Ткаченко Кира Ивановна : другие произведения.

Мария Голубая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  
  Кира Ткаченко
  
  МАРИЯ ГОЛУБАЯ
  
  
  Сказка-предвесть
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Издательство "Ракель-инфо"
  Москва 2010
  
  
  
  
  УДК
  ББК
  На первой и четвертой страницах обложки - репродукции картин Заслуженного художника России Нелли Евгеньевны БАРАНЧУК.
  
  Ткаченко К.И.
  Мария Голубая. Сказка-предвесть
  К.И. Ткаченко - М. Ракель-инфо - стр.
  ISBN
  Об авторе
  Ткаченко Кира Ивановна родилась в 1929 году.
  Окончила Московский Полиграфический институт, редакционно-издательский факультет. Работала по специальности в Тюменском книжном издательстве, на Омской студии телевидения, в "Новостях недели", на телестудии Южно-Сахалинска занимала должность заведующей детской редакцией.
  В 60-тые годы была разъездным корреспондентом "Литературной России". Ездила по национальным округам России, публиковала очерки о малых народах Севера.
  Печаталась в "Детгизе" и издательстве "Современник", переводила национальных прозаиков.
  В последние годы пишет православную прозу.
  
  
  
  
  
  
  
  УДК
  ББК
  ISBN Оформление ООО "Ракель-инфо", 2010 г.
  Авторское вступление
  Мы плыли с ним на лодке с дырявым дном, поочередно вычерпывая воду, позади остались наши преследователи - завидовские браконьеры. Скорость передвижения на аварийной посудине была минимальной, и только к позднему вечеру мы дошлепали, наконец, до деревни.
  В дырявой лодке находились двое счастливцев: я и Саша Соколов - мой любимый друг и коллега по "Литроссии", решившие поменять скудную редакционную зарплату и служебный гнет на нищенские, но вольные хлеба и безграничную творческую свободу.
  Лето 1972-го. Совсем рядом горят торфяники, но дымная мгла не достигает нашей деревни, поглощаемая прохладой Московского моря. Мы молоды и свободны, и можем, наконец, писать, что хотим. Саша начал "Школу дураков", а я...
  Я повстречалась с ней на берегу.
  Событие, которое определило появление моей гостьи - Книги, показалось сразу чем-то сверхъестественным.... Какой-то незнакомый мальчик бежал мне навстречу, оставляя на мокром песке странные следы: выходило так, что он двигался пятками вперед. Что за дела? Не веря своим глазам, я оглянулась по сторонам, пытаясь понять, есть ли здесь кто ещё, кроме меня и мальчика, но берег был пуст и других следов больше не было
  Вернувшись с прогулки, я поспешила за объяснениями к Пелагее Яковлевне - хозяйке небольшого сарайчика, который мы с Сашей сняли на лето. Удивительно, но она, не долго думая, сразу же ответила:
  - Это тебе предвесть.
  - Какая еще предвесть?
  - Жизнь поменяется.
  - Как? - не поняла я.
  - Не знаю, поживешь - увидишь...
  Мне не пришлось долго ожидать. На следующий день я уже сидела за рассохшимся деревянным столиком и писала. Писала свою Книгу, свою "Марию Голубую". К тому времени меня нельзя было назвать новичком в литературе, я писала и издавалась, но здесь оказался совершенно другой случай - не я писала Книгу, а Книга писала меня. Моя рука покорно следовала за внутренним голосом, с любопытством и удивлением созерцая невиданные и неведомые мне ранее картины.
  Задумываться было некогда. Строчки неслись, как скорый поезд. Мы жили с Книгой душа в душу всё, то прекрасное и счастливое лето. Мы тянулись друг к другу и понимали друг друга с полуслова.
  Довольно непростая манера, которую предложила Книга, оказалась необременительной, а вполне естественной. Играючи мы путешествовали во времени, меняли прошлое на будущее, реальное на ирреальное.
  Лето закончилось и ушло, но осталась Книга, единственная связь с ним, теперь уже не любимым другом, а только с "коллегой" и наш бесконечный, нескончаемый внутренний диалог, который оказался запечатленным в этой книге. Не могу не признаться, что я тогда с трудом вышла из депрессии, а Книга впала в кому. Кома продолжалась целых сорок.
  Вывели ее из комы старинные друзья: Алексей Ломунов, сохранил рукопись, давняя подруга, писатель Алина Чадаева написала предисловие, а редактор Светлана Солопова помогла справиться с нерешительностью, внушив уверенность в успехе.
  Теперь она - моя Книга - перед вами, дорогой читатель.
  И да любите друг друга...
  
  
  
  
  Кира Ткаченко.
  Глава I
  
  Но мысли вот-вот перепутает сон,
  Гонитель порядка и связности...
  
   Пётр вышел из дома.
  Ранее утро, роса на траве, нежаркое солнце...
   - Хорошо! - потянулся Пётр. - Освежительно, по холодку в самый раз прогуляться.
  - Майка, - позвал, - Майка, где ты, негодная?
   - Здеся, - откликнулась коза, выпрастывая рогатую голову из кустов ивняка.
   - Айда со мной.
   - Куда? - поинтересовалась Майка.
   - На кудыкину гору, на её левый склон.
   - Не пойду, - заупрямилась коза, - "рано ещё, сыро ещё..."
   - Откуда таким словам научилась?
   - Да Сашка всю ночь стихи читал какого-то Пастернака, я думала, что про овощи, а это про любовь.
   - Ладно, собирайся, не на веревке же тебя тащить в такие дивные места? А то и потащу! Легко!
   - Мне и здесь неплохо, питание отличное: пожую листочки, погрызу кору, а там, смотри, и в огород залезу, огурчиками молодыми похрущу, только они ещё малы - одни пупырки, и никакого вкуса.
   - Пёс с тобой! - ругнулся Пётр, - Да и то, правда - не по зубам козьим волшебство. Вам бы, рогатым, только день и ночь жвачку жевать. Ты как хочешь, а я пошёл.
   Коза не возражала, не очень-то нужно с такой пьянью, как Петька, общаться на виду у всей деревне. Кому неизвестно, что коза скотина независимая.
   Идет Майка по улице, рога за спину гордо закинула, наблюдает. Вон Моська Красалымова с бабкой Полей на лавочке сидят и за Барсиком следят, чтобы он птичку на рассвете дня не схавал.
   - Вот ненормальные, - рассуждает коза. - Всё равно всех не спасёшь, сам не зевай.
   Это правильно коза заметила, но и у Полюшки, и у кошки её сердца жалостливые. Не согласны они, чтобы "пузо неласковое" - этот кот-живодер, жизнь молодую у воробышка отнял.
   - Кыш, кыш! - кричит бабушка Поля и палкой машет, отгоняя птенчика, что клюет беззаботно крошки, рассыпанные под окном. - Ишь, - ругает кота, - арестантская морда, как нацеливается!
   Кот, не обращая внимания на крики хозяйки, подкрадывается все ближе и ближе, готовый схватить добычу. Тогда старуха громко командует:
   - Муся, давай!
   Моська бросается вперёд, едва успев остановить сына в его смертельном для жертвы прыжке. Перепуганный птенец в ужасе шарахается от брякнувшего рядом кота и, взмахнув крылышками, улетает к вящей досаде Барсика.
   Бабка с кошкой идут домой чаёвничать, а коза Майка продолжает свою прогулку, мысленно споря с такими идеалистками как Поля Красалымова и её полосатая подружка:
   - Моська, говорят, одну картошку трескает, от мяса и молока отказалась, постницей сделалась, а для чего? Желает сто лет прожить на такой пище? Да и Поля туда же: "чем еда плоше, тем здоровье лучше". От ихнего занудства у Петьки крыша поехала - пьёт и не закусывает, а домашним своим советует поскорее убраться в Царство небесное...
  
  Мир живёт себе и живёт, ни о чем таком особенном и не мечтает, в своём царстве, в своём государстве, а того не знает, что рядом протекает иная жизнь, там всякое бывает, как в сказке, а в сказке без небывалого не обойдёшься.
  
  Шла по дороге Мария, утомилася и спать захотела, прилегла на сыру землю, видит сон - подходит к ней Осип Прекрасный и плачет.
   - Почто плачешь Осип?
   - Ключи от рая в море бросил.
   - Ключи от рая?!
   - Вот какая беда!
   И тут из-за высокой горы раздался голос:
   - Ау, матушка, как жить будем? Без ключей, неужто никто из нас Царствия Небесного не наследует, - это Пелагея Красалымова, мать Петьки хозяйка Муськи, откликнулась на страшную новость...
  
  
  
  * * *
  
   В деревне сейчас тихо - дачников осталось мало, а деревенские сплошь старьё да инвалиды, по-домам сидят да помалкивают не то, что в былые времена. На улицу никто и не высовывается, разве, что к машине продуктовой сбегают отовариться: теперь все на покупном живут, коз да коров на мясо сдали, лопают сосиски с колбасой. А раньше в молодые годы! Ого! Чуть что - в проулок, за поворот. Там сокровенная земля, там Горки Едимновские, там оборачивайся, кем хочешь: можно козой, можно волком, можно царем, можно и скоморохом, а можно и лебедью белоперой...
  По правде сказать, никаких горок в Горках Едимновских нет - место ровное, один пригорок небольшой над Волгой, где раньше церковь стояла. Так почему же "едимновские" эти горки, которых нет на самом деле? Почему они единственные на всей тверской земле? Секрет. И нет ключа, чтобы тайну раскрыть, разве, что попросту догадаться: есть на земле ещё одна Волга под названием "Нуичтожь", ещё одни Сумы - они же "Монтесумы", есть и гора "Кайлас" - копия стопроцентная Горок Едимновских, волшебная гора. На этой волшебной горе с одной стороны - ЯВЬ, с другой - НАВЬ.
   На явной стороне живут по-людски: пьют, едят, спят, любят, целуются, детей рожают. Там, где навь, там все по-другому устроено: люди по небу летают, как птицы, по воде пешком ходят, сквозь стены слышат, ведают, о чем трава поёт, и звериную речь понимают...
  На явной стороне проживают обыкновенно: ходят ногами по земле, по воде плавают, сквозь стены не слышат, обличьями не меняются, будущего не предсказывают, и сны вещие им не показывают.... Где навь, там всё наоборот: трава поет, звери глаголют, люди вещие сны видят.
  Хозяева той волшебной местности - вестники-предвестники. Они, хотя и редко, все-таки захаживают на противоположную сторону горы, раскрывают её секреты. Простому жителю, например, могут сообщить, что он не такой, каким себя знает, а волк или коза, или лебедь, или пирожок ни с чем...
  
  * * *
  
   Коллега:
  - С какой дури вы, уважаемый автор так стараетесь? Всё-то вам надо обосновать, концы с концами связать, чтобы во всем был порядок: и герои ваши не шастали, где попали, а были привязаны ко времени и месту действия, соответственно историческим свидетельствам. О чём сейчас задумались? Двух страничек не хватает? Наплюйте. Не вспоминайте, не вписывайте, оставьте, как есть. Это даже хорошо - пустые страницы, их тоже пронумеруйте, они тоже денег стоят, хотя... Вот, надо же! - мысль гениальная в голову пришла - чистейший абсурд. Вижу перед собой книгу, чистую, не замаранную типографским шрифтом. Книга без букв, как песня без слов - вокализ. Здорово! Никто до этого раньше не додумался - никакой ответственности. Насобираю побольше чистых страничек, переплету и - в Стокгольм, на Нобелевскую. Могу для пущей магии над бессловесным пространством пальцем помановать и точку поставить. Почище "Черного квадрата" - одна крохотная точка на белом.
  Эй, читатель, обрати внимание, у твоего автора уши в пыли. Я знаю, что говорю, мы с ним в красалымовском курятнике произведения сочиняли, надоел он, помнится, своим бормотанием бессвязным, почти церковно-славянским. Я тогда своих "Дураков" писал; она - "Марию" непонятно почему "голубую", восхваляла бабку Полю, умудренную сказительницу - осколок древней мудрости, Махатму здешних мест. Свидетеля.
  
   - Ты, ирод, не обзывайся, я тебя с того света слышу, из-за Горок Едимновских. Придумал, слово-то какое! - Махатма.
   Зачем же, Александр Всеволодович, так старушку пугать? - Ей ваша образованность, как козе гармонь.
  
   Пётр из-за прясел откликнулся:
   - Пустое дело, матушка, ждать у огорода овощ. Лошади моторные отказали, на одном цилиндре давеча из Безбородова едва доплёлся. Гуляли мы тамо. Он - с лесоводихой. Я - с врачихой, зубным техником. Мне зубы нужны стальные, чтобы камни небесные грызть...
  - Откажись!
  - Не могу. Сашку надо учить. У него зубы слабые, скалить может, а рвать - нет. От козьего молока вся зубная крепкость.
   - Козы-то скотина нечистая, у них рога и копыта раздвоенные, как у дьявола, нечистью лесною доены. Не ходи, сынок, с лесоводихой, у неё шерсть на лядвах щипцами завита.
   - Трепло худое вы, мама родная, Пелагея Яковлевна. Русским языком говорю: учить квартиранта буду, в егеря его произведу. Лидка уже слово в кадрах замолвила. Пошли, коза!
   И коза откуда-то взялась, в ушах у неё - серьги! Розовые, с камушками. Никто и не заметил, как это продавщица Милка в настоящую-то козу обернулась, да и выбегла из-за прилавка на Петькин призыв. И что в нём нашла? Нынче жизнь у продавщицы - гуляй, не хочу: из хлебных буханок хлев сложен, белыми калачами двор вымощен, печенье да конфеты "мусором" зовутся, метёт их Милка веником прямо на улку, не жалеючи. Одними сладостями и питается, оттого, говорят, молоко у неё в грудях с малиной...
  
   - Страм какой! - ужаснулась Пелагея Яковлевна.
  
  - Темная старушка, необразованная. Нарушаете нормы литературной речи, это же фривольно, некрасиво, бестактно. Зачем же так нашу гордость, сексапильность совершенную оскорблять?
  
   - Уйдешь по грудь в песок сыпучий, в избе песчаной будешь жить, уши и очи песком засыплет, - пророчествовала Пелагея.
  
   - Мы согласны в "скворечнике" жить, - кивнул головой Пётр и позвал:
  - Сашка! Размещайся. Свет проведу, камин поставишь. Не замерзнете втроём. Под койку гармонь задвину. Песни будем играть. "Чудный месяц плывет над рекою, всё в объятьях ночной тишины..."
   Лёг на койку, ноги - в песке, всё помещение песком засыпано, по самые колени.
  - Грязно жить больно хорошо - отдыхаешь! Из окна смотреть - Волга видна. Один берег зимний, другой - летний...
   - Как так? Разве бывает, чтобы и лето, и зима в одно время?
   - Избирательная память, - проважничал Сашка слегка научно.
  
   - Ау, матушка, - всхлипнула ясновидящая
  
   - Опять влезла, - возмутился Пётр Красалымов, - всю душу выела святая эта, ни дает покоя, куда бы ни спрятался от неё, в какое бы время не схоронился.
  
  - Ах ты, сынок, сынок, пирожок ни с чем, не ведаешь, что время никуда не движется. Стоит. Это только люди вкруг него мечутся, бегают туда-сюда. Вот и я сейчас забежала в него, в молодые свои годы.
  
   - Ой, ой, ой, помираю! Конь молодой трехлетка взбесился, кинулся скакать по пашне.
   Красалымовых молодка, двадцать пять лет от роду, соху из рук выпустила, животом тяжелым ударилась о землю:
  - Соседушки, помираю!
  Подняли её с земли. Поля песок изо рта выплюнула, побежала коня догонять, трехлетка зубы оскалил, а зубы-то не конские, страшные! Он ими - хвать Полю за бок. Бежала она от коня, бежала-бежала да и упала, скинула ребёночка-то. Пять лет детей не было. В Питере у докторов лечилась.
  - Вылечишь ли, барин?
  - Вылечу, ещё семнадцать родишь.
   - Слышь, Миколай, доктор сказал - семнадцать рожу.
   - На кой нам семнадцать?! Тридцать рублей получаю, "углы" снимаем. В Петрограде знамение было: через пять лет войне случиться. Мировой. Ливорюция будет. Слово-то, какое: "ливорюция", неслыханное, наподобие: "антихрист". Кум Савелий спичками вычислил число 666, получилось - "Ленин".
   - Тятеньке-свёкру денег послать?
   - Пошли. Ты расписки складывай, жена. Как отделяться будем, покажем. Наша доля поболе всех...
  
   - Сказывают: Ленин объявился. Во!
   - Царица Небесная, спаси и сохрани!
   - Привезли?
   - В телятнике! На Финлянский.
   - Кашемировый платок мой куда задевался? Не знаешь? Три рубля платила. В огурцах турецких.
   - На койке висит, раззява, не видишь, что ли? Собралась на Ленина смотреть? Скажу тебе, Поля, не бабье это дело. Сидела бы лучше дома.
   - Вот ещё - дома! Да вы, мужики, без нас - никуда. Мы вам жизнь поворачиваем правильно.
  
   - Народу-то, народу! Ау, Миколай не угнаться... Попёр, как лось. Мужчины, не давите так локтями. Пропустите. Не слыхать мне, что говорит энтот Ленин. Он китаец что ли? Глаза косят и нос коротенький. Разговор барский, картавый, как у нашего барона Корн, Миколая Дмитрича.
   - Уймитесь, сударыня, слушать мешаете!
  - Я не мешаю, а вот ты, кобель, озоруешь - всю грудь исщипал. Миколай, подь сюда!..
  
  - Не слышит, помер давно. Все померли. Теперь одни с Петькой живем. Ногу сломала. На одной кожице висела, а теперь и руку повредила. На все воля Божия, может хрящик нарастет.
  Читал мужик мой, Царство ему Небесное, Святое писание, там сказано, что времена наступят адские - матеря, будут деток своих во чреве убивать, чтобы не рожать. Страсти какие, Миколай, это же грех смертный. Должно быть, ты неправильно читаешь, не может этого быть!..
  Я как Петеньку родила, больше уж не рожала, Господь не благословил. А вот ребятушек чужих много приняла, как из Питера вернулась, и хохлов, и латышей - много их тогда в наш лесхоз нагнали. Тяжело жилось им, но рожали. Ко мне приходили, просили: "Прими ребёночка, тетушка Поля". Принимала. Куда денешься? До больницы далеко, можно и не успеть. Потом все удивлялись, мол, твои детки все здоровые, а у докторов, случается, и помирают. С войны мои все вернулись, никого не убило. Вон, какие толстущие сейчас ходят.
  
  В революцию хозяин вызвал Миколая и говорит:
  - Езжай в свою деревню от греха подальше, ведь у тебя семья.
  Дом ставили с десятью рублями. Спросили у тятеньки-свёкра, где наша доля, мы ведь им немалые деньги из Питера отсылали.
  Озлился свёкор на нас очень:
  - Тут вашего ничего нету!
  - Как нету? А расписки?
  - Расписки в нужник снесите!
  Так мы ни с чем и остались.
  Как помирать стал, призвал нас:
  - Полюшка, красное солнышко, облегчение сделай, три дня на двор не хожу.
  Сама его дерьмо голыми руками выковыривала.
  Свекрови говорю:
  - Вы, маменька, почему отступились? Ведь он вам муж.
  - Груз большой, сердце не терпит.
  Я ему глаза закрыла, как помер.
  Свекровь потом у меня в избе три года жила, всё под себя ходила, я ей и припомнила:
  - А не грузно ли мне, маменька, за вами досматривать?
  Так вот и получается, что за грузы-то мне Господь жизнь дает...
  Гляди-ко, галка в избу залетела, должно, душа чья-то. Миколай? Ты ли это?
  - Я.
  - С того света? Как же тебя ко мне пустили?
  - Тебя, горемычную, утешить. Тяжко женщине без помощника.
  - Ох, тяжко. Одни дрова сокрушат...
  
  На Часах Времени - двадцатый век, семидесятые годы.
  Место действия - Горки Едимновские. Разговор автора с коллегой.
   Коллега:
  - Нахальней, минуя приемчики "толстых", "куприных", "аксаковых". Я в курсе твоих затруднений, мы же с тобой, когда переживали то замечательное лето на Волге, обговаривали этих стариков и старух, думаю, что вполне можешь довериться Петру Николаевичу, пусть вводит новое действующее лицо. Понимаю, руки чешутся поиграть с категориями, но сейчас это никого не интересует, в моде прямое действие. Итак, пиши:
  - Идёт по берегу... Местоимение убрала?.. Молодец. Теперь продолжай по тексту: "девушка в синем платье по дороге"... А куда ей деться? Кто она такая?
  - Это же Маша Поднебесиных. Старая любовь.
  - Откуда взялась?
  - Из прежних времен. С ней Петька клевера мял на лугу.... Какие клевера были до войны! А какая морковь!? Вилами копали. Что характерно - без химии...
  
  Пётр:
  - Маш, ты что? Уходишь? Обиделась насчет клеверов? Так ведь ничего не было, я же тебя пальцем не тронул. Машенька, посидим? Говоришь, времени нет? Пёс с ним с этим временем! Сашка говорит, его вообще нет. Так что нечего жалеть о прошлом. Бери меня с собой, девушка дорогая, дорогой потолкуем.
   - Нельзя тебе, Петенька, со мной.
   - А ты куда, на танцы?
   - Неодетый ты!
   - Как неодетый? Я же в форме.
   Глянул на себя - гол: ни брюк, ни тужурки егерской. На теле - листья лопушиные, сухими прутиками прошитые, ноги - в тине.
   - Отвернись, Мария, стыдно!
   Прошла мимо, следы оставила на песке...
  
   - Вернись, вернись, девушка, покажись остальным, - взмолилась старуха Пелагея, - жалко их, бездушных.
  
  * * *
  
   Шмелиное царство, да моркови цветущей царство, да огурцов, листьев прохладных царство, синего воловика, сухой полёвицы, резной гвоздики на лугах государство.
   Злой зверь пчела-работница. Кто работник без жала, тот пустой работник. Защиты ему нет. Каждый хочет украсть наработанное кем-то чужое добро. У пчел есть и мёд, и жало.
   Мир людской - царство звериное, государство пчелиное: борьба да убийство - все работают.
   Всякая тварь земная на человека равняется. Человек убивает - тварь ест друг друга. А ну, перестаньте, люди! - мир остановится. Кончится работа - жало отпадет, хищники упразднятся.
   У цветов жала нет. Рвёт их, кто захочет, плоды едят, листья жуют... Из тысячи семян одно, наработанное, прорастёт и - ладно, и хорошо.
   Человек и зверь к Богу лишь грядут, а они - уже Божии.
  Быть бы человеку цветком безгрешным: цвести, плоды растить, всего-то делов!
  
   Коллега:
   - Это опять я, не удивляйся. Пребуду с тобой, пока правильно не вырулишь.
  Стою и разговариваю, поменялись ролями, теперь я - учитель, я - известная мировая величина, а ты кто? Надеялась на талант - сундучок с драгоценностями, ну и владей им сама! Я в известное тебе время поживился, извлёк кое-что. Мне можно, ведь я - имитатор, я так исказил эти нетленные ценности, что их никто не узнал. Без дураков... вернее, с целой их школой. Если бы читатели догадались, что стекляшки, им подсунутые, - настоящие бриллианты, не продал бы ни строчки.
   Держу в памяти один "камушек", рука не поднялась, чтобы загнать за определенную мзду, хотя в деньгах всегда нуждаюсь, несмотря на гонорары...
  
  "Скворечня" Пётра Николаевича - тесная пародия на жилое помещение. Чай пьем из стеклянных банок от овощных консервов (рассказывал в Америке - не поверили).
  Закат, последний луч вечернего солнца, как там у Гейне: "абензонненшайн", позолотил волосы, когда ты наклонилась над замурзанным крохотным оконышем, чтобы смахнуть пыль и мерзких дохлых мух.
  Вот и все.
  Нечего, пожалуй, не случилось в этот миг, кроме счастья...
  
  
  Глава II
  
   Тогда плакала Мати Божия Богородица,
   Роняла слезы на сырую землю.
  
  
   Выйди, выйди на утреннее солнце. Роса чиста. Воздух светел. Цветы цветут. Мухи жужжат. Кот умывается. Слова спят.
  Эй, лесоводиха-греховодиха, эй! Постой. Не спеши с худым.
  
  Вышла. Ух! Тошно! Роса чиста. Воздух светел. Цветы цветут. Мухи жужжат.
  Следы на песке увидела, вчерашние следы Марии Голубой. Полыхнуло из бесовских глаз. Давай топтать след узкой стопочки Марииной:
  - Вот тебе, старая любовь, вот тебе клевера, вот тебе, вот!
  Распалилась, разъярилась. Кто бы посмотрел - столбом соляным стал.
  
  Отвернись, Мария, чего плачешь?
  - Душеньке больно, душеньку душит. Замучилась...
  Осип Прекрасный из кустов вышел, кроткий, в белом, говорит Марии:
  - Близок грех, да не бойся его, не беги от него, ступай навстречу. Убоишься замараться о чужую грязь - гордыню вскормишь, червяка в яблоке спелом. Ступай, Голубая.
  
  Лесоводиха - рада: пуст, сделался берег, без единого следа вчерашнего. Нырнула в глубины, поплыла. Где проплывет - там вода омертвеет. Жуки, мушки, пауки, рыбы всплывают кверху брюшками, кувшинки вянут, лилии белые гниль облепила.
  Поднялась из реки. Ох, и огромна! Живот лодкой, руки-ноги, что сваи под мостом, с голых грудей - брызги. Встряхнулась, как собака курчавая. Любуется собой. Пища её красоте - смерть чужая. Кто за руку возьмет - руку потеряет, до ноги дотронется - охромеет, в губы поцелует - умрет на месте.
  Стоит на берегу баба лихая, ждет Машу. У Машеньки ручки тонкие, глаза вниз смотрят.
   Где твоя краса, Поднебесина, где живот гладкий, уста кровяные? Цветок без жала, цветок нетленный, беззащитный...
   Встретились.
   - Непорочная! - затрубила греховодница, переливая в горло срамную силу. - Дура небесная. Всё на гармонике души с мужиком играла. А надо было его душой как картой козырной бить, чтоб чертям тошно стало. Что вы там с Петром делали в клеверах-то?
   - Любила я его...
   - Нет любви! - зашлась от злости блудница, черная краска поплыла по животу, груди, достигла сердца, углем стало то место. Свернула кукиш - Вот тебе, любовь! Гуляй, коза!
   Ай да Майка! На рогах банты, в ушах сережки, встала на задние ноги по-человечески рядом с подельницей по блуду. На сосках у Майки кольца обручальные.
   - Ой! - удивилась подружка, - откуда колечки?
   - С Петькой и Сашкой обвенчались, - кокетливо потупилась коза.
   - С двумя сразу?
   - А то.
   - Сама придумала?
   - Не. Мужики научили. Исключительно смешно получилось, под частушку.
  - Спой.
   - Да там все по-матерному.
   - Не бойся. Её, что ли стесняешься? Ничего, пусть терпит. Мы её ещё и умоем. Давай, дереза, ты первая.
   Подбегала коза, задирала хвостик.
   Ох, тяжко Голубой, ох, обидно. Бежать бы, да вспомнила Осипа Прекрасного - осталась.
  
  А он вновь голос подает:
   - Претерпи до конца!
  
  Недвижна Мария, одежды чистые плевками да скотским дерьмом изгажены.
   У лесоводихи и Майки краса пуще разгорается. Кожа золотом отливает - глазам больно смотреть, у козы шерсть белее шелка-атласа, а рога завились удивительно на концах.
  Скачут вокруг девушки, издеваются:
  - Нет любви, нет любви! Ме-ме-ме, бе-бе-бе, хрю-хрю-хрю!
   - Бедные, - заплакала Мария, роняя слезы. Голубыми алмазами вспыхнули они на песке, очистились ими одежды. У Марии тепло по телу разлилось. Хорошо стало стоять, легко. Растворила грудь, как дверцу, сняла сердце, в руках держит, девкам протягивает:
  - Нате, погрейтесь.
  А те взмолились:
   - Убери его от нас, не стерпим... не привычно, ой, ослепила!
   Бросились бежать, да вот никак не могут по бугру песчаному подняться - вниз сползают.
   Тут из клеверов - Петька с Сашкой:
   - Где, дуры, шляетесь? Велено было не высовываться. А ну, марш домой, чтобы и духу вашего тут не было!
  
  Осталась Мария одна на пустом берегу, в раскрытых ладонях сердце свое держит, плачет. Подбежал мальчик незнакомый, стал её слезинки собирать, набрал полные горсти:
   - Посажу, тетенька, в огороде?
   - Посади, милый, - разрешила Мария.
  
  
  * * *
  
   Ждут царя в Коломенском. Принарядились. Бабы лица набелили да нарумянили, сарафаны на них ненадёваны. Мужикам ещё вечера порты валиками попрали на Москве-реке, рубцами откатали.
   Жаркое нынче лето.
   Куры в пыли купаются, утки, и ребятишки целый день из воды не вылезают, ныряют кверху задом.
   Сенокос. И косили, и копнили, и скирдовали - ни одной дождинки так и не выпало. Дивно! Знамения ожидали, чуда.
   Нынче на царской даче престольный праздник в честь иконы Божией Матери Казанской отмечать будут. В храме томно от горящих свечей. Служба вот-вот начнется.
   С самого раннего утра высматривают возок царский.
   - Едет! - заметив обоз, взревел радостно холоп-наблюдатель.
   Недвижим на сиденье бархатном государь, ликом тих, в одеждах черных, монашьих. Бровей грозно не супонит, вены на висках опали.
   Ахнули люди - вот и дождались знамения - царь-то грозный наш нынче смирней ягненка, как бы чего не вышло!
   Не спешит государь, кучера не торопит. Тарахтят колеса по кругляшкам - сырое место здесь, гать. Проехали. Из-за дубов блеснули церковные луковки голубые все в звездах золотых.
   Велел остановиться. Наклонился. Сорвал цветок. Белую ромашку, Так и ехал дальше, не выпуская её из рук.
   Слуги царские отпотели оконной сыростью, а он - сух. Глаза серые с зеленцой в ресницах тёмных, как озёра в густой осоке.
   Колокольный звон плывёт над водой, вспоминает царь тот день.
   Румяный да пригожий вошел к нему в палаты царевич Иван: широк в плечах, узок в талии. Залюбовался царь и пожалел, что сам уж не таков.
   Вошел, оком ястребиным охватил всю палату - целиком умеет смотреть царский сын, наследник государев.
   Отец за столом сидел, писал поспешно. Только голову от письма оторвал, чтобы взглянуть на того, кто пришел, и тотчас забыл о нем. Чему-то усмехался, сощурился недобро, и потом рассмеялся, да так, что сын замер от ужаса. Хотел было бежать, но ноги не послушались, словно прилипли к пушистому ковру.
   Царь заливается, хохочет. Чернильница медная со стола спрыгнула и лягушкой поскакала к царевичу. Перо гусиное из царских рук вырвалось и - птицей в окно. С гоготом! Вихрь промчался по покою, ковер волной вздыбился.
   "С нами крестная сила!" - перекрестился царский сын
   Облаков нагнало - не видно ни зги. Темень, ветер и гроза - гнев царский. Силен гнев в человеке: горы сдвигает, моря волнует, все крушит на своем слепом пути
   Упал царевич, захлебнувшись кровавой волной.
   Стихло все. Гром за ставни ушел.
   Слушает себя царь-отец. Оглох ко всему миру - такой грохот внутри. Две силы сошлись: ангелы небесные с бесами сразились за царскую душу. Бесы победили: дитя родное под ногами лежит бездыханное, цветок без жала, безвинный, злой завистью ужаленный.
   Вот что наделала твоя адская зависть! А помнишь, как входила она крадучись, сначала через досаду, мол, что это жены прекрасные, для которых тебе не жалко было и передника золота, на сына-то твоего заглядывают за просто так. Нахмурился, помнится, заметив такое впервые, даже руки под стол спрятал, чтобы не заметно было, как дрожат. Пересилил себя, царевича подозвал, усадил рядом с любушкой своей, с той, от которой отрада майская в душе, если ему улыбнется, а как нахмурит брови свои соболиные, то вода в реке сразу мутной покажется, ни травы, ни цветов больше не видать, будто белый свет разом под землю ушел.
   Послушался воле царской сын любящий, сел рядом с красавицей, а скамья под ним так и жжется, так и горит.... У отца глаза вспыхнули - неспокоен сын: ага, чует кошка, чье сало съела.
   А то ещё разговоры пошли про царевича, как он в возраст вошел. Стали бояре поговаривать, что сын-то не глупее отца, а, может, ещё более разумен в вопросах государственных, хотя бы взять войну с Ливонией. Царь-Иван проиграл её и захотел мир подписать, а царевич воспротивился. У него нашлось много сторонников, и из-за этого заключили, что может случиться, государственный переворот - Грозный многим людям насолил своим нравом бешенным, рукой безжалостной, упрямством и самовольством. Что из того, что хотел царь державу крепкую создать, на манер Византийской Империи. В этом, конечно, и бабка его София преуспела - посоветовала даже символы державной власти ввести: двуглавого орла, трон императорский и ещё многое другое, о чем раньше в московских княжествах не ведали. Гневался царь, сердился, казнил недовольных новыми порядками. Пробовал и словом письменным подействовать на умы мужей государственных, чтобы внушить единую мысль о могучей державе, чье будущее он видел ясно и хотел поскорее его приблизить. Княжество Московское должно простираться на многие-многие версты. Не угол медвежий, затерянный в лесах среди болот, а духовный и культурный центр вырастет на просторах русских. Для этого царь приказал церкви строить небывалой красоты, не жалеть ни золота, ни каменьев дорогих для украшения икон. Книголюбом прослыл царь Иван Васильевич, библиотеку собрал невиданную, ночи напролет просиживал за книгами - все искал ответы на нелегкие свои вопросы.
   Опасен сделался для сил супротивных такой правитель, и решили они опозорить государя русского, посеять вражду между ним и приближенными, внушили всю родовую знать заменить подлыми людишками, без рода и племени, они теперь царю - знатному Рюриковичу - милее благородных вельмож. Разожгли бесы царскую похоть: бросается как одержимый на каждую особу женского пола, будь это невинная девица или чужая жена.
   А пуще всего залютовал царь, когда умерла любимая царица Анастасия. Любил её Иван сильно, при ней он всегда был милостив, справедлив, податлив на любое доброе дело, а тут сделался разом непокорливым, капризным, жестким и горделивым. Раньше - то царская гордыня была похожа на орленка-подлетыша, а ныне крылья расправила, как тот орел двуглавый на гербе царском. Озирает орел все четыре стороны света, и везде ищет измену.
   Возрадовался нечистый таким переменам. Гордыня - главное бесовское орудие для погубления душ человеческих. Одно дело какого-нибудь дурака простолюдина обмануть, внушить ему, что он великая персона; другое - царя на крючок подцепить, самого помазанника Божиего.
   Изверг на троне русском появился, да ещё какой изверг! Там приказал сто душ православных загубить, там тысячу. Никого не щадит ни бояр, ни смердов, ни духовных лиц. Однако все имена записывает и молится о них в храме, панихиды заказывает по убиенным и сорокоусты. Сам молиться так, что лоб - в кровь! Сатане Иванова молитва только в радость: "Стучи, стучи, сколько хочешь, а Бог тебе не отворяет, хоть и обещался".
   ...Распростерся на плитах каменных в притворе церковном несчастный царь, горько рыдает, просит у Бога прощения, а ответа Его не слышит. Вдруг чудится ему - девица в голубых одеждах склонилась над ним, да так ласково смотрит, как бывало, и Анастасия смотрела, когда он о чем-то горевал.
   - Вставай, - попросила. - Не убивайся так, дел много впереди, тяжелых - за спасение души от гордыни своей будешь сражаться, а поможет тебе только любовь.
   "Надо же такому пригрезиться", - удивился царь Иван, подымаясь с колен.
   После той встречи царя, словно подменили: как в былые времена, сделался он весел и приветлив, лицом посвежел, морщины надо лбом разошлись. Позвал за сыном. Царевич отцом восхищён: умом его, учёностью, волей, мудрый муж, его государь-отец. Послы иностранные уходят, раскрыв рты от удивления, пьяные от речей его упоительных. А отец сыну завидует, его молодости, давеча расстроился, оглядывая себя в бане: живот обвис, на тайном уде волосы седеют - вырвал, от боли весь скорчился - крепок там волосок.
   Почтительно стоит сын пред великим отцом, ждет от него приказаний.
   - Вели охоту собирать.
   Нежностью зашлась душа - отец родной, дорогой, любимый, решил потешить сына-недоросля.
   Царь на черном жеребце, царевич на белом...
   Ласков отец с сыном. Покой в душе воцарился. Обещает себе царь: "Не допущу больше бесов, не поддамся зависти и обиде. Боже, за что наказываешь, за что искушаешь, за что испытываешь, за что не ограждаешь от сил сатанинских? Другие люди живут себе тихо, не знают этих мук, в которых ежечасно пребываю: то падаю в бездну, то взмываю к небесам. Али камень, чем выше брошен, тем тяжелее падает? Тако и душа моя с высоты полёта о земное сокрушается вдребезги.
   Велик ты, Господи, и чудны дела Твои. Разумом человеческим не постигнуть мудрости творения божественного. Как Небо устроено, как Солнце светит, или как Луна тает сквозь облако, как звезды на небесах строятся во тьму и свет, в радость и скорбь.
  Мысль человеческая подобна свече, одиноко горящей в беспредельности темной ночи - многое ли может она озарить?"
  
  И весел был царь и настрелял немало дичи, возвратился с охоты довольный.
  Вдовицы, сироты, убогие, блаженные, странники, прохожие торопитесь, спешите к царскому крыльцу. Царь будет подарки раздавать: кому кафтан с царского плеча, кому шапку, кому чарку вина, кому кусок сладкого пирога, кому грошики.
  Как заботливая хозяйка, что не жалеет зерна племени захребетному: курочкам да уточкам, так и государь расточает щедроты свои - крохи застольные. Верит - вернутся они тельцами жирными: преданностью и честным служением ему, царю-государю.
  Кто от полноты своей делится с другим - того подвиг невелик. Знает это Иван и оттого душе его неймётся, не насытить её такою малостью, великих дел и свершений жаждет она.
  
  Замечает царь в толпе каких-то странных людей. Скоморохи, что ли?
  Парень в красной майке, в портах куцых, мужик в тужурке, в сапогах, на голове фуражка с латунным вензелем, женка полная, крутогрудая да коза, как боярышня разнаряженная - при серьгах и цепочке золотой на шеё.
  - Подите сюда, - кличет царь скоморохов, - откуда такие явились?
  - Из совка, - загоготали те.
  - Откуда? - не понял Иван.
  - Из будущего. Да ты не парься, царь-государь, все равно не поймёшь, сознание не то. У тебя - метла, а у нас "совок" - государственное устройство такое. Ты своих поданных разметаешь в стороны, мы же их метём да собираем до кучи, чтобы легче потом уничтожить.
  - Неплохо придумано, - одобрил царь. - Ай да скоморохи! Опричь всех моих советников мудренее будете.
  - Однозначно, - рассмеялся парень в красной майке. - Пётр Николаевич, в опричники пойдем к царю Ивану Грозному?
  - А то, - согласился мужик в тужурке.
  - Ау, матушка, - воскликнула старуха Пелагея, выступая из толпы. - Как жить будем?
  - Во! - удивился царь, - ещё и старуха к нам грядет невиданного облика. Из каких краев будешь?
  - Да из Горок Едимновских. Пелагея Яковлевна Красалымова. А это мой сынок, егерь непутевый, Петькой зовут. В красной майке - Сашка-москвич, дачник, девушка Лида в лесничестве работает, а коза - скотина бесхозная по кличке Майка. Все мы безвременные и безместные, снуем вроде челнока по основе жизни. Всегда есть и будем, пока мир стоит. Основа жизни одинакова: гордость, гнев, корысть, ревность, блуд, преступление. Господь меня свидетельницей вечной поставил. Сподобилась я и убийство видеть: сына ты своего убьешь, царь Иван. Грех смертный совершишь, а спасешься слезой покаянной...
  Онемел Иван от такого пророчества, хотел было остановить старушку, но та скользнула в толпу, как рыбка в глубины морские.
  Скоморохи пришлые смехом залились, довольные таким поворотом дела, Пётр гармошку растянул, а Лида песню заорала дурным голосом: "Окрасился месяц багрянцем..."
  Что такое? Не плясун Иван-книжник, не весельчак Иван-многодумник, не певец Иван-каратель. На крыльце каменном дроби выбивает, перстами прищелкивает, задом вертит, частушки запел, которых сроду не слыхивал:
  - Семёновна, баба русская, сама толстая, а юбка узкая...
  На каких игрищах научился так? А, Иван? Вроде бы и сам не свой, забыл, культовая личность, что он царь.
  Гармошка впереди - Иван позади.
  Дальше, дальше удаляются они от царского крыльца. Манит царя смех бесстыжий, меканье козье. Верста - к версте. Гляньте, люди добрые, у царя - пятки впереди носков!
  Вышел он к Волге. Песок на берегу весь в следах, как в оспинах. Смолкла гармошка. Поскакали назад скоморохи-ряженные...
  - А ты, - приказали из-за кустов, - смотри. Вот оно, Время.
  
  Зрит Иван символ. Видится ему купол прозрачный. Проходят мимо него всё, что есть на земле от букашки до слонов-великанов и львов пустынных.
  Но внутрь никто не попадает. Там мир недвижим, никто не умирает, никто не рождается, не ест, не пьёт, не губит, не убивает. Там благоухание от цветов нетленных.
  И опять голос прозвучал:
  - Вынь жало свое, человек, остановись. Не торопи дней своих работой, заботой, не суди, не казни, не милуй. Убей желания, от них все: болезнь, старость, смерть. Опустись долу, ноги согни, пятками упрись в живот, созерцай. Что видишь?
  - Тело свое.
  - Убей его.
  - Грех ведь это.
  - А хочешь войти под купол Времени?
  - Любопытствую.
  - Замечаешь ли рану? Болит? Сильно?
  - Ох!
  - Терпи.
  - Мочи нет, "антоновым огнем" палит чрево. Лихо мне, лихо. Мясо с костей соскочило. Спаси, Господи!
  
  Хохот в ответ, переборы гармошки, козье меканье.
  Хочет подняться - не может: ноги кренделем заплелись, никак не разогнуть. Пополз. Червяком раздавленным тянется за царем растленная плоть его, смердит мясо гнилое.
  - Помогите! - кричит прохожим, а те мимо Времени спешат: бегут, едят, ссорятся, восхищаются, баклуши бьют, на работе сгорают, надеются, отчаиваются, верят, глумятся, детей рожают, воюют, плавают, на коньках катаются, землю обрабатывают, дома строят, на скрипке играют, спят, танцуют, украшают, уродуют, засыпают, просыпаются, полы моют, сено косят, шкуры выделывают, столярничают, иконы пишут, стихи сочиняют, на сцене играют, на самолетах летают, рыбу ловят, стерегут, расхищают, собирают, мечтают, празднуют, за детьми ухаживают, законы пишут, обедают, сигареты курят, вино пьют, путешествуют, празднуют, молятся...
  Никто не слышит Ивана. Правда, один остановился. Книгу, что внимательно читал, закрыл, спросил:
   - Вы кто? Йог?
   - Царь я, Иван Четвертый.
   - Грозный?
   - Не знаю, может быть и грозный.
   - Сына убил?
  - Не убивал, не убивал, вот те крест!
   - Ещё убьешь, - пообещал прохожий...
  
  Иван взмолился:
  - Господи, пронеси мимо чашу сию!
   Ох, муторно-то как по земле елозить - никто ему так и не помог. Вдруг слышит:
  - Восстань, раб Божий, иди за всеми. Видишь, все грешат. И ты не мечтай ни о безгрешности, ни о праведности, не возносись перед людьми, смирись и не казни себя за то, что падаешь. Что наши грехи и добродетели? Они от Бога.
   - Кто говорит? - видит Иван склоненную голову над ним, видит руки девичьи, они раны его голубым платком оттирают от крови. Унялась боль, зачерствели раны.
   - Ступай назад, царь, не можешь ты ещё под купол Времени войти.
   - Как звать тебя, заступница?
   - Мария.
   - Откуда ты такая взялась?
   - Не знаю, как и сказать...
   - А, - догадался Иван. - Ты, видно, как та старушка дряхлая, безвременная и безместная.
   - Так оно и есть, - согласилась девушка. - А сейчас - читай!
   И увидел царь Иван слова, начертанные на куполе: "Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знания упразднятся. А теперь пребывают сии три: Вера, Надежда, Любовь, но Любовь из них больше".
   Удивился Иван словам сим - любовь? Велика ли от неё польза? Никогда и не думал о ней. Помнится, любил лишь раз - Анастасию. Сколько горя принесла ему та любовь, через неё он и озлобился на весь мир, через неё и прослыл извергом - так сильно мстил он тем, кого винил в смерти своей любимой. С тех пор и не жила в его сердце любовь, боялся её царь, гнал из сердца нежность - мешают чувства мудрому правлению, от них размягчается душа, делается, как мякиш в квасе. Сколько лет казнился, мучил себя, роптал, Бога пытал: за что посылаешь мне тяготы эти, эту жестоковыйность? Вот оно, выходит, за то, что не верил в силу любви!
  Девица мудрая помогла, встряхнула сердце, освободилось оно от Иванова кулака, вырвалось из груди вольной птахой, овладело душой и телом.
  Легко поднялся с колен измученный царь Иван и вскоре оказался дома, в Москве.
  
  Казалось бы, хорошо знал он свой город, заботился немало об его украшении, строил дома, церкви возводил. Как-никак, а надлежало было этому, ранее захудалому местечку, затерянному посреди лесов непролазных и болот непроходимым, стать, как мечтал государь, третьим Римом. Ныне предстала Москва перед государевым оком вовсе незнакомой, невыразимо прекрасной столицей. Грязные, пыльные мостовые, деревянные тротуары кособокие да щелястые выпрямились, площади все мрамором сияющим выстланы. Чистота да лепота! Вместо тени своей видит Иван своего Ангела-Хранителя, идет тот впереди, укрепляет царев дух.
  Заря - свет святой - по небу разливается, рассвет нового дня грядет, предвещает грешному царю светлое завтра.
  Спрашивает Иван неведомо кого:
  - Полюблю кого?
  - Всех, - отвечают ему.
  И, правда - котёнка приласкал подзаборного, собаку бродячую за ухом почесал, коня чужого по бокам охлопал, ребятёнка приголубил, босоного, сопливого, холопского. Лепота!
  Добрался-таки царь до хором своих - навстречу прислуга высыпала, как горох из спелого стручка, заохала, запричитала над своим господином:
  - Отколь такой? - заплакала нянька, - как из аду выскочил.
  - Оккультно-необразованный народ, - заметил парень в красной майке. - Радоваться надо бы всем - царь сподобился дойти до портала Времени, это не каждому дано.
  - Сгинь, окаянный, - набросилась на парня нянюшка. - Это вы его, скоморохи, давеча выманили и угнали ни весть куда!
  - Это вам "ни весть", а нам хорошо ведом тот портал, мы со временем "на ты" - запросто ходим туда и обратно, по всей истории русской, всяких царей, князей, государей, императоров и вождей повидали, видим и ещё видеть будем, вредили и ещё вредить будем.
  Никто, конечно, тех слов чудных не понял и внимания на них не обратил - надо было сперва Ивану царский облик возвращать, ведь опаршивил вконец: борода клочками, волосы в колтун сбились - вид богомерзкий. Отправили царя в мыльню!
  Иван на полке - голый сидит, млеет от духовитого пара. До того доволен, до того рад. Мовнику за усердие руку облобызал. Тот от такого небывалого чуда чуть с полка не свалился:
  - Должно быть, померещилось, должно быть, от угара очумел малость - на трезвую голову такое не привидится. Чудо! Сам государь мерзкому смерду руку лобызает, как какому-нибудь митрополиту. А тут ещё новая притча: эвана - что надумал! - прощения просит: мол, не обидел ли чем, не прибил, не обругал? Батюшки светы, как такому не быть? На все воля царская: казнить людишек своих тёмных. Шишка с головы так и не сойдет, кую пору: шайкой огрел за наше нерадение об их царской чистоте!..
  После бани поднесли царю квас в золотом ковше, так он пить не стал, пока всю челядь не обнесли царским напитком. Худые людишки стали первыми, а родовитые - последними: на все воля Божия!
  Так же и за трапезой. Первенствующие ранее бояре ныне на задних лавках сидят, переглядываются, перешёптываются: что может такое означать? Ох, не к добру новые порядки. Страх объял.
  Пуще всех оробел бес, враг невидимый, к душе царевой приставленный сатаной: как теперь вредить будет царю, самой Марией Голубой заговоренному? Стреканул молнией в преисподнюю докладывать. Начальство адское докладом так озлобилось, что приказало царя Ивана голодом уморить.
   Сели обедать. Яств наставлено много и заморских, и своих, питья всякого - глаза разбегаются. Навалили царю на блюдо всякого мяса: лебедь жареную, дичь боровую, кабанину закопченную - не дотронулся. Пожаловался прислуге:
  - От мясного что-то отвернуло, нельзя ли постненького?
  Принесли пирогов, печеньев, киселей, фруктов, и опять не потрафили.
  Никто и не заметил, как бес всю пищу испоганил: в пироги яблочные, в варенье княжевичное, в пряники медовые полыни насыпал. Встал из-за стола Иван, поблагодарил Бога, поклонился всем земным поклоном, ушел в келейку свою. Как только её отпер и оказался на пороге, так и застыл в недоумении: кто же сюда столько еды дивной приволок? Видит царь кусок хлеба ржаного, пучок лука зеленого, стакан водицы родниковой...
   Бес взвыл, побежал начальству докладывать: не вышло!
  - Должно быть, царю, сам Ангел-хранитель питание доставил, я через замочную скважину подсмотрел.
   - Ну, тогда доберемся до Ивана через бояр-вельмож, смутой допечём, беспорядками. Дерзай, слуга мой хреновый!
  
  И началось в государстве такое! На многие годы хватило легенд и сказаний о тех временах.
  Долго терпел царь такое нестроение, долго думал, как ему быть. Если станет налево и направо всех миловать, то погибнут труды государевы, а если начнёт власть и силу свою показывать, то сатане только этого и надо. Молился Иван Деве Богородице, просил у неё, чтобы прогнала от него искушения, освободила от уныния, от хульных помыслов, от кровопролития, которое, как он понимал, неизбежно при сильной власти.
  "Но Богу ведь все возможно, - рассуждал царь Иван, - и раз помазал он меня на царство, то и это учел: можно, наверно, так править, чтобы никого не обижать. Все дело в гордыне. Гордыня ведет к своеволью и рождает смелость перед Богом - никого и ничего не боюсь, мне видней, как править страной, кого казнить, а кого миловать".
   - Будь осторожен, царь, - услышал он знакомый голос.
   - А, советчица, - догадался Иван, - что на этот раз скажешь?
   - Скажу, что любовь выше справедливости. Любовь не знает гордости, в коей - главный грех. Вынь жало: не убивай, не казни, хоть кто, на твой взгляд, и виновен. Полюбишь преступника - сокрушишь гордыню.
   - Постараюсь, - пообещал царь.
   Дева только вздохнула:
  - Дай-то Бог.
  А Ивану и правда вдруг сделалось хорошо, на сердце - тишина и покой, словно гора с плеч упала - не надо никого подозревать в измене, не искать крамолы, не охотиться за преступниками, открыто смотреть на людей и мир вокруг.
   Раскрыл Иван Евангелие святое - легко читать, когда душа на месте.
   В это время бес вернулся. Сунулся к царскому порогу, а пути к царю нет. Гора перед дверью навалена и смердит так, что даже нечистому стало тошно.
   - Что здесь лежит? - спрашивает.
   - Царева гордыня убиенная кончается, - отвечает гниль вонючая.
   - Как же я без тебя? - заскулил бес.
   Топчется бес близь келейки царской - не может без гордыни до царя добраться, а её вымели с порога, за ногами растаскали.
   - Что за дела? - возмутился сатана, - раньше я с Иваном никаких забот не знал, что нашепчу, то и делал. Это все Она, Мария Голубая. Ненавижу! Однако есть ещё один козырь. Не промахнусь!
   Сын царский гулял во дворе, молодая боярышня в саду крыжовник рвала. Подкрался к ней прислужник дьявольский, тянет за собой, боярышня понятия не имела, как она вдруг под царскими окнами оказалась да в объятьях молодого царевича, как уста его к её устам потянулись, как обнялись они крепко-крепко. Иван в это время в окошко глянул. Обмер. Обнимает неверный сын девушку, которая и самому царю люба. При всем народе!
   Съёжилась душа от лютого крика:
  - Слушал тебя, проклятую, поверил тебе, Голубой. Вот она любовь человеческая! Хуже скотов!
   Замахнулся палкой, железной, пудовой, ударил ею с размаха, охнула душа, свалилась замертво.
   Бес в ладони забил от радости, кинулся по кустам гордыню царскую собирать, а та уже и без него оживает: кусок к куску лепится, срастаются в одно целое, прах из пыли встает, оживает. От обиды и ревности ещё злей, ещё огромней становится Иванова гордость.
   Царь на полу лежит без чувств - душа омертвела. Бес гордыню к нему подводит, грудь царскую отворяет без препон и сопротивления, вталкивает ожившую.... И возгордилась она, подняла члены свои. Мертвый из мёртвого восстал, бездна бездну призвала.
   Ох, берегись, царевич! Ох, берегись!
   Царский сын - посреди двора пень-колодой стоит, не помнит, не ведает, что с ним случилось. Вокруг него скоморохи бесятся, хохочут, кувыркаются, смеются в глаза.
  - Почему кричат, над кем смеются? - спрашивает царевич свою душу.
   Смутилась душа, ей бы сразу покаяться, что не уследила за бесом.
   Промолчала, робкая, не призналась, слабая. Царевич только смуту внутреннюю чует, а отчего она - не поймет. Скоморохов отогнал от себя:
  - Прочь ступайте!
  К батюшке грозному зовут слуги.
  - Ох, берегись, царевич. Ох, берегись!
  - Бес рукой царевой по бумаге водит пером гусиным, смертный лист на сына строчит.
  Но погубил дитя свое не приказом, не чужой палаческой рукой, а собственноручно.
  Голову окровавленную обнимает отец, прижимает к груди, зовет лекарей. Как стебелёк сломленный никнет голова, не в силах подняться. Обезумел Иван, глаза из орбит вылезли, вдруг разом одряхлел, остарел, облысел.
  - О-о-о! - стонет.
  Никто не подходит к безумному, боятся люди приблизиться к душегубу, только одна Мария Голубая.
  - Не осквернись об меня, - просит он. - Об пса, смердящего, в калу лежащего...
  Не слушает его Мария, плачет милосердная, плачет безгрешная.
  Сын глаза приоткрыл, на отца смотрит, над отцом Любовь склонилась, едва слышно прошептал устами помертвевшими: "отец... родимый". Закрылись глаза, сомкнулись уста навеки.
  У Ивана пронеслось в голове: "Вот оно, пророчество!" И пожалел, что не поверил ни старухе Пелагее, ни прохожему с книгой у портала Времени.
  - Ах, - заплакал горько Иван, - почто ты, дева Голубая, ко мне, гордому, не пришла пораньше, может, тогда и лиха этого не случилось бы?
  - Вот такие вы, человеки, любите только, когда потеряете. Смерть дорогу к душе мостит, убирает с путей сердечных мусор житейский: обиды, зависть, ревность. Прощение и любовь друг за дружкой идут.
  - Как мне жить теперь?
  - Тремя делами: слезой, покаянием, милостыней.
  - Да я всегда милостыню раздавал, каялся за убиенных, плакал и молился.
  - Теперь научишься любить. Я с тобой.
  - За что жалеешь? Я же изверг.
  - За душу твою великую, пусть и такую грешную. Не фарисей ты, а мытарь. Много добра ещё можем нажить с тобой, царь: просторно любви в душе просторной.
  - Кто мерил любовь?
  - Она неизмерима и не дано знать об этом людям - один только Господь ведает, сколько её вмещает человеческое сердце, потому что Сам её и дарит.
  - Может ли разум смертный понять прощение Божие?
  - Оно беспредельно!
  - А суд Божий?
  - Не тщись его осмыслить...
  
  Голубое небо отражается в глазах грешного царя. Кони земли не касаются, по воздуху копытами перебирают, без шума, без звука, словно плывут по воде.
  Везет возок в Коломенское царя Ивана, отмаливать смертный грех. "Грозным", "злодеем", "сыноубийцей" прозовут его.
  Грозен ли, грешен ли, виновен ли? - Один Бог знает, Он и судит...
  
  - Ау, матушка, - откликнулась старуха Пелагея из-за горы. - Мы же только свидетели.
  
  
  Глава III
  
  Бьет коня по крутым бедрам,
  Пробивает у него кожу до мяса.
  
  
  Пастух Филька отсидел пять лет в Амурской области, а как вернулся домой, с тех пор и пастушит.
  Ферма - душегубка коровья. Коровы полудохлые стоят по брюхо в навозе, на цепях.
  Пастух - вертухай скотский, злодей, лютей паразитов-кровопийцев: мошки да оводов.
  С самого утречка орет на коров, собакой Буяном травит. Гонит стадо к Волге. Сам верхом, плащ брезентовый, офицерский чуть не по земле волочится. Фуражка кегебешная с околышем синим на одних бровях только и держится - нет у пастуха ни затылка, ни лба.
  Озорует пастух безлобый над конем за то, что спотыкается, над псом, что не слушается. Коня хлещет батогом, пса - орешиной. Воет от боли Буян, к бабке Анисье, глухой да слепой, восьмидесяти семи лет от роду, прячется под длинный сарафан. Та, хоть и не слышит, и не видит, а собачью жалобу принимает, ругает пастуха:
  - Уймись, озорник, арестантская морда!
  Скоту защиты нет: корова на лапы присесть не может, не спрячет голову, не уберечь ей тощие бока свои от сокрушительных ударов.
  Начнет Филька травить бычка полугодовалого рахита, выраставшего в мокроте стойловой, без корма и заботы, а тому - куда бежать? Скок-скок по пахоте, на мостик через речку только было прискакал, а нога между гнилых бревен застряла и - хрясь! - кость сломалась, жилы белые видать на сломе, мясо живое обнажилось, кровь потекла.
  Пастух с коня соскочил, бросился к бычку, припал к ране губами.
  
  - Ау, матушки, - вышла из-за кустов старуха Пелагея, - волк у живого кровь отнимает. Волк на коне ездит верхом. Дождались времён - волки - пастыри!
  Оглянулись люди и, правда, куда ни взгляни - одни хищники, с живого кожу дерут, кровь в открытую пьют, ничего не боятся.
  "Выкатились от жира глаза, нет их на работе человеческой, нет им страданий, ни смерти, крепки их силы - ожерельем гордыня на них, злоба и дерзость - наряд".
  Волчья шкура - вот их наряд. Кто даже и не волк, а старается и себе такой прикид добыть. Овцы - в волчьем обличии, хоть и зубы у них тупые, травоядные, хоть копыта вместо когтей, а коль на плечах серая шерсть все-таки спокойней: не загрызут тотчас, повременят, пока рассмотрят. Друг другу не признается, брат брату, сестра сестре, отец сыну. И в постели не снимают наряда своего, так что муж не знает, кто его жена: волчица или овца.
  Волки в общаги сбились, ходят стаями. Ни ягнёнку, ни теленку, ни жеребенку подрасти, ни куренку из яйца не выбиться - ту же волки разорвут. Ни пшенице, ни ржи полный колос не набрать, яблоку на ветке не выспеть - все срезают на корню. Пни вместо садов, тернии вместо хлебов.
  Волки в хроме с головы до ног: сапоги хромовые, ремни и портфели из телячьей кожи, кресла и диваны - сколько же для них пришлось животных загубить!
  Слезли волки с коней, пересели в автомобили, в них невидимо по полсотни, а то и больше, лошадиных сил запряжено.
  Волки - за рулем, только пыль столбом!
  Главный Волк - за кирпичной оградой, над ней звезды горят, кровью отливают, от этого алого света даже в самую темную ночь видно, как днем. Круглые сутки охранники стерегут Волка, следят, чтобы муха малая не пролетела, какое там - муха! Пылинку и ту на суд тащат:
  - Откуда летишь, на кого работаешь? Шпионка?
  
  Автомобили "мертвецы" водят, те, кто облик человечий потерял, чья душа может стерпеть все, что творится здесь.
  Волку одного зарезанного в день мало, сотни мало, тысячи мало! Он и своих не жалеёт прихвостней: чуть кто зазевался, того сразу - на расстрел. Звери матерые под его взглядом в овец превращались: блеяли, скулили: "не убей! Прикажи только, я и отца, и мать, и детей своих к стенке поставлю".
  Волку хочется навести порядок. Стали сгонять невинных в общие стойла- бараки. Поди, как хлопотно гоняться за одним подозрительным, а тут, за проволокой - любого на выбор выхватывай: хочешь культурного, с высшим образованием, ученого, художника, артиста, писателя; хочешь кого попроще, из выдвиженцев. У каждого зверя свой вкус, своя придурь.
  По тем местам, где лагеря были - белые кости, кучи костей. Стали эти кости собирать, чтобы ими дороги мостить по вечной мерзлоте, города строить.
  Лютовали волки, лютовали и видят - плохо дело, нет никакого прибытка от овец подневольных, надо бы в чужие земли податься...
  
  * * *
  
  Коллега:
  - Опять в тупике? Затруднение законное. Эпоха, именуемая "сталинская", непроста, её в один волчий образ не втиснуть, Метафора приём ёмкий, но очень уж сухой. Образное письмо выматывает. Устаёшь. Нужно расслабиться. Советую "поток сознания". Пиши ни о чём, не обращай внимания ни на синтаксис, ни на грамматику, а особенно на пресловутую стилистику русского литературного языка по Розенталю.
  Не думаю, что рассуждения придают вес автору. Кого сейчас удивишь мудростью? Гони лучше строчки, как можно меньше слов, вместо слов одни знаки препинания: точки, тире, точки с запятой, запятые, знаки вопроса и знаки восклицания. Графически это ведь очень красиво, многозначительно, да к тому же никто в наше время не крикнет, что король гол...
  Я лично обожаю всякие нескладушки-неладушки, правда, их придумать не очень просто. Есть среди них шедевры такие, как: "девять негритят пошли купаться в море", или: "жили-были три япони: цыпа, цыпа-дрыпа, цыпа-дрыпа-люмпопони. Жили-были три японца: як, як-цы-зрак, як-цы-зрак-цызрони. Вот они переженились: як-на цыпе; як-цы-зрак на цыпе-дрыпе; як-цы-зрак-цызроне на цыпе-дрыпе-лямпопони". Класс! И читателю надо только глазами строчки пробегать, не задумываться, не определяться, где его место: на баррикаде или перед ней.
  Я от вас заразился этой жуткой манерой все разъяснять. Не надо объективности, от неё уши вянут. Почему началась война? - Вместо строчек только точки. Три страницы жирных точек - красота! А волки? Они не только на советском пространстве разбойничали, они и сейчас на вашей Святой Руси все те же - олигархи!
  Автор:
  - Я согласна: "обое рябое", как скажут в Украине, то есть "одно и то же"...
  
  
  * * *
  
  Старуха Красалымова оглохла от праздничных салютов, уже давно не слышит она горестных слов из репродуктора, потому что идет наступление по всем фронтам, гонят наши войска фашистов с русской земли.
  Просит старая Пелагея у святых угодников Божьих за всех воинов, сражающихся на поле брани, особенно за Петьку своего, разведчика.
  Присылает начальство Петькино письма с благодарностью за то, что такого хорошего сына она воспитала. И, правда, таскает разведчик Красалымов "языков", как кот Барсик курят.
  Сашка-москвич о ту пору в Канаде проживал, только что родившись на "октябрьскую". Родители его, шпионы советские, сынка хорошо пестовали: соками плодово-ягодными поили, витаминами кормили, чтобы рос крепким волчьим сыном.
  А лесоводихи Лидки и козы Майки ещё и в помине не было.
  - Как не было, - возразила Пелагея Яковлевна, - энти всегда были, греховодницы-то...
  
  Маша Поднебесиных, как Петьку на фронт угнали, сильно переживала, голубка.
  Вечерами у тетки Поли чаи распивала, на траве-зверобое заваренные, вприкуску с лепешками из картофельных очистков.
  Как-то раз и говорит:
  - Пойду к Петеньке. На фронте без любви никак нельзя.
  - Куда, девонька? Подумай только, как мы одинокими останемся, одно утешение в разрухе - доброе слово да ласка. А на войне тебя махоркой, вшами, непотребными словами удушат. Сиди, давай дома, чай пей.
  Мария, на те уговоры - молчок, только в задумчивости пальцем по клеёнке водит, старенькой, в трещинах.
  Кот Барсик, кошка Моська трутся возле ног, подставляют спинки для ласки.
  - Захребетники, - шугнет их для порядка хозяйка. - Брысь!
  Коты не уходят, песни кошачьи заводят, внимания просят у Маши.
  - К тебе всякая тварь живая так и льнет, ты всем нужна. Не уходи!
  - Простите меня, тетя Поля, не останусь.
  - Ой, - запричитала Пелагея, - да как, же так! На кого ты нас покидаешь!? Осрамят тебя мужики военные, погибнешь...
  - Даст Бог - не погибну.
  У Красалымовых на окнах цветов-то цветов! Герань цветет, китайская роза, а фикус кадушку целую занимает. Старуха любит за цветами ухаживать, говорит про них:
  - Цветы - души живые. Мы их голосов не слышим, не разумеем, потому что глупые и грубые, слепые и глухие в нынешней жизни. Помрем, вступим в жизнь вечную, тогда все и узнаем. Кто праведник, тот в Раю с нетленными цветами песни петь будет, поди, как отрадно!
  А как Маша из-за стола встала, к дверям подошла, заскрипел порог старый, да так жалостливо, словно заплакал.
  Вышла девушка из дома, подошла к ограде, а Пелагея Яковлевна - к подоконникам, одним махом все горшки убрала - не мешайте, цветики, Любовь на войну провожать.
  Под гармонику уходила Маша из Горок Едимновских, под плач и стенанья. На улице уже полно народу, нагнали парнишечек, все бритые да стриженные - не узнать: "Этот что ли Нинкин?" "А губастый чей?" "Настя-колдунья убивается, сын - единственный..."
  
  Пригорюнилась мать Петьки Красалымова, глядючи на проводы солдатские:
  - Мой, непутевый, жив ли в своей разведке?
  Мария за толпой призывников пошла, а её никто не узнает - так, чья-то девочка прохожая, беженка. Одна лишь Поля Красалымова, свидетельница вечная, знает, что не простая это девица, Маша Поднебесиных.
  Тут как раз песню заиграли: "На позицию девушка провожала бойца..."
  Видит старушка Пелагея, как растаяла на глазах Маша, белым облаком проплыла она над людьми деревенскими, обмахнула на прощанье девок и баб, оставшихся дома, покровом голубым, благословила:
  - Любите без меня заочно своих дорогих, верьте и надейтесь на встречу.
  
  Цветы опять Поля на подоконники водворила - красуются. Только уже осень на дворе. Береза красалымовская вся желтая, падают с неё листья, на смородине зелень скрутило, грядки пустые - вся овощь в погребе. На поленницу скудную, много ли дровишек без сыновей помощи, напилишь и наколешь, сыплется с небес редкий дождичек. Пригорюнилась мать солдатская: "Ох, сокрушат ноне дрова!"
  - А тут две девчушки - на порог.
  - Чьи будите? - спрашивает хозяйка.
  - Вера и Надежда, - отвечают.
  - Такие махонькие?
  Как взошли в избу девчоночки, так сразу легче стало старому сердцу, уж не болит оно, что картофелю всего шесть мешков собрала, что огурцов только на малую кадушку уродило, сено погнило, дрова - одна осина, валенки прохудились, самовар течет, керосина нет, нечем лампу заправить...
  Гостьи, крошки невеликие, разом и согрели и напоили, светло и радостно сделалось в доме.
  Спрашивает Верочка:
  - Что это в чугунке? Очистки? Возьми, бабушка, одну в руки, в кулачок сожми.
  Послушалась Поля девочку, очистку в ладонь спрятала, чувствует, как она расти начала, разбухает, как на дрожжах растет, теплая да мягкая, такая духовитая!
  - А теперь, - разрешили гостьи, - смотри.
  Пелагея руку разжала и обмерла: вместо очистки видит она хлебный мякиш.
  Всплеснула руками - сроду такого чуда не видала. А дети довольные головками кивают и уговаривают:
  - Ешь, бабушка, ешь.
  Откусила кусочек, аж дух занялся от такого угощения - уже и забыла, когда в последний раз хлеб настоящий пробовала. Долго во рту держала вкусный кусочек, не жевала, не глотала, вкусом его наслаждалась.
  - Грешница! - вспомнила вдруг и выплюнула мякиш. - Забыла совсем, ведь у Катьки ребеночек помирает без материнского молока. Пойду, снесу, в тряпицу завернем он, пососет заместо сиськи.
  - Не ходи, - остановили двойняшки, - мы только что от неё.
  - Где ещё были? К старику Первухину заходили? Он с голодухи весь опух.
  - Его кашей пшенной накормили.
  - А к Стариковым?
  - Там пирог пекли.
  - У Ленки-говорухи?
  - Были, были.... Её студнем потчевали.
  - Во как! Признали вас, милостивых?
  - Не-а! Пускать не хотели, гнали, обзывались "выковырянными". Мол, у нас батоны белые на елках не растут, так что подать вам нечего, ступайте, откуда пришли.
  - Сами-то сыты?
  - Нашу пищу ведаешь.
  - Знаю. Радостью чужой сыты.
  Сели на лавочку девочки и просят:
  - Бабушка премудрая, включи радио.
  
  Боялась Пелагея Яковлевна вначале войны включать громкоговоритель, боялась услышать голос диктора, боялась узнать от него горестные вести о разрушенных городах, о людях загубленных, и все удивлялась, как может его сердце выдерживать, как не разорвется от горя.
  Девочки притихли: у одной глаза зеленые - у Наденьки, а у Веры, как орех лесной, карие, смотрят они на бабушку, Вера и Надежда, слушают в красалымовской избе сводку Информбюро, что читает диктор всесоюзного радио Юрий Левитан.
  - Пелагея Яковлевна, бабушка Поля, что плачешь?
  - От радости, дочушки, от радости. Сколько слез на Руси? Кто их сочтет.... Только слезой и спасемся. Сердце русское - впереди ума. У иных народов оно, как груша-сушка, ссохлось, почернело без соков. Скорбь - сок сердечный...
  
  
  Эшелоны, эшелоны, вагоны пассажирские, теплушки, телятники. Солдаты, беженцы, эвакуированные, раненые - текут реки человеческие через всю Россию.
  Мария невидимо следует на передовую в воинском эшелоне.
  Вечер. Колеса стучат. Кто курит, кто вспоминает, кто у лампы - гильзы от снаряда, бензином заправленной - сидит, пуговицу к гимнастёрке пришивает, а кто и письмо домой строчит
  Мигает коптилка, тени по потолку мечутся.
  Мария на самом верху, у окошка притаилась, слушает.
  - Все. Конец, братишки.
  - Кому как.
  - Мне орден Отечественной войны первой степени.
  - Да ты и так дурак первой степени.
  - О чем плохо орден? Девки ордена уважают. Как это там, в песне поется: "Когда вернешься с орденом, тогда поговорим".
  - А если у тебя немец хрен отстрелит? Целуйся тогда с наградой своей.
  - Ни хрена! Хирург новый пришьет!
  - Немецкий?
  - На кой мне немецкий? Может быть, твой в тазу найдется...
  - Свой я беречь буду пуще глаза.
  - Глаз, действительно, в этом деле не главный орган. Была бы баба...
  - Баба, баба.... О, бабах - забудь!
  - Легко сказать - снятся, подлые...
  - Все про баб да, про ордена.... На смерть ведь едем...
  - Остановка скоро?..
  - Кипяточку бы, тепленького хочется...
  - Ой, парни, вернусь с фронта - женюсь. Тапочки куплю комнатные. На теплоходе буду по Волге кататься. И что характерно - на палубе танцы...
   - Корова не отгулялась, осталось теперь семейство без молока...
   - Гармонь на комоде, забыл спрятать - считай, пропала: либо ребятишки инструмент покалечат, либо баба...
  - Мамка горлом болеет, уходил - плакала...
  - Печь, слава Богу, успел переложить, дымить больше не будет...
  - Учительница в деревне молодая появилась, москвичка. У нас с ней всякие дела были, все по науке. Зачем только обучался, с кем на фронте то?..
  - Забудь! От тоски пропадешь, если думать будешь об этом...
  - Тьфу! О чём бы ни говорили - все на женщин переворачиваете, племя кобелиное...
  - Ты, дядя, не очень-то язык распускай, ишь как обзывается, а сам, что ли, не мужчина?
  - По мне они, что есть, что нет.
  - Да он, никак, ребята, гермафродит, титьки-то какие!
  - Я энти "титьки" молотом кузнечным нажил. Ну, не балуй!
  - Остынь! Не очень-то кувалды свои распускай, на фрица силы побереги, боров!
  - За меня не волнуйся, а ему скажи, чтобы он, паскудник, языком не трепал.
  - Закурим, - примирительно предложил Ваня Сорокин. -
   Угощайся махорочкой, кузнец.
   Стелется дым табачный, заволакивает пеленой теплушку, пламя коптилки слабеет - кончается бензин.
   Устраиваются спать солдаты, сапоги стягивают, портянки разматывают, шинельки расправляют, чтобы лечь поудобней.
   Сомкнулись веки, смолкли голоса, языки свое отмололи.
   Опустилась вниз Мария. Прошла между спящими. Над каждым наклонится и долго-долго смотрит ему в лицо.
  
  Любовь - сон, пространство неземное.
   Блудословы, гордецы, силачи, грубияны, упрямцы, драчуны - все младенцы невинные во сне. Чему улыбаетесь, отрешенные от мирских забот?
   - Учительница. Сероглазая. Издали на неё смотрел, когда журавлем воду их колодца доставала. Ручки беленькие, в синих жилках. Ведро ставит, вся дрожит - боится упустить, а силенок-то маловато. Мне бы подбежать, помочь - ноги с места не сдвинуть - так стесняюсь. Господи, неужели идет ко мне навстречу?
   - Да нет, Ваня, во сне все это, снится.
   - Нет, не снится. Не сон это, а, правда. Платье голубое, сама похожа на паутинку лесную - легкая, прозрачная, нежная. У-чи-те-ль-ни-ца.
   Хочет спящий сказать:
  - Здравствуйте, Вера Николаевна, простите меня за слова глупые про вас. Вернусь с фронта, учиться пойду, а то я вам не ровня - незаконченное среднее у меня, а у вас высшее образование. Надо понимать. Орден не для девок, орден - для вас. Я его обязательно заслужу...
   - Милый мальчик, вы же мой бывший ученик. Вы же ещё совсем ребенок. Понимаете?
   - Не любите, значит?
   - Не обижайтесь.
  - А я к вам, дело прошлое, в комнату самовольно заходил. На столе одну книжку увидел - стихи. Запомнил с первого раза эти два слова: "нетленная краса". Про вас.
   - Что ты, Ваня! Это же Тютчев. Он, действительно, любил красавицу.
   - Все равно вы лучше.
   - Полно.
   - Я вас люблю".
   - Люби, милый. Вернёшься - поговорим, а пока люби. Так сейчас тебе надо - любить.
   - Не уходите.
   - Пора, Ваня.
   Покинула Ваню его краса ненаглядная до следующего раза.
   Мария - дальше.
  
  Жена Ксения не слышала от него никогда слова: "люблю". Серьезный человек, Герасим Бабкин. А тут...
  - Ксения, Ксюша, любушка! Иди ко мне.
  - Иисусе Христе, "любушкой" назвал при детях!
  - Во сне, во сне, жена. Каждую ночь снишься. Если бы не снилась, подох бы с тоски. Хорошо-то как обнимать тебя. Косы твои - нет ведь никого в деревне, чтобы лучше твоих были. Золото, - кудель, Ты их не мучай, в узел не вяжи, распусти. До смерти одну тебя любить буду. Если примешь кого без меня - мне не жить!
  Отошла Мария от Герасима-кузнеца, а вот ещё один спящий.
  
  - Ох, стрекоза, ох, достану тебя. Не отвертишься. После победы в загс потащу. Стреножу штампом. Что глазами-то косишь?
  - Много вас таких. Суженный мой - принц заморский. Он мне на свадьбу туфельки подарит, жемчужные на бриллиантовых каблуках.
  - И во сне дразнишься, говоруха.
  - Сон наш с тобой кончается.
  - Жди, пока опять приснишься...
  
  Сидит Мария среди снов чужих. Толпятся вокруг неё хороводы. По лугам, по полям, по тропинкам, на опушках, на улицах, в парках и сквериках - хороводы любимых. Все красивые, все верные. Птицы поют: кому - жаворонки, кому - соловьи, кому кукушка кукует в июньском лесу...
  Любовь - свет от светильника Божьего.
  
  * * *
  
  - Господин полковник, вот пленная.
   - Очень хорошо. Девушка?
   - Так точно.
   - Проверял, есть вши?
   - Никак нет.
   - Шпионка? Партизанка?
   - Не могу знать, ещё не допрашивал.
   - Тогда веди.
  
  Два солдата в сапогах с короткими халявами, на плечах шинели мышиного цвета, на ремнях белые алюминиевые бляхи с надписью: "с нами Бог", втолкнули в блиндаж Машеньку Поднебесиных.
   Немец от удивления дара речи лишился - до того хороша показалась ему пленная русская. А Машенька не вскрикнула, не вздрогнула, не заплакала, не закричала от страха, спокойно на немца толстого и уже пожилого смотрит.
   Слава кротким!
   Герр оберст тоже с русской глаз не спускает, а сам про себя удивляется: что это такое с ним происходит - Любовь? Так ведь не в его возрасте влюбляться, да он о ней, настоящей, не ведает. Очень и очень давно молоденьким студентиком распевал сентиментальные песенки с таким словом: "либе". Потом повторял, как попугай, за роскошной женщиной и популярной певицей Заррой Лиандер, слова любовных шлягеров, которые тогда кружили головы молодежи. У него же дальше этого ничего не шло, любовная тема души не касалась - только одного тела.
   В Кёппенике с девчонками он любил поваляться в кювете, наслаждаясь замешательством автомобилистов, когда фары их машины случайно выхватывали из темноты его голые ноги и зад.
   Офицером кутил в борделях, перепробовал многих женщин из покорённых стран. Для этого занятия есть научное слово: "секс", а "любовь"? Что это такое? Лореллея? Так ведь это безумие, это гибель, это старая сказка с плохим концом: "Думаю, волны в конце концом поглотят лодочника и его челн, и это сделает пение коварной русалки Лореллеи".
  
  Недоволен собой полковник: странная тревога завладела его мертвой душой. "Ферботен! - приказал себя герр оберст. Запрещаю. Это провокация!"
   Смотрит разъяренными глазами немецкий полковник на русскую девушку, которая кротким взглядом окидывает блиндаж вражий.
   - Имя?! Фамилия? Сколько лет? Национальность? Еврейка?
   - Мария Голубая, вечная, русская Любовь.
   - Это невозможно! Что такое русская Любовь? Что значит "вечная"?
  Ты же живая, а живое должно умереть. Сейчас мы тебя расстреляем, тогда узнаешь...
   - Не могу я умереть, - возразила немцу Мария. - Я - нетленная, я - бессмертная.
   Немец покраснел от возмущения, пистолетом тычет в девичью грудь - что это за нация идиотов!
   Адъютант Курт вмешался:
   - Славянская мистика. Когда их расстреливают, они кричат одно и тоже: "Нас не убьешь".
   - Но ведь этого нельзя допустить! Должен же быть порядок! Живые живут, а мертвые умирают. Расстрелять немедленно и на моих глазах.
   Немецкая пуля Марию не взяла, она её, летящую навстречу, легонько, как муху назойливую, рукой отвела и спокойно вышла, оставив в шоке и полковника, и его адъютанта, и конвоиров.
  
  * * *
  
  Любимый, любимый! Зачем цветы губишь? Ромашку сорвал - бросил. Василек, гвоздичку, колокольчик, смолку, лютик желтый, горицвет, гречавку синюю, вьюнок полевой, бессмертник, лапчатку ночную красавицу, барвинок лазоревый растоптал. Не отцвели они еще, медом, пчелами несобранным, ещё полны, ароматы ещё не выдохлись, не успели расхитить дары свои: пыльцу да нектар, сохнут теперь, вянут в пыли мухам помойным на потребу.
  
  Наклонись, любимый, оживи тобою загубленное.
  В силе ли? Как думаешь?
  Головой качаешь: "нет, не смогу, что упало, то пропало".
  Посей на мертвом живое.
  Распни себя на кресте, залейся горючей слезой - воскреснет все в Слове.
  Любимый!
  
  
  
  
  
  
  Глава IV
  
   Красота в лице его потребишися,
  Очи его погубишася,
  А зрение помрачишася.
  Стал он, как убогий:
  Томко един его остов.
  
  
   Петя Красалымов, окунь красноглазый, зубы - впереди лица, нос - на губах, глаза вот-вот из-под век попадают шарами белыми в кровяных трещинках-прожилках, как старая чашка фаянсовая.
  Алкоголик - Пётр Николаевич, известный на все Горки. Живет в доме старом, отцовском, выстроенном покойным Николаем в ту пору, как они с Поленькой из Пётрограда вернулись.
  Топорщится пером вороньим крыша, дранкой крытая. Пороги скрипят, полы гнутся, рамы прогнили, стекла на одной краске и держатся. Грязь, запустение, кругом рухлядь пыльная, дореволюционная.
   Матушка, Пелагея Яковлевна, спит на постели, как цыганка - не раздеваясь.
   Огород у Красалымовых небольшой, в саду перед окнами, три яблони, одичавшие без ухода.
   Весной старая Поля кое-как картошки разбросает по земле, на гряды семя огуречное высыплет, морковь посеёт, лучок, куда попало повтыкает. Картошку не окучивает, гряды не полет - все растет само по себе, само по себе вызревает и урожай дает не хуже, чем у других, которые в поте лица трудятся - с матушкиной молитвой да с Петькиным матерком.
   Озлился сыночек на весь белый свет.
   А почему? Кто виноват? - Мать.
   Мать виновата. Зажилась старуха. Девяносто лет. Никуда не годится: ни сварить, ни прибраться, ни постирать - слаба телом, но в полном разуме. Все, матерая, видит, все замечает, про всех все знает. День и ночь Петьку ругает и корит:
  - "Трепло худое", "пьянь", "пирожок ни с чем"! Как не слежу за тобой, так ты лопухом придорожным развеваешься. Ох, трудно без помощников. Про невестку, Нину Семеновну ничего плохого не скажу. Хорошая женщина, умная, самостоятельная, бухгалтером в колхозе работала, её вся деревня уважала. Глянь, какая краля на снимке: глаз черный, бровь крутая, щеки полные. Орден она получила, за хорошую работу наградили. Четырех детей вырастила, почитай, одна - от Петьки мало было толку. Мучилась, бедная, двадцать лет. Не знаем, куда от нас съехала, ни одного письма не написала. Говорила ей: "ты видная, солидная, а он - бусурман, с самого детства такой". Нина Семеновна мне не верила, защищала мужа: "Петька талантливый такой, люблю его, какой есть". Талант!? А что это такое, какая от него польза. Талан он ведь, как каштан, выпадет из скорлупы и прокатится, куда хочет. Первое время хорошо между собой молодые жили. Петька хоть и всего пять классом учился, а писать мог, как писарь, с завитушками и по арифметике тоже успевал. В её дела вникал, помогал считать. А крестьянствовать не любил, с малых лет воротил нос от земли. С фронта вернулся хромым и глаз один кровяной - прилив от конфузии.
   Это он в своей разведке пить научился. Вот как получается: смерти все боятся, а водки - никто, а ведь она хуже смерти, потому что душу живую убивает, и без души нет человеку жизни ни на земле, ни на небе.
   Мужиков горкинских много поубивало. Петьку в клуб взяли, заведующим. Эвона, нашли, кого в огород пускать, на безделье! Он должность свою на замок, а сам на гулянку с гармошкой, чтобы вольно, безо всякой агитации из колхозного правления.
   Тогда и приметила его наша бухгалтерша Петьку. Как не приметишь, если он по деревне - первый мужик, веселый, разбитной. Ещё и картины рисовал, ножи с секретом мастерил...
   Знаешь, что скажу тебе: кто к земле неприученный - у того жизнь нескладная. От земли-то вся цепкость в человеке. Мои служащими считались, жалование получали и паспорта имели. Бумажки! Что в них? Огород да поле - еды вволю; болят плечи - зато пирог в печи. А Петька крестьянствовать не любил. Рога лосиные - тьфу! - в печи варил, печь поганил, на забаву охотникам из города, им же ещё и ружья чинил, и сказки-байки болтал.
  У болтливого дорожка - к магазинному порожку.
  Доигрался, допелся - сняли его с заведующего. Детей кормить нечем. Говорю им: корова, мол, нужна. А сынок мой: "В егеря пойду, лосятиной, зайчатиной, утятиной закормлю, от твоего молока только рахит в костях".
   Егерь, что пес пегий: ни черный, ни белый - так, стручок неспелый. Зачем на земле живет, тварь божью травит?
  Жена - в заступки: "Мама, вы неправы, Петенька лес знает, как свои пять пальцев, он и животным, и птицам подражать может, справится".
   Как ещё справится, а то в кипятке сварится! Рак тоже хвалился, пока за сеть не зацепился. Вытащили на бережок - цена-то пятачок! Испекся сыночек - жена бросила, теперь-то и вовсе общественный. Каждый к нему бежит: "Пётр!", "Пётр Николаевич!", "Красалымов!" - именем ли, прозвищем зовут, а солидности все одно нету. И в дружках одна шантрапа: Павлик, Настька, Софья Ивановна, полковничья вдова, хулиганье еще: Славка да Борька-пастух. Приезжие, кто не знает порядков, те тоже зовут его: кому свечи для мотора, кому ножовку, кому ведро поганое для бензина. Чем огурцы полоть, траву косить, ему лучше по-мирскому: халай-балай, бутылка красненького...
  
  ...Бутылку, заслуженную Пётр Николаевич распивает всегда один-на-один, чтоб никто не мешал, и делиться не надо было, сидя в лодке "красалымовке"; борта бордового цвета с вензелем писарским на носу: "К.П.Н.".
  В любую погоду, невзирая даже на грозу, сидит в ней Петя. Бабка Поля в избе крестится, при каждом раскате грома, пес Полкан с цепи рвется - напуганный: однажды молния рядом с будкой в столб ударила. Теперь, как молнию увидит, он ошейник лапами снимает, с каким бы секретом тот не был и - в дом, под кровать прячется.
   Пётр в лодке заливается: "Окрасился месяц багрянцем и волны бушуют у скал, в такую шальную погоду нельзя довериться волнам"... Разговаривает сам с собой, рассуждает при полной тьме кромешной:
   - Чего мужики тонут? А с того, что в лодке на лавке сидят. А я пьяный никогда на неё не сажусь, я лучше - на дне. Пьяного мотор укачивает, он, если на лавке сидит, обязательно кувыркнется, моторка без руля начнет кружить куда попало, выпадешь и - под винт, полная хана, забвение жизни. Лодка тебе не изба, лодка это тебе истинная стихия! "Нельзя, грит, доверяться волнам", в избе пусть старухи сидят, коты да кобели, вроде Полкана. А я?... "С белым светом я распрощуся и в землю хладную уйду". Думаешь, не знаю такого зелья? Знаю. Всё знает разведчик Красалымов...
  А старуха пускай живет, хрен с ней!
  
  * * *
  
  Нынешним летом дачников-москвичей, как тараканов, жара из города выгнала, припекло: больше месяца - ни дождинки. Красалымовы и баньку сдали, и избу старую и даже скворечник: два-на-два, именуемый Петром Николаевичем "мастерской". От всего корысть-выгода, в день по полтиннику.
  Толстяк-пенсионер хотел строиться в слободе, да раздумал: здоровья нет, живот весь изрезан, купался голый, так пастух видел, потом рассказывал. Пенсионер "квартплату" перевез: доски, железо, рамы и двери, а жить не стал.
   Материал Красалымов взял больше для виду: мол, ремонт буду делать дому, венцы подымать, крышу крыть. Наврал все.
   Лето кончилось, дачники разъехались.
   - Снег. Едрит твою в коляску! Глянь, мать, снег идет...
   - Как жить будем?
   Старуха Пелагея ежится, коты хвостами носы греют.
   Береза красалымовская оголилась, на ветках рыхлый снежок. Весь "материал" зима забелила: рамы, доски, железо бесхозное...
  
  Сашка-егерь с Зимарем-прихвостнем мимо идут. Остановились, бревна сапогами качают.
   - Наша сосна, - говорит Зимарь. - Спросить надо, почему без разрешения.
   - Пустое, - осек его егерь заволжский. - Это же Петра Николаевича имущество.
   - Ха, - прищурился Борька, - поняли, значит, нашу действительность. Петька - главный гвоздь, по уму вбит, если его клещами вытаскивать, можно и без глаз!.. А быстро же вы обрусели...
  
  Белый петух - скок на ограду, крыльями замахал, кукарекнул, посмотрел на прохожих глазом красалымовским: веко красное, вывернутое на изнанку.
   - Здравствуйте, Пётр Николаевич, - поприветствовал его егерь, бывший сын генеральский, бывший спортсмен-разрядник, бывший москвич-дачник.
   Петух мигом - на землю, сник в голом огороде. Сашка довольный рассмеялся:
   - А как же вы думали, Пётр Николаевич? Кто меня камни небесные грызть учил?
   У Зимаря разом шкура слиняла: овца перед волком. Волк зубы оскалил.
  
   - Ау, матушки, - залилась Пелагея, вечная старушка, - опять волки-оборотни по Руси проскакали. Прольется чья-то кровушка невинная...
   Невинная кровушка - роса жгучая, обиженных просветляет и укрепляет, а обидчиков разрушает до пепла серого, до угля черного.
   Кто Любовь отвергнет, кто обидит её, тому всю жизнь плохо будет. По земле тем обидчикам ходить, подошвы жечь, болтаться между людьми сумой переметной. Любовь два раза не встречают. Если первый раз не узнаешь, не примешь - тенью обернется. Будет такой человек за тенью бесплотной бегать: та ли? эта ли? - Опять не та, опять не эта...
  
  * * *
  
   Петька Красалымов не узнал Марию, не узнал любовь, обидел её на фронте.
   ...Долго шла Машенька по русской равнине посреди смерти и жизни пока не нашла своего разведчика.
   Пётр солдатский кондёр хлебал из погнутого на боках котелка. Девушка рядом присела, смотрит да любуется. А чего смотреть? А чем любоваться? Росту её любимый невысокого, кривоног, лицо чумазое, чешет под гимнастеркой тело давно немытое, гоняет вошь окопную.
   Поел солдат супцу, котелок и ложку отёр рукавом, спрятал в вещмешок и сел в карты играть. На кон игроки ставят вшивый загреб - кто проиграет, тому всех вошей за шиворот. Смех!
   Кончил играть, кисет вынул с махоркой, от газеты клочок оторвал, слюнявит козью ножку, цыркнул зажигалкой трофейной, затянулся. Под первую затяжку, самую сладкую, вспомнил радистку. У Зинки сапожки хромовые, юбочка в обтяжку, гимнастерка на грудях аж трещит. Не девка, а настоящая коза-дереза.
   Маша мысли Петины читает:
   - Остановись, остановись, разведчик, не соглашайся на блуд! Тело Зинкино тянет к себе, каждый кусочек в нем лакомый - так бы и съел. А как насытишься, натешишься, что дальше? Пусто? Тело от тела питается. Тело - предельно, душа - без предела. Не отдавай, Петя, душу свою в предел телесный, не беги за радисткой.
   Куда там!
   Открыла Мария лицо свое перед любимым, а он смотрит, но не узнает, подумал на неё, что это девушка чужая, незнакомая, может беженка какая. Худая, одежда ветхая на ней: жакетик плюшевый, юбка вигоневая старая, один только платок на голове новый, лазоревый, как небо над Волгой.
   - Помнишь ли, солдатик, - спросила, - Машу Поднебесиных?
   - Машу помню, а ты откуда взялась? Ишь, как исхудала. Голодная, небось. Хочешь, суп принесу или кашу из пшеничного концентрата.
   - Не ходи, Петя, за кашей, лучше посиди с Машей.
   - Мне с тобой сидеть нет никакого интереса - худа, как щепка, не за что и подержаться.
   - Не обижай, я ведь из плена бежала, - отвечает суженная и руки на плечи кладет.
   - Отвяжись! - отстранился Петька, - своей вши хватает, чужая, поди, злее...
  
   Вот она, вот она - слеза горькая, от обиды пролитая, она по следу обидчика бежит, прожигает землю.
   Обидчик прямым ходом - в штабной блиндаж к радистке своей. Та в блиндаже одна без начальства. Свободное время очень ценит девушка, старается за собой следить. Вот и сейчас - зеркальце - в руки и ну кремом "Метаморфоза" свои щечки увлажнять.
   Встретила разведчика сначала очень неприветливо:
   - Очумел? - спросила недовольно. - Гонится за тобой кто, ишь как задохнулся.
   - Одна?
   - Ну, одна, а дальше что?
   - Сейчас узнаешь, - пообещал Петька и повалил радистку на нары.
   - Ой! - притворно взвизгнула она.
   - Да ты хоть бы сапоги скинула, - протянул Пётр, задетый её податливостью. - Как есть коза ты бесстыжая.
   - Деревня! - осадила его радистка, опытная в любовных играх. - Причем здесь сапоги, они же не мешают, времени итак в обрез, того и гляди полковник вернется. Да что давай, работай, я тебе не дева преподобная...
   Не человек эти слова сказал, а кто-то другой мякнул козьим голосом, не девичье мягкое тело сжимает в своих объятиях разведчик Пётр Красалымов - пустое место обнимает, не чувствует его ни губами, не руками. Глаза протер. Нет никого, только на полу крем "Метаморфоза" валяется в стеклянной баночке.
   Вышел из блиндажа. Сердце ноет, болит: задушил ли кого, убил, зарезал?
  
  Предвесть тебе, раб!
  Марию, Машеньку Поднебесиных, любовь первую не признал, не допустил к сердцу, не прижал к груди её, бесценную, гостью небесную, а бросил козе под хвост. Будешь теперь всю жизнь без любви. В обратный след вступишь, там только тень без плоти, там только душа пустая без державы. Простится ли такой грех, замолишь ли его? С фронта вернешься только телом живой, а душа - мертвая.
  
  * * *
  
  Все с телом и душой родятся. Тело видно - оно растет. А душа? А ум? Где они? - Их не видно.
   Ум все съест, его, как поросенка корми хорошенько, так - он в свинью вымахает. Поступай по уму - сыт будешь, да ещё и останется, чтобы продать лишнее, а там, глядишь, и дом новый построишь или квартиру купишь, женишься, детей нарожаешь.
   Ум - богатство и живот полный.
   Ум телу заступник, а душе преступник.
   Что душе? - Тяготы, скудность, терпение: не судить, не хулить, не стыдясь получать, не жалеть отдавать, собой не докучать. От всего этого душа растет, а ум жухнет, как трава сырая.
   Что душе - "да", то телу - "нет".
   Ум с душой за тело борется. За умом нечистый прячется, он зерно полное портит плевелами: сеет сомненья, рассужденья, осужденья. Душат душу сорняки, теснят её, оборачивают кротость в гордыню, доброту в расчёт, любовь в ненависть и ревность. А ТЫ, ДУША, СМОТРИ! Кто власяницу открыто носит, кто вериги - напоказ, тех сторонись.
   Всё чистым родится: тело, и душа, и ум. Если ум растить, как душу, он в гости мудрость призовет. Тогда все трое к Богу дружно пойдут: тело без блуда, ум без ропота, а душа с любовью. Тогда тело - образ Божий, ум советчик мудрый, душа - проводник в вечную жизнь.
   Кто праведностью хвалится, тот разве мудро поступает? - Ох, нет и нет! Зачем святостью дразнить? Про такого сказать могут: ишь, какой нашелся, а, может, мы безгрешнее тебя?
   Начнут примерять на себя наряд святой, а тело-то балованное, а ум-то поврежденный, с душой разлучённый. Не годится никак такая одежда, снимай поскорей: и колется, и ёжится, стеклит да холодит. В оправдание своё спор с праведниками заведут - для чего нужны такие трудности, разве Богу угодны мучения да теснота?
   Спор - поприще сатанинское, он ум от души отрывает.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава V
  
  Ох, вы собирайтесь, лютые звери,
  Вы съедайте мое белое тело...
  
  
   - Бабушка миленькая, ребёночек плачет!
  - Кажется...
   - Не, правда, плачет. Я же слышу.
   - Это у тебя в грудях молоко, оно в голову ударяет. Завяжись потуже. Дай, шалью перетяну, чтобы крест - на крест. Какая больше болит? Левая? Терпи, терпи, все женщины такое терпят, не ты первая, не ты последняя. Терпение у всех разное: одна все уши надорвет своим оханьем да жалобой, а другая - только губы сожмет до синевы, а ни звука не проронит. Тем легче, кто кричит. Ты кричи, кричи, я - ко всему привычная. Поплачься, пожалуйся, убогой, мне, старенькой старушке. Сердце мое с миром примирилось, отвоевалась я. А ты свое чувство не унимай, ты ещё молодая, тебе страдать, скорбеть, чтобы душу уберечь. Кто мучается, тот живой, а нам, старым, пора на покой. Бабы-то не только ребятишек родят, но и взрослых мужиков в подолах своих приносят.
  
  А ведь правильно сказала Поленька Красалымова, она хоть и тёмная, необразованная и не владеет нормами современного языка по Розенталю, а попала в самую точку.
   Любовь в человеческом сердце так похожа на зачатие! Неизвестно по каким законам она возникает, за какие заслуги получает человек этот небесный
  дар.
  Жил-был человек, он ел и пил, как все люди, но вдруг стал сам на себя не похож: говорит, смотрит, ходит теперь совсем по-иному. Не говорит, а поёт; не смотрит, а благоговейно взирает; не ходит, а летает! Со всеми приветлив, всем помогает, не ругается ни с кем, всех жалеет и старается каждому сделать что-то приятное. Так и с тобой, Леночка, случилось. Помнишь ту весну, тот день погожий, солнечный, как шла по знакомой тропинке мимо домов за заборами, собак в будках, палисадников с жалкими цветочками, старого тополя у колодца. И вдруг ты увидела его, возможно, он тебя вовсе не заметил, а так, по привычке, просто скользнул взглядом по молодому личику, но ты-то, ты-то! Ты вся затрепетала от этого взгляда, ты почувствовала, как дрогнуло сердце, как толкнулось в него что-то неведомое, и толчок этот был похож на толчок не родившегося ещё младенца во чреве матери, который засвидетельствовал, что он есть.
   Мать рожает дитя и мать рождается сама, потому как жизнь её меняется
  в корне. Другие задачи ставит перед ней это чудесное чревоношение. Теперь она не одна, а постоянно с ним, любимым...
  Любовь оставляла оттиски любимого на всем, даже на такой мелочи, как тополиные серёжки с их смолянистым горьковатым запахом, те самые, по которым прошли тогда его ноги. Ощущения получают волшебную власть возрождать и заново переживать тот чудесный миг, когда произошла встреча с любимым.
   Помнишь то прекрасное утро, когда проснувшись, ты поняла, что все вокруг полно им одни. Как тогда широко распахнулось твоё сердце, каким чистым и прозрачным сделался ум, а тело стало легче лебединого пуха.
   В этот час родился принц души твоей, твой любимый, а ты стала принцессой, наследницей Царицы Души, Марии Голубой.
   Но кто позавидовал твоему счастью? Кто изуродовал его образ? Кто посеял плевелы на чистом поле твоей души?..
   Не принц родился, а волк.
  
   - А, правда, девонька, кричит младенчик чей-то. Сходить надоть.
   - Куда ты, древняя, собралась? Ноги в валенки всунуть не можешь, с клюкой-палкой да по снежным сугробам далеко ли уйдешь? Молодая - в избе, она и сбегает.
   Ленка с грудью перевязанной - сердечное молоко все пребывает и пребывает, раз кормить оказалось некого, бабушку на постель кладет, драным полушубком овчинным заботливо укрывает, чашки со стола убирает в буфетик, наследство петербургской жизни Красалымовых, самовар, уже остывший на загнетку ставит. Хозяйственная девушка - внучка покойной сестры. Ангел, сущий ангел - хранитель Полиной одинокой жизни.
   - Вы, бабушка, лежите, а я - мигом.
   Как только дверь за Ленкой закрылась, Пелагея Яковлевна зашептала молитву:
  - От злых человек, от колдунов-волхвов, от разбойников, от уродливых заугольников, от двоезубов, от троезубов, от бабы-самокрутки, от девки простоволосихи...
   Леночка сердобольная в стужу и метель вышла за дверь.
  Кошка Моська боязливо вслед посмотрела, прыгнула на кровать, свернулась комочком в ногах у хозяйки, песню завела успокоительную под грозные завывания метели.
   - Уютничаешь? - упрекнула её Поля. - Нахалка бесчувственная, себя бережёшь, а девочка наша пошла, чужого младенца из беды вызволять. Это надо понимать!
   Ленка ногами ступеньки заснеженные в темноте перещупывает, боится оскользнуться.
   Спустилась с крыльца, пошла улицей, трудно идти; снег лицо обжигает, в грудь ломится, до костей пробирает...
   - Уа- уа- уа- уа! - несется навстречу детский плачь.
   "Близко где-то, - думает, - за колодцем как будто".
   Прошла несколько шагов крик затих: "может, ошиблась, не туда пошла".
   По памяти идет, на ощупь. За бревно зацепилась: "ага!" - обрадовалась, - "лавочка безработных", как его называет Пётр Николаевич. Он здесь частенько отдыхает летом, на свежем воздухе папироски "Север" курит. Рядом должна быть железная сетка, он её утащил с кордона, чтоб смородину огородить от скота. За ней - лужок небольшой у колодца. Недалеко от него - дом Настьки-колдуньи.
   Где же ребеночек? Не плачет. Чудно! Тетя Настя вполне нормальная женщина, а вот прозвали отчего-то колдуньей. Вернусь назад, а то холодно становится, ребеночка, наверно, она подобрала, ведь рядом кричал.
  Только собралась в обратный путь, как дитя опять залилось плачем...
  Кажется, у Первухиных голосит, надрывается, бедненький. К Первухиным идти прямо по улице, первый проулок направо.
  - Уа! - зовет плач.
  - Иду, иду, маленький.
  И у Первухиных нет никого. Кобель Рекс с цепи срывается, на девушку кидается. Злой. Скорей отсюда.
   И вдруг тихо стало, унялся ветер, прекратился снег. Поздний вечер. Звезды горят, небо очистилось. Пожалела Ленка, что вышла из дома искать ребенка:
  - Столько времени напрасно проплутала, а, может, все-таки не младенец плакал, а, ветер завывал. Дура я дура! Спать давно пора. Озябла, снег в валенках растаял, ногам холодно и мокро.
  Только от Первухиных повернула, он - опять! Кричит у баньки Борьки-пастуха. Решила:
  - Пойду, проверю, если опять никого не найду, вернусь и больше ни шагу, пусть орет, хоть всю ночь!
  Борькина банька на опушке, рядом с фермой. Место считается нечистым, на отшибе. Ферма старая - бывшая рига, крыша провалившаяся, дранка на ней - одни ошметки, шевелятся, как живые, если ветер подует, того и гляди на голову слетят. Здесь-то и днем боязно ходить. В оконных проемах чудится, что кто-то маячит: то ли прячется от людей, то ли за кем-то подсматривает.
  - Эй, есть там кто, али нет!?
  Добралась до баньки - пусто, никаких следов не видно, снег нехоженый.
  Месяц выглянул, очистились светом сугробы, избы, сады и огороды. Всё, как нарисовано тонкой кисточкой, каждую веточку видно, каждую щепочку. Возле риги сено старое, гнилое навалено, навоз лежалый. И тут - никого. Вдруг из риги раздалось, да так громко, что уши заложило от детского крика. Надо же, куда детку свою забросила непутевая мать! Нашла место! Чья это работа - интересно знать. На неделе видела живот у Милки-продавщицы, а вчера утром, когда хлеб брала, никакого живота не заметила. Подумала, наверно, утянулась. Тогда, помнится, София Ивановна, полковница спросила:
  - Ты, Людмила, никак родила? Что-то больно рано. А на крестины позовешь?
  Милка в ответ только плечом повела:
  - Больно надо! Я родить без мужика не собираюсь.
  
  Значит, это её ребенок, и не жалко!? Ведь на таком морозе он погибнуть может, помереть. Спешить надо.
   Ни одно женское сердце не терпит детского плача, а Ленкино, девичье, и подавно. Хоть и страшно в темноту риги идти - не видно ни зги без фонарика, а все же смело вошла. Как представила себе сморщенное личико, ножки и ручки скрученные от холода, не пошла, а побежала резво.
   Внутри тоже сугробов навалено - дырявая крыша не спасла от снегопада, пришлось ползти, застревая в снегу по самую грудь.
   А крик все пуще, захлебывается младенец от него... До того жалко маленького!
   - Потерпи, детка, потерпи, маленький, - шепчет спасительница.
   Посреди риги лежит.
   Пеленка белеёт в лунном свете.
   Ой, смотри, развернулся! Синеть уже начал, ой, как бы ни помер. На руки взяла - легкий какой!
  
  Вдруг чувствует: тяжелеть ребёнок стал, чем дольше, тем больше. Уже невозможно удержать, смотрит - мужик! Не новорожденный младенец, а взрослый мужчина на руках. Батюшки, в сапогах!
   Господи, так ведь это её любимый. К нему молоко сердечное текло, это ведь от него бабушка Поля заговаривала - от заулошного.
   А он в плечи девичьи вцепился, как клещами, да ещё и улыбается. Зубы блеснули в три ряда - вот он, троезубец. Потом, как захохочет!
  - Ловко я тебя обдурил, нашел верную приманку, на жалость взял, на ребёночка. Выходит, старуха ненормальная правильно сказала: "кто полюбил - тот и родил".
   Пообещал:
  - Сейчас до смерти налюбишься!
  Рванул шаль пуховую, крест-на-крест завязанную, впился в грудь трехрядными зубами, сорвал всю кожу.
   Волк-оборотень! Вот кого родила ты, девонька. Любимый твой, принц души, жизнь твою отнимает.
   - Пусть! Молчать буду, не закричу!
   Уже и глаза закрылись, в лице - ни кровинки, а не дает себе воли позвать на помощь - жалеет любимого: как узнают, осудят за убийство.
   - Умру - не выдам!
   Затихла. Детская пеленка белеет рядом.
  
  
  
  
  * * *
  
   - Ау, матушка, - закрыла глаза старуха Пелагея, - отмаялась раба Божия Елена, загрыз её волк...
  Пришло время терпеть до конца.
  
  
  Глава VI
  
  Прелюбодеям-блудникам
  Смущенникам-свободникам,
  Смехотворцам, двуязычникам,
  Пьяницам и корчевникам,
  Плясунам и волынщикам
  
  
   - Кыш, кыш! Ату! Ату!
   - Ой, мамоньки.
   - Средь белого дня!
   - Нынче для разбоя всякое время подходит.
   - Рекса, а Рекса - бери его! Ату! Фас!
   - Эх, падла, боится!
   - Тут ружьё надо. Айда к Петру Николаевичу.
   Хлынула толпа к Красалымовскому дому.
   - Выноси ружьё, Николаевич, волка стрелять, он чью-то овцу завалил. Воно, как! Без боязни через всю деревню волокет.
   - Чего говоришь, тётя Поля? Через стекло ничего не слышно, ты на крыльцо выдь. Говоришь - пьяный, так он сам вроде нам и ни к чему, мы сами стрелять научены, пусть дает пушку. А? Ах, не велит... Волка жалко? Эвона, мужики, Красалымову волка жалко, хищника! Говорит, полезное животное, "санитар!" А санитары чужих овец не жуют.
   - Эх, ребята, время упустили - убёг волк.
   Тут и бабы прибежали, затараторили, как сороки, перебивая друг дружку.
   - Прямо с овцой сиганул через ограду к лесоводихе Лидке в дом.
   - Она сама на крыльцо вышла вся в бигудях, в халате шелковом нараспах - Всю наготу видать, лопнуть моим глазам.
   - Приняла волка как родного. Он сам матёрый и овца справная - никак не протолкнуться, в дверях застряли, так она давай пихать их голым коленком. Срам!
   - Сколь парей перепортила! Мало кобелей - волка захотелось!
   - Мужики, пошли к ней!
   - Дверь сорвет, если что. Вишь, чего творит!
   - Баранины захотела...
   - Ведьма, лешего дочка. Копыта свои в туфлях прячет, причем - на высоких каблуках.
   - Собьём и каблуки.
   - Двинули!
   Поля с крыльца вслед кричит:
   - Погодьте. Надо с молитвой, а то ведь отвернёт. Заместо волка и овцы, сохрани Бог, что может увидеть!..
  Не послушали мудрую Полюшку мужики бестолковые - попёрли гуртом. И дверь с петель сорвали, как обещали. Эх! Неправильно делают. Не так надо было!
  У лесоводихи не изба, а настоящая квартира, все в ней на московский манер: умывальник с теплой водой, стиральная машина, холодильник, мебель городская - мягкий диван, кресла, столик журнальный и торшер, лампа на высокой ножке, на полу ковер.
  Как увидела толпу, подбоченилась, сигарету нахально закурила и спрашивает:
  - В чем дело? В пятнадцать суток захотели? Это я могу вам обеспечить. Во-первых: нарушение права собственника, квартира, как вам всем известно, - моя, и вы не имеете право в ней находиться без моего согласия, а согласия я вам не дала. Во-вторых, порча чужого имущества. Вы мою дверь выломали? - Выломали. Так что, - тряхнула гордо поднятой головой и пошла на мужиков, выпятив на них свою полную, четвертого размера, грудь, - пошли вон!
  У мужиков сразу неизвестно куда спесь девалась, заюлили они перед девушкой, как нашкодившие бобики, хотели было повернуть вспять, да не тут-то было! Задние ряды, состоявшие преимущественно из слабого пола, который (не в жисть!) этой сучке, уступить не желал, отрезал мужьям их позорное отступление.
  - Ты нас не пугай! Сначала скажи, где он?
  - Кто? - притворилась непонимающей лесоводиха.
  - Глаза нам не отводи, мы предупрежденные. Кому дверь отворяла, кого к себе зазывала?
  - А вам что за дело?
  - Мир, - нашлись бабы, - спрашивает, значит, отвечай, а не тявкай.
  - Ах, вы ещё и оскорбляете! Ну-ну.
  - Не нукай! А по-хорошему отвечай. Куда спрятала?
  - Вот пристали! Кого мне прятать? И от кого? От вас что ли? Да я на вас плевать хотела.
  - Ох, нет больше терпения. Сказывай, шалава, правду, а то...
  - Не хочет говорить, - предложил Первухин, - давайте искать сами.
  - Колька, смотри под кроватью.
  - Дядя Федя, тута кровати нету - один диван, в нем и таракану не схорониться.
  - В шифоньере погляди.
  - Ой, бабоньки, сколько у этой крали платьев! Разжилась. Действительно - "молодой специалист". "Темной ночкой браконьерской, - если спеть на мотив русской народной песни, - не спит девица молода". Туфель-то целых пять пар, и все реально лаковые. Лосятиной приторговывала - ух, паразитка! Сумки три, на кой столько?
  - Придурки деревенские, - подвела итог обыску лесовод Лида, - Ничего-то вы в жизни не видели, ничего не знаете. Это разве много? Всего пять пар обуви и три сумки. От жадности сбесились, от зависти чокнулись. На тебя, тётка Евдокия, хоть все товары из магазинов готовой одежды надень - краше не станешь. Хоть бы помылась, а то несет от тебя мочой на полкилометра. В зеркало лучше посмотри - рябая, морщинистая, старая, а все туда же, наряды считать чужие...
  - Ишь, бесовка! - вступились на Дусю подружки. - Ещё и надсмехается.
  - И нисколь не боится!
  - Ха! - отозвалась на замечание бесстрашная девица. - Кого бояться, - спросила с издевкой, - вас, что ли?
   - Да ищите же волка, люди, не обращайте внимания на Лидку, это она вам нарочно зубы заговаривает.
   - А разве вы не тряпки мои ищите, - залилась притворным смехом хозяйка, - а волка!? Ко мне в дом только один хищник вхож - Сашенька, он до моего тела так охоч - уму непостижимо. Эй, Ленка, чего за людей прячешься? Это ведь ты целую ватагу ненормальных привела за собой. Ну, быстро, катитесь все из моего дома! Хуже будет, если участкового позову.
  - Мы сами его позовем, если убийцу найдем.
  - Господи, откуда здеся Ленка взялась? Её вчера милиция в Клин забрала на экспертизу. Говорили, что удавил её кто-то в старой риге.
  - Вот ведь, правда! Предупреждала нас Поленька Красалымова, чтобы в избу без молитвы да святой воды не входить, а не то "глаза отведет".
  - Не нашли, - залилась смехом "ведьма", - рассказать кому - не поверят. Надо же в какую глушь меня занесло - волка в хахали записали
  Мужики из дома вышли, на крыльце топчутся. Нехорошо получилось. Кто же все-таки про волка звякнул? Как кто?! - Все видели, как он от риги бежал с овцой, все трезвыми были. Не почудилось, а было это ясным днем. Потом к Петру за ружьем ходили - он отказал. Это мужики, а бабы, где в это время были? Да возле Лидкиной избы. Выходит, они-то и сбрехнули: "К лесоводихе в ограду забежал, на крыльцо вскочил, она ему дверь самолично отперла и впустила". Признавайтесь, кто из вас, трясоюбки, согрешил. Кто смуту затеял? Это ты, огородница, отвечай!
  - Отцепись от меня, дурак старый!
  - Нет, сказывай, сказывай!
  - Вот огрею сейчас палкой, - пригрозила полногрудая бабенка, - все никак не уймешься. И липнет ко мне всю жизнь, пес пегий! - обратилась она к подружкам за поддержкой, - вы хоть признайтесь честно: все видели, все кричали, все мужиков призывали на помощь. Я-то при чем?
  - Ой, братцы, Петрухин с Рексой...
  - Чего ты, Васильевич, кобеля своего приволок? Кого искать собрался? Здесь глупость одна - бабские сплетни. В результате наших нарушений придется ответ держать перед охотничьим начальством. Аверьянов нас за это, конечно, по головке не погладит.
  - Задаст шороху!
  - Ладно, наперед не каркай, может, обойдется.
  - Смотрите, смотрите, Рекса след взял...
  - Ишь, шерсть дыбом на загривке. Ищет!
  - Нашел ищейку.
  - А ведь ищет, сукин сын!
  - На кухню поволок. Чует...
  - Чего он там "чует"? Дух ваш дурацкий чует. Собаке деревенской больше веры, чем образованной девушке. Не может животное, хотя бы такое, как умный волк, добровольно в человеческое жилище вбежать и в нем потеряться. Это ведь не его логово, где есть всякие там хитрости, чтобы от людей схорониться.
  - Эко сказанул - "логово", а это что ли не логово? Как есть логово. В нем и волчица имеется. Гляди, как развалилась!
  - А Рекса-то - к ней!
  - Укусит!
  - Он не кусается.
  - А Лидка, глядите, побелела, как плат.
  Пес поводок натянул. Хозяин чуть не упал:
  - Куда, леший!
  И тут все след увидели. След волчий, крупный. На тахте грязная лапа отпечаталась. Горкинских не обманешь - на природе выросли, загалдели:
  - Кто тут самый умный объявился, кто тут про разумную тварь - волка рассуждал? Кто нехорошим словом бабские сплетни обозвал - опиумом?! А теперь, умник, объясни нам, темным, откуда след? Ленка откуда? Раз её на свете нет, так почему расхаживает по селу, как живая?
   - Охотно объясню. Это явление в науке называют "галлюцинацией", а простыми словами оно означается "привидением". Все очень просто - свечение умершего тела. Обыкновенная физика.
   - Засвети-ка ему Федор по его физии противной, чтоб народ не мутил своей наукой!
   - А с девкой что делать? Она в бесчувствии, как Рекс к ней подскочил.
   - И правда - не дышит!
   - Влипли мы, ребята, с этим волком. Наедет милиция, следствие начнут: доказывай им, кто волк и кто привидение.
   - Николай, первое дело - спрячь собаку.
   - Все от того, что бабку Красалымову не послушались - надо бы все-таки с молитвой! И-и-эх!
   - Дверь, конечно, новую навесим, приберем все в доме, бабы полы вымоют...
  - Полы лучше не трожте - по ним следствие проводить будут.
   - А нам оно нужно?! И так один срам получился - выходит, обмишурились мы, доказательств никаких нет.
  - А следы? Все их видели, и Ленку видели.
   - В этом, точно, нет сомнения - было дело!
   Оглянулись мужики, почесали затылки и вдруг все заметили, что нет ни волчьих следов, ни воскресшей девушки. Стали догадки строить.
   - А, может, Ленке сестра уколы поставила, на некоторое время оживила, вот она нам и объявилась, а потом спокойно домой пошла.
   - Да это сказки, а не объяснения, не такая важная персона деревенская деваха, чтоб ей зарубежное лекарство из стволовых клеток вспрыскивать, - опять вмешался со своей наукой "умник". - Придется всем по здравому рассуждению со мной согласиться: "галлюцинация"! Так и милиции способней будет понять наше происшествие.
   - Тише! Никак сигналят. Ой, лесхозовское начальство грядет. Расходимся от греха подальше.
  
  
  
  
  * * *
  
   Крикнул петух красалымовский - куда все подевалось? Улицы пусты. Рекс, как ни в чем, ни бывало - на цепи у будки своей сидит, зевает, закручивает язык кренделем: "Ува-а-а!".
  "Огородница" по воду пошла, мужики снег чистят возле фермы. Никакого волка, никакой овцы, никакого начальства, никакой милиции. Тихо и у дома, где живет молодой специалист - лесничий, Лида Горохова. Девушка молодая, в прошлом году техникум закончила, а уже про неё говорят, что толковая. Упорный кадр - вторая голова после директора. Чисто живет: в доме стекла всегда блестят, крыльцо моет каждый день. Бабы завидуют, мужчины укромничают. Каждый нормальный человек свое про себя держит, опасается даже пролетевшей над ним сороки: вдруг да соскочит с языка невзначай имя заветное, взгляд нескромный на ту, о которой супруга не должна знать.
   Оттого боятся даже смотреть в ту сторону, где Лида живет, потому и крыльцо чистое - разве кто из взрослых посмеет на него ступить?
   Лида на тахте сидит нынче в одиночестве, только что голову вымыла, волосы на полотенце лежат, тяжелые, густые русые косы...
  
  * * *
  
   Красит человека молодость, радует, хоть и короток её век, спасибо, что хоть в памяти остается. Если не поверит кто старухе, что была она в молодости красавицей, так она в утешении самой себе вспомнит, какие были косы! А глаза! А губы! Все было, все и сплыло, вместе волжским волнами проплыли и её годочки. Где та водица голубая, где та девица молодая, девица-молодица, молодица-голубица?! Волосы полоскала в летней воде, потом стояла в ней, задумавшись, наблюдая, как мелкие рыбки ходят вокруг колен. Любуются что ли? Чем не краса, лилии белой подобна. Сколько же их распустилось утром! Может, бал речной, ишь, как нарядились. Чисты, свежи, невинны. Так и хочется сорвать, присвоить хоть ненадолго эту красоту. Подумай, человек, прежде чем опустить в воду руку. Сорвешь, а дальше что?
  
  * * *
  
   Мария Голубая по берегу Волги идет, девушек смотрит. Видит девушку с бельем, разложила она на песке холстины, бьет по ним вальком дубовым. Дело это уже давно деревенскими забытое, теперь у многих и машинки стиральные завелись, но она любит так, по старинке, "хлесть-хлесть". Ничего не слышно, только валек. Хорошо. Остановилась, передохнула, колечко волос золотистых со щеки потной убрала. Вдруг птица в кусты порхнула, перо на ней небывалого цвета, бирюзовое. Но некогда на птичек засматриваться. В то лето, пока не случилось с ней несчастье - неразделенная любовь, жила Леночка у своей престарелой двоюродной бабушки, тёти Поли Красалымовой, припеваючи, помогала ей по хозяйству. Белья у старых родственников, пока Лена к ним не переехала, за их одинокую зиму скопилось много. Старательно бьет вальком и полощет порты, рубахи, полотенца и ветхие простынки неутомимая прачка. И опять... да так громко запела та птички с лазоревыми перышками, что даже стук валька заглушила. С самого неба льются звуки неизреченные той небесной песни, цвета голубого, цвета речной незабудки.
   Окунула девушка свой взгляд в волну, а вода до самого дна - голубая, лилии на поверхности тоже голубые, серые, застиранные холстины и без синьки подсинились. Раньше у Ленки глаза голубели, как лен в поле, а теперь и вовсе стали такими, что невозможно и описать. Ох, красавица, не знаешь, что с тобой сделалось? - Это та птица, лазорево перо, та песня с небес отрадная, твой новый взгляд, от которого счастьем веет - все это одно: Мария Голубая, гостья волшебная - любовь - души твоей коснулась.
   Что стоишь? Ступай домой, счастливая. Теперь обучишься тому, что раньше не умела; о чем не знала - узнаешь; не понимала - поймешь; не видела - увидишь; не умна была - мудрой станешь. Сколько даров разом получила: терпеть, жалеть, ничего для себя не хотеть, всему верить, надеяться. Только береги свое счастье, девушка, нелегким будет оно. Весь мир против любви ополчается, гонит её из сердца, глумится, нашептывает гнусности про неё. Но знай, что если женщины утратят чистоту, терпение и скромность, если разучатся любить бескорыстно, то, ни одна душа не спасется.
  
  * * *
  
   Ко всякой девушке на тропинку Мария Голубая выходит, никому не отказывает видеть себя, дары свои принимать. Выходит ко всем: и к привлекательной и некрасивой, даже к хромым, косым, горбатым, конопатым... и дары раздает, кто какие сам для себя выберет.
  Кому-то нравиться царить, повелевать суженым; кому приятно подчиняться. У гордых любовь - на песке, и царствию их скоро приходит конец. Если раньше гордячка красотой своей пленяла, то в старости все растеряла: волосы поседели, брови поредели, глаза выцвели. Уплыла царская краса за небеса...
   Как старуха в воду войдет, так вода-то у ног её закипит, замутится, бросится под коленки дряблые, сухие цепной Жучкой.
  - Ой, ой, не держат ноженьки!
   Старой отражение свое - упрек горький, не смиряется она с тем уроном, что нанесло её красоте время.
  Смиренная же платочек повяжет, коски свои редкие под него запрячет и - хорош! Насильничать над природой не станет:
  - Бог дал - Бог и взял.
   Ленка вот приезжего москвича, что баньку у бабушки Поли снял на лето, полюбила всей душой до смерти! На том берегу летнем, в ясную июньскую пору, во время цветения лилий водяных, чаек речных, цапель серых, вивших гнезда свои в тот час, как смолка цвела на опушке перед пушистой сосной...
  
  Кто сумел полюбить, тот и после смерти любит, любовь предела не знает.
  
   Лесничий Лида мокрые свои волосы рукой трогает, зеркальце в руки взяла, любуется. Вокруг пальца обмотала прядь волос, засмеялась - настоящее колечко, обручальное. Жаль, нет никого рядом, чтобы перед ним покрасоваться, глазами у зеркальца спрашивает: кому губы подарить, кому глаза, кому щеки без единой морщинки? Этому б дала, тому бы, а этому - никогда. И чего только под окнами ходит. Подарков не носит, в Москву не приглашает, чтобы в ресторане с ним посидеть. Ну, его! И голову не стану забивать, с тобой каши не сваришь. Улыбнулась, что-то вспомнила и решила: "заварю-ка кашу с москвичем Сашей". Вот только Танька Бузунова к нему липнет. Нахмурила бровки: как бы она не помешала, но в зеркальце глянула - успокоилась: куда ей до меня! Прежде, чем влюблять, надо что-то пообещать. А то, как же!? Любовь любовью, а польза пользой: я тебе - ты мене. Пообещаю москвичу, что устрою его на кордон, говорят, что он желает егерем работать. Что мне? Да легко! Скажу Аверьянову, что помощник нужен, а то браконьеры замучили. Сказывала ему, Саше, в клубе, чтобы вечерком ко мне заглянул, мол, дело есть...
  
   Ой, волосы ещё не просохли, где же фен? А то войдет да увидит меня такой неприбранной. Хоть кофточку новую надену. Где же она? Вчера только висела на стуле. Ах, вот она... Стучат, кажется? Господи, никак пуговицы не застегнуть...
   - Одну минуточку! Сейчас, сейчас.
   Пошла открывать.
   - Лидочка, здравствуйте.
   - Ах, как вы руку жмете, больно, у меня перстень, не видите...
   - Пардон, пардон...
   - Я с работы недавно пришла, убраться не успела, все разбросано, раскидано, а тут ещё и волосы затеяла мыть. Ужас!
   Гость притворно ужаснулся:
   - Что вы?! Все отлично, все славно, как в лучших домах Лондона.
   - Скажите тоже - "Лондона"! Да здесь - глушь, деревня.
   - Нет, нет, Лидочка, все так уютно, все так славно, не скромничайте.
   Лида перед гостем стоит и смотрит, как он ногами коврик валтузит, а сам по сторонам озирается, не головой только, а всем телом поворачивается. Ну, прямо, как настоящий волк!
   Нижнюю губу девушка поджимает (столько раз перед зеркалом репетировалась!), нижняя губа немного толстовата. Улыбается тоже осторожно, чтобы скрыть щербинку. Говорят, это точная примета насчет тех, кто к мужчинам неравнодушен. Примета правильная, она про себя знает, что не в меру влюбчива, но он-то об этом до поры до времени не должен догадываться, пусть думает - недотрога. Мужика надо, как окуня поводить по леске, чтобы у него голова закружилась. Тогда он ни губы, ни щербинки ничегошеньки не заметит, и не станет на такие мелочи внимание обращать - лишь бы ни сорвалась рыбка.
   - Однако, что у дверей-то топтаться. Входите уж!
   Как только гость свои ноги от половика оторвал, и дверь в комнату отворил, так Лидочка проворнехонько её - на ключ, чтоб спокойней было важную беседу вести. Сама села на тахту, а его, напротив, в кресло усадила. Помолчали.
   - Кофе любите, - спросила с усмешкой, - могу сварить.
   Головой кивнул утвердительно, а сам про себя подумал:
  - Охота начинается по всем правилам, давай чаруй, обольщай, чаем-кофием пои...
   - По-турецки?
   У москвича глаза на лоб полезли:
  - Еще и "по-турецки", ох, серьёзная, знать деваха, осаду начинает по всем правилам.
   Хозяйка с тахты поднялась и пошла "косичкой", заплетая одну ногу за другой, как ходят модели на показе. Кавалер вслед смотрит, оценивая все в комплексе:
  - Гуляй, гуляй, окунёк, не время тебя ещё из воды выдергивать.
   Принесла дымящиеся чашечки, поставила на полированный столик, сама присела рядом, кофточку, расстегнувшуюся нам груди как бы невзначай, поправлять не стала, в разрезе показалась - смуглая притягательная тень между округлостями.
   "Рыбка" дернулась. Голова над водой, глотнул воздуха, опьянел, в глазах круги алые.
  Отпил из чашечки чуток, поперхнулся, закашлял, Лида отодвинулась.
   "Окунь", прокашлявшись, отрезвел и опять ушел на глубину.
   Ой, не спеши девка, не спеши!
   - Если бы знали, как мне Москва надоела, - признался гость, - суета, духота, метро, транспорт. А у вас - благодать! Воздух свежий, вода чистая, кругом леса и людей - чуток.
   - Вам люди мешают, - удивилась Лида, - Это почему же? И девушки тоже?
   - Отчасти, - слукавил гость, - если бы среди них были такие, как вы, я бы, может, и согласился жить в столице, но мне что-то такие не попадались, - и потянулся к Лидиному голому локотку.
   Погоди, погоди, лесоводиха, не вспугни добычу, не так прост этот "окунь". Он про тебя тоже уже все понял.
   Лида встревожилась - целых десять минут прошло, как он сел в кресло напротив, долго гуляет "рыбка". Рыболов нетерпеливый, смотри, раздумает да и смотает свои удочки.
   Понял и он, понял и испугался: упущу. Глаза у девушки уже позеленели, и кофе больше не предлагает, надо наживку дернуть, чтобы подумала, будто клюёт.
   - Может, в клуб сходим? - предложил.
   - А вам там глаза никто не выцарапает?
  - За что?
   - Не за "что", а за "кого".
   - Если не секрет, за кого же?
   - За меня.
   - Вот как! Кому же мы помешать можем?
   - А вы не знаете разве?
   - Не знаю.
   - Ох, до чего же все мужчины одинаковы.
   - Будто?
   - Точно!
   Эге, лесоводиха, эге, молодой специалист, эге, Лида Горохова, искательница приключений. Не на того напала. Не поймешь, кто из вас окунь, а кто рыбак. "Окунь-то" с секретом. Чудной окунёк - сам просится на крючок - не верь ему, девушка, он своего не упустит.
   Ты выгоды своей ищешь, а он - своей.
  Вот какая игра бывает, когда люди не любят, а притворяются...
  Лида первой "сдалась": губы задрожали от досады и обиды, злость бледностью щеки мазнула. Он руку протянул, коснулся плеч, головку мокрую погладил. Пропади все пропадом - вот как умеют столичные парни обходиться с девушками - сердце заходится от такой ласки. Горячо стало в доме, туман поплыл...
  Соскочило с них все временное.
  
  
  Глава VII
  
  Стон и скрежет зубовный.
  Уж вы матери наши родимые!
  Чего младых нас не учивали,
  Чего до крови нас не бивали,
  И кровавых рубашек не смывали?
  
  
  Неужели тебе, Саша, Пётр Николаевич ничего не рассказывал про Машу? Не было случая? Может, подходящего момента ждёт? А он - вот! Наступил. Каждую зиму хвораешь, каждый год все тяжелей становится весны ожидать: ноги болят, спина, глаза не видят. В темном доме после того, как племянницы не стало, печь стоит холодная, нетопленная, полы не метены, коты и куры не кормлены, мать-старушка под худым тряпьем трясётся, вся иссохла от голода и недосмотра.
  А он все вспоминает...
   Цыганка. Пётр ещё молоденьким совсем был, как-то отбился от общей ватаги, тогда-то она к нему и подошла, тогда-то и сказала те самые слова, которых не забыть! А сказала ему цыганка вот что: " что скажу тебе, соколик, на войне и случится горе великое - душу потеряешь, ранение получишь, но выживешь. Долгие годы суждено тебе чуть ли об землю биться, как змея кнутом перебитая, но придет время и засияет пуще прежнего".
  Правду тогда сказала гадалка, сколько лет прошло, а он все бьётся и бьётся, но время, чтобы засияло над ним, все никак не наступает...
  А сам-то, что делаешь, чтобы вернуть себе душу утерянную? Грехи умножаешь? Уймись! Уговори друга своего молодого, чтобы не крутил любовь с лесоводихой. Расскажи про Марию, про Машу Поднебесиных, поделись с ним воспоминанием о первой своей чистой любви. Была бы душа твоя на месте, она бы вспомнила.... Через все прошел, молодым был, удалым был, плясуном, гармонистом был. Теперь лежишь один одинешенек в грязи и коросте.
  Ходики тикают. В кошке одной к тебе милосердие. Вон Моська подкралась и лижет лицо. Вот! Людям даже глядеть на тебя противно, а кошке, выходит - нет! Что у твари сердца больше, чем у людей? Вот и думай. Сам ты от души к телу всю жизнь отворачивался.
  Чем тебя женщина привлекала? Конечно же, телом. Хороша была радисточка, хороша и врачиха, зубной техник, а сколько ещё было их! У той - грудь, у той - носик, у той - губки, в той задору много... А Маша? Первая? У которой на коленях в клевере лежал, в небо смотрел. Да не в небо, а в Машины глаза, они у неё голубее самого неба и не встретишь на земле больше таких, разве что у Ленки. Мать честная! Ох, должно быть, засияет пуще прежнего, раз в наше время еще встречаются подобные. Позвал громко:
  - Лен, а Лен!
  - Что кричишь, сынок? Нету боле нашей глазастенькой, - заплакала старуха Пелагея, - Волк её загрыз.
  - Ты чего, мать! Опять? Какой ещё волк? Откуда?
  - Да из Москвы, из Москвы.
  - Не пори чепухи. Какие в городе волки?
  - Истинно, истинно, прирожок ты ни с чем, Петенька. Теперь-то там как раз одни волки
  - Что-то не пойму тебя, мать.
  Встал Пётр Николаевич с койки расстроенный, хотя и к причудам материнским привык, но Ленки-то нет в избе. Куда подевалась?
  - Участковый в Клин повез на экспертизу какую-то.
  - Утопилась? Так ведь счас зима.
  - Да не утопилась она, говорю тебе - волк загрыз.
  - Отстань ты со своим волком!
  - Все квартирант твой, москвич.
  - Сбесилась что ли? Он же человек.
  - Что с глупым говорить? - отвернулась к стене Пелагея. Бросил он Леночку нашу.
  - Так бы сразу и сказала, а то "волк", а то "загрыз". Ну, бросил, ну разонравилась она ему, так это дело молодое, с кем не бывает.
  - Душегубство делом называешь.... Эх.... Бог пустого дурака в дети дал. Господи, за что караешь меня, грешную? Сбегал бы ты к Лидии.
  - Что я у ней забыл?
  - Может, и забыл.
  - Тьфу! - плюнул Пётр в сердцах, однако закралось в душу волнение - где же все-таки девушка, может действительно следует её поискать.... У Сашки надо спросить.
  Поспешил к баньке, а там закрыто. Как есть наладился, сукин сын, к своей полюбовнице.
  Вернулся домой. За пьянкой своей вроде и не замечал племянницу. Она, смирная, все дела творила незаметно, а теперь без неё видно, какой кругом беспорядок. Изба опустела, темно сделалось, сыро, грязно, все вещи раскиданы, неожиданно для самого себя спросил у матери:
  - Ты Машу помнишь? Девку с Крайней улицы. Я с ней до войны гулял. Глаза у ней были, помнишь, такие голубые.
  - Ага, дошло, значит. Беги, говорю, скорей к Лидке, вдруг да успеешь.
  После того, как дверь за сыном закрылась, встала Пелагеюшка со своих убогих постелей, будто и не лежала на ней всю зиму навзничь, подошла к киоту старинному, зашептала молитву.
  А у Петьки, как на воле оказался, что-то в грудях хрустнуло. Что за дела!? Словно кто его в спину толкнул: "спеши, Красалымов"!
  
  * * *
  
  Ленка зернышко свое единственное, кровное, не пожалела, снесла в старую ригу.
  От каждого любящего - по зернышку, глядишь - полны закрома у Любви, у Марии Голубой.
  Время придет всем зернышкам рассеяться, вырастет из одного полный колос, а в нем, почитай, десятки выспеют новых зерен и засеют они ниву Любви. Вечная эта нива - сколько не расхищай.
  
  * * *
  
  - Отворяй! - крикнул да ещё для пущей важности каблуком по филенкам ударил.
  А в это время лесоводиха с волком - на тахте в обнимку. Услыхав знакомый голос, волк к окну подошел, занавеску отвел, обернулся к Лиде с усмешкой, мол, отбились только что от целой ватаги, так теперь нелегкая ещё принесла и Красалымова.
  - Не пускай, - попросила хозяйка, - нечего ему здесь делать.
  - Отчего же? Он - свой.
  - Вдруг про Ленку спросит.
  - На что ему эта овца?
  - Родня все-таки.
  - Пустяки. Он и с родной матери шкуру сдерёт, если прикажу.
  - Скажешь тоже!
  - Красалымов, если хочешь знать, передо мной в долгу неоплатном: раз камни небесные научил грызть, пусть теперь полы своего ученья пожинает, и никакой жалости, никаких сантиментов. То-то. Ставь на стол бутылку, королева! Баранина в холодильнике, не испортилась, сколько дней прошло? Попробуем на вкус родню Пётра Николаевича. Ха-ха!
  Пётр этот смех сатанинский услыхал, замолотил кулаками пуще прежнего:
  - Отворяй!
  Волк не спеша крючок дверной сбросил с петли:
  - В чем дело? - спросил, как ни в чем, ни бывало, - привет.
  - И ты тут, душегуб! А она где?
  - Фи, - брезгливо протянул волк, - это же бестактно, это же фривольно вламываться в дом одинокой девушки. Мы с Лидочкой вам не враги и всегда рады вас видеть. Вот вам тапочки
  - Хрен с ними, с тапочками. У меня к полюбовнице твоей вопросик имеется.
  - Имеется, так имеется, да вы проходите, Пётр Николаевич.
  - Вот и не верь в приметы, - отозвалась хозяйка, выходя навстречу гостю, - Только что нож на пол упал, а вы тут как тут. Мы ещё с Сашенькой не начинали.
  Смутился Пётр от ласковых слов, упрекнул себя мысленно:
  - Опять поддался на старухину пропаганду.
  Волк и лесоводиха обрадовались, заметив Петькино колебание, - с таким простаком справиться нетрудно, если мужиков трезвых отвадили, и Рекса Первухина заставили несолоно хлебавши покинуть чужое помещение, несмотря на его грозное рычание, то с этим - просто делать нечего; обойдём, уговорим, слабинку его хорошо знаем.
  - Наливай! - подмигнул волк лесоводихе. - Не жалей для милого гостя.
  - С воскресением, - поддакнула Лида.
  От такого вежливого обращения Пётр Николаевич и вовсе скис, душою размяк - настоящая тюря с квасом. А мать?! - Что с неё взять... за целую зиму на боку лежучи, что только в голову не втемяшится. Ленка, должно быть, в столицу подалась, там сейчас по магазинам ходит, я тут бегаю, как савраска, людей хороших беспокою.
  - Эх! - перелил в горло полный стакан.
  - Да вы закусывайте, закусывайте, - засуетилась хозяйка, щедрой рукою нагружая тарелку гостя кусками пожирней.
  Пётр Николаевич подумал про себя:
  - Должно быть, в город ездила, ишь, сколько жратвы навезла. Голубцы в банке, ветчина, икра - навалено, как в гастрономе. Ого! И "Столичная"... Лосятину продала, как пить дать. В городе её охотно берут. Гризодубова целыми машинами увозит из охотхозяйства. Там - министру; там - артисту; там - генералу; там - космонавту ли научному физику. Городским людям, видать надоела курятина импортная - дикого мяса хочется.
  Пётр вилкой пару раз привозную снедь ковырнул - отложил, признался, что аппетиту нету, после первой, дескать, не закусываю.
  - Нальем по второй, - предложил волк. - Нам не жалко.
  Лида булку маслом намазывает, и кусок колбасы кладет сверху, потчует:
  - Кушайте, не стесняйтесь.
  - А он и по второй не закусывает, - заметил волк. - Нальем и по третьей...
  Охмелел Красалымов после третьего стакана, хорошо сделалось, успокоился совсем, ничего ему больше не надо, пёс с ней, с этой Ленкой.
  В эту минуту и спрашивает его хозяйка:
  - Так о чем вы со мной говорить хотели?
  - Сам не знаю, это все моя старуха... Про волка какого-то плела, про овцу. Да что её слушать - скоро сто лет исполнится, из ума выжила.
  - Вы ей, Пётр Николаевич гостинчик от меня снесите, я её очень даже уважаю. Батончик колбаски и сырку.
  - Ладно, ей и так!
  - И от чего мужчины такие бесчувственные? - вздохнула девушка, придвигаясь к своему кавалеру, руку ему на плечо положила, коленку к коленке придвинула, а он и ухом не ведет.
  Пётр маневр заметил и удивился Сашкиному самообладанию: "ишь, вражина, какой до баб крепкий, я б такого не стерпел. Ягодка! Так бы и съел. Где мои годочки молодые..."
  - Сашка, тащи гармошку! "Помнишь, Катя, Катенька - Катюша, как любил тебя Катенька сперва..." Играть песни будем. Дареная гармонь, получена за выслугу лет на колхозной сцене. А вы как думали! Учить вас молодых надо и надо, и ещё раз надо. Это мое слово, слово Петра-разведчика. Поняли?
  Волк лесоводихе подмигнул: "а ещё боялась". Шапку - на уши и за порог.
  Пётр с Лидой за столом сидят. Потянулся гармонист свой корявой лапой к белым коленкам.
  - Ой, - отмахнулась, - вы мне колготы порвете, зацепов наделаете...
  - Будет про меж нас что? - спросил.
  - Ха-ха, - рассмеялась хозяйка, - какой вы, однако, гость не простой, старый, а прыткий. Сколько вам лет? Семьдесят? Сто семьдесят? Ой, не могу...
  Пётр потупился, обругал себя в мыслях старым дураком и вдруг почувствовал, как заломило ступни. Стал, нога об ногу тереть, прогоняя судорогу - не помогает. Вот уже и все тело, все суставчики заныли, закрутились, глянул под стол, а там... ступни выгнуло пятками вперед; носками назад. Догадался.
  Как меха в гармошке развело Время пространство, потом собрало и всхлипнуло: "Их-их!" Перед Петенькой не Лида Горохова, молодой специалист, а та знакомая нему старинная подельница, и усмехается той, недавней, временной девушке, корит взглядом за её насмешку над верным и вечным другом.
  - Да и ты немолода, голубиха-ягода, болиголова, - говорит ей Пётр.
  С тоже самое и с Лидой произошло - нет больше современной молодой женщины, а есть вечная лесоводиха-греховодиха.
  Тут и сапоги о порог застучали, загремели - это воротился Александр с гармоникой.
  - Вот вам и музыка.
  Подхватил гармонист гармонь, на плечи ремень накинул, заскрипели лады, загремели колокольцы-бубенцы, залились трели забубенные.
  - Зови козу!
  - Майка, Майка!
  Вот и коза на пороге, значит, все сборе. Все. Вместе. Скачки, прыжки начались, дым серный, огонь вредный. Вмиг ветром всё разом разметало и сдунуло. Нет никого и нет ничего. Только в помойном ведре глаз человеческий голубеет.
  
  У старухи Пелагеи, стоящей пред иконами, руки онемели, не может поднять их, чтобы осенить себя крестом.
  - Не принимает, сынок, Господь молитвы моей. Ау, матушка, как жить будем?!
  
  * * *
  
  Камень александрит ночью кровью горит; днем - зеленый, ясный, незамутненный.
  У наследника такой камень в кольце. Удивляет он всех, никто понять не может, как не опасаясь, можно такого оборотня на руке носить, ведь страшно, поди, как александрит этот при свечах начинает кровью играть.
  Кое-кому и удивительно: сам-то наследник тих и сговорчив, не буян и не спорщик. Красив Александр Павлович, статен, высок ростом, кожа нежная, как у девицы, глаза серые, зубы ровные белизны необыкновенной. Образован и воспитан. А вот любит почему-то перстнем играть, любоваться на пламень кровавый того камня, на его странную игру: то примет он на себя образ смиренный, то загорится бурным мятежом.
  Перед самой весной, когда на мартовском солнце уже начнет снежок подтаивать, а у дворцовых стен, которые ещё в тени, корочка ледяная образуется, вышел наследник погулять. Он в этот день особенно был ласков и приветлив. Светлые его глаза под темными бровями лучились не хуже, чем самоцвет в перстне. Даром, что отец с утра бранился, упрекал и грозился, ногами топал, а сын, между тем, всё светел и радостен. Эту странность тоже кое-кто приметил; чем больше Александра бранят, тем он покорней, только лишь почаще на свой камень поглядывает, словно любуясь его зеленым цветом, а к вечеру, когда разгорается в глубине камня алый пламень, наследник уже глаз с него не сводит...
  Долго гулял царевич, давил торопливыми шагами мартовские ледышки под отцовскими окнами, вертел перед глазами палец с перстнем, и улыбался, да так радостно, да так мило. Кое-кому от этого жутко становилось.
  Вечер настал. Отец за ужином совсем разбушевался - блюдо с кушаньем нарочно из рук слуги выбил, а на раба, бедного, накричал да ещё в сердцах салфетку через весь стол швырнул сыну в лицо. Сын же её легко на лету поймал, почтительно поклонился родителю, взглянул на него при этом кротко и смиренно, на лице - ни краски гневной, ни гримасы обиженной, только перстень вытер о салфетку. Кое-кто и это заметил.
  Разошлись после трапезы молча.
  Кое-кому не до сна - забыть не может того жуткого спокойствия, с которым принял царевич отцовскую выходку. Как бы чего не случилось нынешней ночью. Лихая ночь, ветер с Невы, в нем - гнев и мольба.
  Подняло, оторвало от тёплой перины, понесло свидетеля к спальне наследника. Прислушался, подкравшись осторожно к белой двери опочивальни, а за ней - мёртвая тишина. Успокоился и хотел, было, вернуться к себе, но вспомнил про камень: ох, недаром он так горел! Решил остаться. Спрятался за высокой вазой напольной с китайскими драконами
  Луна за окнами светит - и свечей не надо. Вдруг видит: шевельнулась дверная ручка, приотворилась дверь, крадучись выскользнул из спальни наследник. Шагом нетвердым прошёл несколько шагов, привыкая к темноте, держась за стены, потом походка его выправилась, и он заскользил по паркету легко и непринужденно, словно мазурку пошёл танцевать.
  Свидетель раскрыл глаза от удивления и страха, заметив красный огонек - это загорелось кольцо путеводное, казалось, ведет оно за собой владельца своего, и тот покорно его воли движется не сопротивляясь.
  Так прошел царевич мимо спящего караульного-камергера, мимо бдительной царевой стражи и остановился. И тут... "Господи помилуй!" - прошептал свидетель, удивляясь невиданному зрелищу. Откуда в дворцовых покоях появились эти люди в такой странной одежде: в красной майке и тужурке охотничьей. Откуда женщина простоволосая? Откуда коза?
  Колокольчик на козьей шеё звякнул, копытце цокнуло. Мигом дверь в спальню царскую отворилась, и всех разом втянуло, всосало в темень кромешную. А из темени вдруг - стоны, приглушенные крики, возня...
  Свидетель, свидетель, не сидеть бы тебе за вазой китайской с драконами. А что поделаешь? Не все быть тебе зрителем хороших дел. Покорись воле Божией!
  Что-то грохнуло за дверью. Понял все свидетель и зарыдал: жаль, что в лихую ночь нельзя помочь никому.
  Крадутся те четверо вместе с царевичем в обратный путь, всполохи от них, как от зари кровавой, жар от них, как из пекла. Остановились возле вазы, совещаются:
  - Теперь, когда дело сделано, ответишь ли: короноваться будешь? Или как? Долго ли нам расчета ожидать, нам деньги нужны. Думаешь, бесплатно нас возят из одного мира в другой?
  - Да мне уже не хочется, - признался наследник. - Мерзко все получилось.
  - Не дрейфь, Александр, я ж тебя камни небесные грызть учил. Забыл?
  - Да не забыл - сыт по горло. Но про горло лучше и не вспоминать: брр! Я с вами хочу, Пётр Николаевич, я здесь боюсь!
  - Боишься?! Батьку душить не побоялся? Эх, жила интеллигентская, дворянский внук. Шкодить умеешь, умей и отвечать.
  - Если ты, Петя не хочешь - я возьму, - вступилась за царевича греховодиха Лида Горохова. - Люблю чистеньких, породистых, царского рода.
  - Как знаешь, атаманша. Только перстень свой, парень, скинь, дабы тебя по нему не опознали. Хочешь - оставь на память. Наперед скажу, что камень твоим именем назовут: "александрит" в честь твоего предательства. Айда, станичники!
  - Любить буду, - пообещала греховодиха.
  - И я, - поддакнула коза...
  
  Коллега:
  В этом вопросе разрешите автор с вами не согласиться! Ну, какой же я злодей? Если отцеубийство Александра I оспаривают историки, то тем паче мой случай... Не убивал, не хотел убивать - и в голову это мне не приходило. Папеньку своего я ненавидел тихо, старательно скрывая свою неприязнь к нему, особенно за то, что он упек меня в ВИИЯ - военный институт иностранных языков. Все эти строевые подготовки, стрельба из оружия, всякие там кроссы да броски, ползания по пересеченной местности, парады и прочие прелести военной службы вызывали инкрозию такой силы, что я буквально умирал. Самой любимой военной командой была для меня следующая: "Выйдите из строя курсант Соколов"! При этих словах я выпархивал из шеренги слегка балетно, как юный танцовщик, мысленно желая себе больше в неё не возвращаться. И в одно прекрасное время так и случилось - "закосил" да так натурально, что меня комиссовали. Я "сделал ручкой" папе-генералу и зажил цивильной жизнью, навсегда покинув строй буквально и фигурально.
  Кто бы мог подумать, что эта задрипанная деревенька, Горки Едимновские, станет родиной "Школы дураков", своеобразным трамплином, от которого я оттолкнусь, чтобы оказаться через некоторое время на американском литературном Олимпе, и воссесть одесную с любимым мэтром - Владимиром Набоковым. Тут я был недосягаем прилипчивым женщинам, скучным друзьям, сентиментальной родне... Отцовский армейский ремень с латунной пряжкой больше был нестрашен.
  
  * * *
  
  Утешна ли кроткая? Утешна ли гонимая? Утешна ли скорбящая? - Утешна, утешна, утешна.
  На зелёном холме, укрытом незабудками, сидит Мария Голубая и плетёт венки для суженых.
  Горки зиму с себя отряхивают, Волга взопрела белыми пуховиками, томится на солнце. Коровёнки, козы, овечки, свиньи топчутся по хлевам и загородкам - на волю хотят. Конское ржание - серебряная труба, трубит радость на всю округу.
  Вечера стоят синие, тёплые, талые.
  Тихо. Безлюдно, только под вечер - оживление. Калитки отворяются, крючки взвякивают. Бани топили с вечера, чтобы к утру быть чистыми - без грехов! Готовился народ - и стар, и млад. В церковь отправились в свежих рубахах, новых кофтах, в платочках накрахмаленных.
  Вон Маша Поднебесиных стоит рядом с клиросом - прежняя Маша; Настя - мать нынешней, тоже колдунья; София Ивановна - Софии Ивановны, вдовы полковника, мать; Первухин-старший; Красалымовы - Поля и Миколай. Моська, кот Барсик, Рекс, Полкан - звери прежних дней - все на своих местах, все в своих обликах, и береза Красалымолвых не изменилась, как есть при своих ветках и листьях.
  Все, как было.
  На пригорке песчаном - церковь Горкинская, ещё непорушенная, в ней батюшка отец Кирилл служит.
  Началась обедня. Полинкин голос в хоре всех слышней. Миколай умиляется - до чего звонко выводит его любимая! Слёзы у многих на глазах - вот это служба! Отрадно на душе у каждого православного, в храме Божьем у всех одна держава, одна власть, один Владыко - Господь, Иисус Христос. Слушают слова Евангелия, слушают ектеньи, тропари и славословия, и душа освобождается от дрязг и обид, забыты оскорбления и побои, матерки, проклятия, ворожба, гордость и жадность...
  Громким шепотом молятся прихожане, без опаски и стеснения высказывают самое сокровенное Богу и Божией Матери, каждое слово под охраной ангелов, никакая сила не переиначит их и не исказит.
  Машенька Поднебесиных молится за мать сварливую. Та, чуть что - по рукам бьет, за косу таскает, упрекает, что с парнями не гуляет, на посиделки не ходит, грозит, мол, если в старых девах останешься - выгоню! "Господи, прости за этот помысел меня, окаянную, злопамятную". Не пожалела бы и сердца своего девушка кроткая, так бы вынула его из груди и вложила бы в бесчувственную грудь.
  Настя прижала лоб к холодным плитам церковным, голову не может поднять - грешная, грешная, всех грешней! Не призналась на исповеди, что готовила зелье приворотное. Из трех родников воду варила, на трех зорях настаивала, трем людям пить давала, в горшок наливала, в печь ставила, хлебом ржаным покрывала, тестом горшок обмазывала. Лесникова дочь приходила, яиц нанесла целое лукошко, окорок лосиный, просила слезно: "приворожи, нет мне без него жизни, утоплюсь или в Сибирь съеду". Принялась, было, урезонивать: дескать, у него уже есть девушка, а та опять за свое: "платок в розах подарю, тётенька, всё, чего не попросишь, дам, только сделай". Теперь Лидкин платок даренный горло душит, как петля, не скинешь его в Божием храме. Достоишь ли службу, грешница?..
  София Ивановна - ладони огнем горят - кается: выманила у Полюшки Красалымовой деньги в долг, а отдавать не собиралась, мол, на что ей, дуре, деньги. У неё ни красоты, ни вкуса. Мне же помада нужна, крем, пудра, чулки и шаль кружевная...
   У Первухина сосед межу распахал в свою пользу, а он за то грозился дом поджечь. "Прости, Господи, - просит Первухин, - не допусти: из-за клочка земли такую бучу подымаем, а надо-то конкретно, всего три аршина!"...
  И сосед о том же молится: "Тело с костей соскочит, в землю уберется, что надо нам, дуракам тесным?!"...
  Ох, лети душа в небеса! Хорошо-то как! Прощения просить - витамин для сердца, лучше всех лекарств!
  Чем лукавый соблазняет? Думаете видом истинным своим: рожей мерзкой, обличьем адским? Нет! Житьем райским. Под локоток каждого подталкивает: бери от жизни все, что хочешь, не упускай своего, чего ждешь? Царствия Небесного не дождешься: куда тебе - весь в грехах, как в шелках! Если с умом жить, то и на земле рай можешь для себя сам сотворить.
  То-то - с умом! Не лги, лукавый, ум человеческий тщится с промыслом Божиим соперничать. Положил Господь терпеть, смиряться с тем, что получаешь от Него, ан нет - дай больше! Почему, дескать, у других и то есть, и иное, а у меня - шиш! Несправедливо! Все люди от рождения совершенства одинакового, так и не различай нас потом, всем давай поровну!
  Так рассуждая, и Первухинский сосед захотел себе больше урвать. Софья Ивановна посчитала, что её красоте больше причитается, чем простушке Полюшке. По той же причине и Настя-колдунья решилась на беззаконие - не побоялась в спор вступить с тем, что на роду было написано несчастной Леночке.
  Всех лукавый попутал и Машенькину мать тоже. Годы проходят - так смирись же, глупая, не заедай девичий век. В болезнях, старости, в немощи разве молодые виноваты? От грехов своих страждешь телом. Думаешь, что это простуда, зараза - нет, милая, то грехи твои. Лучше пострадать телом, чем заболеть душой.
  Оглянитесь, люди, на свои грехи!
  
  Оглянулся Первухин: два оборотня друг в дружку вцепились, горло клыками рвут. Грызут-грызут, а перегрызть не могут. Камни небесные хочет сокрушить гордость житейская.
  Оглянулась Настя-колдунья: козу бесы доят, а та папоротник жует, в подойник вместо молока всякая дрянь сыплется. Жуть берет - полушалок в ведре, Лидкино подаренье, только вместо роз на нем - жабы. Похоть очей своих видишь, женщина.
  Оглянулась Софья Ивановна: красавица вся в звездах, убрана ленточками атласными, цепочки золотые блестят на груди, на всех пальцах сияют кольца с изумрудами, волосы в кудри завиты, помадами напомажена, пудрой обсыпана и духами опрыскана с ног до головы. Смотри зорче, беспечная. Что видишь? Что обоняешь? Смрад и вонь! Вместо золотых цепочек на шеё твоей - петля волосяная. Вот как обошел тебя нечистый, погибель тебе приготовил через щегольство.
  Только Машенька стоит сама по себе, как свеча. Свежа, чиста, снежна. Но нет, не одна - вот к ней девушка направляется. Одежды на ней голубые все изодраны, испачканы, руки-ноги в крови. Радуйся ей, Маша - одно утешение тебе эта девушка среди обмана зыбкого, среди волн житейских неверных. Кто любовью объят, тому не страшно ничего, того никакая похоть не прельстит.
  - Кто руки тебе поранил?
  - Люди.
  - Кто одежды испортил?
  - Люди.
  Никто из прихожан не видит Машу и её знакомую, один только батюшка, отец Кирилл - столп и основание Горкинского храма. Он сразу понял, что за гостья. Упал на колени, руки возвел к небу, а за ним и все. Сердца внезапно уязвились любовью всеобщей: сварливая мать дочь покорную обнимает, прощенье просит, просит прощения и гордая Софья Ивановна, и завистливый сосед Первухинский, а Настя-колдунья в голос ревет: "простите, люди добрые, мою ворожбу!"
  Все друг у дружка прощения просят, и не просто так, ради формы, а по-настоящему, с любовью!
  Очистились.
  Вышли люди из церкви на свет Божий просветленные: теперь каждую почку весеннюю их глаза видят, и радуются сердца каждой травинке.
  
  - Тётя Поля, сколько же у вас икон!..
  - Все мое богатство. Это вот матушки моей благословение, это - образ от свекрови, её благословение на женитьбу Миколая. От барина много икон получено как праздничные подарки, к примеру, образ Иверской Божией Матери. Кум Савелий принес в дар Псалтирь, по этой книге святой и гадать научил. Говорил:
  - Как засомневаешься, открой и чти - разумей, о чем там сказано, так и поступай.
  Очень большая помощь от Псалтири. Перед революцией, помнится, открыла я Псалтирь, а Миколай и зачитал то место, которое открылось: "оскверниться жилище, священный алтарь разорится, именем Спасителя нарекут Антихриста".
  - Миколай, что чтёшь?!
  А ведь так все и вышло, по писанному в книге. Церковь нашу в семнадцатом году ставили. Зажиточный горкинский мужик торговлю имел в Питере, он денег дал, привез кирпич и железо, сказал: "Вот вам, земляки, моя доля, а вы - стройте сами".
  Мир дал согласие. Местечко выбрали славное - пригорок невысокий, а видать храм отовсюду. Раньше далековато было, но нам привычно пёхом-то...
  В начале революции, как мне Псалтирь открыть, церквей ещё не ломали. Так что эти слова про то, что алтари разорят, сумнительными мне показались:
  - Как понимать: "сломают алтари?" Ленин такого не приказывал.
  - Ой, Полька-дурка! Да долго ли вождю приказать, ещё дождемся.
  - Не поверю, он же крещеный. Побоится.
  - Как же! Царя скинул, помазанника Божиего, и не побоялся. Вот попомнишь мое слово, и до храмов дойдет.
  Открылось Миколаю, уразумел он, о чем святая книга предупреждала, не иначе, как Николай угодник помог понять, сам бы он не додумался, хоть и божественным был.
  Не задержалась долго наша радость: велено было от новых властей в казну агромаднейший налог внести за церковь новую. Предупредили, чтобы с этим делом не канителились, а не то... До чего же мы все плакали, до чего же переживали! Не успели на храм полюбоваться, намолиться от души и тут - на тебе! Денег собрали быстро, никто не отказался.
  Весна в тот год была ранняя. Мы с кумой налог понесли. А Волга-то взбучилась уже. Дорога санная потемнела, вся в полыньях, как шаль дырявая, боязно и шагу ступить.
  - Бог даст, кума, пройдем.
  Пошли, лед под ногами прогибается. Трясемся. Кое-где по досточкам, кое-где по мосточкам, кое-где ползком. Не двадцать сажень, а семь верст по такому страху, а все-таки прошли, не утопли, в прорубь не провалились - прошли, деньги в казну внесли! А что толку!? Отвернуло народ от прежней жизни порядочной, богобоязненной.
  Старики от новых порядков только горестно головами качают, сидя на завалинках - нет им почёта от молодых. Молодежь работу побросала, по целым дням с флажками по улицам бродят, песни орут, а в поле ни ногой, хоть в будни, хоть в праздник, о крестьянском позабыли.
  Как раз на Пасху было уже днём, когда церковь закрывать стали, вывалилась из Первухинского проулка целая ватага, все в калошах новых, морды от святых дверей воротят, никто не перекрестится на крест церковный. Гармонист совсем, окаянный сбесился: меха гармонные разъяривает, голосит срамную частушку.
  Акулина-алтарница пальцем ему погрозила:
  - Не озоруй, накажет тебя Господь!
  А тот возьми да плюнь на паперть церковную, да ещё и взрявкни на всю деревню:
  - Сначала дым, потом огонь, а на фига попу гармонь?!
  Только за угол завернули беззаконники, как гармонист их упал, споткнувшись о камушек малозаметный, ликом своим пьяным в гармонь свою угодил, а лик-то - черен, чернеё не бывает, ровно обуглился. Сгорел паренек. Доктора сказать не смогли, от чего помер...
  После этого случая, когда узнали, что церкви будут ломать, перестали люди удивляться, и надеяться на лучшие перемены. Может, от самого Ленина отдельного приказа и не было, но приказы эти бесовские уже угнездились в душах новых людей.
  Что всем миром строили, то они за одну ночь разрушили.
  
  * * *
  
  Что с Поленькой Красалымовой было, когда она увидела развалины!
  Ведь она в хоре пела, убиралась в храме, да и налог носила с риском для жизни. Как выдержит сердце, когда видишь такое глумление над святынями - сапожищами грязными охальники в алтаре топчутся, комсомольскую дробь выбивают на поваленном иконостасе. Выдернула из-под ног образ алтарный разъяренная женщина, не побоялась, а на нем все письмо уже каблуками стесано, принесла домой и спрятала...
  Красалымовы в колхоз так и не вступили. Лошадь у них отобрали, повозку, сбрую. Бог с ними! Сначала, было, приняли, а потом исключили - они, мол, в Питере у барона служили, значит, ненадежные, но имущества так и не вернули.
  Поля простить не может советской власти за церковь, до самой глубокой старости сохранила в памяти те события. Не стоило и глаза закрывать, как они тут же возникали в воображении. Особенно запомнился гармонист и флаг - красная чья-то рубаха, нацепленная на палку. Потому-то, наверное, так возненавидела Петькину гармонь. Сыночек её - пирожок ни с чем, пустое дело, как переливать из пустого в порожнее, он может и так, и эдак, оборачивается, кем захочет, а все равно толку от него - чуть! Когда церковь рушили, он гармонь в руки взял, хотя и не родился ещё от Поли, но уже был таким же безобразником, как сейчас. А как увидела на приезжем москвиче красную майку, тут же догадалась наша вечная свидетельница, что на нем та же рубашка, флажок безбожный на палке. Теперь вот сидит в избе, и ничего хорошего от жизни не ожидает, раз обидели люди святую веру, отказались и надругались над святым.
  Жалуется:
  - Вечера двое приходили. Не встречались они тебе? Бородатые. Раньше броду отпускали для степенства, нынче, говорят, по моде носят. Но за бородой долгой все равно воровства не скрыть. Один-то бородатый, как вошел, так сразу к моим иконам двинулся, закукарекал, как петух, когда зернышко найдет: "смотри, смотри, что здесь имеется!" А сам - хвать образ, сорвал его с гвоздика - веревочка-то старенькая, ветхая, она и оборвалась. Как не оборваться - шестьдесят лет на одном месте висела.
  Я к ним подскочила - убить, готова была, Господи, прости, ведь шестьдесят лет на одном месте нерушимо, а они одним махом! А они мне, мол, какая строгая старушка, и сулились денег дать. Не надо мне ваших денег, нешто я Иуда продажный. Нынче не комсомольские времена - церкви восстанавливают, а вы отнимаете.
  Ушли бородатые от меня ни с чем. А все-таки Господь их покарал - утопли беззаконники. Лодка со всем имуществом, которое они везли, перевернулась на самой середине. Матушка-Волга образа святые, намоленные, прибрала, спрятала в своей глубине, чтобы над ними не надругались, а волосатых тех так и не нашли. И на что им лики божественные понадобились?
  
  Коллега:
  - Кончайте с пристрастием к истории. Кому она нужна? Люди в будущее пытаются проникнуть, прошлое потеряло для многих всякую
   привлекательность.
   - Старая песня: "исторический хлам, не имеющий никакой ценности". Ан, нет! Именно "хлам", а не "новодел", предпочтителен во многих отношениях. Миновали те дикие времена, когда многие ценности бездумно отправляли на "помойку истории". Протопоп Аввакум - это наше народное достояние, драгоценный камень в коллекции лучших духовных личностей России. Чистой воды бриллиант! В наше, скудное духом время, он лучится ярким светом тревожной совести и вправе был бы задать вопрос: "Ну чего вы достигли?"
   Наука, конечно, продвинулась вперед и заняла космические высоты, но человек... Человек рухнул. Мир сошел с ума. Цивилизация провоцирует стихийные бедствия, катастрофы. Войны приносят смерть, а цивилизация смертельные болезни.
   "Зло, - сказал святой Косма Этилийский, - придет от людей грамотных!"
  "Мой" Аввакум живёт просто - он клеит резиновые бахилы.
  
  
  * * *
  
  Аввакумов в деревне появился в пятьдесят седьмом году.
  Отсидел на Колыме в лагерях за политику целых двадцать лет. Отсидевшим большие сроки в городах жить запрещалось. Хотя он сам горкинский, но в Горки забрёл случайно. Просто, как сам рассказывал, ехал, ехал и приехал. Знаете, как в жизни бывает - само собой. Разве всё объяснишь, угадаешь? Всё по судьбе.
  Поселился старец у Красалымовых, к ним почему-то все приезжие льнут, медом, что ли их изба намазана? А "старец" - это потому, что ему сто лет. На самом-то деле шестьдесят, но если двадцать лет удвоить, то получается сорок, вот и сложи все вместе, выходит - столешник. Да и по уму его мудрому то же самое и получится.
  Аввакумов "скворечник" Красалымовский занял - пристройку ветхую. Сначала клопиные гнезда кипятком ошпарил, от лагерных паразитов кожа ещё не остыла, потом коечку поставил, столик старый приспособил. Обстановка, конечно, не ахти, но проживать можно, главное никто не мешает, хоть на старости лет покой обрести, чтоб никто вокруг койки не колготился, чтобы лампочка всю ночь напролет в глаза не светила, и поспать можно было в темноте. Единоличная койка, стол единоличный, лампа керосиновая одна, одна кастрюлька, одна кружка и две банки трехлитровые: одна - под молоко; другая - под малину.
  На обзаведение на первых порах хватило колымского выходного пособия. На "мебель" старец ни копейки не истратил - приспособил старую хозяйскую рухлядь, продуктов закупил в едимновском сельпо. Консервы там рыбные "килька в томате" и икра кабачковая - не дефицит, такие расходы и карману не обременительны, и телу... На харчах лагерных нетрудно постником сделаться.
  По малину Аввакумов сам ходит, ему "говоруха" места показала, она, шишига лесная, каждый кустик, каждую ягодку, каждый грибочек знает, где что произрастает.
  Старец ей за это спасибо сказал, да только насчет сестры Насти предупредил: "Скажи сестре негоже ворожбой заниматься, Бог накажет".
  "Говоруха" от страха аж присела: откуда приезжий старец об сестре вызнал? Может, тетка Полька сбрехала - она ведь такая: всех срамит, про всех всё знает. Старая, на одной коже и костях тело держится, а такая прозорливая - не приведи Бог! Наши деревенские из себя культурных корчат - не верят ни в Бога, ни в черта. А дачники, те верят. Давеча приходила к сестре одна городская, говорят, доктор. Сама уже в годах - лет тридцать пять, а не замужем. С первым разошлась давно, а теперь никто не берет. Как одной-то на старости куковать? Просила, чтоб приворожила солидного мужчину. Лида Горохова тоже от Насти не отстает: вынь да положь ей Сашку-егеря. Ох, на всякий роток не накинешь платок.
  - Вы, уважаемый, не верьте своей хозяйке, она соврет - не дорого возьмет!
  На эти слова болтливой бабы Аввакумов только бровью седой повел да как крикнет сердито:
  - Сосуд сатанинский! Язык твой непримолчно блюдущ, толико яко все телу мнится быти языку!
  Всколыхнулась мыслями "говоруха":
  - Ненормальный!
  
  К осени старик стал мастеровать: кому самовар запаять, кому замок исправить, ключ к замку подобрать, бахилы приноровился клеить из шин автомобильных. Повалили тогда горкинцы к старцу толпой. Лучше фабричных калош были эти бахилы. Если их на бурки стеганные наденешь, не страшны ни дождь, ни лужи глубокие. Красота!
  С заказчиками мастер тоже не больно разговорчив - молчун, видать на Колыме язык укоротили.
  Целыми днями сидит старик в своей каморке над работой, иногда только голову оторвет на минутку, чтобы на свет белый взглянуть. Свету только через окошко пыльное. В уголке старой, рассохшейся рамы паук пристроился, паутину плетет. Такого здоровенного паука, наверное, больше нигде не найдешь - пузо-то с целую вишню, на нем крест отчетливо виден - крестовик.
  Хозяйка сколько раз предлагала:
  - Давай я тебе его тряпкой смахну.
  - Не мешает, - усмехнется старец.
  - И не жаль тебе смотреть, как он, ирод, мух тиранит?
  - Не трожь его.
  И когда кот Барсик свой промысел: птичку или мышь на крыльце перед дверью жевал, Аввакум тоже ему не препятствовал. Пелагеюшка на крик исходит, отгоняет, отбирает у кота его добычу:
  - Брось птичку, арестантская морда, пузо неласковое.
  Старец и тут вступится:
  - Откуда, матка, знаешь, кто хорош или кто плох; кто преступник, кто жертва. За скотом - его право хамкать для насыщения, а ты, жертва, беги без оглядки - ноги свои тренируй.
  - И людей не судишь, - не унимается Пелагея, - Святой ты что ли?
  - Погоди до времени, Пелагея Яковлевна. Ты же свидетельница вечная. Не любопытствуй боле.
  
  * * *
  
  Москвич Сашка егерем устроился на кордон Заволжский. Самое красивое место выбрал: дом дали, коня, ружье, собаку - доволен остался. В доме пять комнат, только что отстроили, смолой пахнет - прелесть! Пригласил в гости девушку деревенскую - для экзотики, повел на Волгу, покататься.
  Сидит в дюральке, ногами в дно уперся, на веслах решил идти - так больше тишины - мотор не тарахтит, не мешает. Ленка на воду засмотрелась, любуется. Вошли в протоку. В протоке волна гладкая, как шелк, тень от чайки не сдвинет, словно приклеёна, утки дикие в кустах крякают. Пальчиком своим маленьким девушка ряску разводит, под ряской - темень коричневая и дна не видно, зеркальце образовалось, заглянула в него и увидела лицо свое простенькое: волосики светлые, скулки высокие и носик прямой. Не успела еще, как следует насмотреться, как проплыли мимо, замкнула окошко болотная зелень. Дай ещё раз попробую - опять воду от ряски пальцем очистила, чтобы лучше себя рассмотреть.
  Ох, что же это ты, милая увидела? Почему побледнела, почему задрожала, почему отпрянула?
  Словно цветок надломилась головка, стебельком кувшинки сорвано для забавы. Упало Ленкино лицо, сморщилась вода, задрожала поверхность, перекосилось изображение...
  
  - Ау, матушка, как жить будем?
  
  * * *
  
  К зиме Лида Горохова родила.
  Как же судили о ней по деревне, кого только к ней не примазывали!? Всех перебрали, - и егерей, и приезжих, и охотников, и студентов. В одних только были уверены - в своих. И мыслей не допускали, чтобы кто-нибудь из деревенских с этой девкой непутевой согрешил. Предполагали, что залетела она, когда в Москву к дядьке ездила. Спрашивать открыто не решались. А когда узнали, что она будет рожать у матери, сильно расстроились - теперь вот не подсмотришь, как станут в сельсовете метрику младенцу выписывать, кто отец. Обманула всех Горохова. Если бы злодейства не случилось, то вышло бы у лесоводихи все шито-крыто. Однако нашелся мертвенький младенчик! Чей? Откуда?
  Понаехали менты и следователи из Клина. Многое показалось им неясным: какая мать может дитё свое на мороз выкинуть, значит, виноват кто-то из посторонних. Зверюга, а не человек! Рассказали деревенские жители приезжим милиционерам, что у новорожденного попка обморожена, вся в струпьях, что Пелагея Яковлевна Красалымова ребенка у себя оставила... Милицейские возмутились: ещё протокол не составили, виновного не определили, а частное лицо вещественное доказательство у них из рук выхватывает, следствию мешает!
  - Отстаньте, - огрызнулась на них Пелагея Яковлевна, матка всесветная, - я его выхожу.
   Тогда следователи к ней в избу пожаловали с бумагами своими и стали Наде и Вере вопросами докучать:
  - Это вы ребенка нашли? При каких обстоятельствах, кто из вас куда бежал, где это происходило, в чем вы одеты были, к кому в гости ходили, что ели и что пили и в трезвом ли виде были.
  Старуха Пелагея от таких вопросов только сплюнула в сердцах:
  - Тьфу! Бесстыжие ваши глаза. Неужто не видите, что это дети. Разве можно у отроковиц невинных такое спрашивать?!
  - Вы, старая гражданка, не знаете, как сейчас люди живут. Если бы вам все рассказать, с чем нам приходится сталкиваться, то у вас бы уши отсохли, и глаза из орбит повылезли. Такие же девочки, может, чуть постарше с ребятами собираются и делают себе "сью-сайт". То есть, если по-русски, вены себе вскрывают бритвой, говорят, что такая любовь "не по лжи"... Ну да ладно, не об этом речь, рассказывайте, девчата, про ребенка.
  - Мы идем, а он кричит. Мы подошли, взяли.
  - На кого подумали?
  - Вера сказала: пойдем к продавщице, у неё недавно живот был большой.
  - А дальше?
  - Дальше скандал получился. Милка-продавщица, как увидела младенца, давай орать непонятно что. Кричит: "К лешего дочке катитесь вместе с вашим выродком!" Ей давеча туз вышел. Изо рта у ней аж слюна пошла...
  - Стойте, - остановили их следователи. - Стойте! Про туза сказала?! - между собой переглянулись. - Ясно. Кто у вас из заключения недавно вернулся?
  - Егерь. Борька Зимарев.
  - Где работает?
  - На кордоне в Заволжье.
  - С кем дружит?
  - С москвичём. Вот уж истинно: связал чёрт с младенцем.
  - Выпивают?
  - А как же! Кто сейчас без этого.
  - В карты играют?
  - Кто их знает...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава VIII
   И родилось то дитя под пятницу
  Впали мать и отец во великий грех
  И кому ли тоё дело неизвестно?
  Кто под пятницу родился
  Либо вор, либо плут, либо пьяница,
  Клеветник, еретик или души погубитель.
  
  
  ...Наелись "колес". Во!
  Куда закатились... В самые волжские дебри. Говорят - все от дачников, это они народ мутят. И кто они такие?
  "Колесами" таблетки называют, которые от кашля и нервов врачи приписывают: не лечат, а калечат.
  Народ-то образованным стал - каждый школьник теперь про наркотики осведомлен. Нажрутся наркотиков и "торчат", простыми словами сказать - с ума сходят, всякие им видения представляются, как в телике цветном.
  По морю-океану бочка плывет, в той бочке царевич сидит. Темно ему - подонки пробки пережгли в ванной комнате. Нащупал пуп, искру из глаз высек, уставился на него. Маленьким сначала показался пупок, потом расти начал - до средней величины круглого зеркальца.
  Интересно, какая жизнь за пупком?
  Нет её - кажется...
  Чайки летят над водой...
  Нет их - кажутся.
  Корабль плывет, аж волна ревет, а на том корабле три полка солдат...
  Пусть себе плывут, а я пупок развяжу. Эх, не развязывается, прочно завязала его акушерка в Оттаве! Неловко на спине лежать - давай перевернусь, только вот какой бок: на правый или левый? Выбрал правый.
  На правом - Край Одинокого козодоя.
  Одинокий велосипедист в майке цвета Малой Медведицы за перегородкой из утепленных уютов читает гипсовой девочке с отбитым носиком стансы ниппель-чезы с препятствиями. Американский стиль: "О, моя милая мама!"
  - Абсурд - находка для шпионов, - пробормотал царевич, меняя бок.
  - Кому под бок!?
  - А пёс его знает!
  Слово удрало как прокаженный кот. Шмыг, драп, дранг...
  Ага, нашлось:
  - Дранг нах Остен.
  Но, позвольте, нам не нужен "Остен", что мы там забыли?
  Остонадоел нам этот "остен". Айда на "вест"!
  Вот так хват, этот царевич, а ведь обещал на немке жениться...
  Полно! Кто такое мог себе вообразить? Наверно Самоненко, выпивая сто десятую кружку "Жигулевского".... С корабля, зачем было бежать, на котором полк солдат? Нырнул в воду царевич, и акваланг не надел - не Средние века!..
  Привет родителю - прокурору в отставке, шпиону по совместительству, чихать я хотел на вашу державность. А ещё говорили, что он царского роду. Подумаешь, - у нас в России все "царское". Привержены мы к этому прилагательному - водка и та "царской" называется. Тем паче парень-то - перворазрядник. Монархия - порядочный строй.
  "Орднунг" по-одинококозодойски, он же "вест", он же "Австрия" - БСЭ, страница 75, восьмая строка сверху... Какой разнир - сверху или снизу, как скажут в Лапландии.
  Как вам, Сашенька, ёжится на левом-то бочку? Колется? Хочется?
  - О, моя милая мама! "А олени лючьсе..."
  ...Правильно надо говорить "а олени лучше". Сами чувствуете, что так лучше. Чувствуете? Только сейчас почувствовали?
  - Поедем, красотка, купаться...
  - Да не купаться, а кататься!
  - Какой разнир? Купаться-то, однако, лючьсе, как скажут в Лапландии...
  - Красотка ваша букву "р" выговаривает?
  - Вот пристали со своей красоткой, не злите меня, а то я её утоплю!
  - Смотри, пупок развяжется. Это тебе не фунт одного дня Ивана Денисовича, а Край одинокого козодоя... Милка - коза ещё не раздоилась, как окотилась? А кроме козы есть ли в краю хоть одна женщина?
  - Есть, только она букву "р" не выговаривает.
  - Фу, какая гадость! Перевернусь-ка лучше на спину... Смотрим дальше. Глава вторая. Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке, грят, сизый селезень плывет - пусть плывет!.. Так ведь это царевич в бочке! Опять? Выходит, сказка про белого бычка? Да не про бычка, а про белый пупок. А бычок-то лючьсе... Впрочем, какой разнир?
  Берега Казанки бросовые, негде глазу отдохнуть - растительности никакой. Железная дорога рядом проходит, и желтые электрические поезда идут мимо: одни - в город, другие из него. Есть ещё одна ветка, она же Вета Акатьева, учительница, реальное лицо, прототип романа "Школа дураков"...
  И надо же такое выдумать: слабоумный мальчик (это про лыжника-перворазрядника!), ученик спецшколы (ну, это уже полная брехня!)?!
  - Неужели сами сочинили? Я, помнится, под лодкой сидел, с козой Майкой в канасту играл, а вы, оказывается, произведение создавали! В картах азарту много, я и внимания на вас никакого не обращал, только очнулся, когда вы во все горло заорали:
  - Слиняю!
  
  - Дурак в бочке, дурак в бочке!
  - А это разве не вы в бочке плыли?
  - Конечно, нет. Того дурака стошнило, а я морской болезни не подвержен.
  - Но вы, же медитировали, глядя на пупок.
  - Ни в коем случае. Это возможно только в Бискайском заливе, а у нас - погранцы заметят и тогда мало не покажется.
  - Что вам стоит слинять в Край одинокого козодоя?
  
  * * *
  
  Цвета голубого царство, синей воды, синего неба царство и дорог синих. Бежит синяя дорога мимо цветов нетленных, мимо колокольчиков, ромашек, незабудок, резной гвоздики полевой, вьюнка, руты, любистры, ночной красавицы-любки, лютика, жарка, пиона дикого... Бежит к синей реке и синему небосводу.
  Цвет покоя и мира - синий цвет, цвет Марии Голубой, цвет любви небесной.
  Для каждого из нас есть своя голубая тропка - путь к любви. Но легко сказать: следуй по ней, человече, а как на ней не заблудиться, не свернуть с дороги?
  Туманом гадательным скрыты вешки её, к тому же ноги у нас в путах и язык нем, и глаза слепые.
  Для чего мы в мир сей входим? В мир зеленых и добрых деревьев, в леса благодатные, в поля и луга ромашковые? Для чего тешим себя прохладой воды, высотой бездонного неба, солнечными утрами, вечерними зорями, таинственными сумерками, звездными ночами?
  Помни, не бездумен ты, человек. Помни о долге своем перед Тем, Кто тебя сотворил. Это зверь безгрешен и невиновен в убийстве, потому что убивает, чтобы выжить самому. Это цветы, высасывая живые соки из земли растят свои стебли, листья, распускают цветы, безвозмездно пользуясь дарами природы.
   Не так человек, не таков он. Чем оправдает себя? Растение скот питает, скот - зверя, и никто не тщится лишнего взять. Не так человек, не таков он.
  Только ли человек рожден, чтобы плоть свою насыщать, гордость тешить, дышать, пить, наслаждаться вкусной едой, свежим воздухом и целебной влагой, превозноситься перед бессловесным миром и гордиться, что он есть господин и царь над ним?
   В человеке только тело смертно. Если только о нем заботиться, то одним мигом и проживешь, пока сердце бьется. Единожды, как ночной сверчок - лапки кверху и - молчок.
   Крепость телесная к своему приделу стремится ежесекундно, а за пределом, как и у бездуховной твари, то же самое - гниль да смрад. Не удержать плотского в пределах нетленных. От плотского не получишь семени духовного, ибо семя - дух и ему жить вечно. Не растет плод духовный без разумения и труда сердца.
   Так радей же, человек, о душе своей, как добрый садовник о плодах сада своего, как сеятель поля своего радеет о добром зерне.
   Что мешает человеку заботиться о ниве будущего? О царстве голубом? - Тело. Оно выпрашивает, выплакивает, как дитя капризное, исполнения своих желаний минутных. Но разумна ли та мать, которая дает себя уговорить? Разумно ли мудрой воспитательнице становиться рабой неразумного дитяти? Мать, приучай дитя к работе, мускулы души развивай, чтобы копилась в них сила духовная, она ведь так же важна, как крепость телесная. Труд физический ограждает тело от своеволья, излишней резвости и рассеянности, а молитва приучает жить по вере и истине.
   Может ли садовник хорошим считаться, коли проспал в своем саду гусеницу-плодожорку, грех, испортивший плоды трезвости и бдения.
   Берегись, человек, не забывай себя, помни, что рожден ты для Царствия Небесного - гони от себя радости сиюминутные, придет смерть и ничего земного тебе не оставит - все превратится в прах и тлен, не поддавайся Духу Времени, какими бы соблазнами он тебя не искушал. Каждый свой день, как росинку с креста Спасителя снимай, помни о той смертной влаге, что орошает Его Пречистое Тело...
  
  Дачник в Горках прижился, как осот полевой, впился в почву всем естеством своим, сосет соки земные, заедает их камнями небесными. На таких харчах растет не по дням, а по часам.
  Спросите, откуда взяться на небе камням?
  Ответим: каждое наше слово гнилое, каждый помысел нечистый группируется в эти затверделости - как преткновение, чтоб не забывали об искушениях и могли бы их отвращать, а грешникам - для усиления в них злобы поднебесной.
  Так и с дачником тем случилось - злобы в нем было вроде совсем немного, сначала ни он, ни другие её не замечали, а как стал взрослеть - ух! А на Горкинских хлебах да ещё при таких отчаянных товарищах, тучнеть стал, желтым цветком расцвел в нем волчий глаз, грудь горой выгнулась, руки вовсю ширь Волги: с левого берега нечистый ему самокрутку дает прикурить, когда он на правом стоит. Фантастика!.. При таких руках и при таких ногах, что ему стоила за гору Кайлас зайти, прейти из Яви в Навь, чтобы людям нормальное видение подпортить.
  Удивляются горкинцы, когда мимо на лодках проплывают: ишь ты! - Одним махом половину луга скашивает. Некоторые подсмотрели, как он топором работает в лесу: стук - дрюк - и рощи, как не бывало. Пробовали, было, у Милки-продавщицы справится (она с дачниками дружит):
  - Скажи-ка, Милочка, откуда же такая сила у эфтого Сашки, он же городской, а пластается получше мужиков деревенских. Кто ему, лешему, помогает?
  
   Вместо Милки ответ из речной глубины Наська-колдунья выудит. Ладошкой зачерпнет воду и разбрызгает ее по четырем сторонам, разлетятся веером капельки голубые, посмотрит им влет колдунья, обернётся к мужикам, у тех от её взгляда всякая охота спрашивать сразу отпадет: кому нужно с нечистой силой связываться? Уж лучше тело изнурить: где не доешь, когда не доспишь, когда от усталости поясницу ломит при косьбе; ноги сводит от воды студеной на рыбалке вскорости после ледохода. Крестьянствовать - это тебе не карандашиком чиркать.
  А вот тот дачник и робит по-крестьянски, и с карандашиком управляется не хило. Прочиркал им все лето, бумаги намарал столько, что и воз не увезет. Признавался: вот напишу тысячу листов - и всех убью! Видели люди, как он доску, на которой Матерь Божия Казанская писана была, ту, которую Поля из разоренного храма домой принесла и схоронила, тайно притащил к себе в "скворечник", обтесал рубанком, да и приспособил вместо стола. Не побоялся писать на ней свои рассказы. Вот греховодник, безбоязненный!
  Полюшка всем ладанку, что на веревочке носит вместе с крестиком, показывала для наглядности горькой жизни с такими бусурманами:
  - Глядите, добрые люди, до чего они меня довели - мой сынок непутевый и дачник? Почернели и крестик, и ладанка, и моя жизнь... опутали, оплели со всех сторон, беззаконники, как поганки гнилой пень. Всяк грех и свой, и чужой на душу беру, душа чернеет под печалью. День и ночь молюсь, чтоб забрал их всех от меня Господь.
  Дошла Полюшкина молитва до небес - съехал москвич-писатель от Красалымовых.
  
  Через месяц слух пронесся: бывший квартирант старухи Красалымовой воцарился единолично на кордоне Заволжском, про него и там недоброе говорят - колдует пуще прежнего: белки ему служат и из пены дядьки выходят, как на острове Буяне.
  Мужики только покрякивают от бабских фантазий: надо же такое сбрехать!? Какие такие "белки"? - То девки Трясинские подолами перед ним трясут. А он их щелкает одну за другой, как орешки. "Дядьки" - гости из Москвы, начальство. Они, конечно, богатыри. Жеребцы! На диетических продуктах из спецраспределителя разожрались. И не из "пены", а из дюралевых "Вихрей" вылазят. У них - всё: и машины и лодки! До Мелкова - на "Волгах", а по Волге - на моторках, мощностью в сорок - шестьдесят "л.с.", то есть "лошадиных сил". Петька и Сашка в угоду им камни небесные жуют и тем жвачками приезжих потчуют. Привадили многих - отбоя нет, все едут и едут.... Многим мужикам это не нравится, а бабы только посмеиваются:
   - Или вам, мужчины, завидно? А коли завидно, так валите к ним, коли не жалко душу погубить.
  - Об том, чтобы к ним "валить", речи нет, однако, сила большая там скопилась. - Он, то есть егерь городской, говорят бабы, крольчиху котом покрывал.
  - Ну и, что получилось?
  - Срам, конечно.
  - Отбуцкать бы его...
  - Кого? Его?! - засомневались бабы. - Да вы его боитесь, как незнамо кого. Он как по деревне пройдет, так к нему - рысью! И предложения всякие к нему: "Не хотите ли, Александр Батькович, в баньке попариться, бутылочку распить с нами не побрезгуете с закусочкой, соответственно погоде? Можно и грибочки, и капусточки квашеной, огурчиков с грядки, лучку выставить ради такого торжества!" Эко, мужики, вы пред силой трепещете. Ленка вот не побоялась!
  - Какая Ленка? Вспомнили... Да её уже давно на свете нет.
  - Ан есть!
  - Кто видел?
  - А хоть бы и я!
  - Божись!
  - Рожу сперва умой, чтобы я пред тобой божилася!
  - Эх! Не дразнись, стерва!
  - Началось! Где православные зашумят, там обязательно мордобойство. Хватит вам по старому месту языком елозить! Была Ленка да сплыла. Теперь у него лебедь.
  - С лебедью живет?
  - Опять, бабы, брехать! Ох, и анация вы мелкая!
  - Какая она лебедь? Это у неё волос в белый цвет крашен!
  - Да мы не про ту лебедь говорим, та была леблядь. Мы про настоящую, белую, живую...
  Это они, жительницы горкинские глазатые, узрели Её...
  Что это, что это белое?
  Что это, что это нежное?
  Что это, что это снеженное?
  Царевна-лебедь появилась в наших грешных пределах.
  А князь-то наш Московский, егерь Заволжский на песке утреннем телом раскинулся. Бицепсы под гладкой кожей (без единого прыща!) мерцают загадочно. Грудь упитана мышцами, два коричневых соска, два зверька одноглазых, косят друг на дружку; впадины подмышечные - чаши с благовонием, лодыжки гладкоструганные, нежно-бледные-бирюзовые у круглых косточек, пальцы крепкие, хоть гвозди ими выдирай. Нет в этом существе изъяна телесного. Все совершенно: и тело, и лицо, и имя, и отчество, и фамилия. Следит егерь за своим здоровьем. Каждое утро - пробежка по берегу, зарядка, наклоны, приседания, махи ногами и руками, бег на месте...
  Диета: лесная малина, мороженое со сметаной. Из алкогольных напитков - сухое белое вино. Полностью игнорируется мелковская "гнилушка", клиновский "сучок", завидовский "вермуть".
  Пляжик, на котором егерь встречает рассвет - крохотный песчаный пятачок с пучком зеленой жестокой травы у берега.
  
  
  - Эх, черт, - досадует он, - опять Борька-пастух опередил, загадили его коровы всю территорию. Щит надо Федору, клубному начальству, заказать, на нем сделать надпись: "Запретная зона".
  Запретить всякое дерьмо: старых, больных, немощных, уродов, слепых, дураков, идиотов, хроников, аллергиков, неврастеников, слабоумных, мертворожденных, бедных, рваных. Нищих духом, плачущих. Кротких, милостивых, чистых сердцем, нытиков-правдолюбов. Недостойны они вместе со мной губами ловить свежую воду, утолять голод, насыщаться ароматной малиной, вдыхать листья лепестков. Смотреть на звезды, купаться, загорать.
  "Моё!" - как звучит!
  "Запретная зона!" - как звучит! Сам свил гнездо, сам наполнил его своим совершенным телом. Футляр - "Запретная зона".
  
  ***
  
  Утро туманное. Холодит роса чистое тело. Лилии под водой, нераскрытыми зелёными кубышками, холодят кусты необогретые, по запретным веткам ветерок пробежал. Тучки прохладные на небе дрогнули - это солнце провело по лицу неба теплой ладонью, пропуская в мир свое лучистое добро для зеленых деревьев леса, дымчатых трав лугов, лиловых колокольчиков, смолки, вереска и можжевельника, добро голубого царства, любви. И потерявшему надежду шепчет: "надейся", и неверующему шепчет: "верь!" Окраденному любовью шепчет: "люби".
  Что это, что это белое?
  Что это, что это нежное?
  Раскрылось. Дрогнуло. Сморщились, как от боли: вода, небо, воздух, будущее, прошлое, настоящее. Боль все открывает: ключ - дверь; губы - поцелуй; горло - слова; уши - для звуков; глаза - для света. Все через боль.
  Боль - ржа; ржа - враг лезвия топора, ножа, сабли, ятагана, кинжала, клинка, шпаги, рапиры, бритвы - всего, что рубит, режет, расчленяет, ломает, уничтожает. Боль - враг: "моё"; враг: "запретная зона", враг безупречной формы, враг хохота, сцепления, упражнения, отжимания и пр.
  Что это, что это белое?
  Что это, что это нежное? И вдруг засосало под ложечкой. Подумал: "перегрелся", поднялся с земли, скользнул взглядом по морщинистой воде. Не было с ним такого раньше никогда. Опять судороги прошлись по телу. Решил: "разогреюсь". Растянулся на горячем песке, отжался сорок раз - не помогло. "Что за дела?" Опять зазнобило. Осмотрелся. Никого. Берег пуст. Но - чу! Чуть дрогнули острые пучки береговой растительности - остролиста с сиреневыми чесночными цветочками. Кто там? - Глазок чей-то темнокарий и ещё что-то белое, нежное.
  "Черт! Завтра же щит привезу!"
  Ой, лужок, лужок, ой, темный глазок, мелькнувший в зелени, когда утренней солнце теплой рукой раздвигает ночные облака, чтобы вылить на землю все свое золотое добро. Дрогнуло. Заболело. Забелело. Заголубело.
  - Кто ты?
  - Царевна.
  - Какая?
  - Лебедь.
  - Что за чушь! Кыш, кыш!... Ишь, лебедь, какая нашлась.
  - Приплывать буду. По утрам.
  Исчезла, растаяла, словно и не было её. Князь Заволжский глаза протер:
  - Да... дела! Выходит, покой вам только, Александр Всеволодович, снится. Куда ни кинь - всюду литература. На тебе! В лесничестве, в дебрях волжских - "лебедь белая плывет" и по-человечески, пушкинским слогом глаголет. Пригрезилось, очевидно. Красивое слово - "грёзы". Только в нем энергии мало. Символисты, имажинисты... Да, ярости мало. Глубина ярости определяет энергию, силу личности. Добро - свет... Постой, постой. Так. Значит, попробуй проследить. Добро, светло, тепло. А по цвету? Небо посветлело, вода поголубела, и открылось Царство синей воды, дороги синей, синего колокольчика, малинового кипрея. Ну и что?
  Птица пролетела. Белая. В запретную зону, в "моё". Что за чушь! Не расслабляйтесь, сударь, вам с волками здесь жить. Зимарь предупреждал насчет Красалымова. А мы ему - четвертинку, а больше ему и не надо... все равно опьянеет, потому, как не закусывает. Я этого места теперь из зубов не выпущу.
  Поднялся, стряхнул сухой песок с золотистых ляжек, подрыгал ногами и пошел к моторам. Цилиндр барахлит. Надо подтянуть. Завтра гости. Ах, как-то нехорошо внутри. Что-то неловко. Лебедь белая. Грёзы. Слово-то, какое - грёзы. Рифмуется занятно: "грёзы" - "грызы". Гризодубова. Гризодубова приезжает завтра. Ха! Ха! Ха!
  - Эко ржёт! Конь, чистый конь, по всей Волге разносится. Дети пугаются, бабки с печек брякаются, беременные младенцев скидывают, петухи с насестов падают замертво.
  
  - Ау, матушка! Хохот этот сатанинский - предвесть злая. Знать, скоро обернется егерь серым волком.
  
  - С волками жить - по-волчьи выть, - вздохнул, лежа на утреннем песке наш князь. - Обещает под ногами землю подогреть. Стенка на стенку, а по стенке и шапка. Что может из этого выйти? Да какая, впрочем, у них информация? Деревня! Кустарщина!
   - Что ты хмур, как день ненастный?
  - А-а-а-а, это ты, обетованная! Приплыла? Как в сказке? Примем за реальность. Плыви сюда, легкое перо - грёза. Не боишься, что загрызут? Хорошая, хорошая. Дай поглажу перышки. Вот какие... Темный глазок, отчего плачешь?
  - Не ходи волком, Сашенька.
  - Знаешь волка?
  - Знаю.
  - Должна знать и другое - не свободен я.
  - Ау, матушка, - проплакала лебедь Полинкиным плачем, - как жить будем...
  
  - Уву-нгау-у, - потянуло из нутра, у виска стала проступать морда, волчья. Пасть раскрылась зубастая:
  - Загрызу! За грёзы! За лебедь! Хочешь сопляка того сохранить? Того Сашеньку с серыми глазами, умиление старушек-пенсионерок. Того, что на велосипеде ездил в какую-то страну Одинокого козодоя, чтобы познакомиться с Алисой из Зазеркалья?..
  Отпихнул от лица руками оскаленную морду:
  - Не тронь меня сегодня, ради Бога, а то припомню ту, первую, с неё все и началось. С той, единственной, от которой пошло множество промежуточных, после которых - ты!
  Да сероглазым был, да тетушки на скамейках восхищались: "посмотрите, какой мальчуган славный"; да славным был, да скромным, был да маменькиным сыночком (отец меня не любил, и, как в воду смотрел, - "выродком" называл) и спортсменом-перворазрядником был, да любил Ту, Первую, Голубую Мечту.
  Давай вспомним, как все началось. В тот день я без спроса съел всю сметану, мать за это отругала, не за то, что съел, за то, что другим не оставил. Обижен я был очень - при, чем здесь другие, может, им и не хотелось этой сметаны - вышел в наш скверик погулять. Ничего нового я в этом скверике не обнаружил. Что могло быть там нового? Скульптура что ли типовая - гипсовая девочка? Я её тысячу раз видел! Тысяча не тысяча, а, может, в тысячу первый раз и заметил - до чего же грустным и обиженным казалось её личико: носик отбитый, из правой ноздри торчит ржавая проволока от арматуры.... Когда над ней, бедной, издевались, ей ведь не чем было защититься - левую руку тоже изуродовали.
  Та девочка, из соседнего подъезда (раньше я её тоже не замечал), в этот день выглядела обиженной и одинокой, как гипсовая.
  Все в этот день казались мне такими же никому ненужными, как я. Соседка, правда, была не одна, а со своей собакой. Упрямая тварь рвалась с поводка и все норовила добраться до моих штанов, а может, хотела просто удрать и удрала. Я погнался за ней, пытаясь поймать ремешок, который волочился по земле как черный глист... Пока я бегал, девочка стояла и горько плакала, и тут мне стало ясно, что её тоже не любят дома и ей достанется за собаку, как мне за сметану. Так мы и познакомились, а домашнего любимчика - Ральфа, мы все-таки догнали. С тех пор и началась наша дружба и продлилась она до тех пор, пока мы не выросли. Она превратилась в красавицу. Я жутко её ревновал, я ревновал её сильнее, чем любил, ревновал, как умирал, ежеминутно, ежесекундно. Жгучая боль, жар, онемение всего тела и души, слабость и озноб - вот какая любовь! Зуб на зуб не попадал, когда начинался приступ ревности. Жизнь по капельке, казалось, выходит. Из-за чего я терпел такие муки? Ты же знаешь - она сама чистота! Но достаточно для меня было одного постороннего взгляда, мимолетной улыбки прохожего, как вспыхивал этот адский огонь в груди. Пробовал бороться: изнурял себя на тренировках, сел на строжайшую диету, глотал успокоительное - не помогло.
  Представляю, как ты ржал, глядя на то, с каким упорством я сопротивляюсь этому изнурительному чувству. Все жизнь была поделена на два момента: с ней и без неё. Без неё на меня жалко было смотреть, а с ней... - нет слов, чтобы описать это блаженство. Я понимал, что умираю и что скоро не выдержу! И тогда ты, ты, утверждаю - ты! подал эту "спасительную" идею.
  Ты шепнул: "обрати на себя внимание, поупражняйся во внимании к самому себе, дай себе задание: ежедневно по тридцать-сорок минут созерцай свой пупок".
  О, змей! О, змеище! Не прошло и полгода, я родил волка в самом себе. Волк и я, Сашенька сероглазый, стали неразлучными - ненавистниками святого чувства любви.
   Ещё до того, как ты во мне родился, я почувствовал облегчение. Вся любовь во мне просто выветрилась. Никого и ничего больше нет во мне, одни мы: я и ты, и это прекрасно! "Я" - огромно, оно растет из меня, как цветок на стебле - пупке. Нет ничего интереснее, как следить за его ростом, наблюдать за превращениями, исходящими из его глубин.
  Сначала возник бутон, стал разворачиваться, появились лепестки, комок лепестков разошелся вокруг сердцевины, изнутри выдвинулся пестик, а на нем - ты, серенький волчок!
  Если бы не ты, я к ней ни за что не подошел бы. Всё, что со мной происходило в последнее время, было интересней всякой любви.
  Замечал, добрые люди нас чуют за версту. Мы им, наверно, плохо пахнем.
  И все-таки я не мог тебя ослушаться, и подошел к ней, как ты этого хотел.
  Она, такая деликатная, и виду не подала, что ей неприятен наш запах - только ноздри слегка раздула, но нос тотчас прикрыла платочком. Когда я по твоему приказу (теперь уж по приказу, а не от чувства, какой ужас!) наклонился, чтобы поцеловать - она отпрянула и задрожала. Как же она тогда испугалась!
  Знаешь, волк, как добрые любят спасать, и какие при этом у них лица? Странное дело, у них глаза голубеют, будь они до этого хоть какого цвета, хоть чёрные, хоть карие, хоть зелёные, хоть серые.
  Почему я должен был её загрызть? Ну, жила бы себе и жила.
  - Не будем ссориться, - проворчал волк, выдвигаясь за плечами, - Я университетов не кончал, как ты, мне абы харч. Про старое не будем вспоминать.
  Загубил девчонку - подумаешь! Мало ты их грыз до и после. Мы ведь с тобой древние жители, поднатужимся, и пещерные времена можем вспомнить.
  - Не мешай, пока от меня ещё чуть-чуть своего осталось, хочу досказать. А запах волчий я учуял, когда отпадать от её горла стал, напившись крови. Дух тяжелый, вкус приторный... И ещё драпри увидел: фиолетовые, красные, синие, зеленые и желтые, они-то подымались, то опускались, наконец, все разом слились и пробили небо, а там - зияющая вечность.
  - Вот я и говорю - мы университетов не кончали, чтобы так складно разговаривать. Кусай лебедь, без всяких разговоров - кусай, тебе говорю! И тут раздался голос из-за кусов, голос пронзительный, деревенский, как у петуха, который по преданию всякую нечисть к утру разгоняет, и от него волк сразу сгинул, остался лежать на песке один егерь. - Ирод! Почто чужую птицу подманывашь? Своей скотины полон двор... И лошадь тебе дали, и кролей прибрел, и нутриев развел...
  - Ты чего горланишь, Говоруха?
  - Кыш, кыш, лебедь белая. Куда залетела? Волку в зубы захотела? Лети прочь отсель, от проклятого.
  - Будешь ругаться, - пригрозил егерь, - оштрафую! Не видишь - запретная зона.
  - Ты меня зонами не пугай - пуганная, - огрызнулась Говоруха, отгоняя лебедь от берегов. - Это ей она запретная, потому что здесь волки живут, и головку ей свернут.
   Не вняла совету тётки деревенской сказочная Царевна-Лебедь - непонятен ей был простой говор, пообещала Царевичу:
  - Завтра прилечу.
  
  * * *
   - Во, мужики, сами гляньте! Егерь с лебедью живет, открыто. Он ей домик отдельный построил, с верандочкой. Наличники на окнах резные, крылечко такое затейливое. На клумбе цветы посадил, каждый день по двадцать вёдер выливает на них, чтобы росли, а здесь ведь голимый песок.
   - Цветут?
   - А то!
   - Чай пьет на веранде вместе с ней. Она голову ему на плечо положит и в глаза смотрит - ну совсем как человек.
   - В птицу влюбился, а Ленку загубил.
   - Одну что ли Ленку? Половина Трясина - с пузами от него. Для Поли Красалымовой работа будет.
   - Скажешь тоже! Теперя, ей полная безработица грозит - в больницы девки бегут, чтоб разрешиться от бремени: день там пробудут, на следующий, гляди, и "родят", вернутся домой свободные - греши дальше.
   - Тяжело, говорят, батюшкам такие грехи отмаливать...
   - Скажите, пожалуйста, попов задумали жалеть!
   - Ещё кто-нибудь про лебедь знает?
   - А может это евонная баба по участку расхаживает в белом платье?
   - Мы что? Совсем того? Не можем птицу от человека отличить?
   - А ежели по пьяни? Вам с перепоя ещё не такое представляется...
   - Говорите, цветы насадил? Да это, конечно, с его стороны глупость большая - на том месте картоха родит рассыпчатая.
   - На кой ему картоха? Ему гости из Москвы чего только не навозят из своих "суперов".
   - Да... отъелся горох, пора лущить.
   - И все ты, Настена, знаешь...
   - Русский народ от всех народов отменный: Ваську судят, а Ванька в свидетели рвется, чтоб приятеля засадить.
   - Чего народ хаешь? Ведь про лебедь шел разговор, а не про народ.
  Заладили: "лебедь, лебедь". Мутит нас егерь - вота, в чем дело!
  
  * * *
  
  - Что, соловушка, невесел? Что головушку повесил?
  - Черт! - ругнулся Александр Всеволодович и подумал про себя, - хорошо, что эта хоть лебедь, а не Красная Шапочка, не станет расспрашивать: отчего у тебя такие большие глазки, отчего и уши, и зубы большие. Зубы-то уж давно не мои, а волчьи.
  - Съем я тебя, Царевна, съем!
  
  - Ой, что делается на кордоне!? Егерь всех собак перестрелял, всех кролей передавил, нутрий потопил - все хозяйство свое расхитил, лодку и щит на щепки изрубил! Слышите, горелым несет, дым валит, мгла дымная по всей Волге стелется? Теперь мы пропали! Лес возгорится, торфа! Это от домика лебединого пожар случился!
  - Говорят, кто-то домик поджег, а саму лебедь загрыз, вот он и лютует!
  - Тамарка видела, как он плакал над своей птичкой. Могилку ей выкопал, убрал всю в нейлон, как невесту, схоронил и памятник поставил! А и ещё видела Тамарка мальчонку незнакомого. Этот мальчонка невесть как пробрался к могилке, стал её украшать неведомым камнем - голубым с переливами. Хотела Тамарка те камушки подобрать, так они у ней в руках растаяли, потекли.
  - Чей, интересно, мальчик тот?
  
  - Ау, матушка, - откликнулась старуха Пелагея, - мальчик тот - предвесть...
  Глава IX
  
  Станьте вы, горы, по-старому.
  Горы толкучие, звери рыскучие
  И вы пейте, и вы ешьте повеленное,
  Повеленное, вы, благословенное.
  Теките вы, реки, где вам Господь повелел.
  Уж, вы ой еси да все темны леса!
  Вы не веруйте да бесу-дьяволу;
  Вы поверуйте да самому Христу.
  
  
  - Так чего тебе не спится? Али тебе, свет Всеволодович, терем нехорош? Разонравился? Зачем же ты прежнего хозяина из него выдворил? Позавидовал? А как захватил, так уж сразу и не надобен стал? Руки загребущие - глаза завидущие. Быстро стал чужой дом немил: неблагоустроен, без водяного отопления, без тёплого туалета. Прежний владелец, Дима Астахович, не довел строительство до конца - собирался баню ставить и погреб вырыть. Ты его сковырнул, как недозрелый прыщ. Куда податься хохлу-бендеровцу? В большой город нельзя, в районный центр тоже, выходит, даже в лесу ему места не нашлось, разве только на дальний Север податься. На кой Север хохлу сдался, если подумать, вечная мерзлота, что она может родить? Диме земля нужна, чтобы на ней он смог цветов насажать, помидоров-огурцов и прочих овощей, а главное, чтобы кветки-цветки цвели, глаз радовали и родину напоминали: чернобривцы, крученые панычи, астры махровые, гладиолусы разных расцветок и... розы. Дом он тоже стал строить с размахом, на западенский манер: второй этаж - мезонин.
   Некоторые удивлялись:
   - К чему чердак? Не натопишься зимой. Спасибо деревенским - своровали пиломатериал.
   - Им надо ещё благодарность от имени Александра Всеволодовича вынести - подговорили начальство вместо хохла москвича поставить.
   - Скажи мне, брат овинник, отчего человек крадёт?
   - Этого никто толком не знает. Сам удивляюсь: зачем ему чужой гвоздь, а он всё равно его в карман прячет, не иначе, как для интереса воровства.
   - Для интереса? Это мы, домовые, конечно, можем понять. Сами, случается, поиграем и - бросим. Забавно смотреть, как хозяева по всем уголкам шарят, чтобы найти то, что мы из озорства припрятали, как радуются, когда мы им "пропажу" незаметно на место положим. Вот смех!
   - А для чего, кум, нашего хозяина из дома без моего разрешения выгнали? Я этого не желал. Помните, как этот егерь с Димой обедал, чаи распивал, потом - пинком под зад. Среди нас такого не водится, даром мы "нечистями" называемся. Может, он вовсе и не человек, и не нечистый дух... А так...
  - Упырь он кровожадный, вот кто он!
  
  Ночь. За окном сосны шумят. Темень. Сигареты кончились. Неприятно как-то в доме. Ангел Страха летает по пустым комнатам. Акустика, как в концертном зале. Ничего не оставил после себя прежний владелец: ни столика, ни шкафчика, ни кровати - один стул, на котором он сейчас и сидит.
  Наплевать, обрастем добром.
  Что за дела? Кто-то шушукается за спиной. Как назло батарейки сели, фонарик не работает. Проклятая страна, всякое дерьмо - дефицит... Выйду что ли, проветрюсь. Вспомнил почему-то Есенина: "Я не видел, чтоб кто-нибудь из подлецов так ненужно и глупо страдал бессонницей". За точность цитаты не ручаюсь, но смысл её не путаю. Совершенно точно: подлецы не страдают, так как для страдания нужны чувства, а я чувств не имею, значит, и совести у меня нет, и в этом я не виноват, таким родился. А насчет Димы.... Во всяком случае, не из-за него бессонница - не жалко мне его ни капельки. Дураки утомительны. Ха! Могу повторить, могу прокричать - все равно никто не услышит. Я один в радиусе, как скажет друг Самоненко, порядка семи километров. Можно вслух и с самим собой поговорить: нервы всё, милостивый государь, нервы.
  Вспомните, ведь вы - бывший воспитанник школы для дефективных, и аттестован, как дурак, со средним неполным образованием. Э, не темните! Будьте честны хоть с собой наедине... Наедине? Вы уверены? Так кто же всё-таки шушукается за спиной? Не леший и не домовой, в этом я как честный подлец и честный атеист уверен - нет здесь никого! Одна безлюдная ночь кругом. Все уехали. Может ли невидимое издавать членораздельные звуки? Теоретически это возможно. Физика элементарная. Звук. Колебание. Вопрос за субъектом. Есть субъект, есть и сила. И тогда возможен и звук, и образ. Хотя бы раз услышать невидимое, увидеть его.
  - Хочу!
  И тут кто-то явственно произнес за спиной:
  - Сидел бы ты лучше дома!
  И забубнило явственно, и явственно увидел он две фигурки у заводи, где лодки привязаны, и кобель Байкал спит под березой. Они, эти фигурки тёмные, портки стирали и рубашки-ковбойки, и при этом ещё и ворчали:
  - С переездом этим не успели дома постираться. Вона, как угваздали вещички - никакое мыло не берет грязь и пятна, сколько не оттирай песком. Попотеть пришлось, как мебель в лодку грузили. Эх! До чего же упрямым Дима оказался! Истинный хохол упертый. Сколько знамений ему не делали, чтобы не торопился мебель приобретать. Он-то не знал, а мы были в курсе: жить ему на кордоне Заволжском недолго...
  - Да не переживай ты, кум, не переживай. Сейчас месяц из-за тучки выглянет, мы и обсохнем
  - И что характерно - будут танцы!
  - А я бы вместо танцев - поллитру. Косточки ломит, плечо надсадил, когда комод тащил. Смешно получилось: Димка пыжится, надувается, вспотел весь, думает, это он один с комодом кувыркается, и не знает, что без меня он бы и с места не сдвинул эдакую тяжесть.
  - Зимарь, скурья нога, посмеивался, глядя на то, как его бывшее начальство упирается.
  - Ему, окаянному, первая радость. Он Диму не любил за то, что не пьёт, не курит, черным словом не ругается.
  - Тихое было житьё, что ни говори. Жили как люди, припеваючи...
  - Страшно подумать, что будет творить этот волк.
  - Да, кум, хоть из дому беги. Только, было, мы человеческий облик стали принимать, как опять в зверьё превращаться станем.
  - Не наша воля.
  - По нашей воле мы хоть немного человеку помогли. Помнишь, как отваживали эту ведьму Клаху, которая под него клинья подбивала, её мужика из-за собаки утопили, вот она и решила устроить свою судьбу с тихим и самостоятельным хохлом. Я ей в носу щекотал, заставлял чихать, она после пятидесятого раза уписалась! Из дома как выскочит и - под куст. Какие могут после этого быть любовные дела? Зато эту, беленькую, никогда не обижал, никогда над ней не издевался. Сам все в доме приберу, полы вымою, стекла протру. Как ей на любовную побывку прибыть, я цветов нарву всяких, наставлю кругом и радуюсь, когда она скажет: "Чем это у вас, Дмитрий Тарасович, так приятно в доме благоухает?"
  - Баба добрая, стряпуха отменная, аккуратистка. С такой женой Дмитрий не пропадет. Она под благодатью Божьей ходит, сам видел, как приходила к ней Мария Голубая, любви учить.
  - Эх, кто нас несчастных пожалеет. Хошь - не хошь, а пляши. Хошь - не хошь, а служи. Я в доме, ты - в овине.
  - Тужу я, кум, сильно тужу, как подумаю, под какой властью ходить буду. Как я эту козу ненавижу! Она ведь, чую, принудит в колокольчик для неё играть, да и Петька Красалымов, личность пьяная, заставит водку пить, вот кому мне подражать особенно неохота. Лидка-бесстыдница станет к разврату приучать. Хоть топись! Будь я водяным, залег бы на глубокое дно, чтобы все это лихо мимо проплыло.
  - Да и у меня в овине, куманек, такие же времена лихие наступят. Конь Орлик говорил, мол, ничего Сашка-егерь в конях не смыслит: ни седлать, ни распрягать, ни запрягать не умеет.
  - Ну, всё, - сказал тот, кого назвали "кумом", снимая мокрые портки и втягивая живот до самого позвоночника, чтобы застегнуть тугой ремень на пряжку.
  Друг его тоже поднялся с корточек и с ужимками танцора балета проделал несколько па, вплотную приблизившись к стоящему в оцепенении злополучному егерю-москвичу, на свою беду оказавшемуся невольным свидетелем столь редкостного зрелища.
  Постояв так несколько минут, егерь хотел, было, поскорее скрыться в доме, но случайно оглянувшись, не нашел привычной картины - все вдруг пропало: лодки, привязанные к пристани, беседка и домик лебединый, клумба с остролистыми гладиолусами...
  Нет, не потому что было темно в эту июльскую лунную ночь на Ивана Купалу, а просто он сам шагнул за гору Кайлас, в запретную зону, о которой только в обычном состоянии мечтал, лежа в одиночестве на своем любимом месте - песчаном пляжике.
  
  Здесь оставались быть деревья и кусты, дремучий лес окружал его с трех сторон, а с четвёртой угадывались крутые волжские берега. И не темень, а свет господствовал над землёй, но сама земля казалась непривычной, какой-то нездешней, незнакомой, не такой, как обычно. И воздух и вода тоже были иными.
  Человек попытался сдвинуться с места, но оказалось, что в этой среде нельзя ходить в привычном смысле этого слова, а можно только двигаться, двигать себя, и по земле, и по небу, и по воде одновременно. Когда он все-таки сумел переместиться, то заметил, что расстояние здесь невозможно измерить - это могло быть и сто метров, и тысячу, и миллиметр.
  Перед ним стояли некие воротца без изгороди, одни воротца... Он толкнул створку. И тотчас раздался марш, сыгранный на небывало звучащих инструментах громко и радостно. Загугукало, забубукало со всех сторон: "порубил, погубил, потребил, застрелил, задушил, заразил, затравил, отравил, устрашил, оскотинил, ограбил, обхамил..."
  В бранных словах услышал егерь Сашка не упреки и порицание, а похвалу себе, славословие в его честь.
  В этом чудном месте все оказалось шиворот-навыворот: жуки тащили целую лошадь, подталкивая её грузную тушу своими крутыми, рогатыми головами, лошадь беспомощно дрыгала ногами в воздухе. Слабое превращалось здесь в сильное, а сильное - в слабое; грязное - в чистое. Кто лежал неподвижно - тот летает, кто ползал - прыгает до небес. Соловьи сидят в болоте и квакают, как лягушки, а лягушки с высоты птичьего полета разливаются трелью соловьиною.
  Солнце как бы светило, обезображенное дымной мглой. Звезды мерцали тускло, а бесчисленные летучие мыши, ночные бабочки и птицы, живущие в ночи, нарядившись в дневные краски, украсив крылья свои яркостью и чистотой летнего утра, глумились и хулили Божий свет, заявляя, что нет разницы между верхом и низом, между небом и землей, между чистым и нечистым, между добром и злом.
  Выплыли на поляну замороченную, на которой стоял егерь Соколов, начальник новоиспеченный, девы в зелёных бледных платьях, украшенные фарфоровыми чашками белых лилий на щиколотках и запястьях. "Женщины, - пронеслось у него в голове. - Женщины, это очень хорошо, значит, поладим"
  Женщины выручат, выведут, спасут. За всю жизнь не встречал никого, кто бы мог больше для него сделать, чем женщины. Они всё прощали, всё забывали, шли на риск, жертвовали всем, даже собственной жизнью.
  - Ко мне, милые! Ко мне! Выручайте!
  Окружили князя Заволжского зеленые девушки, как цветочным венком, и каждая из них была полна особой прелести. Смотри, смотри, князь, что дарит дьявол душе, согрешившей перед Богом!
  Запел хор девичий, кружась по поляне. У каждой певуньи свои слова - похвальные припевки:
  - Из коровушек молоко выкликивала
  Во сырое коренье выдаивала...
  - Смалешеньку дитя свое проклинала
  Во белых грудях засыпывала...
  - В утробе младенца запаривала...
  - Мужа с женой разважживала...
  - В соломе я заломы заламывала...
  - Свадьбы зверьями оборачивала...
  - А ты, князь, - обратилась одна из плясуней-певуней к егерю, - чем знаменит? Чем наше перебьёшь?
  - Надо подумать. Не помню.
  - Напомним! - загремел в ответ хоровод.
  И тут такое началось! В ликах, в личинах, в делах и обстоятельствах прошла перед князем Заволжским вся его жизнь.
  Не забыты были и проказы скоморошьи с царем Иваном Грозным, и камень александрит в спальне отцовской, вспыхнувший слезой кровавой в день убийства; Ленка, им погубленная в старой риге, камни небесные, которые грыз, наученный Петром Красалымовым - агентом адским; палаческий наряд, казнь протопопа Аввакума и... лебедь.
  Некие сущности притащили, ни весть откуда, этот сор - преступный послужной список князя Соколова.
  - Ай да, князь! Где такого откопали, павы?
  - Сам явился.
  - Т-о-о-всь! - громыхнул чей-то бас морским приказным голосом заряжающего.
  В тот же миг совлекли с бедного егеря его одежды: джинсы и свитер, с ног - кроссовки, и сами собой откуда-то из темноты выплыли чудовищные крылья - черное, красное и жёлтое перо. Крылья, словно знали, где находится плечо, ловко замкнули на нем застёжки, на голову водрузили венец наподобие петушиного гребня...
  - Лети! - приказал бас, - Греби до воды!
  Взмахнул князь-петух крыльями, оттолкнулся от земли и полетел.
  - Ай да, бабы, ай да умницы! Удружили. Можно и баттерфляем, можно и брассом, можно и вольным стилем... Что вода, что земля, что воздух - теперь для меня нет преград! Нырну под деревья, а вынырну из облаков, провалюсь под землю, а выскочу на веранде, чтобы чайку попить. И никакой усталости, никакой кислородной задолженности - один восторг и упоение! За что такое увеселение в будний день?
  - Порода, - восхитился кто-то невидимый.
  - Князь сто процентов, - поддакнули из-за спины.
  - Кто? - оглянулся. - Кто говорит?
  Эге! Да он, оказывается, не один плывет, за ним целая вереница - подружки зеленотелые. И все красавицы. Подумал:
  - Это, кстати, мне не в жилу. Предпочитаю дурнушек, от них можно ожидать всяких перемен, была, скажем, страшна, как Божий грех и вдруг - само совершенство, это интересно...
   За красавицами целый сонм чудовищ: рыла крокодильи, ноги с ушами, глаза - один в правой руке, другой в левой. Странные предметы: какие-то круги, колёса, палки, спирали, треугольники, что-то твёрдое, что-то студенистое, как кисель, амёбовидные медузы. Потоки всякой нечестии... Они клубились за его спиной, меняя форму.
  Но он - главный, он - впереди, он - лидирует. Куда же летит князь и весь его почетный эскорт - Брех, Курбат, Малявка, Враль, Пепка, Кропот, Нелюд, Курюход, Коверя, Шаровка, Хухра, Ревяка, Лазута, Гневаш, Тудыка, Попко, Торх, Таралыка, Дыляй - сыроярье, оправленное прозвищами-кликухами, бестелое и бесплотное, уплотненное человеческой подлостью?
  - Сюда, князь, сюда!
  И тогда он увидел цель, к которой влекли его - трон без ножек, висящий в воздухе над бедной.
  - Садись! - приказали.
  Такого и представить он не мог: сидеть на воздухе да ещё в мягком кресле! Новоявленный владыка, старший егерь Александр Соколов, восседал на троне и возвышался над множеством невиданных сущностей, признающих его своим господином.
  - Эй, вы, там внизу! - крикнул он в бездну. - За что мне такие почести?
  - За лебедь, за лебедь!
  - Вы что сами не могли её загрызть?
  - Не могли, князь!
  - Отчего же?
  - Оттого, что белая...
  - Оттого, что нежная...
  - Оттого, что чистая, душа праведная!
  - Что получу за заслугу?
  - Увидишь мир невидимый, увидишь мир неузнанный, неявленный, неслыханный, вредящий, смердящий, окаянный...
  - Танцы даёшь! Даёшь танцы!
  Всё запело, заорала, затопало, зарычало, запылало - небо с овчинку показалось от шума, поднятого нечистью. От криков и завывания валились столетние деревья, задирая свои вековые корни вверх тормашками. Веретеном закружило землю, выскакивало наружу все затаённое, бесстыдно обнажая тайны и глубины пороков.
  Чертовщина-лесовщина черта лысого тащила. Расплескалось тёмно, как в саже вёдро.
  -Уху, уху, ухо, хог! - залаял филин-носорог.
  Йоготок-ноготок схватит - жизни не хватит!
  - Небо, небо, небо, съел бы, съел бы, съел бы!.
  Собирайся, воронье, рушить честное жилье.
  
  Что зелень-отрава, то за елью справа. Что чума да холера, то за оврагом слева, табак да вино - вали все в одно. Вали в яму, чтоб побольше сраму. На кладбище - стук да грюк, едет кованый сундук с дивными дарами: костями да черепами...
   Вылезай, народ, становись в хоровод. Вылезают скелеты, надевают штиблеты, платье-рваньё растащило вороньё. Пляшут чечётку и девки, и тётки, кто их, вправду, разберёт, где там грудь, а где живот - если б не было костей, скакать было б веселей!..
   - Сорви голову! Раз, два, три - в одну шестёрку становись! На первый-второй - рассчитайсь!
   "Первый", "первый", "первый"!
   - Какие же вы, право, стервы!
   Мертвые гуляют - черепа летают. Бом-бом-бом - пляшут кости с сапогом...
   И вдруг в самый разгар веселья кто-то тихо, но грозно произнес:
   - Да будет новый день, да будет новый свет!
  
   И стал новый день. И стал новый свет. Проникло солнце утром ранним, проникло в темень и глушь, посветлели охмуренные нечестью небеса, очистилась земля, обновив свой нежный лик.
   Усталый, разбитый, измученный предыдущей ночью, поплелся домой егерь Сашка Соколов, задумчиво вертя в пальцах чёрное воронье перо.
  
   - Ау, матушка, - отозвалась старая Пелагея, - спасемся!
  
  
  
  
  
  
  
  
  Глава X
  
   Правда Кривду переспорила,
   Правда пошла к Богу на небо,
   К самому Христу, Царю Небесному,
   Осталась Кривда на сырой земле.
  
  
   - Машу Поднебесиных осудили вчера. Суд был.
   - Сколько дали?
   - Четыре года строгого и два - выселки.
   - Что так много? Разве у неё раньше были судимости?
   - Скажешь! Смирнее её, может, одна Божья Матерь. Чиста, как вода в святом источнике.
   - Так. Она им, как стали ей предлагать сказать последнее слово, ответила: "Не виновата я, сами знаете правду - не хотела с вами сотрудничать ни за какие деньги!"
   - Как понимать: "сотрудничать"? Ведь сотрудники те, кто в конторе сидит, в бухгалтерии или служат секретарем у председателя.
  - Ей такое предлагали? Почему же отказалась - работа не пыльная. Маша девушка грамотная и на машинке пишущей может печатать.
   - Какая там машинка?! Не захотела честная девка под начальство ложиться, вот и подвели её под монастырь.
   - Да ей в монастыре - самое место.
   - До чего же бестолковый народ! За агитацию её осудили! Свидетельница Людмила Брыкина так прямо и брякнула:
  - Мария Поднебесиных нарушала общественный порядок - смущала меня и Лидию Горохову любовью небесной. Да к тому же совершала противоправные действия - сердце из груди вынала, и им нас прожигала, как увеличительным стеклом, просто до самого мяса!
   - До мяса, говоришь? Ах, ты, дрянь! Да тебя, будь то прежние времена, на костре сожгли бы как ведьму.
   - Вы не очень-то язык распускайте, дядя Яша, а не то сами схлопочете срок - меня в милиции уважают!
   Кто-то не стерпел и съехидничал:
   - Берут за хвост и на горшок сажают.
   - Да, - продолжала Милка доказывать, что она дама козырная. - Я за прилавком пользу государству приношу: кого обвешу, кого обсчитаю, кое-что, конечно, себе - в карманчик, но и в казну чуток положу - совесть-то имею. А Машке ещё мало присудили, я б ей пожизненное дала, а то, как вернётся, опять начнёт свои вредные действия... Какие могут быть "любови", когда хочешь деньгу большую заколачивать? Размякнешь, раскиснешь и про наживу забудешь, бдительность потеряешь, а мне ещё дачу строить. На дачников только и надежда, я им глазки сострою, они на сдачу и внимания не обратят. Деревенских, фиг, обсчитаешь - куркули!
   - Ты чего, девка, вся в дерме перед миром, а ещё насмехаешься!
   - Совести нет! Истребители стали люди, никого не боятся!
   - Кого на суде видели? Сашку? Был егерь?
   - Не заметили.
  - А Петька Красалымов?
   - Тот, иуда, присутствовал. Говорят, что это он Машу в карты проиграл в тёмную с приезжими. Чтобы отыграться, капнул, мол, занимается подрывной деятельностью, государственные устои ломает. Он и Милку в свидетели посоветовал призвать.
   - Озоруют. Устои какие-то выдумали. Им бы самим шеи наломать! Девка, как овечка - сроду не мекнет.
   - Умный человек смотри, дурак руками разводи, если ничего не смыслишь.
   - А ты чего, умный, насоветуешь?
   - Да ничего. Русского Ваню, чтоб не сказать грубого слова, всегда во что-то тянет. Уж убивают его и умывают - сколько веков! - кровушкой. На Святой Руси её хватало.
   - Машу, когда отправят?
   - Пёс их знает.
   - "Ведут на Север срока огромные, кого не спросишь - тому Указ", - пропел дурашливо чей-то голос.
   - Распелся, арестантская морда. Слышь, Борька, ты у нас просвещенный, скажи, что такое: "строгий режим"?
   - Строгий? Да я в нем ничего плохого не усматриваю. Душе спокойней, менты беседами не мучают и в самодеятельность не сильно тянут. Голоса уркаганские для сцены непригодные, а мозги к учёбе. На "строгом" больше по желудку бьют. На "общем режиме" в ларьке на десятку отоваривают, на "строгом" - только на пятерку. Горячее через день и хлеба четыреста грамм.
   - Цирк, мужики! В цирке, если собачка скакнёт повыше, ей дрессировщик полный паёк обеспечит, а нет - сидит голодная. Так и зекам - сидите голодными, если не скачете, как положено.
   - Зимарь, а бьют в лагерях?
   - Случается.
   - А убивают?
   - Тоже случается, только, как докажешь, кто убил?
   - Женщины в заключении, что робят?
   - Большинство по сельскому хозяйству: зерно перелопачивают, помогают хлеб убирать, на элеваторе работают. Конечно, трудятся под конвоем.
   - Машка сумеет, она сноровистая.
   - Тогда выпустят раньше срока за хорошее поведение.
   - Ладно, ребят, пора расходиться. Вопрос закрыт, погребли в Мелково, в магазин. Выпьем за светлый путь Марии Поднебесиных.
  
  - Сашка, а Сашка, слышь! Пёс с ней, с лебедью! Первое дело задуманное всегда лучше второго придуманного. Как сперва решили, так и будем жить: надоело с царями, надоело с вождями, надоело с революциями, надоело церкви ломать, надоело съезды собирать. Жить охота! Теперь Поднебесиной нет - кайф!
  Лидка читала в "Литературке", что заграницей всем людям позволено сожительствовать гуртом, как в первобытные времена. Там и писательству объявили амнистию - пиши без контроля всякую чушь, но только чтоб без политики. Можно и на улицу выходить голышом, можно и самого себя за ляжку ухватить. Можно и всякую рухлядь собрать, свалить в кучу - все "искусством" называют! Правда что ли?
  - Пётр Николаевич, удивляюсь я вам! Впрочем, сермяжная правда, как всегда за тобой. Бихевиоризм означает искусство поведения. Уговорил-таки меня - согласен: в пампасы, в прерии, в горы, в пещеру! Куда хочешь...
  -Ага, пожаловали, - обрадовался Аввакумом при виде честной компании. - Поджидал вас давненько. Раздумали в прерии?
  - Усохни, резиновая чума. Чем угощать будешь? Галошей старой?
  - Ах, как у вас здесь, товарищ старик, нехорошо воняет, - обмахнулась Майка коротким белым хвостиком.
  - Действительно, изгадил помещение. Собирай свои банки-клеи и линяй отселева поскорей!
  - Зачем же так грубо, кореш? Надо корректно объяснить товарищу, что мы проводим социологический эксперимент. Да, уважаемый, эксперимент! Мы - община кочевников, ступающая босыми ногами по асфальту больших городов. Долой прагматиков!
  - Ура! - мекнула коза.
  - Ждал, ждал и дождался, - горестно покачал головой Аввакумов, - ничего хорошего. Ступайте, господа, ступайте. Бог вам судья.
  - Убогий старец употребил древнерусский глагол в повелительном наклонении.
  - Гонит он нас, сука, повелительно. Я человек необразованный, я его просто сейчас сковородкой огрею.
   Бывший зек от грядущего удара отпрянул по всем правилам самообороны, и грозен стал, так грозен, что гости застыли с открытыми ртами: не тот лик перед ними возник, не тот человек, не та стать, и одежды священнические... Увидев преображенного старца, коза струхнула:
  - Мы, батюшка, венчанные.
  - Брысь, животная, - отрезал грозный старик, - почто лезешь к человекам? А вы, смерды, смотрите сюда! - а сам пятки вывернул.
  Завертелось время...
  
  На волжском берегу - церковь. Звонят колокола. Вечерняя заря по воде разлилась.
  Из ворот монашек выходит, над глазами - брови чёрные дугами, ликом бледен, телом сух. Постник. Подбрел к берегу, присел на песок, стал храм строить. Дивный, из камушков. Переливаются те камушки голубыми огнями, стрелки ясные отбрасывают, лучи рассыпают по всей округе. Тут толпа. Впереди сам патриарх Никон. Он, Никон, спешит к тому дивному строительству на берегу. Зачем? - Да разрушить.
  - Сломай свой храм бесовский, - говорит монашку, - вдарю!
  - Чем вдаришь? Ногой или палкой?
  - А чё больней?
  - А ничё!
  - Я тебя знаю, непоклонный!
  - Знаешь. Из одного корыта монастырского варево хлебали.
  - Помнишь?
  - Ты-то, поди, забыл...
  - Ух!
  - Отступись, не мешай делу русскому. Мы с тобой годы живем, а строению сему стоять до Страшного Суда. Не расколешь его.
  - К расколу зовешь?! В темень ввергаешь?
  - От моего храма - свет, может, света этого дивного боишься?
  - Смотри, как боюсь, - вдарил посохом по церковным стенам.
  Раскололся храм пополам. Никонова половина алым, пожарным светом занялась, раскалилась, как наковальня. Противник своё в горсть собрал, в карман положил и пошёл прочь.
  
  Время миновало.
  Теперь уж не в монашеской ряске тот дивный строитель, а в иерейском облачении. И проживает далеко от прежних мест, и годков немало прошло. Деревенька мала, церквушка стара. Подымается поп по скрипучим ступенькам, отпирает ключом двери. Тихо в храме, темно. Запалил лампаду перед иконой Богородицы. Мыши скребутся в углах.
  - Откуда ещё мыши при нашей бедности?
  И вдруг за царскими воротами застонали, засопели.
  - С нами крестная сила! - ужаснулся поп, - Ах, бесы!
  Перед самым алтарем, на половичке, любодей с любодейкой блуд творят - вот так "мышь!" Подобрал подол рясы, да как пнёт сапогом голый мужичий зад.
  - Не тронь, батька. Худо будет!
  - Встаньте, бесовы дети!
  - Ему завидно, - пропищала простоволосая грешница, даже в темноте было видно - хороша!
  - Будет и тебе, бесстыжая, - пообещал поп, намотав на кулак косы (не волосы, а просто кудель мягкая, нежная). Поволок через весь храм к выходу. Закричала женщина, запричитала, забилась в его руках раненой птицей...
  На шум народ сбежался:
  - За что батька женку молотит?
  - Отчитывает.
  - Так и убить можно!
  - А что в храме-то она делала? Служба ведь давно кончилась
  Тут и мужик выбег, в руках подсвечник держит, медный, увесистый, он им размахивать стал и на батюшку наступать с криком и руганью. Люди сразу догадались, в чем дело:
  - Баба без платка, мужик в расстройстве... Знает кошка, чье мясо съела - нагрешили оба, а отец святой не стерпел такого сраму на святом месте
  - Он разве обет принял, чтобы никогда не жениться пока служит? Однако чересчур строг...
  Кто-то попросил:
  - Уймись, батька, прости природу нашу грешную. Словом Божьим обличай, а не кулаками.
  Не слышит ревнитель веры, вошел в раж.
  - А ну, ребята, вяжи попа. А ты, дурак, дролю свою защищай, не дай Бог, прикончит!
  Навалились всем миром на батюшку, оттащили подальше и отбуцкали под шумок с превеликим удовольствием: таков православный человек - сам покуражиться любит, если наказание не грозит.
  От души повеселился народ: без греха и вдоволь.
  Лежит Аввакум на земле. Зубы в крови и песке, Никто не защитил, никто не помиловал. По щеке слеза сбежала. За что? Неужели он один греха боится, неужели только он один живет по заповедям Божьим: не прелюбодействуй, предупреждает Священное Писание, ибо блудники не наследуют Царства Небесного. Я об их духовной пользе радел, их души старался спасти. Так чья же правда - их или моя? "Дом мой домом молитвы наречется, а вы сделали его вертепом разбойников... - это слова Священного писания, так Господь сказал и выгнал беззаконников из храма. Значит он, Аввакум прав? Почему же тогда сердце болит, почему совесть мучает? И обожгла внезапная мысль, и стыд затопил душу: "Говорю, что Бога люблю, а людей? Выходит, их не люблю, если не прощаю. Вот оно что! Страшный суд над собой вершу. Господи, прости, прости и спаси, окаянного. Только бы в живых остаться, чтобы вымолить Его прощение".
  Стал на молитву и вдруг - открылось. Пред глазами заплаканными явился образ небывалый - жена, вся в голубом, попирает землю, а над ней - двенадцать голубых звездочек. И говорит Она ему:
  - Не плачь. Вот тебе подарок за печаль твою, - и вложила в его раскрытые ладони горсть камней голубых, добавив, - на строительство храма разрушенного. Поднялся Аввакум на ноги голубой силою. Сила эта до облаков вознесла и перенесла в Москву. А над Москвой златоглавой - звон колоколов, и на белом снегу чернеет толпа, по толпе плывет чёрная молва, разносит слова:
  - За что протопопа судили?
  - Камни собирал на храм, Никоново разрушение.
  - Теперь нехай их в Сибири собирает, смутьян.
  - А и соберет! Сибирь ведь тоже русская земля.
  - Много ли собрал?
  - Хватит. Посмотрим, как засияет пуще прежнего в далеком Беловодье.
  - Сохрани его Бог!
  - Кто у него в кошеве? Никак баба.
  - Она, протопопица. Ишь, какая дородная. Уселась и умащивается, как клуша в гнезде.
  - Да я не про жену его спрашиваю, кроме неё с ним кто-то ещё едет, кто-то в голубом...
  - Смотрите, смотрите! Девушка пригожая... Она оковы с протопопа сняла и соболями укутала, клуша-то клуша тоже к соболям жмется.
  - Кони у них добрые, просто не кони, а звери какие-то: дым из ноздрей валит! Такие скоро батюшку в Сибирь доставят, не заморозят по такой дальней дороге. Попутчица у них отменная.
  - Откуда только некоторые люди так складно брехать научились? Где ты видишь попутчицу? Их в санях только двое.
  - Пень ты еловый! Я, может, очевидец - очи мои - глаза то есть видят то, что тебе и не снилось - такой дар мне Господь дал!
  
  У столба полосатого - корчма. В корчме четверо за столом пируют и радуются:
  - Упекли, вредоносного для нас старого чудака, в самую что ни на есть Сибирь! Подай, Майка, мою гармонь, растяну для пущего веселья.
  - Во саду ли, в огороде выросла капуста, - проблеяла коза.
  - А козе, что характерно, - загоготал гармонист, - все капуста на уме, а нам, человекам, что?
  - Кому это "нам?" - уточнил старшой. - Тебе что ли? А ты разве человек?
  - Вечно вы, Александр Всеволодович, свое ехидство выказуете, скажите лучше, возведёт ли Аввакум свой храм в Беловодье?
  - А если и возведёт, то, что нам до этого? Всё - равно разрушим, ведь мы община кочевников, нам и расстояние, и время - по-фигу. Будем ломать, жечь, расхищать, менять. Поменяем и веру, и царя, и отечество, и валюту.
  Северная земля, далекий край, ссыльный. Там есть место, где яма в мерзлоте вырыта. Там-то и содержится ссыльный протопоп Аввакум с товарищами. Теперь их никто не узнает - вошь и сырая короста свое дело сделали, палачи тоже постарались: укоротили руки, от языков одни корни остались. Так за правильную веру, так за храм невиданный и нерукотворный им отплатили люди. Глаза гной обузил до азиатских щелочек - нечем взглянуть на Божий свет ясно и широко. Речь стала другой, понятной только тем, кто без языка остался. Однако разносится по Руси слово аввакумовское: срезанное, сгноенное, а цветёт.
  В Соловках, на Колыме, в Гулаге бубнят по-аввакумовски и в Воркуте, и на Беломорканале, и Якутске, и в Перми.
  На казнь протопопа подбили царя Алексия те четверо, заявились в Москву вершить свой подлый суд. Народ их сразу опознал:
  - Каты, каты приехали! Бежим, кум, на площадь.
  - Никак немцы? Разодеты не по-нашему. Католики что ли?
  - А коза зачем здесь?
  - Поглядите, женка с ними!
  - Нет, уж вы сами хворост на ваш костер бесовский таскайте. Мы не согласны! Эх, от какой паскуды смерть должен принять наш праведник. Слов нет, слезы душат.
  - На все Господня воля, Калистрат.
  - Упокой душу раба Твоего Аввакума - вот уж и волосы от огня вспыхнули.... Пойду домой, мочи нет смотреть на такое тиранство...
  Огненной свечой стало тело, поднялось пламя костра до самого неба, потянуло на Волгу дымную мглу. Прибило дымом крутую волну. Тихо кругом.
  Что это, что это, нежное?
  Что это, что это снежное?
  Да ведь это лебедушка, душенька честная, незамаранная, отбелённая страданиями, поднялась к небесам, к Божьему престолу.
  
  Ау, Аввакум!
  
  И пепла не осталось.
  Палачи от потухшего костра поскакали, поскакали да и сгинули, но не пропали навсегда - опять появились в родных пределах.
  - Дверь отвори, хозяин, - попросила коза, - душно, как на пожаре. Вторая серия будет?
  - Будет, будет, - пообещал всем сын прокурорский - Александр Соколов.
  ... На невском берегу топоры стучат, рубят, колют - щепки летят. Далеко летят и по сию пору все летят и летят, прорубают окно в Европу Призраки по той Европе бродят и колокол звонит из Лондона.
  Горит-разгорается алым цветом наковальня: "Мы кузнецы и дух наш молод, куём мы счастия ключи".
  
  - Осип, скажи, где ключи от рая?
  
  - "Колыма, Колыма, чудная планета, двенадцать месяцев зима - остальное лето"
  - Гражданин прокурор!..
  - Молчать!
  - Гражданин судья...
  - Молчать!
  - Гражданин начальник...
  - Ага, дождался - получай!
  - Можно ли людей бить так. Чтобы кровь из зубов текла?
  - Можно, можно, можно, даже нужно.
  - И всего-то "Один день Ивана Денисовича".
  - Кто бы мог подумать о такой встрече здесь, в задрипанных Горках Едимновских. Вы, оказывается, ещё и Иван Денисович - никак не ожидал.
  - "У нас героем становится любой". Так пели в тридцатые годы, так, вероятно, пел и ваш батюшка, майор Соколов, бывший служащий советского посольства в Оттаве. Вы до сих пор с ним не в ладах? Впрочем. Это к делу не относится.
  - После "Одного дня" что было?
  - Не мне об этом рассказывать, об этом давно написано. Помните, "на острове Буяне"... и так далеё.
  - Не темните, протопоп, скажите прямо "Архипелаг". Почему вы, вернувшись из ссылки не стали силой, способной все разрушить? Почему не подняли молодежь против системы насилия? Все на любовь евангельскую киваете, далась она вам, эта любовь! Мы ею сыты по горло.
  - Да вы её и не пробовали. Если любовь не нужна, то нужна, очевидно, колбаса и пиво.
  - Я макароны предпочитаю.
  - Значит, и в Италии побываете, в царстве макароньем...
  - Как вас понимать?
  - Просто. Надоест в Италии, отправитесь в Вену, венскую сдобу кушать и так далеё и тому подобное, потому как вы, батенька, извините - сума переметная. А надо бы было до отъезда с лебедью разобраться. Может, она и есть та самая евангельская любовь.
  - Ой, - всколыхнулась Майка, - дед про любовь заиграл.
  - Молчи, тварь, путаешься опять под ногами. Из-за вас, скотов, люди человеческий облик потеряли, стаей звериной жить захотели.
  - Не смей ругаться, а то... - задрала перед Аввакумом хвостик и давай ему под ноги "орешки" сыпать, да ещё приговаривать при этом:
  - Собирай дерьмо козье, старая стерва!
  - Мы община кочевников, ступающая босыми ногами по асфальту больших городов, - провозгласила Лидка, задирая мини-юбку, как красный флаг. - Да здравствует свобода!
  Отвернулся Аввакум, прикрывая лицо, защищаясь от козьего смрада:
  - А ведь в наши времена умней были.
  
  - "Душа, душа"... чего ты, мать, душу эту каждую минуту поминаешь? Где она? Кто её видел? Всё - в мозге. Там как в гармонике: нажмешь один лад, получишь звук, а до другого коснешься - там своё звучит. В голове - все переживания душевные, а души нет. Мозг можно рассмотреть в анатомке, а душу ещё никто даже под микроскопом не обнаружил.
  - Набрался учености, бестолочь! У! "Мозга, мозга..."
  - Чего ругаешься? Всю жизнь со мной живешь и только знаешь, что скрипеть. А толку?! Не воспитала в детстве, как хотела, теперь уже поздно, поезд ушел! Какой зародился, таков и родился. Мышь сиди под полом, а кот на крышу залазь. Зачем же ты меня все куда-то волокёшь, не даёшь спокойно жить?
  - Не жить, а пить тебе не даю спокойно, сынок. Ведь хороший корешок в тебе есть, хороший...
  - Про корешок не тебе, мать говорить, а тому, кто помоложе, - захихикал скверно Пётр.
  - Уймись, бесстыдник, такие слова матери бросаешь!
  - Сама виновата, не начинай.
  Старуха Пелагея с сыном своим под березой красалымовской сидят и переругиваются, знамо дело!
  - Где твои друзейники? - спрашивает Пелагея.
  - Тебе что за дело?
  - Так. Ты им все готов отдать, всякую прихоть исполняешь. Ведь есть в тебе, Петя, чувство, значит и душа есть, перевернуть бы её с плохого на хорошее.
  - Хорошее - что это такое? Хорошее для меня это, когда весело, когда мы с общиной отрываемся, когда в самую темень опускаемся, а там в ней, аж дух захватывает, чего только нет!
  - Откажись от таких товарищей, сын.
  - А на кой! Мне ничего не надо: ни хором, ни машин, ни одежды, ни еды хорошей - один кураж! А душой своей, если она, конечно, существует, хочу распоряжаться сам. Имею право
  - Нет у тебя такого права.
  - Ты, мать, как камень против течения стоишь, мешаешь.
  - Не ври, я в самом центре стою, на свету, только вот куда ни посмотрю - там одна темнота.
  -Я же в законе, пойми, мне пути назад нет.
  - Настрочили черти адовых законов, да вас, темных, научили их чтить. Эх, парень, закон выбрал не свой.
  - Завела.... Доведёшь, брошу разговаривать, пойду и напьюсь!
  - Грозитель какой нашелся!
  
  
  Глава XI
  
   Вы б душу пасли постом и молитвою,
   Тихомольной милостыней,
   Поклонами полунощными.
  
  
  - Кто это голосит на погосте-то, люди? Вроде никого не хоронили.
  - Кажется.
  - А вот и нет - плачет кто-то, убивается.
  - Сходи, посмотри, коли тебе на месте не сидится, не мешай беседе...
  - Ты давай, Ванька, продолжай.... А он? А она? Едрит твою мать, и так бывает!
  - Хоть стреляйте, ребята, а все-таки есть кто-то на кладбище, и Рекса мой уши навострил - верный признак, у него и нюх, и слух тот еще. Пойду.
  - Отвяжись, Первухин, если охота - сходи. Нам лично до лампочки, зачем лишний геморрой. Неприятностей и так хватает, ещё про волка не забыли в милиции, дразнятся. И чего только тебя в кловуны не отдали? Выступал бы со своим кобелем в цирке да деньги лопатой грёб.
  - Пошёл я, мужики, не поминайте лихом, если что не так случится. На нервы действует этот плачь, не могу терпеть.
  - Иди, иди, сознательный. Вернешься - расскажешь, вместе посмеёмся.
  
  Осенний вечер близок: не успел Первухин с Рексом дойти до околицы, как уже совсем стемнело. А голос в темноте ещё пуще прежнего надрывается и слова стали слышны:
  - Ой-её-ой-её, горе-горькое моё, откуда ты взялося - навязалося? Откуда ко мне привязалося?..
  - А ещё не верили мужики - плачет. Кто такая? Отсюда не видать, болото надо обогнуть только. Недалеко. По кому, бедная, убивается? По мужу или дитю?
  Вышел к окраине кладбища. Никого. Тих и пуст погост деревенский. Кресты старые да пирамиды со звездочками ветхие. Голос смолк.
  - Ё...понский городовой! - выругался Первухин. - Ошибка вышла. Только зря протопал, да и от друзей теперь проходу не будет - задразнят "кловуном". Крикнуть что ли для успокоения души?
  - Эй, кто есть здесь живой?
  И тут же отделилась от крайней могилки с красной звездочкой чья-то тёмная фигурка и голосом Поли Красалымовой откликнулась:
  - Есть. Это я, Коля.
  - Господи, - удивился Первухин, узнавая, в приближавшейся старушке свою соседку. - Что ты здесь делаешь в такую пору? По ком голосишь на всю округу, у тебя в доме, насколько мне известно, покойника нет. Это могилка Юрки Коптева, его, говорят танком раздавило в горячей точке.
  - Так, милок, так.
  - А ты тут зачем? Ты ему не родственница, ни мать, ни тётка, ни бабка, так с чего бы так сильно переживать?
  - Не чужой он мне.
  - Вот как? - удивился Первухин, - Это почему же?
  - А потому что я всем вам мать, и тебе, Коля, мать.
  - Не рожала, не крестила, а мать?
  - Божья.
  - Ты, тетка Поля, случаем не того? Не сбрендила от своей несчастной жизни? Вот до чего мать довел этот гармонист хренов!
  - Замолчи, глупенький. Бедные вы все, бедные. Молю, плачу, прошу Господа, чтобы простил грехи всем людям знакомым и незнакомым, родным и чужим.
  - Молись, - разрешил Первухин, - это дело неопасное. Только удивительно, как ты всем нам знакомая старушка, да Божьей матерью назвалась. Думал сначала, с ума сошла, а теперь вижу - в здравом рассудке. Надоумь меня, как мне от насмешек отбиться, ответить им для чего это я на погост попёрся темной порой? Сама знаешь, не дают прохода за того волка. А ведь было дело. Было! И волк был и овца зарезанная, а у них память отшибло - не помнят, один я не забыл...
  - Со святой водой надо было к Лидии идти. А людям передай: Матерь Божия молилась на погосте за всех, молилась и плакала.
  - Не поверят.
  - Поверят, поверят, - успокоила мужика старуха, тихонько его по спине ударила ладошкой и подтолкнула к выходу. - Уходи, не мешай.
  Вернулся Николай с кладбища, курящих мужиков давно след простыл, лавочка опустела - холодно. Какие могут быть долгие беседы, когда лето миновало? Наутро он фуфайку надевает, а жена и спрашивает:
  - Что это у тебя на спине?
  - Смотри сама - у меня позади глаз нет. Вечно пристаешь с глупостями. Лучше я бы ещё пяток минут поспал, чем сейчас время буду тратить на вопросы дурацкие.
  - Господи, - всплеснула руками первухинская баба, - никак лик святой?! Казанская! Так прямо на материи и отпечаталась.
   - Ой, ли? - испугался Первухин, щупая спину, как раз то место, по которому старуха ударила ладошкой.
  - Ради истинного Бога, муженёк, скажи правду, кто фуфайку расписал?
  Скинул Первухин фуфайку - глазам своим не поверил, видит на спине образ: Матерь Божия с младенцем, краски до того свежи, кажется, что его только что написали.
  - Не обманула! Знак дала!
  - Это кто ж тебя не обманул? - вскипела жена. - Рассказывай, кловун проклятый. Почему слова непонятные бубнишь?
  - И эта "кловуном" дразнится! Что за жизнь! Может я из всех вас самый святой.
  - Святой?! Ты?!
  - Святой и есть! Тебе ведь Царица Небесная не являлась? А мне являлась.
  От такой новости баба первухинская подойник из рук выпустила, уставилась на мужа разъяренными глазами, руки в боки уперла для вящей грозности и попёрла на него, кипя справедливым гневом:
  - Кто это тебе явился? А? Где? Перекрестись!
  - Сама крестись да молись, а я уже отмоленный.
  - Во, паразит! Загадки на тощее сердце загадывает. Отвечай правду!
  - Ежели ты в лик святой не веришь, так об чем с тобой толковать?
  - Да в лик я верую, только ты объясни, как он оказался на фуфайке-то? Кто тебе его нарисовал? Фуфайка-то - новехонькая, как теперь её носить будешь?
  - Про то, кто это сделал, не знаю, врать не стану, не грозись напрасно, а если бы и знал тайну, все равно не сказал бы правду. За такую правду можно и пострадать - не грешным ушам её слышать!
  Горки взбаламутила новость про первухинскую фуфайку. Первухина и жену его наперебой стали приглашать в гости, словно заезжую Татьяну-монашку, которая по покойникам псалмы читала, и могла растолковать все непонятные места в Евангелии.
  Мужики тоже в курсе, на лавочке красалымовской обсуждают оказию с "кловуном", гогочут: вот так мужик, не соскучаешься с таким!
  Бабка Пелагея оконце ветхое отворяла да тех насмешников ругала:
  - Нехристи! Ни стыда, ни совести. Разве можно над святым видением тешиться?
  - Ты, тётка, конечно, божественная, это все знают, извини нас.
  Старая Красалымиха оконце затворит и сядет возле самовара, остывшего с горькими мыслями. Времена настали неласковые, никто никого не слушает, все без страха Божьего живут, от таких ни криком, ни руганью, ни лаской, ни уговорами не отбиться, их ни жалостью, ни тоской не проймешь. Полна ограда греховодников. А тут еще, как на грех, москвич вернулся в деревню - не оставило его начальство на кордоне, показался ненадежным. Нет, видно, не отмолишь, не выплачешь - что положено судьбой, тому и случится. Катится ком под гору - не остановишь.
  
  Бабы у Насти-колдуньи в который раз "гоняют пластинку" про Кольку-кловуна и про образ Божией Матери на его фуфайке.
  - Ну, стало быть, ты поутру к корове встала, - начинает Лукерья-скотница, умащиваясь поудобнее на стуле перед самоваром, - а он...
  - Да не так было, - возражала ей Первухина, - я ещё раньше поднялась. Ночью Рекса наш как забрешет, как забрешет.... Подумала сперва, что дачники за грушами лезут. Нынешний год сильно уродила дичка. Я - к окну. Вижу, заместо чужих - мой, и это на него Рекс бросается, удивительное дело, чтобы кобель на хозяина нападал. Нападает, у самого хвост поджатый, и пятиться от Кольки. Боится что ли? Правда, пес не любит пьяных, а Колька шатается и еле ноги передвигает, ну просто в дым пьянёхонек. Эх, думаю, мужики, мужики, что с вас взять, никакого переживания об деньгах, до аванса в доме ни копейки, а он.... Где же так нализался в такую позднюю пору и у кого? Кто это такой добрый тебе стаканчик поднёс? Войди, только войди, приблизься, только приблизься ко мне, я тебе покажу!
  От окна отошла, а как он на порог, так я - в койку. Дожидаюсь, когда он ляжет, когда дыхнёт. Ан, подруги, вышло все не так: тверёзый пришел и смирный. Лег рядом со мной, руки на груди сложил крест-накрест, молитву стал шептать: "Господи Иисусе Христе, помилуй меня".
  - Правда что ли, - в который раз сомневаются слушательницы, - молился?
  - Истинный крест, так все и происходило. Что поделаешь? Какая после этого может быть ругань с моей стороны?
  - Чудеса! - вздохнула Настя. - Нынешние мужчины только матерным словом и владеют, а тут молитву знает твой Николай. Большинство о ней забыли или вовсе не знали.
  - У тебя-то, Анастасья, ума палата, хоть колдовству обучена от родителей, а все же - крещеная душа, налей-ка чайку покрепче, не скупись.
  - Язык твой, бабонька, ох ядовит, ох и духовит - в бане не отпарить, всю неделю будет после твоих слов вонять! - передернула плечами хозяйка, отворачивая латунный крантик самовара.
  - Да не перебивайте, девчата! Рассказывай, Ксения.
  - Утром я, и правда, корову побежала доить, потом её выгоняла в стадо, потом козу привязывала, курам дала. Сами знаете, делов - полон рот.
  - Оно, конечно, так. Без девчонок да пареньков крестьянствовать трудно. И почему у вас детей нет? - поинтересовалась Лукерья, задавая свой больной для бездетных Первухиных вопрос.
  - Ох, подружки, к чему сейчас про детей поминать? - нахмурилась хозяйка. - Не об этом речь, зловредные вы какие-то.
  - Лукерью не знаешь? Ехидный нрав у неё. Не имеет интереса к спокойной беседе, всё поперечничает!
  - Могу и выйти, - пообещала Лукерья, ещё плотнее усаживаясь на стуле, не выпуская из цепких пальцев полную кружку крепкого чая.
  - Сиди уж. Рассказывай дальше, Ксения, не обращай внимания.
  - Дальше.... Хотите, верьте, хотите, нет, а образ был! Я только подойник на лавку поставила, а он тут как раз стал фуфайку надевать. Я так и обмерла.... Подумала было, на дачников, их ребятишки сильно озорные. Теперь мода такая в городе - везде рисуют: на домах, заборах, на дверях, а на портки, сумки и рубашки переводные картинки сводят. Красивые бывают картинки: девушки с длинными волосами, корабли, море, пальмы... Да вы всё сами и так знаете. Вот я и подумала, что моему паразиту на его фуфайке навели образ, да ещё и рассердилась на дачников, мол, совсем озверели - святые лики рисовать на рабочей одежде вздумали. Подошла к нему ближе и спрашиваю: "Что у тебя на спине", а он ещё и огрызнулся: "Тебе надо, ты и смотри". Я ему фуфайку-то в глаза тычу: "Это что такое?" А он, как увидел, затрясся весь: "Не обманула!" "Кто не обманул, отвечай!" Сначала ничего не говорил, потом понес незнамо что. Мол, я уже отмоленный, вы все надо мной насмехаетесь, а я святой.
  - Святой?! - протянула Лукерья. - Это он - святой? Колька Первухин святой? Ой, держите меня, а то упаду! Да он всю жизнь браконьерничал!
   Но тут вся компания поднялась против несносной скандалистки.
   - Гости дорогие, - извинилась перед подругами Настя, - не надо было её к нам приглашать, но ведь так просилась, так уговаривала и клялась, что
   слова лишнего не скажет. А ты, Лукерья Дмитриевна, язва сибирская, лучше бы не обещала. Покоя от тебя нет, все перечишь и перечишь, дослушать не даёшь, что касается происшествия с Николаем, так оно было. Мужики подтверждают, что он на погост ходил посмотреть, кто там голосит.
   Я думаю, здесь хитростью надо брать. Сначала спроси: "На погост ходил?" Он, конечно, ответит: "Ходил". А как он может отпираться, когда свидетели были? "После куда пошел?" Идти ему, голубчику некуда, как только домой, не в Мелково же он на моторке гонял, в кафе с дачниками? Всем известно, что нынче из деревни никто не отлучался. Значит, там, на погосте все и приключилось!
  - Господи помилуй! - закрестились бабы.
  - Знать бы, кто у нас мутит воду, - протянула Ксения, - кто моего дурака подставляет, ведь не первый раз. Помните волка?
  - Помним, помним, волка помним и лебедь тоже, а теперь уж лик святой появился. Что скажешь, хозяйка?
  Настя-колдунья - губы сердечком, вздох понимающий, взгляд загадочный:
  - Поживем - увидим.
  - Может, Пелагея догадается.
  
  Старуха Пелагея делегацию приняла, сидя перед чугунком вареной картошки. Рядом с чугунком - кошка Моська лапой ловит теплую картофелину, старуха улыбается и ласково предупреждает:
  - Не сдюжишь, картофельно пузо, больно большую зацапала, не жадничай.
  Моська глаза суживает от горячего пара, но картофелину из лап не выпускает. Выпростала, наконец, лапку из глубины чугунка, но разваристая картофелинка горяча и тяжела, оказалась для кошачьей лапы - сорвалась, рассыпалась по полу.
  Пелагея Яковлевна сплюнула в сердцах:
  - Говорила тебе, не тащи боле себя!
  Тут как раз и вошли гости и, топча картошку, приблизились к столу.
  Пелагея с достоинством, словно не последней картохой с кошкой делилась, а заморское кушанье вкушала с благородной дамой Мусей Красалымовой, кивнула всем, мол, проходите, православные, ведаю, зачем пришли, чего от меня желаете.
  А те ей, как боярыне столбовой, в ножки поклонились: рассуди нас, Божия старушка, просвети наш разум.
  Тогда отвечает им она, Премудрая, Престарелая, Предвечная Свидетельница:
  - С чем пожаловали - знаю и скажу, что была нам всем предвесть для того, чтобы жить по-Божьи. Прощение надо друг у друга попросить, не злословить, ссор не заводить, не обманывать, не жадничать, не завидовать, не воровать и не врать. Вспомнитек, в Прощеное Воскресенье целовались в храме, не гнушаясь никого, ни нищего, ни убогого, ни больного. Так надо и теперь такое сотворить всем миром. Я начну первая.
  Поднялась с табуретки скрипучей Поля Красалымова, одетая в синее байковое платьице, с платочком белым на голове, расставила широко руки для объятий, губами сморщенными ища ответные поцелуи.
  Плач, слезы радости, свет наполнил старый дом, обновились стены, побелел потолок, засияли серебряные и золотые оклады на образах, лампады загорелись сами собой.
  Вернулись домой женщины, как заново родившиеся.
  Мужья с работы возвращаются и стараются по сторонам не глазеть, языки стараются за зубами держать. Мало ли за рабочий день можно нагрешить. Сколько раз глазами, сколько руками отрекались они от семьи и детей! В родном коллективе соблазнов много. От жены верной утаиться трудно, нужна осторожность, если дашь себе слабинку, а она учует - то не дай Бог!
  Ныне же, мать честная, что с "половиной" приключилось? Не сверлит глазами, в карманах не шарит, не допрашивает с пристрастием. Как невеста необученная, которой ещё незнаком семейный язык: "непутевый", "бестолковый", "неряха", "охламон несчастный", встречает ласково, жалеет: "Устал, миленький, кушать хочешь, дорогой?" Просто, как в сказке!
  И что удивительно - так во всех домах, во всех семьях.
  А ночью... кукование до рассвета. Сколько тайн открылось! И как ещё Волга не разлилась от слез, пролитых той светлой ночью, как не взгорбилась земля от сердечного жара, как Горки не вознеслись к небесам от высоких чувств?
  - Прости.
  - И ты прости.
  - Сволочь я и негодяй.
  - А я злая...
  - Ты права, на меня есть за что злиться.
  - Проклинала тебя, на худые дела подбивала, денег просила побольше...
  - Воровал, пил, дрался, обманывал, на чужих баб заглядывался...
  - Ревновала, обновок просила, сплетничала, следила, жаловалась...
  - Ань, а знаешь, как начальник безбородовский утоп?
  - Говорят, из лодки выбросило. Дернул сильно мотор, тот как взревет, как дёрнет! На ногах не удержался и - за борт, ненадежны эти дюральки. Он в сапогах был резиновых, тяжёлых, в них не выплывешь.
  - Неправильные сведения, Анюта, это мы его с Мишкой. И сапоги на нём были самые обыкновенные, пришлось камень привязывать. И по сей день лежал бы на дне, если бы не случай.
  - За что же вы его, ироды?
  - За Дружка.
  - Как можно за собаку? Дружок, конечно, пес добрый был, но все-таки не человек.
  - Ох, не знаю, не знаю. Простишь? Убийца ведь я. Скверно с убийцей рядом лежать, а?
  Случилось это дело совсем просто. Он нас с Мишкой встретил, остановился и говорит: "Я вас предупреждаю, чтобы на моем участке - без вольностей. Я, как бывший офицер, буду служить в лесном хозяйстве, как в войсках - по уставу! Устав гласит: за незаконную охоту, то есть браконьерство - наказывать. Нет, не штрафовать вас буду, а, именно, наказывать. У каждого есть больное место, по нему и ударю, уж не сомневайтесь, мало не покажется".
  Мы с Мишкой стоим перед ним как дурашки - не знаем, что ему ответить на такие слова, а он Дружка по холке треплет и приговаривает: "Хорош гончак, породистый, где только таких отменных псов находят?"
  Я возьми и поясни: "Гризодубовский. Герой Советского Союза подарила за успешную утиную охоту, Валентина Гризодубова". А он: "Береги подарочек ценный, береги".
  Мы намек поняли, только не учли, что грозится он не напрасно. Как-то завалили лося. Да ты помнить должна: мясо тогда прямо на шоссе и продали туристам. Тебе сапожки купили на те, деньги - всем Горкам на удивление, Тольке самокат на толстых шинах.... Хотя, правда, зачем он Тольке сдался - по траве далеко не укатишь. Дурные гроши - дурные траты. А вермута тогда на "Казанку" нагрузили с верхом. Погуляли, покуролесили, а когда очнулись - нет Дружка, как в воду канул. Ты ещё на дачников грешила: увезли с собой в Москву, больно им всегда любовались и колбаску давали. А того мы не знали...
  Весной пошли проверять тока тетеревиные - вдруг да Гризодубова надумает приехать пострелять. Она женщина неплохая, стреляет отлично, жаль, что сын алкоголик. Идем себе по дороге на Трясино, свернули на вырубку, а малиннике сухом - наш Дружок дохлый лежит, шерсть на нем местами уже вылезла. Мать честная, да как это!? Отличный гончак, породистый, охотник отменный, ныне падлой валяется в глухом лесу!? И так мне горько стало, так обидно! Мишке говорю: "Давай начальника проучим, покажем ему наш деревенский "Устав". Ишь, какой деловой нашелся. Наши и отцы, и деды, и прадеды - все предков этих лосей спокон веков били, кормились ими, а тут - нельзя! Почему это нельзя?" О том, чтобы убить, и в мыслях не было, просто решили попугать или морду набить. А тут и он сам, ни весть, откуда взялся. Мы ещё от мертвого Дружка не отошли... "Извините, товарищи, пришлось пристрелить, скрывать не стану, мне самому кобеля жалко, только ведь мы с вами договаривались".
   Я так зубами скрипнул при этих его словах, что чуть всю челюсть себе не своротил! Как можно из-за принципа такое животное уничтожить?! Не пожалел, сволочь патрона, загубил нашу собаку, теперь вот гниет под прелой листвой наша краса и гордость. Услыхал он, как я зубами скрипнул, глаза свои бесстыжие обузил, ружье перекинул с левого плеча на правое - предупредил, мол, в случае чего, пальну!
   У меня кулаки так и зазудели, крутить их стало, как при ревматизме перед дождем. Я кулак об кулак бью, а сам думаю: "Что это я собственные руки кручу, а не лучше ли мне их по-другому наклону пустить?"
   И пустил. Драка началась, ужасная драка, признаюсь, Анечка. Но об убийстве никто из нас не думал. Мужикам иногда очень хочется подраться не из-за чего, просто так. И тогда, во время драки, мы понимали, что собака не причём, ей, видно было так на роду написано, а нам хотелось покуражиться, силой померяться.
   И от чего только мы тогда озверели? Не видим, не слышим, не чувствуем боли.
   В драке кому как посчастливится. Кто кем окажется, кто - преступником, а кто жертвой. Начальник жертвой оказался, а мог бы и я. Не от человека это зависит, не от его желания, а какой жребий выпадет. Вместе дрались - вышли врозь. Как это случилось, что он упал? Место что ли нашлось слабое на его голове? Только я потому месту кулаком врезал, как он - брык на землю. До этого он тоже падал, падал и поднимался и опять лез в драку, а тут упал, вздохнул - выдохнул, приподнялся, выгнулся как-то назад дугой, опять приподнялся и отпрянул, лёг на землю плашмя. Лицо сразу сделалось тихим-претихим, словно кто-то его успокоил: сначала позвал, что-то сказал, потом что-то показал, потому он и глаза вытаращил, а затем легонько толкнул, он и повалился. Кончилась жизнь.
   Мы с Мишкой стоим, и не жутко нам, и не стыдно, а странно - убили! Неужели умер? Вот так просто. Только что кулаками размахивал, матерился, а тут вот - тихий и спокойный, глаза закрыл, как будто спит. Не дышит. Как так можно? Ушел человек из мира, покинул его навсегда... Ружье рядом целехонькое и одежда: брюки, сапоги, китель военный при нем, вещи не повредились, а человека нет.
   Долго мы удивлялись и поверить не могли, но надо было что-то делать, не признаваться же нам, в самом деле, что начальника безбородовского укокошили из-за собаки. Решили утопить мертвеца тут же в заводи. Нашли его лодку на берегу, опрокинули - вроде он сам из лодки выпал. Такое бывает, не раз с нами самими приключалось поплавать без охоты. Одним словом, на реке выросли и знаем, как быть. Если бы не Клавдея, никто бы и не нашел утопленника, сгнил бы в глубине вод, как наш Дружок под малиновым кустом. Вынюхала, подлая, и на нас подозрение навела, но власти посчитали, что мотива нет и свидетельство с её стороны голословное, без улик. Закон без чужих глаз - слеп.
   Теперь, когда мужики при мне драку начинают, думаю, а чем вы меня, убившего человека, лучше? Ваше счастье, если вы не прибьете кого, не изобьёте до смерти. Все люди - злодеи, только у каждого своя судьба, свой жребий. Я себя преступником не считал, хотя признавал, что оборвал невзначай чью-то ниточку жизни.
   Кто решается человеку сделать больно, тот уже, можно считать - убийца жизни. И щелчок может привести к смерти, так же, как нож или топор.
   Тот, кто ни разу не подымал руку на живое существо, только тот без греха! А есть ли такие в наше время? А живут ли такие на грешной нашей земле? Сомневаюсь. Оттого и молчал, оттого и не рассказывал про случайное убийство, и милицейские власти не очень интересовались тем делом.
   Сегодня растревожила ты меня, Аня. Я пьяный пришел, грязный и получку всю пропил, ругался и скандалил, а ты меня приветила, морду сопливую чистым платочком обтерла, до койки дотащила (я ведь бугай здоровенный - как справилась?), раздела, разула, одеялкой укутала, меня, пропойцу обоссанного. Тебе, Ань, Василиса Премудрая, что ли помогает? А? Улыбаешься.... Отчего ты, жена, улыбаешься?
  - Я знаю, как теперь жить надо.
  - А про меня знаешь?
  - Ты разве не человек? Сколько времени закон этот люди учат, а все никак не могут выучить. - По-Божьи надо жить, муженек, по-Божьи...
  - Значит, мне не жить! Окаянный я убийца! Душно-то как! Ох, рвать тянет, Ань, дай тазик. Ох, не могу тошно. Недостоин быть в своей избе, не достоин и на жену свою смотреть. Страшный я, Аня?.. А? Посмотри... Вот ведь какая рожа поганая в зеркале, неужели моя?
  - Многие завтра сами себя не узнают...
  
  ...- До чего же мы с тобой, Павлик, счастливые. Почти все жены своих мужей осуждают: тот дурак, тот пьяница, тот гуляка. А ты - самый лучший!
  - Выдумала! Самый хитрый я. Ни одного дня не прожил без хитрости и обмана. Такой же, как и все: пил, блудил, грешил не меньше других, только всё - с оглядкой, чтобы шито-крыто и концы воду. С тобой это не трудно делать - ты, сама простота, всему веришь. Почему, думаешь, я на тебе женился? Да всё потому, что ты ничего не замечала, даже если бы я и попался на вранье, то ты меня все равно бы оправдала, отбелила. А ты считала - "любовь"? Не любовь это, а удобство. Удобно мне с тобой жить: готовишь хорошо и чистюля. Как стал с тобой жить, только и узнал, что значит, рубаха стиранная на каждый день и носки заштопанные. Не в любви дело, а в легкости совместной жизни. За все это прости меня, собаку. Краду у тебя законное, тебе одной, как законной жене предназначенное - сладкие поцелуи и прочее, бросаю их кому попало. Но, знай, не всегда мужик без совести, иной раз нарочно скандалит, чтобы своё скрыть наболевшее - свою вину перед женой спрятать за кулаком и матерком. У жены глаза плачут, а мужа - душа. У меня сейчас она от горя разрывается - так стыдно! Уйду я от тебя...
  - Ой, Пашенка, ой, родненький, не бросай, не уходи, а то утоплюсь!
  - Да ладно, не уйду, успокойся, голубь мой чистый!..
  
  ... - Готовься, детка. Последний день живешь как председателя дочка. Завтра я весь этот бардак своими собственными руками разрушу. Уж я-то знаю, как это сделать - сам созидал, сам разрушу! Все новому начальству расскажу про свои темные делишки, чтобы были в курсе, чтобы не сажали себе на шею такую сволочь, как я. Сам пойду на скотный двор с граблями и вилами, коровьи лепешки огребать. Коровьим командиром сделаюсь, единоначальником. Плохо ли, командовать бессловесными?
  
  ... - Мать, кто здесь был? Кто в избе так прибрал? Верка моя, что ли приезжала, пока я с егерем по протокам лазил, хорошие места искал для скрадков. Гляди, полы выскоблены, блестят как новые. Шишечки на кровати надраены. Какие это к тебе угодники приходили? Какие пионеры-тимуровцы? Только жаль, тебя саму не омолодили.
  Бухнулась Пелагея Яковлевна своему сынку непутевому, пьяненькому в ноги:
  - Ругай, издевайся, сынок, шибче ругай!
  - Да ты чего?! - отпрянул в испуге Пётр Николаевич, - С ума сошла? Объясни толком, что за дела? Представление устраиваешь? Я ими сыт по горло.
  - Ругай, сын, ругай...
  - Ругать не буду, а если будешь продолжать свою комедию, то по шеё получишь, не посмотрю, что ты старая.
  - Бей, бей, окаянную мать свою, нет мне смерти, нет прощения...
  - Вот наказание, - стряхнул с плеч своих слабые материнские руки, - пойду медика позову, может, её надо в больницу. Все-таки девяносто лет, надо понимать.
  - Все простили, - заплакала Поля Красалымова, прислушиваясь к Петькиным удаляющимся шагам, - все простили, только не сын родной...
  
   Ау, матушки, как жить будем?!
  
  * * *
  
  Кто за ночь цветов в каждом палисаднике насажал, траву свежую на лугах освежил, пруды очистил, а березе красалымовской листья сердечком вырезал?
  Лисы, кабаны дикие, зайцы, косули прочие звери лесов и полей из нор, из чащоб заповедных вышли открыто к человеческому жилью и пьют воду из Волги без всякого страха.
  Кто-то первый заметил, как на песчаном мысочке незнакомый мальчик храм из голубых камней складывает, а как храм выстроился, то пошли к нему многие и многие. И многие видели Голубую Деву, у которой из опущенных вниз ладоней лились золотые лучи.
  Счастливые были те, на которых хоть одна солнечная пылинка упала.
  Дитя церковь выстроило, поднялась она до самого неба - вот какие чудеса происходили на волжском берегу и в деревне Горки Едимновские, однако не в те времена, в которые мы живем и не в том мире, где временно обитаем, выстроен был приют для Гостьи Небесной. Без помощников, без башенных кранов, без техники безопасности.
  Чем созидается строение духовное? Не мышцей ли сердечной? Строение духовное - это не только форма, это преображение всей жизни, изменение отношений между всем сущим на земле.
  Старуха Красалымова, надо думать, сподобилась получить золотую пылинку из ладоней Девы, иначе могла ли она вот так, запросто, сидя на своём ветхом крылечке, кормить с рук пугливую косулю и видеть множество ручных зверей: зайцев ухастых, бекасят в пуху, утят и щенков волчьих.
  Радуется Свидетельница вещая, улыбается идущим к берегу Волги тем, кто сподобился видеть храм из голубых камней, спрашивает:
  - Видели ли, люди добрые, образ райский?
  - Видели, матушка.
  - Знаете ли, для чего человеку два глаза даны? - Чтоб одним рай зреть, другим - ад. А теперь смотрите другое, - махнула иссохшей своей рукой в сторону огорода.
  Посередине красалымовского участка стояла избушка. До чего же была она мерзкого вида. Дохлятина по стенам развешена, по ней зеленые мухи ползают. Кости разные: человеческие и звериные в поленницу уложены, черепа, словно для просушки, на плетне висят, словно глиняные горшки.
  Из избушки той вышла бабка, старая-престарая, немытая, нечесаная. Набрала старуха "полешков" костяных, понесла в избу, печь ими топить, вернулась, вытрясла из черепушек всякий сор, фартуком обтерла его.
  - Ой, лихо! Кто такая?
  - Не узнали? - удивилась Пелагея Яковлевна, - так ведь это Лида Горохова.
  - Не может быть! Такая страшная, она же молодая.
  - Старше меня на тысячу лет!
  - Она в прошлом году только техникум окончила...
  - Сколько времени единому греху, сосчитай-ка?
  - Этого ни один человек не сочтет, но причем здесь Лидка?
  Тут из дверей парнишка некий выбежал, достал из-за пазухи горсточку старинных монет, оглянулся по сторонам, заметил собачью будку, подбежал к ней, наклонился и стал голыми руками ямку копать, вырыл её и высыпал туда деньги.
  - А что это за человек? - спрашивают у Красалымовой.
  - Христопродавец. Его тоже век древний. Мзду за Машеньку Поднебесиных прячет.
  Еще многие выходили из той избушки, только не всех можно было рассмотреть, да и сердце замирало от одного вида богомерзких тварей. Бесы, словно Муськины котята, выпрыгнув из окна, стали строиться, как солдатики, каждый из них выкрикивал свою роль, чем он прельщает христиан: кто едой, кто нарядами, кто выгодной службой, кто деньгами, кто славой, кто блудом.
  Старуха Пелагея крошки с фартука стряхнула, пальцем избушке поганой погрозила, и вдруг вспыхнуло то строение, разгорелись углем багровым стены, и рухнули в разверстые адские недра.
  Видели люди, как из пламени выкатился младенец утробный, выкидыш пятимесячный, задрыгал ножками, зевнул и помер...
  
  
  Красалымовский петух только было скок на забор, как тут показался газик милицейский, зафыркал мотором, остановившись возле правления.
  У офицера в руках папка, шинель со спины оттопыривается - там пистолет.
  - Лейтенант Швыркин, - отрекомендовался офицер председателю, и строго приказал:
  - Посторонних попрошу на выход!
  Затем сел за председательский стол по-хозяйски: развалился, откинулся на спинку стула, вытянул ноги под столом, положил перед собой красную папку, многозначительно постучал по ней крепким желтым ногтем и, приняв прокурорский вид, сверля глазами несчастное бывшее начальство, приступил к допросу.
  - Ну, товарищ дорогой, признавайся, по какой причине столько дров успел наломать. Объясните ситуацию, да поясней, а то, можно сказать, первой случай в моей практике. Надо же, сам себя отстранил, сам себя уволил! Кто это тебе дал такое право? Да ещё каялся в своих недостатках перед рабочим коллективом. Это же настоящий цирк. А ну, как все начнут творить нечто подобное!? Я, понимаете ли, - перед своими подчиненными, мой начальник - передо мной; его начальник - перед ним; начальник городской - передо мной; его начальник - перед ним; начальник городской милиции - перед районной; областной - перед городской и так далее, и тому подобное. До какого примера мы с вами можем докатиться!? А? Страшно подумать! Если такое правило распространить на все, даже на правительственный аппарат...
  Произнеся эти слова, Швыркин сам испугался, покраснел и на минуту замешкался, а потом решительно приказал:
  - Хватит! Прекратить! Дело на вас заведено. Будем разбираться. Выгляните за дверь, там должен быть наш сотрудник, сержант Скворцов. Что? Стоит на крыльце? И что делает? Папиросу курит? Какой марки? Не видно? - Жаль. Наша служба все мелочи должна замечать и брать на карандаш. Наша служба... да не гыгыкайте вы там! Я вам покажу - "собачья"!
  - Я сказал "собачка", а не "собачья", - отозвался председатель, заглядывая в полуоткрытую дверь и продолжая "информировать" лейтенанта Швыркина о том, что происходило на крыльце правления:
  - Кобель, извиняюсь, по кличке Рекс приближается к вашему сержанту, тот бросает папиросу и начинает чесать собаку за ухом. Странно, что мент, то есть сотрудник милиции, заинтересовался деревенской псиной.... Разве у вас в органах не хватает этого добра, иными словами, служебных собак?
  - Мне про своих собак слушать неинтересно, зови Скворцова.
  - Разрешите доложить, - вытянулся в струнку сержант. - Первое: микроклимат типа цветущих палисадников, распустившихся сережек тополей, молодой травки и весенних ручейков, действительно наличествует в данной местности, а, именно, в Горках Едимновских, где проходит теплоцентраль Тверь-Клин. Горячая вода, прорвав трубу, устремилась в почву, произведя нагревание грунта, в результате чего и наблюдается преждевременное потепление и раннее половодье.
  Второе: высокого храма из голубых камней на левом берегу Волги в указанном районе обследования не обнаружено. Имеются, правда, на противоположном берегу развалины старой церкви, снесенной в 1933 году как памятника, не имеющего исторической ценности... То, что названо в сигнале, то есть, в доносе "храмом", оказалось просто детской игрушкой под названием: "Пирамида", артель инвалидов "Спокойной ночи, малыши", город Загорск.
  Третье: строение, поглощенное якобы гиеной огненной, сгорело на самом деле, так как хозяева не соблюдали норм противопожарной безопасности. В названной избушке ранее проживал бывший политический заключенный, отбывший двадцатипятилетний срок наказания в лагерях политзаключенных и реабилитированный указом от 1957 года. Он, как показывают свидетели, занимался клейкой резиновых сапог. Возгорание произошло от горящего керогаза, случайно опрокинутого козой по прозвищу Майка, которая оказалась без присмотра нерадивыми хозяевами, и забрела в человеческое жилище, учинив там пожар.
  Четвертое: что касается животного мира в лице вышедших из лесных дебрей лис, зайцев, куниц, волков, лосей, диких кабанов, то надо основываться на мнении ученых. Возможно, это была сезонная миграция, такое явление часто случается в северной зоне среди песцов и полярных мышей - леммингов.
  - Да, - протянул Швыркин, - потирая лоб, вспотевший от чрезмерных для него усилий усвоить за такой короткий срок столько информации. - Складно рассказываешь, вроде лектора, и откуда у тебя, сержант, столько времени берется, чтобы читать научные книги? А что мне делать вот с такими помощничками? Шибко культурного из себя строишь, а раскрываемость при этом у нас на нуле. Мне некогда с тобой методикой заниматься, так ты и рад этому, сукин ты сын! Зачем, позволь тебя спросить, ты преступной собаке за ухом чесал?
  - Никого я не чесал, Иван Тимофеевич, - взмолился огорченный сержант. - И вечно вы про меня что-то выдумываете, всякий раз такое, что только надо руками развести. Сколько бы ни старался, не могу угодить! В этот раз думал, что останетесь довольны: всё разузнал, всех опросил, всё по полочкам разложил для полной ясности, а вы... к паршивой собаке прицепились.
  - Паршивой, говоришь? - взвился Швыркин, вставая из-за стола и выпрямляясь во весь свой высоченный рост. - А имя ты её знаешь!?
  - Никак нет. У животных нет имени, у них только клички, они твари неразумные.
  - А ты что ли разумный? Да ты просто пень берёзовый! Сколько раз надо внушать: при исполнении служебных обязанностей не иметь с непроверенными личностями никаких контактов! А ты контактировал! Да ещё с кем? С Рексом Первухина! Кто он такой знаешь? Не знаешь! А ещё разглагольствовал: мол, всё узнал, всех расспросил, всё установил?! Грош цена твоим сведениям! Лирические действия совершал: ласкал, гладил, за ухо трепал, а кого - не установил заранее. Кругом марш! И чтобы через десять минут были в кабинете все трое - ты, Первухин и его кобель. Я вам покажу кузькину мать!
  Отправив сержанта выполнять приказ, Швыркин развязал тесёмки красной папки, заглянул в бумаги и прочел следующее: "Первухин. Николай Сергеёвич. Год рождения 1937. Деревня Горки Едимновские, Завидовского района, Тверской области. Скотник".
  Пока бедный Скворцов гонялся за Рексом, который после сержантских ласк расчувствовался, и, в поисках продолжения таких же дружеских отношений, увязался за приезжим дачником по трясинской дороге, Первухин смотрел телевизор, увлекшись судьбой французского писателя Бальзака. Николай очень писателю сочувствовал и переживал: "Вылитая моя баба, эта графиня, издевается над мужиком в болезненные моменты, а потом сама прощения просит". Увлекшись фильмом, он совсем забыл и про лейтенанта Швыркина, и про сержанта Скворцова и про всю ту нелепую историю, в которую попал, и про время, которое провел у экрана, а времени прошло немало. Так что сержант имел полное человеческое право быть взбешенным, поэтому он и не стал церемониться с Первухиным. Обнаружив его, мирно отдыхающим, рывком поднял со стула и поволок к дверям. Бедный "кловун" не знал и что подумать от таких решительных действий милиционера: почему с ним обращаются как с врагом народа в тридцать седьмом году!
  - Товарищ сержант, - вежливо, но довольно независимо обратился он к Скворцову, - за что вы меня арестуете?
  - Я вас не арестовываю, а задерживаю, вас и вашу собаку. Она, дрянь такая, никак не хотела, чтобы её на поводок взяли, упиралась, кусалась и скулила! Ну, ничего, ответ дадите сполна перед нашим опером, он и не таких ловил "птичек".
  - Вы нас в контору ведете? И собаку? Зачем же её - отпустите, какой от неё толк, она же безмолвная, - взмолился Первухин, пытаясь вырвать ремешок из пальцев юного сержанта.
  - Не нарушайте, гражданин, - нахмурился Скворцов, - Здесь вам не цирк!
  Такого в Горках давно не видывали, чтобы кого-то открыто вели под конвоем. И кого? Кольку Первухина, "кловуна"! Опять на что-то нарвался мужик. Рекса тоже волокут.
  Мир возмутился, мир решил: отбивать будем! Колька он ведь не пьяница, не дебошир, а что сбрехнуть любит, так кому от этого вред?
  Пока общество решало, что ему делать, конвоируемые вместе с конвойным достигли высокого правленческого крыльца, перешагнули порог правления и остановились перед дверью кабинета, в который вошёл лишь один Скворцов.
  Из дверей кабинета вдруг раздался грозный рык. Рекс, уловив в нем сходство с рычанием вожака собачьей стаи, сначала уши навострил, прислушиваясь, а потом хвост поджал от страха: такого на столбике не перессышь!
  - Погодь, - успокоил кобеля Первухин, - может все и обойдется без больших неприятностей. Ведь не виноваты мы ни в чем.
  Тут как раз все Горки и ввалились в приемную, мужики были возбуждены до предела: уж, если Николая схватили, душу невинную, то некоторым есть за что срок потянуть - было бы только желание, нынче без нарушения законодательства не проживешь. Поэтому вопрос, который задали Первухину был не пустой:
  - За что взяли?
  - А пёс их знает за что.
  - Ты только не тушуйся, сейчас не те годы, чтоб за анекдот сажали.
  - В обиду не дадим, ты так и знай!
  - Моду взяли - овец смирных хватать. Машу сначала, а теперь и Николая. Лучше бы ворюгу Милку приструнили - обсчитывает в наглую, либо егерей - лосятиной торгуют только так!
  - Пока не предъявлено официально обвинение уважаемому Николаю Сергеевичу, - заявил самый начитанный и просвещённый в деревне человек-книголюб Костя Лобачёв, - считаю излишним заводить прения на эту тему.
  - Излишне, говоришь? А по шее получить не желаешь? Излишне!
  - Угрозы ваши глупые при себе оставьте, мы же в милиции, а не в кафе, где царит произвол.
  - Гражданин Первухин, - позвали в отворённую дверь.
  Первухин крякнул, дернул Рекса за поводок.
  - Сергеич, - предложил кто-то их мужиков, - собаку-то оставь, посторожим.
  - Не могу, его тоже к ответственности привлекают.
  - Дела! - удивился мир, - В тридцать седьмом, однако, собак не трогали.
  Увидев перед собой обоих преступников, лейтенант Швыркин, скинул с плеч шинель, засунул правую руку за ремень гимнастерки и поправил, висящий в кобуре свой табельный пистолет.
  - Фамилия! - рявкнул он неестественным басом.
  - Чего? - не понял обвиняемый.
  - Ваша фамилия?
  - Дак, вы давеча, как я в коридоре сидел, её сами выкрикивали: "Первухин!" Первухин я и есть, все правильно.
  - Я не кричу, я просто вызываю, кого надо. Прошу не забывать, где вы находитесь. Первухин Николай Сергеевич, рабочий совхоза? Так?
  - Так. А его, если интересно, Рексой кличут.
  - Не Рексой, - поправил лейтенант, а Рексом. Он, если я не ошибаюсь, собака мужского пола.
  - Ясное дело, мужского, потому как очень сучек, то есть собачек, очень даже уважает, особенно по весне. Он по этому баловству - первый кобель на деревне.
  Никто и предполагать не мог, что разговор про уникальные способности преступной собаки Рекса могут вызвать у лейтенанта Швыркина такое море эмоций. Он аж выскочил из-за стола, подбежал, к испуганным до обморока, собаке и её хозяину, выдернув из-за пояса пистолет.
  - Я вам покажу, наглецы, как надо себя на допросе вести, не в бабки мы с вами здесь играем. Не позволю свое служебное время тратить на байки про каких-то сучек! Отвечайте по существу, не мешайте следствию!
  - А я разве мешаю? Я помогаю. Вы сами про его мужской пол сказали.
  - Меня его и ваш пол интересует исключительно для занесения в протокол. Заполняйте, Скворцов. В графе "пол" пишите "муж", два раза "муж". Так. Заполнил? Пошли дальше. А вы, Николай Сергеевич, решайте: или хулиганить будете, представления всякие представлять, или помогать следствию без всяких дуриков.
  Итак, расскажите, что вы делали на кладбище 23 октября сего года в 21 час 15 минут?
  - Ничего. Просто пошёл с Рексом посмотреть, узнать, кто это в ночное время на могилке голосит.
  - Ну и кто же? - подобрался Швыркин, как лягавая, сделавшая стойку на куропатку.
  - Старая Красалымова, тётка Поля.
  - И что дальше?
  - Ничего. Сказала только, что плачет по всем: по крещёным и некрещёным, кто Бога забыл, а кто Его вовсе не знает, и верой не интересуется.
  - Возьмешь всех на заметку, Скворцов, а вы, Первухин, продолжайте.
  - Продолжать я не знаю как... Всё. Пошёл домой. Её дело старушечье - молиться. Она, говорят, в церковном хоре пела, её уже поздно переиначивать, какая в этом польза обществу? Пусть себе живет, разве это преступление жить долго? Ей девяносто годков уже, самая древняя старушка у нас, эта Пелагея Яковлевна.
  - Ты опять взялся за старое - уводить следствие в сторону? Я тебе про Петра, ты мне - про Ерему.
  - Про Петра?! Вы мне про Петра ничего не говорили, я его на кладбище и не встретил тогда, одну только его мать, тётку Полю.
  - Какой кошмар, - схватился за голову следователь, - да я с ума сойду с этим народом! Прямо спрашиваю: что за лик ты на своей фуфайке обнаружил?
  - Да вам не понять. Даже, если бы вы на него и в лупу посмотрели, все равно ничего не увидели бы.
  - Как так? - озадачился Швыркин. - Это почему же?
  - Да потому, - перекрестил лоб Первухин. - Потому, что только чистые сердцем Бога узрят.
  - Глупый ты человек. Нынче кругом наука...
  - Так и наука Бога не отрицает.
  - Смотрю, много на себя берёшь, думаешь все, с коммунизмом покончено? Ан нет, мы ещё посмотрим! А пока вот таким, как ты, спуску не дадим - раздавим, как вошь!
  - Эх, товарищ милиционер, товарищ...
  - Я вам, гражданин, не товарищ, а лейтенант Швыркин. Прошу обращаться по форме. Мы с вами не хвосты коровам на ферме крутим, а разбираем тяжкий момент в биографии вашего хозяйства. Ведь все безобразия, которые происходят в нем, это ваша вина. На целые сутки было остановлено производство, мало того, руководящие товарищи добровольно покинули государственные посты, признались, что получали взятки, обманывали государство и расхищали народное добро. Каялись в "грехах" и ваши руководители, и простые трудяги. Так что отвечать придется
  - Не знаю ничего, - взмолился Первухин. - Какие грехи, какое начальство? Свой грех признаю, ходил на погост ночью, а откуда лик приключился за спиной - не ведаю.
  - Скворцов, - встрепенулся Швыркин, почуяв в ответе обвиняемого нужный момент, к которому можно было прицепиться, - записывай, каждое его слово записывай.
  - Ты записывай, - обратился подследственный к сержанту, - я не возражаю, только собаку отпусти, чтобы она тут не нагадила. Сколько времени сидит в жилье - на двор ей надо, она-то не причём.
  - Рекс твой, выходит, не причём, а ты, выходит, причём? Так, причём ты, или при ком ты, Первухин? Понимаю, обидно, что проговорился? Учись, Скворцов, как выводить на чистую воду шельмецов. Какова моя методика? Не слабо? А теперь, подозреваемый, давай чистосердечное признание. Что за спиной стояло? Или до сих пор стоит?
  "Эх, - сокрушился про себя Первухин, - попался ты, Колька, запутает тебя эта зуда. Нешто попробовать по-армейски..."
  Что случилось через минуту, повергло в шок и Швыркина, и Скворцова, и Рекса, и даже самого Первухина, который вдруг вытянулся по стойке смирно, задрал подбородок, выкатил глаза, выгнул грудь колесом и гаркнул во всю глотку:
  - Разрешите доложить, товарищ лейтенант милиции, за моей спиной завсегда стояло и стоит всегда переходящее знамя нашего совхоза! Хотите сами проверьте! Вот оно!
  Реакция Швыркина была ошеломляющей: он вытащил из кобуры пистолет и громко грохнул им о стол, его маленькие голубые глазки впились в несчастного "кловуна", который при виде боевого оружия в непосредственной от себя близости, простился мысленно с жизнью.
  Теперь Швыркин получил неоспоримый перевес в дознании, теперь он мог на законных основаниях приписать Первухину издевательство над государственной святыней, а то уже статья и статья серьёзная. Мысль, самая что ни на есть гениальная, вдруг озарила вялые мозги Швыркина: так, оказывается, этот скотник не просто религиозный проповедник, каким мог показаться сначала, он ещё и "контра", а если покопать глубже, может и шпионом оказаться! Придя к такому заключению, Швыркин круто изменил тему допроса.
  - Нам известно, - сказал он, внутренне восхищаясь сами собой: ай, да Иван Тимофеевич, такое удумал! Этак можно и звездочку лишнюю на погоны схлопотать! - Что, будучи отличным стрелком-охотником, вас приглашали на охотучасток "Заволжье" в качестве егеря, когда Пётр Красалымов находился в очередном запое, "белой горячке" по-простому, а в медицине она называется синдромом Корсакова, и не мог сопровождать гостей к шалашам-укрытиям иностранных дипломатов! Не отрицаете этого факта?
  - Как можно? Было дело. Сопровождал. Все подтвердят. У нас чуть ли не вся деревня побывала в Заволжье. У Петьки запой два раза в месяц, как часы! Там как раз и случай приключился с новым егерем. Он к нам из Москвы приехал. Конечно, что там говорить, ни ухом, ни рылом про леса наши он не ведал и стрелял паршиво, но... знакомства! Только по знакомству его и устроили на такую должность. А с дипломатами прибыла такая неказистая собой бабенка, щупленькая и чернявая. Сашка-егерь первый начал стрельбу, и все мажет и мажет. Второй назначили щупленькую. Кажись, куда ей! Особа женского пола, а дуплетом так и сымает, так и сымает, ни одного промаха не сделала. А после на собрании Аверьнов - наше начальство - говорит егерям: мол, не стыдно вам перед женщиной итальянкой Мери? Она класс стрельбы показала, нос вам утерла! Егерям шутка пришлась по душе, только было одно возражение - бабенка больно костлява!
  Швыркин внимательно выслушал рассказ и даже в самых комических местах не улыбнулся, сосредоточенно о чем-то думая, потом позвал Скворцова:
  - Товарищ сержант, собирайте протоколы. Это такой гусь оказался, нам с таким не сладить. Чую, дело органов касается... А? Видал миндал, как следы путает: то про кобеля своего заливает, то про старушку-церковницу, то про Мери какие-то небылицы плетет, а о главном - молчок. То-то и оно-то!
  Но от продолжения своей гениальной догадки о виновности Первухина пришлось на время отказаться, потому как за дверью вдруг послышался странный гул, который до того встревожил стража порядка, что он вскочил со стула и подбежал к двери, распахнув её настежь:
  - Что за народ? - спросил он строго, увидев перед собой возмущенную толпу.
  - Обыкновенный народ! Ты-ы, мусор выметной, тебя-то кто сюды приглашал самого? А мы Кольку не отдадим, хватит с вас, ментов, одной Машки.
  - Кого защищать собрались? Врага народа, шпиона!
  - Кто это шпион? Да у него батя Герой Советского Союза!
  - Ты, сопляк, ещё под стол пешком ходил, как он кровь за нас проливал, каким после этого может быть врагом народа сын его родный!?
  - Кабы мы не воевали, они бы сейчас наганы свои не щупали, - выкрикнул кто-то из толпы, когда Швыркин опять полез за пистолетом.
  - Не тронь пушку-то, не тронь! С родным народом говоришь!..
  Неизвестно, как дальше развивалось бы действие, если бы его внезапно не прервал чей-то нетерпеливый голос:
   - Погодите, погодите, дайте пройти! А то может страшное недоразумение произойти!
  - Мужики, "ученого" зажали, пищит, как крысёнок. Пропустим.
  - Ух, - выдохнул Костя Лобачёв, освобождаясь от чужих плеч, рук, ног, обретая, наконец, устойчивость. - Спасибо, братцы, и за себя благодарю и за Кольку. Первухина запросто засадить могли. Сейчас объясню в чем суть, а суть в том, что мы мало читаем, в том числе и художественную литературу. Вот где полезные советы на все случаи жизни, это вам не рекомендации по кулинарной книге "О вкусной здоровой пище". Возьмем хотя бы деревенскую тематику - кто ею интересуется? За редким случаем - одни интеллигенты. Очень жаль, что даже милиция не читает полезных книжек. Если бы товарищи милиционеры заглядывали в произведения "деревенщиков", то данная ситуация была бы решена "малой кровью".
  - Какою ещё кровью! - толпа заволновалась, глядя на следователей. - Их что ли? Ты с ума то не сходи. То власти защищаешь, то...
  - Это вы про "малую кровь"!? - догадался Костя, - это просто крылатые слова, образное выражение, а не то, о чем вы подумали. И не власти я защищаю, а справедливость. Дело в том, что рассказчик-новеллист Василий Шукшин, по деревенскому народному житью большой специалист, написал рассказ о некой старушке, которая на погосте плакала и молилась. На вопрос солдата караульного о ком она так горько плачет, старушка отвечала, что молится за весь мир! А когда солдат, собираясь покинуть погост, удовлетворив свое любопытство, повернулся к ней спиной, легонько ударила его ладошкой. Наутро парень обнаружил на своем обмундировании изображение Божией Матери. Между прочим, рассказ этот был напечатан - цензура не нашла в нем ничего вредного. В случае с Первухиным Николаем наблюдается тот же сюжет. Николай слывет у нас как большой любитель устного творчества и фантаст. Ему принадлежит множество ходячих анекдотов и притч, зачастую героями этих произведений является он сам или кто-то из односельчан. И вот, представьте себе, бродит наш герой со своим неизменным другом Рексом, как дон Кихот с верным Санчо, по округе, случаем оказывается на берегу Волге, где отдыхают дачники, валяясь на песочке с книжкой в руках (они-то читать любят!), присаживается рядом, заводит разговор по причине своей крайней словоохотливости, а сам в книжку заглядывает. Надо сказать у Николая память зрительная исключительная, он, на что ни посмотрит, то у него в уме отпечатается, как на ксероксе. Возможно, хотя я просто уверен, что дело происходило именно так: Колька поинтересовался у дачника, какую книжку он так внимательно читает, тот объяснил и рассказал сюжет, а в остальное довершила Колькина буйная фантазия. Он пустил рассказ по нашей Горкинской тематике, себя и собаку Рекса ввел как главных персонажей, Полю Красалымову сделал старушкой-богомолкой. Вы, граждане хорошие, следователи проницательные не туда смотрели, и, выходит, допустили профанацию милицейской бдительности. Кто вам после этого верить станет?
  Теперь рассмотрим вопрос с итальянкой Мери, которой вы хотите приписать роль резидента итальянской разведки. Смотрите, осторожней на поворотах! Внешняя политика - она прерогатива высшей государственной власти, её нельзя колебать недалеким людям. Хотите скандала на государственном уровне? Кольку, возможно, вы и засадите, а Мери? Если на неё тень упадет, многим не поздоровится. В связи с изменившимися, благодаря моим соображениям, обстоятельствами, предлагаю: Николаю Сергеевичу Первухину объявить общественное порицание за его безответственное воображение. Кстати, я не против, чтобы наказать кобеля Рекса за фривольное поведение с представительницами противоположного пола, не забывайте о том, что у нас на улицах дети играют.
  Оратор окончил взволнованную речь при полном молчании зрителей. Мир вздохнул свободно, всем стало ясно: отмазали Первухина, напугали следователей и "ученого" реабилитировали.
   - Константин - ты голова, недаром твоя фамилия Лобачёв, значит, лобастый, значит умный.
  Милиции нужно было придумать приличный выход из положения, не теряя авторитета. Пока милиционеры телепатировали друг другу, а мужики, молча, выжидали, прошло несколько минут
  Первым шевельнулся Рекс, он стал нетерпеливо переступать передними лапами и тихонько поскуливать.
  - Цыц! - прикрикнул на него хозяин. - Человек нас от тюрьмы спас...
  Тут всех и прорвало:
  - Вот так Николаевич! Уважил!
  - Что ни говори, а культурный человек!
  - А мы, дураки, ещё над ним и подшучивали, прозвища давали, то "ученый", то "крысенок"!
  - Спаситель, право слово, спаситель ты наш, не одного Кольку спас, а всю деревню. Что было бы с нами, если бы милиционеров обидели при исполнении?
  - Да, получили бы срока. Слава Богу, дело кончилось миром.
  Ручьём говорливым потекли люди на улку. В правлении остались только "власти", Первухин с Рексом и Костя Лобачёв.
  - Товарищ, - обратился к Лобачёву Швыркин, - задержитесь на минутку. Не бойтесь. А Первухин с собакой - марш домой и чтоб ни гу-гу! Без вас дел по горло!
  - Не беспокойтесь, я его на цепь посажу, он у меня, подлец, побегает вокруг будки.
  - И язык свой подвяжите.
  - Язык.... А язык, как Бог даст, - заупрямился Первухин.
  - Я что сказал вам? Марш домой, не отвлекайте меня своими пустыми разговорами! И, обращаясь Константину, неожиданно спросил у него:
  - Вы кем числитесь в конторе? Делопроизводителем? Очень хорошо, нам подходит, поработаете теперь на нас, на милицию.
  - Что вы! У меня комплекция неподходящая и виду никакого, рост метр пятьдесят шесть.
  - Фу ты! Да я вас не в дружинники зачисляю, а в лекторы.
  - В лекторы!?
  - Точно так, в лекторы по вопросам текущей литературы. Очень хорошо у вас язык подвешен. Два раза в неделю. Материально тоже заинтересуем. Такое дело, надо товарищей культурно развивать, а то любой фраер, извиняюсь, в глаза тычет своей образованностью. А английским владеете? Нет? Жаль. Сейчас молодые нарушители на иностранном языке огрызаются. Ну, так как? Согласны? Конечно, силком тащить не станем, не имеем такого права. Если не согласны, мы не в обиде. Рады были познакомиться и узнать, какие образованные личности проживают в данной местности. Учти, Скворцов, если котелок не к тому месту прицеплен, то мысли умные он никогда не сварит!
  
   ...Отбыл в город милицейский газик, умолк вдали его мотор, но ещё долго не умолкали в Горках споры о том, кто милицию укротил: то ли Лобачёв, то ли Первухин своими дурацкими разговорами, от которых даже менты могут угореть. Может, и, правда святая вода помогла? Кое-кто видел, как Ксения Первухина углы в конторы ею кропила.
  Два человека не согласились с версией делопроизводителя: Первухин и Поля Красалымова, ибо они только и знали истинную правду, но доказывать её не стали, рассудив, что Бог её знает, а это главное.
  
   Петух красалымовский горло чуть не разорвал - так кукарекал на тишину. Тишина такая стояла, словно вымерла деревня.
  
  ...Ветер гулял по улицам пустынным, шевелил золу на пепелище - сгорел "скворечник" подчистую, только и осталось после пожара, так это: клок волчьей шерсти, два черных колечка, егерская латунная эмблема, да белое лебединое перо.
  Не сразу заметили, куда девалась вся компания: Пётр Красалымов "со товарищи". Однако недалеко они ушли - схоронились в старой риге, где Ленку волк-оборотень загрыз.
  Ночью заблистали звезды сквозь дырявую крышу, жутью, как влагой, пропитались ветхие доски, зябко и неуютно стало, захотелось как-то душу облегчить:
  - Я здесь Ленку тово... - запинаясь начал Сашка. - Сначала и не вспоминал её, малолетку, а потом.... Впрочем, все это чушь собачья, не верю я никакой мистике, а тем более метафорам, они от недостатка логического мышления. Не можешь чётко выразить свою мысли, вот и накручиваешь, как говорят в народе, "тень на плетень". Не умеешь добиваться своего в жизни - начинаешь верить в промысел божий, в страшный суд, в загробный мир. Я твёрдо не верю во всю эту шелупень, не верю, а вот, поди, ж, ты: является мне она! Не сплю, не в бреду - вижу так же явственно, как и тогда. Никто её не замечает, только я один. Присядет рядом, вздохнет, головой покивает и скажет беззвучно, одними губами: "Жалко тебя, читала в книге небесной, что времени осталось мало. Поторопись, милый, поторопись". Я ей по её же системе, то есть одними губами шевелю: "Не мели глупости. Ничего, нигде вне земли не существует и тебя не существует, раз ты умерла! Я-то это хорошо знаю - умерла! Нет тебя! Кыш!" Уходит, она и при жизни послушной была.
  - Да... Удивительно. Через какие каменья перешагивали Александр Васильевич, а преткнулись о песчинку - девчонку безвестную, разве её можно сравнить с вашим древним батюшкой, которого вы удавили мартовской ночью? И ведь он вам никак не является, правда? Мне тоже покоя нет от Маньки. Как её посадили по моему навету, так места себе не нахожу, и что характерно другие грехи не помню. Пью, гуляю, песни играю, а сам что мертвяк. Чую, словно со всех сторон собаки меня рвут, отхватывают от совести кусок за куском.
  - Кончайте! - потребовала Лидка, - никому это не интересно, после пожара что ли такие пришибленные?
  - Ты тоже только для вида храбришься, а у самой кошки на сердце скребут, поди, жаль младенчика?
  - Не-а! - усмехнулась лесоводиха-греховодиха. - Не пришлось мне ни Лидухой - красной косынкой, ни жонкой с рогожкой, ни "мадамой" рублевой с Тверской, ни курсисткой, ни бомбисткой, ни комиссаршей перед кем-нибудь в своих грехах каяться. Бабий грех с евиных времен - один. Плевать я хотела на него. А что выкинула чадо из утробы своей, так это... Испокон веков знают бабы секрет, как убивать своих детей, для этого дела и чертей не надо приглашать.
  - Не нравится мне, - обратился Сашка-егерь к Петру Николаевичу, как себя наша коза ведет: глазом все косит вон тот дальний угол. Б-р-р-р! Какой-то озноб нехороший, предчувствия скверные.
  - Смотри, Александр, в религию со страха не ударься.
  - Не бойся, не ударюсь, однако говорят, что кошки и козы видят параллельные миры. Посвети, Петя, спичкой.
  - Это можно! Да только там, скорей всего, гнездо хорьковое, любят хорьки старые сараи.
  - Нет ничего, - успокоился Сашка. - Давайте на боковую.
  - Ползите сюда, - позвала лесоводиха. - Здесь сено посвежей.
  Улеглись. Полночь наступила, а они и спят, и не спят - все что-то чувствуют.
  Лесоводихе, кажется, будто обнимает её за шею детская ручонка, дышит кто-то в ухо так нежно-нежно.
  - Кто это? - подумала, не раскрывая глаз. - Откуда здесь ребенок?
  - А-а-а... - догадалась, - должно быть, это он, которого я...
  Хотела перекреститься, а рука не поднимается, тяжелой стала, пудовой, только одни пальцы шевелятся, но до лба не могут дотянуться. Страх объял.
  А Сашка видит: дверь в риге отворяется без скрипа, как бы сама собой. Сейчас должен кто-то войти, а кто - неведомо. Смерть? Страшнее смерти? Хочет на ноги подняться - ноги отнялись. Пополз, чтобы дверь притворить, но только успел едва носком коснуться, как упал навзничь. Кровь остановилась, сердце замерло, холодной влагой оросилось тело.
  У Петьки в ногах сидит кто-то серенький, чуть больше кошки. Сено под ним немного промялось, когда он поднялся на ноги, чтоб протянуть веревку над Петькиной головой.
   - Белье, шельмец, надумал сушить! - пронеслось у Петьки в уме. - А может, повесить меня хочет? Сначала душу встряхнет, как мокрые портки, а потом прищепками её, прищепками, чтоб никуда не девалась. Не дамся!
  Только приподнялся, чтоб веревку ту сорвать, глядь, нет никакой веревки, рука по пустому месту прошлась. Оглянулся посмотреть, где находится - да в той же самой риге! На сене Санька замертво лежит у самых дверей, Лидуха хрипит, ровно, кто её душит, а козы и след простыл. Видно недаром она в тот угол пялилась - ускакала, наверное, в параллельный мир. Не жалко, никчемная скотинка была...
  Видит Красалымов, дела неважнецкие - один он остался трудоспособный. Сашка и Лидка - подельщики лихие во все века, сошли с дистанции, немы да глухи после ночи.
  - Какие могут быть теперь отношения между нами? - спросил Пётр, оглядывая бездыханные тела, и ответил, - да никакие.
  Александр скосоротился, а Лидия поседела, как лунь. Теперь вас уже никто не признает. Однако не боись, на матушке-Руси убогие да сирые всегда в признании...
  
  
  Глава XII
  
  Прости ты нас, прекрасный рай,
  Прости ты нас, Мати Богородица,
  Прости нас, Крест пресвятой Христов,
  Простите нас вы, все ангелы,
  Простите нас, святые Божии...
  
  
  Старую Пелагею после пожара не узнать - при Петьке хоть маленькие, да силы были, чтобы его, пьяницу срамить да поучать, ныне - утихла, умалилась донельзя.
   Пётр, конечно, сын никудышный, но как-то помогал по хозяйству: печь истопит, картошки в мундирах наварит, воды принесет, самовар поставит. А ныне?! Ныне - просто беда.
  - Сходить тебе, Поля, за продуктами в магазин? - предложит кто-то из соседей.
  - Не надоть, - ответит старуха слабым голосом. - Умру скоро, освобожусь от чина своего.
  Пожмут плечами люди в недоумении: о каком чине она говорит? Слаба на голову стала наша премудрая.
  Весной пошли слухи о погорельцах: два старика и старушка ходят милостыню собирают и непростую милостыню: просят, чтоб не дали, а взяли. Чудно! Что у них брать? Одни лохмотья, да сухие куски в сумах.
  Подозрение было у горкинцев, что Красалымиха про тех загадочных нищих что-то знает. Теперь она одна-одинешенька сидит на крыльце да персты загибает, приговаривая странные слова: "Ещё один сняли, ещё один взяли, и ещё, и еще... Господи, пошли благодать!"
  И опять тот мальчик на берегу появился, видели, как бежал по берегу, а след обратный был: пятками вперед.
  Марию, конечно, никто из земляков не видел. Она ехала в теплушке по этапу. Товарки её всю дорогу любовь ругают. Одна сероглазая, красивая, косы до колен:
  - Не поверите, а честное слово мой муж редактором на телевидении работал. Квартира кооперативная, машина, телек цветной. Шмотки исключительно импортные, отечественное покупать не разрешал. Вращались в высшем обществе, ходили на просмотры. Тусовались в Доме композиторов, в ЦэДээЛе, в Доме кино и так далее. Все его друзья и знакомые - знаменитости; тот из Большого театра, тот из "Современника". На природу возил и в кабаки. Весело жили, но всё, девочки, прахом пошло. Я из простой семьи, к тому же у меня отец - цыган. Так что куда ни вози, во что не наряжай, а кровь цыганскую ничем не перешибешь. Полюбила я одного, правда, не цыгана, но тоже "очи черные, очи страстные". Играл на гитаре и пел, как настоящий таборник. За это и полюбила, а так в нем ничего особенного не было - просто мосол с помойки. Ушла я с ним в развалюху, там ни кровати приличной, ни стола путного - ничего не было, одни стулья и почему-то старинные, резные. Прожились и пропились мы с ним скоро. И надоела я ему. Сначала остерегался гулять в открытую, потом обнаглел, привел девку домой, да ещё и с другом, а мне сказал: "Не возникай!"
  Я всю ночь просидела на стульчике в коридоре, а утром вошла в комнату с топором - у соседки взяла - и отрубила ему голову. В милицию сама на себя заявила. Вот такая злая любовь у меня оказалась.
  - А я своего подушкой удушила. Сильно надо мной издевался, пьяный сигареты о грудь гасил...
  - Девушка, девушка, а ты, что нам скажешь?
  - Бедные вы бедные, - откликнулась Маша, опуская голову с высоких нар. - Святая любовь - к жизни, а такая, как ваша - к смерти.
  - Ты что? Все помрем и любимые, и нелюбимые.
  - Не все. Кто записан в книгу живую, тот будет жить вечно и вечно любить.
  - Смотрите, верующая! Баптистка?
  - Нет, православная.
  - А разве сейчас православных притесняют?
  - Ну, раз осудили, значит, притесняют.
  - Ты не переживаешь, что в лагерь попадешь?
  - Нет, в лагере тоже люди.
  - Люди!? Там звери, а не люди!
  - Если пострадаю, значит, на то воля Божия. Чем больше пострадаю, тем ближе к Богу буду, и, Бог даст, отмолю своего Петеньку.
  - И она туда же! - удивилась цыганка. - За любовь страдает! Твой тебя любил? Обижал? Изменял?
  - Нет, он просто меня забыл.
  - А ты до сих пор любишь?
  - Люблю, и вечно буду любить.
  
  Наутро обнаружили заключенные, что девушка та необыкновенная исчезла из вагона, как это случилось, никто не знал. Не заметили конвоиры, не заметили и этапницы - исчезла, испарилась из душного грязного вагона Мария Поднебесиных, Мария Голубая, Мария Вечная, Мария - Нетленная Любовь. Выпорхнула от одного лишь любящего, жалостливого взгляда какой-то сердобольной женщины, торгующей на перроне теплыми пирожками с картошкой. Заметила добрая душа, когда состав остановился на путях, замученных, исхудалых сестер своих, выглядывающих из окошечек теплушки, пожалела от души, пожелав им свободы.
  А, может, ветер унес с собой Марию, такую легкую, как пушинка. А, может, птица-голубь, птичка райская, которая на свою потребу не может никого загубить: ни червяка, ни мошки, взяла её на свои крылья и унесла подальше от злых людей.
  И про это откуда-то узнала Пелагея Яковлевна. Первухин видел, как на самом рассвете крестилась, глядя на восток, клала земные поклоны и просила: "Мария, дочушка, моли Бога о нас грешных!".
  А слухи о нищих погорельцах, словно эхо, стали удаляться от Горок. Менялась народная молва, теперь их появления стали связывать с чудесами, которые происходили при них и после них. И кто бы мог подумать, что такое творят немощные, больные старики: один бубнит, другой гугнит, а третья головой трясет.
  Как встретит старик, с вечно красными от слез глазами нарядную красавицу, начинает горько плакать, бить себя в грудь и низко ей кланяться. Спросят его, отчего, мол, так убиваешься? Ответит: "Плачу о погибели твари Божией разумной и о том, что не имею такого радения о своей душе во спасение, как она о теле своем на пагубу". Если же услышит, как кто горько поминает на могиле своих дорогих покойников, опять запричитает: "Так бы и мне страдать о грехах своих!"
   Ничего такого выдающегося и не совершали те старые люди: посидят, побубнят, поплачут. Только после их ухода от их следов остаются луговины зеленые, хоть по какой земле они прошли - по песку ли, по жнивью, а хоть и по огороду. Поудивляются люди, посудачат, да и забудут
  Но не все забудут. Один человек как-то стоял перед окном своим, смотрел на дерево, посаженное им лет двадцать назад в палисаднике, как вдруг увидел его. До чего же прекрасным, удивительным и волшебным показалось ему-то дерево! Ствол, ветви и веточки - на них видны почки, почки раскрылись, показались листочки, много листьев зеленых - убор, краше нет ничего на свете! И из чего это великолепие?! А просто из воздуха. Растет дерево, не ведая ни языка, ни слов, ни знания. Быть бы человеку так. Не расхищать силу свою заботами, суетой, а собрать всего себя на строительство самого себя. И свет, и тьма, и камень, и почва, и соки земные, и звери, и растения - все годится для созидания умной души.
  От чего томится душа? От скуки, когда нет важных дел. Умирает она от безделия, скучает в шумной компании людей, собравшихся только для того, чтобы хоть чем себя потешить, тогда - беги человек, бросайся со всех ног под звёзды вечерние, чтобы почувствовать настоящую, чистую радость, которую дарит природа, и то же самое дерево, в нём все подлинное, в нём труд и его результаты - свежесть листвы, благоухание цветов. Если так поступишь, то словно заново родишься.
  Свет во тьме не скрыть: все, у кого случились перемены, получили известность. Вот хотя бы взять Ермолая Александровича. Кем он был все знали - несерьезным человеком, легкомысленным, у которого на уме пьянки да гулянки, душа общества, рассказчик - заслушаешься! Про Север так трепался, что многие ребятишки стали мечтать, как бы побывать в тех далеких краях: нефть добывать, плавать в северных морях на рыболовецких судах. И вот такой кадр вдруг пропал, оторвался от родного коллектива. С тех пор, как те нищие из деревни ушли, никто его пьяным не видел. Стали у жены спрашивать:
  - Ты, случаем, к бабке не ходила? Зельем не поила, чтоб от водки отстал?
  Та только рукой махнула:
  - Лучше бы пил, как раньше, а то непривычно как-то его трезвую рожу видеть. Надоел хуже горькой редьки - все дома и дома. Облюбовал светелку под крышей, повыбрасывал всё барахло, и теперь вот сидит там один. Как после работы вернется, так сразу туда - шмыг, словно кот какой.
  - Может ты, Ермолай, - спрашиваю, - раком заболел и скрываешь?
  - Погодь, - говорит, - дай срок, вернусь к семейству, как здоровья наберусь, такой, что будешь каждый день радоваться на меня.
  - Я, мужики, думаю, испортили его те чудики. Он с ними как-то для интереса посидел вечерок на лавочке, ихнюю гугню послушал - и все! Утром и говорит: "Каких только людей на свете не бывает". Я ещё тогда подумала, что Ермолай мой от них интерес свой поимел - вот, как уйдут, он начнет их представлять. Артист! Сами знаете, как может передразнить - животики надорвешь, а на этот раз не стал, только сделался вот таким. Сердце мое женское не может больше терпеть! Поеду в Клин к доктору, который ненормальных лечит, к гипнотизеру...
  К гипнотизеру обратиться жене Ермолая никто одобрения не дал:
  - Что гипнотизер, что колдун - одна шайка!
  - Нет, - отвечала она, - негоже так. Мой муж, значит, я и должна его спасать, в разум возвращать. Разве можно ничего не делать, ничего не хотеть. Раньше он всякие мечты имел, насчет того, какую технику приобрести: мотоцикл новый, лодку или телевизор. А начет колдунов, так вот эти убогонькие и есть колдуны. Они и на Костю Лобачёва порчу наслали. Как не пройдешь мимо его ограды, видишь: стоит мужик и всё на дерево своё любуется. Дерево как дерево, что в нём нового? И на библиотекаршу тоже туману напущено - про тряпки да краски позабыла, ходит, как простая доярка, не накрашенная, не напудренная. Раньше книжку, либо журнал читателю на стол - шварк: нате, отвяжитесь, а сама бежит к зеркалу, прическу поправлять, тени наводить, ногти красить, по три раза их за рабочий день перекрашивает. А вчера мой Митька пришел домой после уроков и говорит: "Мам, а что это с библиотекаршей приключилось? Её не узнать. В платочке, волосы подобрала, юбка до земли. Я обалдел и спрашиваю: "Вы ли это?" Она отвечает: "Добрый день Дмитрий, как поживаешь? Я от такой вежливости офонарел! От кого такие слова слышу - от Светки-трясогузки!? Сама видела, как она ходила: юбка-мини - плавки видать. Так бы ..." Не продолжай дальше, говорю, охальник! Матери от сына негоже такое слышать! Следующий раз по шеё получишь! А эта трясогузка, против нас, хороших женщин - жмых капустный.
  - Думаю, у неё жених объявился и не велит бегать, чуть ли не нагишом, парней расстраивать.
  - Нет у ней никого! Ейный хахаль, агроном Реченский, в чайной плакал, жаловался, что Светлана Филаретовна ему отставку дала по случаю отсутствия между ними духовных интересов.
  - Ты, мать, откуда такие слова знаешь?
  - Запомнила!
  - Духовных?! Может, за священника замуж собралась или за дьякона, он тоже духовного звания.
  - Погодь, погодь, Митрий.... Помнишь нищих странников? Там дед был гугнявый, собственными глазами видела, как однажды он со Светкой повстречался и залился слезой горючей, мол, я старик удивляюсь на ваше, дамочка, старание, как вы сумели одним нарядом и краской на лице, такую власть над душой мужской поиметь, жалко вашего старания, ведь оно к погибели ведет.
  - Что ж с того? Причем здесь дед?
  - А при том, что он сильно тогда Светланку напугал.
  - Вот старый хрен!
  - "Хреном" ругаешься, а ведь он Марковну успокоил лучше, чем врачи, которые её таблетками от расстройства и печали лечили. Перестала бегать на мужнину могилку. Слава Богу, дети теперь накормлены, умыты и сопли у них подобраны, а то было - срам смотреть.
  - Да.... После них что-то переменилось. Что?
  - Бога напомнили. В комсомольские годы власть сильно на Бога обрушилась. Попов многих расстреляли, церкви разломали, старые порядки новыми заменили, застращали народ. Перестали православные младенцев своих крестить, покойников отпевать, молодых венчать. Пришло время - очнулись! Вернулись ныне многие к вере. Ничего не поделаешь, природа одолела. Без Бога - не до порога.
  - Молодые считают, что от "божественного" происходит одна скука: всего бойся, не пей, не кури, не ругайся, не обмани и так далее. Короче, здоровый образ жизни почти что. Вот видишь - "почти что". Врачи говорят для здоровья надо с девками спать, а верующие - грех! Ещё я не согласен, что старших надо уважать. За что? Стариков много, а много ли среди них хороших людей? Большинство - злые и глупые. Всем недовольны, жизнь нашу ругают, ничего в ней не понимают, а мозги молодым полощут.
  
  - Здравствуйте, Константин Николаевич, вы как раз вовремя пришли, у нас с сыном разговор серьезный. Рассудите нас.
  - О чем речь? - поинтересовался гость.
  - Да про веру, про Бога, про теперешнее житьё.
  - Времена, и в правду, непростые: закон расхитили, совесть попрали - это знамение времени. Никогда ещё не было так на русской земле. Всего десять заповедей дал нам Господь Иисус Христос, а попробуй их исполнить! Трудно. Нет ни единого человека, кто бы их не рушил, чтобы хоть капельку не отступил от Его закона. Грехи, кроме смертных, не оценивают - этот тяжелее, этот легче. Все грехом замараны. Ты, представь: один палец замарал в нечистотах или весь туда брякнулся - все равно уже не чист, все равно надо мыться, чтобы от тебя дерьмом не несло. Понятно говорю?
  - А то! Я дядю Константина уважаю, его есть за что, хотя он и старый.
  - Спрошу: выходит, сколько ни старайся, а заповеди будешь нарушать, так стоит ли игра свеч? Отвечу: стоит. Весь мир на этом держится. Но есть различия между "нарушителями", то есть грешниками. Один помнит о своих грехах, оглядывается на каждый прожитый день, проверяет себя; здесь был неправ, там виноват, и просит прощении, спрашивает себя, как мог допустить такое, как обидел Бога? Ведь непослушание, то есть не исполнения заповедей, ведет к греху. От сокрушения бывает великая печаль - душа горит, словно в геенне огненной. Страшный Суд такой человек переживает ещё при жизни. Он сам себя судит.
  Возьмем, к примеру, Ивана Грозного. Он был великий грешник, о его злодеяниях многое говорится, о раскаяниях - ни слова. Однако, найдены документы, которые свидетельствуют о способностях царя к великим и искренним раскаяниям. Царь корил себя, не стесняясь посторонних, падал на плиты монастырские, разбивая от отчаяния лоб до крови, слезно вымаливая прощение у Бога. Можно только предполагать те великие муки, которые испытывал этот великий грешник
  История пишется людьми, а люди могут рассуждать и оценивать только по своему разумению, народная молва - этот "глас Божий" - признала его "Грозным" как крепкого правителя и защитника Руси.
  Другой пример: царь Александр I, Благословенный. По его молчаливому согласию был убит его отец. Грех великий, отцеубийство, но покаялся ли в нем Александр? Возможно, но только в самом конце своей жизни, и, то сомнительно. Легенда о "Кузьмиче", о том, что умирающий в Таганроге царь, на самом деле не умер, а велел похоронить кого-то другого, чтобы скрыться в таежной глуши в уединенной келье для сокровенной молитвы, остается только легендой, версией.
  Если первый - Иван Грозный - не давал себе поблажки, то второй - Александр - жалел себя и откладывал исповедь перед Богом в долгий ящик.
  Впрочем, все эти исторические примеры не в осуждение персон, а в рассуждение об общей проблеме. Одно хочу сказать - им ведом был страх Божий. Нынешнее поколение рассуждает просто - один раз на земле живём, пожалеем себя, любимых, разрешим себе всё, снимем все запреты. Такие люди лишены совести.
  - Митя, учись! Я знала, что вы, Константин мужчина, башковитый, но не думала, что столько знаете, это же - уму непостижимо. Вы меня простите, что пустое про вас думала - дурачок, что ли? Как мимо вашего двора иду, всякий раз одно и тоже вижу: стоит перед окном и дерево рассматривает. Зачем?
  - Вы меня не выдавайте, а то шепнули мне, дескать, кончай трепать языком, власти заинтересовались, считают, что ты религиозную агитацию разводишь, директор приказал Витьке, комсомольскому секретарю обо мне сведения собрать, а я - чист, меня в милицию приглашали лекции читать, пусть себе другого козла отпущения находят.
  - Они найдут, - пообещал Митька, - они такие.
  - Батюшки, не дай Бог, чтобы комсомолия эта проклятая на попов напала.
  - Отобьемся, Константин научит.
  
  В тот вечер много было говорено, все остались довольны беседой. Но и власти не сидели, сложа ручки. Закрутилась машина, двадцать шесть шестеренок. Витька потерся о толпу, послушал разговоры и выяснил: какие-то нищие приходили, женщина калека, два старика. Деревенские посчитали их блаженными, убогими и безобидными, прохожие странники ничего плохого не делали, почти ни с кем не разговаривали. Только, говорят, после них луговинки появились там, где они следы оставляли.
  Светлане Филаретовне приказали стенд антирелигиозный вывесить в библиотеке, а она наотрез отказалась, ссылаясь на болезнь печени.
  Председатель вожака комсомола поблагодарил за рвение, Светлане ничего не сказал - сделал вид, что поверил, но в приватной беседе со своими приближенными, вернее сказать, подхалимами, пояснил:
  - Это все несерьёзно, я придумал кое-что поинтересней. Поеду в район, зайду в отделение милиции и подом сигнал, дескать, появились в округе непонятные людишки - бродяги. Откуда прибыли неизвестно, может, из Астрахани, а там сейчас эпидемия. У нас тоже есть пострадавшие: троих отправили в райбольницу. Признали грипп. А что на самом деле - вопрос! То-то. Надо проверить, тех бродяг отловить и отправить туда, откуда пришли.
  Расчет хитрого директора оказался правильным. У "швыркиных" и "скворцовых" план горел по задержанию. Повскакивали милиционеры на свои "ижи" и газики, запылили, затарахтели по деревням.
  Куда скрыться нищим и слабым от такой механизированной погони?
  
  Вышли страннички из деревни безымянной для них - сколько таких прошли слабые, больные ноги!? - сели на пригорок, стали торбы свои дырявые перетряхивать, нащупывая куски помягче, потом сушняку собрали. Развели костер для обогрева тела и чтобы чаек вскипятить жиденький, травяной.
  Дрожит огонек несмелый в глухом месте, безлюдном. Хорошо. Бабочка на грудь села - не боится! Пчела вьётся над головой - не жалит! Кукушка кукует, малиновая смолка цветёт - целый луг её!
  - Мир Божий, - вздохнул гугнивый старик. - Не ведал его за суматохой жизни, а ведь кругом такая благодать! Смотрю на тебя, Лидия, не жжётся больше краса твоя, не слепит глаз. Вот ты и есть теперь красавица - травка, смолка малиновая. Ещё побродим, походим и, глядишь, народимся в духе. Обветшали на нас одежды телесные - немы, глухи и слепы.
  Тут как раз и въехал в мир благодатный конь бензиновый - мотоцикл милицейский, забуксовал на песке, зачадил, отравил воздух лесной, нарушил тишину светлую, отлетели в небо бабочки, пчёлка скрылась, поспешила в свой золотой улей.
  - Кто такие? Документы!
  - Погорельцы. Нет у нас никаких бумаг - всё сгорело.
  - Место происшествия?
  - Горки Едимновские.
  - А, может, Астрахань?
  - Какая ещё Астрахань, - усомнился гугнивый старик, мы там сроду не бывали.
  - Проверим. Садитесь.
  Срамота! Свалили всех троих в коляску, чтоб второй раз не приезжать, как мешки, не церемонясь. Кому, как повезло: старики внизу, женщина сверху, ноги из-под юбки торчат в разные стороны, а рукам не за что зацепиться, разве что за седую дедову бороду.
  Запылили в сторону города.
  
  
  Глава XIII
  
  Я молилася, девка, трудилася
  Девяносто лет...
  Да как у девушки стало лицо,
  Как дубовая кора.
  
  
  Маша Поднебесиных вернулась домой чудесным образом.
  Не вышла ей амнистия и не по актировке освободилась девушка. На этапе её тогда так и не хватились. Сказано, чудом вернулась, не просидев в лагере ни единого дня. Первым делом - к тётке Поле. О чём говорилось в старом доме, никто так и не узнал. Лушка понапрасну под окнами хоронилась - ничего ей узнать так и не удалось. Тихая беседа была. Осталась Маша жить у Красалымовых.
  - Намолятся теперь всласть наши богомолки, - заметила деревенская молва.
  
  Время рябит кругами по воде жизни, в центре - водоворот.
  Мелкие круги к берегу прибьются и пропадут, пропадут бесследно. Самые крутые круги ближе к центру рябят возле водоворота, там - темная воронка, Вечность. В мелких кругах - мелочь размытая, не увидишь в ней ни ликов, ни фигур, затерялись, пристав к берегу, пропали в безвестности. Ждет жадный берег небытия новых набегов волн жизни, ждет, чтобы их поглотить, смять, укротить. У центра до берега далеко, и потому там ясно видны черты и лица. Их ничто не смоет, не растворит, они - родители волнения, истоки рождения волн.
  Много их. Кипуча русская река. В центре - князья, цари, блаженные, праведники, мученики, герои, ученые, богомазы, раскольники, бунтари и миротворцы, немцы, русские, поляки, грузины, азиаты и евреи. Законы пишут, уложения, проповеди, "правды", указы и приказы, проекты и протесты. Кто словом, кто делом, кто пером, кто кистью, а кто и кистенем. Во все времена горька и солона русская правда.
  
  У "швыркиных" и "скворцовых" вышла неувязочка с теми погорельцами. Пока их отлавливали, план по задержанию выполнили за счет шести школьников, ограбивших пивной ларек. Вот и подумали: на кой нам эти старцы? Если бы это были рецидивисты известные, тогда другое дело, а с этими старыми дурнями намучаешься, пока протоколы составишь. Нет, нет и ещё раз нет!
  - Я бы их отпустил, - предложил сержант Скворцов.
  - Я бы то же, - согласился лейтенант Швыркин. - Но начальство другого мнения, придется выполнять приказ.
  - Что страннички, язычки свои развяжем и поговорим по душам, - обратился он к несчастной троице, сидящей с обреченным видом на деревянном диванчике. - Откуда и куда бредете?
  Но ответа не проследовало, хотя вопрос был задан явно в миролюбивом тоне.
  - Хорошо, - огорченно вздохнуло должностное лицо. - Начнем с женского персонажа. Имя, отчество, фамилия, какими будут?
  И опять тишина в ответ, только возня и посапывание.
  - Я же тебе говорил, Скворцов, ещё намучаемся мы с ними. Не бить же их!
  Но вдруг старичок поднялся с диванчика и, сминая в руках старенькую егерскую фуражку с оторванной эмблемой, попросил:
  - Не трудись, мил человек, по такой форме мы ответствовать не в силах, потому как нет у нас на самом деле ни имени, ни фамилии. Все сметено могучим ураганом, а точнее - жизнью!
  - Час от часу не легче! - возмутилось начальство. - Сказочник-кудесник объявился, двух слов связать не может, а туда же - артист Малого театра. Не обижайся, папаша. Не хочешь отвечать по нашей форме, отвечай по своей.
  - Спасибо, сынок. Перед тем, как Господь уста запечатает, разрешаешь слово сказать. Да простит тебе Отче наш грехи вольные и невольные. А моих друзей ни о чем больше не спрашивай. Не видишь, глухи и немы они. Видать, я грешнее их, и по воле Божией ещё в разуме, значит, мне одному и отвечать. Скажу честно, без похвальбы, таких, как мы, ты ещё никогда не арестовывал и не допрашивал. Коли хочешь, пиши свои протоколы, а нет - слушай.
  Возраст наш ветхий, на свет появились ещё при Царе Горохе, постоянных имён не имеем, в каком времени действуем, такое имя получаем. Я - Пётр, значит - "камень". Но по нынешним времена, если назовусь "Камнем", никто не поймет. Лидию и Александра, этих двоих, тоже не стоит окликать первоначальным именем. Первоначальное имя получал человек по главной своей сути, если он - победитель, значит, "Александр", если она - чистая душа, значит, "Светлана". Наши древние имена суть: "своеумник" вот как на самом деле зовут Александра; "греховодница" - это Лидия; "бражником" прозываюсь я. "Пётр", "Александр", "Лидия" - кликухи наши по понятию.
  Проживали во всех землях, при всякой власти, вроде её наемников: своеумник, бражник да девка распутная - они всякому правителю сгодятся.
  Приставлены были к русской правде. Знаешь, что это такое? Каленое железо она, русская правда. Пытаются ею все, живущие на Руси спокон веков. Ни одна душа этого испытания не минует, не избежит проверки: с кем она и куда хочет уйти? Либо с Богом, либо с дьяволом, либо на небо, либо в преисподнюю, либо в Царствие Небесное, либо в ад, либо, правда, либо кривда.
  Подбивали мы людей русских, чтобы они за кривдой шли, искушали, развращали. Бунты, восстания, расколы, революции, заговоры, убийства, перевороты - все мы совершали. Имена и прозвища каждый раз менялись, но суть оставалась: "Своеумник", "Греховодница" и "Бражник". Никем мы не брезговали, ни именитым, ни простым смердом. Были и у царя Ивана, который желал Царство Божие на Руси утвердить. Сам ты, Швыркин, читал и видишь, что получилось? А мы рады - так осрамили на веки вечные государя, который мог бы стать великим.
  Как только выйдет новый богатырь за правду русскую биться, так мы сразу ему меч в руки: не строй, а разрушай, руби, как капусту и левых, и правых, друзей, и врагов.
  "Вниз по матушке, по Волге, выплывают расписные..."
  - Эх! За волюшку, за русскую. Эх! - покатилась голова кудрявая сына купеческого.
  - Эх! - налетали на мертвое тело странички, стягивали с него дорогое платье парчовое (голову отрубленную ногой в канаву спихнули - едят её мухи с комарами!)
  - Эх! - облекались не по чину в чужие одежды, красовались в них. Похвалялись: теперь напьемся, нажремся, нарядимся на халяву!
  Эх! Стенька! Эх! Разин!
  Что ему любовь!?
  - Нате, псы!
  Что ему ненаглядная!?
  - Нате, други!
   Что ему кроткая!?
  - Нате, черти!
  Что ему беззащитная?
  - Эй, ты, Филька, шут пляши!
  Где ключи твои от рая, атаман?
  - В крови утопил!
   Где правда твоя, Стенька?
  - На дне.
  А Пугачев Емелька? Емелька-пустомелька... В цари вышел? Как же! Мели Емеля, твоя неделя. Ох и намолол.... Одних шуб боярских сто возов. Нарядиться всякий может, всяк пляшет, да не всяк скоморох!
  Про одного ещё скажу. Ты его тоже знаешь, в школе проходил. Умная голова на крепкие плечи посажена. Духом силен, соблазнам не подвержен, в корысти не замечен. В роскоши, и в лихоимстве, и в чревоугодии - тоже. В хате, как у монаха в келье: топчан серым сукном покрыт, один стол, один стул. А сам ведь в чине и титуле.
  Холост, прост, опрятен.
  - О чем вы, сударь, всё думаете? О чем, друг мой, всё пишите в зеленой тетради? Похудели, извелись. Позвольте взглянуть. А-а-а.... Это вы сами написали: "Требую физического уничтожения царской фамилии"? Признайтесь, это ведь нечистый водил вашей благородной рукой. Вы, как вас называют "отец "Русской правды" и вдруг - "уничтожить".... Дас ист унмёглих, Павел Иванович, понятия "правда" и "убийство" не совместимы.
  
  В кино видели это. Бездна бездну призывает.
  Она из бездны, худая, черная, как головешка, еврейка. От волнения не успела кудри с библейского лба под шаль спрятать. Черный наган в руке: за революцию - бах! В марксиста - бах! За Интернационал - бах в пролетарского вождя. Бездна бездну призывает.
  Про советскую правду частушки пели:
  - Налетали, распинали, раскулачивали,
  Щас в Кремле за счет народа наворачиваем...
  
  - Ну что, - спросил, зевая Швыркин, - лекцию кончил?
  - Так. Если вы чего поняли, то выпускайте преступников, которых уже наловили, они сами по себе ничего не могли сделать, это во всем мы виноваты, через них действовали. Запомнил? Своеумник, Греховодница, Бражник. Надевай на нас поскорее венцы мученические - это мы за все в ответе, с нас и спрашивай, звони в свой телефон.
  При этих словах двое сидящих на диванчике, вдруг оживились, забубнили, забеспокоились. Сначала женщина, а за ней сползли с диванчика, не подымаясь на ноги, двинулись вперед, вытянув в немой мольбе свои тонкие и худые руки.
  Милицейская невозмутимая, твердая и неумолимая власть вдруг испугалась не на шутку, вызвала по кнопке подмогу, забилась в истерическом крике:
  - В дурдом! На экспертизу! Такую речугу мне здесь старикан закатил на историческую тему. Меня аж в жар бросило! Послушать - артист Малого театра, а так - сумасшедший! Наверное, мания величия, после пожара стресс. Везите поскорее его и ещё двоих, они тоже ведут себя неадекватно: ползают на коленях и ревут во все горло. Буйные!
  
  
  ГлаваХ1У
  
  Шизофреники вяжут веники,
  Параноики пишут нолики
  
  
  Вот уж истинно храм! От людей добрых в отдалении, среди лип вековых, за оградой высокой, при охране бдительной. Простому не попасть туда, а избранному - не выйти. Пожизненно: для одного входа нет для другого - выхода.
  Что за таинства совершаются здесь, за что и кому молятся?
  Липовая аллея к храму ведет, пригорок зеленый, на нем желтеют одуванчики.
  Кого по аллее той силком тянут, а кто и добровольно идет, улыбаясь блаженно.
  Служители в храме дюжие, подобны тем, кто в чистилище - зоркие, сразу видят: этого - в буйное; этого - в тихое.
  В буйном кругом ни пылинки, ни соринки, ни стеклышка, ни острого камушка. У буйных терпения нет сидеть взаперти без деятельности: как тут высидишь, если события такие в мире происходят. Годится и перышко, и щепочка, чтобы совершить переворот, присоединиться к зеленым беретам, синим бородам, африканским тамтамам, вьетнамским ует-намам, итальянским мафистам, гонконгским морфинистам.
  Переживают буйные за стихийные бедствия: смерчи, цунами, ураганы, извержения, потепления, потопление, обвалы, завалы, инфляцию, дополнительное ассигнование, правительственные и экономические кризисы, повышение тарифа на транспорте (Рабинович, сколько ножек мы имеем на таракане? - Ваша бы мне забота, господин учитель.)
  А на тихих скамейках все сидят смирно, никто не шарит по земле в поисках криминальных предметов: острых стеклышек или потерянных булавок. Никто не мечтает, чтобы "с товарищем верным в тюрьме решетки пропилить". Тихие таких слов не знают и песен таких не поют. У тихих в карманах лежат и спички, и папиросы. Нормальные люди. Разве что кто-нибудь из них для разминки со скамейки спрыгнет или невинно проглотит "бычок". Здесь царит полное равенство, нет ни вождей, ни лидеров, ни "паханов". Слесарь-водопроводчик равен Александру Невскому; студент-физик - Григорию Распутину; столяр - императору Нерону; ученый с мировым именем считает себя "винтиком", а великий писатель согласен быть просто Иваном Денисовичем; поэт именует себя маляром и поет при этом песенку с такими словами: "и при всей квалификации здесь возможен перекос, это, братцы радиация, а не то, что купорос".
  Но все равно в этом храме всегда - бунт, хоть тихий, хоть громкий. Каждый пациент вопит о своей правде, за неё молит, оружие подымает: кусок бумаги, гвоздик ржавый, стекло битое, тесемку, проволочку. Метут служители мусор, метут, стараются, но умалишенных не проведешь, они нужное для себя всегда отыщут. Отыщут бумагу и карандаш, чтобы написать нолики и крестики, галочки на небесах. Счисляют, плюсуют, минусуют.... В чем истина? Каков ответ?
   Истина в равенстве?
   Истина в свободе?
   Истина в братстве?
   Истина в диктатуре?
   Истина в демократии?
   Истина в мире?
   Истина в хижине?
   Истина во дворце?
   Истина в государстве?
   Истина в монархии?
   Истина в личности?
   Истина в желудке?
   Истина в вине?
   Истина в одном дне?
   Истина в искусстве?
   Истина в труде?
  Истина в городе? Истина в деревне? Истина в странствиях? В покое? В собственности? Истина в обществе? Истина на Западе? на Востоке? В средней полосе? В цивилизации, в дикаре, в отказе, в борьбе, в детях, в простом и сложном?
  Каждый свое отстаивает, каждый умереть готов (и умирает!). Сотрясается храм от волнений, волна за волной накатывает на берег правды, захлёстывает его, обрушивает, размывает. Шумит, кипит водоворот жизни.
  А немой, которого на мотоцикле из Клина доставили сюда, сидя на скамейке "тихих" вдруг спросил: "В чем разница между волком и собакой"?
  ...Наутро явились санитары, чтобы пригласить новоприбывших на завтрак, а тех уже и след простыл. Куда подевались? Нету в лечебнице ни Петра, ни Александра, ни Лидии. Не могли же эти убогие в окно выпрыгнуть, значит, какими-то неведомыми путями отбыли они в свое пакибытие. Где и когда всплывут "Своеумник", "Бражник", "Греховодиха", какой волной прибьет их опять на берега Русской реки, и прибьет ли? В каких личинах предстанут?
   Впрочем, можно предположить, что они уже здесь, с нами, и гуляют по Красной площади. Говорят, видели и Ленина и Сталина, слышали пересуды о них:
  - Да они, как настоящие - не отличить. На Владимире Ильиче его неизменная кепочка, а Иосиф Виссарионыч со своей неизменной трубкой.
  - Артисты, что ли?
  - Да нет! Скорей всего бомжи, деньги со зрителей собирают.
  - И много им подают?
  - Кто их знает? Наверно прилично, потому как, бывает, и друг другу морды набьют, не поделив доходы. Вот потеха! Обхохочешься: "Ильич" рвет пасть своему лучшему другу "Сосо"! Никаких денег не жалко поглядеть на такое.
  - Откуда у них такие прикиды: сталинский френч, ленинский костюмчик? И прически, усики, бородка - все, как в кино, очень похожи.
  - Кто-то, небось, их спонсирует, может, олигарх, какой.
  - Бизнес! Теперь кругом один бизнес.
  
  - Ау, - откликнулась из своего пакибытия старуха Пелагея, - дожились. Ничего святого.
  
  - Ну, вы, Пелагея Яковлевна, совсем с дуба рухнули. Это Ленин да Сталин святые?
  - Пёс с ними, что о них говорить: один в гробу лежит уж почти сто лет - земля не принимает такого антихриста; другой в аду горит, как старцы святые сказывают. Мы при пороге стоим, нам о душе думать надо.
  
  Осип, покажь ключи от рая!
  
  В Горки почтовая открытка пришла на имя Пелагеи Яковлевны Красалымовой, и все смогли прочитать: "До меня лететь тремя самолетами. Помирай спокойно. Пётр".
  
  Схоронили тетю Полю Красалымову, плачей по ней особых не было. Что поделаешь - всем помирать надо. И так уж много прожила, почти сто лет.
  Волю покойной уважили, батюшку привезли из Клина, чтобы отпел.
  Последний раз крикнул петух красалымовский, чтобы возвестить о конце истории на могилке свеженькой, предвосхищая последнее, что произошло в деревне Горки Едимновские в конце двадцатого века.
  Вся деревня, не только Первухин с Рексом увидели двух ангелов в столбе светлом, и ступеньки видели, как их ветерок колебал из стороны в сторону.
  Спускались ангелы на Полину могилку, чтобы положить плиту с золотыми буквами: "Преподобная Пелагея, мать Петра-мученика. Страдала за народ русский все десять веков".
  И детей видели, хороводы небесных деток вились над головами, порхали, как бабочки полевые.
  Кто-то хотел было вякнуть что-то о массовом гипнозе или насчет инопланетян, но побоялся. Лучше верить со всеми, чем ради научного принципа быть битым. Горкинцы - народ отчаянный.
  После похорон сгинул петух. Притихли Горки пред новыми временами. Зажили во внешнем, никто больше не захотел оборачиваться из яви в навь, никто больше не захотел сказки слушать.
  
  Маша Поднебесиных после Полюшкиной смерти ушла. Говорят, в монастырь. Слухи эти обсуждались на деревенских лавочках. Одни одобряли, другие - нет. Одни говорили - раз Любовь, то нечего прятаться за стенами, иди в люди. Людям теперь любовь надо узнать, они её проморгали в советские времена, все больше на ум, чем на сердце надеялись. Тут, тётка, смекай - что может в пустом горшке поселиться? Ага. Нечисть разная: жуки, пауки, а то и мышь упадет и сдохнет. Посуду надо держать в чистоте, так же и душу, а душевная чистота что это такое? Да любовь! Чистое сердце Бога узрит, а Бог - это и есть Любовь.
  Не сладилось у Машеньки с монастырем.
  Ушла от тишины, не обмаслилась лампадным маслицем. Вы, старицы, спасайтесь, Бог вам в помощь, а мне людей жалко.
  Вышла на асфальт. И тут прямо на шоссе забрезжил перед ней тот свет небесный голубой. Струилась голубизна над всей землей, и не было для неё преград. До всех закоулков-занорышей души человеческой достигала она. Всякое чистое сердце видело тот цвет, отзывалось на него как на материнскую ласку, тянулось к Её милосердным рукам, соборным платом был для всех он - свет Марии Голубой, свет Души Русской.
  
  
  Глава XV
  
  
  
  Коллега:
  - ...Ну что? Закончила свою Книгу? Да?
  Я рад.... И рад распрощаться навеки.
  Твой Саша Соколов.
  "Твой" зачеркни...
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"