Аннотация: Стихотворение "Змей" Николая Гумилёва с точки зрения вайшнавизма
Как-то получается, что многое в творчестве Николая Гумилёва оказывается созвучно событиям в моей жизни. О чём-то писал (например о его стихотворении "Северный раджа" и свершившемся в то время моему обращению к вайшнавизму
Недавно приобретённый диск песен группы "Мельница" заставил вспомнить об одной неожиданной параллели, которая некогда поразила меня. На диске две песни на стихи Гумилёва (я замечаю что поклонники его объявляются в самых неожиданных местах), одна из них - на стихотворение "Змей".
Ах, иначе в былые года
Колдовала земля с небесами,
Дива дивные зрелись тогда,
Чуда чудные деялись сами...
Позабыв Золотую Орду,
Пестрый грохот равнины китайской,
Змей крылатый в пустынном саду
Часто прятался полночью майской.
Только девушки видеть луну
Выходили походкою статной, -
Он подхватывал быстро одну,
И взмывал, и стремился обратно.
Как сверкал, как слепил и горел
Медный панцирь под хищной луною,
Как серебряным звоном летел
Мерный клекот над Русью лесною:
"Я красавиц таких, лебедей
С белизною такою молочной,
Не встречал никогда и нигде,
Ни в заморской стране, ни в восточной.
Но еще ни одна не была
Во дворце моем пышном, в Лагоре:
Умирают в пути, и тела
Я бросаю в Каспийское Море.
Спать на дне, средь чудовищ морских,
Почему им, безумным, дороже,
Чем в могучих объятьях моих
На торжественном княжеском ложе?
И порой мне завидна судьба
Парня с белой пастушеской дудкой
На лугу, где девичья гурьба
Так довольна его прибауткой".
Эти крики заслышав, Вольга
Выходил и поглядывал хмуро,
Надевал тетиву на рога
Беловежского старого тура.
Я уже отмечал ранее, что в творчестве Николая Гумилёва проявляются образы и мотивы, которые не могут быть объяснены его биографией, образом жизни, кругом знакомых и интересов. Поэт словно пифия начинает изрекать нечто, что внушает ему Иное, высшее по отношению к нему. А поэт добровольно умаляется до участи глашатая, отводя себе скромную участь виршеплёта, который вмещает непонятное ему самому видение в знакомую систему образов, в размер стиха и в рифму.
Впрочем, поэт только тогда поэт, когда говорит не от себя, а через себя.
Так и в этом стихотворении.
Оно, вроде бы, привычно и лубочно, этакая стилизация с лукавинкой, в которой тонкий ценитель высокого стиля русского языка намеренно переходит на напевный народный говорок. Змей и белоснежные девы с лебединой походкой принадлежат народной традиции - чтоб было "покрасивше" и "пожалостнее". Для "жалости" - утопление несчастной девы, которая не переносит разлуки с милым. Мол, не прельщают её, сердешную, материальные блага, высокое социальное положение и ярко выраженное "либидо" нового сексуального партнёра. Сейчас бы нам пришёл бы на ум очередной сериал, в котором действуют похожие персонажи (не в смысле видовой принадлежности к летающим пресмыкающимся с органом речи - а по характерам и сюжетным коллизиям). Дореволюционная Россия с успехом заменяла сериальные страсти жалостливыми песнями, книжками и рассказами о несчастной любви, о коварных изменщиках и постылых старых мужьях, роковых неведомых красавцах, столетнем ожидании и тому подобному. Половозрелые девицы и женщины глубоко бальзаковского возраста имели все возможности пригорюниться и всплакнуть о тяжкой женской доли в кругу отзывчивых товарок. Надо отметить - в песнях наших пра-пра-бабок вопрос о выборе между "Любовью" (с большой буквы в начале и томным вздохом в конце) и выгодой решался однозначно и оптимистично - камнем в омут в том случае, если "Любови" не было. Хм...Сейчас, для реализации собственных гламурных чаяний, тусовка малолеток сама бы в полном составе запрыгнула на Змея, стоит ему только объявить свои условия контракта и объявить о начале кастинга. Вот нонче Змеи и не залетают к нам...
"О времена, о нравы!" - повторим мы вслед за классиком и перейдём непосредственно к теме наших изысканий.
Две последние строфы не выбиваются из общей тональности - и, в то же время, неожиданно придают совсем иной смысл умыканию девиц Змеем - охальником.
Возникает образ "парня с белой пастушеской дудкой".
В русском фольклоре пастушок - не самый популярный персонаж. Скорее он относится к антуражу, на фоне которого протекает сюжет. Тут он, скорее, появился из другого слоя культуры, спустился с пиитических высот пасторалей и русифицированных Аркадий. Там на тучных пажитях вольготно пасутся тучные коровки и страстные бычки, на солнце гудят отяжелевшие от мёда пчёлы, природа находится в вечном весеннем цветении, а обитатели заманчивой страны Пасторалии вечно юны, прекрасны и находятся в состоянии перманентной влюблённости. От этого обстоятельства выход поэтической продукции на душу населения является рекордным. Россия отдала дань этому общему увлечению в конце восемнадцатого и до половины девятнадцатого века: в политизированные и декаденствующие времена Гумилёва пастушок стал бы предметом насмешек. Поэт комбинирует два мелодраматических образа, не слишком скрывая собственную иронию.
Но - вводит. Намеренно жёстко и кратко. Самовосхваление Змея сталкивается с непреодолимой преградой в виде парнишки, во всём противоположного ему - но побеждающего страшилище в незримом поединке. Против могущества и богатства - мелодия дудки и прибаутки, против искушения греховной любви с нелюбимым - чистая радость от единения с милыми сердцу подружками и проказником-пастушком. Змею не сладить с такой любовью. Ему не достанется ничего.
Кто же это? И тут сквозь текст проявляется проказливая рожица другого пастушка с флейтой - Кришны.
Ведь стихотворение - отражение его облика в синей ряби русского озера под низкой и блеклой северной луной, отзвук напева чарующей флейты. Где-то когда-то, на Земле - пять тысяч лет назад, сейчас - в неведомых измерениях и временах, гематитовой южной ночи в бездонные воды Ямуны опускаются лианы, на которых распускаются одуряюще пахнущие орхидеи, а в свете огромной луны пастУшки-гопи теснятся вокруг пленительного мальчугана с флейтой. У него нет ничего, кроме флейты, и эта малость заставляет девушек забыть о других людях. Они теснятся вокруг пастушка и жадно ловят его прибаутки и звук флейты. Они толкаются и бранятся за знаки внимания от него - или за то, что они считают таковыми. И не только милые девушки в обольстительно растрёпанных сари... Ему внимают суровые воины и умудрённые старцы, настораживают уши лесные звери и сама Луна осторожно опускается ближе, чтобы не упустить ничего из божественного танца.
И демоны таятся в чащобах и глубинах, испытывая лютую злобу к божественному малышу, не подозревая, что именно эта ненависть является для них спасением. Ведь им всем предстоит умереть от руки возмужавшего Кришны - и тем обрести Освобождение. Малыш уже убил подводного змея Кали, обитавшего в Ямуне, освободил тем от прозябания в хищной и жалкой телесной оболочке, чтобы бессмертная душа очистилась муками смерти от греха жизни и в экстазе слилась со своим Освободителем.
Пастушок, танцующий на голове (точнее - головах) поверженного им Змея - один из самых распространённых образов вишнуитской иконографии. Не минует эта судьба и нашего Змея - недаром он из Лагора, города в Индии.
Стихотворение можно рассматривать и как эзотерическую притчу более высокого порядка - рассуждение о взаимоотношении души-дживы с Господом-Кришной и с Майей - материальным миром иллюзий. Именно так, как воспринимает сказания о пастушке Кришне и влюблённых в него гопи вайшнавская традиция - не как описание свального греха, а как взаимоотношения Бога и души человека, то есть беззаветной и безответной любви, которая через ужас временного отвержения достигает высшего наслаждения в единении с Абсолютом. В отличие от вайшнавской версии, которая рассматривает только внутренние причины расхождения и размежевания с Богом, в стихотворении описывается насильственное отторжение человека от того, во что он призван верить. Слишком уж разная судьба у стран-сестёр, Индии и России...
Наверное, события 1918 года породили подобное ощущение безжалостной свирепой силы, вырывающей душу из привычного "собора"-хоровода душ вокруг Пастыря и уносящей к мирским славе, почестям и богатству. Примерно так выглядел соблазн крайнего вульгарного большевизма - отрекись от старого мира, от своей души, которой нет, и благодаря новым богам - науке и социализму - обрети все мирские блага. Но это же стихотворение даёт ответ вызову эпохи - лучше смерть, чем поругание, лучше забвение на морском дне, чем пресмыкание в богатых палатах.
Не знаю, вольно или невольно, спустя три года сам Николай Степанович сделал свой выбор. Не в пользу Змея...
Последняя строфа может читаться как реминисценция воззрений о другом воплощении Вишну - Раме, сыне Дашаратхи. Стрелок готовится отомстить за свою обиду - умыкание своей возлюбленной или жены -чудовищу, летящему по небу. В изложении Николая Степановича миф приобретает несвойственные индийской версии патриотические черты. Русский Рама - Вольга мстит не за поруху его кшатрийской чести, воровству жены бесом-Раваном, что составляет стержень первоначального эпоса о Раме и Сите. Он вступается в том числе и за неведомых ему русских дев.
Любопытно, что ВольгА - простонародная славянская версия варяжских имён Олег - Ольга. Те, в свою очередь восходят к германскому имени-эпитету Хельга, комплексу представлений "святой", "светлый", "высокий", "божественный". Богатырь Вольга занимает второстепенное положение в круге былин. Хрестоматийный и куртуазный Алёша Попович, любимец девиц, прекрасный стрелок из лука, кстати, выглядел бы намного уместнее и вызывал бы необходимые ассоциации у читателя стихотворения. Почему-то поэту надо было подчеркнуть особое отношение персонажа к гОрнему миру. Небо грозится чудовищами - но оно же посылает и заступников.
Аватары снисходят на землю... Интересно, как представлялось это девяносто лет назад в апокалиптическом восемнадцатом? Проявилось ли это видение в стихах и какова была судьба рукописи, которой не положено гореть?