Аннотация: Рассказ о наркомане, попавшем в свой, выстраданный АД.Сложно в этом случае оставаться человеком...
Вечное.
Наконец то, я умер. В череде моих последних, наркотических лет, я много раз умирал, но сегодня, меня пристрелили по настоящему.
Все было, как положено. Яркий свет, необыкновенное облегчение, и длинный туннель, уводящий из нашего мира. Я воспарил над своим телом, и увидел моих убийц, уносящих пакетик с героином, из-за которого меня и прикончили. Увидел мое последнее подвальное жилище, и на грязном, заплеванном полу - свое тело. Там лежал скрюченный старик с дыркой во лбу. А ведь мне было только 34 года!
Но времени на раздумья не было. Я все быстрее летел по светлому туннелю, навстречу чудесной музыке, и самым дорогим для меня людям. Я не помню никого из них. Мне кажется, там стояла моя мать - молодая, красивая, и бесконечно добрая. Я закричал как маленький, и бросился к ней. Глупо. Как я мог узнать свою мать, если она бросила меня сразу после рождения?
Очнулся я в большом сером зале. С трудом сел, и увидел множество людей, сидящих на низеньких белых скамейках. Люди сидели молча, не глядя друг на друга, все в серых одинаковых тогах. Здесь были только взрослые, и в основном, мужчины. Зал мне не понравился - он был намного хуже тоннеля. Особенно меня насторожило то, что люди время от времени пропадали со своих лежанок. Сначала исчез, как будто растаял в воздухе, мой сосед справа - жутко выглядящий старик. Потом пропал здоровенный мужик без правого уха, сидящий впереди меня. Как оказалось, это было чистилище, или как его еще называли - предбанник. Так я оказался в Аду.
Потом я был перед Ним. Я потом много думал - кто Он? Ангел? Судья? Бог? Я смотрел на него, и тоска охватывала меня своими колючими пальцами. И в моем сердце медленно поднимал голову стыд. Он медленно затопил мою многострадальную душу. От стыда дрожали руки, бежали слезы, и я закричал во весь голос. Мне казалось, что мое сердце разорвется от того зла, что я успел совершить. Я упал, я катался перед Ним по земле, и стыд жег меня изнутри как огонь.
Меня подняли, посадили на место, и тогда Он протянул мне свою правую руку. На ней лежали три цветных шарика. И я вспомнил, что это было.
Первый шар - это та безногая дворняга, которую я кормил почти все лето, таская ей завтраки из сиротской столовой. Потом, наши ребята все равно ее убили, и ее шкура долго валялась на заднем дворе. И, кажется, я ни кого так не любил, как эту псину, с вечно гноящимися глазами.
Дальше - Машенька. Я сумел ее выдернуть из той шайки. Я возился с ней, как с ребенком. Дал ей выучится, встать на ноги. Она вышла замуж за хорошего человека, и уехала из этой проклятой страны. Пожалуй, это единственный человек, кто может помолиться за меня с чистым сердцем.
Третий шар - это мой сосед, семнадцатилетний мальчик, инвалид с детства. Я почти год помогал ему. Я уже знал, что качусь вниз. И во время страшных ломок, и под кайфом, чувствуя, что конец совсем близко - я подкладывал под дверь его комнаты все, что мог. Иногда деньги, чаще продукты, а один раз даже видеокассеты. Я понимаю, в это трудно поверить, я сам много раз видел, на что способны наркоманы ради дозы, но для меня эта копеечная благотворительность была той единственной соломинкой, за которую я тогда цеплялся. Тем более что в тот год я еще неплохо зарабатывал.
Дальше было хуже. Судья протянул мне левую руку, полную черных, грязных шаров, и я снова закричал. Здесь было все. И двенадцатилетняя девчонка, изнасилованная бандой малолетних ублюдков, которыми я верховодил. И мое первое, глупое убийство, и все последующие, более продуманные и изощренные. Перед моими глазами стояла пожилая женщина, которой я разбил лицо. Просто так, пьян был сильно. Я тогда почти каждый день был пьян. Куда девалась моя спокойная, циничная уверенность, с которой я без страха смотрел в дуло пистолета? Она осталась там, внизу, вместе с останками моего истерзанного тела. Здесь, перед Ним, была только моя больная душа, и все, что я так тщательно прятал многие годы, вырвалось наружу.
На Его прекрасном лице не было сострадания. Да и кому надо было сострадать мне - убийце и наркоману? Мне был дан шанс. Меня одного из немногих допустили к Земной жизни. И как я прожил ее? Сколько добра я сделал за свои 34 года? Нет мне прощения.
Сам суд я почти не помню. Запомнил только, что если женщина родила и воспитала ребенка, то ей многое прощается - она уже прошла свои круги Ада.
Страшная штука - Совесть. С самого раннего детства я рос как брошенная собака. Рычать научился раньше, чем говорить. А вот подишь ты... Это даже страшнее, чем ломка - это никогда не проходит. И я позавидовал животным, у них нет разума, нет совести, а значит, нет и адских мук.
Ваня. Как я тогда плакал! Меня даже наши интернатские дебилы не трогали.
Ваню перевели в наш интернат, когда я был уже в 5 классе. Он не был круглым сиротой. У него была пьянчужка мать и старшая сестра, которая попала в другой интернат. Он стал с самого первого дня ходить за мной. Чуть только освободится от занятий, и ко мне. Выхожу после уроков, а он уже меня караулит. Меня сначала это бесило, надо мной смеялись все кому не лень, а потом я к нему очень привязался. И он стал мне братом, единственной родной душой в интернате. А я, выходит, был для него сестрой. Он очень по ней скучал, мы вместе письма ей писали. Это, каким же идиотом надо быть, что бы брата и сестру в разные интернаты определить?
Потом я уже без него не мог. Его столько раз били за меня. Он терпел, ходил с синяками, но от меня не отходил. Мой Ванюша теперь в раю, я это знаю. Если он не попал в рай, то значит рая нет совсем!
Полтора года мы были вместе. Он уже во втором классе учился. Воспитатели на него рукой махнули, уже не наказывали за то, что он всегда со мной. Где мы с ним только не были! Он всему научился. И рыбу ловить, и готовить, дрался как волчонок, даже старшие его не трогали. Только говорил мало, почти всегда молчал. Маленький, щуплый, глаза светлые, волосы льняные. Жаль, что у меня так и не было сына, я бы его Иваном назвал.
В тот день мы пошли на стройку. Мы часто убегали. Летом нас особо не трогали, главное, что бы к ужину были на месте. Жарко тогда было. Мы в шортах и футболках. Я тогда уже курил, с сигаретами плохо было, воровали, где только могли. А на стройке можно было, что-нибудь полезное найти, и потом на сигареты поменять. К слову, сигаретами нас один воспитатель снабжал, естественно, по тройной цене.
Я тогда, в первый раз, посмотрел боевик, и ходил как малолетка, ногами размахивал. Ваня со мной, карманы оттопырены, все время что-нибудь собирал. Его одноклассники уже покуривали, а он нет. И пить, и курить зарекся. Не хотел быть таким, как его спитая мамаша. Это они, еще вместе с сестрой клятву дали.
Он показал мне, что пойдет посмотреть, что интересного в другой стороне стройки. В последнее время он почти совсем не говорил, все жестами, да нам и говорить не надо было. Итак, понимали друг друга с полувзгляда.
А я покопался немного в мусоре, ручку сломанную нашел, и от нечего делать, стал стенку пинать. Такая небольшая кирпичная кладка. Смотрю, поддается. Вот это да! Значит, я могу, как тот самурай, ногой кирпичи перебивать? И я начал ее долбить до одури. Прыгал как идиот, когда стена завалилась. Но кто же знал! Кто мог предположить, что Ванюша там, за стеной в ямке? Почему он не закричал? Теперь я думаю, что он потерял сознание от удара. Вот так я и убил его. Обрушил на маленького девятилетнего пацана, кирпичную стену.
Нашел я его только через час. Я и звал, и плакал, - стройка на отшибе, день выходной, и как на зло, ни одного человека поблизости не оказалось. Это было 10 июня - самое начало лета. Я еще не верил, на что-то надеялся, когда разгребал эти проклятые кирпичи. Но когда увидел его маленькую руку с перебинтованным мизинцем...
Я нес его на руках до самого интерната. И упал прямо под ноги дежурному воспитателю. Как я хотел умереть! Ваня был самым лучшим, самым чистым, а я его...
С того дня во мне что-то надломилось. И раньше, до Вани, моя душа была как мусорная свалка, а после его смерти там осталось пепелище: только зола и холод.
Как я жил дальше? Лучше спросите, как я с ума не сошел. Правда, в психушке побывал. Сразу после его смерти, с диагнозом: "Сильный стресс". Не ел неделю, кормили внутривенно. Один раз, умудрился иглу из вены выдернуть. Кровища пошла, а мне сразу так хорошо стало, тепло. Только в глазах туман и сердце бьется все быстрее. Я глаза закрыл, лежу - улыбаюсь. Сейчас вся кровь вытечет, и я к Ване, на небо. Спасли. Доктор какой-то ко мне заглянул, палаты перепутал - козел. На небо я тогда бы не попал. Не берут туда самоубийц, они все здесь, рядышком - в Аду.
Вот и все. Дальше моя жизнь под откос. Школу я так и не закончил, прямиком в колонию попал. Потом побег. А, что теперь говорить! Такую жизнь как моя, не стоит пересказывать, - не достойна. Только я долго еще вздрагивал, когда слышал его имя.
Ни видел я в Аду ни костров, ни сковородок. После суда я оказался в маленьком городке, возле дома в три окна, на двери которого было написано мое имя. Я вошел в дом и упал на первую попавшуюся кровать. Слава Создателю, спал я без снов, не приходил ко мне Ванюша на этот раз.
Проснулся, а на дворе все тот же сумрачный день - без солнца. Небо серое, не поймешь, то ли вечер, то ли утро. Походил по дому. Все удобно и современно: спальня, кухня, ванна. Полная автоматизация, прямо мечта моего трудного детства.
Огляделся, вроде чего - то не хватает. Точно, нет никаких часов, ни больших, ни маленьких. Не нашел телевизора, радио тоже нет. Что вполне понятно, о чем здесь слушать новости?
Совсем неожиданно нашел магнитофон. Обрадовался, - музыку я люблю. Включил, а там классика: скрипки, пианино. Я и не привык такое слушать. Походил по дому, чем заняться? Заглянул в небольшую комнатенку возле кухни, а там тренажеры. Здорово! Буду качать мышечную массу под симфонический оркестр. Зашел в зеркальную комнату, посмотрел на себя и обмер. Я уже и забыл когда был таким, наверное, сразу после колонии. Стройный, молодой, лицо без шрамов. Долго на себя смотрел, все вспоминал, каким стариком ушел из жизни. Зачем мне такой шикарный подарок в Аду?
Во дворе дома небольшой садик. Несколько деревьев, клумба, цветы. Никогда в жизни садоводством не занимался, хотя мне это близко. Все какое-то не наше - слишком чисто и ухоженно. Что же мне делать?
День второй: Сегодняувидел человека. Он... Однако, все по порядку.
На моей улице стоят восемь домов. Четыре с одной стороны дороги, четыре с другой. Мой дом крайний. Не знаю, есть ли здесь еще поселения, но кроме наших домов я больше ничего не видел. Стоят восемь домов, а вокруг... Трудно сказать что вокруг. Недалеко речка, а вот дальше... То ли лес, то ли постоянный туман. Не знаю. Горизонт здесь очень близко. И вроде бы пространство огромное, но даль не просматривается. Это трудно описать. Небо постоянно серое, и, похоже, солнца не будет совсем. Как тоскливо без солнышка, у меня на носу даже веснушки поблекли.
Нет никакой живности, ни птиц, ни насекомых. И ветра тоже нет, поэтому все время тихо, все приглушенно. Как в гробу.
Тот человек, вышел из соседнего дома. Я копался возле грядки, и так ему обрадовался, что побежал за ним как был, с грязными от земли руками. Он шел впереди и меня не видел. Я его нагнал, и только протянул руку к его плечу, как он обернулся. И закричал, жалобно так. Лицо руками закрывает, как будто я хочу его ударить. И пятится, все быстрей и быстрей. Он убежал, а я так обалдел, что, наверное, с минуту стоял с поднятой рукой и открытым ртом. Потом опомнился, и рот закрыл.
Вечером увидел еще одного соседа, но тот убежал сразу же, как меня увидел. Итак, контакта соседями не получилось.
День третий: Вот, что значит Ад! Нашел хитро замаскированный бар с выпивкой. У меня даже руки тряслись, когда я себе виски наливал. Помниться, мелькнула мысль, что не стоит снова в пьянство ударяться. Выпил, задержал дыхание. Все честь по чести: и горло обожгло, и голова прояснилась. И больше ничего. Ни капли опьянения, как будто крепкую газировку выпил. Треть бутылки в моем желудке, а сознание только четче делается. Это для чего я пил? Что бы острее почувствовать свое положение? Кстати, когда остатками виски я полил цветы, они тут же увяли. Ад на них не распространяется.
День четвертый: Слушаю музыку. Почему я раньше не любил классику? Особенно, одна старинная испанская мелодия - слушал, и слезы жгли глаза, почище спиртного забирает. Всегда был уверен, что скрипичный концерт, от слова скрип. А теперь, пожалуй, скрипка мой любимый инструмент. А я, к своему стыду, даже не знаю, сколько у нее струн. Вроде четыре. А может, пять?
День пятый: Все время думаю, вспоминаю. Ясно вижу лица ребят, воспитателей. Иногда приходят такие мелочи, что я диву даюсь, как я раньше этого не замечал? Удивительно, но даже я - сирота при живой матери, могу вспомнить много хорошего. Оказывается, меня окружало много хороших людей. И если вдуматься, их было больше чем плохих. Просто, они были не так заметны. И маленькая хромоногая сторожиха, всегда дававшая нам хлеба, и моя любимая учительница, и наши девочки. Где они сейчас? Раньше мне бы и в голову эта мысль не пришла, не до этого было. А сейчас они приходят ко мне во сне, и мне легче от их участия.
Это все хорошо, но я каждый день смотрю на свою цветущую физиономию, и напоминаю себе, что я в Аду. В том месте, где к очищению приходят через муки, и, как правило, адские.
День шестой: Так все и случилось. Сегодня, возле тихой речки я встретил Ваню. У меня в груди защемило, когда я увидел на шатких досках мостика маленькую фигурку с удочкой в руках. На нем были все те же застиранные шорты и майка с синей эмблемой. Моя душа кричала, сердце готово было выскочить из груди, но ноги уже несли меня к маленькому деревянному настилу, на котором он сидел.
Он обернулся моим шагам, а я, что бы ни упасть, вцепился в шаткий поручень. Так мы и смотрели друг на друга: здоровенный дядька и исцарапанный пацаненок девяти лет.
А потом у него дернулся поплавок. Еще и еще раз. Он ловко подсек, и удилище согнулась пополам от веса рыбины. Я бросился помогать ему, и мы выволокли на трухлявые доски огромного, слепого сома.
Мы пекли необыкновенно вкусную рыбу на костре, и я не мог остановиться. Все говорил и говорил, как ненормальный. Ваня только улыбался, и ерошил свои соломенные волосы. По - моему, он вообще не произнес ни слова. А я глаз не мог от него оторвать. Это был он - мой Ваня! Как он наклонял голову, как улыбался, как оттопыривал мизинец, когда чистил рыбу. Я как будто выпил спиртного, мне не хватало воздуха, голова шла кругом. Хватит, черт побери, хватит! Из чего должно быть сделано сердце, что бы пережить такое. Я знал, чем это кончится. Ведь я многое пережил и уже научился не тешить себя иллюзиями.
Когда мы мыли руки, он вдруг соскользнул в воду. Я тут же бросился за ним, нырнув, в чем был в затхлые воды речки. Как он оказался подо мной? Я вдруг почувствовал, что попал ногой по чему-то мягкому. Погрузившись глубже, я увидел фигурку мальчика, медленно опускающегося на темное дно.
Я выволок его на берег, и увидел ту страшную рану на голове, как от удара кирпичом. Но на этот раз, было еще хуже. Ваня что-то забормотал, и открыл глаза. Я прижал маленькое тельце к себе - крепко-крепко. Потом, вспомнив, что он мог наглотаться воды, стал делать ему искусственное дыхание. Все было напрасно. Во что я еще верил? Во что вообще можно верить в Аду?
Он умер на моих руках. Зрачки стали бездонными, лицо заострилось. Я завыл как собака, глядя в его мертвое лицо. И только тогда понял, что на мне та же интернатская одежда, что и в тот день, когда я убил его в первый раз.
День седьмой: Я разбил свою голову о большой камень на берегу. И я умер. И тоска отпустила мою душу.
Но я не учел самого важного - я ведь в Аду. И через некоторое время, я очнулся с искромсанной головой, на берегу черной речки. Моста не было, как не было и Вани. А я лежал на холодной земле, и, сквозь волны боли, понимал, что умереть мне не дадут, и мои мучения только начинаются.
День восьмой: Нет, я не простыл, и не ослабел о потери крови. Теперь мое тело было против меня, я стал только крепче. А от удара, снесшего мне пол виска, на моей голове не осталось даже шрама.
Теперь я понимал своих соседей. Я забаррикадировал дверь, закрыл окна, и поклялся, что никуда не выйду, и ни на что не отзовусь. Мне было так плохо, так горько. Я отчетливо помнил мягкость его волос, задорность улыбки, маленькие руки в цыпках. Я гнал от себя его последний, уходящий взгляд. Но стоило мне хоть на мгновение расслабиться, и все возвращалось. Что же мне было делать?
Я кричал до хрипоты, становилось легче. Но вскоре голос пропал, и мне оставалось только молотить кулаками по мертвому дереву стола.
В один момент сознание мое помутилось, и я упал, свернув маленький столик. Не знаю, сколько я лежал на цветном паласе. Открыл глаза, прямо передо мной маленькая коробочка. Я тупо смотрел на нее, пока буквы не сложились в слова: " Краски гуашевые ". Дрожащими руками я открыл коробку. Так и есть, обычные школьные краски, даже с кисточкой.
Я поднялся, и осмотрелся вокруг в поисках бумаги. Как давно я не рисовал! Где можно найти бумагу? Я стал выдвигать многочисленные ящики, но на пол пути остановился. Зачем мне позволили найти краски? Что из этого выйдет? Но потом махнул рукой, - будет, чем отвлечься от безумия. Теперь я каждый день буду погружаться туда, но дверку они не захлопнут, никто не даст мне окончательно спятить, иначе мучить меня они уже не смогут.
Бумагу я нашел. Да какую! Большая пачка, специально для акварели. Я трогал шероховатые поверхности больших листов, и вспоминал уроки рисования. Один из двух предметов, по которым у меня всегда была твердая пятерка.
Не сказать, что я очень хорошо рисовал, но у меня всегда был точный глаз, а уж если в дело включалось мое воображение... Мне всегда нравилось рисовать корабли, особенно парусные. Потом, хорошо получалась всякая техника: танки, машины, самолеты. Но больше всего я любил рисовать животных. Особенно лошадей. Я пытался запечатлеть на бумаге движение. Гордую посадку головы, раздувающиеся ноздри, сильную шею, летящую по ветру гриву. Мои одноклассники - выродки и дебилы, могли нацарапать только огромные члены. А я голову терял от запаха краски.
Однажды, я нарисовал Гнедого коня: маленькая головка в пол оборота, тело дрожит, глаз с бесинкой. Наш учитель рисования надолго замолчал, вглядываясь в мой рисунок. У меня пальцы дрожали от волнения, сердце из груди выскакивало, но я знал, что нарисовано здорово. Тогда Учитель снял очки, потер воспаленные глаза и сказал:
- Может быть потом, я буду гордиться, что преподавал тебе основы рисования. Позволь, мне показать твой рисунок моим коллегам?
Карандаша я не нашел. Поискал немного, а потом решил, что без карандаша даже интересней, надо быть аккуратней и не ошибаться. Прикрепил лист к двери, и открыл коробку.
Мой первый конь вышел ничего, немного грузноват, да и с толщиной шеи я переборщил, но если учесть, сколько я не брал кисточку в руки, то - вполне нормально. Конь получился коричнево-красный, очень красивый цвет. Я добавил разноцветных бликов, и сильное тело заиграло. Хорошо. Пусть он стоит на берегу синей реки, вдали заходит красное солнце. Мои руки жили своей жизнью, картина становилась полной, и я был почти счастлив.
Через секунду я понял, что на спине коня я рисую мальчика. Ваня! Мне как будто в лицо холодной водой плеснули. Колени задрожали, кисточка упала в стакан с водой, подняв фонтан разноцветных брызг. Как это я? Сердце колотилось с бешеной скоростью. Опять? Я дрожащими руками поднял кисточку, и, набрав оранжевой краски, перекрасил волосы мальчика, и поставил ему полное лицо веселых веснушек. Но яркая краска только подчеркнула мертвенную бледность лица, и его неземные синие глаза. Я задержал дыхание, но не выдержал, бросил кисточку и ушел в спальню.
День девятый: Человек ко всему привыкает. Я, пожалуй, тоже научился немного отвлекаться. Когда мне особенно плохо, я начинаю вспоминать мелодии. Любые: любимые и не очень. Это так интересно, кажется, еще чуть-чуть и вспомнишь. Ну, вот же оно, крутится на кончике языка. Но нет, ни как не ухватишь. Зато, когда песня вдруг выстраивается в моей больной голове, я пел ее во весь голос, отбивая такт ногой.
Забавно, наверное, выглядит со стороны человек, который то ревет как бык, то поет с безумными глазами. А что мне еще оставалось?
День десятый: Ночью проснулся от стука в дверь. Что это? Посмотрел на темную хмарь за окном, прислушался. За дверью как будто кто-то плачет. Потом снова постучали. Я лежу от страха ни живой, ни мертвый. Запоров здесь нет, а мое баррикаду у входной двери легко можно сломать, было бы желание. С минуту тихо, потом вроде бы как разговор. Быстро так, почти шепотом. Моя рука нащупала что-то тяжелое, - просто так я им не дамся! Потом, снова стук, но уже в окно. Как азбука Морзе: несколько ударов, потом - пауза, и снова серия коротких ударов.
Я приподнялся на кровати, стараясь не шуметь. А на улице, вдруг смех, переходящий в тихий плач. И, через несколько, напряженных секунд, - тихое уханье и топот ног. Что это было? Мое тело напряжено как струна, страшно до жути, но к дверям не подойду, - они меня не выманят.
День одиннадцатый: Полная апатия. А что, если я перестану есть и пить? Только подумал, страшно есть захотелось. Желудок к самому горлу подтащило. Понятно, умереть голодной смертью мне не дадут. Можно, конечно, поупрямиться, я человек терпеливый, но конечный результат известен заранее.
Дым. Я сел на кровати, и снова принюхался, точно - дым! Неужели пожар? Нет, не верю - это все их уловки.
Крики на улице. Я вскакиваю, и к двери. Распахнул ее, а по улице люди полуодетые бегут. Кто с ведром, кто с лестницей. Я тоже за ними.
Горит третий дом от моего, и серьезно горит, огонь уже ко второму этажу подбирается. Меня сразу в дрожь бросило. В памяти как живой, Яшка встал.
Это друг мой закадычный, вместе в наркоту упали. Он держался дольше меня, но под конец, был совсем плохой. Даже о том, как завяжет с наркотиками, говорить перестал. А в тот день, он как-то сразу переменился. У меня тогда ломка страшная была, денег уже давно не было, а его состояние даже я заметил. Он как будто моложе стал, глаза по особому засветились, начал мне про маму свою рассказывать.
Я догадываюсь, что тогда он сам свою комнату поджег - он всегда любил огонь. И пока я дома на стены кидался, мой друг горел.
Я как о пожаре услышал, на четвереньках к нему приполз. До сих пор, труп его обожженный у меня в глазах стоит. И запах... Этот проклятый сладкий запах горелого мяса.
Я обернулся. И увидел, как женщина плачет навзрыд, и в огонь бросается. Ее изо всех сил держат двое мужчин. Что там случилось? - она воет как сумасшедшая. Там дети? Так что же вы стоите, урки рванные!
Я ринулся в горящую дверь, как в печку. Идиот, мог бы хотя бы тело водой облить! Кругом дым, ничего не вижу, черт, кажется, на мне рубаха тлеет. Быстрее, вон лестница. Ну, давай Бог ноги. Подо мной проваливаются горящие ступени, ничего, выпрыгну из окна - тут не высоко. Где же они могут быть? Скорей всего, где-нибудь спрятались. Сколько дыма! Кровати. Рывком их поднимаю, под ними никого нет. Еще одна кровать, еще... Глаза слезятся, горло раздирает кашель, под последней кроватью пол ощупываю руками. Опять никого, надо бежать в соседнюю комнату. Слышу, что пламя внизу сильно загудело.
В соседней комнате, на кровати, сидел мальчик. Я остановился в проеме двери. Ноги мои не выдержали, и я упал на колени. Сразу стало все ясно, - не было здесь никаких детей, да и женщины на улице, тоже не было. Был только я и мой Ад.
Мальчик повернул ко мне голову, и я увидел, как он, до боли знакомо, закусил нижнюю губу. Ваня смотрел на меня так же, как в тот день, когда он впервые назвал меня своим братом. А я стоял перед ним на коленях, и моя спина горела от бушующего в коридоре пламени.
Очнулся я только тогда, когда его кровать охватили яркие языки пламени. Я в два прыжка оказался возле него. Схватил его на руки, пытаясь ногой выбить окно. Бесполезно, все равно, что биться в стену. Что же делать? Я заметался возле горящей мебели, а Ваня крепко обнял меня, уткнув мне в шею свой острый подбородок.
И тут, пол под кроватью проломился, и она, чуть помедлив, и не сразу войдя в дыру, рухнула в бушующий огонь первого этажа. Сзади тоже что-то упало, сильно толкнув меня в спину, и я рухнул вперед, туда, где пару секунд назад была кровать. Ваня закричал, цепляясь обеими ручонками за мою руку, болтаясь в дыре над огненной бездной.
Я напряг все силы, извиваясь как уж, пытаясь отползти назад, и вытащить мальчика. Но дыра, как резиновая, становилась все больше.
- Нет, - кричал я, - нет!
От напряжения у меня пошла носом кровь, руки онемели.
- Нет! - орал я как сумасшедший, - Ваня, держись! Держись, братишка!
И в этот момент мне на голову упала горящая балка.
Я потерял сознание всего на несколько секунд. И когда я разлепил свинцовые веки, мои руки, уже ни кого не держали. Я не удержал его, я на какие-то проклятые секунды отключился, и мальчик упал в ревущий огонь.
Долго я не раздумывал. У меня уже начали гореть брюки, когда подтянувшись на руках, я полетел вниз, вслед за Ваней.
Это была страшная смерть. Я еще успел поразиться мужеству тех, кто заживо поджигает себя. Никогда мне не было так больно. В какой-то момент боль достигла своей наивысшей точки, и перешла почти в блаженство. А потом, у меня лопнули глаза...
День двенадцатый: Я очнулся от боли. Хочу открыть глаза и не могу. Потом, я вспомнил, что у меня нет глаз, и засмеялся. Но, вместо смеха, получилось какое-то бульканье. Я осторожно повел рукой кругом себя, и понял, что я не на воздухе, и, вроде как не в воде. Какая-то полувязкая жидкость находилась вокруг меня. И тело, почти не болело. Может, я все-таки умер? А может, окончательно повредился мой измученный рассудок. Очень хочется спать. Как удобно, и глаза закрывать не надо.
Проснулся от страшного зуда, тело чешется, как блохастая собачонка. Кожу стянуло, как будто она стала на два размера меньше. Черт, как же больно! Особенно руки. Но пальцы шевелятся. Я посмотрел на красные толстые сосиски, которыми оканчивались мои кисти. И только тогда до меня дошло, что я снова могу видеть. Я начал ощупывать свое лицо, и бешеная радость охватила меня. Я живой, я вижу и слышу! И, кстати, чувствую - как маленькие электрические разряды боли, терзают мое заживающее тело.
А следом пришла тоска. Чего я радуюсь, осел я этакий? Чего еще стоило ожидать? Они собрали меня, склеили по кусочкам, сделали мне новую кожу и новые глаза. А для чего, не догадываешься?
Так то. Я подозреваю, что умирать в муках, и возрождаться из пепла, как птица Феникс, я буду теперь частенько. Полнота ощущений, как говорил мой умный друг, выше нормы.
День тринадцатый: Ночь совсем не мог спать. Тело было сплошной болячкой. Все саднило и чесалось. Я не мог, ни лежать, ни сидеть. Кружился по дому, как щенок за своим хвостом. И когда, поставив чайник на огонь, умудрился ошпарить свои обожженные пальцы, я озверел окончательно.
Я швырнул горячий чайник в стену, и заорал что-то нечленораздельное. Я кричал всем, и Богу, и Дьяволу. Ревел как недорезанный боров, пытаясь почесаться сразу во всех местах. В чем только я не обвинял Создателя, как я только его не называл. Хотя, если задуматься, в Аду трудно услышать хвалу Богу. Я думаю, что доставил максимум удовольствия тем, кто за мной наблюдает.
Не знаю, сколько я орал, колотя мебель. Но в какой то миг, я почувствовал, что сил моих больше не осталось. Я, на каком-то нечеловеческом усилии, дополз до кровати и рухнул лицом вниз.
А потом я сдался. Чего я бешусь? Они от этого только радуются. Пусть себе все идет, как идет. Ведь я отлично знаю, что ни кого я на самом деле не убивал. Ваня давно умер, и кости его давно уже истлели. Зачем сопротивляться? Тем более что не в человеческих силах, победить сразу и Небо, и Землю.
Я рисовал почти три часа. Море, горы, самолеты. И везде к концу рисунка, появлялся белоголовый мальчик в красных шортах. Так, мой Ваня побывал везде, куда не смог попасть при жизни. Я рисовал его, каким помнил, и когда впервые в жизни, у меня получился портрет, мое сердце окаменело.
Я смотрел на улыбающееся, мальчишеское лицо, и чувствовал себя бесконечно старым. Моя память хранила все знание нашего мира, и они тяжким грузом давили на мою искалеченную душу. В какой-то момент я почти понял, что составляет основу человеческой жизни, но это было так больно, что я возненавидел всю мудрость мира. Похоже, я схожу с ума. Надо двигаться, надо действовать, мне снова стало жутко, - от того будущего, что ожидало меня.
Я вышел на улицу. Как тоскливо кругом! Серое небо, свинцовая гладь реки, призрачный дальний лес. И тихо, только непозволительная звонкость моих шагов. Я шел к лесу, и мне казалось, что все это сон. Я проснусь, пусть на грязном заплеванном полу, пусть посреди жуткой ломки, только бы подальше отсюда.
Кожа почти не болела, даже обгоревшие брови и ресницы вернулись на место. Я вспомнил, как утром наблюдал заживление моей кожи. Случайно посмотрел на свою правую руку, и увидел, что на ней вспыхивают и гаснут все мои бывшие шрамы и болячки. Как будто кто-то крутит пленку времени от моего раннего детства. Тут был и ожог, который я получил в 5 лет, и глубокий шрам от бритвы, которой меня порезали в 11 лет. И следы от уколов, сначала редкие, потом переходящие в язвы. Мое тело все помнило, и оно снова было молодым и здоровым.
Лес был черным. Черные стволы деревьев, черные листья, бурая трава. Если бы не резные листья, можно было бы подумать, что здесь бушевал страшный пожар.
Трава оказалось мягкой, листья теплыми, все это производило отталкивающее впечатление. Все правильно, с чего бы это лес в Аду, был бы похож на райские кущи? Я лег на траву, закинул руки за голову, и закрыл глаза. Было странно лежать в лесу и ни чего не слышать. Листья не шумели, птицы не пели, ну и пусть - я спокоен и расслаблен, и пропади все пропадом!
- Помогите! - крикнул кто-то совсем рядом. Я открыл глаза, тело напряглось, но я сдержался. Больше я не попадусь.
- Помогите, а-а-а!
И тут же хриплый мужской голос:
- Я тебе сейчас помогу, щенок!
И удар, потом еще.
Мальчишеский голос:
- Пустите дяденька, мне больно!
Куда девалось мое спокойствие? Через секунду я, как лось, ломился через чащу темных веток. Выбежав на поляну, я увидел как здоровенный, лохматый мужик, тащит маленького мальчика за шиворот, награждая его увесистыми пинками.
Я догнал негодяя и ударил его ногой в спину. Он охнул, согнулся, но мальчика не выпустил, только пошел быстрее. Я в прыжке развернулся, и другой ногой угодил ему в плечо. Он упал на бок, грузно, как мешок с песком.
А я бросился к упавшему мальчику, тихонько скулившему на земле. Поднял его, оттер кровь с родного лица. Я отвлекся от противника, и это было моей ошибкой. Он ударил меня сзади, и второй удар раскроил бы мне череп, но я успел нагнуться, и, получив сильнейший удар, потерял сознание.
Очнулся я быстро. Спина казалась деревянной, основание шеи жгло огнем, но мне надо было вставать. Я перевернулся на грудь, и от боли чуть не закричал. В висках зашумело, и черный мир передо мной закачался.
- Раз! - кричал я себе. - Вставай! Ну, давай же!
Все плыло перед глазами, но я успел увидеть темную фигуру, тащившую мальчика к обрыву. Я пошел, а потом побежал. Левая нога слушалась плохо, но я бежал. А если бы шел, то, наверное, упал бы окончательно.
Мужик сидел на корточках над обрывом, тыкая мальчика головой в песок. Когда я увидел белокурую головку в крови и земле, я ослеп от гнева. Я набрал немыслимую скорость, и ударил эту сволочь в спину, резко выбросив ноги вперед. Он взмахнул лапищами, и рухнул в черноту обрыва, хрипло завыв по-волчьи. Если бы я не упал на мою больную спину, то полетел бы вслед за ним. А так, только мои ботинки повисли над пропастью.
Я лежал на спине, и кончиками пальцев гладил его перепачканную щеку. Ванюша был без сознания. Я с тоской посмотрел на далекий дом, и, подтянув к себе негнущиеся колени, повернулся на бок, лицом к нему. Я смотрел на худенькое, избитое лицо, и слезы катились по моим щекам. Я спас тебя. Я победил их, и твоя хрупкая ладошка в моей руке.
А потом мальчик открыл глаза. Он смотрел на меня, шмыгая разбитым носом, и глаза его теплели.
- Женька! - он протянул мне вторую руку, - Жека, мой братан!
Я гладил его по всколоченным волосам, и смеялся вперемешку со слезами. Он здесь. Он со мной. Он помнит меня! Теперь мы будет вместе, и я ни кому не отдам моего сынишку.
Я отпустил его руки. Попытался сесть. Боль тут же превратила меня в каменного истукана, с вытаращенными глазами. А над краем обрыва появилась лохматая голова, и страшная лапа, с шестью пальцами, схватила Ваню за ногу. Его глаза стали огромными, рот открылся, и мои руки, не успев на какую-то долю секунды, поймали пустоту. А убийца с мальчиком уже канули в вечный мрак черного провала.
Я упал на край обрыва, силясь, что-нибудь разглядеть в клубящейся темноте. Я в слепую шарил руками в темноте, а потом услышал далекий крик со дна пропасти, и звук, мягкий, приглушенный звук, как будто маленькое человеческое тело падает с большой высоты.
Я окаменел, оглох, мой рот свела судорога, а глаза уставились в небо, где в молочном зареве искрились пять слов: " Извини, друг.Ты в Аду!"