Прокладывается новая автострада федерального, а скорее и геополиттического значения. Люди, экскаваторы, грейдеры, бульдозеры, самосвалы копошатся, будто насекомые в растревоженном муравейнике. Шум ... Грохот... Пыль...
Крымская летняя пыль, с запорошенными глазами, пересохшим от жажды горлом, скрипом на зубах...
Жара. Крымская жара, описанная писателями "от блога" с бокалом холодного пузырящегося шампанского, в шезлонге на берегу моря (в крайнем случае - с колой под кондишкой) не имеет ничего общего с степной жарой, выжигающей к середине июня сочное разнотравье, плавящей мозги и бьющей тепловыми ударами.
Узкий ковш вырвал из земли очередной ком, перенес и сбросил в отвал. Из разлетевшихся в разные стороны мелких красноватых комочков крымской земли вместе с кусочками известняковых пород показался череп...
Все, что осталось от меня- кости, разбросанные в радиусе разрыва фугаса. Еще и живность местная тогда - летом 42-го постаралась - лиса с грязно-серой линяющей шкуркой, неизвестно каким чудом выжившая в страшной людской бойне под названием война, пробегая мимо, подхватила мою руку и унесла. Это была моя РУКА, пусть отдельно лежащая, пусть почерневшая, пусть дурно пахнущая, но она моя РУКА. Моя ли? Нет, наверное, барона Врангеля или хана Тохтамыша. Конечно моя, пусть и лежащая отдельно, но я с ней родился ...
А есть ли я? По всем людским правилам меня нет. Родился, крестился, учился, работал, женился, призвался, служил, воевал... Вдруг все... Говорят, свою пулю не слышишь. Наверное... Но и снаряд свой тоже не слышишь. Это я теперь знаю! Как все тогда было... Сколько лет прошло... А я все помню. Странно - меня нет, а я есть и все помню. Кто я? Неизвестно. Это им, живущим, в начале разбившим экскаваторным ковшом, а затем гусеницами, утрамбовавшим в пыль с песком мою берцовую кость неизвестно. Мне- то о себе все известно. Жаль сказать не смогу - нечем, язык давно в прах превратился. Кстати о гусеницах: не забуду, как по нашей траншее у Дуванкоя немецкие танки крутились. После того боя меня вырвало. Главное, когда стрелял, да бутылкой с КС в борт фашисткой самоходке бросал, все было хорошо. Но как отходить стал, вспомнились намотанные на гусеницу внутренности старшины второй статьи Каримова и я не сдержался. Думал, надо мной, после желудочных позывов будут подшучивать, сделают ротным посмешищем. Какой там. Да и от роты за два часа 35 человек осталось. Из 160... Не до смеху.
Казалось, ведь два часа назад сосед по наспех вырытой стрелковой ячейке, одессит Коля Зинченко скручивал в обрывок газеты самокрутку для себя и меня. Я никак не мог повторить тот "шедевр" в который превращался аккуратно оторванный край газеты в "содружестве" с мелко нарубленным табачным листом, вырастившем буквально в километре от нашей позиции.
"Жизнь проходит, как дым; деньги уходят, как дым; слава тает, как дым; но ничто так не вечно, как дым папирос "Сальве" - каждый раз приговаривал он, протягивая мне "самоскрутсигар" (его личный термин обозначавший все виды самокруток) - после войны милости просим ко мне на Молдаванку, таки там ты узнаешь истинный аромат Одессы".
И все не стало его. Я и не заметил когда. Обернулся когда немцы драпать стали, а он уткнулся лицом в землю. Повернул я его ... А у него глаза открытые и в небо смотрят, будто запоминая.
Я тогда не смог сдержатся, слезы сами накатились. Стал глаза тереть - типа пыль попала, но только грязь да копоть размазалась.
- Ты не стесняйся - услышал я за спиной знакомый голос политрука - слез по погибшим после боя не стоит стеснятся. Главное, чтобы в бою бабой не был.
Повернулся- а у него руки дрожат, пытается "козью ножку скрутить", а махра все мимо сыплется... Соскочил политрук в окоп и прикрыл Кольке глаза.
Тогда от Дуванкоя нас отвели в тыл на переформирование. И стал я старшим краснофлотцем 7-ой бригады морской пехоты, "жидиловцем", по имени комбрига Жидилова. Зимний штурм отбивали на горе Гасфорта, потом отошли к Итальянскому кладбищу. Всю весну там провоевали. Такая война была - как курорт, с утра после завтрака на 15 минут минометный обстрел, затем вялое пускание пуль в направлении друг друга. Идиллию прерывало только появление снайперов. Они там кого-нибудь отправят на свидание с предками, а по нам потом из всех стволов шмалят. Но наш политрук, видя такое дело, запретил снайперам приходить в расположение без личного указания командира бригады. В этом командир батальона Гегешидзе его поддержал. "Не хорошо выходит Ной - говорил он своему земляку Адамия, - ты придешь, полежишь, стрельнёшь и уйдешь, а мне потом два дня траншеи восстанавливать. Пусть за тобой строительная артель ходит, тогда стреляй где хочешь".
А 9 июня 1942 года нас перебросили затыкать прорыв на Северную сторону. Вот там я и остался... Немцы устроили нам ад.
Почти все мы здесь остались. Помню мимо меня командир роты пронесли, молодого с пробивающимися усиками. Вид - краше в гроб кладут. Думал - не выживет...
Но он пришел через восемь лет, в погонах, словно офицер белогвардейский. Прошел по полю. Присел на камень недалеко от моей воронки, задумался, потом встал, достал бутылку водки и со словами "Простите меня, братцы, что жив остался, а вас не уберег" вылил в сухую землю. Он почти каждый год приходил 9 июня. Придет, посидит, поговорит, вроде как сам с собой, а обращается всё к нам. В крайний раз пришел опираясь на палочку. Лет сорок назад это было...
Да что ты изверг делаешь, киркой да по черепу? Мне конечно не больно, обидно. Вот молодец, понял, что не обычный камень перед тобой, а часть человека, пусть бывшая часть бывшего человека, но часть. Очистил ладонью. Смотрит и думает. Бережно понес. Положил на плащ-палатку. Рядом с другими костями. Интернационал бывших частей тела получился знатный. Кого тут только нет- русские, немцы, румыны, татары, англичане, французы, турки. Вот даже хазарин. Все смешалось. А на фуфайке того, кто меня отнес написано "Каримов И.А". Может родственник отделенного командира, оставшегося под Дуванкоем...
Мне везло. Да и сейчас, наверное, везет. Меня нет, но я есть. Да я остался на той войне. Пусть я останусь неизвестным и пропавшим без вести. Но буду (хоть частично) отпет и похоронен.
Война закончена лишь тогда, когда похоронен последний солдат - так говорил Александр Васильевич Суворов. Моя война закончилась сегодня. Но война, на которой я остался, еще не закончена. Помните нас. Найдите нас.
Потомки найдите нас, пусть безымянными, но найдите. Закончите ту войну.