Лет двадцать тому назад, нет, поболее, году, если не ошибаюсь, в семьдесят шестом и семьдесят седьмом, когда я в жилконторе электриком работал, она у нас главным инженером была.
- Сашенька, выручай милый. Что-то с плитой и вообще со светом, лампочки в полнакала горят и счётчик в обратную сторону крутится.
- И хорошо, Зинаида Ивановна, за свет платить не придётся. Энергосбыт тебе ещё доплачивать будет.
- От них дождёшься, доплатят! Приди, родной! Мои вот-вот к ужину явятся, а кормить нечем, плита у нас в мастерской электрическая. Что-то сложное, с простым и зять бы разобрался.
От слов Зинаиды Ивановны: "у нас в мастерской" - теплом повеяло.
Это мастерская Бориса, её мужа, художника. Значит, и себя она не отделяет от его трудов и забот, делит его радости и его горести. Впрочем, все годы, что я знаю их семью, то вижу.
Уже за тридцать ей было, уволилась она из престижного оборонного НИИ с хорошо оплачиваемой должности и перешла в жилконтору.
Муж, молодой художник, недавно закончивший обучение, и на руках у них годовалая дочурка да престарелая парализованная мать. И жили за городом.
Устроилась, чтобы получить какое-нибудь жильё в городе и мужу мастерскую выбить. Тогда работающим в жилищной системе определённые поблажки в этом были.
Через год работы дали ей квартиру недалеко от Каменноостровского, тогда Кировского проспекта - две комнаты, окна во двор-колодец и пол ниже асфальта. И сыро, и холодно, но слава Богу, за Ленинград зацепились. А некоторое время спустя списанную мансарду Борису под мастерскую оформили.
Вскоре я уволился из жилконторы, уехал с геологами на Нижнюю Тунгуску. После геологов в почтовом вагоне поездил, где дослужился до почтенной должности заместителя начальника почтового вагона. И снова вернулся в жилконтору, а осенью восемьдесят первого перевёлся в аварийную службу, там и осел. Снова встретился с Борисом и Зинаидой Ивановной. Мать её к той поре умерла. Жили они по-прежнему на Петроградской, но уже в другом месте. Квартира тоже на первом этаже и вход, опять же, из подворотни, но эта и светлее и суше, и пол повыше: по четырём ступенькам надо восходить в прихожую от асфальта. Однако полагалось за неё десять лет, со дня прописки, отработать. И ела Зинаида Ивановна ещё десять лет вовсе не сладкий жилконторовский хлеб и была за всё и перед всеми виновата: и пред начальством, и перед жильцами. Но семье квартиру, какую ни есть, заработала и мужу мастерскую получить помогла. За что благодарность ей от семьи и уважение от знакомых.
Виделись мы не часто, разве на улице случайно столкнёмся, или, пока работала, авария на подначальной ей территории сведёт, или в Князь-Владимирском соборе на службе встретимся. Я рядом с собором живу, и они неподалёку.
Отработав положенные за квартиру годы, уволилась, на домашнее хозяйство перешла, мужу да дочери-студентке, перенявшей талант отца, помогала. А там и пенсия подоспела.
С высшим образованием и более половины своих лет прожила в городе, но было в ней, несколько грузноватой, с округлыми чертами лица, и в облике, и в характере, что-то от деревенской, доброй и по житейски мудрой бабы - спокойной, понимающей мужа жены, и любящей, заботливой матери.
Ну ладно, Зинаида Ивановна Зинаидой Ивановной, а что ж у них в мастерской с электричеством? Впрочем, раньше времени гадать не буду, а приду, посмотрю и, с Божией помощью, разберусь.
Зинаида Ивановна подала мне из кармана передника пробки: до моего прихода вывернула и убрала их от беды подальше.
Ввернул пробки на место. Действительно, чудеса. Лампочки в полнакала горят, счётчик в обратную сторону крутится, а включаешь плиту - напряжение нормальным становится и счётчик куда надо вертеться начинает, но у плиты кабель так греется, что через минуту вонь от горелой изоляции на кухне уже не помещается, по всей мастерской течёт и на лестницу выбивается.
Выключил плиту, прочитал "Царю Небесный, Утешителю...", попросил: "Господи, даруй мне разумение и помощь Твою в деле мною начинаемом".
Посмотрел как плита подключена.
Заземление продублировано. Одно стандартно, третьей жилой напрямую от лестничного щитка идёт, а другое через жестяной хомут к водопроводной трубе прикручено.
Это уже подсказка.
Отключил квартиру, проверил индикатором ввод. На обеих клеммах фаза светится.
"Слава Тебе, Господи, вразумил".
Однозначно, обрыв нулевого провода. Однако с полчаса ещё ползал по щитам, щиткам и распаечным коробкам, от мансарды до подворотни, пока нашёл обрыв во дворе на фасаде - обгорело соединение: алюминий на медь был посажен. Зачистил, соединил на болт через стальную шайбу, чтобы медь с алюминием больше не соприкасались. Загорелся у Зинаиды Ивановны нормальный свет, и счётчик куда надо закрутился, и плита без вони ужин готовить стала.
- Как хочешь, а без чая не отпущу, - предъявила ультиматум Зинаида Ивановна. - Или кофе лучше?
- Лучше.
- Я тоже кофейку, - поддержала моё решение Зинаида Ивановна.
Сели мы с ней кофеи распивать да былое, сослуживцев и общих знакомых вспоминать. Если уж совсем точно, то сел я, а Зинаида Ивановна больше возле плиты хлопотала, своих к ужину ждала. И о своём житье кое-что поведала.
Дочка учёбу закончила, вышла замуж. Муж хороший, работящий и характером добрый и покладистый. Зинаида Ивановна и Борис живут, точнее ночуют, в квартире. Молодые здесь, в мастерской. А днём вся семья в мастерской, и муж, и дочь с зятем. И она с ними - надо помогать, пусть картины пишут, не отвлекаются. А по магазинам пробежаться и обед приготовить - это и ей под силу.
- Сейчас деньги есть, у Бориса заказы постоянные, неплохо зарабатывает, могли бы квартиру на лучшую поменять. Но решили пока молодым помочь. Сначала зятю мастерскую сделаем, потом дочке. Здесь троим тесновато.
- Зять тоже художник?
- Да, он вместе с Валюшкой учился.
Выпили по одной чашке, заварили по второй, за беседой и воспоминаниями кофе быстро кончается.
В прихожей замок щёлкнул, дверь стукнула.
- Зять, - определила Зинаида Ивановна.
Поскрипела вешалка, тапки по полу пошлёпали в нашу сторону, и на кухню вошёл молодой и, как говорят в американских телевизорных детективах, чернокожий мужчина.
Несколько неожиданно, но всякие зятья на свете бывают.
Он приветливо, я бы сказал, даже с оттенком радости улыбнулся нам и подал мне руку, поздоровался.
- Селассий, попей с нами кофейку, пока ужин готовится, - пригласила тёща.
- Попью, да, - согласился он.
Среднего роста, не худой, но тонкой кости, с доброй улыбкой и весёлыми глазами, он выглядел скорее юношей, чем мужчиной.
Помыл руки, опять же неожидаемо для меня перекрестился на висевшую в кухонном углу икону "Неопалимой Купины" и:
- Абатачэн хоой, бэсэмай лай емытьнор...
Язык его мне был неведом, но по ритму и размеру я узнал "Отче наш". По окончании молитвы перекрестился сам, перекрестил снедь стоявшую на столе и сел на свободную табуретку.
- Свет починильи, да?
Говорил он с лёгким и, я бы сказал, с милым и забавным акцентом.
- Саша починил, ну, для тебя, по возрасту, Александр Михайлович, молодец, всё сделал.
И Зинаида Ивановна принялась в подробностях рассказывать, как она страдала, просто погибала без света, и какой я молодец, не отказал, сразу пришёл и выручил.
Похвала, как вино. В малой дозе взбодрит и согреет, а если непомерна, упиваться начинаешь. Пора уходить, иначе пьян буду.
Допив чашку, я поблагодарил и поднялся.
- Пора мне.
- Подожди, - попридержала меня Зинаида Ивановна и обратилась к зятю. - У тебя в мастерской проводку не пора делать?
- Завтра есчо нет. Послезавтра пора, да.
- Пригласи Сашу, - указала на меня. - И он подзаработает и тебе со стороны никого искать не надо. Ещё неизвестно, на какого электрика нарвёшься, со стороны-то.
- Вы согляситесь, Александр Михайлович? - Чётко, почти по буквам выговаривая моё отчество, спросил Селассий.
- Сделаем, - согласился я.
Мастерская его располагалась недалеко от Сенной. Найти её по адресу особого труда не представляло. Селассий же вызвался и даже настоял встретить меня у метро и проводить до места.
Видно, он только начал обустраиваться, мебель где по местам стоит, а где в углы или к стенам сдвинута, картин нет. Лишь на мольберте у стены подрамник, точнее рама, тёмно-коричневого тонированного дерева, углы обрезаны не заподлицо, а концы брусков выходят сантиметров на пять-семь за периметр. В раме плоскими сыромятными ремешками растянута прямоугольная козья шкура. По краям на шкуре сантиметра на три-четыре шерсть оставлена, а срединная часть очищена и на ней написана икона Георгия Победоносца, поражающего копием змия. По нашим, русским понятиям, это скорее картинка, чем икона. Она замечательна была своей непосредственностью, простотой и безхитросностью. Это не русский лубок и не намеренность примитивистов, но стиль её, более всего, схож с рисунком ребёнка.
- Ты писал? - Спросил я у Селассия.
- Я, да. Память от Эфиопии.
За сим Селассий разумно рассудил, что даже маленькую работу нужно начинать с доброго чаепития, и включил чайник, а мне, чтобы не скучал до чая, дал альбом эфиопских икон.
У меня нет изографического или богословского образования, потому не могу рассуждать об иконах со знанием предмета: велика вероятность впасть в заблуждение. Но впечатление, восприятие их, это всякому человеку дано. И мне нередко приходило в голову, что стиль иконы есть отражение сути веры того или иного народа. Вспомним пышные итальянские живописания, где даже великомученики упитанны, розовощёки и предстают перед нами в богатейших горностаевых мантиях. Строгие и аскетические русские иконы, и вот, по-дет-ски простодушные и наивные эфиопские.
И продолжая аналогии, я бы сравнил... Впрочем, иноземных и инославных конфессий касаться не вправе, а русское Православие сравню с просторным, но не богатым монастырём, в коем строгий, подвижнический устав и добрые, благочестивые старцы.
Я отложил альбом и снова обратился к мольберту. Но спросить не успел, предугадал ли Селассий по моему взгляду вопрос или сам просветить меня решил:
- У нас в Эфиопии Георгия очень уважяют. Мы с именем Георгия, с его иконой, воевали за свою веру, за свою страну, когда на нас нападали. И если кто-нибудь попросит: дай или сделай ради Георгия - обязательно отдадут или сделают, будто сам Георгий попросит.
В общем-то, всё на своём месте. Эфиопия страна аграрная и войн претерпела немало. Святой же великомученик Георгий Победоносец - покровитель и воинов, и сельских жителей, землепашцев и скотоводов.
Работы оказалось не особенно много. Заменить старый разбитый счётчик на новый, установить четыре розетки и подвесить к потолку люминесцентные светильники над тем местом, где будет стоять мольберт.
Селассий был тут же, порой помогал. И поначалу я воспринимал как случайность, но потом уверился: стоит мне обратиться взглядом к столу, он тотчас же перехватывает мой взгляд, безошибочно определяет и подаёт нужный инструмент или потребную деталь. А когда хлопотно бывало удерживать и одновременно крепить к потолку арматуру светильника, он, при малейшем неудобстве, был рядом и поддерживал где надо и как надо.
- Селассий, ты посмотри, как складно у нас получается! Давай организуем совместное предприятие и пойдём к художникам по мастерским светильники вешать.
Селассий рассмеялся.
- Вы мастером, а я подрючным, да? Можьно, да. Я когда биль молодой, подросток есчо, у итальянцев в мастерской долго работаль. Они машины у нас в Эфиопии ремонтируют, а я подрючным биль. И всегда смотрель, что мастеру подавать. Если опаздываль или не то, что нужно подаваль, мастер меня по голове биль, потому что с него хозяин работать бистро требоваль. И я училься быть хорошим подрючным.
Вот так, довелось познакомиться и даже поработать с профессиональным подручным эфиопского происхождения и итальянской выучки.
Но даже при работе с хорошим подручным-профессионалом устают руки, если их всё время к потолку тянуть. Присели мы с ним отдохнуть.
- Селассий, а что означает твоё имя?
- Троица.
- Хорошее имя.
- Да. Только у нас в Эфиопии так не говорят.
- А как?
- Хайле Селассие: Сила Троицы.
- Если по-русски, то Сила Божия, - предложил я более удобопроизносимое, на мой взгляд, переложение его имени.
- Да можьно и так говорить, но правильно: Сила Троицы.
- А в Россию тебя как занесло?
- Я всегда, с детства, любиль рисовать, хотель быть художником. И в мастерской у итальянцев работаль, деньги на ученье копиль. Когда заработаль, поехаль в Британию, сначаля хотель в Британии учиться. Там богаче живут, там деньги легче заработать, но там все только про деньги думают. А русские Бога помнят. И поэтому я решиль в России учиться.
Когда я собиралься в Россию ехать, мои родственники говорильи мне: "Зачем ти поедешь туда? Там хольодно". Я говориль им: "Хочю в России учиться". Тогда они достальи всё из хольодильника, сажяли меня в хольодильник и закривальи дверь. Я сидель в хольодильнике пять минут и они меня випустили. Я совсем замёрз. Они говорили: "Ти биль в хольодильнике только пять минут и замёрз, а как ти будешь жить там целий год?"
Но я всё равно поехаль. Молилься Богу, молилься Георгию и поехаль.
Когда приехаль в Москву, я совсем не зналь по-русски. Ни одного слова. В общежитии меня поселили с муслиманами. Но мне с ними бильо не интересно, я познакомилься с хохолька из Киева, она немного говорильа по-английски. Ми пошли к её подруге. Она оствиля меня с мужчинами в комнате, а сама пошля с подругой на кухню. Мужчины спрашивают меня:
- Ты откуда?
А я по-русски не понималь ни одного слова.
Тогда они спрашивальи:
- Контры? Контры?
А я не зналь что такое "контры" и не отвечаль.
Потом пришла хохолька и сказальа им:
- Не контры, а кантри.
Кантри я зналь, я биль в Британии, в Ландоне, училь английский и ответиль им:
- Эфиопия.
- А, - сказали они, - Эфиоп-твою-мать. Знаем такую страну.
Я тогда думаль, что Эфиоп-твою-мать - так называется Эфиопия по-русски. Потом, когда уже в Петербург переехаль и училь русский, я узналь, что это очень грубо, даже ругательство. И мне быльо очень стыдно, что я тоже иногда так говориль, когда меня спрашивали из какой страны, а я отвечаль: "Эфиоп-твою-мать".
Трёхфазный счётчик не снимая напряжения отключать и подключать рискованно, легко можно коротнуть. Лестничный автомат на мастерскую оказался не просто ветераном, но уже инвалидом: по двум фазам перемычки брошены.
Селассий принёс стремянку, и я полез снимать всю эту паутину, а заодно и сам автомат: он своё отслужил.
Тут же объявилась бдительная бабулька и, ладно бы спросила кто да что, так нет.
- Вы зачем в щит лезете?! Кто вам разрешил?! Набезобразите там, а нам без света сидеть... И т. д., и т. п., и пр.
Меня, за немалые годы работы в аварийной службе, подобные ходоки уже достали, и её визит подвиг лишь на одно: показать своё удостоверение, что не посторонний я и имею право в щиты лезть и отослать куда-нибудь подальше. Например, к холодильнику, сидеть рядом на табуретке и каждые три минуты, чтобы продукты не испортились, менять на двери холодильника влажное, но хорошо отжатое полотенце. Поверит, уйдёт исполнять, не поверит, оскорбится и тоже уйдёт, но зудеть над ухом и путаться под ногами уже не будет.
Селассий же с ответом меня опередил:
- Вы, пожалюста, не переживайте. Мы ничего не сломаем и свет Вам не испортим.
- Все вы так говорите!
- Нет, нет, я не обманиваю. В мастерской света нет, здесь автомат неисправный. Видите, провода висят. Мы всё аккуратно сделаем, вас не побеспокоим.
- А что за мастерская? Водку, небось, бодяжить будете?
- Нет, что Вы! Мы водку не бодьяжим. Я художник. Подождите, я сейчас... Только не уходите.
Селассий быстрым шагом ушёл в мастерскую и скоро вернулся, подал бабульке небольшой этюд акварелью, примерно пятнадцать на двадцать сантиметров. Исаакиевский собор, дождь, но тучи уже редеют, солнышко ещё не выглянуло, но уже обозначилось светлым пятном на небе, и собор и машины, чистые и светлые, ясно отражаются в мокром асфальте.
Бабуле подарок явно понравился. Она отошла к дверному проёму, где посветлее и на вытянутых руках, должно быть дальнозоркой была, и хорошенько, долго и внимательно, рассмотрела его.
- Исаакий. Сам, что ли, нарисовал?
- Я, да.
- Молодец, красиво рисуешь. Прямо как настоящее.
Бабулька ещё недолго поговорила с Селассием и ему и мне пожаловалась: сейчас времена тяжёлые, если что поломается, ни от кого ничего не допросишься, ни от жилконторы, ни от кого ещё. И только потому она вышла, чтобы беды какой не сделали, а вовсе не из-за того, что ей поругаться захотелось.
Вздохнула, "труд на пользу" нам пожелала и, бережно поддерживая этюд, ушла.
Отключил я мастерскую, заменил счётчик и пошли мы с Селассием за новым автоматом.
В магазине за прилавком двое. Продавец, молодой высокий парень, лет девятнадцати.
Другой, ростом пониже, тоже молодой, продавец или рабочий, неясно: в синем халате, стоит, наклонясь над коробкой, и держится рукой за стойку стеллажа. Взгляд мутноват и лицо подбуревшее и, кажется, если отпустит руку, тотчас на коробку и уляжется.
- Глеб Егорыч! Глеб Егорыч!
- Какой я тебе Глеб Егорыч?! - Огрызается продавец.
- Твоя фамилия Жеглов?
- Ну и что!
- А раз Жеглов, значит Глеб Егорыч. Дай нож! Нож дай, коробку открыть...
Высокий недовольно и раздражённо, с некоторым даже оттенком брезгливости, не глядя и молча, протянул сотоварищу нож, ручкой вперёд. И не зря ручкой вперёд, тот похватав воздух, поймал-таки ручку всей ладонью, крепко сжал и с маху воткнул на всё лезвие до ручки, в коробку, но не в шов, а рядом. И что-то внутри коробки дзенькнуло.
Жеглов, услышав дзеньканье, с той же гримасой, отобрал нож, развернул помощника лицом к двери подсобки, подтолкнул в проём, ладонями в плечи, а коленом под транец, запер за ним дверь и сам открыл коробку. Пошептал одними губами что-то сердитое, но беззвучное и выбросил в мусорный бак осколки двух битых плафонов от люстры. И уже слышно:
- Дали придурка на мою голову. Лучше без помощника, чем с таким.
Спросили у Жеглова трёхфазный автомат на сорок ампер. Он взмахнул рукой в сторону противоположной стены и сказал:
- Там.
Там стояли застеклённые стеллажи, и на одной из полок мы обнаружили потребный нам аппарат. Заплатили деньги и, получив от называемого Глебом Егорычем товар, вернулись к мастерской.
Я установил автомат и, бережёного Бог бережёт, включил его не рукой, а деревянной ручкой молотка. Предосторожность оказалась не тщетной: автомат хлопнул, фыркнул и загорелся.
Но несильно, пламя удалось сбить бывшей на мне солдатской кепкой-афганкой. Подождали мы несколько минут, пока автомат остынет и к нему можно будет прикоснуться; я снял, и вместе понесли обратно в магазин.
Жеглов, едва взглянув на автомат, открыл дверь за своей спиной.
- К директору, вторая дверь налево.
- Давайте меняться, - я предъявил директору погорельца и подал предусмотрительно взятый с собой чек.
- Сороковник? Сгорел? - Спросил директор совсем не удивлённо, а скорее констатировал. И не дожидаясь ответа крикнул в дверь:
- Дима, замени.
И нам:
- Идите в отдел, вам заменят.
Жеглов, оказавшийся не Глебом Егорычем, а Дмитрием, принёс нам новый автомат и посоветовал:
- Чек не выбрасывайте.
- Видать, привыкли к возвратам, раз не глядя меняют, - прокомментировал я действия директора и совет продавца сохранить чек, когда вышли из магазина.
- Да. Только понти кидают, а продают барахльо, - согласился со мной Селассий и улыбнулся, посмотрел на меня: оценил ли я его сленг. Но тут же, лишь сошла после шутки улыбка, оправдал их. - Магазин недавно открылься, наверно ещё не знают, где лучше закупать. Потом научатся, будут правильно делять. И рабочих хороших наймут. Всегда так: когда начинают новое, много неправильно деляют.
Установить автомат на подготовленное место дело секундное. Дали нагрузку побольше, всё что есть в мастерской включили. Держит, не греется. Вот и слава Богу.
Я остался в мастерской проверить ту электрику, что от прежнего владельца перешла, а Селассий пошёл в магазин за продуктами, надо к приходу Валентины что-то приготовить.
Проводка оказалась вполне исправной, разве что пару розеток подтянул, шевелились в коробках, да покривившийся выключатель поправил. И уже укладывал инструмент, когда пришла Валентина: добротных форм, почти кустодиевская красавица. Прошлась по мастерской, позаглядывала в комнаты и в подсобки и спросила.
- А где моё солнышко?
- В магазин побежал, чтобы тебя покормить.
- Хорошо, а то я голодная.
- Повезло тебе, Валюша, с мужем.
- Да, - тихо улыбнувшись согласилась она. И тут же плечами и бровью повела, и величаво проговорила. - Я же выбирала, не кто-нибудь.
Ах ты, кокетка, кокетка!
Вернулся Селассий. И оба они, лишь увиделись, сразу переменились. Любовью и радостью засветились их лица, они говорили много, иногда одновременно, но не перебивали друг друга, а стремились скорее делиться впечатлениями от прошедшего дня, произносить слова и слышать голос любимого человека. И я, и иной мир для них уже, вроде бы, не существовали.
Оплату за труды Селассий отдал мне ещё до того как ушёл в магазин, работу я закончил, больше меня ничто не держало, и я заторопился уйти, чтобы не мешать им. Они же удержали меня, уговорили попить вместе с ними чаю. И за чаепитием я увидел - они настолько поглощены друг другом, что ни я и ни кто иной на свете помешать им не могут. Но всё-таки, чувствовал необязательность моего присутствия и, по-быстрому выпив чай, попрощался.
Господь ко мне милостив и с людьми всегда везло. Я, уже не первый год разменивающий вторую полусотню лет, не встретил в своей жизни ни одного подлеца, даже, по большому счёту, дрянные люди не попадались.
Были, конечно, в моей жизни люди с теми или иными недостатками. Но кто из нас без греха? Зато встречи с людьми добрыми, от которых я хотел бы перенять какие-то их благочестивые черты, очень часты. Примеры для подражания находились едва ли не в каждом встреченном мною человеке.
И сейчас Господь подарил мне встречу с Селассием.
Этот эфиопский паренёк, добрая детская душа, мне, уже пожившему мужику, дал немало примеров, как нужно любить Бога, любить людей; уроков смирения, трудолюбия, радования жизни и благодарения Господа за всё с ним происходящее.
Вот, я сказал: мне везёт на встречи с добрыми людьми. Теперь же, встреча с Селассием подвела меня к мысли, что нет недобрых людей, но есть моё неумение их любить, им сочувствовать, им сострадать.
И занимало меня, как же это у него получается. И так, и этак прикидывал. И вспомнился рассказ его об обучении в ремонтной мастерской и сказанное им, когда возвращались из магазина, и разговор с бабушкой-соседкой, и увидел: он всегда оправдывает людей. И оправдывание то - не снисходительность человека, осознающего своё превосходство, но словно некое невидение, точнее, неотождествление человека с его недобрым или неблагочестивым поступком. Так же, как, например, не отождествляют костюм с приставшей к нему пушинкой.
Господи, даруй и мне чистое око, помоги видеть в людях доброе и не воспринимать и не перенимать их греха!
Прошло недели три после той моей шабашки.
Собрались у нас дома гости, о разном разговор шёл и о литературе в том числе, и нечто вроде спора возникло: из Эфиопии предок Пушкина Ганнибал или из Абиссинии и насколько чтут своего потомка африканцы. Для разрешения спора позвонил я Селассию в мастерскую, но там трубку не взяли. Тогда набрал номер Зинаиды Ивановны, попросил пригласить к телефону зятя.
- Нет его, Сашенька, - ответила Зинаида Ивановна.
- А когда будет?
- Кто ж его знает. Он сейчас в Москве, храм Христа Спасителя расписывает. И он, и Боря, и Валюшка, все в храме, - в голосе Зинаиды Ивановны прозвучала определённая гордость за мужа и детей; и не хвастовство постороннего, но удовлетворение человека, причастного к сему великому действу. - Когда закончат и приедут, я скажу, чтоб тебе позвонил. И сам звони, поболтаем, развеюсь немножко.
- Скучаешь?
- Что ты! Не успеваю! Они мне каждый вечер звонят, а то и два раза. Я уж им говорю: не звоните так часто, не тратьте деньги попусту, а всё равно звонят.