|
Связь с авторами по timyr30@mail.ru
Что происходит, когда ты очнулась в тюрьме и у тебя амнезия? Наверное,
ничего хорошего. А если при этом тебя должны казнить через десять минут...
Глава 1.
Кто я? Я мечусь, как волк в клетке. Я ничего не помню, не знаю, не вижу, я
плаваю высоко и смеюсь там, но где-то далеко внизу чуждый звук режет голову.
Кто-то шепчет над моей головой. "Она все еще в беспамятстве?" Не трогайте
меня! – кричу я изо всей силы, но они не слышат. Господи, как неохота
возвращаться! "Тетя Анэ, тетя Анэ, куда девать это?" – спрашивает кто-то.
Ощущение такое, что с меня живой снимают этим кожу. Будто весь мозг мой
обнажен, и этот противный голосок бьет меня по нервам. И я кричу и корчусь от
боли. Но они не видят. И еще какой-то пронзительный шум, свист... "Тетя Анэ,
тетя Анэ, куда мне поставить это?" – хнычет все тот же голос. Мучители мои
родные, как же я вас ненавижу! Проснись, проснись, – шепчет инстинкт...
Тетя Анэ, тетя Анэ, куда... Грохот...
- Заткни ее себе туда, где не светит солнце! – рявкает тетя Анэ. Которую,
наконец, тоже достали. От этой грубости я и очнулась...
Чудовищный порыв ураганного ветра с треском распахивает громадные железные
ставни до полу и врывается внутрь. Ау! Вокруг суетятся люди, пытаясь
спрятаться от тяжелого, вжимающего в стенку ветра, плотность которого такова,
что трудно дышать. Мимо меня что-то летит, но я не обращаю внимания. Я
понимаю, что не чей-то крик, но именно ураган пробудил мое сознание. Словно
было в этой мощи стихии что-то родное, что-то родственное моей душе, на что
она хоть чуточку откликнулась. И начала пробуждаться от чудовищной спячки
разума, от ослепляющего горя, ввергнувшего мой ум и тело в безумие. Не знаю,
откуда пришло это понимание – вспыхнуло и все. Я просто привычно приняла его
как всегда. Может оттого, что до меня дошло, что я не лежала в постели, а
сидела прямо, невероятно прямо и строго, сидела напряженно, удивительно ровным
углом на кровати, отключенная от всего происходящего. И напряженно бездумно
глядела в пространство перед собой. Я даже словно успела уловить остатки
ускользающего безумия, смятенной и жалостной концентрации на чем-то этой
девочки, словно я продолжала стремиться сохранить гордый внешний вид, даже
когда обстоятельства давно уже кончились.
Я таких видела когда-то в психушке.
Или, может быть, это была работа моего неуемного воображения,
нарисовавшего тут же печальный образ? Как клочья туч и тумана безумья девочки
развеиваются ветром моего сознания? А я просто проснулась, и просто ничего не
помню спросонья, дурной сон? Кто я?
Тоненькие, детские, нет – девичьи, худые руки... Словно и не мои. Все тело
словно после болезни... Девчонка... В стекло передо мной отражалась сильно
переболевшая девушка лет четырнадцати...
Одновременно с возвратом соображения, вспыхнуло острое ощущение опасности,
исходящее от людей. Мысль заработала как безумная, прокачивая варианты,
пытаясь за что-то ухватиться. Одного молниеносного и внешне случайного взгляда
было достаточно, чтобы запечатлеть все... выделить... две женщины в монашеских
рясах... Какая-то странность... От них просто пахло смертью. Так, за дверью
еще... Но к ним обращались... И даже уважительно... Может, я просто брежу?
Где я, что со мной? Сознание тщетно ловило любые намеки, пытаясь уловить
намек на спасение. Силясь тщетно сложить, что к чему. Откуда-то мгновенно
всплыли в памяти чьи-то слова. Кто-то говорил их кому-то когда-то при мне:
"Несчастная девочка, чистая и любящая, так и не понявшая, что сошла с ума, и
трогательно, с по-детски непоколебимой надеждой бросавшаяся навстречу каждому,
словно ожидая кого-то... Кого? Невозможно было смотреть на нее без слез, ибо
это беззащитное сердце не сознавало своего безумия. Это было особо больно, ибо
она сохранила всю свою сердечность и трогательную нежность, все очарование
своей души, отражающейся в глазах, но полностью утратила связь с
действительностью. У нее не было даже своего мира, как у обычных сумасшедших –
какой-то хаотический сумбур, отсутствие взаимосвязей, словно обломок великого
прошлого, беспомощность и неожиданность, неспособность связывать простейшие
вещи. Так и не дождавшись Того, кого она ждала, она все больше погружается в
прострацию и сохнет на глазах. Смерть ее уже близка... Она давно уже ничего не
слышит... Бедное, бедное прекрасное дитя..."
Почему-то тренированная память запечатлела их дословно; словно какой-то
верный и оставшийся в одиночестве без меня бодрствовать страж сознания, верно
служивший до конца даже когда хозяин погиб, запечатлел их дословно... И сейчас
сдал мне вахту...
С трудом я поняла, что это когда-то говорили, наверное, обо мне самой. Я
вся была как лихорадочная струна. Кто я? Где я? Как мне это запомнилось?
Почудились ли мне, что это тогда говорила старая монахиня? Нет –
настоятельница? Я ее помнила? Словно часть моего безумного сознания,
бодрствующая и тогда, когда я погибала в безумстве и не соображала, теперь
передавала мне эстафету сохраненной жизни, сообщая, что со мной произошло.
Все это промелькнуло в моем сознании в считанные секунды, пока я
одновременно жадно вдыхала ураган и ничего не могла с собой поделать; вдыхала,
не в силах сопротивляться желанию насладиться стихией; словно живую воду,
алчно впитывая его каждой порой своего тела, каждой частицей своего сознания.
Подставляя ему каждую пору, каждую клеточку своего лица. Боясь упустить его
хоть глоток. Почему-то ураган приносил моей душе силу и спокойствие, развеивал
безумие, словно я сама была ураганом. Ураган, мой маленький ураган – кто-то
когда-то называл меня этим словом, когда я еще была любима и по глупости
беззаботно счастлива. Я тогда еще не знала, как это все ужасно кончится.
Мой маленький ураган. Именно безумие и чудовищная неугомонность стихии
разбудило во мне мою душу по какому-то таинственному закону созвучия. В
неукротимой мощи стихии я узнала родное и близкое себе; я узнала себя. Так
сумасшедший, однажды случайно попав куда-то, узнает близкое место, а может
изображение себя в юности, и пробуждается к разуму. То же произошло и со мной.
Чем сильней безумствовал ураган, чем больше суетились и были напуганы
окружающие, тем спокойнее и сильнее делалась я. Среди ужаса я ощущала возврат
в себе несломимого, стального стрежня мужества, словно выплывшего из укутавшей
его туманной дымки безумия и урагана... Ко мне возвращалось закаленное долгими
трудами бесстрашие, очищалась от наносного, скрывшего меня дурмана, крепкая
воля, настоянная победами над собой... В душу возвращалась решимость, вечная
моя буйная жажда бороться и побеждать, мгновенно решать самой, а не следовать
покорно чужим приказам. Я вспомнила, что всегда любила бури и грозы, всегда
совалась в самый центр опасности, - в них мое детское "я" выявлялось в полной
своей силе, буйстве и широте. И я рвалась в центр опасности еще ужаснее, чтобы
больше насладиться несказуемым исступлением и освежающей жутью стихий,
дававших радость прикоснуться к бесконечному.
...Обстановочка, извините, была что надо. Шум, ветер, свист, мечущиеся
монахини, разбросанные по сторонам и не знающие, что делать в первую очередь,
да еще вдобавок полубезумная я, наверно, с раскрасневшимся от возбуждения
лицом, чувствующая себя в родной стихии среди этого безумия. Как рыба в воде,
бывшая долгое время на суше и широко и безнадежно разевавшая рот, и вот,
чудесным подарком судьбы, наконец сброшенная в воду. Наконец попавшая в свою
родную стихию и задышавшая. Пока все суетятся, кричат, попав во враждебную
стихию, машут руками, я под шумок набираюсь сил и... Туда сюда плавниками, и
адью! Я, наверно, смотрела на это исступление большими от радости глазами...
Но ум на самом деле так же неистово работал, ища выход из положения. В
такт урагану, под который я настраивала свою душу, в котором я очищала от
наносного свою потерянную индивидуальность. Хуже, что я ничего не помнила о
себе. Из обрывков разговоров пришло понимание, что я важная гостья... Но эти
монахини... я б не допустила их за свою спину... И что-то, какой-то
сумасшедший инстинкт, говорило мне, что прояви я сознательность, и они
попытаются меня немедленно убить. Открыто и нагло...
- Кто я?
Хорошо хоть, что еще уловила остатки глуповатого безумия, с которым я
глядела прямо, и даже моего теперешнего ума хватило не менять позу и
имитировать это туповатое равнодушие. Точнее, это произошло автоматически,
повинуясь привычному боевому инстинкту... Слава Богу, что когда-то меня
считали неплохой актрисой.
- Актрисой?!?
Стоп. Крутим снова эту мысль. Это уже что-то... Нет! К сожалению, все так
же и осталось смутно, даже ничего не мелькнуло, только эти две еще
приблизились.
Ума хватило не дернуться, но я захолодела... Почему-то, как только
оказывалась вне поля зрения одной, я тут же попадала в поле зрения другой...
Хотя обе действовали абсолютно самостоятельно, среди других монахинь, не
выделяясь и помогая им, каждая занятая своими делами... Все было естественно и
случайно, все действия были без всякой искусственности, они занимались делами,
просто оказываясь среди своих действий так – то подавая по чужой просьбе, то
уворачиваясь от бьющихся вещей,– что я попадала в прострел другой... Ни одной
натяжки и подделки, все определено причинами... Я захолодела. Никто и не
заметил бы... Но иногда за секунду естественных действий происходило до двух
смен вахты... Я закусила губы до боли... О Боже, они чувствуют страх! Нет, я
сумасшедшая, это слишком естественно. Ибо тут, среди урагана, им нужно было
все время делать слишком много непредусмотренных движений... Они обе были
заняты в разных углах по уши, в сотрудничестве с другими монахинями, и потому
не могли общаться и рассчитывать, просто не могли это делать. Это точно
сумасшествие, я даже вспотела... Все было нормально и законно... но от этой
невозможной синхронности меня почему-то бросило в озноб... О Боже, помоги,
нет!
...Я слишком часто видела такие вещи вблизи с детства, чтобы ошибаться...
Но монахини относились к ним даже с уважением. Они спрашивали совета и
иногда разрешения, даже смеялись иногда шуткам этих двух, хотя был ураган. Я
подумала даже, что это случайность, хотя не двинулась ни одной мышцей,
продолжая даже те движения глаз, что были раньше... Ведь обстановка не несла
ничего подозрительного – обычная суета в монастыре во время урагана, все
движения естественны, никто не подкрадывается, все заняты делом. Все было
нормально... и у меня было такое дурное чувство, как я себя не уверяла, что я
раскачиваюсь на краю пропасти, где любое неверное мое движение – смерть.
Только послушав, сколько раз к ним обращались, я немного успокоилась.
Трудно было ничего не заподозрить за столько раз и среди стольких людей... Их
же именно монахини особенно не любят и распознают...
- ...Взяли! – монахини вытащили в коридор какой-то шкаф.
Я, наверное, просто сумасшедшая.
Почти синхронно этих двоих о чем-то попросили их товарки монахини в разных
углах комнаты... В голове возникали какие-то странные мысли, сознание
путалось, простые вещи понимались с трудом. Я подумала, все это причуды
больного мозга. Чего я взъелась на них... Сумасшедший и накачанный наркотиками
и не такое увидит и представит... Я почти была спокойна... очень спокойна...
как-то глубоко спокойна так, что хладнокровие разлилось по жилам... как всегда
бывало перед жестокой дракой... когда они оказались возле меня, сдвигая шкаф,
а кроме них осталось лишь несколько человек... Я почему-то стала как-то по
страшному холодно спокойна. И в голове остались только пустота и ситуация, и
больше ничего... А ведь я уже почти убедила себя, что мне все это чудится и я
просто сумасшедшая, у которой мания... Почему-то я по-прежнему играла
сумасшедшую... Может, это у меня в крови... Я внутри улыбалась, готовая
приписать галлюцинации или самообману то, что я по-прежнему нагло была в поле
зрения хотя бы одной монахини... Нормальные, обычные монахини...
Они сдвигали рядом шкаф, повернувшись ко мне спинами. Ну вот, а я то
навоображала!!!
Я испытала небывалое облегчение...
Только сознание почему-то вцепилось в их спины и одежду... Неотрывно
вцепилось, я даже замерла... Словно это не я смотрю и не верю, а я еще
благодушествую отдельно, не желая расставаться с такой хорошей иллюзией, и не
желая поверить самому страшному... Я еще ничего не понимала, только сердце
почему-то противно ухнуло... Спины, мышцы... Ну, чего в них? Только взгляд
почему-то ухватился за них, за обычные спины как сумасшедший...
Сам взгляд ухватился, я не могла их оторвать!
Внимание!!!!! Они не монахини!
Боже мой...
Это ряженые!!!
Боже мой, боже мой...
И это...
Я покачнулась. Только бы удержаться и не выдать себя... Господи помоги!
Внутри у меня все взорвалось... Если б могла закричать, то закричала бы
это, но рот словно зажало каким-то инстинктом. Это не монахини!!! Молчи!!! Это
не монахини!!! Молчи...
Это...
О Боже!
Это тэйвонтуэ!!!
И я уже труп, просто еще это не поняла...
Глава 2.
Никто не знает, когда они появились. Говорят – они наследники Древних.
Говорят, они собаки. Говорят, они не люди. Но это сказки. Кому это знать, как
не мне. Они такие же люди, как все. Тэйвонту, Псы телохранители, хранящие
абсолютную верность своему господину, волки в человеческом обличье, готовые
бездумно выполнить любой его приказ, выращиваемые с младенчества в особом
уголке Дивенора в беспощадных тренировках и таких же беспощадных приказах...
Безжалостные слуги знати и страшное молниеносные убийцы, живое оружие... На
самом деле, эти люди правят страной. Смерть с улыбкой, - как называют их люди.
Я качалась.
Это смерть!!!
Все во мне качалось... Лишь теперь, я поняла, что меня в них поразило...
Обе имели чудовищную четкость движений, которую почти не скрывали в этой
суете... Ведь, по сути, с того момента, как я очнулась, прошло не так много
секунд. Просто интенсивность процессов во мне накручивалась как бешенная,
потому что я чувствовала, что "делать" надо мгновенно, сразу и сейчас,
поскольку другого случая мне не представится...
А они были рядом – тронь меня рукой, и я мертва... И в упор все трудней
было играть в эту дурочку и так легко проколоться... Тем более, когда в тебя
внимательно вглядываются почти в упор, а внутри тебя все рвется, непокорное
еще до конца сейчас железной воле... Словно после тяжелого сна, когда тело
будто еще самостоятельно...
Она обернулась, словно что-то почувствовав...
Какой у нее тяжелый, внимательный взгляд, такой безжалостный, куда же я
раньше то смотрела!!!
Тэйвонту в одиночку мог убить голыми руками вооруженный отряд, даже не
поперхнувшись... Они убивали даже закованного в тяжелые доспехи воина или
рыцаря одним ударом голой руки... Я слишком часто видела, как ленивого, словно
безобидного движения было достаточно, чтоб убить даже накачанного человека...
Я сглотнула слюну, когда они этого не видели...
По качеству тренировки это уже не были люди... Это была живая смерть, ее
слуги!!!
Опасность вытеснила все из головы... Осторожно! Играй естественней!
Настоящие монахини может бы, и порадовались, очнись я, но у этих другой
интерес... Почему-то я знала, что при малейшем подозрении на то, что я уже не
сумасшедшая, я буду молниеносно и беспощадно убита любой из них любой ценой. Я
могла поручиться за это своей профессиональной честью... Я слишком часто
видела тех, кто готов к убийству и собирается сделать это... Они пульсировали
напряженностью... Но они были здесь открыто? Кто их сюда пустил? Что они
пообещали монастырю?! Я кожей почувствовала, что если проколюсь в какой-то
мелочи и они заподозрят игру, я умру мгновенно и беспощадно... Тем более, что
рука одной лежала уже на моем плече, отодвигая меня в сторону, чтоб можно было
пронести шкаф... Ее рука была в мертвой зоне даже для мастера... Все во мне
напряглось так, что я даже не знаю, как это выдержала...
Боже!!!!!!!
Ух, жива... Отошли, стали рядом... Такое бешенное, ликующее облегчение,
что меня не убили... Мне стыдно за свое тело... Сердце колотилось как
безумное... Ах, это вошли другие...
Боже, кто я?!? Почему я ничего не помню, абсолютно ничего, мысль тяжелая и
пустая... Я даже не могу сообразить, что делать... Я не помнила абсолютно
ничего... Абсолютно не за что уцепиться, усилия воли не давали никакого
результата, и даже уже вспыхнувшее куда-то проваливалось... По своей воле,
сознательно, я упиралась в стенку... Мысли путались... Нет, это не спасители
душ, эти монахини – мастера смерти, хоть и другой школы, чем моя...
Отошли еще дальше... Какое страшное облегчение я пережила, когда поняла,
что жива – это нельзя описать... Сердце бьется, кажется, в висках... Ах, да,
на меня смотрят люди... Я и не поняла, как они вошли. Так, и эти монахини
помогают...
И тэйвонту мгновенно свернули бы мне шею... я была уверена... разумеется,
так, чтоб внешне все выглядело благопристойно...
Внимание против воли притягивалось к ним, хотя я упорно, глотая слюну,
пыталась на них не смотреть, ибо это могло меня выдать. Тэйвонту чувствуют
осознанный взгляд... Но, словно преступник, притягиваемый неодолимым
магнетизмом виселицы, я все равно их видела... Они сами и казнили, были и
топором и палачом... "Старшая" монахиня была на вид стройней, подтянутей и
моложе "младшей". Которая к ней, кстати, всегда почтительно обращалась.
Безошибочно можно определить командира звена, они не меняются... Как же я их
ненавидела в детстве, когда впервые стала командиром диры... Ряса ее была
элегантно перетянута так, что она даже в этом балахоне нагло смотрелась лучше,
чем в платье, а движения ее и ее другой "подруги" - четкие, необычайно
красивые и стремительные. Нет, они не меняются – такие наглые! Хоть бы
маскировались еще... Я облилась холодным потом, когда поняла, что они снова
идут ко мне...
Они словно плыли над землей во время урагана, легендарные убийцы и
телохранители, тэйвонту, гроза и ужас Дивенора, Псы короля... Псы, да-да,
Псы... Что нужно тут Властителям Дивенора? Псы ведь не только охраняли, но и
выполняли любое щекотливое задание Властителя... Что ему тут нужно, в забытом
монастыре, ведь монастыри экстерриториальны!?!
У меня была истерика.
Почему-то мне показалось, что под рясой обычной монахини у них обоих было
оружие. Странное напряжение и безумие сыграло со мной глупую шутку... Девочка
словно отметила все оружие просто на уровне инстинкта, запечатлев его в
сознании, – словно и не я бездумно знала, сколько у них оружия и что от них
можно ждать... Даже не думая об этом... Это уже инстинкт без сознательных
рассуждений и обдумываний... Все это просто возникло в уме, и все. А может это
сумасшествие? Или напряжение всех сил при опасности? Кто я? Почему я здесь? Я
еще не могла проснуться... Но мне казалось, словно я просто знала, сколько у
них оружия, и какого. По самым ничтожным признакам угадывая его под рясой по
кончикам проявившихся за долгий период времени случайных линий. Я просто
сложила в уме уже автоматически всю выявившуюся для меня в работе от
соприкосновения с рясой стандартную униформу тэйвонту и оружие тэйвонту под
рясой, как опытный охранник может назвать даже тип спрятанного в одежде ножа.
Синтезировав в уме каждую обрисовавшуюся при натяжении рясы линию, и словно
видя оружие под ней. Хотя в каждый отдельный период времени для него лишь на
долю мгновения слабо прорисовывалась то одна, а то иная черта или ничего
никому не говорящая точка – но соединенное вместе долгим навыком
наблюдательности, оно было просто четкой видимостью спрятанного объекта. Я
словно книгу по словам и буквам прочитала; чем дальше, тем яснее. Я просто
"видела" оружие под рясой все отчетливее. Не воображала, а словно видела под
непроницаемой рясой, как будто она была прозрачной. Это тоже была долгая
тренировка.
Я видела это как бессознательный синтез высшей наблюдательности за весь
период наблюдения, - я видела четко их тела, их эти униформы из специальной
ткани, с их классическим распределением оружия под рясой, - хоть это и было
невозможным... Кто же я? Каждый отдельный момент заподозрить и увидеть оружие
было невозможно, ибо лишь на мгновение случайно вспухала ряса, не давая в
конкретный мгновенный момент абсолютно никакой зацепки уму... Но тренированное
наблюдать сознание охватывало и синтезировало автоматически полную картину во
времени, охватывая ее словно всю. Словно я одной мыслью охватила весь отрывок
фильма наблюдений в одно мгновение, наложив все точки, просто проявив... Так,
прочитав несколько страниц, мы бессознательно понимаем, о чем речь в книге. И
чем больше прочитаем, - тем лучше, а не наоборот, хотя одни охватывают
раздельные слова, другие – страницы. Но и при раздельных словах каждое
последующее слово дополняло предыдущее уже бессознательно, будто я их читала,
выявляя все их стороны наблюдательностью, привыкнув разворачивать человека
словно книгу.
Мне показалось, что я бы показалась монахиням таким же чудовищем, как и
эти тэйвонту.
О Господи, они были уже рядом! Во мне вспыхнуло безумное ощущение
опасности и все во мне взвилось... И мне приходилось силой удерживать себя на
месте... Не дать им раньше времени понять, что я уже очнулась и все знаю!!! Но
это было не так легко... Тело протестовало, чтоб подпускать их ближе... Глупый
атавизм вообще порывался бежать прочь сломя голову от них... Такое спокойствие
в центре и такой разнобой, своя реакция тела... Словно отдельно от меня,
бежать ногами... Еле я их удержала... Оружие еще выпуклее и рельефнее словно
проступило на их теле от их движения, и нагло кричало мне в глаза... Хотя
нетренированный глаз, как ни смотрел, ничего бы не увидел, ибо у него эти
выступы не очистились бы в произведение.
...Мелькнула мысль, что в этом я, как профессионал, не ошибаюсь. Другим
краем сознания я одновременно отметила и это, надеясь в будущем извлечь из
этого какую-то пользу о себе... Когда проснусь. Но сейчас... Сознание работало
как сумасшедшее, ища, ища, бешено ища лазейки для спасения... Черт возьми,
почему их еще и назвали телохранителями.
Какие-то они холодные были, привыкшие убивать, эти "охранники"!!!
Все вышли...
- Чурка безмозглая, – зло сказала рядом со мной "младшая", остановившись
рядом со мной и кладя руку мне на плечо. Я вздрогнула, равнодушно поглядев
мимо ее, дергаясь. О боже, какое облегчение, когда я поняла, что она не
убивает меня – ей надо было бы лишь мгновение для этого.
– Сколько нам из-за нее здесь куковать! Когда ты уже сдохнешь! - зло
сказала мне старшая. – Вот уж навязали работку – присматривать... Как ее нам
перенести?
- Оставить здесь нельзя, – шквал лишь крепчает... - заметила младшая.
- А может... - сразу одновременно сказали обе и как-то сразу оборвали это.
Как-то воровато подозрительно переглянувшись, словно их обоих осенила какая-то
гадкая мысль, и теперь они ее пробуют на вкус. Немного боясь ее.
- Несчастный случай?!? – подавляя нетерпеливую дрожь, спросила та
женщина-охранник, что постарше. Она была возбуждена.
- Все равно ведь нам приказали ее мгновенно убить, если она очнется... -
оправдываясь перед собой за свои мысли, сказала младшая. Или пытаясь оправдать
то, что собиралась совершить. Так сказать, придать всему законный вид. – Любым
способом и ни с чем ни считаясь, ни на какие приличия не обращая внимания! –
со значением процитировала она, очевидно, чьи-то слова.
Внешне они являли собой мирную картинку двух людей, напряженно
обсуждавших, как меня перенести и показывавших на окно. Жестикуляция,
движения, все обмануло бы и меня саму, если б я сама не слышала их разговор.
Который нравился мне все меньше и меньше.
Я же испытывала облегчение. По крайней мере, меня не собирались убивать
тут же.
- Она сама себя убьет! – взмолилась одна из них.
Похоже, мысль эта была слишком дерзкой даже для них, и чтоб ее принять, им
надо было высказать ее вслух. Не подозревая, перед кем они ее высказывают...
Словно нечто заставляло их раскрыть свои замыслы.
- А ты представляешь, какие волны бунта может вызвать это, если кто
заподозрит... (Я напряглась - почему?) А так она сама уже почти сдохла и скоро
умрет, – медленно сказала старшая. Словно пытаясь образумить младшего
товарища. Но, по-моему, мысль ее захватила. Мне показалось, что она хотела,
чтоб ее убедили... - Умрет и сама. Без всякого подозрения. Чисто. И все
останутся чистыми и довольными, с чистой совестью. Это же идеальный вариант, а
мы его нарушим! Мало того, ее безумие всем на руку, иначе из нее сделали бы
героя. Да и приказа нет... Хотя отряд зачем-то прибыл...
- Так пусть она умрет сама! – горячо зашептала ей младшая. – Сама
выбросится в пропасть – вон как почти всю стенку вышибло, как бушует... Ну? –
она моляще посмотрела на старшую. – Мы только сломаем ей шею...
- Но нам приказали ее разрубить. (В голове у меня все помутилось – что это
значит?!?) Она дора, без контроля оставить опасно... Хотя погоди... Но ведь ты
помнишь, что было с ее матерью, Маэ, Убийцей? Хоть она и не была тэйвонту? Она
очнулась, беременная, в могиле, сумела раскопать ее и вылезти на поверхность.
И выжить! И родилось Это... А что вытворял ее отец! Проклятая семейка!
Так, я знаю теперь, как звали мою мать, и она, похоже, была убийцей, –
промелькнула бешеная мысль. Что ж, это хороший холодный душ против "милой
девочки". В голове путалось, я что-то их не понимала... А эти две "монашенки"
разговаривают, разговаривают, подкидывая различные сведения... Точно
"небывалая" идея заставила их болтать без перерыва, чтоб скрыть внутреннюю
неуверенность.
- А жених? То вообще чудо! Она и так была редкой гадостью, разрушительным
ураганом, так нашла себя ужас. Одна гадость другую притягивает... "Мой
маленький ураган"... – мерзко и ехидно процедила она.
- Ее, впрочем, разобьет о камни и так изуродует, что и мама не узнает.
Впрочем, мы же сломаем ей шею, – продолжала рассуждать старшая. – Случайный
перелом при падении с такой высоты не редкость...
Такой высоты? Что это значит? Я насторожилась. Но ведь "окно" вот... Я на
него так рассчитывала. Я заволновалась.
- К тому же к утру ее так изуродует о камни... Если останется что после
падения.
- А потом, мы можем ее и разрубить. После похорон. Ничто не должно никого
насторожить до них. Сжечь! Потом быстро сжечь тело! – возбужденно выкрикнула
она. – По традиции... И не надо разрубать! Даже дора из пепла не восстанет.
Все будут довольны. Шея, мне кажется, будет достаточным контролем, учтя все
последующее, и что внизу камни и ледяное бушующее море. Там и здоровому хана.
Под водой даже тэйвонту не оживет. К утру от нее будут клочья мяса. И мы
первые, крича, побежим ее искать. И никто ничего не заподозрит... – быстро
говорила она, потирая руки. - Надо только посоветоваться с Хай, как сделать,
чтоб монахини все сами увидели, и потом бы божились, что она сама... Хай
мастак на такие штуки. Подожди, я сейчас... Осторожно, она воспитана Радомом и
у нее почему-то наш знак люты, хотя этого не должно было быть...
- Принеси веревку, – крикнула вслед младшая.
Зачем ей нужна веревка?!?
Глава 3.
Несколько секунд бедный разум мой пробуксовывал и был полностью
дезорганизован. Я даже не поняла, что меня могут убить прямо сейчас... А потом
в пропасть на глазах у всех выбросится другая загримированная девушка,
страхуемая веревкой. Она исчезнет в окне, а я полечу дальше. И когда монахини
подбегут к окну, они увидят уже мой падающий труп, выкинутый из окна внизу. Я
побледнела. Еще бы, услышать такое! Мелькнула даже паническая мысль, может
действительно я сумасшедшая? Я не могла вспомнить сама себя! Мысли неслись,
как кони. Более того – я совершенно ничего не помнила, как не старалась.
Дурацкий сон. И это вызвало шок моего ментального аппарата. Люди ведь на самом
деле вовсе не вспоминают, кто они такие – они это просто всегда знают. Нет –
осознают. В том чувстве, которое не имеет времени и протяженности, как молния
мысли-чувства. И тут я в чувстве оказалась отрезана от воспоминаний своего
"я", внутри что-то бродило, но не превращалось в образы. Это было унизительно
беспомощно для меня. Но я не сдавалась, закусив губы до крови...
И, хотя сознание напрягалось в поисках выхода, оно ничего не могло родить.
Ничего!!! Я словно сама была отрезана от самой себя...
Я чуть не закричала от отчаяния: кто я?
Но, слава богу, умишка хватило этого не делать.
Я испытывала странное состояние... Я словно раздвоилась на две части. Одна
билась в яростном и упорном бессилии, стремясь умом найти выход, но изнутри я
была какой-то хладнокровной, точно спокойствие пронизывало собой все...
Спокойной, стальной и хладнокровной. Странным образом внутреннее спокойствие
сочеталось с исступлением сознания... Это надо было почувствовать, чтоб
передать хоть отчасти.
Я подумала. Точно, это был не покой, а такое страшное напряжение, когда
поверхность просто замерла от чудовищного напряжения всех сил, точно зеркало
отражая любой внешний звук... Словно такое напряжение духа, которое делает
невозможным суетливость, говоря всему мелкому – ша! И все не в силах
ослушаться перед этой мощью... Моя иступленная работа сознания словно имела в
духе непоколебимую основу...
Я была какой-то слишком спокойной внутри... И взирала на опасность, от
которой сейчас крутилось мое внешнее сознание, точно раздуваемое этой холодной
и беспощадной силой изнутри, с какой-то глупой снисходительностью... Я
раздвоена... Я больна...
Монахини, повизгивая, пытались вытащить из комнаты загнанные ветром в угол
дорогие вещи, расчищая проход, чтоб меня можно было вынести отсюда. Тем более
что их путь пролегал мимо окна. Вот еще две скрылись за углом, остальных скрыл
большой шкаф. Все было мокрое от дождя, хлеставшего все внутри... Иногда он
бил меня по носу и я фыркала...
- Она дора... – тихо сказала сама себе "младшая". И только тут я поняла,
что слышу их, несмотря на шум ветра. А может, просто читаю по губам и почти
незаметным движениям горла. – Ее воспитывали с детства...
Временами ветер был настолько нестерпим, что душил меня. Дышать можно
было, лишь свернувшись клубочком, отвернувшись от ветра и закрывая себя. Я,
задыхаясь, кашляла. Никогда бы и не предположила такое. Видимо, страшная сила
ветра вызывала небывалое давление.
Но, все равно при всем этом, при почти невозможности бытия здесь, на
сердце было очень легко. Вопреки урагану, вопреки моей страшной
ситуации-ловушке и безвыходному положению, вопреки тому, что дело казалось
безнадежным, мне было очень легко и спокойно. Я была обезоружена внутри
потерей памяти, совершенно безоружна внешне и еще и беспомощно тщетна в своих
яростных атаках сознания на ситуацию, но я смеялась. Точно кто изнутри с
иронией и улыбкой наблюдал всю эту кутерьму изнутри, казавшуюся ему комичной и
не требующей какого-то особого труда и усилий...
А ведь на самом деле я должна была собирать себя всю с дьявольским
упорством, чтоб просто нормально думать и удержать распадавшиеся и убегавшие
мысли, безуметь от одного усилия остаться нормальной и снова не скатиться в
пропасть безумия! Просто на самом деле я это даже не замечала, настолько
напряжение всех сил до безумия было привычно для себя. Я привыкла ломать свою
слабость с презрительной улыбкой, ничем не выдавая внешне, с улыбкой посылая
себя и своих солдат, уставших и окровавленных самый ад боя, будто все это
нипочем, я бодрая, презрительная и свежая, берите пример с меня...
Эта полная напряженность всех сил, в сочетании с почти невозможностью
выдержать все это; в сочетании с крайним напряжением, с просто чудовищностью
необходимости ежесекундно преодолевать и ломать себя, вжимать до ничтожной
крошечки в кулак всю свою волю, чтобы просто жить, чтобы побеждать, - была мне
легка! И естественна. Все это, когда каждый шаг дается с чудовищным усилием,
когда трудно просто дышать, - все это вызывало ощущение чего-то родного и
хорошо знакомого. Точно вся жизнь такая была – яростная работа до конца, когда
все уже упали, когда все вымотаны и остались далеко сзади, когда плевать уже
на все – на здоровье, на боль, на жизнь, на все – и осталось лишь желание
достичь... Борьба словно была моей стихией, повседневной жизнью, и
повседневная жизнь – подвигом, а подвиг, подвиг – обычностью каждого дня. Я
шалела от наслаждения и восторга, от боя и борьбы, от сражения с самой
природой, с хаосом, с космосом, со стихиями, ласково шевеля плавниками...
Словно я возвращалась в детство.
Младшая тоже куда-то вышла, оставив меня одну.
Она тоже вышла!!!
С треском разлетелось окно.
Я безумствовала и открыто наслаждалась этим безумством, этим бешеным
ветром, подставляя бешено хлещущим струям свое лицо!
...Но все же, наверное, остаток здравого смысла заставлял меня
возвращаться к сегодняшнему дню. Не к этой бушующей, одуряющей, пьянящей меня
смуте, которая затягивала меня, как маленькую девочку первое свидание,
обещающее дюжину самых сладких предвкушений, а возвращаться к тому, как удрать
отсюда, пока мне самой не сделали ноги... Сломав для страховки шею.
Она удрала, - скажут обо мне.
Тщетно кружила мыслью около – ничего не приходило в голову.
Надо было решать крайне быстро. Только вот чем решать? Чем решать не
было... Когда у тебя нет памяти, у тебя нет себя. Нет сознания. Я разрывалась
на части... Одна, безумная, хотела просто наслаждаться, другая бешено пыталась
давить мысль... Что делать, куда кидаться? Даже голова заболела от безуспешных
усилий. В голову ничего не приходило, и от этого было дурно... Я пыталась
упорно найти выход, упираясь в ощущение слабости ума и бессилия... Я закусила
губы от своего бессилия... И все пыталась думать из последних сил... Я упорно
сражалась и сражалась сама с собой, точно с тяжестью дурного сна при
пробуждении...
Мне было хорошо, когда ураган ломал все, но надо было думать.
Я всегда ненавидела чувство бессилия и безумела от него, делая все
возможное, чтоб победить... И сражалась теперь особо яростно со слабостью,
заставляя себя качать сквозь сознание обстоятельства...
Я в монастыре, я в монастыре, я в монастыре... Меня хотят убить.
Но... Пока я напрягала свое сознание, я все так же тупо сидела, как глупая
овца, не в силах подняться, и ждала, пока придут убийцы.
Сейчас они вернутся... И уже ничего не сделаешь...
Так протекли минуты, но я ничего не придумала... Да и голова, честно
сказать, была какой-то тяжелой... Тяжелой для думания, легкой для безумства...
Я рассмеялась в лицо ветру...
В конце концов...
Так уперто сидеть – это точно накличешь смерть... Иногда отход – это
лучшее наступление, та же атака, если ты заманиваешь врага в ловушку...
Вообще, отступление это мерзкое слово, я знаю только одно слово – атака!
Всегда атака! Когда ты уходишь, чтобы зайти в тыл, это все равно атака. Если
ты не сломан, если ты полон решимости сражаться, то для тебя все будет –
атака! Я хладнокровно переключила мозг, страшно хладнокровно, будто все вокруг
и не грозило мне смертью... Злые могут подумать, что я просто не выдержала
этой глухой и тягостной стены безумия и безмыслия... В общем, плюнула и решила
отключиться, позволив себе хоть немножко удовольствия.
Но на самом деле после периода интенсивной мозговой атаки, долгой
концентрации сознания на предмете, иногда полезно и переключиться. Дать
поработать подсознанию. И тогда ответ придет неожиданно и в момент, когда ты
не ожидаешь. Так всегда бывает, если ты творец. Иногда нужно отпустить себя и
дать волю чувству, чтоб чувство могло выявиться сквозь твой собственный ум.
Когда ты вынашиваешь мышлением в подсознании мысль, ты первое время просто
изучаешь, не получая результата, а именно засевая и напрягая сознание
интенсивным, напряженным мышлением. В какой-то момент, если ты много творишь,
если у тебя проблема, сознание само прикажет тебе переключиться...
Почему-то в этот момент пришло воспоминание. Но из самого раннего детства,
словно выбитое откуда-то из памяти. Где я переживала сходное чувство. Я словно
со стороны увидела израненного, обессиленного мужчину тэйвонту, который
затравленно озирался назад, пробираясь по лесу. Он еле шел, цепляясь за
деревья. Но стремился уйти как можно дальше. Как ни странно, я была маленькая,
я была у него на груди - в специальной сеточке – тэйвонту, приставленные для
воспитания и охраны знатных детей, в путешествиях носят их на груди как
амулет, ибо тэйвонту это обычно воин от двух до двух с половиной метров в
высоту и полтора метра в плечах. Ребенок висит в сбруе со свободными ручками и
ножками, и видит все, что видит тэйвонту. Мало того – он участвует вместе с
тэйвонту даже в боях, ибо громадному бойцу ребенок особо не мешает. Так, с
полного постоянного наблюдения младенцев смерти и боев, начинается воспитание
у тэйвонту. С младенчества приставляемые к какому-нибудь принцу как
телохранители и воспитатели, тэйвонту выращивают его тоже как тэйвонту,
разговаривают уже с маленьким, а он в сеточке, со свободными ручками и ножками
висит и шевелит ими, наблюдая все окружающее. Тэйвонту – обязательно и мастер
воспитатель, они умеют воспитывать из детей тэйвонту. Для громадного мастера
тэйвонту ребенок не мешает даже в страшном бою – он действительно как амулет.
...Только на этот раз на груди у него была крошечная я. Не знаю, как и
откуда я понимала, что за нами охотятся – только я не особенно волновалась,
хоть и не умела ходить... Этот непрерывный бой сопровождал меня с самого
рождения, и у меня самой, хоть мне было всего месяц, было несколько ран,
бережно перевязанных.
- Черные тэйвонту... - хрипел он, словно обращаясь ко мне. – Дочка, черные
тэйвонту.
Может показаться странным, но я вспомнила, что всегда помнила свое самое
раннее детство – а вот более поздние годы проваливались. Я все еще помню
чудовищную беспомощность первых месяцев детства. Вокруг шел бой, и я,
откуда-то понимая, чем это угрожает, бешено хотела повзрослеть, впитывая в
себя яростные схватки тэйвонту, в которых я была непосредственным участником,
ибо была на груди то одного, то другого бойца. И мне часто попадало. Несколько
раз я была ранена. Хотя бойца со мной обычно закрывали лучше, чем короля.
Почему-то мне казалось, что больше всего непонятные они хотят убить именно
меня. Но, странно, я тогда воспринимала этот непрерывный бой, отчего-то
начавшийся с самого моего рождения, как само собой разумеющееся. Это был мир,
в который я пришла, и я не подвергала его сомнению. Тут дерутся всегда, дни и
ночи напролет, дерутся в безумии схваток и смертей, значит, и я должна
драться. Только с бешеной остротой и болью я, маленькая, ощущала свою
неспособность сражаться вместе со всеми рука к руке и чувствовала себя обузой.
Только тэйвонту, йоги и их воспитанники помнят свое младенчество. Но я
тоже помню. Я помню унизительное ощущение бессилия и яростное безумное желание
овладеть всем. Я даже постоянно подражала окружающим на груди. Но и когда я
осознала свое телесное бессилие, из моей души не вырвалось ни одной жалобы, ни
одного плача и ни одного стона. Странный ребенок, я не плакала никогда. Я сама
сцепляла рот. Израненная, я сжимала маленькие губы до тонких линий. Но я
помню, что эмоциональная жизнь моя была особенно интенсивна в младенчестве.
Это был просто ураган любви и благодарности к взрослым. Любовь к матери
захлестывала меня, когда она, суровая и усталая от боя, все же находила силы
покормить меня, если удавалось хоть ненадолго оторваться. Я любила всю свою
"семью", как ее понимала – два могучих бойца тэйвонту, беспрекословно
подчинявшихся матери, и сама мать, такая хрупкая, суровая, презрительная и
прекрасная для меня. Я яростно хотела быть такой как она. Хотела быть и когда
она откидывала волосы, и когда хладнокровно убивала атакующих широкой полосой
врагов, холодно встречая чудовищную лавину. Они встречали ее втроем. Всего
трое. Четверо со мной. Мы все устали до смерти, кроме меня. Нас атаковали.
Лица тэйвонту были черные. Но мать была бодра и ободряла их, улыбаясь. Я
чувствовала, как ей тяжело, ибо чуяла ее мысли, но она улыбалась. И во мне
разгоралось бешенное, неудержимое желание быть такой, как она. И я навсегда
стала такой, как она, в память о ней. Я запечатлевала в памяти каждое ее
движение, повторяя их в уме до невозможности, параллельно с восприятием боя и
не отрываясь глазами от обстановки. Я наслаждалась могучим духом хрупкой
матери. Я даже привыкла голодать подолгу, ибо знала, что в бою мне все равно
не дадут материнской груди.
Кричать, к тому же, было бесполезно, ибо в самом начале мне просто
заткнули рот большой рукой, и я только злилась, задыхаясь.
Почему-то это тогда обидело меня больше всего, что мне просто не сказали.
Не знаю, откуда пришло это понимание, но я откуда-то знала, что любой шум,
когда мы оторвались от врага, был бы смертельным – я просто чувствовала
взрослых. Я отражала их мысли, как стекло, хоть еще не так думала сама. А в
бою, когда вокруг стояла матерщина, я пыталась повторять слова и действия
своего тэйвонту своими ручками на груди, пытаясь визжать боевой клич и
непонятные короткие высказывания, вырывавшиеся у окружающих. И мне было не до
плача – на него реагировали, просто затыкая мне рот.
Мне всегда было не до плача.
Как ни странно – я многое понимала. Но на уровне мгновенных озарений. Я не
мыслила – я приковывала свое внимание, полное, абсолютное, к проблеме,
полностью забывая все. И получала мгновенное озарение смысла. Так же
открывались мне картины моего прошлого воплощения. Но сейчас я помню себя
младенцем. Я часами заворожено приковывала свой ум к действиям людей, пытаясь
предугадать действия противника до того, как они случатся, пытаясь разгадать,
куда попадет стрела или удар меча, что сделает атаковавший меня враг. Как
ответит мой тэйвонту, ведь я находилась в центре боя у него на груди. Я не
анализировала. Я просто приковывала внимание к проблеме. И она рождалась сама
вне моего понимания. Как обманчива простота детского ума, отличающегося
страшной глубиной, которую взрослые ограничивают игрушками! Я напряженно
слушала слова всех, пытаясь разгадать их мысли и значения слов и повторять их,
чтоб меня поняли. Иногда я просто вспыхивала яростью, когда тэйвонту не
выполнял мой приказ, который я хотела выразить. Хоть это было глупо для
ребенка, но я себя чувствовала не ребенком, особенно в минуты озарений. Язык я
учила среди такого мата, когда нас пытались взять почти в непрерывных
схватках, что у многих бы позеленели уши, услышь они это. Ругань у меня до сих
пор связана с яростью и меня тянет убивать...
Это был мой мир, и я просто с самого младенчества приноровлялась к нему и
другого не знала. И искала в нем радости, была счастлива и развлекала сама
себя на груди бойца, когда бой слишком затягивался. Я просто жила, не думая, и
не зная, что можно иначе. Мой идеал, впечатанный импритингово в память, был
боец, и мне просто надо было им стать, и аппарат моего "я" хладнокровно
подстраивался. Как дети усваивают родной язык, так я учила бой вместо языка.
Мой родной бой... Я помню и счастливые моменты – моменты передышки, усталая
ласка матери и ее счастливые глаза, смотрящие на меня; первые попытки взять
нож и бросить его; первый выстрел из крошечного арбалетика тэйвонту, с мощной
пружиной и тремя вбитыми стрелами, убивавшими всадника; и первая победа над
врагом, когда я, сняв с груди тэйвонту арбалетик, когда он не мог врезать мне
по рукам, во время боя убила атаковавшего его врага и была ужасно счастлива.
Особенно когда меня похвалили – похвалы тэйвонту, воспринимаемых мной вроде
как родных братьев, я очень ценила. Мои первые победы врезались мне в память
навсегда – на них создавалась моя вера в себя.
Я помню, как изменилось и осветилось улыбкой лицо моего бойца, когда я
спасла его во время страшного боя от второго напавшего черного тэйвонту.
- Будет толк, из нее, я говорю, будет толк... – счастливо сказал он. –
Вырастет настоящая Властительница!
Глава 4.
Я вернулась в настоящее.
Должна родиться мысль. Должна... Я уперлась. Я просто приковала свое
внимание к проблеме, не пытаясь рассуждать, как когда-то в детстве. Ты
закрутил психическую энергию, и она должна поработать... Мысль, творчество
именно вынашивается... Без всякого ожидания, напряжением сознания. Не
рассуждать, не конструировать, а направить внимание, чувство, сознание... Ты
вращаешь мысль, наслаивая на нее, как на чувство, этот ком чувств...
Усиливаешь осознавание проблемы, чувство, пока не осознаешь все в одной точке,
не охватишь мыслью... Не знающие этот секрет хмуро сидят себе, заставляя себя
что-то кропать, соединять и конструировать, думая, что это творчество...
А на самом деле усилие напряженного мышления должны получить небольшую
отсрочку, чтобы стать мыслью, именно дать время подсознанию на вынашивание
мысли... Результат рождается не сразу, а они этого не понимают, пытаясь сразу
получить результат, соединяя логикой, и сконструировать что-то фальшивое...
Если ты снова и снова возвращаешься к этой мысли, вынашивая эту мысль,
спирально, то рано или поздно ты получишь озарение результата, подлинное живое
творчество, рожденное духом, гармоничное с чувством задачей, которую ты хотел
передать, а не произвольное, пустое для тебя... И ты будешь знать, что это
настоящее творчество, и оно прекрасно... В идеале тебя просто озаряет.
Творчество разбивается на стадии, где первая - "напряженное мышление". Вторая
- "инкубация" или работа подсознания, то есть просто вынашивание мысли,
которое и есть напряженное мышление или долгая концентрация на проблеме без
требования результата. Третья - "озарение" или, на самом деле, единая
мысль-чувство, охватывающая явление, мыслечувство, в котором мы охватываем
явление. Озарение это мысль. И четвертая стадия творчества - "воплощение" или
перевод мгновенного мыслечувства в словесные или нотные структуры или иная
детализация-воплощение чувства. Это охватывающее чувство мгновенно, оно есть
чувство, оно в чувстве охватывает и понимает сразу все, соединяет в точке
чувства тысячи причин, и передать его в картине, книге, просто
последовательными словами, чтоб понял другой или же ты сам, когда чувство
уйдет – это последняя стадия. Озарение есть мысль, просто мысль есть чувство.
Творчество есть вынашивание мысли. Просто результирующая мысль как чувство
просто рождается напряжением Сознания. Напряженное мышление на самом деле не
есть первая стадия – все творчество есть безумно напряженное мышление,
вынашивание мысли. Просто рождение принципиально новой мысли оттянуто, как
прыжком, это просто особенность мышления. Мысль порождает мысль. Но сама мысль
есть Озарение, охват всего в точке, и смысл, и чувство. Она есть все, есть
мгновение, когда охватывается все, тысячи признаков, причин, целей, намерений,
как единой целое... Моцарт часто говорил, что он слышит всю симфонию в единое
безвременное мгновение, охватывая ее всю мгновенно в чувстве... А симфония –
это сотни тысяч нот и партии десятков, а то и сотен инструментов, причем
последовательно звучащих. Такое слышание в точке симфоний, переживание всей
жизни в одной точке перед смертью – все это одно из самых ярких выявлений
природы мысли, которая синтезирует в чувстве тысячи причин и явлений,
охватывая их одним мгновенным чувством.
Ведь, в самом деле – не словами же мыслим! Слова пусты без сознания, но мы
этого иногда даже не замечаем... Только когда смотрим в книгу и видим там
фигу, когда усталые... Слова только педалируют мысль, мы ими закручиваем
сознание, чтобы получить определенное чувство сознания, сформировать его, ибо
на самом деле слова – часть сознания, на которое наслоено некоторое
сознание... Это словно выступающие снаружи грани кристалла, не существующие
без него, как дырка без бублика. Каждое слово – это часто синтез всего
сознания в целом, только с определенной грани... И, манипулируя словами, мы
только пытаемся вызвать определенное модулированное мыслечувство из сознания.
Но если это мыслечувство новое, никогда не пережитое, не созданное организмом,
то нам надо долго мыслить, чтобы вызвать в себе соответственную словам мысль.
Как целое. Одно из главных правил духовного роста – на пять минут чтения
десять минут размышления. То есть, на пять минут чтения серьезной литературы
давать не менее десятка часов напряжения сознания, напряженного мышления,
вращая эти слова в сознании, концентрируясь на них, наполняя их сознанием,
осознавая, вынашивая мысль, пока она родиться... Но и этого мало – нужно
раскачивать, вращать в Сознании ее до тех пор, пока она не достигнет такой
интенсивности, что охватит все твое сознание; усиливать как чувство, пока она
не захватит и перестроит все внутреннее сознание целиком в соответствии с этим
новым накоплением, ибо в сознании – едином чувстве - на самом деле многое
взаимосвязано и нити от одного понятия идут к другому и не существуют без
него. Нужно словно вызвать на эту точку все свои накопления, все свое
Сознание, чтоб мысль, впитав твое Сознание, стала таким образом тобой, вошла в
твою индивидуальность навсегда, когда ты вошел-прошел через нее. Тогда можно
сказать, что ты знаешь. Тогда ты не будешь вспоминать в минуту опасности, куда
бежать и делать противоположное знанию!
Многие не понимают, что значит учиться. Для них "выучить" – пустое слово,
навевающее тоску, ибо никто не знает в действительности, что это такое и с чем
его едят. И как сделать так, чтоб знания стали чувством, стали незаметными,
как родной язык, чтоб их не надо было вспоминать.
Они не знают, что подлинное знание вынашивается мышлением. Также, как и
результат любого творчества, ибо новая мысль, полностью охватывающая явление в
чувстве, и потому уже знающая все, рождается точно так же, как и совершенно
новая мысль. Знание вынашивается мышлением – в этом секрет счастья великих
творцов. Оно не учится. И такое познание радостно, ибо мысль – чувство. Чем
больше мышления, чувства, тем интенсивней вынашивание знания, тем крепче оно.
Оно вынашивается до тех пор, пока вся модель явления не будет охватываться
одной мыслью. То есть пока в одном чувстве тебе не будет доступно все знание.
И такое знание будет подлинным, оно будет неотъемлемым от нас, ибо на самом
деле наша индивидуальность – это наше сознание. А наше сознание – это чувство.
И выношенная мысль и есть наша индивидуальность, ибо она есть сознание. То
чувство, которое и составляет основу нашего "я", охватываю все нашу жизнь
одной нашей мыслью в чувстве. Впрочем, в отличие от того, что они охватывают
мыслью (чувством), у них и будет меняться личность в данный момент. Тогда как
вся подлинная индивидуальность охватывает всю нашу жизнь, все мысли,
переживания, ощущения, чувства в чувстве. Такой парадокс.
Чтобы выносить знание, чтобы оно стало таким, как родная речь, надо
мыслить. Пока модель, охват всего знания в одной мысли, охват одним чувством
не будет сформирован, это еще не знание. Память мешает мыслить, знание как
мысль уже входит в мысль, ибо оно есть сознание.
Нужно вращать в сердце мысль, будто горный бурный поток, который втачивает
камень в расщелину, пока знание не войдет внутрь сознание на уровень чувства,
пока не станет чувствознанием. Это первый закон учебы, и, самое интересное,
при напряженном мышлении учеба становится не только радостной, но и живой,
насыщенной чувством сердца, творчеством. Подлинная учеба – это умение перелить
знание в чувство и наполнить им сердце... Чтоб ты уже действовал не думая,
как, не думая, ты поворачиваешь домой. Когда ты просто будешь без рассуждений
и вспоминаний знать, что это твой папа, или поворачивать бездумно налево, ибо
там твоя дверь – это подлинное знание. Почему-то всегда, если ты вдруг на
вопрос: "это твой папа?", ты ответишь: "не знаю", "дайте вспомнить" или
"сейчас подумаю" – то люди прореагируют всегда одинаково. Не болен ли ты
мальчик? – спросят негодяи. – Может, тебя надо связать? Но если ты ответишь
так учителю, то никто не скажет тебе прямо, что ты болен... Я единственная,
кто прямо тебе это скажет в лицо. Если ты вспоминаешь "знание", ты болен,
мальчик! Заткни себе это "я выучил"...
Примитивно, но пока накопление не стало чувством внутри сознания, пока оно
не выношено мыслью, пока мы мышлением не выносили внутри себя структуру
сознания, расширившего его так, что всегда, думая, мы уже без рассуждений
будем применять это накопление, до тех пор это не будет настоящим знанием.
Так и творчество – оно с познанием один и тот же процесс. Нужно запомнить
четыреххвостку "напряженное мышление" - "инкубация" - "озарение" – "выражение"
и запомнить, что все творчество является вынашиванием мысли.
Ты должен выносить напряженным мышлением (точнее сказать напряжением
сознания, интенсивностью сознания) мысль, в которой в чувстве, как в лепестке
лотоса, уже есть все твое произведение, в мгновенном озарении мысли охваченное
чувством со всех сторон. Правда, "озарение" - как свидетельствуют все великие
люди, - это только начало. В дальнейшем ты должен не только длить это чувство
сколько угодно, но и мыслить в этом чувстве чувством... Моцарт рассказывал,
как он буквально вдалбливал в себя понравившиеся мелодии, как они постепенно
срастались напряжением мысли и концентрацией на них сознания. "Я, – писал он,
– сочиняя в уме музыку, разгораюсь все более и более, и, наконец, дохожу до
такого состояния, когда мне чудится, что я слышу всю симфонию от начала и до
конца сразу, одновременно, в один миг! ... Эти минуты – самые счастливые в
моей жизни".
Улыбнись! Ты должен слышать всю симфонию в один момент столько времени,
сколько тебе надо...
Глава 5.
Сколько я не сидела, я ничего не высидела. Только квохтать осталось. Мне
ничего не пришло в голову... А секунды текли... Медленные секунды моей
оставшейся жизни. А я так же тупо сидела... И даже не понимала, собственно,
что я в монастыре во время урагана. Но было ощущение приблизившейся опасности
и гибели. Поняв это, я снова напряглась, пытаясь осознать ситуацию. Что мне
делать!?! Я стала метаться...
Но снова вспыхнула, видимо по аналогии, разорванная мыслью сцена детских
воспоминаний...
Тэйвонту уходил от висевшей на хвосте погони, шатаясь, один! И я знала
каким-то инстинктом, что смертельная опасность приблизилась вплотную. Мама и
еще один тэйвонту куда-то исчезли. Опасность же стала нестерпимой. Даже по
сравнению с моей "обычной" жизнью и обычной постоянной опасностью. Маленькое
сердечко мое билось бешено, ручка сжимала арбалетик тэйвонту, оставленный мне.
Почему-то я не боялась. Но в глазах у тэйвонту были слезы, когда он взглянул
на меня, и это меня "добило". Сама я плакала всего несколько раз, но я знала,
даже в этом крошечном возрасте откуда-то, что тэйвонту не плачут никогда.
Нас преследовали не обычные бойцы, а дожуты. Черные тэйвонту, правоверные
оборотни. Мы только что отбились от троих, и это был безумный бой мастеров. Но
шестым чувством я ощущала, что сил у моего тэйвонту больше не было, а по
голосам преследователей безошибочно, не считая, определила, что преследуют нас
пятьдесят три. Просто знала мгновенно сама, не знаю как. И откуда-то знала,
что это тоже тэйвонту, но черные тэйвонту. И на этот раз нам не было даже
шанса.
Я почему-то ощущала чувства Дина, моего тэйвонту, будто всплески,
доносившиеся до меня. Ему не было жаль умирать. А только жаль, что он не
выполнил долг. Он не знал, жива ли Маэ – нас рассекли и оттеснили, будто
волков, эти черные ужасные бойцы в бою. И это тоже ему болело... Его забота
была в том, что он не сумел защитить меня, и он остро переживал этот позор,
зная, что в лучшем случае, я умру вместе с ним. О худшем не хотелось думать.
Ум его лихорадочно работал, ощупывая все окружающее в поисках хоть
малейшего выхода. Даже оставленная одна здесь, в лесу, я все равно погибла бы
в свои считанные месяцы.
Голоса приближались... Дин, будучи не в силах уйти от мчавшихся
сверхбойцов, поцеловал меня... Как ни странно, но я улыбнулась ему, хоть была
не просто крошечной, а еще совсем несмышленым младенцем.
Я видела все глазами и мыслью Дина, слившись с ним.
Взгляд Дина упал на волчью нору... Обострившийся за месяц битвы слух мой
знал, что там кто-то есть и сопит в пять голов, причем четыре маленькие, и они
боятся...
И тут я вздрогнула.
- Волки! – неверяще прошептал Дин. – Волки!!!
Я ощутила импульс счастья идущий от Дина.
- Волки!!!
Я потянулась к нему, поняв, что он что-то придумал, и мы спасены, но он не
обратил на меня внимания, и мгновенно был возле норы.
Я и опомниться не успела, как он снял меня с груди и положил меня в нору,
так, чтоб это не было видно сверху, но и чтоб волчица не цапнула сдуру.
Изнутри слышалось глухое рычание.
И исчез, прошептав, – Савири, прощай, я попытаюсь их увести от тебя...
Я как сейчас помню эти его слова... Хотя я не могла их помнить и
понимать...
И не знаю как, но я поняла. И на глазах у меня, крошечного младенца, были
слезы...
Я слышала, как он уходил... Слух мой обострился, а они не смогли даже
предположить, что он оставит меня здесь... Некоторые сверхбойцы-дожуты,
прошедшие здесь, не обратили на нору никакого внимания, ибо слышали там
волчицу и пять волчат – а в этом они не ошибались. Прийти в голову, что пятый
– это я, им просто не могло, ибо волчица была на месте. Тем более что тэйвонту
все уходил и уходил от них. Я слышала, как там то и дело вспыхивал бой. Он
подымался куда-то в горы...
В каком-то озарении я чувствовала его мысли на расстоянии и знала, что он
на ходу смастерил куклу, завернув ее полностью и повесив на грудь, будто это
была я. И что ему все труднее уходить и сражаться, и он держится только тем,
что его честь не могла позволить, чтоб обман открылся и меня нашли...
А потом я вдруг словно его увидела его же глазами, - стоявшим на краю
пропасти, внизу которой мчался могучий горный поток... Выхода у него не
было... Его зажали, и без того уставшего, на узком пятачке.
И я скорей почувствовала его презрительную улыбку врагам, когда он,
израненный и полумертвый, сжавшись, будто хотел защитить ребенка при ударе
собой о воду, хладнокровно шагнул в пропасть...
- Савитри, прощай, – словно дуновение ветра донесло до меня его шепот. – Я
люблю тебя, Савитри!
И я беззвучно плакала о нем, вздрагивая, сжав губы, хотя крошечный
младенец не мог этого сделать...
...Не знаю, сколько я проплакала, словно омертвев от горя... Знаю только,
что в какой-то момент очнулась, поняв, что мои слезы кто-то вылизывает,
пытаясь успокоить. И я отчаянно прижалась к ней, вцепившись в нее ручками, не
в силах, ибо горе мое, хоть сердце было крошечным, было настоящее. Я знала –
Дин умер. И сделал это ради меня. Одной из его мыслей было, чтоб я никуда не
вылазила отсюда, пока навсегда не уйдут банды и тэйвонту.
Я не сразу поняла, что та, кто успокаивает меня, плачущую, – волчица.
Вернее – тогда я этого и не поняла до конца – просто воспринимала ее и все.
Волчица, словно поняв опасность, утащила меня в глубину норы и вылизала
всю, что я перестала пахнуть. И, словно понимая, затерла телом, вылезши следы.
Может, это вышло случайно.
Дальше воспоминания мои разорвались... Я откуда-то знала, что пробыла с
волками меньше месяца... Я видела только обрывки, как пью молоко волчицы, как
рычу, как мать переносит меня с другими волчатами в другое место. Потому что
там было слишком много рыскавших людей... Я прекрасно понимала волчат и
чувствовала себя полноправным членом семьи... Я играла и боролась с
волчатами... Я никогда потом не боялась диких животных. И волчица учила меня
охотиться, как и всех... И я бегала на четвереньках за короткий срок со
скоростью волчонка или щенка, способная так же гонять неустанно, как и они. К
тому же маленькие мышцы мои, тренируемые тэйвонту, были так же сильны, как у
волчат, а не как у младенца. Пол месяца, проведенных с волками – в детстве
большой срок.
Я видела обрывки воспоминаний, как моя настоящая мать, - все так же
уходящая с одним оставшимся в живых Ханом, от врагов, но уже постаревшая,
сдавшая и почерневшая от горя, но все же выжившая – как мать нашла меня.
Вернее, как я сама выползла к ней, уловив ее голос и запах и что-то вспомнив.
Я вылезла, рыча, прямо на них. Я до сих пор помню их глаза!
Боже, что это было!
Мать и плакала и смеялась, прижимая меня к себя, когда поняла, что это я,
так что Хан сказал, что она сошла с ума. Пытаясь меня отобрать... Но она
просто не могла успокоиться, выцеловывая мое пахнувшее псиной лицо, и смеясь,
когда я рычала... Я помню, я была облита слезами, и подкидываема, и прижимаема
крепко к себе... Они наткнулись на нас случайно, ибо это была совсем иная
часть местности, за полсотни километров от той точки, где меня оставили, уже в
глуши, где не ступала человеческая нога. Они оторвались на этот раз надолго...
Я еще помню, что волчица не хотела отпускать меня наружу, и держала за
кожу, рыча и желая меня оттягать за глупое желание... А потом бросилась на
мать, пытаясь отобрать меня. Но тэйвонту, словив ее, как щенка за шкирку,
хорошо оттягал ее. Но не убил, потому что я кричала ужасно...
Впрочем, об этом вскоре все забыли в жестокой круговерти дней. Я перестала
рычать и произнесла в два месяца и пять дней первое слово, и оно было – мама.
Правда, Хан подозрительно отвернулся с непонятной ухмылкой, когда моя мама
радостно ему сказала, что это слово было первое. Правда, о том, какое слово
было первое, он наотрез отказался говорить. Вокруг стоял такой мат. Чего в
шуме боя с отбросами не почудится? Впрочем, Хан проговорился, что это было
нечто короткое, вроде – "бей!".
Было не до волков, ибо охота на нас вдруг вспыхнула с новой силой уже в
иной части Дивенора, когда мы думали, что ушли. Я перестала рычать и скалиться
на Хана, разве когда злилась. И все забыли об этом – теперь с мамой было
несколько других бойцов. Правда, я об этом им все же иногда напоминала,
характерным жестом обнажая зубы в злости и ярости, а один раз завыв в ответ на
далекий волчий вой. Мама только вздрогнула, но Хан, ее тэйвонту, сказал, что
это пройдет. Зато я после волчьей стажировки хорошо бегала на четвереньках, и
умело пряталась и затаивалась во время боя сама. И отлично вынюхивала свежие
следы. Мама ругалась, а Хан и несколько тэйвонту и люты, которые были теперь с
матерью, хохотали надо мной во все горло. Я злилась, ибо не понимала, почему
надо мной хохочут. И называют оборотнем. Хоть все тэйвонту в принципе подобное
могут. Вынюхивать след... Помню, как раз, услышав далекий волчий вой, я так
заволновалась, потянув маму за собой в сторону, что взрослые все же
послушались меня. Ибо волки передали, что идет большой отряд людей с севера,
передали воем, как всегда общаются между собой все пары волков...
И бои, бои, непрерывные бои, где уже никто не удивлялся, что я сама
стреляю и уворачиваюсь от стрел в три месяца, ибо меня убили бы уже на первом
месяце, если б я не научилась отдергивать головку, когда другие еще не могли
ее держать! Все казалось возможным в этом невозможном аде, и день жизни в бою
шел за год младенческого покоя. Все, кто выжил полмесяца, могли считаться
стариками. Я выжила полгода. Впрочем, особые методы тэйвонту, направленные на
то, чтобы использовать все возможности младенческого роста, влияли на это... А
ведь дети в это время шутя осваивают языки, любые мастерства, любые знания и
умения на внутреннем уровне, такие как мгновенный счет...
Воспоминания резко оборвались... Впрочем, мелькнувшие картины на самом
деле заняли всего несколько секунд, вспыхнув такой чередой картин, как многие
перед гибелью вдруг видят в одно мгновение всю свою жизнь... Такие люди обычно
рассказывают, как в момент гибели словно вся жизнь их оказывается в одной
точке, одном мыслечувстве, когда вдруг странным образом оживает инерция всех
мыслей, всех направлений мысли словно в одной плоскости здесь и сейчас, вместе
со своими чувствами, жизнью, восприятиями, детскими мыслями... Они не
последовательны, эти воспоминания, а здесь и сейчас все...
Мысль моя вернулась к настоящему. Вернее, я даже не сразу поняла, где
нахожусь, разрываясь, точно между сном и бодрствованием в дурной подавленности
и тяги, когда ты вроде сумасшедшей, и не можешь управлять собой – мысли
путаются, и реальность не приходит. С трудом я поняла, что меня ждет
смертельная опасность там.
Я осторожно оглянулась.
Ураган, они скоро будут здесь!
Глава 6.
Какой-то ужас охватил меня, когда я поняла, что тэйвонту собираются меня
убить, а я до сих пор сижу одна, и ничего не сделала. Время словно растянулось
для меня, и я даже в ужасе не знала, сколько я так просидела... Может секунду,
а может час – я не верила времени. Ибо, когда я погружалась в мысль, я его не
знала. Я могла пережить жизнь за секунду и лишь раскрыть небольшую мысль за
час. Прошлое не требовало времени, построение мысли его не знало, и отмечался
только сдвиг мысли.
Я чуть не завыла, ощущая какую-то тяжесть в уме. Сейчас сюда придут враги,
и они...
Ураган безумствовал, вырывая окна, но кроме меня тут больше никого не
было...
Я огляделась, твердо дав себе слово встать...
Точно какая-то злая сила удерживала меня и не давала мне сосредоточиться
на настоящем.
Я встаю, уверяла я себя... Я встаю... Я напрягла все силы внимания...
Пытаясь вспомнить, как победить тэйвонту...
И снова впала в размышления, которые почти сомкнулись на той точке, где
разорвались – словно они текли где-то отдельно от меня.
...Я, наверное, сумасшедшая, если думаю о такой чепухе перед смертью –
наконец подумала я. Словно кто-то начало моей новой беспамятной жизни решил
предварить знаниями о том, как надо мыслить. Знания словно вливались в меня
рекой. Впрочем, я, наконец, поняла, что все пронеслось почти мгновенно и
неожиданно. Хотя в принципе могло занять и часы, когда я отключалась в
полусон.
Но я обнаружила часы, которые раньше не осознавала, хотя они висели передо
мной. И поняла, что прошло лишь сорок секунд, когда убийца тэйвонту вышла, а
мысль вообще не заняла времени.
Откуда это во мне?! – вспыхнула мысль во мне. И также мгновенно я словила
себя на том, что уже просто наслаждаюсь ураганом, выбросив, как ребенок,
тревожащую меня мысль из головы. О том, что надо искать пути спасения...
Я любовалась ураганом...
И не могла себя заставить думать в нужном направлении – мысли сходили с
рельс и виляли в непонятных мне направлениях. А когда я хотела вспомнить о
деле, то вдруг понимала, что я теперь прикована к стрелке вниманием, с
замиранием сердца ощущая, как она движется, без всякой иной мысли во мне.
Секунды текли, а я только вздрагивала от этого без малейшего смысла...
Как только я переключалась мыслью на другое, я прямо переключалась на
ураган.
Наконец, я поняла, что еще не совсем владею собой, так и не вырвавшись из
стягивающего жгута безумия. А может и все "воспоминания" были галлюцинациями,
навеянными разговором о моей маме?
Я снова не заметила, как переключилась на наслаждение ураганом. И сидела с
открытым ртом, жадно вдыхая его...
Безумие, безумие, безумие...
А может, это то единственное, что осталось мне перед смертью? – наконец
здраво подумала я. - В конце концов, я хочу просто бездумно любоваться
ураганом! Я хочу! Соблазн был таким нестерпимым, таким невинным, таким
сладостным, что я не выдержала. И бросилась в это наслаждение как в омут. Как
можно думать о какой-то чепухе, какой-то смерти, когда эти облака такие
красивые?!? Может быть, это позволит мне хоть как-то отвлечься и что-то придет
в голову – оправдывалась каким-то краешком перед собой я.
Но это было вранье. Наглое вранье себе...
Что я могла сделать, если ничего не приходило? Вообще? Даже кто я такая? И
как брать ложку? Единственное решение – отвлечься и попробовать снова...
Главное, поставить своему подсознанию цель мощной интенсивностью сознания.
Если раскручивать эту неясную цель уже как ответ через свое сознание,
наращивая ее, вращая в своем сознании, как кристалл в растворе, у тебя нет
сил... Если сознание отказывается работать – смени пластинку, но мигом
вернись, как почувствуешь интенсивность... И вкладывай, вкладывай, упорно
вкладывай в эту цель живую воду сознания, поливая им этот росток, растя мысль
прикосновением сознания, заставляя этот новосформированный центр сознания
внутри работать самому... Гений это упорство мысли в избранном направлении...
...Отсюда, из угла, куда меня закатил и вжимал в стенку буйный ветер, мне
была видна только крошечная часть ураганного неба. Видимая сквозь безумно
метавшиеся и грозившие сорваться на меня железные тяжелые ставни, из угла
казавшиеся почти игрушечными, настолько легко ветерок играл пудовыми
железяками. Но я хотела видеть всю картину! Значит, мне надо было поближе к
окну. Чтобы видеть весь ураган! Бушующие просторы, когда приоткрывается
космичность природы. Когда кажется, что вся вселенная рушится на тебя. А ты
противостоишь всему миру. Ты побеждаешь его. Ты жадно вдыхаешь безумие
урагана. И для всего этого мне всего-то надо было подобраться ближе к краю.
Но черта с два! Ветер отжимал и откатывал меня, словно перышко, сбивая с
ног. Обозленная на несправедливость, что, имея пирожок совсем под носом, я
была не в силах его укусить, я начала кидать в ветер попавшиеся под руку
предметы, завизжав от злости. Но он, словно в насмешку, швырял их в меня
обратно, так что мне здорово попало.
Не в силах выносить ощущение своего бессилия, и буквально шалея от
ощущения того, что я не сумела нечто-то сделать, я начала выискивать способы
подобраться ближе к окну. На этот раз я была разумной. Вжимаясь в пол, в
каждую трещинку, я поползла навстречу урагану, вцепляясь, буквально вонзаясь
руками в каждую неровность, каждую трещину. Я преодолевала сантиметр за
сантиметром, меня отбрасывало, но я была упряма. И начинала снова. И, наконец,
подобралась уже к самой цели, вцепившись в край.
Да, зрелище было чудовищным, и меня не разочаровало. Я буквально
захлебнулась от восторга. Я смеялась, подставив лицо ветру! Я плакала! Я была
несказанно, самозабвенно счастлива!
Клочья облаков бешено крутились, как в калейдоскопе. Лежа на полу,
отчаянно вцепившись в ощеренный выбитыми камнями край, раскачиваемая ветром из
стороны в сторону, я изо всех сил закидывала голову к небу. Иногда мелькало
солнце, но оно казалось мне скорей безумным, чем нормальным. Особенно
красивыми были бешеные скрещения молний при живом солнце. Рев, свист, шум,
треск ломающейся левой башни – все радовало меня... Отсюда открывался такой
простор!
Но какая-то совершенно бестактная и похабная часть моего "я" все же
спросила – это все хорошо, но как же отсюда выбираться? И вдруг меня озарило.
Это же выход! Почему я не поинтересовалась, куда он идет? Тупица!
Ураган бушевал.
Впрочем, другая часть моего "я" с таким самоопределением была решительно
не согласна. И совсем не собиралась отказываться от праздника урагана, который
так редко бывают в жизни. Но я быстро сломала ее сопротивление.
Вот он ведь выход! Какая я дура. Сколько там у этого замка может быть
этажей! Осталось совсем немного до свободы. А там ищи меня свищи! В дурмане я
совсем забыла про милых дам, ушедших совещаться. Теперь уже сосредоточенно и
быстро я подтянулась на руках к краю выломанной стенки, и внимательно глянула
вниз.
И глухо ахнула.
Низа не было.
Точнее теоретически он был, конечно. Где-то там, внизу. Но его не было
видно за той мокрой пеленой из мелкого режущего дождя и снега, вернее их
противной смеси, которая появилась совсем недавно и уже талантливо и
трудолюбиво забивала дыхание совершенно, проникая прямо в легкие. Глупая
надежда исчезла, как дым вместе с упавшим в пропасть сердцем. Это был не
замок. Это был монастырь. И я знала, где он. Ибо он был единственный в
Дивеноре, который стоял на каменном пике высотой около двухсот семидесяти
метров. И был маяком, устремленной в небо пикой возвышаясь над морем. Выхода
не было, потому что подо мной была пропасть... Глубиной минимум в двести
пятьдесят метров. Над которой нависала, выступая за скалу, жилая часть
монастыря.
Ее специально вынесли над почти вертикальной скалой с этой стороны, чтобы
создавалось ощущение, что она парит в воздухе. Чтобы люди могли молиться и
любоваться бесконечностью – так часто думала я. Ибо вид отсюда открывался
поистине безграничный...
Надежды не было никакой...
Это был остров.
Даже не будь тут никого, спуститься в ураган с обдуваемого пика значило
стать птичкой, сиганувшей с несколько сотен метров и подхваченной ураганом.
Но если пик и возвышался над морем, то это не значит, что внизу было море.
Выступающая каким-то чудом из океана скала была окружена несколькими рядами
каменных рифов, буруны которых надолго отбивали охоту продолжать знакомство с
островом случайных мореходов. Провести лодку сквозь полосу прибоя, не
разбившись и не будучи разорванным на бурлящих камнях (если вплавь), могли
только специально обученный монахи, хранившие свой секрет, и то в полный штиль
в ясный солнечный день в момент прилива и только в определенные часы
определенных дней. Здесь погибли тысячи беглецов... Пересечь пояс каменных
бурунов даже теоретически было невозможно. Даже вплавь. Во всяком случае, о
таком никогда не говорили, а желающих было много. Дело в том, что из
уединения, напрочь отрезанного от грешного мира, монастырь за века превратился
в религиозную тюрьму, куда отправляли неугодных под видом пострига. Узкая
одиночная келья с видом на окно, которую невозможно было покидать – вот и все,
что оставалось узнику. Здесь были два монастыря по разным краям пика – сейчас
оба женские. Где коротали дни в упоительной молитве бывшие жены, неугодные
сестры-наследницы состояний, а иногда даже и потенциальные королевы. Вместе,
конечно, с искренно верующими. Своими сочувствующими. Иначе они тут сошли бы с
ума.
Обслуживали монастырь несколько грозного вида аскетов-воинов. Которые и
перевозили на остров-скалу вновь прибывших и припасы с небольшого голого
островка в метрах трехсот от самой скалы. Который затоплялся приливом. Этот
островок был притчей во языцах для несчастных. Каменный, он был абсолютно гол
и отлично просматривался с башни. Именно на нем высаживали незадачливых
искателей Бога и выкладывали привезенные припасы. Сами монахи ни с кем не
контактировали. Ибо забирали людей, только когда корабли уплывали. А было это
раз в год.
Уплыть на корабле тайно было совершенно невозможно.
Привезенных людей монахи доставляли во внутренний грот, где их потом
забирали монахини. Так аскеты не контактировали и с монахинями. Из грота
пещерный ход вел прямо на южную, более пологую сторону скалы. Откуда, прямо по
стене и подымали на веревках вновь прибывших и продукты. То есть постоянного
хода не было. Попавший сюда навек оказывался отрезанным от мира. И мог выйти
отсюда только одним путем – ногами вперед. И с песней. Монахинь. Они всегда
пели покойнику отходную.
Частые грозы и хитроумно выдолбленные в скалах резервуары с водой
обеспечивали монашенок питьем в достаточном количестве. Мало того, несколько
террас на вершине позволяли даже выращивать овощи и злаки. Тем более, что по
закону, монахи и ели мало – кусочек хлеба там, фрукт какой-нибудь и вода. Не к
чему думать о мирском. Надо о душе заботиться. А если продуктов не хватало, то
старшая настоятельница объявляла долгий пост. До следующего года.
Впрочем, аскеты периодически передавали дамам выловленную рыбу, которую
ели в сушеном и соленом виде...
Такой была жизнь. Море, море вокруг, зато хорошая, одна из самых лучших и
самых древних религиозных библиотек. Но даже если захочешь выпрыгнуть в море,
то все равно попадешь на камни... Рыбкой... Только одна сторона скалы
волнорезом выходила в море, но над ней как раз и не было никаких зданий. Вот
таким был этот веселый монастырь.
Впрочем, насколько я знаю, люди в нем не печалились, а вели интенсивную
духовную и научную жизнь, которая здесь, лишенная начисто соблазнов, просто
кипела.
От отчаянья я застонала, опустив голову. Мне то долгой и интенсивной
духовной жизни никто не обещал! Теперь голова болела, а тут еще этот давящий
ветер забивает легкие всякой дрянью. Снова я оглядывала замок, ища хоть
какой-то зацепки и запоминая каждую мелочь. Впрочем, я запомнила все с первого
раза. Просто осматривала еще и еще раз, надеясь – может, что-то и пропустила в
этой пляске. |