...Существовал определённый минимальный предел освещённости, при пересечении которого меня выносило из окружающего меня мира, и швыряло в другой, тёмный, хоть глаз выколи, холодный мир, где всё было не так, как у нас. Так было всегда, с самого детства, и я уж не помню, боялся ли я этого, когда был совсем маленьким. Лет до пяти-шести я просто думал, что так и надо, что другие люди испытывают то же самое. И потому, когда мама (обычно она приходила целовать меня на ночь) гасила свет и закрывала за собой дверь, я спокойно проваливался в привычную, чуть прохладную темноту, свёртывался под одеялом, и засыпал. Вокруг меня мельтешили смазанные жёлтые пятна и полоски, какие бывают, если сильно зажмуриться. Вот только разница была в том, что жмуриться мне не приходилось. Я просто закрывал глаза, и спал до утра. Солнце всходило, когда ему положено, и заставало меня спящим. А просыпался я уже в своём родном мире, в знакомой комнате, и кто-то из родителей тихо бродил по кухне, разогревая завтрак.
В пять лет я вдруг осознал, что в этой темноте по ночам, я остаюсь совершенно один. Как-то раз я проснулся среди ночи, и почувствовал себя плохо. Я лежал на кровати, и звал мать, не решаясь свесить ноги и нащупать пол, потому, что я вполне мог его и не нащупать. Хотя такого со мной не случалось ни до, ни после того случая, я по сей день уверен, что придёт ночь, в которую я встану с кровати, и не почувствую под собой ничего. Уж слишком странным был этот мой ночной тёмный мир. И вот, я звал, а меня никто не слышал. И я тоже никого не слышал, вокруг было темно и тихо. А потом пришёл рассвет, и принёс с собой изображение и звук, как старый советский телевизор, который долго разогревается прежде, чем начать показывать. И с рассветом пришла мама, услышавшая, наконец, мои крики, и положила руку мне на лоб. В тот день я подхватил сильнейший грипп, и это - тьфу-тьфу - был единственный грипп во всей моей жизни. Следующей моей серьёзной болезнью стала сломанная на учениях нога.
Уже в начальной школе я понял, что в этой темноте всё-таки кто-то есть, кроме меня. Кто-то, или что-то, потому, что это были не люди. Сначала я пытался разговаривать с ними, но они только неуловимо передвигались вокруг, и тихо, на грани слышимости, шуршали во тьме. Тогда я впервые решился слезть с кровати, и попытаться найти хоть что-нибудь. Окружающая обстановка оказалась совсем не такой, какой была при свете. Была кровать, как островок того, прежнего, мира, был пол под ногами, но не мягкий ковёр из моей спальни, а какое-то чуть шершавое, твёрдое и холодное покрытие. Стены с выключателем, которая находилась в трёх шагах слева от меня, я не нашёл. Двери рядом тоже не было. Вместо этого я, вытянув руки, осторожно прошёл метров десять, и внезапно упёрся во что-то мягкое. На ощупь оно было похоже на гигантскую диванную подушку, и пахло стиральным порошком. Я обошёл её по кругу, прислушиваясь, так как мне показалось, что изнутри идут какие-то звуки, но никого и ничего не встретил. Подушка оказалась квадратной, со сторонами метров по пятнадцать, и высотой минимум метра два, потому, что, как я ни подпрыгивал, верха всё равно не достал. А когда я решил возвращаться, то не нашёл кровати. Поняв, что заблудился, я присел у подушки, заплакал, и сам не заметил, как уснул. Проснулся я сидя в постели, а за шторами уже вовсю светило солнце. После этого я начал опасаться тёмного ночного мира. Пока просто опасаться.
Где-то классе в третьем, я припёр с улицы грязного бездомного кота, и, со скандалом, убедил родителей в том, что он будет жить с нами. Отец взял кота на руки, перевернул вверх лапами, и заявил, что он совсем никакой не кот, а кошка. Сразу встал вопрос с именем, я-то хотел назвать его Барсиком. Пока мать купала неудавшегося Барсика в ванной, мы с отцом придумывали ему, то есть, ей новую кличку. Потом пришёл дедушка, и одним махом разрешил нашу проблему. Когда я ткнул ему в лицо мокрую мяукающую кошку, он почему-то состроил странную гримасу, и с отвращением сказал "Фубля!". Отец с матерью захохотали, и с тех пор у кошки появилось имя. О том, что Фубля - это не одно слово, а два, я узнал только в пятом классе.
Так вот, Фубля тоже могла появляться в моём ночном мире. Она приходила, когда сама того хотела, прыгала ко мне на кровать, и мяукала. В первый раз я до смерти перепугался, но, узнав кошку, расплакался от облегчения. Иногда я звал её, но она не появлялась, хотя утром она оказывалась мирно спящей у изголовья кровати. Один раз мы с Фублей отправились искать ту гигантскую диванную подушку, и почему-то не нашли. Когда я опять понял, что заблудился, кошка потёрлась об мою ногу, и кинулась в сторону. Я пошёл за ней, ориентируясь по её тихому мурлыканью, и через два десятка шагов споткнулся о собственную кровать, упав прямо туда, куда и надо. На одеяло.
А в одну прекрасную ночь Фубля, спокойно лежавшая у меня на груди, вдруг вскочила, зашипела, и прижала уши. Так мы и просидели до рассвета, я гладил её по голове, а она, вся напряжённая, уставилась в одну точку, и временами начинала шипеть. Что уж она там могла разглядеть - я не знаю, но мне было впервые по-настоящему страшно в этом ночном мире. С тех пор я начал брать с собой в постель электрический фонарик.
К тому времени я уже знал, что у других людей всё не так. Что некоторые дети боятся темноты, но только лишь потому, что ночью из-под кровати может высунуться холодная рука, и ухватить тебя за пятку. Или потому, что в шкафу прячется страшное чудовище-лепрекон, которое только и ждёт, когда же ты заснёшь. Тогда оно вылезет из своего укрытия, и украдёт твоё дыхание. Я не боялся лепреконов. В моей темноте было всё по-настоящему. И кошка шипела на что-то, что действительно представляло опасность. В этом я был уверен на все сто.
Нужно сказать, что я так и не понял природу этой тьмы, и не могу объяснить, какой механизм выбрасывает меня в тот мир. Ведь никто не видел меня спящим в абсолютной темноте. Когда в детстве ко мне в комнату входили родители, они в любом случае включали хоть какое-нибудь электричество, и этого вполне хватало, чтобы я очутился в нормальной реальности. Потом, в армии, будучи ещё сержантом, я попросил сослуживца выключить свет во всей казарме, когда я засну, Даже в коридоре над тумбочкой, где стоял дежурный. За это мы получили от ротного строгий выговор, мой товарищ потом долго дулся на меня, не понимая, зачем понадобился этот эксперимент, а я так ничего и не выяснил. Спросить у сослуживца, чем я занимался, когда в казарме стало темно, у меня не хватило духу, а сам он так ничего и не рассказал. Видимо, не заметил ничего подозрительного. А когда я женился, то ни разу не ложился спать в полной темноте, всегда оставляя хотя бы настольную лампу. Я боялся, что жена, проснувшись, не найдёт меня в кровати, и затеет поэтому поводу истерику. Как потом оказалось, ей совсем не нравилась моя привычка спать при свете, и, собственно говоря, это послужило одной из причин нашего развода...