Если я сразу расскажу про наше открытие, то вы, наверняка, ничего не поймете. Поэтому я начну с самого начала, когда я впервые переступил порог замечательного института, где научился очень многим вещам и познакомился с удивительными людьми. Эти удивительные люди и там встречались не так уж часто, но важно, что они там были. Лаборатория, куда я направлялся по рекомендации одного молодого и веселого парня, который работал доцентом на кафедре физики нашего ВУЗа, управлялась Григорием Исааковичем Дистлером. Если бы тот доцент вспомнил меня, то никогда бы Дистлеру не порекомендовал, так как на первом курсе я сдавал ему экзамен и проявил чудеса тупости. Я вообще на первом курсе был, наверное, самым тупым студентом, ну если и не самым-самым, то, как говорится в анекдоте, на конкурсе дураков занял бы почетное второе место (немного скромности и дураку не помешает). Это потом, ближе к окончанию института я постепенно разогрелся и даже имел предложение с одной кафедры поступить в аспирантуру. Тогда аспирантура была лакомым кусочком и потому вскоре был найден чей-то племянничек, которому я, безродный космополит, был обязан уступить дорогу. Но не зря российский народ придумал, что важно иметь не сто рублей, а сто друзей. Мой друг Сашка Шлемов, человек безумно талантливый и щедрый, сказал обо мне тому доценту, и доцент не стал даже со мной знакомиться, настолько он уважал Сашку Шлемова. Он снял трубку и сказал Дистлеру, что человечка для него он нашел. А Дистлер давно знал того доцента, и тот доцент ему очень нравился...Теперь, как я надеюсь, вы уже вполне поняли, какими судьбами я попал в лабораторию Дистлера.
Боже мой, чего только не было в этой прекрасной лаборатории! На первом этаже было две комнаты и в одной из них стоял потрясающей красоты электронный микроскоп фирмы "Хитачи". Он был светлосерый и с изумительными плавными обводами, как будто его собирались запустить в космос. Внутри него царил вакуум до десяти в минус седьмой степени бар, и создавали этот вакуум совершенно бесшумно работающие насосы. Большую часть комнаты занимал российский электронный микроскоп, который напоминал дерево, в которое ударила молния. К нему на помощь время от времени приезжали специалисты из города Сумы, возились с ним неделю, после чего дерево оживало на пару дней, но к тому времени, когда жители города Сумы добирались из Москвы домой, оно снова засыхало. Ну нельзя же, согласитесь, ради одного неудачного ребенка держать целую бригаду в Москве. Не лучше ли настругать побольше таких же микроскопчиков и разослать в провинцию. Там люди не такие капризные.
Короче говоря, русский микроскоп непрерывно ремонтировался, а японский непрерывно работал. За его столиком царил в белоснежном халате Юра Герасимов. Он очень любил микроскоп, а микроскоп очень любил его и разрешал ему залезать во все свои внутренние органы.
Рядом была комната, где Борис Николаевич вместе со своим вечным младшим научным сотрудником Хомяковым снимал спектры электронного парамагнитного резонанса на великолепном шведском ЭПР-спектрометре. Туда я в силу своей умственной ограниченности заходил нечасто. Да и Хомяков был человеком молчаливым до угрюмости.
На четвертом этаже наша лаборатория занимала целых восемь комнат. В двух из них Борис Николаевич со своей командой изготавливал приборы инфракрасного видения. В команде было всего два действующих человека - электронщик Чудаков и слесарь "золотые руки" Тулупов. Третьим был бывший аспирант Петров, который ничего делать не умел, но на моей памяти всегда был занят собиранием материалов для справочника по оптическим материалам, применяемым в инфракрасной технике.
Одна комната была отдана под вакуумные установки, где готовились образцы для Герасимова. Там обычно собирались женщины и часами чесали языки, положив руку на вакуумный колпак. Дистлер ненавидел бездельников на работе и часто проведывал свои комнаты. Заглядывая в последнюю, он всегда видел своих дам, стоящих возле работающих установок и, следовательно, работающих. Успокоенный, он продолжал обход.
Наконец, в последних четырех комнатах располагались кабинет шефа, где он сидел со своей секретаршей, машинисткой и переводчицей в одном лице , моя комната, которую со мной делила единственная аспирантка шефа Светлана, спектральная комната, где стояли японские приборы той же фирмы "Хитачи" и где деловито сновала жена Чудакова, которую все без исключения звали Евгенией Ивановной, несмотря на её несолидный возраст и, наконец, комната Пашки Сотникова, напоминавшая лабораторию алхимика. В ней Пашка еще до моего прихода пытался потрясти основы науки о катализе, разумеется, с легкой руки Дистлера.
Как оказалось, меня взяли не в лабораторию, а в специальное конструкторское бюро, существующее при институте. Ко времени моего появления это бюро разрослось до размеров хорошего завода. Руководил этим бюро Фейсах Пейсахович Резников, которого, конечно, никто по имени-отчеству не звал. Все его звали Пал Палыч. Он был из банды-команды великого Папанина, любимца Сталина и лауреата Сталинской же премии. Хватка у Пал Палыча была бульдожья и потому Бюро было оборудовано по последнему слову техники. Продукция Бюро многократно получала медали и грамоты. Там я впервые увидел живьем, как выращивают кристаллы рубина для лазеров. Лазерное излучение было открыто буквально за несколько лет до моего прихода в институт, и лазерам предсказывали блестящее будущее. До чего же короток стал путь от открытия до промышленного применения! Но дело не только в промышленном прогрессе. Приход Хрущева и развенчание им Сталина дали колоссальный духовный импульс развитию творчества. Мы все, начиная от студентов и кончая седовласыми профессорами, мечтали в эти времена о великих свершениях. Никогда до этого не издавалось такого количества научных книг отечественных и переведенных с иностранных языков. И каких книг! До сих пор, спустя сорок с лишним лет, они являются прекрасными учебниками и энциклопедиями. Многие из них насчитывали до тысячи страниц текста. Сейчас, увы, наука в России в загоне. Смотришь на полки научно-технической литературы - слеза катится. Убожество. Потеряла Россия статус великой научной державы, потеряла. Теперь понадобится не одно десятилетие, чтобы вернуться к лидирующему положению в науке среди развитых стран.
Конечно же я мечтал делать науку, а не вкалывать на Пал Палыча, но Дистлер мне объяснил, что изготовление инфракрасных светофильтров будет занимать у меня немного времени, и он как раз ожидает, что я серьезно займусь наукой. Сначала Евгения Ивановна показала мне, как они делают светофильтры. Я довольно быстро навострился. Пленку полимера надо было тянуть над раскаленной плиткой с помощью адской машины, изготовленной в Бюро. Это был довольно неприятный и слабо механизированный труд. Растянутую пленку надо было полоскать в горячем растворе йода. Раствор дымился фиолетовыми парами, от которых перехватывало дыхание - вытяжной шкаф плохо справлялся со своей работой. Но зато я каждое утро приходил в знаменитый институт, где потихоньку начал учиться исследовательской работе.
У Дистлера был железный принцип - на работе нужно было ставить эксперименты, заниматься обработкой экспериментальных данных и, в крайнем случае, наводить порядок. Читать научные журналы полагалось дома в свободное от работы время. По последнему пункту у нас с шефом возникли разногласия, которые потом присоединились к другим разногласиям, так что перед моим уходом от него, все они постепенно переросли во взаимную неприязнь. Для экономии рабочего времени разрешалось курить прямо в лаборатории, что большинство и делало, так как за стояние на лестничной площадке с сигаретой Дистлер делал выговор. Наверное, он был прав, но молодость давала лукавые советы, мечты тревожили воображение, мы ждали конца работы, чтобы собраться у Бориса Николаевича и поиграть в шахматы, а иногда и не так уж редко мы сбрасывались по рублю, Борис Николаевич давал три, кто-нибудь бежал за водкой и закуской, благо магазины были рядом, начиналась холостяцкая пирушка, мы хмелели и начинали решать глобальные вопросы мироздания. Спиртное объединяло нас на пару часов и мы искренне любили друг друга. Я ни разу не помню, чтобы во хмелю кто-либо обратился неуважительно или с насмешкой к своим коллегам, или начал грязно ругаться, или полез драться, как это часто случается среди рабочих. В результате таких заседаний я приходил домой с опозданием на пару часов, но моя жена никогда мне не делала выволочек. Она сама в это время занималась три вечера в неделю на курсах английского языка, и мы встречались лишь, чтобы лечь в общую постель.
Сначала я научился готовить образцы для Юры Герасимова. Моим объектом исследования стала все таже пленка полимера, из которой делали светофильтры. Вскоре я заменил иод на раствор золота и результат не стал себя долго ждать. Золото в полимере превращалось в длиннющие золотые иглы, которые я вытаскивал из полимера и ловил на медную сеточку. Шеф не скрывал своего удовольствия, но всё время твердил, что этого мало, нужно идти вперед. Он хотел, чтобы я получил видимое под микроскопом подтверждение существования кристаллических участков в полимере. Японские исследователи далеко продвинулись вперед в изучении его свойств. Они уже получили почти на сто процентов закристаллизованный полимер в виде бесконечно длинных волокон и из этих волокон уже изготовляли трикотажные изделия, которые не растворялись в воде. Но у них, конечно, был исходный материал гораздо более высокого качества, чем наш, изготавливаемый в Армении. Поэтому, как я ни старался, ничего у меня не получалось. Шеф начал охладевать ко мне и придираться по мелочам. Между тем, Борис Николаевич предложил мне и Пашке самостоятельно проштудировать курс квантовой химии и доложить его по частям на его семинаре. Мы с охотой согласились. У Пашки было превосходное университетское образование, и он быстро пошел вперед. Я же с величайшим трудом продирался через интегральные уравнения, уставая через десять минут так, как будто вез на себе телегу с кирпичами. Обычно Пашка приходил ко мне в конце дня и мы садились рядом и рассказывали друг другу содержание очередной главы. Я всё время заглядывал в книгу и болтал, как попугай, тогда как Пашка шпарил текст почти наизусть, да еще и с комментариями. Потом мы шли в комнату Бориса Николаевича и рассказывали по очереди свои главы. К счастью, наш учитель не задавал мне вопросов, а лишь кивал головой. Дистлер смотрел на наши занятия сквозь пальцы, так как очень уважал своего знаменитого физика. А знаменит он был тем, что открыл новый оптический метод исследования, причем открыл на кончике карандаша, открыл совершенно в одиночку. Начальник первого отдела так перепугался, что засекретил этот метод. Надо же было такому случиться, что французы через год опубликовали аналогичную работу в международном журнале. Как понимаете, в науке нельзя быть вторым. Вся честь открытия осталась за французами. А не случись этого - присудили бы сразу Борису Николаевичу ученую степень доктора наук, а потом, может быть, и дали звание члена-корреспондента Академии Наук СССР. Но что сожалеть о том, чего не случилось? Наверное, он погоревал, погрустил, а потом снова взялся за работу, которая была его единственной страстью и смыслом в жизни. Он видел физику сквозь математические уравнения так ясно, что о самых сложных вещах рассказывал буквально на пальцах, и это было его принципом. Он не любил, когда в подтверждение той или иной идеи оппонент начинал использовать математический аппарат. Когда спустя почти тридцать пять лет я был на его похоронах, я услышал, как похожий на трухлявый пень директор, назвал его интеллектуальным центром института. А в те времена, когда я там работал, директор приходил к нам запросто (он уже тогда был член-корром), не гнушался общаться с какими-то кандидатами, и разговор между ними был весёлым и живым. Однажды он даже сразился с Пашкой в шахматы и выиграл. С Дистлером он был в друзьях, они знали друг друга ещё с аспирантских лет, но директор сделал блестящую научную карьеру, изучая белковые молекулы, а Дистлер никак не мог найти достойную тему.
Моё восхождение началось, когда Дистлер предложил мне и Пашке попытаться создать материалы, обладающие полупроводниковыми свойствами, но не из кристаллов кремния, германия, арсенида галлия и прочего, а из самых бросовых , вроде того же полимера, отожженного почти до угля. Эта тема была спущена нам сверху, как секретная. Должна же академия наук вносить свой посильный вклад в оборонную мощь страны... Пришел Чудаков и спаял нам стандартную схему, которую они использовали для светочувствительных приемников излучения, после чего мы начали отжигать разные материалы и помещать их в измерительную ячейку. Методика измерения была простой как апельсин. Пока на наш образец падал инфракрасный луч, он давал сигнал, когда мы закрывали луч экраном, сигнал пропадал. Когда мы, наконец, нашли методику сжигания образцов полимера и получили небольшой сигнал, то были совершенно счастливы и решили ни в коем случае не говорить об этом Дистлеру, пока сами во всем не разберемся. Мы шли домой и с жаром обсуждали, какие опыты нам еще предстоит сделать, чтобы усилить получаемый сигнал. На следующее утро мы были на работе первыми. Мы сжигали образцы полимера в разных газах, травили кислотами, но сигнал оставался по-прежнему небольшим. Так продолжалось более двух месяцев, пока отчаявшись, мы не решили попробовать использовать обычную фильтровальную бумагу, которую мы сжигали концентрированной серной кислотой в печи. Когда мы вытащили этот образец и поставили его в измерительную ячейку, он нам сразу выдал сигнал в пятьдесят раз больший, чем тот дурацкий полимер. Не веря своим глазам, мы пригласили Чудакова. Он явился с бутербродом в правой руке, а левой начал щелкать, переключая диапазоны чувствительности. "Мужики, это уже кое-что, -сказал он уходя. - Поздравляю. Осталось увеличить сигнал еще раз в десять-двадцать и можно брать патент". После того как мы сделали скачок в пятьдесят раз, мы стали настолько самоуверенными, что цель нам казалась вполне достижимой. Мы решили, что пора ознакомить шефа с нашими результатами. Дистлер пришел, поглядел, как зашкаливает стрелка измерителя сигналов, когда убирали экран и весь засветился. Вдруг мы оказались в необычайном фаворе. Опять был вызван Чудаков, который давал пояснения, потом пришел Борис Николаевич, потом Дистлер стал приглашать влиятельных людей и показывать нас вместе с работающим устройством. Наконец пришел и директор. "Это твои гвардейцы?- спросил он Дистлера, как будто кто-то мог прийти с улицы и начать демонстрировать всем-всем свойства новых органических полупроводников. Нам было лестно, что нас назвали гвардейцами, и мы с готовностью и пояснениями показали директору, как работает наш полупроводник. После ухода директора я осмелился намекнуть Дистлеру, что неплохо бы хоть немного прибавить зарплату, уж очень мало нам платили. И Дистлер обещал переговорить с Пал Палычем. В день получки вся моя зарплата вместе с мелочью умещалась в пистончике брюк. Кто не знает, поясню. В те времена было принято делать в брюках на уровне ремня крошечный карманчик, может быть, для карманных часов или, может быть, для утаивания трёшницы от любимой жены.
Мы с Пашкой опять с жаром принялись за работу. У нас не было никакой продуктивной идеи, потому что мы не знали, по какой причине наш образец откликается на световой сигнал. И вот мы начали совать под луч всё подряд и почти все образцы давали нам отклик то чуть больше, то чуть меньше. Первый наш светочувствительный образец так и остался чемпионом. Когда мы получили сигнал от пленки воды на поверхности льда, мы уже понимали, что вся шумиха с открытием замечательных светочувствительных свойств бумаги, сожженной серной кислотой, не стоит выеденного яйца. По инерции мы еще что-то искали, но пыл исследования пропал. Дистлер не хотел сдаваться, честолюбие не давало ему покоя. Когда академик Жаворонков (тот самый, который дал добро на строительство бумажно-целлюлозного комбината на берегу многострадального Байкала) посетил наш институт, Дистлер пригласил его поглядеть на наше открытие. Мы включили установку и продемонстрировали отклонение стрелки прибора при освещении образца. Дистлер давал пояснения, а мы молчали. На красном апоплексическом лице академика сидели неподвижные серые глазки. Он покивал головой и, не задав ни одного вопроса, отбыл. Дистлер шел за ним и что-то возбужденно говорил об открытии. Слышавший эту речь Чудаков, не выдержал и передразнил: "Открытие, открытие, вот что значит еврей!". Мне это не понравилось и я спросил Чудакова, причем здесь национальность. Он смутился, махнул рукой и ушел в свою комнату.
Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что нам следовало без суеты и нервотрепки выяснить причину наблюдаемого сигнала и понять, является ли он общим свойством изучаемых материалов (тогда речь шла бы уже о некоем универсальном свойстве, нечаянно открытом нами) или же является результатом плохо продуманного опыта. Но наша лаборатория под управлением Дистлера была похожа на пожарную команду, по меткому замечанию моего будущего учителя, который предложил мне поступить к нему в аспирантуру. Сейчас-то я отлично понимаю Дистлера. Шли годы, ему уже исполнилось сорок пять, а весомых результатов его деятельности всё не было. Он засиделся в кандидатах и у него сформировался комплекс неполноценности. Что же, он был глупее других, менее талантлив? Нет, я так не думаю. Но я вспоминаю Пушкинское "...Служенье муз не терпит суеты. Прекрасное должно быть величаво"... Суета мешала Дистлеру, а он этого не осознавал.
Пока мы возились с опытами, Дистлер подал заявку на дипломника из нашего ВУЗа. Пришел парень и стал измерять разные электронные характеристики нашего знаменитого образца. Ему была нужна дипломная работа, и он сделал её с нашей помощью. Там были красивые графики и много расчетов. Как говорится: "Гора родила мышь". Нашего "открытия" хватило лишь на одну дипломную работу. Правда, эта работа сослужила нам добрую службу, поскольку её копию мы представили, как отчет о закрытой научной работе по поиску светочувствительных материалов на основе органических полупроводников. Не обошлось без неприятностей. Дипломник защитил свою работу и с нашей легкой руки засекретил. Когда нам пришла пора писать свой собственный отчет, оказалось, что у нас совершенно не осталось материалов. Шеф запросил диплом по закрытой почте из моего бывшего ВУЗа, но там явно не торопились с ответом, а время поджимало. Тогда я был послан на копирование графиков и переписывание расчетов. Только я расположился копировать графики, которые сам строил полгода назад, как вдруг подобно черту из табакерки выскочил их начальник первого отдела, выхватил мои листочки и со страшным скандалом выгнал из комнаты. Я в отчаянии вернулся ни с чем к Дистлеру и получил от него дополнительный нагоняй за несоблюдение правил обращения с закрытой информацией. Тогда я с новыми усилиями предпринял расширенный поиск разных бумажек у себя и у Пашки и в конце концов собрал вполне приличный вариант отчета. Часть графиков пришлось нарисовать заново и часть расчетов повторить. Теперь я уже не мог думать о прошлом "открытии" без отвращения.
Дистлер, потеряв надежду на всеобщее признание, стал цепляться к нам с Пашкой по мелочам. Как назло в один из наших мальчишников мы довольно крепко выпили. Я ушел домой, а Пашка ещё остался и задержался до одиннадцати ночи. На проходной его задержали, убедились в его нетрезвом состоянии и составили протокол. На следующее утро я был вызван к шефу, который был разгневан выше всякой меры. Мне была сделана выволочка из-за плохой работы и участия в пьянках. Конец разговора был неутешительным. "Если вы подадите заявление об уходе, я возражать не буду",- сказал Дистлер. Я так испугался, что ушел в свою комнату и в тот день совершенно не мог работать. Я думал, что Дистлер забудет о своем предупреждении, но через два дня он опять спросил меня, собираюсь ли я подавать заявление об уходе. Я опустил голову и сказал, что мне работа нравится, и я не хочу уходить. Я тогда еще не знал, что уволить человека из советского института без его согласия практически невозможно, но Дистлер знал и смирился с моим присутствием. К этому времени Пашка нашел себе место в одном закрытом заведении близко от своего дома. Дистлер ему тоже надоел со своими мелочными придирками. Шеф очень переживал его уход, так как у Пашки была замечательная голова. Я поневоле переместился на его место. Я стал дотошно разбираться в механизме действия йода на полимер и у меня постепенно стала вырисовываться картина этой сложной реакции. Я составил что-то вроде меморандума для шефа перед его поездкой на совещание в Прибалтику, и там мой меморандум ему очень пригодился. Я вновь постепенно стал входить в фавор. Но злая память заставляла меня искать новую работу. Всё, что я мог освоить за три года пребывания у Дистлера, я освоил. Прибавки к жалованью я так и не добился. Я искренне любил деньги, но, видимо, слишком платонически, потому что всю жизнь моя любовь была односторонней. Пора было двигаться вверх в направлении административного или научного успеха. Пашкин пример вдохновлял меня. Полгода я обращался в разные организации, но никто не торопился меня взять на работу. Наконец, Фортуна улыбнулась мне. Петров, работающий у Бориса Николаевича предложил мне пойти в аспирантуру к его другу, человеку выдающемуся, молодому и перспективному доктору наук. Я поехал к нему и после недолгого разговора получил добро. Я вернулся в институт окрыленным и заявил Дистлеру, что ухожу от него. Он изменился в лице, побледнел и попросил меня зайти через десять минут. Когда я вернулся, он уже обрел былую форму и с раздражением заметил мне, что все результаты, полученные мной и Пашкой станут достоянием того человека, который займет наше место и быстро сделает по этим материалам диссертацию. Я пожал плечами. Я больше не хотел с ним общаться. Единственный человек, с которым я бы никогда не расставался, был Борис Николаевич, но я был недостаточно умен, чтобы находиться с ним в равных отношениях, а пример Петрова меня не вдохновлял. Нет, пора мне было выходить на свою дорогу. И я вышел на неё и прошел по ней не один десяток лет, знал победы и поражения, унижался и был унижен против воли, но старался никогда не унижать других. Много раз после моего ухода из того, первого и настоящего моего института, я туда возвращался, для консультаций у Бориса Николаевича. Иногда мы собирались старым составом, но без Дистлера у меня дома и вспоминали эти незабываемые три года, которые провели вместе. Что было в этих годах необыкновенного и незабываемого, я не смогу объяснить вам, так как сам этого не понимаю. Может быть, просто это были годы нашей молодости...
Дистлер в конце концов защитил свою докторскую диссертацию. Ему удалось разумно связать и объяснить бесчисленные снимки, которые покорно делал ему Герасимов, и даже выдвинуть теорию поверхностных явлений в полупроводниках. Спустя пятнадцать лет после моего ухода я встретил его в вестибюле института, и он впервые подал мне руку, значит простил.
НА ЗАДВОРКАХ ШАХМАТНОГО КОРОЛЕВСТВА
"Путешествие в шахматное королевство" - так называлась чудесная книжка о шахматах, написанная Юрием Авербахом и Михаилом Бейлиным давным давно. Я купил её за один рубль пять копеек и поставил на полку рядом с другими шахматными книжками, и она ждала достаточно долго, пока я её открою, поскольку она была написана для детей, а мой сын в тот год пошел только в первый класс. Впоследствии выяснилось, что шахматы ему совершенно не интересны, а я стал изредка пользоваться ею, чтобы восстановить в памяти наиболее известные дебюты. Нет-нет, я отнюдь не асс в шахматах. Я из сочувствующих и интересующихся. Я всегда с большим аппетитом читал о схватках за шахматную корону и старался не пропускать комментарии гроссмейстеров по телевизору. Но я никогда не участвовал ни в каких соревнованиях и поэтому , разумеется, не обладаю никаким рейтингом. Вот так: живу без рейтинга, а шахматы люблю.
Отец обучил меня игре еще до школы, и я всегда ждал минуты, когда он оставит свои бесконечные чертежи, которые он притаскивал с работы. Почему-то эти вечерние занятия отец называл халтурой. Денег в доме не водилось и халтура не спасала положения. Время от времени отец брал меня с собой в дальний путь до станции Люберцы. Сначала мы ехали в метро и на поезде. Потом мы входили в густонаселенную квартиру его дяди, где вежливо сидели полчаса, потом отец говорил: "Дядя, одолжите мне пожалуйста, тысячу рублей". Дядя, разумеется, одалживал, и мы снова ехали и ехали домой к Белорусскому вокзалу. Как отец ухитрялся отдавать одолженные деньги, ума не приложу. Дома я часто слышал, что деньги утекают, как вода, и представлял себе пурпурные тридцатки с Лениным, уносимые водоворотом, образующимся при спускании воды в унитазе. Впрочем, о том, что шахматы могут приносить деньги, я узнал через много-много лет, и потому сейчас мы эту тему оставим. В шахматном королевстве, так же как и в любой другой стране мира, есть бесконечное разнообразие форм жизни, порой самых причудливых. Эта страна пересекается большими и прямыми дорогами параллельно сторонам квадрата и главным диагоналям, но есть и малозаметные и запутанные тропинки. По главным дорогам шахматного королевства гордо шествуют те, кто сделал философию игры своим жизненным принципом, кто добился всеобщего признания и стал именоваться Мастером Игры. По окольным дорогам и тропинкам идут те, кто отдаёт шахматам часть досуга и кто не считает игру очень уж серьезным занятием, считая, может быть вполне справедливо, что самая захватывающая игра на свете - это схватка с жизнью.
Однажды в нашей четырнадцатиметровой проходной комнате появился красавец-дипломник из горного института. Он был одет в форменный китель с галунами, и я пожирал его влюбленными глазами, и мечтал тоже стать студентом- дипломником. После консультаций с отцом его оставили поужинать, а потом я пристал к нему с шахматами. Он был парень вежливый и согласился. Более того, как я сейчас понимаю, он хотел проявить благодарность к отцу в моем лице и потому проиграл мне партию, после чего поднялся и похвалил мои способности. Тут я пристал к нему, как пиявка, с предложением сыграть еще одну партию, чтобы он мог отыграться. Наверное, он спешил домой или на свидание, и я ему явно портил вечер. Вздохнув, он снова сел за шахматы. Вторая партия неожиданно затянулась. У меня ничего не получалось. Бежали минуты, мне-то торопиться было некуда, а он сидел как на иголках. Родители уже сообразили, что студент отбывает повинность и понуждали меня прекратить партию, но я упорствовал. Когда я ставил ему мат, он уже стоял в дверях, вымученно улыбаясь. Мама строго мне выговорила после его ухода, что я пристал к человеку, у которого дела, и заключила, что желала бы видеть такое же прилежание в учебе.
Отец выматывался на работе, у него часто случались мигрени, мама время от времени устраивала душещипательные сцены на тему "ты меня уже не любишь, мы нигде не бываем". Отец тосковал от безысходности жизни, приходил с работы и ложился на диван, зарыв голову в подушку. Маме, видимо, осточертела лежащая неподвижно из вечера в вечер фигура отца и она решила развеяться, пригласив сестру Лизу в кино. Перед уходом она полезла в карман отцова пальто за мелочью и обнаружила пленку, где совершенно незнакомая ей дама лежала обнаженная поперек постели (отец всегда увлекался фотографией). Изучив содержимое пленки вместе с сестрой, она грубо растолкала отца и заявила ему, что ждет от него объяснений после её возвращения из кино. Если же объяснений не последует, то желательно, чтобы к её приходу духу его не было в доме. Всё это было высказано в резких и громких выражениях, так что наша небольшая коммунальная квартира получила полное удовольствие, услышав историю чужих неприятностей.
Хлопнула входная дверь. Отец сидел оглушенный непредвиденным оборотом событий. Выползла бабушка и со слезами на глазах стала его спрашивать, как же мы теперь будем жить. Отец промямлил, что он болен и не может жить в таких условиях. Бабушка удалилась, всхлипывая, а отец стал неторопливо собирать свои пожитки. Я тоже начал хныкать. Взглянув на меня, он предложил сыграть в шахматы. Я без всякого аппетита расставил фигуры, он сел напротив меня, но мысли его блуждали далеко. Время от времени я спрашивал его плачущим голосом: "Папа, почему мама кричала?" - "Всё будет хорошо, она больше не будет кричать", - отвечал он, машинально передвигая пешки. Эту партию мы так и не закончили. Дальнейшая жизнь расставила фигуры в нашем окружении весьма прихотливо. Мой отец, которого я любил и боялся, оказался, по слухам, страшным негодяем, который бросил такую замечательную семью ради женщины, которая занималась проституцией с восемнадцати лет. Мама была жертвой, пригревшей на груди мерзавца. Наша семья была опозорена. Отцу запретили со мной встречаться. Он еще раз появился в нашем доме, когда я катался с приятелем Борькой на перилах. У меня было прекрасное настроение. Я уже привык к его отсутствию и даже радовался, что он ушел, потому что он всегда орал на меня, когда я не мог решить задачу, называл балдой, а теперь оказалось, что он страшный негодяй, который бросил такую замечательную семью ради женщины, которая занималась проституцией с восемнадцати лет. Отец спустился с чемоданом в руке, наклонился и поцеловал меня на прощанье. Больше я никогда его не видел.
Я не остался без партнера. У нас во дворе Ленька Майоров, сын Данилы, пьяницы-столяра, тоже любил шахматы. Он был старше меня на два года и играл куда лучше меня. Вскоре ему стало со мной скучно играть, да и я стал отдавать предпочтение городкам, чижику и другим подвижным играм.
Пока я учился в школе, в Москве прошло несколько чемпионатов мира по шахматам. Мы были самой шахматной страной в мире. Наши чемпионы, несмотря на плохую национальность, были национальной гордостью. Правда, не все это понимали. Когда шел матч Ботвинника и Бронштейна за шахматную корону, я однажды услышал разговор двух великороссов, из которых один с жаром обсуждал шансы Бронштейна, а другой пытался вдолбить ему, что никакой разницы тут нет, поскольку оба они евреи. Почитатель Ботвинника был сокрушен этим доводом и даже пристыжен.
После поступления в институт и благополучного окончания первого курса, что далось мне отнюдь не легко, мы всей группой отправились на целину. Так как советская школа совершенно не подготовила нас к жизни, то мы, естественно, ничего не умели - ни водить трактора, ни класть стены, ни даже наточить косу. Вот нас и использовали, как придаток к лопате. Помните анекдот? - Приходит рабочий наниматься на работу в почтовый ящик. "Что умеешь делать?" - спрашивают его. - "Могу копать...". - "А еще что умеешь делать?" - После долгого раздумья: "Могу не копать". Тот год был неурожайным и работ по перелопачиванию и погрузке-разгрузке зерна явно не хватало на всех. Нас перебрасывали с места на место, как пожарную команду, но пожара нигде не было. Зато был досуг. В карты играть запрещалось по комсомольской этике, а в шахматы - пожалуйста. Как-то мы сели с Мишкой Варфоломеевым и он меня огорошил, выиграв на пятом ходу ферзя. Скрывая усмешку, он сказал, что я неправильно разыграл начало русской партии - и сам себя наказал. А я не только не знал русской партии, но и о других началах не имел представления. Думаю, я в те годы играл не намного лучше Остапа Бендера. Но он в отличие от меня умел добывать деньги с помощью шахмат, а я в отличие от него, спустя много лет, уже подучившись, мог только терять их. Отсюда, как это ни горько сознавать, следует неизбежный, как сила тяготения, вывод: успеха в любом жизненном начинании добивается лишь тот, кто способен довести свое умение до мастерства. Интересно, что стремление к мастерству как бы дается человеку свыше и либо оно есть, либо его нет. У большинства людей его нет, и потому профессионалы легко обнаруживаются в любом коллективе. Я учился в аспирантуре вместе с Э.К. Я с завистью смотрел, как лихо он пишет интегральные уравнения, украшая свою будущую диссертацию. Он был физиком, работающим в химии. Я же был заурядным химиком, пытающимся освоить методы теоретической физики с тем, чтобы внедрить их в химию. Он лихо несся к защите диссертации, а я буксовал и комплексовал. В редкие минуты, когда мы сталкивались в лаборатории шефа, мы болтали о всякой всячине. Я тогда еще увлекался марками. Оказалось, что Э.К. тоже отдал этой привязанности много лет. Но я собирал всякую ерунду без цели, без идеи, лишь бы числом побольше, а ценой подешевле. А у него была коллекция, насчитывающая несколько тысяч марок. Кстати, у него были собраны все марки Тувы. Он обменивался с десятком зарубежных филателистов и, конечно, знал истинную стоимость своей коллекции.
Однажды мы оказались втроем со Старцевым, который хвалился своим первым разрядом, за шахматной доской. Как Старцев ни старался, а все-таки с треском проиграл Э.К. Обо мне и говорить нечего, хотя к этому времени я уже знал весьма поверхностно несколько дебютов. Оказалось, что Э.К. является действующим кандидатом в мастера и широко использует своё умение в парке Горького для укрепления финансового положения, так как умеет играть блитцы.
Но вернёмся в наш ВУЗ. Я уже был студентом четвертого курса, когда шахматы вновь меня заинтересовали. На втором этаже нашего института была комната комитета ВЛКСМ. Неожиданно я увидел там пару играющих и кучу болельщиков вокруг них. Играющие с азартом били по часам и, сделав ход, с тревогой смотрели на стрелку, неумолимо приближающуюся к нулю. Я сразу забыл, куда направлялся, и присоединился к болельщикам. Никогда до этого я не видел блитца. Скорость, с которой разворачивались события на доске, была ошеломляющей. Партнеры знали дебюты и потому буквально через десять секунд вы оказывались по уши погруженными в гущу шахматной баталии. В тот день я простоял битых два часа, наблюдая сверкающий калейдоскоп шахматной стратегии и тактики. Тех двух часов оказалось достаточно, чтобы я заразился шахматной болезнью. Вскоре я узнал, что многие из играющих приходят в институт только с намерением скрестить шпаги с противниками. Все они играли значительно сильнее, чем я. Наблюдая партию за партией, я поневоле стал заучивать дебюты. Особенно мне нравились гамбиты, где пешка жертвуется за скорость развития. Однако я не был принят в число играющих, а пассивное созерцание чужой, пусть самой интересной игры, меня никогда полностью не удовлетворяло. Опять в моей жизни наступил шахматный тайм-аут, который продолжался несколько лет.
Поступая в аспирантуру, я познакомился со Старцевым, о котором сказал выше. Он уже выходил на защиту диссертации. Мы быстро подружились и стали встречаться домами. Оказалось, что в детстве он ходил во дворец пионеров, где его обучили правильной игре и где он получил первый разряд. Сейчас шахматист-перворазрядник это очень сильный соперник, но тогда, в начале пятидесятых, я думаю, планка была поднята не так высоко. Во всяком случае, мне удавалось нередко выигрывать блитц у Старцева, а в другие шахматы мы почти не играли, жалея время. Играли мы со страшным азартом и отрывались от доски с красными от возбуждения лицами и холодными ногами.
Когда я поступил на работу в почтовый ящик, то обнаружил, что за четверть часа до обеденного перерыва женщины берут низкий старт, чтобы выскочить за проходную и устремиться за покупками, а мужчины заранее расставляют фигуры, чтобы секунда в секунду c началом перерыва открыть блитц-турнир. Естественно, все ходили обедать в рабочее время. Начальство по этому поводу время от времени издавало грозные приказы и выставляло комсомольские кордоны для вылавливания нарушителей, но эта волокита быстро всем надоедала и жизнь возвращалась в исходное русло.
Участие в блитцах помогло мне быстро подружиться с коллегами. Вначале, когда я пришел на должность начальника сектора, ко мне отнеслись в лучшем случае настороженно. В один из первых рабочих дней я услышал, как Нестеров, с которым мы впоследствии стали друзями, увидев меня на лестнице, прошипел: "А вот идет новый начальник сектора...". Я сделал вид, что ничего не слышал. Вскоре обнаружилось, что продвижение Нестерова было приостановлено из-за вновь прибывшего Трастанецкого, то есть меня. Хотя, по здравому рассуждению, причем тут я? Все претензии к начальству, не так ли? Но раздражение не различает правых и виноватых.
Так вот. Мы собирались в обеденный перерыв в комнате Нестерова, которая вскоре тоже стала сектором с присвоенным ему номером. В команде Нестерова был фаворит Женя Филатов, которого все звали Джоном. В рабочее время у Джона был вид снулой рыбы. Он сидел над листочком бумаги и густо-густо рисовал на нем понятные лишь ему одному каракули. Трех предобеденных часов ему хватало лишь на то, чтобы покрыть чернильной пастой один единственный лист бумаги. Но как только стрелка часов касалась двенадцати, Джон уже оказывался за шахматной доской и начинался трехминутный блитц, в котором он был самым опасным противником. Правая рука его хватала пешки и фигуры противника с такой же скоростью, с какой лягушка ловит комаров своим длинным и липким языком. Второе место по силе игры занимал Нестеров, который сопровождал свою игру едкими комментариями в адрес Джона, но на того ничто не действовало. Джон молчал. Он слишком уважал Игру, чтобы отвлекаться на какие-то там комментарии. По левую руку Джона всегда садился Бортников, прирожденный болельщик, обладатель острого, как бритва языка. От него доставалось всем, но, как говорится, - по справедливости. А все - это были мы, стоящие нетерпеливой кучкой над шахматами и ожидающие своей очереди сесть против Джона или Нестерова. Перерыв кончался, и глаза Джона снова покрывались пленкой. По образованию он был инженером-конструктором, сидел на крохотной зарплате и очень любил ездить в местные командировки и участвовать в застольях. У него была неторопливая манера общения, даже слишком неторопливая. Если бы мы не видели его в Игре, то считали бы недоумком. После того, как Нестеров со своей командой организованно ушел в другой институт создавать первый отечественный томограф, Джон достался мне по наследству. К сожалению, мозги у него к тому времени совершенно заплесневели, и все мои попытки заинтересовать его перспективами наших работ, окончились провалом. Он пристрастился пить казенный спирт, которого у нас на предприятии всегда было море разливанное, и сколько я его не воспитывал, не отвлекал, он всё глубже и глубже погружался в трясину алкоголизма. Потом он стал систематически прогуливать, и я был вынужден подать рапорт об его отчислении. Его перевели на опытный завод, но и там он продержался не больше трех месяцев. Вскоре я услышал, что Джон зашел к сестре и наткнулся на пузырек с дихлорэтаном (который по запаху напоминает спирт). Он его выпил единым махом и через несколько часов скончался в клинике от отравления.
С уходом Нестерова шахматные баталии в отделе прекратились. Временами, когда я шел по коридору нашего пятого этажа, я завистливо слушал щелчки шахматных часов за стеклянными стенками соседних подразделений. Потом мне дали лабораторию в новом здании, которое мы строили вместе с солдатами строительных войск. После переезда в новое помещение мы работали с энтузиазмом, уставали и развлечением для нас в обеденный перерыв стал настольный теннис. Оказалось, что эта чудесная игра, в отличие от шахмат, позволяет сохранить тонус до конца рабочего дня и даже очищает мозг. Кто из любителей шахмат не знает, как долго и навязчиво сидит в мозгу проигранная партия!
С наступлением перестройки наш казавшийся каменным монолитом союз республик свободных стал рассыпаться буквально на глазах и одновременно с этим процессом начался развал огромных муравейников, именуемых почтовыми ящиками. Вдруг оказалось, что в стране нет денег ни на что, даже на несокрушимую и легендарную, а наш ящик жил за счет непомерно раздутых военных расходов. С наукой было покончено в первую очередь. Нам стали платить символическую зарплату, а мы стали искать прокорм на стороне. В поисках средств к существованию мои сотрудники разбежались, и я остался один в большой комнате с молчащими приборами. Вскоре моя комната понадобилась под цех для производства искусственного легкого. Пришли добры молодцы-грузчики и сволокли моё имущество вниз в мрачное помещение, которое также практически все покинули. Там слонялись, как тени, два научных сотрудника. Я был в это время занят подготовкой к защите диссертации, и они смотрели на меня с завистью - у человека была цель в жизни. Они же изнывали от безделья и смотрели бесконечный сериал "Богатые тоже плачут" по телевизору, который я притащил сверху с остатками лабораторного имущества. В обеденный перерыв один из них наматывал на руку авоську и уходил, а другой оставался и ждал заведующего складом, чтобы поиграть часик в блитц. Они шлепали по часам, отчаянно дымили дешевыми сигаретами и чувствовалось, что они дорожат этими последними уцелевшими в угаре перестройки ценностями.
Как-то незаметно подкрались годы, когда многие вещи оказываются не по здоровью. Было покончено с байдарочными походами, бегом трусцой, курением и прочими соблазнами жизни. После работы или в выходные я повадился ходить в Измайловский парк и смотреть шахматные блитцы. Игроки там были сильные и играли они на деньги. Я с удовольствием наблюдал эти стимулированные деньгами схватки, не имея ни малейшего желания принять в них участие. А ведь когда-то, я помню, я отдыхал в Сочи у своей троюродной тетки и ходил на платный пляж, окруженный мощной стеной с навесом. Там, в тени навеса резвилась группа молодых ребят лет по двадцать-двадцать пять. Они все хорошо играли в шахматы и бесстрашно зазывали желающих получить удовольствие всего лишь за рубль. Тогда я поддался искушению и сыграл с одним из них, грубовато-пьяноватым типом пять партий, проиграв пять рублей. Тогда это были вполне приличные деньги. Тот тип после моего проигрыша стал отличать меня из толпы других любителей шахмат и, увидев меня издалека, шел навстречу, приглашая широким жестом к столу. Но он мне был противен, противна его жлобская манера игры. Ведь он играл лучше меня! Но он непрерывно делал мне замечания, чтобы я не трогал фигуры, приговаривая: "Пощупал - женись!". Это просто удивительно, как в течение всей моей жизни ко мне прилеплялись разные неприятные типы. По выражению их наглых морд получалось, что они становились моими добрыми знакомыми, а у меня просто не хватало духу грубо послать их к чертовой матери. Вот и в приведенном выше случае я испытывал неудобство, не умея резко отказаться от предложения проиграть ему очередную трешку. С большим трудом я от него отвязался. В последующие несколько дней вплоть до моего отъезда я регулярно проигрывал разным соперникам по три рубля, получая тем не менее удовольствие в пределах получаса и не прибавляя к своему умению ни грана. В Измайловском парке, напротив, уже сложилась компания, которая не играла с посторонними. Там был свой лидер - Роман, очень красивый мужчина лет тридцати пяти с роскошными черными кудрями и огненными глазами. Я не раз с удовольствием наблюдал, как ловко он разделывает соперников под орех, но однажды в их компании появился пожилой мужчина с бледным анемичным лицом, который сразу сел играть с Романом. Что-то у него не ладилось в первых двух партиях, но потом я услышал, как он сказал самому себе: "Надо мне собраться и ускориться". Ход партий изменился словно по волшебству. Роман ничего не мог сделать, он терял позиции, пешки, фигуры и проигрывал, проигрывал, проигрывал. На него было просто жалко смотреть. Позже я узнал, что пришедший мужчина был мастером Игры. Я был поражен той огромной разницей, которая обнаружилась даже на столь отдаленном от шахматного Олимпа расстоянии. "Что же такое игра гроссмейстера?" - задавал я себе вопрос и не мог ответить. Наверное, такое же различие в умении существует и в других областях человеческой деятельности, скажем, в музыке, когда большинство ничего в ней не смыслит и беспечно награждает апплодисментами любое исполнение. Среди играющих в Измайловском парке гуляла легенда о подростке, который гениально играл блитцы в парке Горького и зарабатывал игрой колоссальные деньги. Он не знал, что делать с огромным богатством, позволял себе швырять деньги на выпивку и развлечения, а какие могут быть развлечения у четырнадцатилетнего мальчишки! По слухам кто-то прельстился его дневным заработком и убил, когда он во хмелю возвращался домой.
Спустя некоторое время шахматные баталии в Измайловском парке начали вытесняться любителями преферанса. Сначала это были одна-две группки, которые расстилали газету, клали на нее камешки, чтобы не сдувало и тихо-тихо делали свои карточные дела. Но постепенно преферансистов становилось всё больше. Они оккупировали шахматные столы, появилась водка и закуска, рядом с играющими стали появляться гнусного вида пьяные личности. Игра стала сопровождаться густопсовым матом. Падение нравов обывателей, ускорившееся с началом знаменитой "Перестройки", докатилось и сюда.
Перестройка изменила систему ценностей в кругу моих друзей и знакомых. Если раньше заветной целью были защита докторской диссертации и получение звания профессора, то теперь доктора и профессора получали нищенские зарплаты, о кандидатах и говорить нечего. Многие подались в другие сферы деятельности. Старцев стал руководителем небольшой, но хорошо его кормившей лавочки, которую он назвал "Экохимия" (читай - экологическая химия). Он сам себя назначил генеральным директором. Это придавало ему необыкновенный вес в собственных глазах. В лавочке, столь славно процветавшей за счет торговли реактивами, работало и подрабатывало всего с десяток его сослуживцев, так что никаким генеральным он, разумеется, не был. Я же сумел поступить в один из институтов Газпрома - огромного государства внутри государства Российского. Наш институт никакой ценности для Газпрома не представлял и потому каждый год наш генеральный директор (тоже генеральный, обратите внимание) в жарких боях с газпромовскими акулами отстаивал наше право на существование. Поскольку деньги нам отпускались мизерные, то мы продолжали существовать, хотя и в подвешенном состоянии. При том, при всем наша зарплата была в несколько раз больше, чем в других отраслевых институтах. Я принялся за работу с огромным энтузиазмом и желанием показать, что они во мне не ошиблись. Всю мою лень и апатию как ветром сдуло. Тогда же пришла и моя пора освоить компьютер. В процессе освоения я наткнулся на программу "Шахматный мастер - 2000". И тут сказалось присутствие шахматного вируса в моей крови. Как я ни боролся с искушением поиграть с комьютером в шахматы, искушение победило, и однажды в конце дня, заперев изнутри дверь моей комнаты, я предался соблазну и вскоре так увлекся, что купив по знакомству старенький компьютер, стал проводить за шахматами немало времени, чем сильно раздражал свою дражайшую половину. Особенно её бесило звуковое сопровождение ходов, но для меня оно анимировало компьютер, делало его как бы живым партнером. Я настроил его на ослабленный вариант, что позволяло мне изредка одерживать над ним победы. Мой противник обладал замечательными качествами: он не курил, не сморкался, не чесался, не дрыгал ногой, не вонял потом, винным перегаром, чесноком, луком, не кашлял в лицо, не цыкал зубом, не сопел, разрешал изменить ход и возвращал явный зевок. Он с радостью играл марш, если мне удавалось поставить ему мат. После компьютера мне стало просто противно играть с людьми. Пришел тут как-то дальний знакомый с женой забрать столик под телевизор. Пока наши жены говорили между собой, он предложил сыграть в шахматы. Играть мне не хотелось, но я согласился. Я сделал ходов пятнадцать в темпе блитца, потом увидел, что партия получилась скучной, комбинаций не предвиделось, я потерял окончательно интерес и был наказан. У противника образовалась лишняя, хотя и сдвоенная пешка. Я уже рассчитывал на ничью, но он был парень упорный и провел-таки ферзя. Потом он признался, что у него первый разряд. "Ну и чорт с тобой и с твоим первым разрядом", - подумал я. Он же принялся меня утешать, сказал, что сейчас у него нет больше времени, но как-нибудь мы с ним обязательно еще раз сыграем. В результате его утешений настроение у меня окончательно испортилось, и я решил никогда больше с людьми в шахматы не играть. Как долго я продержусь в этом решении, я не знаю.
Между тем в нашей семье наступило время больших перемен. Сын надавил на нас, чтобы мы соединили свои семьи в Америке. Его семья в составе четырех человек жила в Болгарии, а у него была мечта дать детям полноценное высшее образование и именно в Америке, поскольку диплом американского университета открывает дорогу к хорошей и, главное, высокооплачиваемой работе и в Америке, и во всем остальном мире. В результате мне пришлось перечеркнуть свои личные планы и готовиться к отъезду, благо разрешение на въезд у нас уже прокисало третий год - уж очень не хотелось расставаться с друзьями, с работой, с Московскими музеями искусств и Консерваторией, с огромным Измайловским парком и со всем налаженным бытом. Мы переехали и уже через год жили в прекрасной двухкомнатной квартире, где у меня был уголок для современного компьютера, в который я поспешил внести мою старую шахматную программу. Моему старшему внуку исполнилось девять лет, и я стал понемногу побуждать его к шахматной игре. Первые полгода он у меня всегда выигрывал - я следил за тем, чтобы у него всегда после шахмат было хорошее настроение - и результат не замедлил сказаться. Внук увлекся Игрой и даже поступил в детскую шахматную секцию при Джи-Си-Си (Еврейский Культурный Центр, хотя туда могут ходить и ходят люди всех национальностей). Я не сказал бы, что обучение шахматам поставлено там на высоте. Теорию, как мне кажется, детям пока не преподают. Зато большое внимание уделяется игре и турнирам. Для ребят до десяти лет турнир заключается в том, что каждый участник должен сыграть по четыре партии. Затем определяется чемпион по числу побед в этих четырех партиях.
Мы ехали по хайвэю полтора часа до городка Вестборо, нашли там школу - длинное двухэтажное здание в очень живописном месте, зашли внутрь - народу масса. Участников человек сто, не меньше. На столе в холле уже стояли призы. Все проверяли, есть ли он (она) в списке. Внук нашел себя и успокоился. В огромном, как самолетный ангар, зале все , наконец, расселись и турнир начался. Родителям в зал, где проходит турнир, вход запрещен и поэтому я отправился гулять с нашим дальним родственником. Прихожу с прогулки, а мой внук уже одержал первую победу. Стою и тихонько горжусь им. Он поставил себе единичку в таблице и снова рвется в бой. Опять ушел играть, а я походил среди болельщиков и родителей. Все привезли с собой шахматы и резвятся. Один я привез только еду и питьё. Проходит еще полчасика - появляется мой внук и быстро ставит себе еще одну единичку. Тут уж я совсем загордился и стал думать о том, как хорошо, что я с ним играл и занимался шахматным просвещением. Вот, думаю, будет здорово, если он все четыре партии выиграет...Не тут-то было! После перерыва, когда он перекусил, выпил сок и сходил в туалет, он играл с соперником посильнее прежних и зевнул ему на шестом ходу ферзя. При их уровне игры - это еще не смертельная рана. Потом мы разбирали партию и я ему показал, что он мог бы разменять ферзя за две легкие фигуры, а затем постараться выиграть несколько пешек и, глядишь - его соперник с ферзем оказался бы побежденным. Однако у внука не хватило мужества бороться дальше. Он сдался. Медленно-медленно он подошел к таблице и нарисовал свой нолик. Оставалась еще одна партия, и он очень на нее надеялся, потому что говорили, что все, набравшие три очка, будут премированы призами. И действительно, после окончания последней партии оказалось, что четырех очков не набрал никто. Судьи приняли во внимание разные критерии мастерства - кто, мол, у кого выиграл. Если у слабого соперника, то третье место, если у сильного - то второе. Так что чемпионов набралась почти половина играющих. Все они получили по кубку с финтифлюшками. Все, кроме моего внука, который четвертую партию тоже проиграл. На сей раз он не посчитал число ударов на пешку и отдал за неё легкую фигуру, а противник был опытный и реализовал свое преимущество до полной победы. Мой внук выскочил из зала, как ошпаренный, и всё бегал и бегал, как броуновская частица. Я его не трогал - пусть успокоится, а сам думал, что турниры в таком юном возрасте есть вещь не бесспорно полезная, поскольку здорово треплет нервную систему детей и чревата стрессами. Я бы на месте тренеров более тщательно готовил теоретическую шахматную базу, шлифовал бы дебюты и шахматные окончания, то есть доводил бы до серьезного уровня ремесленное мастерство, оставляя юным любителям шахмат миттельшпиль для проявления собственных дарований.
...Лично моя шахматная партия идет к концу и конец известен. Мне будет поставлен мат. Но я не расстраиваюсь этим, а желаю лишь, чтобы мои внуки, будут они играть в шахматы или оставят это прекрасное занятие, сыграли свои партии в самой большой Игре достойно, не делая непродуманных поспешных ходов, чтобы они знали радость побед и горечь поражений, но оставались оптимистами и учили своих внуков играть и выигрывать, и старались брать из шахматной философии всё самое ценное, что выработано трудом и талантом многочисленных поколений.
ИСТОРИЯ ОДНОЙ СОБАКИ
Как будто нам своих собак не хватает! Нужно было везти это беспородное существоиз Польши в Россию. Ну, конечно, Польша тех лет была для нас заграничной страной. Чтобы туда поехать, нужно было пройти райком и прочие инстанции, где маразматически-розовые старички и старушки с большим партийным стажем экзаменовали желающих поехать за границу в страны народной демократии: какова внутри- и внешнеполитическая обстановка в этих самых странах? А вот наши родственники хорошо устроились. Родная сестра Додика волею судеб вышла когда-то замуж за еврея, который был не только гражданином Польской Народной Республики (Господи! Правильно ли я расставляю заглавные буквы? Ведь столько лет прошло! И каких лет! Все эти заглавные буквы Лета смыла в океан Времени). Да, он еще был родственником Голды Меир. Вот какие люди иногда встречаются на жизненном пути. Этот еврей в Польше не задержался, потому что не любил, когда его шпыняли по национальной принадлежности, а кроме того, жена его шпыняла по причине мужской половой слабости. Этих двух причин вполне достаточно, чтобы сбежать даже из Польши. Сестра Додика по имени Клара осталась верна польскому знамени, и вот родной брат со своей женой регулярно в соответствии с графиком посещений родственников за границей, в том числе усопших, ездил в гости и покупал там вещи, которые почему-то были во много раз лучше, чем отечественные, то есть советские. Это, вообще говоря, несколько странно, потому что способ управления хозяйством поляки получили от нас в награду за освобождение их страны от фашизма. И вот, у нас качество ширпотреба было ужасным, а у них прекрасным. Наверное, так климат влияет.
Возвращение Додика с женой из Польши было всегда триумфальным. Дело в том, что наш советский инвалютный рубль был признан на Западе, как образец стабильности, а со странами народной демократии (тоже название придумали - масло масляное) можно было не церемониться и менять наши "рваные" рубли по льготному для нас курсу. Заработанные таким легким способом деньги, в данном, конкретном случае - злотые можно было тратить на всё-что-душе-угодно. Поэтому Додик привозил много-много вещей, которые потом месяц распродавал по родне, друзьям, знакомым и в комиссионках.
Клара была женщиной отзывчивой, не корыстной и потому спустя некоторое время моя жена Алина тоже съездила в Польшу и хорошо приоделась. И мне тоже кое-что перепало. Долгое время после поездок Додик ходил очень важный и рассказывал непосвященным тонкости заграничной жизни. Поскольку нас никуда не пускали, мы слушали эти байки, разинув рот. Неужели обычные люди, такие же славяне, как и русский народ, могут столь сильно отличаться по уровню и стилю жизни в лучшую сторону? Я рассуждаю так: "Если бы они не отличались, то не было бы волокиты с разрешением на поездку". Вот я однажды подал заявление на поездку в Польшу с женой, так и меня не пустили, и её не пустили. За компанию, так сказать. Правда, были отягчающие обстоятельства. Работала на нашей кафедре физики одна дама, Дина Ивановна, которая была единственным членом партии на всей кафедре. Ей было скучно жить и она уговорила двух молодых преподавательниц вступить в партию (сами знаете в какую). Когда их стало трое, они образовали партячейку (не только алкоголики в России соображают на троих) и фактически захватили власть на кафедре. И вот я умудрился испортить отношения с Диной Ивановной, отказавшись идти дежурить в красном уголке (это такая комната в подвале жилого дома, где всё внутри красно от партийных вещей и символики). И разумеется, когда я пришел к Дине Ивановне с моей анкетой по поводу поездки, она ...подписала её при мне и пожелала счастливого пути. Но как я выяснил спустя пять лет, она тут же пошла к начальнику первого отдела и сказала, что Трастанецкий (это моя фамилия) не может быть рекомендован для поездки в Польшу. - Зачем же вы подписали его анкету?- спросил начальник первого отела. Дина Ивановна ничего ему не ответила, круто развернулась на каблуках и пошла звонить в то самое место, где выдают разрешения на выезд. Там её поняли с полуслова. Не то, что тупой начальник первого отдела. И я, разумеется, никуда не поехал. И никогда бы никуда бы не поехал, если бы не кончилось их время. Но их время, слава Богу, наконец кончилось!
Теперь возвратимся к Додику. В одной из поездок он встретился с одной милой дамой, которую его жена знала еще по Москве. Дама их прекрасно принимала и на прощанье уговорила взять с собой миленькую и беленькую мальтийскую болонку мужского пола. Болонке было едва ли больше трех месяцев, но он уже не писался. Звали его Казимиром, но после пересечения границы стали звать Кузей, что , конечно, понизило его ценность. Вот мой приятель Старцев, когда купил детишкам ирландского сеттера по кличке Жоли, прямо запретил им звать её Жулькой. "Жульку я мог купить на птичьем рынке за трешник, - говорил он -, а за Жоли я заплатил сто пятьдесят!" Как выяснилось вскоре, Кузя не был мальтийской болонкой в полном смысле слова. В лучшем случае он тянул по этой линии процентов на пятьдесят. Но Додику и его жене, видимо, глаза здорово смазали медом. Это ведь была заграничная собака европейских кровей!
Как говорят: Любишь меня - люби мою собаку. Мы все быстро привыкли к Кузе и стали считать его членом нашей большой семьи. Поскольку маленьких собак не принято учить в клубах разной собачьей премудрости, то Кузя у нас не получил систематического образования и вынужден был использовать в трудных житейских ситуациях лишь свой весьма ограниченный природный ум и наблюдательность. Гавкать по приказу за кусок печенья и подавать лапу он так и не выучился. Но порой он совершал странные действия, которым его никто, даже Додик, научить никак не мог. К примеру, он (Кузя) очень любил приподнять задние лапы и, быстро-быстро перебирая передними лапами, проехаться своим анальным отверстием по ковру против ворса. Я бы такого безобразия в своем доме не потерпел, но Додик с женой смотрели на эту собачью выходку вполне благосклонно.
Я замечаю, что у многих людей, заводящих собак, совершенно пропадает брезгливость к ним. А собаки очень любят грызть всякую дурно пахнущую органику, включая человеческие экскременты. Я не раз наблюдал, как жена Додика буквально вырывала у Кузи изо рта мерзлые какашки и показывала всем своим видом, что она не разделяет Кузины вкусы, и ругалась, и отплевывалась, а спустя полчаса прижимала своего любимца к лицу. Поскольку Кузя был малорослым, а, как известно, маленькая собачка - до старости щенок, он пользовался привилегией спать в семейной постели и даже накрываться одеялом. Конечно, все мы пукаем во сне чаще или реже, в зависимости от характера съедаемой пищи, но нюхать Кузину вонь под собственным одеялом я не стал бы ни за какие деньги.
Голос у Кузи обладал густотой драматического тенора и громкости был невероятной. Однако дома ему не давали разгуляться во всю ширь. Зато когда его вели на прогулку, он начинал гавкать еще на подходе к лифту, а на выходе из него он мчался к парадной двери и гавкал так, что в ушах звенело. Он не останавливался даже на время, пока мочился. Додик любил выйти с ним на двор где-нибудь около двенадцати ночи, когда большинство окон их четырнадцатиэтажного дома уже гасли. И в это время начинался десятиминутный Кузин концерт. Я думаю, не один сон был нарушен и не одно проклятье было послано Кузе и его хозяину. Наш обший знакомый Б.С. не раз говорил Додику: "Послушай, нельзя же так поступать по отношению к другим людям. Им же завтра рано утром вставать на работу!" Но Додик в ответ только улыбался. Наверное в собачьей иерархии Кузя был собачьим Карузо. Слух у него был отменным. На высоте двенадцатого этажа, где он жил, он улавливал собачьи речи в соседних дворах и разражался длинными комментариями. После длинных периодов обычно наступало собачье "Дикси", выражаемое двумя раздельными тявканьями с выдержкой точно отмеренной смысловой паузы.
Кузя был так же разнообразен в своем поведении, как и человек. Пока мы сидели у них дома - это был просто Кузя. В Измайловском парке, идя на поводке, он любил показать себя защитником женщин и физически слабых мужчин. Он храбро натягивал поводок и рвался в бой. Но как выяснилось впоследствии , всё это было низкой игрой и сплошным надувательством. Однажды он поехал с нами в байдарочный поход, где доставлял нам массу хлопот. Он мог неожиданно выпрыгнуть из байдарки на берег и мы должны были ждать, пока он образумится. Он не желал спать снаружи палатки и лез к нам, ложась сверху на спальные мешки. Он гавкал по ночам и первое время я никак не мог заснуть глубоким сном. Я всё готов был претерпеть ради сына Додика, который взял Кузю из соображений, что ему тоже полезно будет прогуляться на свежем воздухе. Но настал день, когда судьба призвала Кузю быть нашим защитником, а он подло струсил. Это было на рассвете на берегу Западной Двины. Мужик, которого мы не видели из-за кустов, где стояла наша палатка, привел на берег быка. И бык начал реветь. Вы слышали рёв быка, когда ему позарез нужна корова или он чем-то разгневан? С непривычки можно испугаться. Это вам не хилые испанские бычки, которых колют на арене. Это гигантские быки-производители, туша которых весит более шестисот килограммов. Да, так вот, бык ревел, а наш Кузя ходил возле палатки и даже ни разу не тявкнул. Только когда мы погрузились и отплыли от берега на достаточное расстояние, его столбняк стал проходить и он пару раз тихонечко высказался по поводу столь шумно-агрессивного соседа.
То, что Кузя не только нам не защитник, но и вообще не боец, а просто склочная натура, показала нам прогулка в парке, где наш герой столкнулся с полугодовалым щенком дога. Щенок, который был в четыре раза выше Кузи, решил с ним поиграть. Честное слово, я увидел, как наш белой окраски Кузя побледнел. Он пытался оторваться от щенка, но в каждую секунду был схвачен и прижат лапой к снегу. А я-то, наблюдая Кузю, когда он носился с гавканьем кругами вокруг Додика и не давался в руки, думал, что вот, всё-таки бегает он быстро и ловко. Оказалось, что это он с Додиком быстрый и ловкий. А Додик у нас мужчина представительный, килограммов на сто потянет. Когда Додик бежит рысцой утром по парку, его топот слышен издалека и понимаешь справедливость формулы Ньютона: вес тела есть его масса умноженная на ускорение свободного падения!
Додик любил иногда преподать Кузе урок интеллектуального превосходства человеческой расы над собачьей. Это правильно. Время от времени собак надо ставить на место. А то сестра моего друга Ксения завела как-то девочку эрдель-терьера и всю дорогу в Звенигород и обратно рассказывала чудеса о сообразительности приемной дочери, прерывая свою речь комментариями типа: "По сообразительности и быстроте реакции мы с тобою адиёты по сравнению со Стеллой (собакой)". Нет, Додик до такого низкопоклонства перед Кузей никогда не опускался. Нет. Он иногда просто так, по отечески мягко с улыбкой смотрел на Кузю и спрашивал: "Ну что, Кузя?". И Кузя, поставив вертикально непородистый хвост, так же мягко и с юмором смотрел на Додика. Эта немая сцена могла длиться очень долго. Наверное, Хлестаков таким же манером должен был бы спрашивать Александра Пушкина, если бы подвернулся случай спросить: "Ну что, брат Пушкин, всё пишешь?"
Однажды я в присутствии Додика попытался поиграть с Кузей в команды типа сядь, ляг, дай лапу и прочее, но ничего из этого не получилось. Тогда я похлопал его по лбу и дружелюбно сказал: "Дурачок ты, Кузя, дурачок". - "На самом деле он не так уж глуп", - ответил за него Додик. Должен кстати заметить, что Додик с женой всегда были твердо убеждены, что у них в семье всё самого лучшего качества. Прекрасное свойство души, скажу я вам.
Как-то незаметно пролетели года юности и зрелости Кузи. Женской любви он не знал, а Амур не преподал ему уроки куртуазного поведения. Когда он встречался со знакомой по имени Кармен, то дальше вылизывания у неё причинного места он в своих ухаживаниях не шел. Был, правда, у него один небольшой дефект - вместо положенных двух яичек он имел одно. Ревность его по отношению к этой даме выражалась только в том, что он терпеть не мог, когда хозяйка брала её на руки. Однажды в такой момент он ухитрился схватить свою знакомую за хвост и повиснуть на нем, раскачиваясь, как бутылка молока в авоське.
В отличие от нас, людей, которые определяют образ врага зрительно или на основе поступающей информации, Кузя определял закадычных врагов по запаху. Когда бы он ни шел вдоль забора, закрывающего стройплощадку будущего хозяйственного магазина на Первомайской улице, он мгновенно чуял притаившегося там пса, который нес там сторожевую вахту. После этого Кузя разражался такой нецензурной собачьей бранью, что нервы пса не выдерживали и он вступал с Кузей в перебранку. Так они и ругались до конца забора. Но глупость и тут подвела Кузю. Он думал, что забор вечен, и он будет вечно нахально оскорблять ни в чем не повинного пса. Однако в один из дней часть забора сняли, оставив только стену, выходящую на улицу. Кузя резво трусил на поводке до забора и достигнув его начал орать свои оскорбления. Его противник откликнулся и так они бежали вдоль забора, пока изумленный Кузя не обнаружил, что забора, уходящего вглубь стройки, уже нет. В тот же миг появился его разозленный противник - пёс, размером превышающий Кузю втрое. Пёс кинулся на бедного Кузю и тут бы ему пришел каюк, если бы жена Додика не подхватила бившегося в истерике питомца и не унесла от греха подальше. Справедливости ради надо сказать, что одного раза для Кузи оказалось достаточно, чтобы прекратить хулиганство.
Отмечая недостаток ума у Кузи, я отнюдь не хочу приписать ему эмоциональную тупость. Он безусловно любил Додика и его семью, а к нам относился прохладно. Он никогда не пытался приласкаться ко мне или к Алине и даже не пытался обнюхать. Мы были ему неинтересны, и он не собирался это скрывать. В те редкие моменты, когда Додик и его семья просили Алину прогулять собаку, Кузя страшно обижался и залезал под кровать и никакими просьбами и посулами невозможно было выманить его оттуда. Мне иногда казалось, что это нелепое существо помогать сохранять нормальный климат в суматошливой, шумной и неуравновешенной семье Додика.
Годы шли и шли, а Кузя не менялся. По собачьему календарю ему уже перевалило за сто двадцать. Я называл его Вечным Собачьим Жидом. Если бы не ужасная экологическая обстановка в Москве, он, пожалуй, побил бы все рекорды собачьего долголетия. Но увы! От какой-то неведомой нам заразы или канцерогенных веществ у Кузи воспалились губы и десны. Он ходил с полуоткрытым ртом и ему, наверное, было очень больно, но он не жаловался. Животные вообще не умеют жаловаться и страдают молча. Ему становилось день ото дня всё хуже. Он уже с трудом подымался на ноги. Не в силах смотреть на эти страдания жена Додика отвезла его на усыпление.
Пора, как говорится, подводить итог. Господа, Кузя прожил долгую и счастливую жизнь, хотя, скорее всего он не сознавал этого. А мы, представители рода Гомо Сапиенс, мы можем ли похвастать тем, что сознаем счастье или несчастье нашего существования? Нет, не можем. Ибо постыдно путаемся в определениях понятия "Счастье", равно как и в таких основополагающих жизненных категориях, как "Добро" и "Зло". Один мудрец догадался, что справедлива лишь формула "Я был счастлив", потому что об этом состоянии можно судить только ретроспективно. Однако думаю, что вы с этим выводом почтенного мудреца не согласитесь. Вообще, по моему разумению, давать определения типа что есть что вполне дурацкое занятие, и по этому поводу существует причта. Один дурак спросил сто мудрецов, что такое счастье, и сто мудрецов задумались. Спустя некоторое время один из мудрецов воскликнул: "А действительно, что такое счастье?" - и дураков стало двое. Поэтому я поправлю вторую фразу абзаца. Господа, Кузя прожил долгую по собачьим масштабам и счастливую по собачьим меркам жизнь. Тот, кто сомневается в точности высказанных сентенций, пусть пораспрашивает знакомых собак, что по их мнению является долголетием и счастьем. Собачья жизнь и Собачья смерть не зря существуют в нашем мышлении, как индикаторы отрицательного, плохого, нежелательного. Не надо далеко идти за примерами. В нашей деревне Дракино никто к собакам по-человечески не относился. Хозяйкин великовозрастный сын Ванёк однажды разозлился на своего пса, который гавкал и не давал ему спокойно преодолеть похмельный синдром, вышел на крыльцо, зарядил ружьё и выпалил бедному псу в голову. Пёс не свалился сразу, а постоял, глядя укоризненно на Ванька оставшимся одним глазом, потом закачался и рухнул. Ванькин малолетний племянник Сережа всё это видел и горько плакал. А Ванёк грязно высказался и пошел досматривать свой пьяный сон. В просвещенной Англии за такое обращение с собакой Ванька посадили бы в тюрьму. Но в просвещенной Англии такие деревни, как Дракино, не существуют с четырнадцатого века. А в четырнадцатом веке, наверное, и в Англии псов убивали почем зря. И не подумайте, что Ванёк - изверг. Ванёк - нормальный и даже добрый парень. В русских деревнях испокон века относятся к собакам, как к свиньям, овцам, коровам. Они не понимают, почему свинью можно зарезать, а собаку нельзя. Ведь собака такая же их собственность, как и остальная животина. Корова ведь у них - кормилица. Она их поит молочком круглый год. Но вот удой пошел вниз. Что делают с коровой? - Правильно угадали: её пускают под нож. А ведь ей дают красивое человеческое имя! Нашу корову звали Розой. Так же, как мою тёщу. Призовите всех мыслимых философов и попросите разобраться в этой типичной житейской ситуации с помощью философских понятий Добра и Справедливости. Я вас уверяю, что ничего они не придумают, кроме разве утешения, что свиней, овец и коров мы едим, а собак - нет. Но ведь всё дело в привычке. Корейцы очень любят есть собачатину.
Так что, господа, разрешите вернуться к подведению итогов. Кстати, господа, верите ли вы в реинкарнацию? Если верите, то кем, по вашему мнению, был Кузя в предыдущей жизни и в кого превратился в последующей? Жизнь среди семьи Додика в ипостаси любимой собаки явно была дана ему за какие-то большие заслуги перед Вечным Вершителем Судеб. Кузя ел то же, что и семья Додика, спал с ними в одной постели, был защищен от непогоды да вдобавок его не заставляли читать мерзкие газеты эпохи застоя и сидеть на партсобраниях, тараща глаза, чтобы не заснуть, и слушая часами непроходимую ахинею. Всю эту нагрузку нёс на себе Додик. Конечно, давил на уши телевизор, но от него всегда можно было спастись в любой из комнат прекрасной трехкомнатной квартиры или, в крайнем случае, на кухне. Итак, мы установили, что в прежней до-собачьей жизни Некто совершил много деяний угодных богам, за что был премирован пребыванием в прекрасной, интеллигентной, суматошливой, неуравновешенной и шумной еврейской семье, правда в собачьем обличье. Но главное, господа, - этот Некто-Кузя за время своей новой жизни принес столько радости семье Додика одним лишь фактом своего присутствия, неравнодушного существования, что будет неудивительно, если его дальнейшие странствия приведут его в благоухающий райский сад, где его душа найдет себе, наконец, вечное успокоение в виде прекрасного цветка. А ведь мы с вами точно знаем, что в садах Творца Миров все цветы вечны...
ЛЮБОВЬ К ЭКОЛОГИИ, ИЛИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРИБОРЧИКА ПО ИМЕНИ "МАЙ"
Знаете ли вы, что такое система СДНУ? Ну, конечно же, не знаете. Мало ли на свете аббревиатур. Расшифровывается она так: система сбора данных, наблюдения и управления. Те, кто с наукой и техникой не знаком, поспешат угадать - это, мол система, обслуживающая космические полеты и всякие там шпионские штучки. Те же, кто мыслит логически и понимает заглавие, скажет - это система самого обычного в наши дни мониторинга. Вторая сторона права.
Всё началось с того, что нашему предприятию удалось выбить из нашего министерства (да, тогда еще были министерства!) огромную сумму денег на внедрение последних достижений электротехники в медицину. Поскольку события развивались в эпоху стагнации, то достижения электротехники были последними в самом худшем значении слова. Вообще-то всё началось еще раньше, когда моего начальника, бывшего в фаворе у генерального директора (с большой буквы "Г"), пригласил знакомый профессор из первого мединститута поглядеть, как работает купленная в Америке машина для анализа крови пациентов. Я тогда тоже был в фаворе, но не у директора, а у моего начальника и он взял меня с собой в Первый Московский Мединститут. Что касается генерального директора, то он заинтересовался, кто я такой, на докторском ученом совете, куда он был приглашен уже не в качестве директора, а обычного члена совета. Его место к этому времени занял еще больший проходимец, который едва не стал президентом России, но, к нашему общему счастью, этого не произошло, потому что сей человек был сыном начальника КГБ Краснодарского края и хватка у него была бульдожья, и люди в его команде были те ещё.
Так вот, пришли мы в зал. Там работала автоматическая линия, анализирующая кровь пациентов. Сопровождавший нас профессор объяснил нам, что машина была куплена за триста тысяч долларов, что в США она рассчитана на обслуживание целого городского района и что нам надо бы тоже создать такую же машину. Мой начальник подумал и сказал, что мы можем создать гораздо лучше, на что профессор, усмехнувшись, ответил, что пока не надо лучше, пока сошла бы и такая же. В действительности ничего особенного в этой машине не было. Просто очень хорошая механика. Самым поразительным для меня было то, что пробы плазмы крови двигались совершенно бесшумно в прозрачных пластмассовых трубочках, разделенные пузырьками воздуха. Там у них где-то были запрятаны насосики, которые впрыскивали в поток проб пузырьки. И так эти пробы шли, крутились в прозрачных трубочках: моющий раствор, проба, моющий раствор, контрольный раствор, моющий раствор, проба и так далее до бесконечности. Эта чудная бесшумная машина анализировала кровь на двадцать пять веществ и печатала результаты на специальной бумаге, где были заштрихованы области нормы. Вы сразу видели всё, что выходило за область нормы. Стало быть, чем дальше от заштрихованной зоны, тем хуже для пациента. А кровь в конических пробирочках, помеченных специальной меткой, стояла в карусельной центрифуге, где эритроциты отделялись от плазмы. Не слишком ли я утомил вас техническими подробностями? Но ведь вы, когда покупаете телевизор или видеомагнитофон, тоже тратите время на изучение инструкции. Так что потерпите минутку.
Хотя я по специальности химик, но важность анализа крови на калий, натрий, магний и кальций я уже вполне понимал и был готов принять участие в намечающейся большой работе. Впрочем, до работы было еще далеко-далеко. Целый год мы ничего не делали, просто валяли дурака, а денежки тем временем исправно нам шли, даже премии мы получили. В конце года пришли, наконец стойки с романтическим названием "Вишня". Стойки эти напоминали этажерки, выполненные из металла, и на каждую полочку нужно было вдвинуть электронный блок, который должен был анализировать состояние пациента то ли на операционном столе, то ли после операции на больничной койке. В нагрузку к тем двум этажеркам, которые мы ждали целый год, нам навязали двести рентгеновских трубок. Эти трубки лежали полгода в коридоре напротив кабинета начальника, пока директор не прошел мимо по коридору и не наорал на замдиректора по общим вопросам, что у него на пятом этаже не склад, а место, где он принимает людей из министерства. Действительно, на пятом этаже, рядом с горой рентгеновских трубок размещалась так называемая "Купеческая столовая", которая отличалась интерьером вообще и обилием зеркал, в частности. После ора директора мой начальник получил предписание в один день избавиться от рентгеновских трубок, что и было исполнено. Инженеры одели телогрейки и сволокли нераспечатанную продукцию на нашу знаменитую помойку, которую местный народ окрестил "Детским миром" по названию знаменитого Московского универмага.
К концу года наш начальник утвердил и отправил в Министерство липовый отчет о проделанной (непроделанной) работе, и мы сверстали очередной план на следующий год. К этому времени начальство начало скрести в затылке, чем бы набить проклятые стойки "Вишня", чтобы это "нечто" хоть что-нибудь измеряло и высвечивало на экране. Все разработки, которые велись с незапамятных времен, так и оставались научно-исследовательскими разработками, потому что они выполнялись спустя рукава и настоящего надзора над ними никогда не было. Тогда начальство решило усилить лабораторию инженеров-электронщиков, найдя для руководства человека потолковее. Такой человек вскоре был найден, звали его Львом Андреевичем Маркиным. Маркин долго пытал нас, можем ли мы измерять жизненно важные йоны калия, натрия, магния и кальция в крови с помощью специальных электродов. Мы важно кивали, что можем и тыкали перед его носом пальцами в книжки, где описывалось, как эти йоны измеряют в воде. "Но ведь кровь - это не вода! - восклицал Маркин, - А вдруг они не захотят работать в крови!" Мы притаскивали другие книжки и научные журналы, где говорилось, что измерять в крови можно. Наконец Маркин успокоился и начал рисовать электронные схемы, а мы тем временем поехали в город Гомель клянчить электроды. Когда мы привезли электроды в Москву, оказалось, что для их применения нужно будет проектировать измерительную ячейку объемом в стакан крови, так что наш пациент, подключенный к системе СДНУ (а что это такое вы уже знаете!), вскоре отдаст Богу душу из-за нехватки крови в организме - вся уйдет на анализ. Чтобы пациент остался жив, нужно было срочно начать проектировать микроячейку, в которую кровь отбиралась бы микронасосиком, а измерение проводилось бы микроэлектродами. Ничего из перечисленного делать мы не умели. Но без раздумий начали. Конструкторский отдел долго выбирал низко-оборотный двигатель для микронасосика и в конце концов приобрел партию двигателей, которые весили по килограмму каждый и разогревались до двухсот градусов за полчаса работы. Мы использовали один единственный опытный образец для демонстрации на выставке "Электротехника - Медицине". Впрочем, мы его там не включали, так как никто не просил. Однако провод от него на всякий случай был вставлен в розетку.
Мы уже понимали, что с этим изделием мы никогда ничего не измерим и потому обратились к коллегам из НИИ медицинского приборостроения за помощью. На наше счастье оказалось, что у них есть прекрасный аппарат с двумя насосиками, который бесшумно и не перегреваясь способен гонять жидкость часами с любой (в пределах разумного, конечно) заданной скоростью. Расход жидкости, правда, был великоват, но коллеги из НИИ клялись, что обеспечат нам любой расход крови лишь бы мы поделились с ними деньгами.
К этому времени Маркин со своей лабораторией уже приобрел цифровые вольтметры для регистрации показаний электродов. Эти вольтметры размером с патефон были слишком громоздки, чтобы их можно было вставить в стойку "Вишня", но других стоек и других цифровых вольтметров не предвиделось. Тогда было решено занять стойку приборами фирмы "Дженерал электрик", а состав крови определять на лабораторном столе.
Сдача системы СДНУ должна была проходить в два этапа. На первом этапе стойка "Вишня" передавалась безвозмездно клинике первого мединститута для автоматического измерения температуры, давления, скорости пульса и содержания углекислого газа в выдыхаемом пациентом воздухе. Естественно, медики единодушно написали, что эти параметры чрезвычайно важны и что наша система СДНУ очень полезна и её нужно тиражировать. То, что вся система есть сумма нашей отечественной этажерки с импортными приборами, никого не волновало.
На втором этапе в институте медицинского приборостроения специальная комиссия должна была принять разработанный Маркиным прибор в сочетании с уже имеющимся чемоданчиком с насосиками и изготовленными теткой Маней на коленке микроэлектродиками. Мы знали, что они ничего не измеряют, но нас это тоже не волновало, так как у нас в запасе были стандартные электроды из Гомеля. Комиссия состояла из одной единственной прыщавой девчонки из отдела испытаний, которая пришла с блокнотиком подмышкой и карандашиком в зубах. Остальные члены комиссии были слишком заняты, чтобы оценивать работу нашей системы. Мы заранее знали, что показания наших электродов зависят от скорости подачи жидкости, то есть ничего они показать не могут, но нам нужно было сдать систему, а девчонке было глубоко наплевать, что там показывают цифровые вольтметры. Она безмерно радовалась бесконечно расточаемым комплиментам - для неё контрольные испытания превратились в спектакль. Мы помогли ей нарисовать таблички и внесли туда те цифры, которые устроили бы самую придирчивую комиссию. Сдача системы состоялась и мы привезли начальству утвержденные протоколы испытаний. Потом гора бестолковой и бесполезной бумаги была переплетена, на титульном листе были проставлены все необходимые исходные данные, подписи и печати и талмуд был отправлен в министерство. Родной брат того талмуда был направлен в отраслевую библиотеку для хранения в течение пятидесяти лет. Ну кто мог знать, что уже через пятнадцать лет от нашего заведения почти ничего не останется, что несколько раз сменится начальство, а потом последняя дирекция начнет сдавать помещения банкам, конторам и всяким темным людишкам ( лишь бы деньги платили!) и кататься на Канарские острова по четыре раза в год!
Однако вернемся в доперестроечное время. У меня после "успешного" прохождения испытаний блока, измеряющего калий и натрий, остался противный осадок в душе. Примерно через две недели я подошел к Маркину и предложил ему довести работу до хоть какого-нибудь результата. Маркин, как многие электронщики, уже забыл позорные испытания и витал мыслями в направлении дальнейшей автоматизации, но я долго убеждал его не бросать начатое и в конце концов убедил. Мы решили создать переносной приборчик, который работал бы на батарейках и без всякой автоматизации надежно измерял милливольты. Нечто подобное уже существовало за границей, но мы решили, что лучше иметь свой отечественный анализатор состава крови, чем клянчить валюту на покупку импортного. Габариты и веса отечественных цифровых вольтметров меня ужасали. Я спросил Маркина, почему нельзя взять миниатюрные цифровые табло из карманных калькуляторов. Он мне ответил, что это ширпотреб, а разрешение на использование ширпотреба в промышленных изделиях мы никогда не получим. Вот те раз! Совсем как наша система валюты - рубли, на которые ничего не купишь, синие банковские рубли на которые можно кое-что купить, банковские рубли с желтой полосой, на которые можно купить всё, что угодно, даже квартиру и машину без очереди, и доллары, на которые тоже можно всё купить, но не в СССР, так как за доллары полагалась тюрьма.
Тогда я сказал, что черт с ней, с цифровой индикацией, давайте возьмем миниатюрный стрелочный милливольтметр. На том и порешили. Наше начальство планировало участвовать в международной выставке "Медицина - 81" в Московском парке "Сокольники". Дирекция очень любила такие мероприятия и потому экспонатам выставки была дана зеленая улица. Нам удалось воткнуть чертежи приборчика в план выставки, и работа на нашем опытном заводе закипела. Не подумайте, что мы получили наш приборчик через месяц, нет! Мы его получили через девять месяцев, впритык к открывающейся выставке и это стоило нам немалых нервов. Настройку и испытания мы проводили в оставшиеся выходные дни, так как выставка открывалась в десять часов утра в понедельник. Мы должны были привезти приборчик и всё, что положено для демонстрации к восьми утра.
Следует честно признать, что наш выставочный образец был далеко не выставочного вида. Корпус его был сделан на штампе из алюминиевого листа и неровно покрашен белой краской. Все, что вылезало из белой плоскости, было черного цвета. Складывалось ощущение, что комплектацию для прибора собирали с ближайшей помойки радиодеталей, настолько это всё топорно и убого выглядело. Руководство цеха сказало, что чемоданчик для переноски прибора обошелся в шестьсот рублей. Еще бы! Вместо того, чтобы купить кейс за семнадцать рублей тридцать копеек в магазине, чемоданчик тоже изготовили штамповкой из алюминиевого листа, который покрасили в черный цвет. Замки чемоданчика были никелированными и открывались как затвор винтовки модели 1891 года, ручку точили из эбонита, а вкладыш местные умельцы вырезали из пенопласта с последующей покраской в мышиный цвет.
Однако у этого неуклюжего изделия было одно несокрушимое достоинство - оно работало! Оно работало с любыми электродами - импортными и отечественными, сделанными на коленке и украденными с выставки, оно даже показывало разность потенциалов двух железных гвоздей из разных партий в растворе соли. Я испытывал к приборчику почти отеческие чувства. Во-первых я его, можно сказать, зачинал. Во-вторых, он, слава Богу, не был мертворожденным. Ребенок весил шесть килограммов, потому что в его брюхе помещалось двенадцать тяжелых батареек, питающих измерительную схему. Но эти батарейки давали возможность несколько месяцев пользоваться приборчиком автономно, то есть его можно было взять с собой в любую экспедицию. Мы все в нашей химической лаборатории радовались появлению ребенка и я в первую очередь. Так, наверное, пожилой крестьянин радуется рождению долгожданного сына, пусть некрасивого, немножко хромого, но сына, который , как ему думается, не оставит старика-отца, когда вырастет.
Когда вы делали ошибки при измерении, к примеру, забывали замкнуть цепь или заземлить экран, стрелка прибора начинала часто-часто дрожать и жужжала при этом, как рассерженная пчела. Кстати, если вы присоединяли отечественный цифровой вольтметр к приборчику, он исправно выдавал сигнал на цифровом табло. На выставке вся куча серийных приборов и приспособлений, теснившихся вокруг нашего ребенка, многозначительно называлась "Измерительным комплексом", и мы держали наготове растворы, чтобы продемонстрировать живой экспонат посетителям. Однако посетители, сплошь жители Москвы и пригородов, рассеянно проходили мимо. Их глаза блуждали в поисках бесплатных полиэтиленовых пакетов, шариковых ручек, значков и всяких других приятных мелочей, которые у нас тащат обычно с международных выставок.
После выставки мы решили дать нашему ребенку имя "МАЙ" (многоканальный анализатор йонов) и для него началась будничная трудовая жизнь. Нам всем понравилась работа с электродами, а тут мой старый знакомый из Фармацевтического института предложил исследовать действие сердечных гликозидов на кровь. Среди моих сотрудников был один выпускник университета по кафедре физиологии, умный и разносторонний человечек. Он соорудил клетку Фарадея, чтобы защитить электроды от наводок и полгода собирал данные, как сердечные гликозиды способствуют выходу йонов калия из эритроцитов. В результате его исследований мы поняли, что даже такое простое лекарство, как настойка ландыша - помните капли настойки валерианы с ландышем, лекарство наших бабушек? - может оказывать помощь или вредить в зависимости от того, сколько капель вы накапаете в рюмку. А так как все люди друг от друга отличаются (каждый человек - это отдельная химическая лаборатория), то для одного и десяти капель много, а для другого и пятидесяти недостаточно!
Так бы и продолжалась спокойная, почти академическая жизнь приборчика по имени "Май", если бы не поехал мой начальник праздновать десятилетие нашего филиала в Ашхабаде. Вернулся он с мечтательной улыбкой на обычно суровом лице и сказал: "Ашхабад - это место, куда следует регулярно ездить!"
Первыми туда полетели Маркин с моим сотрудником Вишневским. Я не смог достать билет на самолет и, простояв двое суток в разных очередях, плюнул и занялся текущей работой. В Ашхабаде их принимали далеко не по первому разряду, потому что не знали, чем они могут быть полезны. Гостиницы заказано не было. Гости скитались с квартиры на квартиру и утром не знали, где будут спать ночью. Программа командировки тоже отсутствовала. Предполагалось, что всё станет ясно на месте. Ежедневно гостям устраивали скромное застолье с плохой местной водкой. Вишневский практически не пил, а Маркин очень любил это дело и всю неделю не просыхал. Спустя неделю стали искать способ добраться до Москвы. В результате длительных поисков Маркину выпало ехать поездом, и Вишневский проводил его и улетел дополнительным рейсом. Маркин взял с собой в вагон для радости три бутылки водки. В результате испытанных перегрузок после выхода из вагона с ним случился обширный инфаркт и он прямо с вокзала отправился в больницу.
Из рассказов Вишневского о проблемах в Ашхабадском филиале, перемешанных с восторгами по поводу мягкой солнечной погоды и обилию дешевых фруктов, я понял, что мы можем с успехом применить наш "МАЙ" для анализа природных вод и контроля работы опреснителей. Действительно, пресная вода является главной проблемой Туркменистана.
Я тесно сотрудничал с соседним отделом. Там работали серьезные ребята, которые занимались магнитными измерениями и внедряли свою последнюю разработку на одном из оборонных заводов в Ленинграде. Я регулярно поставлял им специальные оптические фильтры, которыми они были очень довольны и даже пробили их изготовление у нас на опытном заводе. Среди многочисленных сотрудников дружественного отдела работал один туркмен. Звали его Арсланом, был он примерно моего возраста, жил в Москве со второй женой, детей у них не было. Первая его жена с дочерью и вся родня жили в Туркменской столице и её окрестностях. Я быстро сообразил, что для успешной работы с коллегами из Ашхабада нужно переманить Арслана в нашу лабораторию. Когда-то, в незапамятные времена он защитил кандидатскую диссертацию по солнечным элементам (которые в просторечии называются батарейками), но квалификация его, как это часто случается, не соответствовала диплому кандидата наук. В отделе его гоняли по командировкам , как снабженца. Когда я спросил, не будут ли они возражать против его перехода в мою лабораторию, оказалось, что они были бы рады от него избавиться.
Арслан созвонился с Ашхабадским филиалом и просил прислать представителей для ознакомления с работой нашей лаборатории. Я заранее расписал программу, где наш "МАЙ" занимал солидное место в проблеме анализа природных вод. Для Ашхабадских коллег возможность поехать в Москву всегда воспринималась, как праздник. На следующей неделе к нам пожаловал начальник отдела Мамед Агаевич Мамедов, молодой, красивый и рослый с плутовским выражением лица восточного князя. С ним прибыл его новый сотрудник, физик по образованию, котрорый сунул нам железную ладошку и отрекомендовался Димаевым. Мамедов слушал мои объяснения, кивал головой , что, мол, да-да нам это очень важно, приезжайте к нам для проведения натурных испытаний. Созданный нами действующий макет для контроля качества солнечных элементов не произвел на Мамедова особого впечатления, но в чемоданчик с приборчиком он прямо-таки влюбился. Через два часа, после крепчайшего чая я их проводил до дверей и вручил им нашу публикацию о возможностях применения прибора "МАЙ", напечатанную в одном из журналов академии наук. Мы условились о поездке в Ашхабад в апреле, когда жара еще не так сильна..
На работе я терпеть не могу двух вещей - аврала и незапланированных заранее действий. Это не потому, что я такой правильный. Просто в нестандартных ситуациях (их еще называют нештатными ситуациями) я плохо ориентируюсь. Поэтому я никогда не смог бы стать хирургом. Конечно я не выношу вида крови, мне делается дурно, но даже если бы и выносил, то, как мне кажется, в случаях отклонения от нормы я впадал бы в панику и пациенты умирали бы у меня на операционном столе. Короче, билеты на самолет в Ашхабад и обратно мы с Вишневским заказали за сорок пять дней до вылета. Гостиницу нам тоже обеспечили и обещали встретить в аэропорту.
Апрель в Москве выдался холодным, а в Ашхабаде уже стояла жара под сорок, и я, выйдя из самолета, сразу ощутил резкую перемену температуры - будто открыл дверь в финскую баню. Мамедов дожидался нас в раскаленной темносиней "Волге" и сразу привез в гостиницу "Туркмения", где нас ожидала комната с кондиционером. Общий туалет на весь этаж и два холодильника находились в коридоре. Мамедов сказал, что эта гостиница была построена в ударном темпе после сокрушительного землетрясения 1949 года, когда Ашхабад был почти сметен с лица земли. Так что, мол, не взыщите строго. Мы бросили вещи и поехали знакомиться с руководством. Приборчик был с нами, как визитная карточка.
Филиал располагался в небольшой долине между невысокими холмами. Директорский корпус был двухэтажным, а научные сотрудники работали в одноэтажных шестигранниках с плоскими крышами и без окон. Разумеется, все было покрашено белой краской и в стены были вмонтированы кондиционеры. С жарой здесь не шутят. Директором был Базаров Борис Атамурадович, худощавый, с невыразительным морщинистым лицом, по виду - годам к пятидесяти. Мы для него не представляли интереса и потому, спустя пять минут, мы уже находились в одном из шестигранников, где располагался отдел Мамедова.
Сам Мамедов занимал большую комнату, в середине которой находились два стола, составляющие букву Т. В комнате обитали две молодые женщины Бахар (в переводе на русский - Весна) и Светлана. Они себя чувствовали совсем по-домашнему. Когда мы появились, они готовили обед из двух горячих блюд. Пока мы разговаривали и ходили знакомиться с мужским населением отдела, они мирно расположились и приступили к обеду. Мужчины занимались мужским делом - отвинчивали болты, скрепляющие камеры опреснителя. Сердцем камер опреснителя являлась резиноподобная прокладка, с одной стороны которой текла местная засоленная вода, а с другой вытекала вода, уже потерявшая соль. В оцинкованных ведрах, стоявших во всех мыслимых и немыслимых местах, лежали отработавшие прокладки, которые полагалось вымачивать, чтобы избавиться от избытка соли. Тут я, кстати, вспомнил закон, открытый то ли Ломоносовым, то ли Лавуазье о том, что природу не обманешь. Сколько вещества вступило в реакцию, столько же получится и на выходе из реактора. Так что, если перейти полностью на опресненную воду, то через десяток-другой лет вокруг человеческого жилья будут возвышаться горы соли. И куда её девать? Увозить в пустыню?
Мамедов очень настаивал, чтобы мы обучили его девушек работать на приборчике и оставили его для научных исследований. Как ни тяжело было расставаться с нашим ребенком, мы согласились, скрепя сердце. Неожиданным препятствием в овладении методом измерений содержания йонов в рассолах явилось то, что женщины не знали, что такое логарифмы. А может быть, когда-то в школе знали, а теперь забыли...Процедура вычисления логарифма числа и нахождения числа по антилогарифму была бы облегчена, если бы у Мамедова в отделе имелась бы пара современных карманных калькуляторов. Но увы, отечественные калькуляторы того времени знали только четыре действия арифметики, а американские калькуляторы в Туркменистан еще не поступали. Выручила логарифмическая линейка, которую недавно стали называть деревянным компьютером. Каждый день мы с Вишневским тренировали женщин работе с линейкой, пока не убедились, что они вычисляют логарифмы почти автоматически. По этому поводу расчувствовавшийся Мамедов пригласил нас в гости.
Дорога, петлявшая между холмами, вывела нас к участку, застроенному одноэтажными домами. Один из домов, длинный, с побеленными стенами был домом Мамедова. Рядом с домом был деревянный помост высотой примерно с метр от земли. "Здесь будем делать дастархан",- махнул рукой Мамедов. Высыпавшая на крыльцо семья была многочисленной. Кроме жены и четырех детей мы увидели еще трех женщин. Сад при доме был небольшим, но обещал быть урожайным. Гранатовые деревья были усыпаны цветами. Всякие съедобные травы и овощи виднелись там и сям в изобилии. Но это не был сад в нашем европейском понимании. Там не было и клочка горизонтальной земли. Всё росло под наклоном. Заодно с деревьями, недалеко от дома стоял металлический гараж, опасно наклонившийся в сторону ущелья. Я спросил у Мамедова, как он справляется с хозяйством. "Друзья, родственники помогают",- ответил он. - "Если они бедные, я им даю деньги". Женщины постелили на помост три коврика, поставили два чайника и сушеные фрукты. Мы сняли обувь и залезли на помост. Пока готовился обед, мы развлекались солидными мужскими разговорами. Мамедов рассказывал, что он был еще недавно комсомольским активистом и в качестве такового объездил много стран с разными делегациями и по туристским путевкам. Сейчас вот, много дел, некогда ездить. Надо работать. Хорошая у них жизнь в Туркмении! Мы с Вишневским нигде никогда не бывали. Однажды я с двумя коллегами из соседней лаборатории сделал анализатор нефти в морской воде. Наш макет очень понравился в институте океанографии, и они предложили нам поехать с ними на натурные испытания. Мы были на седьмом небе от счастья и начали оформлять документы. Однако не тут-то было. Наш замдиректора по режиму сказал, что отпустит из нашей троицы только одного при условии, что с ним в компании поедет член партии... Мы же не подонки какие-нибудь! Мы отказались ехать: либо все, либо никто!
Женщины принесли горячий суп с бараниной, плов и сменили чай в чайниках. Мамедов достал из холодильника бутылку местной водки, которую мы лишь начали ради первого и последнего тоста. Я вообще не люблю выпивать в чужой компании. А тут еще на глазах у детей и женщин, думающих, что все русские - пьяницы. К тому же я слышал, что туркмены предпочитают водке наркотики.
Чтобы не тащиться через весь город к ночи, Мамедов предложил переночевать у него. Я был этому несказанно рад, потому что условия проживания в гостинице были, на мой взгляд, ужасными. Кондиционер ревел, как реактивный двигатель. Холодильники в коридоре тоже отплясывали гопака, особенно, когда срабатывало реле на выключение. Мимо двери все время шаркали желающие попользоваться туалетом, откуда несло дерьмом и хлоркой. Войти в туалет в конце дня было просто страшно. У Мамедова туалет тоже был устроен не по европейским, а по русским стандартам - четыре деревянных стены и дырка над ямой. Однако чистота и ароматы свежего вечернего воздуха были изумительными. Нас привели в комнату, всю устланную коврами, и дали несколько подушек и пижамы. Так мы без всяких простыней и пододеяльников быстренько улеглись и славно выспались.
Утром мы забрали приборчик у Мамедова и отправились на автобусе в контору заповедника. В прохладных комнатах дирекции мы нашли заместителя директора, товарища Акулова, которому передали привет от курирующего нас замдиректора Г.Мучника. К слову сказать, в нашей организации девять замдиректоров Генерального. Директора наших филиалов, разбросанных по всему СССР также являются его замдиректорами. Вы спросите, как один человек может управляться с такой оравой одних только заместителей. Да он, думаю, и не управляется. Дело, которому он служит, само движется или не движется подобно тому, как движется к муравейнику захваченная муравьями добыча - все муравьи тянут её в разные стороны, но равнодействующая всех приложенных усилий всё-таки ведет к намеченной цели. Это я к тому, что всё-таки наша организация разработала солнечные батареи и снабжала ими наши космические корабли. То же самое касается разработок элементов питания для торпед и других шибко секретных вещей. Другое дело, в какие затраты всё это выливалось. Но вернемся в контору заповедника. Акулов, нахмурясь, без всякого интереса посмотрел на наш приборчик, после чего вызвал по телефону старшего научного сотрудника заповедника. Явился совсем молодой парень, похожий на поджаренного кузнечика. Он назвался Раисом и предложил нам пройти в его комнату. Ничто в коридорах конторы и в комнатах не свидетельствовало о самоотверженном труде сотрудников по спасению и охране Копет-Дагского заповедника. Ни чучел животных и птиц, ни образцов растений, ни климатических карт. Мы быстро договорились о выезде в заповедник в семь утра, пока не начнется жара. Нам предстояло провести измерения засоленности природных источников на местности.
Ранним утром в Ашхабаде неописуемо хорошо. Пряные запахи зелени, яркие шапки цветущих кустов и деревьев. Солнце ласково гладит по голове, как будто не оно будет потом оглушать жарой. За двадцать минут мы дошли до машины. Я на правах старшего сел с шофером грузовичка, а Вишневский с Раисом и рабочим из заповедника полезли в кузов. Мы быстро проехали Ашхабад и въехали в горы. Дорога в горах заповедника была накатана местными грузовиками по следам когда-то, в незапамятные времена выделенного для этой цели бульдозера. Камни из высоких куч по сторонам дороги время от времени скатывались на проезжую часть и так лежали, пока машины постепенно их вдавливали в землю. В результате вся дорога казалась покрытой крупными и мелкими волдырями, на которых наш грузовик лихо подскакивал. Мы миновали плоскую и круглую, как блин, каменистую гектаров на десять площадку, посередине которой стояла глинобитный домик, в тени которого улегся верблюд. Бритоголовые дети играли на самом солнцепеке возле изгороди, за которой ничего не росло. Никаких следов воды я не обнаружил, наверное, воду они привозили издалека. После двух часов утомительной тряски водитель остановился. Дальше мы должны были спускаться пешком. Мы спускались по каменистым осыпям, идти было легко, я шутил с ребятами, рассказывал им всякие интересные случаи из моих немногих странствий. Спустя каких-нибудь полчаса мы уже шли по ущелью, направляясь к большому ручью, название которого я сейчас не помню. По дороге мы наткнулись на несколько высыхающих луж и провели первое измерение. Приборчик уже нагрелся на солнце, как утюг, но свои показания исправно выдал. Ущелье нас вывело в низинку, в которой обильно росла всяческая зелень. Высоко торчали мохнатые ярко-фиолетовые шапки дикого лука, под ногами в разных направлениях не спеша путешествовали черепахи. Раис предупредил нас, чтобы мы внимательно смотрели под ноги, так как нередки случаи встреч с чрезвычайно ядовитыми змеями. Рабочий, шедший с нами, сказал, что его несколько лет назад укусила гюрза, которая бросается всем телом и бъет ядовитым зубом. Змея прокусила плотную ткань парусиновых брюк и вонзила зуб в ногу. Рабочий убил змею и сразу же разрезал штанину и вырезал ножом кусок ляжки. Это сохранило ему жизнь.
Берега ручья заросли высокой и жесткой травой. Ручей оказался пресным и мы утолили жажду. Солнце уже пекло во-всю. Термометр нашего приборчика показывал сорок шесть градусов по Цельсию. Мы сделали короткий привал, поставили приборчик в тень невысокого фисташкового дерева, я еще раз спустился к ручью и набрал в запас полный пакет воды. Обратный путь показался мне сплошным кошмаром. Мы всё время лезли вверх по узкому ущелью, где не было ни малейшего движения воздуха. Солнце било по глазам. Я непрерывно смачивал голову и грудь водой. Сердце стучало, как паровой молот. Между тем, Вишневский и остальные бодро шагали вверх без признаков усталости. Чувствуя, что силы кончаются, я попросил Раиса замедлить темп. Они пошли медленнее, но силы мои были на исходе. Мы поднимались уже третий час подряд. Наконец я сказал, что больше идти не могу. Я лежал на камнях, а они все встали вокруг меня так, чтобы моя голова была в тени. Тут Раис вспомнил, что можно выйти на дорогу, где нас ожидала машина, крутым, но коротким путем. Меня это устраивало. Я собрал последние силы и через десять минут уже стоял на дороге. Всю мою усталость на горизонтальной поверхности как рукой сняло. Я спокойно прошел еще с километр до машины. Шофер был бывалым путешественником. К нашему приходу в костре уже кипела вода в двух больших сосудах, которые местные называют чалхами. Мы с наслаждением растянулись на земле в тени грузовика и приступили к бесконечному чаепитию. По самым скромным подсчетам я лично выпил восемь кружек чая.
Самое удивительное случилось утром следующего дня. Я обнаружил, что потерял не менее пяти килограммов. Брюки просто сваливались с меня. Вот вам эффективнейший способ сбросить лишний вес - отправляйтесь по горному маршруту сначала вниз, а потом вверх и чтобы температура воздуха была, как в финской бане.
На дирекцию заповедника наши измерения не произвели впечатления. Они привыкли считать животных, собирать сведения о растениях и всякой другой всячине. Они не знали, как им использовать данные о сезонной засоленности природных источников. Однако с Раисом мы расстались дружески. Он даже собирался опубликовать снимок, сделанный им возле ручья - как ученые контролируют содержание солей в воде. Этот снимок я потом искал в книге о Копет-Дагском заповеднике, но не нашел.
Мы возвратили приборчик в отдел Мамедова и взяли с него клятвенное обещание, что он без нашего ведома никому его передавать не будет. Я еще раз проверил способности Светы и Бахар к работе, заодно обучил их простейшим приемам взвешивания на аналитических весах. Они оказались на редкость понятливыми в тот день, всё-всё записали, и мы все вместе отправились фотографироваться во дворе. Мамедов уже договорился с газетой "Комсомолец Ашхабада" и они прислали фотокорреспондента. Мы раскрыли приборчик на дощатом столе и сгрудились вокруг него. Снимки были опубликованы уже на следующий день. Так приходит слава. Думал ли наш приборчик, когда стоял на стенде международной выставки в Москве, что слава будет ждать его в краю далеком, среди незнакомых людей, понятия не имеющих, что такое измерение концентрации йонов в воде.
Совершенно успокоенные мы отправились в гостиницу. Нам предстоял уик-энд, который мы собирались посвятить покупке книг и поездке на базар под Ашхабадом. В понедельник утром мы улетали в Москву. Туркменский базар поражал яркими красками, разноголосицей толпы и шумом животных. У меня было поручение от Марка Колтуна привезти ему баранью шкуру. Мы ходили между рядами разостланных шкур и старались выбрать образцы покрасивей, покудрявистей. Мне приглянулись черные, блестящие на солнце козьи шкуры. Я купил себе сразу три штуки и одну белоснежную овечью шкуру для Марка. Покупка весила килограммов пятнадцать, не менее. Потом мы отправились в ряды, где старухи в платьях до пят всех оттенков малинового продавали серебряные украшения. Это были топорно выполненные работы по серебру со вставками красного стекла или сердолика, но в этой топорности было что-то дикое, напоминающее о молодости человечества. Старые царские рубли были в ужасном состоянии, да к ним еще были припаяны кольца для ношения в виде подвесок. Старухи ломили страшные цены за подержанное серебро. Я с трудом выторговал пару серебряных браслетов, напоминавших скорее кандалы, чем украшения. Когда я приехал в Москву и взвесил их, то оказалось, что каждый весит 162 грамма. "Еще немного - и можно было бы использовать эти браслеты в качестве гантелей", - шутил Вишневский.
Нашей общей страстью с Вишневским были книги. Передвигаясь по Ашхабаду, мы то и дело заходили в книжные магазины и выходили из них, увешанные укладками, которые доставляли нам в пути много хлопот, но не зря говорят, что своя ноша не тянет. Приходя в номер, мы торопливо пролистывали наши покупки, но не читали, приберегая наслаждение для комфортной домашней обстановки. Перед отлетом наши укладки были размером с хорошую книжную полку.
Говорят, что Ашхабад в октябре прекрасен, полон зрелых плодов, пряных запахов и ласкового солнца. Мы рассчитали, что к октябрю наши коллеги наберут достаточно материала для отчета, а мы им везли конструкторскую документацию на наш приборчик с тем, чтобы они изготовили себе столько его братишек, сколько позволит им местный бюджет. Мамедов горячо убеждал меня, что ему необходимо представить руководству комплект конструкторской документации, как свидетельство, что работа над приборчиком кипит и в Ашхабадском отделении нашей Московской организации. Перед командировкой я периодически звонил Мамедову и спрашивал, как его сотрудники осваивают наш "МАЙ", есть ли у них вопросы. Мамедов отвечал, что пока вопросов нет и что он демонстрировал приборчик на республиканской выставке, которая проходила в ЦК Компартии Туркменистана. Между прочим он приписал к авторскому коллективу себя и Базарова, но я не стал предъявлять к нему претензий. Мамедов на выставке объяснял высокому туркменскому начальству, как важно контролировать работу опреснителей и в результате нам всем было выдано по грамоте ЦК КПТ. Думаю, что Базаров сумел использовать этот "политический" успех для укрепления материальной базы своего заведения ( или своей семьи, что вполне естественно).
Итак, мы везли и привезли конструкторскую документацию. Мамедов на сей раз нас не встречал, но мы взяли с собой в командировку Арслана, и он пробил заранее прекрасный номер в отеле "Ашхабад", в котором даже иностранные делегации останавливались. Я предполагал, что увижу сотрудников Мамедова, собирающих в поте лица своего новые данные об эффективности работы опреснителей. Как бы не так! Когда мы приехали, я увидел те же пустующие столы, разобранный на части опреснитель, который я тотчас узнал, поскольку все детали лежали в тех же позах, что и полгода назад. Я увидел тех же сонно слоняющихся Светлану и Бахар, которые терпеливо дожидались, пока маломощная электроплитка сварит им суп и разогреет второе. Наш любимый приборчик, который принес им столько славы оказался втиснутым в грязную кладовку, где убирались в последний раз, наверное, когда убили последнего басмача. Я со стоном сострадания к своему ребенку вытащил его из пыли. Чемоданчик, который стоил нашему предприятию шестьсот рублей, был весь исцарапан и потерял товарный вид. Открыв его, я обнаружил высохшие электроды и разбитый термометр. Я ничего не сказал Мамедову, но решил, что больше никогда наш приборчик в его руки я не отдам. Я взял его в гостиницу, где мы с Вишневским всё тщательно вытерли и промыли, не жалея бумажных салфеток и горячей воды. Мы замочили высохшие электроды и с радостью убедились, что наш ребенок жив и здоров, несмотря на поцарапанную внешность.
На следующий день мы отправились к местным электронщикам, которые сидели в том же двухэтажном корпусе, что и директор Базаров. Начальником у них был Александр Михайлович Поляков. Пока Поляков листал талмуд с документацией, я осмотрелся. Никаких следов работы в помещении я не обнаружил. У нас в Москве каждый электронщик имел специальный монтажный стол, на котором громоздилась всяческая измерительная аппаратура, а здесь валялись какие-то платы или остатки плат, на которых что-то было припаяно, да в углу стоял, как гроб на катафалке, громадный осциллограф года сорок восьмого, не позже. Полиставши документацию, Поляков сказал, что некоторые электронные схемы он бы изменил. Тогда я спросил его, имел ли он дело с электродами, которые измеряют содержание йонов в воде. Разумеется, он и понятия не имел, что это такое, но сказал, что сущность измерения разности потенциалов везде одинакова. Тогда я попросил его ничего нового не придумывать, а сказать мне, есть ли у них комплектация, чтобы собрать электронные схемы. Спросил-то я его зря. Я уже понял, что они бедны, как церковные крысы да и образование у них, скорее всего, никакое по части электроники. Однако он не обиделся, а вытащил древний журнал с порыжевшими от времени листами, и стал сверять что у них есть и что им нужно для сборки. Очень быстро выяснилось, что кроме десятка сопротивлений (резисторов) у них ничего подходящего нет. Тогда я спросил у него,а смогут ли они хотя бы изготовить корпуса приборов или, на худой конец, хоть части к корпусам. Оказалось - нет. Нет у них станков, прессов и т.д.
--
Ну что же,- сказал я, придется плодить близнецов приборчика в нашей алма матер... А чем вы тут увлекаетесь? - спросил я Полякова, стараясь держаться в рамках доброжелательной вежливости.
--
Мы разработали генератор импульсов, который повышает урожайность сельскохозяйственных культур, - ответил он.- Вот такого типа агрегат.
Я взглянул на источник питания, который стоял в углу. К нему была прицеплена жестяная коробочка, которая, по словам Полякова, излучала что-то такое, что повышало урожай. Как это часто бывает в России, разговор стремительно поднялся от хлеба насущного к проблемам вселенского масштаба. Меня на это завести нетрудно. Уже через пять минут Поляков мне поведал, что занимается вопросами строения межзвездного вакуума. Оказывается, что наша пустота вовсе не пустота, а есть нечто кристаллическое, в результате чего сигнал через космос идет со скоростью, намного превышающей скорость света. Особенно это касается сигналов, испускаемых человеческим мозгом. Как выяснилось в разговоре, Поляков давно работает над идеей концентрирования энергии человеческого мозга и он давно понял, что путем сосредоточенного разглядывания семян можно повышать урожай.
--
Как это?- ошарашенно спросил я.
--
Очень просто, - ответил Поляков.- Я отбираю людей, обладающих повышенными экстрасенсорными способностями, организую из них бригаду и мы едем облучать семена сельскохозяйственных культур нашей мозговой энергией...На опытных делянках хлопка урожай на 25% выше, чем на обычных.
--
А генератор импульсов? - спросил я.
--
Мы его возим с собой для отвода глаз, чтобы не подумали про нас, что мы жулики. Вначале я тоже думал, что генератор импульсов нам помогает, но совершенно случайно открыл, что мы сами являемся генераторами излучения, которое что-то меняет в клеточном строении растений. То, что я вам сказал, является строжайшим нашим секретом, но я увидел в вас единомышленника и потому доверился вам...
Я оказался в щекотливом положении свидетеля научного таинства, в которое, естественно, ни на грош не поверил. Не желая показывать свое истинное отношение к услышанному, я промямлил лишь, что я совершенно ошарашен его, Полякова, результатами и считаю, что у него, Полякова, большое будущее. Мы с ним сердечно распрощались, причем я наметил в будущем обходить его лабораторию за семь верст, чтобы он не втравил меня в свое, более чем сомнительное предприятие.
Сидя в самолете и удерживая приборчик на коленях, я размышлял о том, что безумные идеи Полякова могут через пару сотен лет трансформироваться в нечто осязаемое и применяемое ежедневно и даже ежечасно. Должны же когда-нибудь фундаментальные науки ответить на вопрос, что есть экстрасенсорика. Сверхестественное с течением времени становится обыденным. Я вспомнил, как в одной из пьес Маяковского, поставленных в театре Сатиры во времена моей юности, режиссер показал свою фантазию о будущем - молодой комбайнер прямо с поля рассказывал, какой у них богатый урожай и какие в связи с этим проблемы... Тогда еще телевидение делало первые робкие шаги в нашей стране и увиденное казалось предметом далекого будущего, хотя смелые электронщики предсказывали скорое создание видеотелефона. А сейчас репортажи с места событий, благодаря спутниковой связи, мы наблюдаем ежедневно. Правда, репортажи все больше грустные - то чеченцы кого-то взорвали, то у какого-то завода лопнула труба и всю окрестность залило опасной для жизни дрянью...
Потом мои мысли унеслись в потоке полудремы. Я размышлял о том, что человек, в отличие от животных и растений, выпал из процесса эволюции и естественного отбора. А что если на Земле произойдет вулканическая катастрофа и климат станет, как во времена великого оледенения. И животные, привычные к зеленой растительной пище будут вынуждены грызть замерзшие деревья и кустарники, и у них начнет изменяться система пищеварения, а у кого она не изменится, те вымрут. Изменится система пищеварения и изменится скелет, а за ним и внешний вид. Коза станет похожа на бобра, например. А человек, хотя и перейдет на другую диету, но всё равно обеспечит себя всем необходимым для жизни и как бы законсервируется. Хотя, наверное, и он испытает на себе влияние изменившейся окружающей среды. Начнет выращивать и есть планктон или придумает новое высокоэффективное питание, переваривающееся практически без остатка. Пройдут долгие, долгие годы и кишечник человека редуцируется, понизятся функции почек и желудка, человек станет вдвое легче, подвижнее - кожа да кости. Только мозг станет еще мощнее. И настанет день, когда человек вообще перестанет зависеть от производимой на планете пищи. Исчезнут огромные стада коров, свиней, овец. Многие проблемы, связанные с сельскохозяйственной экологией отомрут естественным путем...Меня тряхнуло, - самолет коснулся поля аэродрома.
Оказалось, что мы во-время привезли приборчик в Москву. Начальство решило принять участие в новой Всесоюзной выставке "Электротехника - медицине". Мы вновь оказались в фаворе у дирекции, что позволило нам в ударном темпе изготовить печатные платы на пять братишек нашего приборчика и навести на него самого марафет. Он снова смотрелся вполне прилично, хотя заведующая информационным отделом Касаткина, увидев наш стрелочный показометр пришла в негодование - мол, как мы посмели такую рухлядь выставлять на всесоюзную выставку! Медики возвратили нашему отделу стойки "Вишня" при условии, что мы их включим в число экспонентов В результате список разработчиков удвоился. На наш приборчик, к счастью, никто не претендовал. Наша фирма заняла внушительную часть зала павильона "Электротехника", а министерство выделило приличные деньги, включая премиальный фонд. Мы с удовольствием ошивались на выставке, потому что стены родного почтового ящика нам осточертели. В один из дней выставку посетил заместитель министра Любимов. Он обходил стенды, сопровождаемый подобострастной толпой наших начальников, а мы стояли возле своих экспонатов (которые были надежно упрятаны за толстыми стеклами) и давали пояснения. Когда очередь дошла до меня, я сделал театральный жест и сказал: "Николай Евдокимович, это первый отечественный многоканальный анализатор ионов. Он может определять содержание многих важных веществ в природных и технологических водах, а также в биожидкостях. Способен работать в полевых условиях". Заместитель министра с приветливым выражением лица прошествовал далее, возможно, испытывая благодарность ко мне за краткость информации.
Мы получили по бронзовой медали за приборчик, а Маркин с начальником отдела и с компанией медиков получили серебряные медали. Денежные призы в последний момент заменили памятными подарками, в результате чего очередная пьянка в ресторане "Киев" не состоялась. Зато Маркин получил электросамовар, который тут же стали использовать для лабораторных чаепитий.
Несчастные! Мы не предвидели оборотной стороны нашего успеха. Наш Генеральный распорядился все экспонаты переправить на его персональную постоянно действующую выставку, которая находилась на тринадцатом этаже нашего небоскреба и охранялась стервозной бабой из информационного отдела. Нет, она там не сидела. Она сидела весь рабочий день возле телефона, держа наготове ключи от всего этажа и от зала, где размещалась выставка. Директор мог пожаловать с гостями в любую минуту и поэтому несчастная дура даже в туалет бегала, как на рысистых испытаниях. Проникнуть на тринадцатый этаж с помощью лифта было невозможно - он там не останавливался, а дверь на лестничную площадку была всегда закрыта на замок. Когда стойки "Вишня" с импортной аппаратурой увезли на директорскую выставку, медики запротестовали, но их быстро успокоили, сказав, что мы сейчас изготавливаем более совершенный вариант аппаратуры и он сразу будет им передан, как только наш завод его изготовит. Но мне-то мой приборчик был нужен для работы и нужен прямо сейчас! Завод не торопился наплодить еще пять его братишек, хотя кое-какие подвижки в этом направлении происходили. Короче, я решился на преступление. Я пошел к нашему сантехнику, который регулярно по случаю уик-энда или предстоящего политического или религиозного праздника появлялся у меня со страдающим лицом и просил наполнить спиртом маленькую баночку из-под детского питания. Был он человеком некомпанейским, любил запереться в подвальной своей комнатке и с чувством глубокого удовлетворения употребить мой подарок. Однажды я понял, что развращаю его, наполняя его баночку безвозмездно. Я прямо ему выложил, что отныне он будет со мной расплачиваться за спирт услугами и инструментами. Он весьма удивленно на меня посмотрел, но согласился. Деловые отношения пошли мне на пользу. Теперь при всяком затруднении я отправлялся в подвал, где пришпиливал к его двери записку типа: "Петя, ты мне нужен, позвони 17-49". На месте он никогда не сидел - такая у них, сантехников, работа. Над входом в подвал какой-то умелец написал аршинными буквами: "Жидов - на мыло". Я всегда инстинктивно прочитывал эту гнусную надпись и это было единственным неприятным моментом в наших деловых связях.
На сей раз я не скрывал, что дело мое серьёзное из серьёзных. Я ему сказал, что спирта я ему не пожалею, лишь бы он помог мне украсть приборчик. Я не сказал ему, что это мой собственный ребенок, иначе он перестал бы меня уважать. А кража со взломом заставила его посмотреть на меня иными глазами. Для него и его приятелей это была плевая работа - подобрать ключи к дверям. Они часто дежурили в ночное время. Не прошло и недели, как он явился ко мне с четырьмя ключами и потребовал литр спирта. Я не протестовал. Далее я спланировал всё, как в настоящем ограблении. Я спустился на четвертый этаж и узнал у секретарши Генерального, что он отбыл в Кишинев. Я дождался, пока народ разойдется, и поднялся не спеша на тринадцатый этаж. Ключи были помечены и я через десять секунд уже открывал входную дверь. Затем я подошел к дверям зала и так же бесшумно и быстро проник внутрь. Я закрыл кейс приборчика и сдвинул экспонаты, чтобы не было пустующего места. После этого я забрал табличку с его описанием. Прислушавшись, я мгновенно открыл и запер дверь зала. Два десятка шагов - и я уже стоял на лестнице. Всё было тихо. Я спокойно спустился вниз, перешел по переходу в другое здание и затем с беспечным видом пересек двор и вошел в свой корпус. Мало ли кто ходит с кейсом по территории...В своей лаборатории я подготовил приборчик к работе и подключил его к системе анализа, а табличку уничтожил. Я решил никого не посвящать в свои приключения, даже Вишневского. Утром я сообщил ему, что мне разрешили временно взять прибор с выставки. Он не задавал вопросов, только выразил свое удовлетворение.
Пока мы тихо возились в своей лаборатории, двигая науку и воюя с идиотизмами нашей жизни, в нашей огромной стране начались перемены, к которым мы оказались не вполне готовы. Когда Булгаков писал, что разруху следует прежде всего ликвидировать в головах, он не мог знать о "Перестройке". Но если бы знал, то , конечно, написал бы, что перестройку следует прежде всего провести в головах. Впрочем, этот рецепт может кому-нибудь показаться и спорным. Для каждого решения должны созреть условия. Но Россия действительно страна уникальная. Условия здесь никогда не созревают. Если бы не Александр Второй, то, пожалуй, мы еще сегодня жили бы при крепостном праве и если бы не Петр Великий, то не быть бы нам европейской страной. Были бы мы вроде Афганистана... Это я к тому, что реформы у нас идут по большей части сверху вниз, порой искажаясь и деформируясь до полного неузнавания. Ну и результат, разумеется, имеем тот еще! Посмотрит обыватель на результаты чрезмерных усилий да и махнет рукой: нет уж, давайте-ка лучше по-старинке. Однако жить по-старинке оказывается поздно. Тут и начинают выпрямлять неизвестно куда заехавшую генеральную линию планомерного развития. Так и с перестройкой. Первыми на путь перестройки вместо бизнесменов и купцов вышли жулики и грабители. Впрочем, что я вам рассказываю. Вы и сами лучше меня всё знаете.
Поддавшись общему оживлению, мы решили, что пора и нам продавать свои разработки. К этому времени наш опытный завод уже изготовил пять кривобоких братьев нашего приборчика. Вид у них был, скажу я вам, такой, словно их изготовили в кружке "умелые руки" в подшефном пионерском лагере. Никаких кейсов для их переноски, разумеется, не было. Но, тем не менее, они все работали. Арслан первым подал мысль, что пора нам облагодетельсвовать ашхабадских коллег путем продажи братиков "Мая" за наличные.
Я решил скооперироваться с моим знакомым Юрием Старцевым. Он был мужиком ушлым. Одним из первых он окунулся с головой в процесс перестройки, обнаружив, что в нашем планомерно развивавшемся отечестве накопилось неисчислимое количество беспланово валяющегося товара. Нужно было только нагнуться, подобрать его и присвоить. Поскольку Старцев был химиком, он сделал ставку на химические реактивы, то есть самые различные вещества. Пока зубры приватизировали многомиллионное промышленное производство, он тихонечко открыл при Московском Межотраслевом Институте лавочку по снабжению заводских лабораторий реактивами. Он скупал реактивы по бросовым ценам, поскольку людям их продававшим, они казались дешевле мертвых душ. Он взял в аренду подвалы в ММИ и вскоре стал одним из видных поставщиков дефицитных реактивов. Для того, чтобы придать своей фирме респектабельность он законно оформил её под именем "Экохимия" и назначил сам себя генеральным директором, хотя под его началом работало пять-шесть бабешек из бывших сотрудниц и аспиранток, да сын, который исполнял шоферские обязанности.
Мы пришли к Старцеву с Арсланом и расписали в ярких красках туркменский рай, где дефицитные реактивы валяются тоннами на базах сельхозхимии и угрожают экологической катастрофой солнечной республике, если их не начать энергично вывозить. В результате переговоров мы получили от Старцева деньги на двухнедельную командировку в Ашхабад и благословение на свободный поиск продавцов и покупателей для "Экохимии". Арслан договорился со своим родственником, работавшим в хозяйственном отделе ЦК компартии Туркменистана, и нас поселили в маленькой уютной гостинице со спецстоловой, где вполне сносно готовили. Мы с собой привезли два приборчика, один из которых подарили Мамедову, взяв с него обещание свозить нас в пустыню на испытания опреснителей, работающих от электростанции на солнечных батареях. Пока Мамедов организовывал машину для нашего похода, мы пробежались по всем ашхабадским институтам (благо их было не очень-то много) и рассовали рекламные листки о деятельности московской фирмы "Экология". Потом один знающий человек дал нам телефоны и адреса всех баз сельхозхимии Туркменистана, после чего мы решили, что задание Старцева мы выполнили на все сто процентов и можем заняться собственным бизнесом. Арслан пошел в директорский корпус и вытащил из кабинета Имашева - главного бухгалтера туркменского филиала и представил нас друг другу. Имашев мне сразу не понравился. Он был одет хуже истопника, его грубо высеченное землистое лицо с глубоко сидящими глазами выдавали натуру, получающую удовольствие от удовлетворения самых низменных страстей. Должен признаться, что я мечтал не о таких "покупателях". Но, как говорил император Веспасиан - деньги не пахнут. Цену в пять тысяч Имашев сразу отверг, и мы сошлись на трех. После этого он вытащил из кармана нераспечатанную пачку пятерок и вручил нам её в виде задатка, а приборчик завернул в газету "Правда Туркменистана" и унес в свой кабинет. Что он собирался с ним делать - я не мог себе и представить. Арслан снова скрылся в его кабинете, прошептав мне, что наклевывается настоящий бизнес. Я не стал возражать и отправился погулять в невысоких горах, окружающих филиал.
Я всегда любил всякие колючие растения, вроде неприхотливого татарника, вольно растущего в сельской местности средней полосы, а тут на склонах там и сям вились разнообразные колючки с узкими листьями, под которыми шныряли юркие круглоголовые ящерицы, свистели тушканчики, стоя на задних лапках возле своих норок, у подножия гор обильно цвели кармином крошечные маки. Я медленно поднялся по широкой дороге, проторенной бульдозером, на самую высокую вершину и с наслаждением дышал легким и сухим воздухом, наблюдая полет далеких птиц в серо-голубом апрельском небе и любуясь перспективой уходящих во все стороны невысоких гор с их желтовато-коричневыми спинами, кое-где сохранившими остатки невыгоревшей зелени. Наконец я увидел сверху Арслана, вышедшего из здания дирекции и стал махать ему рукой. Спустя минуту он меня заметил и мы пошли навстречу друг другу.
Оказывается, мой оборотистый Арслан договорился с Юмашевым, что тот его сведет с одним из воротил финансового туркменского мира и встреча состоится сегодня после работы. Речь пойдет о поставках ранней капусты и других овощей в изголодавшуюся по витаминам Москву. Кстати, в Москве в те времена уже наблюдалась серьезная нехватка не только витаминов, но и основных продуктов - масла, мяса, яиц. Власти фактически перешли к системе распределения, стараясь защитить хотя бы престарелых, причем предпочтение отдавалось участникам войны и инвалидам. Неоднократно я сталкивался с тем, что в гастрономах продавались заказы с мясом, колбасой или рыбой только для этой категории граждан. Остальные должны были добывать еду в свободном поиске. Один из парней в лаборатории Маркина угрюмо пошутил по этому поводу, что он, мол, открыл важнейший закон социализма: "Всеобщий бессмысленный поиск товаров, которых нет в продаже".
В ожидании свидания с бизнесменом мы прошлись по Ашхабадским магазинам и о чудо! В одном из них совершенно свободно продавалась консервированная свинина китайского производства. Мы тут же купили сто пятьдесят банок на двоих (благо аванс за приборчик лежал у нас в карманах) и надрываясь от тяжести потащили наше богатство в гостиницу. При этом нас ничуть не заботило, что придется платить за перевес при посадке в самолет. Однако перед самым отлетом мы узнали, что Президент Туркменистана распорядился не выпускать промышленные и продовольственные товары за границы республики. Хорошо, что у Арслана в Ашхабаде жила куча родни, которая в течение года пересылала порциями наши консервы со знакомыми и родственниками, направлявшимися в Москву. Пока мы бегали с консервами, время тоже бежало, и мы опоздали на свидание с Юмашевым. Он был очень сердит, потому что из-за нас он не поспел к ужину у богатого человека. Своё неудовольствие он изложил в гнусных матерных выражениях, унижающих моё достоинство кандидата наук и заведующего лабораторией. Утешало меня лишь то, что ругань предназначалась нам обоим. Арслан подмигнул мне и я не стал возникать по мелочам. Ведь мы собирались начать крупномасштабный бизнес! Юмашев вел нас быстрым шагом через какие-то задворки, рельсовые пути, пустыри и вот, наконец, мы вышли на улицу имени Красной армии, на которой стоял длинный одноэтажный беленый известью дом со свежим пристроенным крыльцом и зеленым автомобилем "Волга" в маленьком дворике.
В большой комнате, сплошь завешанной большими коврами, полулежал на подушках хозяин, пузатый, с широким маслянистым лицом. Одесную сидел, скрестив ноги, невзрачный человек в старомодных очках, одетый в серый пиджак и несвежую рубашку с галстуком. На коленях он держал бухгалтерскую книгу, куда заносил какие-то цифры, диктуемые хозяином по-туркменски. Левым боком хозяин опирался на смазливую бабенку из русских, явно не жену. Перед троицей на скатерти, расстеленной поверх ковра, стояла куча мясных блюд и разнообразная зелень, бутылки с вином и коньяком. Хозяин жестом пригласил нас садиться и приступать к еде. Юмашев опрокинул в глотку чашку коньяка и навалился на еду, словно месяц голодал. Между тем хозяин с Арсланом начали разговор на туркменском, изредка прерываемый русскими фразами, чтобы я тоже получал свой кусок информации. Как я понял, капуста была уже на подходе, но у хозяина скопилась на базе масса вяленой дыни. Этот не портящийся и потому удобный для перевозки товар было решено отправить по железной дороге с тем, чтобы Арслан договорился о месте складирования и нашел покупателей. Процент с продажи составлял кругленькую сумму, и мы быстро согласились, обменялись рукопожатиями и вышли темноту ашхабадской ночи, оставив нетрезвого и обожравшегося Юмашева на попечение хозяина.
Мамедов разыскал нас, когда мы уже расположились спать. С ним был его новый сотрудник Хусаинов, приехавший в Ашхабад лет десять тому назад из Казани. Мамедов отрекомендовал его, как очень опытного химика. Сей персонаж показал поразительную осведомленность в вопросах экологии и анализа природных и промышленных вод. Я прямо-таки раскис, слушая его высокопрофессиональные речи и подумал, что теперь наконец нашелся человек, которому можно доверить наши приборчики. Мое предложение оснастить отдел Мамедова братиками нашего "Мая" было встречено с энтузиазмом. Арслан тут же предупредил Мамедова, что мы их не можем подарить, как предыдущий экземпляр, но можем предоставить по три тысячи рублей за штуку наличными. Мамедов сказал, что проблем с оплатой не будет. Я тут же связался с Вишневским и велел ему везти еще два приборчика в Ашхабад как можно скорее. Не зря говорят, что если везет, то на рысях! Так как в Москве мы никому не были нужны (начальство увлекалось сдачей производственных площадей в аренду новым русским), мы решили задержаться еще на пару недель, благо предстояла командировка в пустыню. Вишневский проявил небывалую оперативность. Он прилетел на следующий день и мы тут же реализовали нашу продукцию. Я никогда так много и так быстро не зарабатывал за всю свою жизнь, как за эти несколько дней в Ашхабаде.
На следующий день мы показали Хусаинову, как мы измеряем содержание соли в воде с помощью электродов. Светлана и Бахар, которые оказались в штате вновь организованной лаборатории химического анализа, и их новый заведующий Хусаинов кивали головами и уверяли, что всё-всё им понятно. Раз понятно, - мы можем спокойно ехать в пустыню. С этим мы попрощались и пошли собираться.
В пустыне Кара-Кум, известной всей стране не столько из-за знаменитого канала, сколько из-за вкусных шоколадных конфет того же названия, еще сохранилась весенняя зелень, веточки саксаула были украшены оранжево-красными пушистыми комочками цветов, там и сям шныряли крупные ящерицы всех оттенков, носились яркоголубые птицы. Электростанция на солнечных батареях была видна издалека, поскольку панели батарей крепились к голенастым вышкам. Куда направлялась получаемая электроэнергия, я не понял. Из рассказов Маркина я помнил, что электрический ток, получаемый таким способом обладает, к сожалению, нестабильными характеристиками и требуются дополнительные сложные устройства для стабилизации напряжения и силы тока перед тем, как передать его потребителю. Однако мощности опытной электростанции вполне хватало для питания электроопреснителей. Мы с Димаевым включили насосы и принялись снимать показания приборчика в опресненной воде каждый час. Работа - не бей лежачего. Время шло к полудню, тени становились всё короче, на солнце уже было под пятьдесят. Не зная, куда деться и чем себя развлечь, мы решили пойти перекусить в юрту, где проживал сторож. В юрте было полутемно, воняло кислой кожей, но благодаря толстому войлоку стен - относительно прохладно. Сторож поставил чайник на электроплитку, а мы достали хлеб, помидоры и очень вкусную местную брынзу, которую Арслан купил на рынке. К чаю мы открыли банку сладкой сгущенки и пригласили сторожа разделить с нами трапезу. Мухи летали эскадронами, и мы непрерывно махали руками, как ветряные мельницы, защищая наши бутерброды. Старик сторож, впрочем, не обращал на мух никакого внимания и с удовольствием макал хлеб в сгущенку, обсасывая неимоверно грязные пальцы. Чашки были такими же грязными. Складывалось впечатление, что их нашли при раскопке древних могил и ни разу не мыли. Мои попытки удалить с них хоть частичку накипи с помощью бумаги и носового платка не увенчались успехом. После чая мы развалились на войлочном полу, политично разговаривая на научно-производственные темы, которые вгоняли меня в сон. Разговор наш был прерван гудками прибывшего грузовика, который привез канистры с соляркой. Как раз подошло время замерять показания приборчика и тут меня осенило, что для оператора, контролирующего работу опреснителя с помощью братика нашего "МАЯ", нужно просто провести красную черту на стекле "показометра". Как только стрелка приблизится к красной черте, оператор должен остановить опреснитель и сменить мембраны. И всё! Боже, как просто! Я был готов танцевать от радости. Димаев тоже был доволен - никаких вычислений, никаких логарифмов, любой пастух, владеющий гаечным ключом, способен следить за качеством опресненной воды. Мы тут же провели фломастером жирную кривую черту и пошли в юрту выпить еще по чашке чая со сгущенкой, но, к нашему огорчению, приехавший водитель лег на неё и уснул. Когда мы его разбудили и подняли на ноги, выяснилось, что сгущенка выползла из банки и образовала широкий круг на полу и на спине его пиджака. Мухи почуяли запах сладкого и летели к нам со всех стран света. Шофер ушел досматривать сны в кабину своего грузовика, а мы взяли в руки старые газеты, сложили их в несколько раз и сделали из них мухобойки. Представьте, - сгущенка работает лучше, чем специальная липучка для мух, нужно только посидеть рядом с газетой и бить без промаха. Мы устроили соревнование, кто больше убьет одним ударом. Димаев оказался самым удачливым. Я назвал его храбрым портняжкой и был удивлен, когда увидел, что он обиделся. Тогда я вкратце пересказал ему сказку братьев Гримм. Однако выражение обиды еще долго оставалось на его лице. Просить же у него прощение я считал глупостью. Воистину, Восток - дело тонкое.
Воды, благодаря опреснителю, у нас было много и мы расходовали её с удовольствием на питье, мытье и обливание. Через день мы возвратились в Ашхабадский филиал с массой полезных цифр и я сразу же сел писать отчет о проделанной работе, чтобы облегчить Мамедову муки творчества. Затем я пошел в лабораторию Хусаинова и узнал, что привезенные нами ранее нитратные электроды не работают. Для тех, кто давно кончил среднюю школу я поясню, что присутствие нитратов в питьевой воде крайне нежелательно, хотя они очень полезны в сельском хозяйстве в качестве удобрений. Вот так жизнь устроена - для растений нитраты полезны, а для людей - вредны. Итак, я узнал, что мы привезли плохие нитратные электроды. Я возмутился и сказал, что это невозможно. Через секунду я все понял. И вы поймете через секунду тоже. Вы видели сами неоднократно, как выглядит штекер антенны телевизора, там такой штырёк, который электронщики называют "папа" и он вставляется в узенькое отверстие в задней панели телевизора, а отверстие электронщики называют "мама", а вокруг медная цилиндрическая сетка, которая упрятана в резиновую трубку, её называют "экран", потому что он защищает от наводок, которые портят прием сигнала и, соответственно, изображение на экране. К некоторым нашим электродам также припаивают похожий штекер, но он упрятан в металлический чехол. Так вот, мой коллега, глядя на наши штекеры, выточил из латуни нечто похожее на пенис фокстерьера и вонзил его в гнездо нашего приборчика, замкнув сигнал на корпус. Естественно, что он ничего не мог измерить. С горькой улыбкой на мудром лице я взял паяльник и отделил провод электрода от того "пениса" и, зачистив изоляцию, сделал аккуратную маленькую петлю, которую одел на штырек входной клеммы и закрутил гайкой. В тот же момент стрелка приборчика ожила и показала содержание нитрата в пробе. Как говорят американцы, - не суди о книге по обложке. Это я о нашем высокообразованном коллеге.
У нас оставалось еще два дня до отъезда, и мы решили отдохнуть, погулять по рынкам и привезти домой свежую зелень. Арслан должен был выбить из Имашева последнюю тысячу за приборчик, а это было непросто. Прощаясь с Мамедовым, я спросил, куда делся Поляков. Оказалось, что Поляков открыл свою собственную контору по обработке сельскохозяйственных культур генератором излучений и процветает. От разных хозяйств к нему поступают непрерывные заявки. Мамедов намекнул, что ему для представительства хотелось бы получить в вечное пользование наш "МАЙ" и за пять тысяч наличными. Я не стал его огорчать отказом и сказал, что обязательно об этом подумаю после возвращения в Москву.
Инфляция всех нас подкосила и потому весь следующий год был заполнен борьбой за существование. Вот когда пригодились мясные консервы из Ашхабада! Ведь я получал на руки восемьдесят тысяч рублей, а ежедневный проезд в метро в обе стороны стоил две тысячи. Но нашего российского гражданина голыми руками не возьмешь! Моя квартира ломилась от запасов продовольствия. Мой дом находился напротив гастронома, в бакалейном отделе которого я купил пятьдесят коробок детского питания (сухое молоко с гречневой мукой) по три с половиной тысячи за штуку и сто сухих супов по двести пятьдесят рублей за штуку. Хорошего индийского чая у нас был пятилетний запас. Я ходил на работу и голова моя не болела, на какие шиши я буду обедать. Я брал с собой из дома ломоть черного хлеба. На работе в моем книжном шкафу стояла пачка какао в порошке. Я замешивал детское питание с какао и щедро мазал на хлеб, подогретый в термошкафу. В комбинации с крепким чаем это было райским угощением. Арслан редко появлялся в лаборатории, он всё бегал и скупал остатки дефицита, которые потом переправлял в Ашхабад. Полторы тонны вяленой дыни он пристроил на одно из крупных предприятий в Санкт-Петербурге и они были чрезвычайно признательны ему, но вырученные деньги уже не приносили радости. Товары в магазинах исчезали, рынки тоже опустели. По радио продолжали врать, что заводы и фабрики успешно выполняют план, но не торопятся поставлять продукцию в магазины, так как не знают, по какой цене продавать. Всё это была примитивная ложь. Люди уходили с работ в поисках пропитания, промышленная жизнь замирала. Вишневский первым не выдержал и ушел в цех, где изготавливали "искусственное легкое". Цех имел зарубежных партнеров и потому получал валюту, малая часть которой перепадала работающим.
В это же время участились случаи ограбления лабораторий. Грабители легко взламывали замки и уносили всё, что могло представлять интерес на стихийном черном рынке: инструмент, кислоты, лампы, провода, тесьму, химическую посуду, термометры, электроизмерительные приборы и прочее. Я не стал дожидаться, пока ради кейса украдут мой приборчик "МАЙ" и унес его домой. Как оказалось во-время. Через две недели лабораторию основательно обчистили. Украли даже новый белый халат, который я держал для официальных приемов.
На нашем этаже размещался огромный конференц-зал, в котором регулярно при коммунистах происходили многолюдные сборища по поводу официальных праздников и юбилеев нашей фирмы. Приезжало много гостей, в том числе и космонавтов. Наверное, в связи с этим туалет рядом с залом был выложен красивой плиткой, а двери кабинок были выполнены из зернистого стекла, вставленного в раму двери наподобие картины. Краны и раковины в туалете тоже были отменно высокого качества. Правда, туалетную бумагу вешали на ролик только в дни торжеств. Однажды, зайдя в туалет, я обнаружил, что какие-то умельцы вытащили стекла из рам и вывинтили ручки, закрывающие двери. Теперь каждый, сидящий орлом на унитазе (кто же в здравом уме сядет на обгаженное сиденье!), был вынужден демонстрировать входящим свои гениталии. Последняя кража натолкнула меня на простую, как репа, мысль: "А что я, собственно говоря, делаю в этом заведении, где мне не платят и платить не будут?". В тот же день я начал искать работу.
Искать пришлось долго. За это время я перепробовал множество профессий, включая хищение реактивов совместно с заведующей складом и последующей перепродажей их Старцеву. Играл в пирамиды и даже с успехом, но однажды меня все-таки накололи и я вышел из игры голенький, как Адам в день творения. Вот тут Фортуна мне , наконец, улыбнулась. Одна дальняя знакомая спросила у моей жены, нет ли у неё на примете химика, разбирающегося в анализе природных и промышленных вод и минералов, и дала телефон своего начальства. Это был один из институтов Газпрома. Я тут же связался с армяноязычным начальником, который перебросил меня вниз, на уровень заведующего лабораторией товарища Зныбина. Этот товарищ был очень подозрительным человеком и более всего опасался, что его будут подсиживать. Поэтому я скрыл все свои дипломы и лишь сказал, что знаю химический анализ и могу даже продемонстрировать прибор, который измеряет содержание ионов в воде. Я протер и проверил электроды, напечатал инструкцию по пользованию и отправился давать представление. Зныбин держался недоверчиво, но три его тетки примерно моего возраста с удовольствием поработали на приборе под моим руководством и он им очень понравился. Я им оставил своего ребенка на пару недель, что вызвало веселое удивление небольшого коллектива. Зныбин тут же пошел со мной в отдел кадров и взял анкету. Дело двинулось. Уже в начале следующей недели меня пригласили к директору института, где мне предложили аж целых полмиллиона рублей, то есть в шесть раз больше, чем я получал в нашей развалившейся организации. Я тут же согласился и приступил к работе в первых числах нового 1994 года, но перед этим я вывез из бывшей моей лаборатории мебель, вытяжной шкаф, термостаты и всё мало-мальски ценное, что местные грабители еще не успели заграбастать. Я расплатился с шофером деньгами, которые дал мне Зныбин, а грузчикам выдал спирт. Вскоре на ученом совете мой новый директор представил меня коллегам и сказал похвальное слово в мой адрес в том смысле, что я, мол, пришел к ним в институт не с пустыми руками. За шесть лет работы на новом месте я ни разу не пожалел, что пошел к ним работать. Я вскоре развеял опасения Зныбина, и мы прожили с ним душа в душу более шести лет.
Приборчик по имени "МАЙ" и по сей день стоит в комнате, где продолжают работать три симпатичные, веселые и работящие женщины, а комната, в которой я сидел, где я писал статьи и отчеты, ставил эксперименты, слушал музыку и играл в шахматы с компьютером, эта комната теперь живет без меня, хотя все вещи и многочисленные книги в этой комнате когда-то принадлежали мне. Я теперь далеко-далеко. Нас разделяют океаны. Я уже не занимаюсь экологией, а пишу рассказы о прошлой жизни. Я пишу эти рассказы, грустные и смешные, потому что я люблю и помню людей, с которыми я проводил больше времени, чем со своей семьей. Они и были моей второй семьей, я им оставил своего ребенка, пусть неказистого, но исправно работающего, надежного и нетребовательного. Долгих лет трудовой жизни тебе, дорогой мой приборчик по имени "МАЙ".
СВИДЕТЕЛЬ
"Не везет мне в смерти - повезет в любви..."
Б.Окуджава
Не знаю отчего, но на нашем предприятии люди мерли, как мухи. Идешь бывало с работы, а на щите уже фото покойничка красуется. Все, конечно, подходят, обсуждают и смотрят первым делом, сколько лет прожил. Редко-редко, кто из них переваливал за шестьдесят. Какая экономия денег для государства! Когда рабочий класс или цеховое начальство помирало, то оно понятно - выпили свое ведро казенного спирта и почувствовали, что пора на покой. Но не доживали до пенсии и те, кто в рот его не брал. В чем тут дело...Непонятно. Родители наши войну пережили, революцию, некоторые из лагерей вернулись - и живут. Живут! Многим за восемьдесят. Наверное, наше поколение получилось хилым, нежизнеспособным по какой-то неведомой мне причине?
Да я лукавлю с вами, лукавлю. Статистика точно покажет, что нынешнее поколение живет дольше. Просто выжившие и пережившие возвышаются среди нас подобно горным вершинам и все их видят. А я собираюсь вам рассказать о трех судьбах. Вот оно самое необходимое и емкое слово - Судьба! Обычно после него держится пауза. Есть в этом могучем слове что-то роковое, что заставляет нас примолкнуть и оглянуться кругом, и сделать попытку осмыслить жизнь, и подумать, почему мы все такие разные, и ужаснуться перед бездной времени, внезапно открывшейся впереди. Все равны перед этой бездной - злые и добрые, те, кто прожил пятьдесят и те, кто прожил восемьдесят, ибо что такое разница в тридцать лет перед вечностью! Но есть память и есть , слава Богу, письменная память. Некоторым записям, которые мы сегодня читаем, более четырех тысяч лет. Когда-то, в глубокой древности один вельможа, боясь наказания, убежал от своего правителя и два дня прятался в тростниках, растущих по берегам Нила. Потом он вернулся, был прощен и оставил нам свои записки. Помню, как поразила меня фраза из его мемуаров:"Я провел два дня в одиночестве, и только сердце моё было другом моим." Вот и я, неравнодушный свидетель жизни, плывущий в её потоке, как щепка в ручье, оставляю свои незатейливые записки с надеждой, что найдется кто-то, кому они покажутся интересными или забавными. И подумает этот человек:"Судьба выбирает нас или же мы выбираем себе судьбу?" Вот вопросик, на который я не знаю пока ответа. А вы знаете? Вот и почитайте мой рассказик, глядишь, что-нибудь на ум и придет...
Марк. Мне очень нравится это раскатистое древнее имя. Когда я его произношу, моё нёбо приподымается, образуя арку, подобную грандиозным античным аркам древнего Рима. Мне совсем не нравится, когда переделывают это великолепное имя в Марика. Марик-комарик. Что-то слабенькое, ничтожненькое, которое можно прихлопнуть ладонью. Итак, его звали Марком. Удивительно, что я узнал о его существовании, проработав почти восемнадцать лет в нашей организации. К слову сказать, наша организация, созданная стараниями и бесконечными интригами нашего Генерального директора, была огромной, как Вселенная. Чего только в ней не было! Одних филиалов, разбросанных по территории Союза было не менее двадцати. Сам Генеральный, влюбленный в науку, но ничего в ней толком не знающий, давно перестал понимать, чем у него занимаются тысячи людей и за что он им платит деньги. Но в хаотическом мире, который он создал, тем не менее, почти спонтанно образовались островки, где трудились специалтсты экстра-класса. Все они были известны Генеральному, и он неизменно демонстрировал их достижения перед лицом высокого начальства. Марк был из числа избранных. Он защитил докторскую диссертацию в тридцать лет и когда я его спросил, как ему удалось получить докторский диплом так рано, он ответил, что он нашел направление в солнечной энергетике, которым никто до этого не занимался. Может быть фортуна помогла. Но вот ведь штука! Фортуна помогает тем, кто талантлив. Дуракам везет лишь в сказках и то на житейском уровне, а не в науке. А в жиэни Марку как раз адски не повезло. Задолго до нашего знакомства у него были жена и дочка. У дочки рано проявился талант художника. У неё было острое и нестандартное восприятие мира. У жены тоже были художественные способности. Она создавала из глины прекрасные скульптуры. Марк специально для нее купил муфельную печь для обжига глины. Жизнь шла в мажорном ключе, пока как удар молнии не поразило их известие, что у дочки опухоль головного мозга, которая быстро растет. Ей едва исполнилось восемнадцать лет, когда её не стало. Для жены жизнь потеряла смысл. Она перестала общаться с людьми и с Марком. Каждые выходные она отправлялась на кладбище и приходила поздно вечером с тем, чтобы рано утром в следующие выходные снова уехать на свидание с прахом дочери. Марк её не трогал, ждал, когда её душевное здоровье восстановится. Однажды зимой в стужу и метель она вышла из дома и не вернулась. Поиски были безуспешными. Лишь когда весной стаял снег, обнаружили её тело возле могилы дочери. Не берусь описать, что чувствовал Марк и как у него хватило мужества всё это перенести.
Еще до нашего знакомства мне показали его. Это был высокий и мощный человек с удивительно мягким и приветливым выражением лица. Пожалуй, он был похож немного на Бабеля. Помните его в круглых очках, которые называли велосипедом? Но Марк был значительно красивее. Когда я пришел к нему с предложением создать прибор для контроля полупроводников, используемых в солнечных батареях, он выслушал меня и с легкой улыбкой выразил свое согласие финансировать мою разработку. В процессе работы мы с ним стали часто встречаться и мало-помалу я ближе познакомился с кругом его интересов. Он не стал нытиком и не спился. Видимо, это было противопоказано ему самой природой. Он стал писать для детей научно-популярные книги о Солнце и о солнечной энергии, о физике и химии и их законах, об экологии. Он был знаком с художниками-оформителями, которые помогали ему иллюстрировать эти книги. В каждой из них он помещал репродукции с картин своей дочери и её фотографии. Однажды, всего один раз я был у него на квартире. Квартира представляла собой мемориал его дочки. Я обратил внимание, что какой-то фантастический образ, который я, зная печальную историю, мог бы назвать отпечатком её души, неоднократно проявлялся в акварелях и других работах и даже был запечатлён на стеклянных дверях гостиной. Не мне быть судьёй его книг для детей, хотя должен признаться, их текст мне они показался скучноватым. Но зато иллюстрации получились великолепными. А ведь дети смотрят в первую очередь картинки.
Есть разряд людей, которые всё, что бы они ни делали в жизни, исполняют на профессиональном уровне. Многие из нас заканчивали курсы иностранных языков после окончания института. И столь же многие благополучно забыли язык или поддерживают его на очень низком уровне. Когда я спросил Марка, какой язык он знает, он ответил, что свободно говорит на английском. В молодости он занимался волейболом и входил в сборную России.
Да и знакомые его были людьми с заслугами, а не простыми инженерами и кандидатами наук. Но никогда и никто не уличил бы его в снобизме или следах спесивости. Коллектив его огромной лаборатории относился к нему с обожанием. Я думаю, что администратором он был никудышним, но его научный авторитет был общепризнанным в нашей организации, и это облегчало процесс управления людьми. Как выяснилось после начала перестройки, его прекрасно знали и в стране, и за рубежом. Его книги издавались в Соединенных Штатах. Наш замдиректора по режиму объявил, что пока он жив, Марк ни в какую загранкомандировку не поедет. Знал бы этот выкормыш КГБ, что дни его всесилия сочтены. Уже в 1988 году Марк поехал в Индию, затем в Израиль и в другие страны, куда его неоднократно и безуспешно приглашали до перестройки.
В это время мы сблизились с ним. У нас были общие литературные интересы. Марк выступал в Доме Ученых с чтением своих стихотворений в прозе. Некоторые из них мне понравились. Но незадолго до этого я познакомился с шедеврами Иманта Зиедониса, собранными в книге "Епифании". У Зиедониса , профессионального писателя, всё было ярче, художественнее, что ли. Я подарил Марку эту книжку, чтобы он мог сравнить со своими стихами.
Время от времени, когда мы шли вместе домой, или он подвозил меня к станции метро, он с юмором рассказывал он своем непосредственном начальнике, запойном пьянице и антисемите. С утра начальник всегда находился в состоянии похмельного синдрома и искал жертву, на которую можно было бы излить раздражение. К его глубокому сожалению, Марк в качестве жертвы совершенно не годился, поэтому в кабинет вызывался заместитель Марка, тихий и робкий трудяга-еврей, на голову которого раздраженный начальник обрушивал обвинения в плохом администрировании пополам с матом. Вылив ушат помоев на несчастного, он звал очередные жертвы из соседних лабораторий, и экзекуция повторялась. Уволить мерзавца было невозможно, поскольку он с незапамятных лет состоял в банде-команде Генерального. В обеденный перерыв начальник употреблял свой стакан спирта и становился веселым и фамильярно-хамоватым. Тут он вызывал к себе Марка и, называя его Мариком, делился с ним осенившими его идеями, над которыми Марк обещал подумать и доложить спустя неделю-другую.
Однажды я спросил Марка, отчего он не уедет жить за границу, тем более, что его там знают и оценят по заслугам. "Меня здесь держит русский язык,- ответил он.- Ни на одном языке я не смогу выразить себя с той полнотой, с какой выражаю себя на русском".
Происходящая перестройка развязала руки не только жуликам. Многие смогли реализовать свои возможности, будучи ранее связанными сотнями нелепых запретов. Выяснилось, что благополучие многих дутых фирм, вроде нашей организации, только на этих запретах и держались. Наши кормильцы из министерства обороны перестали нас финансировать, и мы покатились под горку. Начальство забыло о своих прямых обязанностях и стало сдавать бывшие производственные площади разным банкам и другим учреждениям, которые умели делать деньги. Деньги за ренту они присваивали себе и скоро раздулись от обжорства до самого неприличного состояния. Пользуясь закрытой пропускной системой, они стали держать наворованную собственность на территории нашей организации. Не стесняясь, они стали ездить по нескольку раз в год за границу на престижные курорты. Нам в это время предоставили широкую возможность кормиться самим, где угодно, так как зарплаты едва хватало на оплату проезда.
Марк в это время взял кафедру в Энергетическом институте, он установил контакт с Университетом в Иерусалиме и стал часто бывать там. Мы с ним стали редко пересекаться, так как в поисках денег на пропитание, я стал подрабатывать в разных местах. Однажды, после долгого перерыва я встретил в вестибюле заместителя Марка и как всегда попросил передать привет его шефу. "Я этого, к сожалению, не смогу сделать," - ответил он мне со слезами на глазах. "Почему, что произошло?"- спросил я.
Из его рассказа я узнал, что Марк уехал в Израиль на полгода и в один из выходных дней поехал на море со знакомой из местных купаться. Море было очень неспокойным, но Марк был отменным пловцом и, конечно, не мог не пойти в море в присутствии женщины. Море его впустило к себе, но ни за что не хотело отпускать. По словам той дамы, Марк боролся с морем более двух часов, а она боялась отойти и позвать на помощь, так как они были совершенно одни на берегу. Наконец он победил море и смог выйти на берег. Он был совершенно обессилен. У него начался спазм сердечных сосудов. Она побежала за скорой помощью, но когда машина подъехала, он был уже мертв. Как ни ужасна была весть о его кончине, я не мог не восхититься этим прекрасным представителем человеческого рода, который жил красиво и умер красиво, одержав последнюю в своей жизни победу.
Михаил Сергеевич, которого я опекал без малого десять лет, был полной противоположностью Марку. Их единственной общей чертой было то, что они оба говорили очень тихо. Но у Марка это была сдержанная сила густого баритона, очень приятного оттенка, а у Михаила Сергеевича - это был слабенький, как мышиный писк, фальцетик. Кстати, из всех знавших и общавшихся с последним только я звал его по имени-отчеству. Остальные звали его Мишей или Мишкой, несмотря на солидный, к шестидесяти годам возраст. Я же всегда избегал общаться с людьми в нашем заведении по имени и на ты, потому что тот, кто тебе не товарищ, но говорит "ты", завтра может сказать, не моргнув глазом: "А пошел ты туда-то и туда-то!". Короче, я за русскую форму вежливости - общаться на вы и звать по имени-отчеству, и таким способом держать неблизких людей на должной дистанции.
Михаил Сергеевич был на побегушках у своих непосредственных начальников, но считался своим, так как проработал на нашей фирме всю жизнь. Когда-то он защитил кандидатскую диссертацию и стал старшим научным сотрудником. Начальником отделения у них был матерый партийный зубр, который поднаторел в драчках и схватках, которые без конца устраивал наш Генеральный директор, стравливая подчиненных, чтобы они не смогли объединиться и его свалить. Этот зубр тоже любил науку и покровительствовал ей. Судите сами, ну не мог же он всенародно похвастать, что в проект по аккумуляторам для подводных лодок он вложил столько серебра, что обеспечил себя и своих блюдолизов на много лет вперед высокими тематическими премиями за экономию этого же серебра. Каждый квартал отделение подавало заявку на уменьшение веса серебра в той или иной детали аккумулятора. Потом эта экономия умножалась на число изделий, поставляемых в оборонную промышленность, и солидный куш уже не в серебряном, но бумажно-денежном эквиваленте поступал на выплату в бухгалтерию.
Я не могу припомнить, когда Михаил Сергеевич проскользнул в мою лабораторию в первый раз, но у меня всегда было правилом не отказываться ни от какой исследовательской работы, не выяснив её шансов на успех. А я всегда любил исследования, имеющие практический выход. Потому что, как бы красиво не было то, что нарисовано на бумаге, истина, извините за банальность, проверяется практикой. И вот, мы начали с ним совместную деятельность. Вначале он приходил с перерывами в месяц-другой, потом стал бывать все чаще и чаще. Когда его начальник увидел впервые мои выкладки и построенные по ним теоретические кривые, объясняющие поведение растворов электролитов в аккумуляторах, он сразу побежал к начальнику отделения, который дал добро на официальный контакт с моим начальством и, следовательно, со мной. К сожалению, в их планы не входила стимуляция моей лаборатории хотя бы небольшими деньгами. Но мы привыкли в нашей прекрасной стране к тому, что труд сам по себе является наградой и не роптали. Тем более, что наши публикации в журналах Академии наук давали нам полное моральное удовлетворение. В статьях был один единственный недостаток. Писал их я один, испытания проводил Михаил Сергеевич, растворы исследовали мы с моей сотрудницей Надей, но в числе авторов неизменно фигурировало на первых местах всё начальство Михаила Сергеевича. Однажды я пошутил, что, мол, пора бы нам избавиться от вечной троицы мнимых соавторов. При этих словах лицо Михаила Сергеевича буквально окаменело от испуга. Его выпуклые глаза выпучились еще больше. Я созерцал это окаменевшее страдание в течение нескольких минут, ожидая хоть какую нибудь реплику с его стороны, но не дождался. Процесс мучительства никогда не доставлял мне удовольствия и потому я его отвлек чем-то, он ожил, и мы, как ни в чем не бывало, продолжили наши ничуть не тяготившие меня отношения.
Однажды мне захотелось сделать ему приятное и я предложил ему превратить результаты наших исследований в докторскую диссертацию. Он был смущен и обрадован. Его большое бледное лицо порозовело. Однако он тут же вспомнил о своих начальниках, которые за исключением главного не имели вообще научных степеней, и сказал что ему нужно сперва посоветоваться в отделе. Спустя неделю-другую он снова появился у нас и как бы между прочим сказал, что начальство согласно, если они одновременно смогут выйти на защиту кандидатских диссертаций. Наглость его начальников меня ошеломила. Я еле сдержался, чтобы не наговорить Михаилу Сергеевичу резкостей. Просто сказал, что их предложение весьма интересно, но над ним следует хорошенько подумать.
Между тем, пока мы выпытывали тайны у природы, за окнами нашего заведения прошла перестройка, в результате которой отделение Михаила Сергеевича стало хромать на все четыре лапы. Главный начальник был вынужден новой дирекцией подать на пенсию и превратился в жалкого консультанта. Вся орава прихлебателей Генерального дружно предала его, как только стало ясно, что приходит новый Диктатор. Мои сотрудники тоже разбрелись-разбежались в поисках денег насущных. Мы остались с Михаилом Сергеевичем одни-одинешеньки. У него еще тлела надежда что-то там такое слепить с моим участием, но мой мозг был занят куда более животрепещущими проблемами. Мы так и не оформили наши авторские свидетельства, хотя я часто его теребил, даже пытался требовать. Он выслушивал меня покорно, молчал, потом тяжело вздыхал и уходил к себе.
В конце концов жизнь на нищенскую зарплату в нашей организации мне окончательно опротивела. Я подался в другое место. Там мне платили несравненно больше. Время от времени я навещал свою старую организацию, где буквально разгорелась эпидемия воровства. Лихие люди вскрывали комнаты и уносили всё мало-мальски ценное. Мои жалобы и заявления рассматривать было некому. Не успел я оглянуться, как судьба настигла и меня. Придя однажды утром в мою лабораторию, я обнаружил взломанный замок. Весь инструмент, дефицитные реактивы , рабочие халаты, микроскопы были украдены. С приборов были варварски срезаны питающие кабели и индикаторы. Я стоял среди этого разорения в глубочайшем отчаянии, когда неслышной тенью в комнату вошел Михаил Сергеевич. "Вот и до вас добрались, - констатировал он. -Что будете делать?" - "Ничего делать я не собираюсь,- ответил я.- Просто мне больше незачем сюда приезжать. Теперь я окончательно убедился, что никому здесь не нужен. Видите, Михаил Сергеевич, чем обернулась здесь хваленая перестройка! Я тут сочинил стишок, послушайте:
В Росси вновь Египетская тьма
И светопреставленье для народа.
Тем кончилась желанная свобода.
Здесь явно есть с чего сойти с ума!"
Ответом мне была его бледная улыбка. Он еще потоптался вокруг меня минут пять и ушел. Я снял пальто и стал искать, не осталось ли после грабителей хоть что-нибудь, что можно приспособить к делу.
Где-то через три месяца, не менее, меня разыскала ученый секретарь бывшей моей организации и просила принять участие в Докторском Ученом Совете. Я не мог ей отказать, так как мы были в прекрасных отношениях и поехал. В проходной меня встретила наша дама, занимавшаяся в дни благоденствия общественной работой, и сразу спросила: "А вы знаете, что Михаил Сергеевич умер?" Разумеется, я не знал. "Представляете, пришел домой. Жена послала его в булочную. Он принес хлеб и лег. Сказал, что сердце побаливает. А они не обратили внимание. А через полчаса вызвали неотложку, но было уже поздно. Он скончался. Такой был хороший человек. Безобидный. Мухи не обидит. Жил тихо - тихо и так же тихо-тихо умер."
С Симоновым я столкнулся в последние годы моей работы в нашей организации. До этого мы встречались очень редко в коридоре или в кабинете нашего начальника отделения. Я человек некурящий и поэтому стоять часами на лестничной площадке с сигаретой, обсуждая все текущие новости за исключением рабочих вопросов, разумеется, я не имею права. Человек, стоящий на лестничной площадке и не курящий есть бездельник, которого нужно изгонять из рабочего коллектива. Я как-то подсчитал, что если выкуривание на площадке десяти сигарет с болтовней по десять минут на каждую сигарету, то рабочий день уменьшается более, чем на полтора часа. А ведь сигарет может быть и больше! Сам Симонов не курил. Курили тесным кружком его ребята, человек пять-шесть. Был среди них бывший фронтовой шофер Вася, мужичок пенсионного возраста, который был самым отъявленным заводилой-курильщиком и любителем рассказывать разные истории. Когда бы я ни вышел в коридор, вечно эта компания маячила на лестничной площадке. Впрочем, это делу не относится.
Симонов был трудоголик. Он приходил раньше всех, работал больше всех и уходил позже всех. Когда я впервые появился на работе, добрые люди мне его показали и сказали, чтобы я с ним был осторожен, потому что он стукач. А я боялся стукачей и всякую партийную сволочь, потому что из-за двух партийных дам, затравивших меня общественными поручениями, я был вынужден бежать с кафедры физики, а мой любимый шеф, несмотря на то, что слыл вольнодумцем и либералом, тоже очень этих дам боялся. Короче говоря, если я случайно сталкивался с Симоновым в коридоре или в кабинете у начальства, я старался свести наши контакты до минимума. Он же, если не говорил о работе, то язвительно отзывался о деятельности властей предержащих, более того, он не стеснялся крыть матом Центральный комитет нашей обожаемой Коммунистической партии во главе с её Ленинским Политбюро. Как правило, никто его не останавливал и не корил по этому поводу. В конце концов Симонов был коммунистом и это было его собачье дело выяснять отношения с его бесчисленными секретарями разных рангов. Интересные они себе должности придумали, скажу я вам - секретари! Что такое секретарь или, скажем, секретарь-референт? Да ничто по сути дела. Это человек, работающий с бумажками и подсовывающий эти бумажку начальству на предмет подписи. Гнусная и плохо оплачиваемая должность. Но секретарь райкома, горкома, обкома ...дальше язык не поворачивается и голова запрокидывается, когда глядишь в такую высь, - это такие величины, которые любого архиначальника и архиакадемика могут использовать в качестве коврика для вытирания ног.
Ну вот, опять отвлекся в сторону, прошу прощения. В промежутках между совещаниями у начальства Симонов бегал в цех, где претворялись в жизнь его аппараты для измерения скорости и давления крови в жилах пациента. Кажется, я открыл вам одну из тайн нашего заведения. Да, наряду с аккумуляторами для подводных лодок и солнечных батарей для космоса в нашей организации целые отделы сотрудничали с медиками и помогали им делать диссертации и растить научные кадры. "Зачем?"- спросите вы. Какие вы непонятливые! Всё высшее начальство, а у нас одних замдиректоров было девять штук, желало лечиться и лечить своих родственников. бесплатно и эффективно у ведущих медиков страны.
Раз уж я выдал вам один секрет про наше начальство, то не удержусь и выдам некоторые другие. Вот, к примеру, у нас существовала лаборатория, сотрудники которой ничего не делали, кроме весенне-летне-осенних работ на дачных участках того же высшего эшелона власти. Слава Богу, что наше начальство было непривередливо и не разводило всякую живность вроде кроликов, овец, коз и свиней, а то пришлось бы ребятам из вышеуказанной лаборатории вкалывать еще и зимой. Еще у нас очень любили организовывать застолья за государственный счет, когда принимали высоких гостей. Для этого на пятом этаже главного корпуса функционировала столовая-ресторан, то есть в обычные, будние дни для нас работала столовая, а в дни посещений нашего предприятия высоким начальством сие место превращалось в ресторан. Разумеется, в этом ресторане всё было по высшему разряду, включая самые дефицитные в те дни деликатесы. Это сейчас вы можете махнуть рукой и в ближайшем магазине или продуктовой палатке купить все-что-душе-угодно, лишь бы деньги были. Но тогда...Помню, началась перестройка, но продуктов в магазинах не стало вообще. Зато свободы стало заметно больше. Я ухитрился выехать по приглашению к моей знакомой в ГДР. Для тех, кто не знает, что это такое, поясняю: ГДР - это часть Германии, которая принадлежала бывшему Советскому Союзу (ах, как приятно произносить слова "бывшему Советскому Союзу") и являлась нашей витриной - смотрите, мол, как счастливо и в каком необыкновенном достатке можно жить при социализме! Однако, как мы ни тужились, посылая немецким братьям всё лучшее, что было у нас, мирное соревнование с капитализмом мы всё равно проиграли, потому что наша витрина всё равно оставалась убогой по сравнению с достижениями Западной Германии. Но я это знаю понаслышке. Однако когда я впервые попал в обычный супермаркет города Берлина, тогда еще Восточного, обилие продуктов вызвало у меня головокружение. Да, мне стало просто нехорошо. Но не от апельсинов и яблок, которые, кстати, были очень посредственнолго качества, а от бесконечных полок с конфетами, шоколадами и прочей сладостью, от тысячи приправ, о которых я никогда и понятия не имел, от сотен бутылок лучших вин, за которыми никто не давился в очередях.
Впрочем, оставим это. Время всё расставило по местам, кроме начальства, которое и раньше любило воровать. Нет, не воровать. Это грубо, неэстетично. И даже не присваивать. Оно очень любило... использовать служебное положение. Вот, к примеру, на каждую избирательную кампанию полагалось приобрести , скажем, два холодильника, сорок стульев, десять столов, пять шкафов, пятьдесят метров ткани, сто метров ковровых дорожек, двадцать настольных ламп, двадцать килограммов бумаги, всякой канцелярщины немеряно, десять графинов, сто стаканов и прочее, и прочее. Ведал этим наш замдиректора товарищ Акулов. И аппетит у него был не меньше, чем у знаменитой голубой акулы. После окончания избирательной кампании всё это добро списывалось, и товарищ Акулов лично распределял оставшееся имущество среди своих друзей из магазинов, кафе и ресторанов. Ах, какие это всё мелочи! О чем я говорю! На моих глазах в нагрузку к дефицитному оборудованию было поставлено двести рентгеновских трубок. Они неделю стояли в коридоре никому не нужные, а затем были отвезены на помойку. Кажется, их даже не распечатали. И опять-таки всё это мелочи, мелочи. Ибо главное в жизни - это здоровье. А Симонов слыл в нашей организации специалистом по здоровью. Ему Генеральный давал валюту на приобретение импортного оборудования.
Что-то у Симонова не получалось, несмотря на всю кипучую деятельность. Когда я пришел, он занимался датчиками давления и скорости кровотока, когда я через двадцать лет ушел, он всё продолжал испытывать эти несчастные датчики. Дело заключалось еще и в том, что проклятые капиталисты тоже не стояли на месте. Их датчики становились всё лучше, всё дешевле, а у Симонова был наш отечественный, плохо очищенный материал и допотопная электроника, которую собирал по старинке бывший фронтовой шофер Вася. Естественно, вся эта продукция, изготовленная в наших пьяных цехах за гидролизный спирт, ни к черту не годилась. Но Симонов был энтузиастом своего дела, он постоянно бесплатно предоставлял свою продукцию в ведущие медицинские заведения и сам, Сам проводил испытания совместно с медиками на живых людях. Почему сам, - тоже ясно. Созданные им приборы слушались только своего хозяина. Только он знал, какую кнопку нажать и какой винт подвинтить и сколько раз.
Его ребята говорили мне, что у их шефа талант художника, что он великолепно копирует иконы. Он мне мимоходом однажды сказал, что у него целая коллекция икон и что он их собрал по деревням.
Близкие отношения с Симоновым у меня начались внезапно. Бывший начальник отделения, устав ждать повышения у нашего Генерального, ушел из предприятия на должность замдиректора в конкурирующую фирму, прихватив человек тридцать наших сотрудников. Они решили создать на новой базе отечественный томограф. Из оставшейся у нас большей части решено было соорудить специальный отдел медицинской электротехники. Новым начальником взяли варяга из института медицинской техники. Очень быстро выяснилось, что Варяг - человек без знаний, но с необычайными пробивными способностями, базирующимися на железном здоровье, которое позволяло ему пить со всеми нужными людьми, и гиперсексуальности. Правление его продолжалось около шести лет и за это время он перепробовал всех мало-мальски привлекательных дам в нашем отделе, часть врачей нашей внутренней поликлиники, причем особенная честь была оказана специалисткам по рефлексотерапии, а также девочек из бухгалтерии, которые буквально обожали его. Со всеми начальствующими дамами он был на ты, а как известно - политика делается в дамских будуарах. Мы, начальники лабораторий, собирались в его кабинете раз в две недели. Моя лаборатория плохо вписывалась в идеологию всестороннего медицинского обхаживания начальства, большую часть времени я тратил на технические проблемы. Постоянно чувствуя себя белой вороной, я стал искать способов уйти от Варяга и полностью заняться физико-химическими задачами. Случай свел меня почти одновременно с Марком и одним из лучших начальников нашего предприятия, неким В.М., который вскоре стал курировать и наш отдел. Я попросту попросил у него аудиенции и пришел, прихватив разработанные мною анализаторы. Мне очень помогло, что незадолго до этого я опубликовал с его любимой сотрудницей статью в академическом журнале. Она присутствовала при нашей встрече и дала мне самую лучшую оценку.
Стараясь уйти от Варяга, я предчувствовал, что он мне этого не простит. Так оно и случилось. Когда мы все собрались "на ковре" у В.М., он сказал, что решил меня перевести в один из своих отделов, поскольку моя тематика не соответствует медицинской электротехнике. Варяг, услышав новость, обратился ко мне лично с матом, но был укрощен и затих. Но я-то знал, что в его изворотливом мозгу уже складывается план мести, да такой, чтобы и другим неповадно было. К концу того же дня мне был передан внутренний приказ разместить на своей территории часть лаборатории Симонова. Я, разумеется, ничего делать не стал, но на сердце осталась тревога. С этой тревогой я пришел на следующий день в свою лабораторию и через пять минут ко мне пожаловал Симонов. Сотворив печальное выражение лица, он сказал, что ему самому неприятно, но он действительно нуждается в расширении своей площади, что у него растет число заказчиков, и всем нужны его приборы. Я ему ответил, что на его месте я бы не форсировал события, так как я собираюсь обжаловать приказ Варяга у В.М.
- Вам виднее,-ответствовал Симонов, но учтите, что долго ждать я не могу.
- Я еще раз советую вам не торопиться с переездом,-сказал я.- Как только я получу поддержку у В.М., я тут же выкину ваши приборы в коридор.
Однако я недооценил, насколько могущественным стал Варяг за последние годы. В.М. отреагировал вяло, сказал, что не стоит с ним связываться, лучше немного уступить. Между тем Симонов стал появляться у меня каждое утро, приговаривая: "товарищ Толчинский, я к вам пришел, как черный ангел. Давайте решать наши дела, не привлекая высокое начальство". Что мне оставалось делать... Я освободил место для двух лабораторных столов и ребята из его лаборатории вскоре притащили допотопные компьютеры и водрузили их на столы. После этого они стали появляться у меня поочереди не более, чем на полчаса, включали компьютер, смотрели в него, как баран в новые ворота, и уходили. Время от времени появлялся Симонов, склонялся над компьютером, шептался о чем-то с мальчишками, потом распрямлялся и заявлял, что места ему выделено маловато. Не мешало бы еще подвинуться. Но тут уж я стоял насмерть. Я решил, что в крайнем случае уйду на все четыре стороны, но унижений больше терпеть не буду.
Нет, все-таки что ни говорите, умение жить - это прежде всего умение терпеливо ждать. Волна перестройки смыла нашего Генерального, на его место пришел один из его вассалов из Краснодара, сын начальника КГБ Краснодарского края. Варяг не пришелся по вкусу новому Диктатору, наверное потому, что последний не жаловался на здоровье. Влияние Варяга стало стремительно падать и вскоре наступил день, когда я пришел раньше всех в свою любимую лабораторию и выкинул в коридор паршивые компьютеры и грязные лабораторные столы. Они так спешили захватить жизненное пространство, что даже не удосужились вытереть грязь и пыль с бутафории, которую втащили в мою комнату.
- Ну-с, какой вы сегодня ангел?- спросил я в тот же день у Симонова, - черный или белый? - Коричневый!- осклабился он.
Дела Варяга стали совсем плохи и он стал искать новую работу. Однажды я встретил его в коридоре, вид у него был неважнецкий. Обычно я с ним, помня его мат, не раскланивался. Но тут он сам подошел быстро ко мне и сказал, что просит у меня прощения, что мне тоже нечего делать в этом заведении с моими талантами и надо искать место, где меня оценят по достоинству. Я мигом простил ему все обиды и мы обменялись прощальным рукопожатием.
Перестроечная лихорадка продолжалась. Я надолго потерял Симонова из виду и, столкнувшись с ним однажды у проходной, поразился произошедшей в нем перемене. Правый глаз его вылез как у рыбы-телескопа, придавая его некрасивому бледному лицу какое-то зловещее, как у гомункула выражение. Он усмехнулся, увидев меня: "Черт возьми, неужели великий ученый Толчинский еще посещает наше убогое заведение!" Было в его облике что-то жалкое - потертый портфель фасона пятидесятых годов, заношенное черное пальто, грязный шарф, старый , наверное, никогда не стиранный черный беретик...Я не помню, что ответил ему. Я горел желанием как можно быстрее организовать работу в новой фирме, где мне платили вполне приличные деньги и , вроде бы, у меня что-то уже начало получаться.
Прошел еще год. У проходной я встретил парня из лаборатории Симонова. От него я узнал, что шефу сделали операцию на глазу, но опухоль в мозгу все росла и росла и два месяца тому назад он умер, придя с работы. Он работал до последнего дня, сознавая, что дни его сочтены. После его смерти ребята разбежались кто куда в поисках денег, а Вася еще раньше ушел на пенсию. Ничего не осталось от его трудов - только бесконечные ленты цифр и кривых, которые он записывал на самодельных, кустарно сляпанных приборах, да коллекция икон, которые родня, наверное, распродает, потому что жить надо, а время наше без милосердия. Все силы общества ушли на разбрасывание камней, теперь пора собирать камни, а ведь эта работа куда как тяжелее.
СТРАСТИ ПО ТРАСТАНЕЦКОМУ
Трастанецкий - это моя фамилия. Теперь, как я считаю, мы знакомы и потому без проволочек начинаю свой рассказ.
Все-таки, что бы люди ни говорили, а что-то такое существует, что называют по разному, кто - роком, кто - кармой, кто - судьбой... но это всё масштабные понятия, а это - вроде липучки от мух или даже лучше - кем-то выплюнутой жвачки. Наступишь на неё и ходишь с ней, пока подметка не сотрется. Вот так мы однажды получили "удовольствие" на много лет вперед. Жили мы тогда на первом этаже в прекрасном зеленом дворе. Рядом с парадной дверью росла могучая черемуха, которая макушкой доставала до четвертого этажа нашей пятиэтажки. Знали бы вы, какое огромное удовольствие летом сделать десять шагов и оказаться сразу среди зелени и цветов. Правда, окна наши выходили на задний двор ресторана, а наискосок - на наземную станцию "Измайловская", так что летом, кроме свежего воздуха мы могли с половины шестого утра до половины второго ночи слышать "Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Первомайская" или "Измайловский парк", но, слава Богу, никто от этой ненавязчивой информации у нас в семье не свихнулся. Еще, к тому же, на заднем дворе ресторана происходило изредка выяснение отношений, иногда с мордобоем, чаще по выходным и по праздникам. Короче - жили мы в атмосфере свежего воздуха и в тишине, пока не построили рядом с нами девятиэтажный дом и в проекте забыли снабжать его горячей водой. И эти чертовы проектировщики не придумали ничего лучше, как поставить в подвале нашего дома, прямо под нами, насосы, качающие горячую воду нашим соседям. Мы поначалу даже не осознали, что эта напасть навсегда. А когда осознали - было уже поздно. Пока мы стояли, ходили или сидели за столом, жизнь была сносной, ну гудело немного, как будто забыли выключить стиральную машину. Но стоило положить голову на подушку, как все тело пронизывала частая-частая дрожь, и не было такого положения тела, при котором эта противная дрожь с гудением становилась бы хоть на чуть-чуть меньше. Жена моя, Нинка, забастовала первой. И правда, ей приходилось вставать спозаранку и нестись на электроламповый завод, а там следить за работой цеховых установок по отжигу вольфрама и всякой другой опасной для жизни дряни. У меня работа была поспокойней - вести занятия со студентами.
Написали мы заявление, что жить в таких условиях не можем, пошли в домоуправление, а они глядят сквозь нас, как сквозь стекло: "Ничего для вас сделать не можем, обращайтесь в высшие инстанции". Однако одна женщина сжалилась над Нинкой и дала ей ключ от котельной, строго предупредив при этом, что отключать насосы можно только с двенадцати до шести. Если же мы нарушим распорядок, то они поставят новый замок и больше нам ключей не дадут. Пришел к нам в гости Нинкин дядя Гриша. Когда-то он работал в Исполкоме бухгалтером. Выслушал нас. Мой тесть говорит: "Решили написать в газету, Райисполком и Райком партии, голова раскалывается от гудения". Дядя Гриша отвечает: " Эти письма вам не помогут". Тесть спрашивает: "Так что же - не писать?" - "Нет, писать надо, обязательно надо писать; в конце концов им надоест и они что-нибудь для вас сделают". А тут послабление нам вышло. Домоуправление стало утром посылать рабочего включать насосы, а нам осталось только выключать. Теперь и будильника нам не нужно - в шесть часов утра подъем. Здоровый образ жизни. К сожалению, он распространялся и на выходные, так что не понежишься в мягкой постели.
Жена уехала с сыном отдыхать, а я каждый вечер лазил в подвал выключать насосы. Что-то там у них пролилось - авария, одним словом. Атмосфера затхлая, да еще с жарой. Топаешь по досочкам и боишься в полутьме ступить в тухлую воду. Пришел я однажды вечером из подвала и чувствую - кто-то меня кусает. Почесался. Чувствую - кусает, но в другом месте. Снял с себя всю одежду - ничего нет. Что за напасть! Лег спать и хорошо спал до шести утра. Позавтракал, пошел на работу. Сижу на работе и вдруг чувствую - чешется в укромном месте, да так, что мочи нет терпеть. Бегу в туалет, закрываюсь в кабинке, спускаю брюки - никого не вижу, но есть место укуса. - красное пятно. Тут до меня дошло - блоха! Откуда в нашем доме блоха? Конечно случайно. Нашествие клопов, помню, было. Но мы их лихо вывели, хотя и потравились малость. А про блох мы только в книжках читали. Чтобы извести мою блоху, я тщательно прогладил брюки с паром, одел и пошел на работу. Весь день прислушивался - не зачешется ли где... Нет, обошлось. Пошел ночью выключить насосы и увидел громадную кипу синтетической ваты. Постоял возле неё, потрогал и вернулся домой. Утром сел в метро - чувствую кусает меня кто-то в носке. Осторожненько так придавил то место, где кусает, отвернул носок - коричневая блоха размером с просяное зернышко. Пока я размышлял, как её схватить, она - прыг и поминай как звали. Пока я понял, что приношу блох из подвала, у меня в квартире образовался прямо-таки блошиный питомник. Они так ко мне привыкли, что кусали меня одного. Пришли в пятницу вечером мои друзья поиграть в преферанс. Я их встретил в плавках, так как уже боялся надеть брюки - а вдруг там уже ждет меня голодный зверь! Сидели они часа четыре, и никого из них мои блохи ни разу не куснули. В субботу я сделал генеральную уборку. Выбил ковры, обработал раствором полы и все-все места, где они могли прижиться. К этому времени меня просветили, что блохи не выносят полыни. Пошел и нарвал огромный букет, благо у нас под метромостом целая плантация полыни. К приезду жены я уже научился бороться с блохами: выходя из подвала, я тщательно отряхивался. Единственное, чего я не догадался сделать, - это позвонить в домоуправление и попросить их провести дезинсекцию. Когда Нинка приехала и я рассказал ей о своих злоключениях, она назвала меня дураком и первым делом туда позвонила и устроила им скандал. И в тот же день рабочие опрыскали помещение, и блохи кончились. Однако шум, от которого жена в отпуске отвыкла, вновь напомнил ей о горестной нашей судьбе. Нинка утверждала, что теперь этот шум стал вдвое громче, чем был до её отъезда. Мы долго сочиняли письмо, где просили приехать санэпидемстанцию (СЭС) и замерить уровень шума. Вскоре нам пришел ответ, что наша просьба будет выполнена 23 августа. Уже 21 августа, уходя на работу, я видел слесарей, которые возились в подвале, настраивая насосы на бесшумную работу. Ночью мы даже не пошли выключать насосы, настолько было тихо. Приехала СЭС, померила шум и сказала, что у нас всё в пределах нормы. "Конечно, - с горечью сказал я, - позавчера рабочие весь день возились, чтобы наладить работу насосов". Мадам из СЭС только пожала плечами: "С рабочими вы сами разбирайтесь". Между тем спустя неделю насосы вновь стали отравлять нам жизнь. Мы снова стали писать в разные инстанции, но теперь СЭС не торопилась к нам. У них был свой график работы. Перед вторым посещением они опять предупредили домоуправление и опять рабочие перед замером шума целый день налаживали насосы. Это издевательство регулярно повторялось из квартала в квартал, а мы никак не могли разорвать сей порочный круг. Тогда мы стали искать знакомых через своих знакомых, которые могли бы нам помочь. Наконец с помощью Нинкиной сестры, которая работала в районном отделе народного образования (РОНО) нам удалось затащить в нашу квартиру одного чиновника из райисполкома вместе с главным инженером домоуправления. Они посидели, послушали шум, приложив ухо к стене, добродушно с нами попрощались - и вскоре к нам пожаловала очередная дама из СЭС, которая очень выразительно спросила меня несколько раз: "А вы действительно хотите забраковать свою квартиру?". Она явно вымогала взятку, но я не умел давать деньги и потому вытащил две прекрасные книги репродукций и вручил ей. Книги репродукций тогда были в большом дефиците и это, по-видимому примирило её с ничтожностью подношения.
Акт комиссии СЭС давал нам право на новую квартиру, но как в старом анекдоте: Имею ли я право? - Имеете.- А могу ли я? - Нет, не можете! Так получилось и с новой квартирой. Боже! Какую только нам дрянь не предлагали! Квартиры, где трансформаторные будки гудели прямо за стеной, квартиры, находящиеся прямо над стационарной помойкой... А мы, бесправные, таскались из одного конца Москвы в другой, чтобы убедиться, что нам в очередной раз подсунули такую дрянь, куда даже лимитчики не согласились въехать. Каждый раз, когда я приходил в жилищную комиссию и отсиживал свои два-три часа до приема, меня встречал всё тот же плешивый гад с бегающими глазами, который укоризненно вздыхал и добавлял: "Ну что же еще я могу вам предложить - вы ведь от всего отказываетесь...". А я не знал, сколько ему нужно дать денег и , главное, как мне их ему дать. Я задыхался в этой паутине. Я мечтал заснуть и не проснуться. На помощь нам пришла совсем нам незнакомая дама - главный врач больницы, где когда-то работала моя матушка. Она упросила свою начальницу позвонить знакомым в Райком партии. Это возымело своё действие. Плешивая крыса предложила мне трехкомнатную квартиру на окраине Москвы. После обжитого Измайлова эта окраина производила впечатление пустыни, посреди которой возвышался огромный универсам. Кругом стояли много-многоэтажные дома, заселенные лимитчиками. Во всех телефонных будках телефонные трубки были оборваны. Огромные витринные окна на первых этажах были выбиты и заменены безобразной фанерой, на которой были написаны разные непристойности. Между домами стояли рвы, заполненные жидкой грязью. С транспортом были муки мученические. Жить в этом кошмаре мы не могли. Мы как будто нырнули из двадцатого века в шестнадцатый. А универсам, наверное, прислали инопланетяне, чтобы мы не сдохли от голода в этой пустыне. К этому времени мы купили Нинкиным родителям маленькую кооперативную квартиру. Тесть умер и было решено съезжаться. Мы съехались опять в Измайлово. Мы въехали на третий этаж. Окна глядели во двор. Квартира была просторной. Но...первое, что мы услышали, когда положили голову на подушку - был шум моторов в бойлерной и промышленного холодильника в овощном магазине под нами. Оказалось, что наша квартира находится в том же подъезде, что и бойлерная. Конечно, этот шум не шел ни в какое сравнение с тем кошмаром, от которого мы бежали, но согласитесь, что Нечто, что и названия-то не имеет, нас преследует всю жизнь.
В той замечательной квартире, что размещалась на первом этаже в Измайлове, был еще один небольшой недостаток. Время от времени в стояке слива кухонной воды происходила закупорка, вследствие чего наша кухонная раковина превращалась в гейзер горячих помоев, поступающих к нам со всех пяти этажей нашего подъезда. Сначала, дней за десять до извержения, раковина предупреждала нас хриплым гулом, но мы были в те времена беззаботны и глупы и принимались звонить в домоуправление, когда в кухне наступал аврал. Мы вычерпывали помои из раковины кастрюлями и сливали в ведра, затем бежали в туалет и выливали их в унитаз. Задержка в этом процессе грозила затоплением кухни. Подумаешь какая важность! Ну побегаете с ведрами часок-другой, пока приедет аварийная техпомощь.
Не знаю, почему, но с отъездом Нинкиных родителей в кооперативную квартиру, случаи закупорки стояка стали чаще. Вообще, пока мы жили вместе, я не ощущал ответственности за наше жилище. Всё как бы делалось само собой. А тут пришлось и квитанции на оплату квартиры заполнять, и мусор выносить, и мусорное ведро мыть, и прокладки в кранах менять.
Да, так вот, относительно стояка. Нашелся в домоуправлении хороший мужик Саша, с которым у меня сложились приятельские отношения, которые, в свою очередь, сильно упростили процесс удаления засора из стояка. Обычно я прислушивался, не начинает ли наша раковина рыгать и контролировал, хорошо ли сливается вода. При первых же угрожающих хрипах я звонил в домоуправление и звал Сашу. Саша, румяный и веселый, приходил ко мне и мы отправлялись в тот же подвал, о котором вы уже знаете. Там, под потолком висела "гениальная" конструкция: труба, отводящая жидкие помои, уходила под почти прямым углом от стояка. Ясно, что такая конструкция была обречена на засор. Мы быстренько подтаскивали под трубу сколоченный из досок помост, Саша влезал на него и выбивал из торца трубы дубовую пробку. После этого я подавал ему гибкий трос и он засовывал его в трубу. Я тем временем бежал в квартиру и пускал на всю мощность горячую воду. Саша шворкал тросом туда-сюда и вскоре засор устранялся. Саша забивал дубовую пробку в торец трубы, приходил и мы устраивали короткий, но насыщенный радостными эмоциями выпивон с закусоном. Саша делился со мной своими сантехническими историями, от которых мы оба помирали со смеха, потом мы сердечно прощались и разбегались на свои работы. В те времена я приобрел у Саши за бутылку водки прекрасный трос, который мне отлично послужил в последующие годы, когда он перешел на другую работу. Другие сантехники не уживались в нашем домоуправлении. Я не успевал отслеживать их имена. Каждый раз по моему вызову приходил новый человек и приходил, конечно, без троса. Я ему терпеливо объяснял, что нужно сделать, он с большой неохотой повторял действия Саши, но работал спустя рукава, и вскоре мне приходилось вновь приглашать сантехника. Я давал им за помощь три рубля и выпроваживал. Потом я обтирал изгаженный трос тряпками, промывал его горячей водой и укладывал в мешок под ванну.
Однажды мне вся эта канитель надоела. Я сидел дома и писал свою диссертацию. Раковина рыгала уже неделю, но мне всё был недосуг заняться ею. И вот началось медленное, но всё ускоряющееся извержение помоев. Вне себя от злости на всю эту распроклятую жизнь с гудящими моторами и рыгающей раковиной, я открыл ревизию, затолкал в трубу большую мокрую тряпку и закрыл ревизию, крепко затянув болты. "С меня хватит, - решил я,- теперь пусть другие побегают". Примерно через час я услышал вопли нашей соседки в смежной квартире. Теперь помои стали извергаться у неё. Я слышал, как она, причитая, металась по кухне. Потом она стала звонить в мою дверь, но я не откликнулся. Я спокойно писал диссертацию. Я слышал, как приехала аварийная техпомощь, но меня это уже не касалось. Я свою вахту выстоял до разумного предела.
И вот, мы съехались с тещей после описываемых ранее перипетий снова в Измайлове. Тот самый гибкий трос (память о Саше) я перевез с остальными полезными вещами и, как выяснилось, не напрасно. Казалось бы - третий этаж! Ну что может произойти на третьем этаже? А ничего особенного - засор стояка на втором этаже, в результате которого помои теперь уже с семи верхних этажей (дом-то у нас теперь был десятиэтажный) начали поступать к нам в кухню. Вызванный слесарь-сантехник явился, как профессор с одним маленьким чемоданчиком, но я его успокоил: "Всё у меня есть. Давай чистить стояк". Он с неохотой взял трос в руки и мало-помалу загнал его в трубу и пошкворил в ней. Я пустил горячую воду, вода стала уходить всё быстрее, быстрее и работа была сделана. Я дал сантехнику десятку и принялся оттирать мой трос-избавитель от налипшей черной грязи, и отмывать полы от той же грязи, а заодно протер и коридор, где сантехник-сан наследил своими чоботами.
Вот теперь, положа руку на сердце, можете ли вы отрицать, что Нечто определенно существует и тянется за вами всю жизнь? Вот вам последний примерчик. Так сложилась судьба, или вернее - так мы её выбрали, что остаток жизни мы решили провести в Америке. Нет, нет, в России мы жили хорошо. Правда, время от времени нас пугали - то покажут отряды фашиствующей молодежи, то синагогу изгадят, то кладбищенские камни повалят на еврейском кладбище, то книжки с призывами бить жидов продадут в метро, то поганец из военных в Думе (в Думе!) скажет, что жидов ненавидит... Да мы ко всему привыкли. Подумаешь, грозят! Не бьют же! Сказать честно, - потянуло нас к спокойной жизни. И мы её получили. Что бросается в глаза, приехавшему из России? - В первую очередь - чистота туалетов. Везде отсутствие вони, луж на полу, исписанных стен и дверей в кабинках, везде наличие бумаги, жидкого мыла, бумажных полотенец или работающих сушилок. В нашем провинциальном колледже туалет выше качеством, чем в Московском дворце съездов. И на всех туалетных изделиях выгравировано - "Американский Стандарт". Для них это стандарт, а для нас - изумляющее исключение. В чем здесь дело? Может быть в том, что у нас, россиян, экскременты ниже качеством, чем у американцев...Сами знаете - не та у нас жратва! А бумаги у нас всегда не хватало. Не зря же испоганили Байкал и построили целлюлозно-бумажный комбинат. Но почему-то бумаги в стране больше не стало. Я сужу по туалетам. В Российских туалетах принято пользоваться газетой. А что! Чем не бумага? Еще и просветиться можно. Вот, вроде мы на бумаге экономили, газету по два раза в день читали (исключая лиц с запорами и поносами), а догнать Америку никак не могли. Не идет нам экономия впрок.
Кстати, почти везде в домах здесь совмещенный санузел. А у меня-то в Москве был, ого-го! раздельный! Да какой огромный! Ванна, правда, временами засорялась. Что тут сделаешь, мы сами виноваты. Когда съезжались с тещей, сделали ремонт всех санузлов, потому что в бывшей коммуналке никто никогда ничего не мыл. Запах был тот еще! Ну и ванну пришлось сменить. А кто ремонт делал! Да, всё те же знакомые лица, у которых руки растут из задницы. Может быть, у них кусочек кирпича попал в трубу, а, может быть, труба не под тем углом из ванны уходила...Мой любимый трос никак в ту трубу не пролезал. Пришлось вызывать сантехник-сана. Он, не долго думая, расковырял слив из раковины и через него попал в трубу из ванны, пошоркал там моим тросом и тяп-ляп заделал слив цементом. Зрелище было зело мерзко, несмотря на то, что я покрасил цемент нежным салатовым цветом. По велению Нинки я соорудил ширмочку уголком из салатного цвета кафеля, очень красивую, и Нинка, когда к нам приходили гости, с гордостью показывала моё изделие, приговаривая: "Вот, видите, когда захочет, он всё сможет!" Учитывая разорение, которое мне учинил сантехник, я в дальнейшем очень внимательно следил за ванной и при малейшем намеке на засор, прочищал трубу наворованным в институте едким кали (едкая щелочь для тех, кто не знает основ химии). Потом у меня были вантузы. Это такие хреновины, где на палку надета резиновая чашка. Вы затыкаете все отверстия в раковине и ванной, кроме слива, зовете домашних, чтобы они держали тряпки, уплотняющие эти отверстия, затем наливаете много горячей воды и жмете с максимальной скоростью и силой на вантуз. Получается гидравлический удар - и есть шанс, что слив в ванной вскоре начнет функционировать. Мне, во всяком случае, это удавалось и не раз.
Но вернемся в Америку. Увы, после получения прекрасной квартиры я вскоре обнаружил, что вода не уходит из ванны. А трос и вантуз я оставил в России! Пошел в офис. "Так и так,- говорю, - water doesn't merge from my bath!" и для верности показываю рисунок, который заранее сделал дома. Дама в офисе говорит мне, что, мол, не волнуйтесь, придет к вам worker. Я жду сантехника с тросом, а вместо него приплелся какой-то хилый интеллигент и принес нечто вроде бомбы высокого давления. Он её накачал насосиком, а показометр у него прямо на бомбе показывает давление. Потом он приник к верхнему выхлопному отверстию со своей тряпочкой (я хотел ему помочь, но побоялся обидеть), приник, как Александр Матросов к амбразуре, и нажал кнопочку. Раздался выстрел, он пустил воду - вроде стала сливаться, но чтобы хорошо, так нет... Он, впрочем, решил, что дело свое сделал, а я не посмел ввиду слабого моего английского сказать: "А ну-ка стрельни еще разок!".
Неужели все эти житейские мелочи и есть судьба?! В это просто невозможно поверить. Нет-нет, это называется как-то иначе, я только слово не подберу. Ага! Вот оно - найдено: "Страсти по Трастанецкому!"
Чуть не упустил мелкую, но важную деталь. Важную потому, что она переполнила мою чашу терпения и подтолкнула к отъеэду в Америку. В бывшей коммунальной квартире, куда мы въехали, прямо в кухне стоял мусоропровод. Кто поинтеллигентнее, те бросают в него сухие и мелкие предметы, положенные в полиэтиленовый мешочек. А простые люди бросают всё подряд и без всякой упаковки. Мне еще Саша рассказывал, как он обнаружил в мусоропроводе детскую коляску, которая заперла трубу, да на неё еще навалилась тонна мусора, так что ему пришлось изрядно попотеть, пока он тот мусоропровод вычистил. А у нас в доме все пищевые отходы прямо кастрюлями туда выливали, а люди побогаче - и несъеденные во-время деликатесы. Когда устанавливалась ветренная погода, из мусоропровода перла такая вонь, что выйти лишний раз в кухню было испытанием. Чего мы только не делали - и газ зажигали, и окна открывали, и в домоуправление жаловались, один раз я зажег газету и кинул туда, в трубу. Загорелось быстро так и уж очень сильно. Я испугался, но соседи сверху уже вызвали пожарную машину. Правда, к её прибытию погасили огонь водой из кастрюль. После этого неделю не воняло, а потом снова началось. Наш знакомый Л.К. сказал нам: "Чего вы мучаетесь! Зацементируйте люк мусоропровода и забудьте о нём". Он был прав. За двадцатку местный умелец заделал нам люк мусоропровода и с тех пор мы даже друзей на кухне принимали.
Ничто не вечно под луной. Наш подъезд получил кличку "жидовской гавани". Наверное потому, что коммуналки стали заполняться еврейскими семьями. Чище стало, меньше пьяных вокруг подъезда и внутри. Но евреи не сидели на месте. Они двигались на родину предков и в Америку. На их место приезжали богатые люди с Кавказа. Эти богатые люди делали фундаментальные ремонты в квартирах. Они обдирали полы, потолки и стены до бетона, стелили мрамор и коллекционный паркет, возводили арки, передвигали или уничтожали стены, меняли окна на самые современные. Входные двери у них напоминали банковские сейфы. Пока они строились, неисчислимые груды строительных материалов и мусора вносились и выносились в мешках с помощью наших многострадальных лифтов. Но вот попалась бригада, которая не любила таскать мусор. Они использовали для этого наш проржавевший вонючий мусоропровод. И, разумеется, они его засорили. А нам-то что? Нам было наплевать на всех. У них мусор поднялся до десятого этажа. Пришли русские умельцы и стали с крыши долбить мусор двухпудовой гирей. Веревка у них, как вы уже догадались, благополучно оборвалась и гиря застряла в той же трубе. А теперь угадайте загадку: Где же образовался засор? - Правильно! На уровне третьего этажа, где мы жили-были. Но нам-то наплевать! У нас зацементировано, да еще и краской замазано, а к стенке припёрта тяжеленная стиральная машина. А у них - головная боль, как убрать засор. Стали снизу, с улицы шестом с крючком тыкать. Поработали час - крючок зацепился, шест обломился, верхняя часть в мусоропроводе застряла. Бросили это занятие. А жильцы вопят: "Сделайте что-нибудь, наконец!".
Стали женщины из домоуправления к нам похаживать и ласково так объяснять, что им совершенно необходимо влезть в трубу именно через наш люк. Мы, конечно, упирались, как могли. Не хотели, чтобы разрушили стенку, не хотели нюхать вонь и боялись, что тараканы, мушки и всякая другая нечисть ворвется в нашу квартиру. Видя наше упорство, домоуправление стало посылать нам грозные бумаги. Что ни день - всё грознее: если не допустите к мусоропроводу, мы на вас в суд подадим за нарушение планировки квартиры. То, что люди с Кавказа всю планировку перепахали, это - ничего, а вот то, что мы замуровали люк мусоропровода, вот это оказывается и есть ужасное преступление. Пока шла холодная война, мы нашли, наконец, покупателя на нашу квартиру и подумали: "Пару месяцев мы еще продержимся, а после нас - хоть потоп!". Впрочем, будущая хозяйка нашей квартиры была вполне симпатичной дамой, килограммов на сто, и мы искренне хотели ей добра, что было вполне взаимно. Она была из семьи горских евреев, свято блюла всевозможные запреты, налагаемые иудейской религией, любила без памяти мыльные оперы и очень любила обсуждать с нами перипетии главных героев. Она верила в реальность происходящего на экране телевизора и часто в подтверждение правоты сценария приводила примеры из собственной жизни. В частности, мы узнали, что она была похищена своим женихом и тайно обвенчана с ним. Мы по этому поводу недоумевали, связано ли это с иудейской традицией, но выяснить этот тонкий момент у самой похищенной не смогли.
После нашего отъезда мы обменялись парой теплых писем. Приводить её послания я не решаюсь. Они написаны необыкновенно колоритным языком, имеющим, впрочем, весьма отдаленное отношение к русскому языку. Она нам поведала, что пошла навстречу людям, желающим вычистить мусоропровод через наш люк, тем более, что в её замыслы входила полная перепланировка квартиры. Домоуправление прислало целый коллектив, который стоял и наблюдал за процессом, пока один молодой парень корячился, выуживая из мусоропровода провода, доски, стекловату, кирпичи и всё прочее, густо обмазанное кашами, супами, сырыми овощами и их очистками. Эта смесь смердела ужасно, даже открытые настежь окна не спасали. После двух часов изнурительной борьбы мусоропровод охнул и провалился вниз. Парень сказал, что он свое дело сделал и у него обед. Тетки из домоуправления тоже двинулись к дверям. Тут наша знакомая преградила им путь и сказала, что никого, кроме того парня не выпустит, пока не придет человек и не замурует люк. Тетки сообразили, что дикая горская женщина может и по морде дать, и стали вызванивать сантехника, который, разумеется, был в другой квартире и также собирался пообедать. После яростной перебранки он явился, но без кирпичей и цемента. Прошло еще два часа, пока люк был снова замурован, и тетки-заложницы смогли выйти из бывшей нашей квартиры. Они были так рады освобождению, что пообещали на следующий день утром прислать маляра, чтобы закрасил стену...
А мы уже два месяца в Америке! Были в гостях у Нинкиного племянника. Чистота в доме идеальная. Всюду карпет, пахнет одеколоном, а мусоропровод представляет собой гладкую, как пушечный ствол, трубу диаметром два фута, не меньше. Находится он в отдельном помещении, которое чище, чем приемная Верховного Совета РСФСР (была такая приемная в истории России). Да и у нас, пенсионеров, такой же чистый дом, хотя живут бок-о-бок с нами люди, приехавшие из всех стран мира, люди низкой, средней и высокой бытовой культуры и разных наклонностей. Некоторые еще не доросли до стандартов Америки, но их неаккуратность каждое утро убирается рабочими, которые пылесосят карпет в коридоре, вытирают пыль, моют лифт и делают нашу жизнь спокойной и привлекательной. Вот только раковина на кухне всё время бурлит и изрыгает пену. Пена, правда, совсем не воняет, напротив, - благоухает свежевыстиранным бельем. Если оставить в раковине немытую посуду, то даже легче потом её мыть, после пены. А всё дело в том, что мы живем на пятом этаже, а на восьмом у нас прачечная. Прекрасная прачечная. И моющий раствор из стиральных машин поступает в общий стояк, который, может быть, не рассчитан на обслуживание жильцов и прачечной одновременно. Но вот вопрос - ну почему извержение пены происходит именно у нас, на пятом этаже?
Но это еще не всё. Из ванны вода уходит всё медленнее, так что пока за пять минут принимаешь душ, уже стоишь по щиколотку в воде. Грязной воде. Того worker'a я больше не зову, а просто так мучаюсь и жду, когда ванна закупорится напрочь и тогда уж ему придется принести трос, и мы с ним, как в доброе старое время в России, продерем стояк, и я на радостях приму настоящую горячую ванну.
ВАЛЕРИК
Был уже одиннадцатый час утра. Февральского утра. Москва провожала Андрея сырыми хлопьями снега, неприятной грязной кашей под ногами и сутолокой городского транспорта. Он едва нашел старый автобус, который дотащил его до Марьинской птицефабрики. Здесь, в тридцати километрах от последней станции Московского метро тоже шел снег, но тишина и нетронутость окружающей местности, несмотря на убожество фабричных двухэтажных строений и серых хрущевских пятиэтажек поселка Марьино, действовали успокаивающе. Ворот санатория нигде не было видно. Проходившая мимо женщина сказала: "Вы проехали вашу остановку. Вернитесь к шоссе и сразу увидите санаторий." Андрей поднял чемодан и неторопливо пошел к шоссе.
Вход в санаторий напоминал проходную родного почтового ящика, разве что не сидели в будках злые, как сторожевые собаки, бабы с пистолетами на заднице. Миновав проходную, где двое местных что-то разогревали на электроплитке в чуланчике и даже не взглянули на вошедшего, Андрей пошел по накатанной дороге влево и спустя три минуты уже проходил между свежеоштукатуренными колоннами в приемный покой главного корпуса, соединенного галереями с остальными корпусами.
Это был его первый за двадцать лет работы санаторий. Обычно он брал неделю на майские праздники и неделю в самом конце августа и ехал в деревеньку, стоявшую на Угре-реке. Долго отдыхать он не умел и не любил, но сейчас мать настояла, чтобы он поправил здоровье. Он подал заявление на путевку, уверенный, что она ему все равно не достанется, как не доставались никогда всяческие туристические поездки и полеты. Такие удовольствия предназначались для профсоюзных активистов и начальства. Но на этот раз шестеренки отлаженной машины дали сбой и она выплюнула путевку на его имя да еще и за десять процентов стоимости. Сказывалось триумфальное шествие перестройки. Хозяева жизни переключились на заграничные путешествия, презрев отечественный отдых.
Интерьер приемного покоя отражал солидность стиля начала пятидесятых годов. Посередине большой комнаты, закрывающейся толстой железной решеткой, стоял массивный, как саркофаг фараона, стол. Плюш портьер и обивка толстозадых стульев отливали густотой свекольного сока. Уходившие вверх по дуге два марша мраморной лестницы были покрыты бордовыми дорожками. На стенах висели картины в золоченых рамах. Содержание картин демонстрировало, как широка страна моя родная. На некоторых полотнах стояли группы людей в рабочих комбинезонах и с просветленными лицами встречали восходящее над родиной солнце.
Девушка за столом была милой и молчаливой. На шутки Андрея никак не реагировала. Сказала только, что нужно подождать дежурную врачицу, которая поставит подпись на медицинской карте. Ждать пришлось неприятно-долго. Андрей повесил куртку на крюк и стал прислушиваться к шуму санаторной возни. Кто-то дозванивался в Москву, гудели пылесосы уборщиц, несколько парочек отправилось гулять...Да, судя по интерьеру, сюда приезжали раньше лишь достойные люди. Это перестройка смешала сословия... Наконец появилась врачица, поставила свою закорючку и он получил койку на втором этаже.
Ему очень хотелось попасть в одноместный номер, но начальник лаборатории в их ящике был слишком мелкой сошкой. Генеральный директор никогда не опускался ниже начальников отделов. Следовательно, надо было не роптать, а благодарить судьбу в лице профсоюзной крысы за милость.
Типичная гостиничная комната на двоих. Две кровати вдоль стен, письменный стол с местным телефоном, графин с водой, два тонких стакана, желтенькая штора. Платяной шкаф в прихожей. Новинка века - огромного размера отечественный цветной телевизор. Один стул и одно кресло. Гостей можно усадить на кровати, что отдыхающие повсеместно и делают - ставят стол между кроватями, на него - незатейливую закуску, купленную в ближайшей продуктовой палатке, и царицу угощения - бутылку водки. Слава Богу, удобства в номере, можно не бегать по нужде в общественный туалет в конце коридора. Как-никак санаторий повышенного класса.
Едва Андрей запихнул вещи в шкаф, дверь стукнула. Появился тощий старикан с лукавыми, быстрыми глазками.
- С приездом! - воскликнул он радостно.- Николай.- он протянул руку.-И давай сразу на ты. Я терпеть не могу, когда на вы обращаются.
Андрей пожал руку и назвал себя.
- Я здесь уже третий день,- продолжал старикан,- и все-все разведал. Я всю войну в армейской разведке служил. Был сыном полка. Закончил войну в Пруссии. Да. А сейчас волонтером в райвоенкомате. Люблю с ребятами общаться. Воспитываю.
- Ну вот, дождался, - с тоской подумал Андрей.- Теперь придется с утра до вечера слушать трескотню о доблести, о подвигах, о славе.
-...ещё успеем полежать часок до обеда,- донеслось с соседней койки.
- Пойду глотну свежего воздуха, - ответил Андрей.
- Ну, как желаешь.- Старикан раскрыл газету.- А я почитаю.
Андрей шел по плотному снегу и прислушивался к работе сердца. Обычно на третьей минуте ходьбы у него начинало ломить за грудиной. Приходилось останавливаться и сосать нитросорбид. Еще через две-три минуты становилось легче , и он мог идти без остановки, хотя и без ускорения, и час, и два. Эта наследственная болезнь, именуемая в народе грудной жабой, передалась ему от деда по материнской линии. Он помнил, как ходил зимой с дедом до Белорусского вокзала. Дед останавливался и клал под язык таблетку нитроглицерина, потом ждал пока жаба его отпустит, а Андрей пританцовывал на морозе. Но деду тогда было семьдесят четыре, а Андрею еще нет и пятидесяти пяти. Вот что обидно.
Территория, прилегающая к главному корпусу была невелика. Справа вниз уходила дорога на засыпанный снегом пруд, за которым маячили вдалеке трубы то ли завода, то ли ТЭЦ. Андрей не стал спускаться, а вернулся в комнату. Старикан, одетый в пиджак поверх спортивного костюма, уже нетерпеливо поджидал его возвращения.
- Пойдем, запишешься за мой стол. Сегодня утром сосед выписался. У нас за столом сидят две молодые бабешки.- Старик подмигнул.- Ухаживать любишь ?
- Н-не знаю. Смотря за кем...
- Ну давай, снимай куртку и пойдем. Лучше приходить к началу, пока всё свеженькое и горячее.
Они вышли в коридор. Путь к столовой через галереи на нижний этаж был неблизким. Проходя мимо танцевального зала, Андрей оглянулся и поразился возникшей картине. Изо всех коридоров тянулись хромые, согнувшиеся, безобразные и безобразно одетые старики и старухи. Старух было подавляющее большинство. В их молчаливом шествии было что-то из библейских сцен. Не хватало только мерных ударов колокола: memento mori, memento mori.
- Николай, это и есть все отдыхающие?- спросил Андрей.- Это же сплошной антиквариат! Ты же говорил о молодых бабенках...
- Молодые приходят попозже. Гуляют. Кто на лыжах, кто в компании.
В огромном зале столовой помещалось никак не менее ста столов. Было чисто, тихо и празднично. Андрей подал корешок путевки миловидной женщине у входа, та улыбнулась и поздравила его с прибытием. Николай взял его за руку и повел к своему столу. Еда была вкусной. Настроение быстро улучшалось. Уже и старые люди не вызывали мрачных ассоциаций. "Оказывается - жизнь прекрасна, когда желудок набит. Какая свежая мысль!" - подумал Андрей и усмехнулся.