственник и наследник всего, чем он владел, хотя, конечно, он мог бы отдать свои деньги кому угодно, если бы захотел. Почему он не завещал их какому-нибудь учреждению, я не знаю. Он не знал лично никого, кроме своих собственных слуг, с которыми плохо обращался и морил голодом; но, как он им сказал, он плохо обращался с самим собой и морил голодом самого себя, поэтому у них не было причин роптать. Он сказал, что обращался с ними как с членами семьи. Полагаю, он думал, это причинит мне больше беспокойства, если он спрячет деньги и наведет меня на ложный след, - что, я убежден, он и сделал, - чем открыто оставит их какому-либо лицу или благотворительной организации.

- Мне нет нужды спрашивать, обыскивали ли вы библиотеку?

- Обыскивал ли я ее? Таких поисков не было с начала мира!

- Возможно, вы поручили это задание некомпетентным людям?

- Вы намекаете, мсье Вальмон, что я нанимал других, пока у меня не закончились деньги, а затем пришел к вам со своим столь странным предложением. Позвольте мне заверить вас, что это не так. Некомпетентные люди, я согласен с вами, но это был я, собственной персоной. Последние полгода я жил практически так же, как жил мой дядя. Я перерыл библиотеку от пола до потолка. Она была оставлена в ужасающем состоянии, завалена старыми газетами, счетами и всякой всячиной. И, конечно, в библиотеке остались книги, все еще представляющие собой внушительную коллекцию.

- Ваш дядя был религиозным человеком?

- Не могу сказать. Предполагаю, что нет. Видите ли, я не был с ним знаком и никогда не видел его до его смерти. Полагаю, он не был религиозен, иначе он не смог бы поступить так, как поступил. Тем не менее, он показал себя человеком с таким извращенным образом мыслей, что возможно все.

- Я знаю случай, когда наследнику, ожидавшему получить крупную сумму денег, была завещана семейная Библия, которую он бросил в огонь, узнав впоследствии, к своему ужасу, что в ней содержалось много тысяч фунтов в банкнотах Банка Англии; целью наследодателя было побудить наследника к прочтению хорошей книги или пострадать из-за небрежения к ней.

- Я изучил Священное Писание, - сказал молодой граф со смехом, - но польза была скорее моральной, чем материальной.

- Есть ли какой-нибудь шанс, что ваш дядя поместил свое состояние в банк и выписал чек на собранную сумму, оставив его между двумя листами книги?

- Все возможно, мсье, но я думаю, это крайне маловероятно. Я просмотрел каждый том, страницу за страницей, и подозреваю, что за последние двадцать лет было открыто очень мало томов.

- Сколько денег, по вашим оценкам, он накопил?

- Он, должно быть, получил больше ста тысяч фунтов, но, говоря о банковских операциях, я хотел бы сказать, что мой дядя проявлял глубокое недоверие к банкам и, насколько мне известно, никогда в жизни не выписывал чек. Все счета оплачивались золотом его старым управляющим, который сначала приносил моему дяде счет, а затем, выйдя из комнаты, ждал вызова и получал точную сумму, так что он не знает, в каком хранилище мой дядя прятал деньги. Я верю, что если они когда-нибудь и будут найдены, то в золоте, и я совершенно уверен, что это завещание было написано, если это можно назвать завещанием, чтобы навести нас на ложный след.

- Вы привели библиотеку в порядок?

- О, нет; все практически так, как оставил мой дядя. Я понял, что, если бы позвал кого-нибудь на помощь, было бы хорошо, если бы вновь прибывший нашел ее нетронутой.

- Вы были совершенно правы, милорд. Вы говорите, что просмотрели все бумаги?

- Да; что касается наведения порядка, то в комнате был произведен тщательный обыск, но ничего из того, что было в ней в день смерти моего дяди, не убрано, даже его наковальня.

- Его наковальня?

- Да, я упоминал, что он превратил библиотеку не только в спальню, но и в кузницу. Это огромная комната с большим камином в одном конце, которая служила отличной кузницей. Он и управляющий собственными руками построили кузницу - сделав из восточного очага печь с помощью кирпича и глины, и установили там подержанные кузнечные мехи.

- Какую работу он выполнял в своей кузнице?

- О, все, что требовалось по хозяйству. Похоже, он был очень опытным мастером по металлу. Он никогда бы не купил новый инвентарь для сада или дома, если мог достать подержанный, и он никогда не покупал ничего подержанного, если мог бы починить в своей кузнице то, что уже было в употреблении. У него имелась старая лошадь, на которой он обычно катался по парку, и он всегда сам подковывал ее, как сообщил мне управляющий, так что он, должно быть, разбирался в использовании кузнечных инструментов. Он превратил главную гостиную в столярную мастерскую и установил там скамью. Я думаю, что когда мой дядя стал графом, мир лишился прекрасного механика.

- Вы жили в Чейзе с тех пор, как умер ваш дядя?

- Если вы называете это жизнью, то да. Старый управляющий и его жена ухаживали за мной, как они ухаживали за моим дядей, и, видя меня день за днем без пальто и покрытым пылью, полагаю, сочли меня вторым изданием старика.

- Знает ли управляющий о пропаже денег?

- Нет; никто, кроме меня, этого не знает. Завещание было оставлено на наковальне в конверте, адресованном мне.

- Ваш рассказ вполне ясен, лорд Чизелригг, но, признаюсь, я не вижу сквозь него дневного света. Местность вокруг Чизелригг Чейз живописная?

- Очень; особенно в это время года. Осенью и зимой в доме немного сквозит. На его ремонт требуется несколько тысяч фунтов стерлингов.

- Сквозняки летом не имеют значения. Я достаточно долго прожил в Англии, чтобы не разделять страх моих соотечественников перед сквозняками. В поместье есть свободная кровать, или мне взять с собой раскладушку или, скажем, гамак?

- Вы не должны думать, - пробормотал граф, снова краснея, - что я подробно описал все эти обстоятельства, чтобы заставить вас взяться за, возможно, безнадежное дело. Я, конечно, глубоко заинтересован и, следовательно, несколько склонен увлекаться, когда начинаю рассказывать об эксцентричности моего дяди. Если вы мне разрешите, я снова зайду к вам через месяц или два. По правде говоря, я занял немного денег у старого управляющего и отправился в Лондон, чтобы встретиться со своими юридическими консультантами, надеясь, что в сложившихся обстоятельствах смогу получить разрешение продать что-нибудь, что спасет меня от голодной смерти. Когда я говорил о том, что дом гол, я, конечно, имел в виду - относительно. Там все еще сохранилось немало предметов старины, которые, несомненно, принесли бы мне приличную сумму денег. Меня поддерживала вера в то, что я найду золото моего дяди. В последнее время меня одолевает подозрение, что старый джентльмен считал библиотеку единственным оставшимся ценным имуществом и по этой причине написал свою записку, думая, что я побоюсь продавать что-либо из этой комнаты. Старый мошенник, должно быть, заработал кучу денег на этих полках. В каталоге указано, что там была копия первой книги, напечатанной Кэкстоном в Англии, и несколько бесценных произведений Шекспира, а также множество других томов, за которые коллекционер отдал бы небольшое состояние. Все это исчезло. Я думаю, что, когда докажу свои обстоятельства, власти не смогут отказать мне в праве что-либо продать, и, если получу это разрешение, я сразу же обращусь к вам.

- Чепуха, лорд Чизелригг. Подайте заявление, если хотите. А пока прошу вас смотреть на меня как на более солидного банкира, чем ваш прежний управляющий. Давайте вместе насладимся хорошим ужином в "Сесиле" сегодня вечером, если вы окажете мне честь быть моим гостем. Завтра мы можем отправиться в Чизелригг Чейз. Далеко ли это?

- Около трех часов езды, - ответил молодой человек, покраснев, как новая вилла времен королевы Анны. - Право, мсье Вальмон, вы ошеломляете меня своей добротой, но, тем не менее, я принимаю ваше щедрое предложение.

- Тогда решено. Как зовут старого управляющего?

- Хиггинс.

? Вы уверены, что он ничего не знает о том, где спрятано сокровище?

- О, совершенно уверен. Мой дядя был не из тех, кто кому-либо доверял, и меньше всего такому старому болтуну, как Хиггинс.

- Что ж, я бы хотел, чтобы меня представили Хиггинсу как невежественного иностранца. Это заставит его презирать меня и обращаться со мной как с ребенком.

- Но послушайте, - запротестовал граф, - я думал, вы достаточно долго прожили в Англии, чтобы избавиться от представления, будто мы не ценим иностранцев. На самом деле, мы - единственная нация в мире, которая сердечно приветствует иностранца, богатого или бедного.

- Конечно, милорд, я был бы глубоко разочарован, если бы вы не оценили меня по достоинству, но я не питаю иллюзий относительно презрения, с которым Хиггинс будет относиться ко мне. Он будет смотреть на меня как на простака, к которому Господь был настолько недобр, что не сделал Англию его родиной. Хиггинса нужно заставить поверить, что я принадлежу к его классу, то есть ваш слуга. Мы с Хиггинсом вместе посплетничаем у камина, если эти весенние вечера окажутся прохладными, и не пройдет и двух-трех недель, как я узнаю о вашем дяде столько, что вам и не снилось. Хиггинс будет более свободно разговаривать с коллегой-слугой, чем со своим хозяином, как бы сильно он ни уважал этого хозяина; тогда, поскольку я иностранец, он будет лепетать в меру моего понимания, и я узнаю подробности, которые ему никогда не пришло бы в голову сообщить соотечественнику.

ПРОПАВШЕЕ СОСТОЯНИЕ ЛОРДА ЧИЗЕЛРИГГА

Скромность молодого графа в том описании своего дома, которое он мне дал, оставила меня совершенно неподготовленным к великолепию особняка, в одном из углов которого он обитал. Это такое место, о котором вы читали в романах средневековья; не французский замок с башенками того периода, а красивая и солидная каменная усадьба красноватого цвета, чей теплый оттенок, казалось, добавлял мягкости строгости его архитектуры. Он имеет внешний и внутренний двор и способен вместить тысячу человек, а не сотню, как сказал его нынешний владелец. Здесь много окон с каменными переплетами, а одно в конце библиотеки вполне могло бы украсить собор. Эта великолепная резиденция расположена в центре густо заросшего лесом парка, и от сторожки у ворот мы проехали, по меньшей мере, полторы мили по самой величественной аллее старых дубов, какую я когда-либо видел. Казалось невероятным, что у владельца всего этого на самом деле не хватает наличных денег, чтобы оплатить проезд до города!

Старый Хиггинс встретил нас на станции с несколько расшатанной коляской, к которой была прикреплена древняя подкова, из тех, какими покойный граф подковывал лошадей. Мы вошли в благородный зал, который, вероятно, выглядел еще больше из-за полного отсутствия какой-либо мебели, если только два полных комплекта почтенных доспехов, стоявших по обе стороны, не считать мебелью. Я громко рассмеялся, когда дверь закрылась, и звук эхом веселья призраков отразился от тусклой бревенчатой крыши надо мной.

- Над чем вы смеетесь? - спросил граф.

- Я смеюсь, глядя, как вы надеваете свою современную высокую шляпу на этот средневековый шлем.

- Только и всего! Что ж, наденьте вашу на другой. Не хочу проявить неуважение к предку, носившему этот костюм, но у нас не хватает обычной вешалки для шляп, поэтому я надеваю свой цилиндр на старинный шлем и засовываю зонт (если он у меня есть) вот сюда, сзади и вниз по одной из его ног. С тех пор как я вступил во владение, меня посетил очень хитро выглядящий дилер из Лондона и попытался расспросить о продаже этих доспехов. Я понял, он даст достаточно денег, чтобы я до конца жизни носил новые костюмы лондонского пошива, но, когда попытался выяснить, были ли у него коммерческие отношения с моим дядей, он испугался и сбежал. Полагаю, что, если бы у меня хватило присутствия духа заманить его в одно из наших самых неудобных подземелий, я, возможно, узнал бы, куда делись некоторые семейные сокровища. Поднимитесь по этой лестнице, месье Вальмон, и я покажу вам вашу комнату.

Мы позавтракали в поезде, поэтому, умывшись в своей комнате, я сразу же приступил к осмотру библиотеки. Это действительно оказалось очень благородное помещение, которым столь скандально пользовался старый негодяй. Там было два огромных камина, один в середине северной стены, а другой в восточном конце. В последнем была возведена грубая кирпичная кузница, а рядом с кузницей висели большие черные мехи, закопченные от использования. На деревянном бруске лежала наковальня, а вокруг нее покоились и ржавели несколько молотков, больших и маленьких. В западном конце имелось великолепное окно, заполненное старинными витражами, которые, как я уже сказал, могли бы украсить собор. Какой бы обширной ни была коллекция книг, из-за огромных размеров этой комнаты, книжными шкафами была занята только одна стена, и даже они были разделены высокими окнами. Противоположная стена была пустой, за исключением висевших тут и там картин, и эти картины еще больше портили обстановку, поскольку были дешевыми гравюрами, в основном цветными литографиями, появлявшимися в рождественских номерах лондонских еженедельников, вставленными в убогие рамки и свисавшими с гвоздей, безжалостно вбитых в стену. Пол был устлан бумагами, местами по колено, а в самом дальнем от кузницы углу все еще стояла кровать, на которой умер старый скряга.

- Похоже на конюшню, не так ли? - прокомментировал граф, когда я закончил осмотр. - Уверен, старик завалил ее этим хламом, чтобы доставить мне труд осмотреть ее. Хиггинс говорит, что примерно за месяц до его смерти в комнате было достаточно чисто. Конечно, так и должно было быть, иначе помещение загорелось бы от искр из кузницы. Старик заставил Хиггинса собрать все бумаги, которые он смог найти в этом месте, старинные счета, газеты и все остальное, вплоть до коричневой оберточной бумаги, в которую были завернуты приходившие посылки, и приказал ему устлать пол этим мусором, потому что, как он жаловался, ботинки Хиггинса издавали слишком много шума, и тот, ни в малейшей степени не отличающийся пытливым умом, принял это объяснение как полностью соответствующее случаю.

Хиггинс оказался словоохотливым стариком, которого не нужно было уговаривать рассказать что-нибудь о покойном графе; на самом деле, было почти невозможно направить его беседу в какое-либо иное русло. Двадцатилетнее проживание бок о бок с эксцентричным аристократом в значительной степени стерло то чувство почтения, с которым английский слуга обычно обращается к своему хозяину. Представление английского слуги о благородном человеке сводится к тому, что тот ни при каких обстоятельствах не работает руками. Тот факт, что лорд Чизелригг трудился за столярным станком; замешивал цемент в гостиной; звенел наковальней до полуночи, не вызвало у Хиггинса никакого восхищения. Вдобавок к этому древний аристократ был необычайно строг при проверке счетов, считая каждый фартинг, так что скромный слуга относился к его памяти с величайшим презрением. Еще до того, как закончилась поездка со станции в Чизелригг Чейз, я понял, что представлять меня Хиггинсу как иностранца и коллегу по работе бесполезно. И еще я обнаружил совершенное непонимание того, что сказал старик. Его диалект был мне так же неизвестен, как и язык чокто, и молодой граф вынужденно выступал в качестве переводчика в тех случаях, когда мы приводили в действие эту болтливую говорящую машину.

Новый граф Чизелригг с мальчишеским энтузиазмом объявил себя моим учеником и помощником и обещал делать все, что ему скажут. Тщательный и безрезультатный обыск библиотеки убедил его в том, что старик просто подшутил над ним, как он выразился, оставив такое письмо. Его светлость был уверен, что деньги спрятаны где-то в другом месте; вероятно, закопаны под одним из деревьев в парке. Конечно, это было возможно и представляло собой обычный метод, с помощью которого глупый человек прячет сокровище, но я не думал, что это возможно. Все разговоры с Хиггинсом показали, что граф был чрезвычайно подозрительным человеком; с подозрением относился к банкам, даже к банкнотам Банка Англии, с подозрением относился ко всем людям на земле, не исключая и самого Хиггинса. Поэтому, как я сказал его племяннику, скряга никогда не позволил бы богатству пропасть из виду и непосредственной досягаемости.

С самого начала то, что кузница и наковальня были размещены в его спальне, показалось мне странным, и я сказал молодому человеку:

- Готов поспорить на свою репутацию, что эта кузница или наковальня, или и то, и другое вместе, содержат секрет. Видите ли, старый джентльмен иногда работал до полуночи, потому что Хиггинс слышал, как он стучит молотком. Если бы он использовал в кузнице каменный уголь, огонь горел бы всю ночь, а поскольку, по словам Хиггинса, он боялся воров и каждый вечер перед наступлением темноты запирал все в замке так, как если бы это была крепость, он был обязан поместить сокровище в самое неподходящее для вора место. Далее - угольный камин тлел всю ночь напролет, и, если бы золото находилось в кузнице под тлеющими углями, добраться до него было бы чрезвычайно трудно. Грабитель, роющийся в темноте, обжег бы себе пальцы в нескольких смыслах. Затем, поскольку его светлость хранил под подушкой не менее четырех заряженных револьверов, все, что ему нужно было сделать, если вор проникал в его комнату, - это позволить обыску продолжаться до тех пор, пока вор не отправлялся в кузницу, тогда, несомненно, зная точное расстояние, ночью или днем, он мог сесть в постели и палить из револьверов. Он мог произвести за короткий срок двадцать восемь выстрелов, так что, как видите, у грабителя было мало шансов ввиду такого обстрела. Я предлагаю разобрать кузницу.

Лорд Чизелригг был очень увлечен моими рассуждениями, и однажды рано утром мы сняли большие мехи, вскрыли их, обнаружили, что они пусты, а затем ломом вынимали из кузницы кирпич за кирпичом, потому что старик строил из портландцемента лучше, чем мы предполагали. На самом деле, когда мы убирали мусор между кирпичами и сердцевиной печи, то наткнулись на один куб цемента, который был твердым, как гранит. С помощью Хиггинса и набора роликов и рычагов нам удалось вытащить этот блок в парк и попытаться разбить его кувалдами из кузницы, в чем потерпели полную неудачу. Чем больше он сопротивлялся нашим усилиям, тем больше мы уверяли себя, что монеты будут найдены внутри него. Поскольку это не было сокровищницей в том смысле, что правительство могло бы предъявить на нее права, особой необходимости в секретности не было, поэтому мы вызвали человека из близлежащих шахт с бурами и динамитом, который быстро разнес блок на более или менее миллион кусочков. Увы! в его обломках не было и следа "платной грязи", как выражается западный шахтер. Пока эксперт по динамиту был на месте, мы уговорили его разбить наковальню, помимо цементного блока, и тогда рабочий, несомненно, решив, что новый граф такой же сумасшедший, каким был старый, собрал свои инструменты и вернулся в свою шахту.

Граф настаивал на своем прежнем мнении, что золото спрятано в парке, в то время как я еще более твердо придерживался своего убеждения, что богатство покоится в библиотеке.

- Очевидно, - сказал я ему, - если сокровище зарыто снаружи, то кто-то должен был вырыть яму. Такой робкий и скрытный человек, как ваш дядя, никому не позволил бы этого сделать и копал бы сам. На днях вечером Хиггинс утверждал, что все кирки и лопаты он сам надежно запирал на ночь в сарае для инструментов. Особняк был забаррикадирован с такой исключительной тщательностью, что вашему дяде было бы трудно выбраться наружу, даже если бы он захотел это сделать. В то время как ваш дядя, если судить по его описанию, постоянно желал бы наглядной демонстрации того, что его сбережения целы, а это было бы практически невозможно, если бы золото хранилось закопанным в парке. Я предлагаю сейчас отказаться от кувалд и динамита и перейти к интеллектуальному поиску в библиотеке.

- Очень хорошо, - ответил молодой граф, - но, поскольку я уже очень тщательно обыскал библиотеку, использование вами слова "интеллектуальному", мсье Вальмон, не соответствует вашей обычной вежливости. Тем не менее, я с вами согласен. Вам - приказывать, мне - повиноваться.

- Простите меня, милорд, - сказал я, - я использовал слово "интеллектуальный" в противовес слову "динамит". Оно не имело никакого отношения к вашим прежним поискам. Я просто предлагаю сейчас отказаться от использования химических реакций и задействовать гораздо большую силу умственной деятельности. Заметили ли вы какие-либо надписи на полях газет, которые просматривали?

- Нет, не заметил.

- Возможно ли, что на белой каемке газеты могло быть какое-то сообщение?

- Это, конечно, возможно.

- Тогда, может быть, вы возьмете на себя задачу просмотреть поля каждой газеты и убрать их в другую комнату, когда закончите изучать каждую? Ничего не уничтожайте, но мы должны полностью очистить библиотеку. Меня интересуют отчеты, и я их изучу.

Это была невыносимо утомительная работа; но через несколько дней мой ассистент сообщил, что все поля были изучены безрезультатно, в то время как я собрал все счета и пояснительные записки, классифицировав их в соответствии с датой. Я не мог избавиться от подозрения, что упрямая старая бестия написала инструкции по поиску сокровища на обороте какого-нибудь счета или на форзаце книги, и когда смотрел на тысячи томов, все еще оставшихся в библиотеке, перспектива такого терпеливого и тщательного поиска казалась мне невероятной. Это приводило меня в ужас. Но я вспомнил слова Эдисона о том, что, если что-то существует, поиск, достаточно тщательный, найдет это. Из массы отчетов я выбрал несколько; остальные я поместил в другой комнате, рядом с кучей газет.

- А теперь, - сказал я своему помощнику, - если вам угодно, мы пригласим Хиггинса, поскольку я хотел бы получить некоторые разъяснения по этим отчетам.

- Возможно, я смогу вам помочь, - предложил его светлость, придвигая стул к столу, на котором я разложил выписки. - Я живу здесь шесть месяцев и знаю столько же, сколько и Хиггинс. Его так трудно остановить, когда он начинает говорить. На какой первый отчет вы хотели бы пролить дополнительный свет?

- Возвращаясь на тринадцать лет назад, я обнаружил, что ваш дядя купил подержанный сейф в Шеффилде. Вот счет. Я считаю необходимым найти этот сейф.

- Прошу простить меня, мсье Вальмон, - воскликнул молодой человек, вскакивая на ноги и смеясь. - Такой тяжелый предмет, как сейф, не должен легко ускользать из памяти человека, но это произошло с моей. Сейф пуст, и я совершенно забыл о нем.

Сказав это, граф подошел к одному из книжных шкафов, стоявших у стены, повернул его, как будто это была дверь, вместе с книгами и всем прочим, и обнажил переднюю часть железного сейфа, дверцу которого он также распахнул, демонстрируя пустое нутро хранилища.

- Я наткнулся на него, - сказал он, - когда разбирал все эти тома. Оказывается, когда-то здесь была потайная дверь, ведущая из библиотеки во внешнюю комнату, которая давно исчезла; стены очень толстые. Мой дядя, несомненно, приказал снять эту дверь с петель и поместить в проем сейф, остальную часть которого он затем заложил кирпичом.

- Я вижу, - сказал я, стараясь скрыть свое разочарование. - Поскольку эта прочная шкатулка была куплена подержанной, а не сделана на заказ, я полагаю, в ней не может быть никаких потайных уголков?

- Это похоже на обычный или садовый сейф, - сообщил мой ассистент, - но мы его достанем, если вы этого хотите.

- Не сейчас, - ответил я. - Мы произвели достаточно взрывов, чтобы почувствовать себя взломщиками.

- Я с вами согласен. Какой следующий пункт в программе?

- Мания вашего дяди покупать подержанные вещи была преодолена, насколько я смог узнать из изучения этих отчетов, в трех случаях. Около четырех лет назад он приобрел новую книгу у "Денни и Ко", хорошо известных книготорговцев на Стрэнде. "Денни и Ко" занимаются только новыми книгами. Есть ли в библиотеке какой-нибудь сравнительно новый том?

- Ни одного.

- Вы в этом уверены?

- О, совершенно уверен; я перерыл всю литературу в доме. Как называется книга, которую он купил?

- Я не могу расшифровать ее название. Начальная буква выглядит как "М", но остальное - просто волнистая линия. Однако я вижу, что она стоила двенадцать шиллингов и шесть пенсов, в то время как стоимость доставки бандеролью составляла шесть пенсов, что показывает, она весила около четырех фунтов. Это, вкупе с ценой книги, наводит меня на мысль о научном труде, напечатанном на плотной бумаге и иллюстрированном.

- Я ничего об этом не знаю, - сказал граф.

- Третий счет - за обои; двадцать семь рулонов дорогих обоев и двадцать семь рулонов дешевой бумаги, причем последняя стоит всего в два раза дешевле первых. Эти обои, по-видимому, были куплены у торговца в деревне Чизелригг.

- Вот ваши обои, - воскликнул юноша, махнув рукой. - Хиггинс сказал мне, что он собирался оклеить весь дом, но устал после того, как закончил библиотеку, на что у него ушел почти год, потому что он работал с перерывами, смешивая клейстер в будуаре, по полному ведру за раз, по мере необходимости. Это был скандальный поступок, потому что под обоями скрывается самая изысканная дубовая обшивка, очень простая, но очень насыщенного цвета.

Я встал и осмотрел бумагу на стене. Она была темно-коричневой и соответствовала описанию дорогой бумаги в счете.

- Что стало с дешевой бумагой? - спросил я.

- Я не знаю.

- Думаю, - сказал я, - мы на пути к разгадке тайны. Я полагаю, что бумага прикрывает раздвижную панель или потайную дверь.

- Это очень вероятно, - ответил граф. - Я намеревался удалить ее, но у меня не было денег, чтобы заплатить рабочему, а я не такой трудолюбивый, каким был мой дядя. Каков ваш оставшийся счет?

- Последний тоже относится к бумаге, но поступил от фирмы на Бадж-Роу, Лондон, Великобритания. У него было, кажется, тысяча листов бумаги, и, похоже, она была ужасно дорогой. Этот счет также неразборчив, но я так понимаю, была поставлена тысяча листов, хотя, конечно, это могла быть тысяча листов, что казалось бы разумным для указанной цены, или тысяча пачек, что было бы чрезвычайно дешево.

- Я ничего об этом не знаю. Давайте спросим Хиггинса.

Хиггинс тоже ничего не знал об этом последнем заказе бумаги. Загадку обоев он сразу же раскрыл. Очевидно, старый граф экспериментальным путем обнаружил, что плотные дорогие обои не прилипают к глянцевым панелям, поэтому он купил бумагу подешевле и сначала наклеил ее. Хиггинс сказал, что он оклеил всю обшивку желтовато-белой бумагой, а после того, как она высохла, оклеил ее более дорогими рулонами.

- Но, - возразил я, - обе разновидности бумаги были куплены и доставлены в одно и то же время; следовательно, он не мог экспериментально установить, что плотная бумага не прилипает.

- Не думаю, чтобы за этим скрывалось что-то особенное, - прокомментировал граф. - Возможно, сначала была куплена плотная бумага, оказавшаяся неподходящей, а затем грубая дешевая. Счет показывает, что она была отправлена в указанную дату. В самом деле, поскольку деревня Чизелригг находится всего в нескольких милях отсюда, мой дядя вполне мог купить плотную бумагу утром, испробовать ее, а днем послать за остальной; но в любом случае счет был бы предъявлен только после того, как прошло несколько месяцев после заказа, и, таким образом, две покупки были объединены.

Я был вынужден признать, что это казалось разумным.

Теперь о книге, заказанной у "Денни". Помнит ли Хиггинс что-нибудь о ней? Она вышла четыре года назад.

Да, Хиггинс помнил; он действительно очень хорошо это помнил. Однажды утром он принес графу чай, и старик сидел в постели и читал этот том с таким интересом, что не услышал стука Хиггинса, а сам Хиггинс, будучи немного тугоухим, воспринял как должное разрешение войти. Граф поспешно сунул книгу под подушку, где лежали револьверы, и самым жестоким образом отчитал Хиггинса за то, что тот вошел в комнату, не получив на это разрешения. Он никогда раньше не видел графа таким рассерженным, и приписал это книге. Именно после того, как появилась книга, была возведена кузница и куплена наковальня. Хиггинс больше никогда не видел эту книгу, но однажды утром, за шесть месяцев до смерти графа, Хиггинс, разгребая золу в кузнице, нашел то, что, как он предположил, было частью обложки книги. Он полагал, что его хозяин сжег том.

Отпустив Хиггинса, я сказал графу:

- Первое, что нужно сделать, - это отправить счет в "Денни и Ко", книготорговцы, Стрэнд. Скажите им, что вы потеряли том, и попросите прислать другой. Вероятно, в магазине найдется кто-нибудь, кто сможет понять неразборчивый почерк. Уверен, что книга даст нам ключ к разгадке. Я напишу в "Браун и сыновья", Бадж-Роу. Очевидно, это французская компания; на самом деле, мне приходит на ум название, связанное с производством бумаги, хотя в данный момент я не могу его вспомнить. Я спрошу их, как используется бумага, которую они предоставили покойному графу.

Это было сделано соответствующим образом, и теперь, как мы и думали, пока не пришли ответы, мы двое остались без работы. Тем не менее, на следующее утро, - рад сообщить, что я всегда гордился этим фактом, - я разгадал тайну до того, как были получены ответы из Лондона. Конечно, и книга, и ответ бумажных агентов, если сложить два и два, дали бы нам ключ.

После завтрака я бесцельно побрел в библиотеку, пол которой теперь был усеян лишь коричневой оберточной бумагой, обрывками бечевки и всем прочим. Когда я шаркал среди всего этого ногами, словно отбрасывая в сторону опавшие осенние листья на лесной тропинке, мое внимание внезапно привлекли несколько квадратиков бумаги, не помятых и никогда не использовавшихся для упаковки. Эти листы показались мне странно знакомыми. Я взял в руки один из них, и мне сразу же пришло в голову значение названия "Браун и сыновья". Это производители бумаги во Франции, которые производят гладкий, очень плотный лист, который, каким бы дорогим ни был, оказывается бесконечно дешевым по сравнению с тонким пергаментом, используемым в определенной отрасли промышленности. В Париже, много лет назад, эти листы дали мне представление о том, как банда воров избавлялась от своего золота, не переплавляя его. Бумага использовалась вместо пергамента в грубых процессах изготовления сусального золота. Она выдерживала постоянные удары молотка почти так же хорошо, как пергамент, и тут мне сразу открылся секрет полуночной работы старика на наковальне. Он превращал свои соверены в сусальное золото, которое было грубым и толстым, потому что для производства коммерческого сусального золота ему все еще требовался пергамент, а также резак и другие механизмы, следов которых мы не нашли.

- Милорд, - обратился я к своему помощнику (он находился в другом конце комнаты), - я хочу проверить теорию на наковальне вашего собственного свежего здравого смысла.

? Валяйте, - ответил граф, подходя ко мне со своим обычным добродушным, шутливым выражением лица.

- Я исключаю сейф из нашего расследования, потому что он был приобретен тринадцать лет назад, но покупка книги, настенного покрытия, этой плотной бумаги из Франции - все это соответствует ряду событий, случившихся в течение того же месяца, что и покупка наковальни, и строительство кузницы; поэтому я думаю, что они связаны друг с другом. Вот несколько листов бумаги, которые он купил на Бадж-Роу. Вы видели что-нибудь подобное? Попробуйте порвать этот образец.

- Он довольно прочный, - признал его светлость, безуспешно пытаясь разорвать его на части.

- Да. Он был изготовлен во Франции и используется для изготовления сусального золота. Ваш дядя превращал свои соверены в сусальное золото. Вы обнаружите, что книга от "Денни" - это том по обработке золота, и теперь, когда я вспоминаю это нацарапанное слово, которое я не смог разобрать, думаю, что название тома - "Металлургия". В нем, без сомнения, содержится глава о производстве сусального золота.

- Я вам верю, - сказал граф, - но я не вижу, чтобы это открытие продвинуло нас хоть на шаг. Теперь мы ищем сусальное золото вместо соверенов.

- Давайте рассмотрим эти обои, - сказал я.

Я просунул нож под угол на полу и довольно легко оторвал большой кусок. Как и сказал Хиггинс, коричневая бумага была сверху, а грубая бумага светлого цвета ? снизу. Но они отделились от дубовой панели так легко, словно никакой клей их не удерживал.

- Попробуйте это на вес, - воскликнул я, протягивая ему лист, который оторвал от стены.

- Ей-Богу! - воскликнул граф почти с благоговением в голосе.

Я взял его у него и положил лицевой стороной вниз на деревянный стол, плеснул немного воды на обратную сторону и ножом соскреб пористую белую бумагу. В тот же миг перед нами засиял зловещий желтый цвет золота. Я пожал плечами и развел руками. Граф Чизелригг громко и от души рассмеялся.

- Вот как это было, - воскликнул я. - Старик сначала покрыл всю стену этой белесой бумагой. Он нагревал свои соверены в кузнице и плющил их на наковальне, затем грубо завершил процесс, использовав листы этой бумаги из Франции. Вероятно, он приклеивал золото к стене, как только закрывался на ночь, и скрывал его более дорогой бумагой перед тем, как утром входил Хиггинс.

Однако впоследствии мы обнаружили, что на самом деле он прикрепил толстые листы золота к стене ковровыми гвоздиками.

Благодаря моему открытию его светлость заработал немногим более ста двадцати трех тысяч фунтов, и я рад отдать должное щедрости молодого человека, сказав, что благодаря его добровольному пожертвованию мой банковский счет - как городского олдермена - пополнился.