Алла Фёдоровна Горчицына славно отдохнула этим летом. Долгожданный учительский отпуск позволил и по Волге прокатиться, и в Ялте фруктами побаловаться. Благо старая мамочкина приятельница всегда была рада видеть "дорогую Аллочку из Ленинграда". Вот "дорогая Аллочка" и отдохнула на год вперёд на галечном пляже любимого Чеховым городка. Выгоревшие на солнце кончики тёмно-русых волос, лёгкий загар, оттеняемый кремовым крепдешиновым платьем, чешские гранаты в ушах - делали её неотразимой. И Алла Фёдоровна улыбалась, догадываясь, какой эффект производит её внешность на родителей первоклассников.
Она взглянула на изящные золотые часики на запястье: пора закругляться. Затягивание родительского собрания не входило в её привычки. Она уже продиктовала список того, что надо положить детям в портфель. Правда, бестолковые папы и мамы постоянно что-то переспрашивали и уточняли, и тогда она с мягкой значительной улыбкой ещё и ещё раз всё объясняла этим внезапно поглупевшим суетливым тётям и дядям. И они покорно кивали с по-собачьи преданным выражением лица. После её напутствий у всех сделались чуть-чуть испуганные лица. Вот и хорошо. Они должны помнить, что она, Алла Фёдоровна Горчицына, не просто так стоит тут перед ними. Это её тяжкий крест, её миссия - учить несмышлёных детишек, а заодно и их родителей. Она теперь для них царь и бог. Нет, лучше так: царица и богиня... Да, именно так.
Алла Фёдоровна, сияя улыбкой, оглядела притихших пап и мам и завершила собрание:
-Надеюсь, вы поняли, что от вас, дорогие родители, будет зависеть, как станут учиться ваши дети, - дежурная банальность вызвала покорный вздох, все словно бы ожили, зашевелились. Кто-то сразу двинулся к выходу, кто-то прилип к учительскому столу, закидывая учительницу вопросами и просьбами.
-Так вы, пожалуйста, не сажайте его далеко от доски, - настойчиво внушал учительнице уже обильно лысеющий темноволосый мужчина, - вы запомните? Азаров Женя. Хорошо?
-Да-да, - не поднимая глаз от списка учеников 1-Б, кивнула учительница и встрепенулась: - посмотрите, не ушли ещё родители Ростовой?
-Мы здесь, - отозвался Николай Николаевич, протискиваясь ближе, - мы родители Ростовой.
Алла Фёдоровна оглядела Николая Николаевича, строгий взгляд её смягчился:
-И кому же это пришло в голову так назвать девочку?! Надо же: Наталья! Наташа Ростова. Шутники! - она тонко усмехнулась, - кажется, я нашла ошибку в ваших данных. Здесь в документах значится, что она 1963 года рождения. Видите? Седьмое ноября 1963 года? Но этого не может быть, здесь явная опечатка. Получается, что ребёнку ещё и шести не исполнилось!
-Здесь всё правильно, - смущённо улыбнулся Николай Николаевич и оглянулся на стоящую чуть позади жену, - Наташеньке в начале ноября исполнится шесть лет...
-Но как это возможно?! Это же детсадовский ребенок! - возмутилась Алла Фёдоровна и даже рукой пристукнула по столу, - кто мог позволить такое безобразие? О чём вы думали, когда отдавали её в школу? Вы хоть понимаете, что она физически не готова к школьным нагрузкам?
-Она готова к школе, - высунулась из-за плеча мужа Дарья Алексеевна, - готова!
Алла Фёдоровна смерила взглядом маленькую женщину, мысленно обозначила её для себя "клушей-наседкой", покачала головой:
-Нет, нет, и ещё раз нет! Это совершенно невозможно.
-Постойте, - нахмурился Николай Николаевич, - видите ли, Алла Фёдоровна, наша девочка часто болела...
-Вот, именно об этом я и говорю, - перебила его учительница.
-Да, она болела, - терпеливо продолжил Николай Николаевич, - и мы много с нею занимались. Девочка очень способная... Я говорю это не потому, что она моя дочь. Её способности все педагоги признали. Она много читала, рисует, занимается музыкой... В детском садике все воспитатели сказали, что такому ребёнку у них просто делать нечего. Да и ваши коллеги беседовали с нею, есть их заключение. Конечно, мы с женой осознаём, что ребёнку только через два месяца исполнится шесть лет... Мы советовались с педиатрами, с педагогами... Где только не беседовали с Наташенькой! И все, заметьте, все сошлись во мнении, что ребёнок может идти в школу. В конце концов, есть же дети, которые университеты заканчивают чуть ли не в пятнадцать лет!
-Эти дети, как правило, быстро "перегорают", - стояла на своём Алла Фёдоровна, - у них травмированная психика.
-Ну, это от многих факторов зависит. И потом Дмитрий Сергеевич подписал наше заявление о зачислении Наташеньки в первый класс, - решился на последний довод Николай Николаевич.
-И что с того, что директор подписал ваше заявление? Не ему, а мне предстоит учить в первом классе ребёнка детсадовского возраста. Я, конечно, не пойду против администрации, но вы меня не переубедили, - Алла Фёдоровна демонстративно поднялась, давая понять, что больше говорить не о чем.
Август заканчивался последними знойными деньками. У школы ветерок шевелил рябинки с начинающими краснеть ягодами. Ростовы облегчённо вздохнули: все рубежи позади, и даже страшный дракон в лице симпатичной Аллы Фёдоровны, которым пугали знакомые, вроде бы усмирён. Ещё пара дней - и начнётся отсчёт новому этапу их жизни длиною в десять лет.
Вечером тридцать первого Наташа уже в который раз сбегала на кухню посмотреть, как там поживает букет белых хризантем, любовно выбранный ею и мамой на Сытном рынке среди сотен приготовленных к первому сентября собратьев. Они сразу отвергли длинные хвосты строптивых гладиолусов, равнодушно прошли мимо огромных георгинов и лохматых астр, отвернулись от садовых ромашек, в оранжевых серединках которых вечно сидели какие-то жучки. Они с мамой искали хризантемы - такие, как на древнем японском рисунке: с тонкими и пышными кудрявыми лепестками, гордо несущие свои белоснежные головки. И нашли. Они не стали торговаться, хотя букет стоил непомерно дорого. Всю дорогу к дому на Карповке Наташа гордо и осторожно несла свои цветы, принюхиваясь к их свежему травянистому запаху.
Потом она ещё раз (возможно, уже в двадцатый) перебрала содержимое нового ранца. Она хотела портфель, как в фильме "Первоклассница", но папа объяснил, что от портфеля одно плечо будет выше другого.
-Ты же не хочешь иметь кривенькую спинку? - спросил папа. Наташа не хотела и согласилась на ранец. Он чудесно пах чем-то новым, таким волшебно-школьным, что она сразу влюбилась в его тисненые тёмно-коричневые бока с блестящим замочком. И пенал у неё был - деревянный, с выдвигающейся крышечкой, а под нею лежали тоненько отточенные карандаши, синяя шариковая ручка и даже серо-белый мягкий ластик. Много чего ещё уложено было в ранец: папка для тетрадей с тетрадками, линейка, букварь с кассой букв, прописи. Наверное, половину всего этого можно бы оставить дома, но Наташа подумала, а вдруг да понадобится - потому и уложила всё в сразу потяжелевший ранец.
В первый Наташин школьный день ленинградская погода решила напоследок покрасоваться. Тепло, никакой обещанной "облачности с незначительными осадками" - всё в тон к Наташиному дивному настроению. Она гордо вышагивала между родителями, а мама всё порывалась помочь дочери нести ранец. Какое там! Их дочка словно бы плыла в счастливом облаке радости, она поглядывала вокруг и повсюду видела таких же замечательно счастливых, как она, детей с разноцветными букетами.
"Сегодня тепло... мои цветы - самые красивые... какой беленький мальчик... мальчик будет учиться со мною...". Мысли её - коротенькие, как у Буратино, - порхали и вылетали из головы, не задерживаясь там. Линейка проходила в школьном дворе. Детей кое-как построили по периметру. Первые классы определялись по количеству огромных букетов, из-за которых не всегда было можно разглядеть самого ребёнка. Алла Фёдоровна, нарядная и сияющая лучезарной улыбкой, выстроила детей по росту: впереди - маленькие, повыше - сзади. Несмотря на неполные шесть лет, Наташа оказалась выше многих девочек, а о мальчиках и говорить нечего - они все были какие-то мелкие. Перед нею, закрывая весь двор, маячил лохматый букет фиолетовых и розовых астр. Она отвела цветы в сторону, чтобы хоть что-то видеть. Мальчишка обернулся, скорчил ей рожицу и показал язык, при этом его узенькие чёрные глазки совсем превратились в щёлочки.
"Плохой мальчик", - тут же подумала Наташа и больше не пыталась бороться с ним. Линейка протекала своим чередом. Что-то долго и ненужно говорил директор, потом выступал старенький ветеран с пожеланиями - ему поднесли букет в целлофане. Дети переминались, перешёптывались, они уже устали от речей и радостно встрепенулись, когда рослый десятиклассник, взгромоздив на плечо крохотную девочку из 1-А с колокольчиком в руках, прошёл по двору, давая всем знать, что учебный год начался.
А счастливой Наташе всё нравилось: и линейка, и девочка на плече десятиклассника, и Алла Фёдоровна, и даже "плохой мальчик" с лохматым букетом, и светлый класс на четвёртом этаже - всё-всё. Но больше всего ей понравилось, что её посадили возле окна и её соседом оказался беленький мальчик, которого она заметила по дороге в школу. Звали мальчика очень по-взрослому: Евгений. Учительница так и сказала: "Азаров Евгений". Мальчик встал, Алла Фёдоровна оглядела его и одобрительно кивнула: "Садись". На букву "Р" была одна Наташа.
-Ростова, - вызвала Алла Фёдоровна. Наташа встала. Учительница взглянула, - вот ты какая... Ну что ж, посмотрим, посмотрим.
На что собиралась смотреть Алла Фёдоровна, Наташа не поняла, к тому же сзади за косу её дёрнул тот самый "плохой мальчик" с букетом астр. Так что в школе ей понравилось всё, или почти всё, потому что Витя Иващенков - тот, с лохматым букетом, - сидел сзади и уже дважды дёргал её за косы. А косы у Наташи были толстенные и длинные - до самой попы, и руки у Витьки так и зачесались, когда он увидел у себя перед носом такое богатство.
Через день "хороший мальчик" Евгений Азаров подрался с "плохим мальчиком" Витькой Иващенковым. А случилось это так. На втором уроке в класс заглянула приятельница Аллы Фёдоровны, тоже учительница. Они о чём-то поболтали, посмеялись, а потом на глаза гостье попался Азаров. Она так и замерла:
-Ну, надо же! Ты только посмотри, Аллочка, какой у тебя ангелочек сидит: беленький, кудрявый - прямо пупсик-лапочка.
И никто бы не обратил на слова учительницы внимания, если бы Иващенков вдруг не заржал в голос:
-Пупсик! Пупсик!
-Это ещё что такое?! - тут же стала метать гром и молнии Алла Фёдоровна, - встань, Иващенков! Постой, приди в себя! Будешь стоять до конца урока.
На перемене мальчишки сцепились не на шутку. И конечно, оба были наказаны. Но с тех пор к Азарову приклеилось это злосчастное "пупсик". Правда, в 1-Б уже никто не рисковал его так называть, потому как знали, Женька тут же полезет в драку, а драться он умел. Кстати, после той, первой драки Иващенков и Азаров подружились и теперь от их проделок доставалось всем, но особенно Наташе. Что только они не придумывали! Ломали карандаши, превращали в кучку обрезков дефицитный чешский ластик, прятали её тетради и учебники, перевешивали курточку в гардеробе, прятали сменную обувь. Всё это было ерундой, на которую терпеливая Наташа никак не отвечала.
Мальчишкам стало скучно, и они от неё отстали. Почти. Где Витька раздобыл тяжёлые портновские ножницы - кто знает? Алла Фёдоровна велела писать буквы в прописях и куда-то вышла. Все старательно выводили сложные кривые. В полной тишине лязгнули ножницы, и у Витьки в руках осталось сантиметров двадцать Наташиной левой косы. Сначала она ничего не поняла, но Витька, привстав, помахал у неё перед носом светло-русым пучком с синим атласным бантиком. Она схватилась за остатки косы. Её чудные, длинные волосы - гордость её и мамы! Теперь слева болтался жалкий огрызок. По классу пронесся еле слышный шёпот, дети стали поворачиваться в их сторону. Хорошенькая, как куколка, Юля Асмоловская одарила восторженным взглядом Витьку, а тот крутил обрезком косы, словно скальпом, ожидая, как поведёт себя её хозяйка. Наташины светло-голубые глаза сделались огромными, как блюдца, наполнились слезами. Оставшаяся без ленточки косичка совсем расплелась, Наташа уткнулась носом в сложенные на парте руки и замерла.
-А Ростова лопоухая, - вдруг заявила Асмоловская, и все засмеялись.
Вернулась Алла Фёдоровна.
-Что за шум! - резко одёрнула она детей.
-А Иващенков отрезал косу у Ростовой, - тут же доложил кто-то.
Потом был долгий выговор Иващенкову, причем железный тон Аллы Фёдоровны бил всех, без исключения, по головам в течение сорока минут. В конце концов весь 1-Б затаил неприязнь к этой дуре Ростовой с её дурацкими косами, потому что, по своему обыкновению, Алла Фёдоровна подняла и правых и виноватых и заставила выслушать, стоя на месте, свою длинную речь. А стоять не шелохнувшись сорок минут - это не шутка.
Николай Николаевич расстроился, узнав об этом происшествии, и решил сходить к родителям Витьки. Но ничего у него не вышло, потому что, когда соседи открыли дверь и он добрался до комнаты Иващенковых, минуя многочисленные жестяные ванны и тазики на стенах тёмного коридора, в облезлой узкой комнате с половинкой окна во двор на продавленном диване храпела пьяная Витькина бабка. А сам Витька сидел за накрытым клеёнкой столом и рисовал палочки и кружочки в прописях. Перед ним на промокашке был аккуратно пристроен хвостик Наташиной косы. Мальчишка вскочил и, затравленно озираясь, забился в угол. Николай Николаевич постоял, постоял, потом бережно взял русую прядь, завернул её в промокашку и сунул в карман. Взглянул на мальчишку:
-Эх, ты... - махнул рукой и вышел.
В конце первой четверти учительница Алла Фёдоровна запланировала праздник и для этого она провела "смотр классной самодеятельности" - так написали на маленькой афишке, которую повесили на дверь. Кто-то пел, кто-то танцевал, кто-то читал стихи, играл на скрипке и флейте - у всех оказались какие-то таланты. У всех, кроме Ростовой. На "смотре" она читала стихи Саши Чёрного:
-Отчего ты, мартышка, грустна и прижала к решётке головку?
Может быть, ты больна? Хочешь сладкую скушать морковку?...
Стихотворение было длинным и очень печальным. Когда она добралась до строчек:
-Здесь и холод, и грязь, злые люди и крепкие дверцы, - голос Наташи дрогнул, она сжала за спиной кулачки крепко-крепко: - целый день, и тоскуя, и злясь, свой тюфяк прижимаю я к сердцу. Люди в ноздри пускают мне дым, тычут палкой, хохочут нахально... Что я сделала им? Я - кротка и печальна, - тут из её горла вырвался какой-то всхлип, она шумно втянула носом воздух, зажмурилась, но продолжала читать, хотя из-под сомкнутых ресниц ручьём текли слёзы.
Алла Фёдоровна, удобно устроившись в кресле (вместо обычного стула у неё было небольшое креслице), меланхолично смотрела на Наташины страдания.
-Ну вот, видишь, Ростова, - сделала она вывод, - ты не можешь читать стихи. Тебе очень жаль бедную мартышку, но чего ради плакать-то? Это же всего лишь стихотворение. Не можешь сдерживаться - нечего выступать.
И Наташу из разряда потенциальных артистов перевели в разряд слушателей. Она не расстроилась из-за этого. В самом деле, зачем переживать, если через две недели твой день рождения? Вот уж будет праздник! Они с мамой решили испечь большой сладкий пирог и много-много маленьких пирожков, ещё они заказали в булочной огромный торт с шоколадным зайцем в шоколадной же капусте. Наташа решила пригласить всех - весь класс, даже главных своих обидчиков - Азарова и Иващенкова. Она так ждала, так радовалась своему празднику! Считала оставшиеся дни.
Но за два дня до окончания четверти случилась неприятность. Весь класс был наказан и, как обычно, все стояли у парт, глядя в затылок друг другу. Алла Фёдоровна невозмутимо занималась проверкой тетрадей, после она занялась дневниками, в которых красивым чётким почерком писала поздравление родителям с ноябрьскими праздниками. Наташа тоже стояла, ей уже надоело разглядывать аккуратный пробор на затылке Юлечки Асмоловской, да и на виновника их "великого стояния" - на Женьку Азарова - ей тоже надоело смотреть. Женька подрался в очередной раз из-за проклятого "пупсика", ехидно брошенного ему в лицо в столовой пятиклассником. Они катались по полу, колотя друг друга, пока их не растащил за шкирку дежурный учитель и не сдал классным руководителям. Алла Фёдоровна железными пальцами прихватила Азарова за ворот и так встряхнула, что у него клацнули зубы, потом она приволокла его в класс и выставила у доски. Так он и стоял, весь изгвазданный, с оторванными пуговицами и карманом на курточке, фонарём под глазом и вздыбленными волосами. И все смотрели на него и тихонько хихикали. Но Наташе было не до смеха. Во-первых, что тут смешного? А во-вторых, ей надо было в туалет, уже давно, ещё когда они стояли весь второй урок. Теперь шёл к концу третий урок, и терпеть уже не было сил. Вначале она переминалась с ноги на ногу, поджимая под себя пальцы на ногах, потом стала повторять про себя стихи. Но тут Алла Фёдоровна стала наливать воду из ведёрка в большую красную лейку, чтобы полить цветы. И звук льющейся воды сделал своё дело. Наташа с ужасом почувствовала, как по ногам потекло что-то тёплое. Юлечка Асмоловская сначала молча смотрела на увеличивающуюся у ног Наташи лужицу, потом крикнула:
-Алла Фёдоровна, а Ростова уписалась! Она ссыкуха и мокрохвостка!
-Вот как! - как ни в чём не бывало отозвалась учительница, - ну что ж, бывает... Ростова, возьми в туалете тряпку и вытри за собой. Можете сесть.
Багровая от стыда, под сдавленное хихиканье Наташа тёрла вонючей тряпкой пол. Ещё предстояло отсидеть четвёртый урок в мокрых колготках, потом идти домой, и все будут смеяться. После уроков Асмоловская, брезгливо глядя на неё, бросила:
-Ты, Ростова, вонючка мокрохвостка - вот ты кто. Мокрохвостка!
Постоять за себя, быстро брякнуть что-нибудь в ответ Наташа не только не умела, да и не очень-то и хотела. Поэтому она, как обычно, промолчала и побежала домой. Но липкое, противное "мокрохвостка" прицепилось к ней надолго... Отрыдавшись и всё ещё всхлипывая, Наташа пригрелась в маминых объятиях, а та гладила её по русой головке да приговаривала-заговаривала:
-У девицы коса красива да приметлива, все к ней ласковы да приветливы... - она уложила в кроватку заснувшую девочку, посидела рядом, вздохнула. Заглянул Николай Николаевич, подошёл к жене:
-Заснула? - та кивнула. Он наклонился, поцеловал горящую нервным румянцем щёчку дочери, - может, поговорить с учительницей?
-Зачем? Ей это не поможет. Знаешь, наверное, так нельзя говорить, но после того, что Тусенька рассказала, я прямо-таки вижу Аллу Фёдоровну в чёрной форме со свастикой на рукаве... Ужас, да?
-Ужас, - согласился он, но как-то неуверенно.
7 Ноября вся страна праздновала очередную годовщину революции, а семья Ростовых отмечала шестой день рождения дочери. К двум часам нарядная Наташа нетерпеливо выглядывала в окно - не идут ли одноклассники? В половине третьего мама, хлопотавшая на кухне, взглянув на часы, удивилась:
-Уже половина третьего. Где же твои друзья, Тусенька? - та лишь растерянно пожала плечиками. В три часа она решила позвонить девочкам. У всех, кому она звонила, внезапно оказывались неотложные дела, поэтому они прийти не могли. Николаю Николаевичу и Дарье Алексеевне было ужасно жаль девочку, но что тут поделаешь? Тогда решили садиться за стол втроём и не обращать внимания на сложившуюся ситуацию. Праздновать вопреки всему! Звонок в передней заставил их переглянуться:
-Это к тебе, Тусенька! Иди, открывай!
Наташа вприпрыжку понеслась к дверям. Открыла - и замерла. На пороге стояли два главных её обидчика - Азаров и Иващенков. Причём у Иващенкова в руках опять оказался букет лохматых астр. Мальчики смущённо смотрели на Наташу, а она на них.
-Ну что же ты, Тусенька?! Приглашай мальчиков, - Дарья Алексеевна прямо-таки вся засветилась от радости.
Так ребята впервые попали в этот очень добрый дом - дом Ростовых. Вначале им всё показалось странным. Наташин папа называл её маму Дашенькой, а та его Коленькой. Наташку здесь звали Тусенькой. И у них в квартире был кабинет с бесконечными книжными полками, письменным столом под зелёным сукном и кожаным диваном. У Наташи даже была своя комната с окном на Карповку! Для Витьки Иващенкова это было невозможной роскошью, он-то спал на раскладушке, причём ноги приходилось засовывать под обеденный стол, и бабка вечно чертыхалась, натыкаясь на металлические ножки раскладушки. Женька, который тут же стал Женечкой, прямо-таки прилип к книжному изобилию в Наташиной комнате: Майн Рид, Дюма, Жюль Верн...
-Ты это прочла? - недоверчиво спросил он.
-Нет, ещё не всё, - честно ответила Наташа.
Она любила свою комнату и с гордостью знакомила мальчиков с её содержимым. На кукол мальчишки не обратили внимания, а вот к микроскопу - настоящему, сверкающему латунными деталями, - прилипли надолго. Николай Николаевич придумал для детей забавные игры, и мальчишки вскоре позабыли свою робость и носились по квартире, как угорелые.
К "чайному" времени вся компания прискакала к накрытому столу, как маленькое стадо на водопой. Несмотря на то что Витька объелся вкуснющими пирожками, у него алчно загорелись глаза при виде сидящего в шоколадном огороде зайца величиной с две его ладошки. Дарья Алексеевна озадаченно смотрела на торт, не решаясь ножом нарушать красоту. Выход из положения придумал Николай Николаевич:
-Дашенька, не станем его резать. Лучше отломаем и капусту, и зайчика. А Тусенька как виновница торжества одарит каждого.
И Наташа честно распределила шоколад: кочанчики капусты - папе и маме, себе и Женьке - по огромной шоколадной розе, а Витьке великодушно отдала зайца. Тот сначала не поверил, что вожделенный заяц попал к нему, потом посмотрел на Дарью Алексеевну:
-А можно, я его сейчас не буду есть?
-Конечно, можно. Давай мы его в коробочку положим и ты отнесёшь его домой?
После чая они ещё поиграли в прятки, благо в этой квартире было где спрятаться. Уходить не хотелось, но шёл девятый час, и пора было по домам. Дарья Алексеевна каждому сунула "гостинец" для домашних - самых разных пирожков. В Витькин пакет аккуратно пристроила коробочку с зайцем.
Потом началась вторая четверть, затем долго и уныло тянулась третья, в четвёртой четверти Азаров опять подрался. А нечего было дразниться "женихом и невестой"! После этой драки уже никто не рисковал соваться к Женьке, потому что теперь отпор обидчикам они давала вдвоём с Иващенковым, да и Ростова уже не сносила безропотно выходки разных бузотёров. Поэтому в классе никто не хихикал и не передразнивал их, когда слышал, как Ростова называет Азарова Женечкой, Иващенкова - Витечкой, а те в ответ её - Наташенькой. Только Юля Асмоловская каждый раз хмыкала, когда слышала эти "телячьи нежности", но никто из троицы на неё не обращал внимание.
В седьмом классе у них появился новый мальчик. Конечно, и до этого появлялись новенькие - обычное дело. Но не всех же новеньких приводил в школу милиционер! Они отзанимались уже почти месяц, когда на втором уроке (шла история) распахнулась дверь и в класс вошли двое: милиционер и высокий смуглый мальчик, обритый наголо. Класс загудел.
-Спокойно, - шикнул на них классный руководитель Леонтий Михайлович, и дети тут же замолчали. Он повернулся к милиционеру: - нашли всё-таки?
-Нашли. Куда ж он денется? - бодро отозвался тот и прошёл к учительскому столу, - я пока посижу у вас? - спросил он, устраиваясь на скрипучем стуле.
-Конечно, конечно, - отозвался учитель и повернулся к мальчику, - ты тоже проходи, садись на свободное место.
Мальчик исподлобья оглядел класс. Взгляд его хмурых тёмных глаз задержался на хорошеньком личике Асмоловской. Место рядом с нею было свободно. Асмоловская порозовела, опустила глазки, ожидая, что он сядет рядом. Но тот прошёл мимо и сел рядом с Иващенковым на последнюю парту.
Иващенков всегда сидел один. И всё потому, что был он из породы "не могу молчать", - на каждое слово учителя у Витьки находилось десять слов комментария. Чего только не делали с ним учителя! И выгоняли из класса, и ставили носом к стенке, и писали в дневнике замечания, и вызывали бабку на педсовет - ничего не помогало. Витька молол языком постоянно, причём он так смешно всё комментировал, что спокойно сидеть рядом с ним никто не мог. И постепенно его утвердили на последней парте в одиночестве. Перед ним обитали Азаров и Ростова, привычные к Витькиному бормотанию и не обращавшие на него внимания.
Урок покатился по привычной колее. Историк перешёл к изложению нового материала о том, как "влияли усовершенствования орудий труда на изменения в общественном строе людей". Класс, прошедший в начальной школе дрессуру Аллы Фёдоровны, старательно изображал внимание. Да так ловко, что учитель ни в жисть не догадался бы, что каждый занимался своим делом. Кто-то перекатывал у соседа математику, кто-то читал исподтишка детектив, кто-то задумчиво рисовал узоры на задней странице тетради, кто-то старательно пририсовывал очки полководцу Суворову на обложке учебника.
Наталья торопилась списать с Женькиного черновика очередное сочинение-размышление, заданное неугомонной Марией Платоновной, прямо-таки одержимой всякими эссе и размышлениями по любому поводу, будь то хмурое небо за окном или смена настроений по дороге в школу. На сегодня Мария Платоновна велела выразить своё отношение к потрясающему событию, состоявшемуся недавно, - открытию метро в Харькове. Где этот Харьков и где Ленинград?! Но написать не менее двух страниц надо. В неразлучной троице за сочинения отвечал Азаров, за математику - Иващенков, а за иностранные языки (в школе проводили эксперимент, поэтому учили аж два языка: английский и французский) - Ростова. Наташа старательно переписывала восторженные Женькины излияния, ничего не видя и не слыша, главное - успеть до конца урока.
Женьке нравилось сочинять всякие истории, он их записывал в тетрадки. Изредка давал почитать Наталье. Та успевала за ночь осилить очередное Женькино творение, но это пока его работы ещё умещались в двенадцать тетрадных листков, потом их объём стал увеличиваться и постепенно дошёл до девяноста шести. Вначале в его сочинениях дрались мушкетёры с пиратами, потом стали появляться прекрасные дамы, ради которых совершались немыслимые подвиги. Наталья добросовестно дочитывала очередной опус, выделяя самые интересные эпизоды красным цветом. Женька внимательно просматривал её пометки, но никогда не обсуждал их. А Наталья деликатно щадила его авторское самолюбие, но по тому, как стало постепенно меняться содержание и стиль его работ, она поняла, что он ценит и учитывает её мнение. Она даже сделала иллюстрации к нескольким его творениям, создавая милые сценки с фантастическими деталями, которые хотелось пристально разглядывать.
Женькиным родителям не нравилось увлечением сына "писательством", они считали, что вся эта блажь, конечно, идёт от семейки этих неугомонных Ростовых. Тетради копились, и Женькина мама Клавдия Степановна нашла им применение: стала использовать в качестве подставки под горячий чайник. Однажды Женька молча вытянул из-под чайника тетрадь с рисунками Натальи и спрятал её в нижний ящик письменного стола. Потом сложил все оставшиеся работы в высокую стопку и отдал матери на хозяйственные нужды. Романы он перестал писать. Но сочинения катал для всей троицы по-прежнему.
Витька тихонечко бормотал вслед за Леонтием Михайловичем, новенький покосился на Иващенкова и скривил губы в усмешке, но тут его внимание привлёк капроновый синий бантик, который самым нахальным образом елозил по парте у него перед носом. Бантик завязан был на толстенной косе, кончик которой закручивался длинным локоном. Какое-то время мальчишка, словно огромный кот, хищно следил за перемещениями синего пятна. Наконец, он прижал бантик к парте. Девчонка - обладательница косы - дёрнулась, обернулась к Иващенкову:
-Подожди, Витечка, - прошелестела она, - я уже дописываю.
И отвернулась.
-Витечка?! - процедил еле слышно новенький, - это ты, что ли?
Витька кивнул и осторожно вынул локон с бантиком из смуглых пальцев новенького. Новенький хмыкнул:
-Я - Марк. Марк Голицын.
Так и познакомились. На перемене новенького обступили, но он независимо раздвинул плечом круг одноклассников и, отойдя к окну, повернулся к ним спиной. Народ обиделся. Потом уже дознались, что Голицын - особенная личность. Во-первых, он был второгодником из-за двоек по литературе, русскому, физике и даже по физкультуре - и значит, старше их всех на целый год. Во-вторых, его перевели из испанской школы из-за того, что он наотрез отказался учить иностранный язык. В-третьих, он был детдомовским. И это было самое главное. Ему предстояло отучиться всего один год, а затем ПТУ, куда обычно отправляли детдомовские начальники своих воспитанников. Мальчишка обладал непокладистым характером, сбежал из детдома и больше недели жил в какой-то хибаре по дороге в Разлив. Всё это стало известно на следующий день благодаря Даньке Страховичу - сыну завуча, всегда бывшему в курсе всех школьных подводных течений. Нечего говорить, что детдомовец сразу стал героической личностью для 7-Б.
Но продолжился этот триумф лишь до субботы. На большой перемене Азаров с Голицыным подрались. Не то чтобы подрались, а так - всего лишь лениво потолкались. И всё из-за брошенного с ухмылкой: "Женечка". Перед четвёртым уроком они, забыв уже о том, что было на большой перемене, азартно гоняли по всему коридору второго этажа крышку от банки. Последним уроком в расписании в тот день стояла физика.
Долгожданная физика! Папа и мама, в своё время окончившие физмат, так увлекательно и весело говорили о ней и подсовывали дочери разные книжки, типа "Занимательной физики" Перельмана, что Наташа мечтала о ней всё лето. Как только в её руки попал учебник Пёрышкина для 7 класса, она не отрывалась от него, пока не прочла от корки до корки. А тут ещё ей подарили десять томов Детской энциклопедии - и прощай, прогулки на свежем воздухе. Мало того, она ещё и мальчишек приохотила! В конце концов, возмущённая Женькина мама позвонила Дарье Алексеевне и пожаловалась, что её "ребёнок совсем не дышит воздухом, только знай себе сидит с толстенными жёлтыми книжищами с утра до вечера". Тогда Наталья решила перенести "читальный зал" на аллеи Ботанического сада - благо он рядом. Там они заглатывали все тома по очереди и к концу лета дошли до четвёртого тома "Растения и животные", но больше всего споров всё же вызвал у них второй и третий том. Конечно, во многом они сами не разобрались бы, но тут на помощь им пришли Ростовы-старшие.
Азаровы-старшие яростно ревновали сына к "этим Ростовым", в доме которых сын пропадал с утра до вечера, и безуспешно старались изо всех сил отвлечь от них, а бабка Витьки при встрече с Наташиными родителями поджимала губы, отворачивалась и зло плевала им вслед. Но никакие меры - ни звонки, ни сердитые взгляды - не помогли: мальчишки по-прежнему всё свободное время торчали у Ростовых.
Пятница - один из любимых Наташиных дней недели, потому что, во-первых, завтра, в субботу, можно выспаться хоть до десяти часов, а во-вторых, шестым уроком в пятницу была физика. Со звонком в кабинет физики, пылая творческой энергией, влетел красавец Давлет Георгиевич и, сияя чуть снисходительной улыбкой, мягким баритоном пропел-проговорил:
-Друзья мои, я рад!
Тут же Иващенков прошипел:
-Он приехал в маскарад...
Давлет Георгиевич сделал вид, что ничего не слышал, хотя Витькино шипение разнеслось по всему кабинету. В глазах красавца-физика мелькнуло лёгкое раздражение, но он небрежно-элегантным жестом отбросил указку на стол кафедры и взялся за классный журнал. Рутинная процедура переклички в этот день сорвалась. В самом конце списка учащихся был вписан Голицын.
-Голицын... Голицын?! Маркони?!- встрепенулся Давлет Георгиевич и уставился на вставшего со своего места Марка. - О! Откуда ты, прелестное дитя?
Прелестное дитя понуро стояло, тупо разглядывая зазоры на щербатом паркете. Класс насторожился.
-Не ожидал здесь тебя встретить, Маркони, - улыбался учитель.
-А почему Маркони? - подал голос Данька Страхович.
Давлет Георгиевич обвёл весёлым взором класс:
-Это интересная история, друзья мои, - для него все истории (неважно, о чём шла речь - о магнитах или мастике для натирки полов) были интересными. - Теперь вам, дорогие мои, скучать не придётся. Потому что этот чёрненький жучок-ученичок умеет создавать собственные законы. Да-да, свои собственные! Так сказать, переделывает всю физику - и химию заодно - по собственному представлению и против всех законов природы. Ну-ка, ну-ка, дорогой друг Маркони, расскажи, как из ничего появляется что-то!
Голицын стоял, по-прежнему угрюмо глядя себе под ноги, только смуглое лицо его наливалось какой-то серой бледностью.
-А всё-таки, почему "Маркони"? - не унимался Данька.
-Ну это совсем просто, - просиял физик, - его же Марком зовут - вот отсюда и Маркони... Был такой изобретатель радио... - и замолчал с интересом глядя на складывающую в портфель учебники и тетради Наташу. А та всё сложила, потом встала и, глядя на учителя широко раскрытыми светло-голубыми глазами, спросила:
-Можно идти?
Давлет Георгиевич потускнел:
-С чего это ты, Ростова, решила, что урок окончен?
-Хорошо, Омлет Георгиевич, - чётко выговорила девочка и села. И тут во весь голос захохотал Иващенков:
-Омлет! Омлет Георгиевич!
-Не Омлет, а Гамлет Георгиевич, - как ни в чем не бывало серьёзно поправил его Азаров.
-Замолчите! - привлекательное лицо физика налилось некрасивыми багровыми пятнами, он понял, что теперь это обидное "омлет" привяжется к нему навсегда и мгновенно всем существом своим возненавидел эту похожую на лягушонка девчонку. Учитель навис над Наташей, из презрительно скривившихся губ вырвалось то, что, наверное, он бы никогда не сказал, не будь сейчас он таким разъярённым: - вы что думаете, что я спущу вам эту выходку? И не думайте! У меня отличная память. Думаете, через четыре года я забуду, как ты, маленькая мокрохвостка, сорвала сегодня мне урок? Так что готовьтесь. Вместо аттестата справку получите. Вы все. Ясно?
-А мы тут при чём? - тут же завопила Асмоловская, - мы молчали. Это они выпендривались. Ростова, Азаров, Иващенков - всё из-за этого приблудного новенького...
-Мы слушаем вас, Давлет Георгиевич, - поддакнул Страхович, - не обращайте на них внимания!
Привлечённая громкими голосами, в кабинет заглянула завуч. Все встали. Завуч пошепталась с физиком, кивнула, обвела тяжёлым взглядом учеников:
-Ростова, Азаров, Иващенков, зайдёте ко мне после урока, - и вышла.
Потускневший физик уже взял себя в руки. Сейчас он искренне жалел, что не сдержался и на какое-то время "потерял лицо" из-за паршивых щенков. Давлет Георгиевич отвернулся к омерзительно-зелёной доске со следами плохо вытертого мела, его плечи поникли, минуту-другую он постоял так - спиной к классу. Дети начали перешёптываться. Учитель резко развернулся, встряхнул волосами, закидывая их назад, и голосом, полным сдержанного раскаяния с трудом выговорил:
- Вы простите меня, ребята... Не должен был я так... Ростова, извини, пожалуйста, что назвал тебя мокрохвосткой. Это было грубо, некрасиво, недостойно. Ты простишь меня? - печально спросил он, глядя куда-то поверх головы Наташи. Та молчала. Драматическая пауза затягивалась.
-Ну чего ты, Ростова? Чего выламываешься? - пискнул кто-то, кажется, Редькина, - подумаешь, мокрохвосткой назвали...
- Ах, друзья мои, дело совсем не в этой пошлой "мокрохвостке". Вы поймите, - доверительно продолжил Давлет Георгиевич, - ведь учителя тоже люди. У нас нервы не железные. Мы, как и все, устаём, а работаем с утра до вечера... и тетради ваши проверяем, и к лабораторным готовимся... Так что, Ростова, прощаешь бедного учителя? - и скорчил уморительную гримасу так, что класс захихикал. Наташа кивнула, не глядя на физика. Ей было стыдно за его фальшивый тон, за всплывшее несколько раз мерзкое слово - стыдно до белых искорок в глазах.
Давлет Георгиевич мило улыбнулся и как ни в чем не бывало продолжил урок, старательно избегая того угла класса, где маячил Голицын. Давлет Георгиевич не хотел смотреть на Марка, потому что в этот момент молча, про себя, проклинал его, он был уверен, что, наверняка, идея с мерзким омлетом исходит именно от этого мальчишки.
Женька Азаров покосился на Наташу. Её словно заморозили. Она сидела, закусив губу, опустив подбородок, бледная, уставившаяся на сжатые кулачки. Чья-то рука украдкой погладила её по толстой косе с синим бантиком, от этого плечи Наташи опустились. Под руку ей сунули бумажку. Кривым Витькиным почерком было нацарапано: "Тебе". В записке оказалась крохотная шоколадка.
С этого дня у Наташи прошла любовь к физике. Она, конечно, выполняла задания, отвечала, если вызывали, но делала это как-то механически, без всякого интереса. Теперь её любовью стало рисование, и получалось у неё очень даже неплохо.
На родительском собрании, классный руководитель заговорил о дисциплине.
-Мне, - Леонтий Михайлович вцепился в указку, как в спасательный круг, - мне казалось, что наш класс, получивший достойную базу в начальной школе (дисциплинарная база от Аллы Фёдоровны - это не кот начихал!), никогда не подаст повода для подобного разговора. Но, как видите, я ошибся.
Далее он пересказал всё, что произошло на злополучном уроке физики. И тут родителей словно бы прорвало. Чего только они не вспомнили! И то, как дети грубят родителям, как прогуливают школу и не учат уроков, как портят вещи, как смотрят телевизор до поздней ночи и надо чуть ли не пинками загонять их спать, - но каждый заканчивал своё выступлением одними и теми же словами: "это ужасно и отвратительно, но мой ребёнок, Леонтий Михайлович, на такое не способен! Никогда не позволит себе Юлечка-Милочка-Данечка-Мишенька такое!"
Говорили, о современном поколении детей, которые не признают никаких авторитетов, ни во что не ставят учителей. Все шишки в изобилии посыпались на голову бедного Голицына. Заступиться за него было некому, присутствующий на собрании воспитатель из детского дома согласно кивал на все пущенные в адрес мальчика упрёки. Родители кипели гневом. Классный руководитель привёл директора, и тот отбивался от совсем уж нелепых обвинений. Дошло до того, что чей-то папаша заявил об опасности для нормальных (он подчеркнул это "нормальных") детей в лице какого-то дефективного детдомовца-второгодника. Тут уж классный руководитель понял, что дело зашло слишком далеко, и стал успокаивать взволнованных родителей, объясняя им "несправедливость их суждений о воспитанниках детских домов".
Ростовы, наслушавшись упрёков в адрес Наташи, тем не менее не огорчились, наоборот, с улыбкой переглянулись, чем вызвали очередную порцию учительского раздражения. После собрания Николай Николаевич остановил воспитателя из детского дома и о чём-то с ним договорился. Заглянувшая в класс завуч этим заинтересовалась. В самом деле, что нужно этому неприятному ей Ростову от представителя детского дома? Оказалось, он всего лишь спросил разрешение на разговор с мальчишкой.
-Вот просто человеку нечего делать! - покачала головой завуч, - за дочерью лучше бы смотрел. А то всё с мальчишками да с мальчишками - добром это не кончится. А у этого вашего Голицына то ещё личное дело! Мать в тюрьме умерла, тётку за убийство осудили... да и бабка тоже...Так что ничего удивительного... - она не объяснила, что имела в виду, но многозначительно закатила глаза.
Сказать, что Марк помнил маму, было бы неправильно. Скорее, он помнил свои ощущения. Тепло и нежность окутывали, когда мама обнимала его, ласково ворковала, укладывая спать, пела смешные песенки. Воедино слились туманные образы: беленькая хрупкая женщина (наверное, это и была мама), шумная тётка Ирина и неулыбчивая бабушка. Одни женщины. А отец? Память не сохранила даже намёка на него. Но должен же быть у человека отец! Особенно эта тема стала беспокоить его, когда выяснилось, что у всех мальчишек в детдоме были необыкновенные родители. У кого-то папа был засекреченным космонавтом, у кого-то - разведчиком, а мамы, все подряд, были артистками. Марку было невдомёк, что ребята всего-навсего насочиняли себе родителей, он свято верил всем небылицам, что вливали в его уши малолетки-детдомовцы. И ему хотелось после отбоя в темноте поведать нечто, от чего у мальчишек дух бы захватило. Но ничего интересного не придумывалось, космонавты, капитаны дальнего плавания, разведчики, лётчики-испытатели - все героические профессии уже были разобраны детдомовцами. И тогда он ляпнул чудовищную глупость. Он вдруг ни с того ни с сего заявил, что его отец испанский граф. Что ему тогда в голову стукнуло? Почему граф?! И почему испанский?!
Но сказанного не вернёшь: ляпнул - и всё тут. Всю неделю детдом веселился, мальчишки и даже девчонки покатывались от хохота, показывали на него пальцем. Марк лютой ненавистью возненавидел не только испанских графов, но и всю Испанию с её испанским языком заодно. Ко всему воспитатель, ухмыляясь, сказал при всех, что ему до Испании, как до Луны, потому как в личном деле его обозначено, что мать его в тюрьме умерла, бабку прибили по пьянке, тётку посадили за убийство. Так что, как говорится, Испанией здесь и не пахло. "А скорее всего мамаша нагуляла тебя с каким-нибудь цыганом - вон ты какой чернявый", - усмехнулся воспитатель. Марк молча выслушал глумливый рассказ воспитателя, только глаза непримиримо сверкали. Этой же ночью он сбежал из детского дома. Конечно, его поймали. Он просидел в карцере сутки, а потом его перевели в другой детдом. Теперь он уже стал опытнее и не спешил рассказывать о себе. Честно говоря, особенно и рассказывать-то было нечего.
Марку исполнилось шесть лет, когда он попал в детдом. В этом возрасте дети уже многие события запоминают на всю жизнь. И он что-то должен был помнить из прошлой жизни. Но он не помнил. Ничего, кроме общего ощущения потерянной радости, счастья, ласкового уюта и тишины. Память дремала, пока неожиданно - ему тогда шел одиннадцатый год - в беспокойных снах его резануло проблеском чего-то искрящегося, он прямо-таки почувствовал пальцами сверкающие льдинки камешков. Целая горсть переливающегося в свете лампы прозрачного великолепия, и особенно один, с лесной орешек, прямо-таки лёг на ладошку. Кончики пальцев тут же закололо, словно иголочками, в ушах зашумело, строгий женский голос прикрикнул: "Нельзя! Нельзя!".
Потом пришли сны, яркие, волшебные. Сны разворачивались в длинные истории, которые заканчивались и начинались заново, едва он засыпал. Какие-то бородачи в лаптях тяжело прорубали просеки в непроходимых лесах, всадники плётками подгоняли их. В палатах с белёными стенами высокий человек в золочёной одежде и шапке, отороченной дорогим тонким мехом, тяжёлым взглядом всматривался в покорно стоящих перед ним на коленях людей. Лицо его кривилось злой ухмылкой, он что-то гневно выговаривал в низко опущенные головы, но Марк не понимал его слов.
А то вдруг ему привиделась юная красавица в воздушном наряде, почти девочка. Тонкой рукой в браслетах она кокетливо поправляла густые чёрные кудри, подхваченные тёмно-синей, в тон миндалевидным глазам, атласной лентой. Рядом с нею скучал мальчишка лет шестнадцати в офицерском мундире. И видно было, что не нужна ему эта красавица, что тянет его на волю, к застоявшемуся в стойле гнедому красавцу. Марку стало жаль девочку с синими глазами, он даже рассердился на мальчишку, тем более, что тот был всего-то пару годами старше его самого.
История юной красавицы становилась всё печальней. Она всё же вышла замуж за несносного мальчишку, но вскоре овдовела, здоровье её стало совсем никудышным, и её увезли за границу лечиться. Вот тут-то и началась её новая блистательная жизнь. Теперь она танцевала на балах, носила роскошные наряды и знаменитые художники писали её портреты, тщательно прописывая каждый камешек дивного ожерелья на её тонкой шейке. Часто в её руках оказывался бархатный мешочек, из которого она доставала сверкающие горошины бриллиантов, и казалось, конца края этим камешкам не будет - так часто ныряла белоснежная ручка красавицы в бархатное нутро за очередной драгоценностью. Как всегда при виде искрящихся камешков у Марка сотни иголочек впились в кончики пальцев. И хотя всё это было во сне, наутро пальцы болели, словно бы он их и в самом деле иголками исколол.
А потом сны прекратились, и Марк даже затосковал по их радужным историям. Он так и не смог разгадать загадку увлекательных картин. Зачем ему привиделось это "кино"? Поразмышлял и решил: привиделось - и ладно. Постепенно красивые картинки стали забываться. Но однажды их повели в Эрмитаж, и тогда в памяти, опять всплыло нежное видение с переливающимся ожерельем на шее, пальцы ощутили прохладу металла и округлость драгоценных камней. От острой боли, пронзившей руки, Марк вскрикнул. Воспитатель недовольно оглянулся, но тут же лицо его вытянулось: на кончиках пальцев мальчишки выступило множество капелек крови. Пришлось обмотать ладони носовыми платками и отправить Марка дожидаться всех в гардеробе. Там странное кровотечение прекратилось. Воспитатель решил, что Марк специально поранил руки, чтобы поскорее слинять из музея. Для острастки его посадили на сутки в кладовку. После этого Марк невзлюбил музеи, где висели портреты красавиц в бальных платьях.
В первый школьный год Марк Голицын учился с удовольствием. Но во втором классе начался испанский язык - школа-то была испанская, да ещё кто-то из мальчишек припомнил ему папу - испанского графа. Вот тут он "забастовал": прогулял несколько уроков, отсиживаясь на школьном чердаке. Электрик, проверявший проводку, наткнулся на его убежище и сдал в руки завучу. Завуч сообщила воспитателям детдома, и Марка закрыли на выходные дни в кладовке с вёдрами и швабрами. Сидеть среди вонючих половых тряпок было не страшно, но противно, и он решил действовать по-другому. Теперь Голицын не прогуливал уроки испанского, но он ничего не делал на них. Вот прямо-таки совсем ничего. С сонным выражением на лице он пялился в окно или, когда учительница пыталась его вызвать, бессмысленно таращил на неё пустые тёмные глаза. Сохранять бесстрастно-тупое выражение лица было очень трудно, потому что, к своему ужасу, Марк понимал каждое слово. И не просто понимал - он мог свободно говорить на этом чёртовом испанском не хуже учителей, а может, даже лучше.
Это открытие он сделал случайно и страшно напугался. В их школе на переменах учителя-"испанцы" любили пощебетать между собой по-испански. В тот раз они болтали и смеялись, а Марк сидел рядом на корточках у стенки - его в очередной раз наказали за беготню по коридору.
-И что же ты ответила? - улыбалась молоденькая учительница.
-А что я могла ответить? - засмеялась её приятельница, - сказала, что подумаю.
-Да что тут думать?! Такие возможности! Это же интурист! Будешь с нормальными людьми встречаться. А тут, что тут ты видишь? Сопливые носы да тупые лица... Вон один такой как раз сидит. Как же мне он надоел!
Они посмотрели на Марка, а он втянул голову в плечи, с полыхающими ушами и щеками, бросил такой взгляд на женщин, что те опасливо отодвинулись.
Он понял каждое слово! Его так потрясло это открытие, что он не удержался и шлёпнулся на зад.
-Ну вот, что я тебе говорила, - брезгливо поморщилась учительница, - тупой, ленивый, ещё и увалень неуклюжий.
Теперь его голова постоянно была занята попытками разгадать этот феномен. Но ни к чему эти размышления не привели, он так ни до чего и не додумался. Единственное, что подсказывала ему интуиция, - это то, что, скорее всего, разгадка кроется в его прошлом. Хотя какое может быть прошлое у девятилетнего ребёнка? И всё же, если бы он мог вспомнить то, что происходило с ним до того, как он попал в детдом! Но память спала самым бессовестным образом, и понукать её было бесполезно.
Летели годы. Отношение к испанскому у Марка не изменилось. Он сам не знал, почему ему так ненавистен этот язык. Давно уже забылись детские дразнилки, которыми его преследовали детдомовцы, но из какого-то ослиного упрямства он тщательно скрывал, что знает язык. И даже гордился этим! Он вообразил себя чуть ли не разведчиком в стане врага. По правде сказать, иногда ему хотелось бросить эту затянувшуюся игру, да и испанский теперь стал не так противен, как раньше. Но что-то останавливало его. Может, гордость? Ох уж эта его гордость! Скольких отсидок в карцере-кладовке он мог бы избежать, если б не гипертрофированная гордость.
В седьмом классе добавились новые предметы. Ему сразу понравилась физика. Старичок-учитель так интересно вёл уроки, так нежно и бережно демонстрировал сверкающие начищенной латунью приборы, изготовленные ещё до революции, что Марк навсегда проникся уважением к этим сектантам, секстантам и магдебургским полушариям. А потом старенького учителя проводили на пенсию и появился новый педагог. Давлет Георгиевич был молод и очень хорош собой, он не терпел мрачных лиц возле себя и особой учительской ненавистью ненавидел ленивых дураков. Нет, конечно, если человек родился с умственными проблемами, - это другое дело. Но если кто-то создавал их себе сам, не желая чуть-чуть поднапрячь свой мозг, тут уж только держись: предела остроумию Давлета Георгиевича не было.
Для Давлета Георгиевича Голицын как-то сразу попал в разряд тупиц по нескольким параметрам. Во-первых, он был мрачен до угрюмости, во-вторых, в его лице время от времени проявлялось выражение такого непроходимого идиотизма, что физик ужасался, догадываясь о грядущих двоечных проблемах с этим ученичком. В-третьих, мальчишка вдруг ни с того ни с сего однажды заспорил с Давлет Георгиевичем на такую абсурдную тему, что даже говорить об этом было стыдно. Как-то Давлет, чуть отойдя от темы урока, стал рассказывать о том, что иногда несправедливо забываются заслуги учёных и при этом зачем-то нырнул в другой предмет - в химию. В качестве примера он привёл историю Бойля, Ломоносова и Лавуазье, сославшись на прецедент, который описывался во всех учебниках химии.
- Ломоносов опроверг Бойля и доказал, что вес всех веществ, вступающих в реакцию ... ну и так далее, короче, это был закон сохранения массы вещества. Потом опыт Ломоносова повторил Лавуазье, и теперь все почему-то твердят именно о нём, забывая заслуги нашего Ломоносова. De nihilo nihil, то есть "из ничего - ничто". Я вам это всё рассказал для того, чтобы вы знали, без опоры на предыдущее не может появиться что-то. Из ничего никогда что-то не получится, потому что из ничего не выходит ничего, так же как ничто не переходит в ничто, - улыбнулся он игре слов, обводя светлым взором притихший класс. И вздрогнул. Явно страдающий идиотией Голицын смотрел на него со скептической, очень обидной улыбкой. Скепсис на лице идиота?! Давлет Георгиевич в этой школе был новым человеком, но ему уже нашептали о странностях этого ученика, которого переводили из класса в класс, чисто по-человечески жалея, - всё-таки мальчик из детдома.
-Голицын, почему ты так улыбаешься? Ты что, не веришь мне? - удивился учитель, подходя к стриженному наголо смуглому мальчишке. Тот пожал плечами, но промолчал. И тогда Давлет Георгиевич всерьёз разобиделся, ему показалось молчание Голицына надменным, а взгляд наглым, - хочешь поспорить? Со мною?! Может, ты хочешь доказать, что из ничего может появиться что-то? Ну, давай, докажи! Это ведь только в цирке из пустой шляпы кролика достают - на то он и фокус. А здесь из воздуха ничего не появится, даже стеклянного шарика...
-Стеклянный шарик? - заинтересовался Марк, и все в классе уставились на него с удивлением, потому что уже забыли, как звучит его голос, - вы какой цвет шарика хотите? Красный? Золотой?
Давлет Георгиевич уже понял, что завязывается глупая история, что зарвавшийся мальчишка пытается выставить его (его!) дураком перед одноклассниками:
-Наверное, у тебя в карманах полно разных сокровищ, и даже есть стеклянные шарики... Что ж пусть это будет чёрный шарик с золотыми крапинками. Уж такого у тебя явно нет, - ехидно усмехнулся он.
Мальчишка кивнул, сверкнув своими тёмными, как ночь, глазами, разжал кулак - и все ахнули. На не очень чистой ладони лежал довольно большой шарик чёрного стекла, искрящийся золотыми точками.
-Видите, из ничего появилось что-то, - обидно усмехнулся Голицын, - а вы говорили, что не может быть...
-Не мели чепухи! Ты... ты всё подстроил! - не на шутку рассердился Давлет Георгиевич и резко снизу поддал руку Голицына, шарик с тяжёлым стуком тюкнулся об пол и закатился под батарею отопления, - устроил тут цирк, наглый мальчишка! Вон из класса!
Голицын недоумённо взглянул на учителя, собрал свои вещички и вышел вон. После урока Давлет Георгиевич постоял у окна, чтобы успокоиться, а потом наклонился и пошарил рукой под батареей, но чёрного с золотом шарика не нашёл. Он сам не знал, чего это так взъярился из-за шутовской выходки какого-то придурка, но с этого момента житья Голицыну на физике не стало. Тот привычно защищался, цепляя на себя сонную маску, и время от времени подкидывал на стол физику стеклянные шарики немыслимых расцветок. Давлет Георгиевич яростно сметал их на пол, и они катились по кабинету, сверкая яркими красками. В результате к двойке по испанскому прибавилась двойка по физике, а там уже и литература, и математика зацвели махровым цветом.
Его оставили на второй год в седьмом классе. Конечно, воспитатели в детдоме не только высказали ему всё, что думали. Василий Иванович, по прозвищу Чапайка, даже, как он говорил, по-отечески надавал Марку затрещин, но к "отеческим" подзатыльникам детдомовцы уже привыкли. А факт остался фактом: Голицын - второгодник.
На лето детский дом вывезли "на дачу" под Выборг. Конечно, дачей дощатые домики с подтекающей во время дождя крышей назвать можно было лишь с большой натяжкой. Но чистейшая вода озера, где с поверхности на трёхметровой глубине можно было сосчитать камешки на дне, густейшие леса, плотной стеной вставшие вокруг лагеря, - с лихвой компенсировали бытовые неудобства. До этого детский дом вывозили под Лугу в скучнейшее местечко, где все развлечения состояли в постоянной возне на огороде местной школы. И вдруг такой подарок, а всё потому, что сменился директор детского дома.
Их долго везли в трясучих автобусах, которые ломались через каждые три километра. Поэтому добрались на место они совсем уж поздно. Детей напоили молоком с хлебом, сводили в уборную и велели ложиться спать. Марк проснулся задолго до общего подъёма. Поёживаясь от прохладного ветерка, он побрёл в сторону прячущегося в низком ельнике домика с "удобствами". Обычный домик, где с одного торца вход для девочек, а с другого - для мальчиков. Всё как обычно: несколько круглых отверстий в дощатом настиле, сбоку длинная труба с кранами - тут тебе и уборная, и умывальня.
Утро было хмурое, с моросящим дождиком да с ветерком, тело тут же покрылось гусиной кожей, а линялая синяя майка мгновенно превратилась в холодный компресс. Марк заторопился назад, в свой барак, где двадцать мальчишек надышали относительное тепло, но, видимо, ошибся тропинкой и выскочил на берег озера. И замер.
Сказать, что здесь было красиво - ничего не сказать. Под низким, серым небом лениво шевелило редкими гребешками стальных волн озеро. Оно накатывало прозрачные волны на пологий песчаный берег со странным звонким шипением. Хотя такого, наверное, и не бывает. А вокруг стеной стояли сосны и ели, и на противоположном берегу тоже тёмный сказочный лес, только выглядел он так, словно бы долго-долго плакал. И вид этого заплаканного леса так потряс Марка, что ноги его подогнулись и он плюхнулся на холодный влажный песок. И почему-то воцарилась густая тишина. А потом сквозь тучи прорезался солнечный луч такой радостной силы, что заплаканный лес превратился в изумрудно-зелёную стену, из которой, похрустывая ветками, на противоположный берег вышел олень, потом другой, третий - целое стадо. Они долго пили воду, и их фырканье разносилось над озером. Марк затаился, он совсем забыл о мокрой одежде, о прохладном ветерке, кусающем голые плечи. Он обо всём забыл. Он стал частью этого волшебного мира. Ему показалось, что тело его исчезло, растворилось в пахнущем водой и соснами воздухе. Он словно бы парил над покрытой лёгкой рябью водой. Безумная радость, ощущение неудержимого счастья охватило его - и он потерял сознание.
Несколько часов спустя его нашёл Чапайка и притащил в барак. Прибежала медсестра, совала Марку в нос ватку с нашатырём, а он отпихивал её руку и мотал головой.
-Ты, парень, совсем синий от холода, - выговаривал ему Чапайка, - это надо же, чтобы в конце июня заморозки случились! Ты что же, иней на траве не заметил?
-Ну ты, парень, даёшь! Солнце! Дождик! Не дождик, а снег шёл, все кусты укрыло - прямо хоть Новый год встречай. Да не подоспей я, ты бы там у воды насмерть замёрз. Повезло тебе! Теперь только не заболей...
Марк не заболел. Всё лето он вместе со старшими мальчишками помогал ремонтировать бараки, обустраивать территорию. Каждый день они с воспитателями ходили купаться, и, несмотря на запреты, переплывал озеро с одного берега на другой. И так достаточно смуглый, он загорел до черноты, обветрился, раздался в плечах и даже подрос. Когда в конце августа они вернулись в Ленинград, Чапайка посмотрел на Марка, оглядел короткие рукава и брюки его школьной формы и задумчиво почесал нос:
-Вот видишь, сам виноват! Чего не учился?! Теперь придёшь, дылда такая, к малолеткам... - и махнул рукой.
Марк уже всё для себя решил. Перекантуется годик в школе и пойдёт в ПТУ, допустим, при Металлическом заводе. Получит специальность, будет работать. Так что для него вроде бы всё было ясно и определено. Новый директор детдома позволил старшим воспитанникам ознакомиться с их личными делами. Тут-то выяснилась удивительная вещь: оказалось, что у Марка была квартира. Не совсем квартира, но что-то вроде дачного домика по дороге на Карельский перешеек. Кроме этого, ничего особо нового он не узнал из содержимого синей картонной папки-скоросшивателя. Всё подтвердилось: мать умерла в тюрьме, бабушка отравилась некачественной водкой, а тётка отбывала срок за убийство. Всё это он уже знал. Закрыв со вздохом невесёлую папочку с историей его жизни, Марк пошёл просить увольнительную, чтобы съездить на осмотр своих "владений". Василий Иванович недолго размышлял и пообещал увольнительную в ближайшую субботу.
В личное дело была вложена любительская карточка, уже слегка пожелтевшая. Вроде ничего особенного, но Марк видел в ней скрытую интригу. Видимо, снимок сделали осенью, потому что на женщинах были надеты пальто и шапочки. Беззаботно смеялась смуглая красавица, рядом мило улыбалась в объектив хрупкая большеглазая женщина, она склонилась головой к плечу женщины постарше. Марк всмотрелся в фото. За весёлой группой виднелась какая-то неказистая постройка, несколько деревьев. На обороте фиолетовыми чернилами чётким почерком обозначено: "ноябрь, 1960 год". Интересно! Он родился 14 ноября 1960 года. Выходит, этот снимок сделан... он всмотрелся... сделан после его рождения, потому что мама (оказалось, он помнил её лицо!) совсем худенькая. Семейное сходство трёх женщин сразу бросалось в глаза. Все глазастые, с тонкими чертами. Марк изучал лица на снимке. Неужели вот эта легкомысленная брюнетка - злобная убийца? А мама, у которой такой нежный взгляд, - она, как сказано в справке, "занималась сбытом похищенных драгоценностей"? Мама - воровка?! И бабушка - пьяница-алкоголичка?! Что-то не совпадало...
В субботу Марк с приятелями съездил к своим "владениям". Когда-то это были загородные места, где жители выращивали огурцы, картошку и даже клубнику, но теперь новостройки Ленинграда вплотную подступили к почерневшим, совсем не красивым хибаркам. Правда, люди здесь жили по-прежнему и зимой, и летом - над неказистыми домиками поднимался негустой дым, там топили печи, готовили обед. Мальчишки принюхались: пахло чем-то вкусным.
Марк с друзьями покружили вокруг домика, заглядывая в его забитые досками окна и дёргая проржавевший замок. Просто чудо, что домишко не сожгли. Из соседнего домика вышел дяденька в синих тренировочных штанах, в зелёном кителе без погон и в шлёпанцах. Он было собрался шугануть их с участка, но Марк предъявил "документы" - справку из детдома, в которой оговаривались его права на домик-развалюху. Дяденька, нацепив на нос очки, замотанные чёрной изоляционной лентой на переносице, подробнейшим образом изучил бумажку, кивнул и оставил их в покое.
Мальчишки легко вскрыли старый замок, прошли через нечто, напоминающее веранду, внутрь домика. Марк остановился на пороге. Везде пыль, паутина, битые стёкла на полу. Он не пошёл дальше. Решил, что теперь будет приезжать сюда и потихоньку прибирать "семейное гнездо" Голицыных. А когда его выпустят из детдома и он начнёт работать, тогда он всё-всё здесь обустроит. Всё равно сейчас уже некогда - учебный год начинается.
Марк Голицын совсем не хотел идти на школьный праздник. По традиции всех выстроили в спортивном зале, говорили речи, представляли новых учителей и звенели в колокольчик. Марк стоял среди семиклассников, возвышаясь над ними на целую голову. Он скучал. И уже было решился слинять с линейки, но тут начали представлять новых учителей. Среди тринадцати симпатичных новеньких стояла ОНА. Голицын так и впился взглядом в хорошенькое личико. И чем дольше он смотрел, тем больше хотелось ею любоваться, как картиной в музее. Все остальные не шли ни в какое сравнение с этой блондинкой. Густые очень светлые волосы она строго собрала в модную объёмистую ракушку, но несколько прядей выбились и небрежно вились вокруг лица с нежным румянцем. Карие глаза весело вскидывались на присутствующих и тут же скромно опускались вниз. Воротник её кремовой блузки завязывался изящным бантом, и она нервно теребила его длинные концы. Жилетик в клеточку подчёркивал тонкую талию, а длинная юбка из той же ткани наводила на мысль о тургеневских барышнях. Смолянка, да и только! И это когда все щеголяли в мини, предъявляя заинтересованным взорам ножки, обтянутые чёрными колготками в сеточку! Девушку попросили представиться. Она мило покраснела, а среди старшеклассников пронесся одобрительный гул. Она оказалась учительницей испанского, и звали её волшебным именем - Елена.
Елена Прекрасная! Сердце Марка ухнуло куда-то и пропало, в глазах побелело, кажется, он даже забыл, что надо дышать.
И началось... Теперь он летел в школу, как на свидание. В голове крутилось лишь одно имя: Лена, Леночка, Елена Константиновна... У неё была смешная фамилия - Киселькина, но даже это вызывало у Марка умиление. Он всюду следовал за нею. Она на второй этаж, к своим пятиклассникам, и он за нею. Она на третий этаж в учительскую, и он за нею. Он прятался за спинами учеников, хотя с его ростом это было довольно сложно, прижимался к окрашенной в зелёный цвет стене и ждал, ждал появления своего кумира. Её всегда окружали люди: ученики, учителя. Она всем ласково и кокетливо улыбалась. А Марк мечтал растолкать толпу, окружающую её, подлететь к ней мазурочным шагом, опуститься на колено (видел, как в старом кино так делали) и прижать к губам ручку, благоухающую полынной горечью модных духов "Эллипс". Если бы сейчас были дуэли, он вызвал бы каждого, кто имел наглость крутиться возле Елены Прекрасной, и уложил бы к её ногам как боевые трофеи. Причем начал бы с Давлета Георгиевича. Этот жгучий красавец чаще всех оказывался поблизости. У Марка кулаки сжимались, и в глазах белело, когда он видел, как Елена Константиновна (его Леночка!) болтала с Давлетом и смеялась его шуткам. Добродушному Марку в такой момент хотелось придушить нахала.
В детдоме, конечно, заметили его состояние и тут же обсмеяли: и то, как он часами мог сидеть, уставившись в одну точку, и то, как тщательно отглаживал форменные брюки, и то, как яростно, до скрипучей чистоты тёр лыковой мочалкой тело в бане. Сейчас ему казалось всё невыносимо-пошлым: трещины на потолке и осыпающаяся штукатурка в общей спальне, специфический запах, устоявшийся в ней, протёршийся носок, который он тщательно штопал, но пальцы всё равно норовили вылезти в новые дырки. Его мутило в столовке от липких стаканов с киселём цвета выношенных кальсон, от недомытых погнутых ложек и вилок с отломанными зубьями. Ему казалось, что всё это оскорбляет его нежную, трепетную Леночку.
Он не обращал внимания на намёки и подколы приятелей, и от него отстали. Марк окружил обожанием свою Елену Прекрасную. Он прибегал в школу раньше всех, в классе отмывал доску до матового блеска, приделывал ажурные розеточки из бумаги на кусочки мела - лишь бы Леночка не запачкала свои нежные пальчики. А ещё он дарил ей цветы. Где он добывал их - было его страшным секретом. Почему-то он решил, что ей должны нравиться полевые цветы и теперь каждое утро пробирался на второй этаж к кабинету с лингафонным устройством, где обитала его красавица, и затыкал за дверную ручку букеты: в понедельник васильки, во вторник лаванду, в среду ромашки и так до конца недели. Отойдя в сторону, он с трепетом ждал момента, когда появится Леночка. Она всегда радостно вскрикивала при виде цветов и оглядывалась в поисках того, кто их принёс. А он, с бешено бьющимся сердцем, издали любовался ею.
Незадолго до дня учителя, на который у Голицына были особые планы (он решил поразить свою Леночку особым подарком, но ещё не придумал каким), Марк как обычно на перемене вертелся неподалёку от своего кумира. Две молоденькие учительницы оживлённо болтали на испанском, не особо обращая внимание на долговязого подростка. Голицын бочком-бочком подобрался ближе к ним. Елена Константиновна мило улыбалась всем проходящим мимо, приветливо кивала хорошенькой головкой, но тут у Марка вытянулось лицо, потому что очаровательная блондинка при этом горько сетовала на свою несчастную жизнь:
-Ещё месяц не прошёл, а я уже видеть их не могу! - жаловалась Елена Константиновна, - иду на работу и думаю, что опять одно и то же, одно и то же. И пахнет от них всегда грязными носками - вонючки маленькие! Вера, и так из года в год! Скажи, зачем надо было пять лет жизни жертвовать? Каждый день в институт ходить? Вот для всего этого?!
-Не знаю, как ты, но я для себя решила: годик поработаю и уйду...
-Куда? Куда ты уйдёшь, Веруня? В интурист? Туалетную бумагу подносить иностранцам?
-Ну, не знаю. Переводчики сейчас нужны...
-Да за этот год, что ты тут собираешься сидеть, язык забудешь. Вот скажи, Веруня, с кем ты здесь собираешься на испанском беседовать? С учителями? А ты не заметила, какие ошибки они делают? Вот то-то. Мы здесь деградируем. Не знаю, как в твоём классе, но мне, будто специально, одних тупиц насобирали. Да, кстати, о тупицах... Вот один из них, - она мило улыбнулась Марку, и продолжила: - представляешь, таскает мне дурацкие букеты, прямо веники какие-то. Ромашки, васильки всякие. Я их терпеть не могу, вечно по ним что-то ползает. Я розы люблю. А он всё несёт и несёт, и где только достаёт их?
-Так скажи ему: мальчик, твои цветы мне надоели, отстань от меня!
-Ну да, попробуй скажи! Ты посмотри на него, посмотри! Рожа разбойничья, ишь чёрные глазищи свои вытаращил. Ещё прирежет! Он же детдомовский! Там все такие. У них родители либо бандиты, либо пьяницы, поэтому они такие тупые.
-У этого точно бандиты. Давлетик рассказывал... А, кстати, как у тебя с Давлетом? - заинтересовалась Веруня.
Марк сполз по стене на корточки. Он не хотел больше слушать их трескотню. Елена-Леночка, Елена Прекрасная - оказалась обыкновенной Леной Киселькиной. А он-то, дурак, чуть не молился на неё! Он вспомнил лицемерную улыбку своего кумира и чуть не взвыл.
На следующее утро он с удовлетворением наблюдал, как испуганно вскрикнула Елена Константиновна при виде грязного веника, из перепутанных прутьев которого торчала увядшая роза. Вся эта замечательная композиция была заткнута за дверную ручку лингафонного кабинета. Оглянувшись, учительница вздрогнула: с дерзкой ухмылкой на неё смотрел детдомовский тупица:
-Так вы говорите, что у меня рожа разбойничья? - на чистейшем кастильском спросил он, и глаза его опасно сверкнули, - и вы боитесь, что я вас прирежу? Не бойтесь. С этого дня я вас больше не побеспокою... Веселитесь с Давлетиком, - повернулся и пошёл вниз по лестнице.
"И кто же это сказал, что мальчишка ни слова не понимает по-испански? Вот уж дураки! А глаза-то у него не чёрные, а синие", - некстати подумала Елена Константиновна и тут же забыла о своём навязчивом поклоннике.
А Марк сбежал. Сбежал из детдома, и в школу больше не пошёл. Его быстро "вычислили", вернули в детдом. Конечно, наказали. Он опять сбежал в свои "владения". Его вновь нашли. Сотрудник детской комнаты милиции объяснил мальчику, что вынужден поставить его на учёт и чем теперь грозят ему побеги. На это Марк заявил, что в эту школу больше не пойдёт. Капитан милиции - добросовестный человек - побеседовал с воспитателями, посоветовался с директором испанской школы и совместно они приняли решение перевести учащегося Голицына в другое учебное заведение. Здесь ему даже понравилось. В первое время. А потом наступила суббота и последним уроком была физика. Наверное, он бы опять сбежал, если бы не детская комната милиции и обещание, которое он дал капитану. А пообещал он больше никуда не бегать, если его переведут в другую школу. Честное слово дал. Так что деваться ему теперь некуда, предстояло терпеть Давлет Георгиевича целый год, а дальше только тут его и видели.
Не тут-то было. Отец этой похожей на лягушонка Ростовой зачем-то приходил в детдом. Говорил с директором, с Василием Ивановичем - Чапайкой. О чём? Марку не сообщили. В его жизни практически ничего не изменилось: школа, детдом, иногда домик-развалюха - "родовое гнездо". Одноклассники обычные, ничего особенного. Разве что троица Азаров-Ростова-Иващенков ему показалась забавной, но у них была своя компания, и он там был лишний, да и не очень-то он туда стремился. Марк тяжело пережил историю с Леночкой. Теперь к нелюбви к испанскому языку добавилось ещё одно чувство: у него появилось злое устойчивое отвращение не только к Елене Киселькиной, но и ко всем Еленам разом.
Седьмого ноября после демонстрации старшим воспитанникам дали увольнительные до девятнадцати часов. Марк брёл вдоль Карповки, решая, куда податься. Погулять по праздничному городу? Сходить в кино?
-Привет! - заступила ему дорогу Ростова. - Ты куда?
-Привет! Гуляю, - неопределённо пожал он плечами.
-О, так тебе всё равно куда! - обрадовалась девчонка и помахала авоськой, - тогда пошли со мною в магазин. Мама просила кое-что докупить, а мальчики ещё не пришли. И пришлось мне идти. Вообще-то сегодня вроде бы я и не должна этого делать, - совершенно непонятно затараторила она, - так что ты поможешь. Как здорово, что я тебя встретила!
Марку было в самом деле всё равно, куда идти, и он двинул за лягушонком. В гастрономе под аптекой они купили банку горошка, хлеб и шесть бутылок лимонада. Марк дотащил покупки до входа в квартиру и остановился, но тут девчонка удивлённо взглянула на него:
-Ты куда? Тащи всё на кухню, - велела она, открывая дверь длинным ключом.
Но он вдруг заупрямился:
-Сама тащи, - бутылки недовольно звякнули, когда он поставил авоську перед дверью, - может, ты мне за помощь рубль вынесешь? Как дворнику?
Наташа озадаченно уставилась на него, соображая, шутит он так, что ли?
-Дети, - высунулась на площадку Дарья Алексеевна, - зайдите и закройте дверь. У меня форточка открыта и получается сквозняк...
В синем фартуке в белый горошек, с руками, испачканными мукой, раскрасневшаяся от жара духовки, она выглядела так по-домашнему уютно, а из квартиры так вкусно пахло пирогами, что Марк сразу затосковал. И тут же решил немедленно уйти.
-Мам, он рубль хочет! - наябедничала Наташа. Марк вспыхнул, зло зыркнул на невинно улыбающуюся девчонку.
-Какой рубль? - не поняла Дарья Алексеевна, - нужно - так дай. У тебя же кошелёк в руках. И зайдите уже в квартиру, сколько можно стоять тут? Помоги Марку раздеться. И давай уже, накрывай на стол. Сейчас мальчики придут. Папа домой идёт, между прочим, с дядей Петей...
-Дядя Петя приехал?! - взвизгнула Наташа, схватила Марка за рукав и потащила в прихожую. Тот только успел подхватить с пола авоську с зазвеневшими бутылками.
Если бы у Марка Голицына спросили, что главное было в том вечере седьмого ноября, он бы не задумываясь ответил: семья. То, чего у него никогда не было. Вначале он настороженно следил за бурно развивающимися событиями, стараясь затаиться где-нибудь в углу, что было практически невозможно. Девчонка постоянно придумывала ему задания. То требовалось раздвинуть стол, при этом он из круглого превратился в овальный, застелить его клеёнкой изнанкой вверх (чтобы не гремела по столу посуда - пояснила Наташа), а уж потом хрустящей от крахмала белой скатертью.
-Слушай, а откуда твоя мама знает меня? - поинтересовался он, ставя на стол очередную тарелку с сиреневыми хризантемами по ободку.
-Так она весь наш класс знает, - Наталья раскладывала столовые приборы и хмурилась, - сюда явно не хватает цветов. Смотри: рюмки-бокалы хрустальные, приборы серебряные - бабушкино наследство, тарелки тоже. Красиво получается. Но в центр нужны цветы... Что-нибудь сиреневое, правда, хорошо было бы? Сирень? Нет, это только весной. Что сейчас цветёт, ты не знаешь? - Марк отрицательно мотнул головой, - может, гортензия? Да где ж теперь её возьмёшь?
Он тоскливо принюхался: с кухни пахло так, что у него заурчало в животе. А стол и в самом деле выглядел великолепно. Он исподтишка бросил взгляд на свои руки - чистые ли? Вроде, чистые.
-Ну, всё, на стол мы накрыли. Жаль всё-таки, что нет цветов! Да ладно уж! Теперь только с кухни надо всё принести, - привычным движением она закинула назад косу и замерла, - ой! Я же тебе квартиру не показала. Тебе, наверное, в туалет нужно? Пойдём...
-Ничего мне не нужно, - сердито оборвал её Марк.
-Не нужно - так понадобится, - не отставала Наташа, и он потащился за нею в коридор. Девчонка добросовестно показала ему и туалет, и сверкающую чистотой ванную, а сама побежала на кухню. Туалет понадобился. Намыливая руки розовым мылом со смутно знакомым земляничным ароматом, Марк посмотрел на себя в зеркало и поморщился: перед каникулами всех мальчишек остригли наголо и теперь голова была похожа на футбольный мяч с розовыми ушами по бокам.
Вот же голова - два уха! У девчонки день рождения, а он вместо того, чтобы подарки дарить, мечтает налопаться до отвала. Чего она там хотела? Сирень? Гортензию? Видел он гортензии в ботаническом саду, когда их водили туда на экскурсию. Он запомнил их потому, что они стояли и в горшках, и кустами росли. Но запомнил он их не поэтому - там полно было цветов, и все такие разноцветные, что глаза разбегались. Он запомнил это разноцветье. Белые с прозелёнью, похожие на бледных чахоточных больных, кустики, рядом ржаво-бордовые соцветия, словно высушенные знойным ветром, тут же симпатичные лиловые. И вдруг - синие. Он прямо замер, разглядывая их. Плотненькие круглые шапочки складывались в чудные шарики всех оттенков сине-голубого: от бледного до глубокого синего. Объёмистые кусты были прямо-таки усыпаны ими. На табличке с латинской надписью значилось: "Hydrangea macrophylla" и по-русски: "Гортензия крупнолистная" - вот тогда-то он и запомнил её. Красивый цветок.