В рабочем помещении Лили (тридцать восемь на сорок восемь шагов до самого (в полтора прыжка) потолка) отчаянно парило — гудели обогреватели, сотрясая воздух искусственным теплом, хрипло рычали батареи центрального отопления, сопели и присвистывали носами бесконечные орды посетителей, распространявших самые неожиданные ароматы, от которых даже стены слезились конденсатом.
    В какофонию вливались нещадной трелью горластые телефоны:
— Что у вас?.. Нет, простите, не сезон... Не возьмем, говорю!..
— Сахарный вы мой, я же вам раз надцать объяснял, не берем мы сейчас обнаженку — спросу никакого... Да будь у вашей соседки хоть бриллиантовая попа, не можем взять... С ума сошли? Сорок градусов на улице и по десять в каждом доме, а вы людям голые телеса демонстрировать желаете?..
— Балет?.. Последнее выступление Крестьянской? Луши?.. Говорите, обе ноги ломает?.. Что ж заносите, поглядим...
— Да. Нет. Да. Нет, на кой демон нам сдались автоаварии? Вы бы еще драки политиков снимали...
— У вас кошечки? Пушистенькие?.. Нет, самих кошечек не нужно, зачем же животинок мучить?.. Ух вы, живодер какой! Ах, шалун!.. Нет, пленочки несите, а кошечек себе оставьте...
— Нет, мы не занимаемся видеосъемкой... Да, свадьба, понимаю, но — нет, таких услуг предоставить не можем. Но зато у нас есть видео сотни удачных свадеб и сотни кошмаров новобрачных. Интересует?.. Замечательно, записывайте...
    На блеклом полотнище широкого настенного экрана корчился человек. Камера захватила крупным планом разорванный клюквенный рот, и Лили уставилась на блестящий пластиком диск телефона. Кинопроектор сыто урчал, наматывая на бобины очередную жертву.

    В родной Истании — перманентный дефицит тепла, в крохотной конторке "Наше видео" — категорическая нехватка кислорода. В перерывах недостача воздуха ощущалась нестерпимо, но открывать форточки, окна и распахивать двери никто не торопился. «Жар костей не ломит», — шутили сотрудники, изводили рулоны бумажных платков и центнеры чайной заварки.
    Получасовой перерыв — трубки аппаратов придушенно сигналят на столах, и мятые уши рычагов сверкают металлическим блеском. Пахнет сдобой — грошовыми булочками-"малышками", залитыми окоченевшим сахарным сиропом. Пальцы после них всегда липкие, но горячей воды на работе давно уже нет, и Лили втихаря облизывает их, надеясь, что ее никто не застукает.
«Некрасиво, — соглашалась Лили со случайным наблюдателем, — и некультурно. Но вкусно».
В пузатых керамических кружках остывал крутой кипяток черного чая, щедро сдобренного сахарным песком.
    В Истании повсеместно торговали дешевым сахаром — отвратительно желтым, как изгаженные сугробы уличных подворотен. Но покупать его было необходимо — Глава здравоохранения вел открытую войну с фанатами диет и анорексичными противниками калорий. По каждому телеканалу в каждой квартире Глава кричал о вреде похудания в «такое сложное для страны время» и наливался краской до самого белесого кустика волос на маковке.
    «Диетоманы — воры, — сердился Глава, — они обчищают генофонд нации, уродуя данные Богами тела. Родине нужны здоровые, полнокровные граждане. Родине нужно, чтобы каждый истаниец нарастил подкожный жир и пережил холода!».
    А заработавшаяся Лили морщилась и отмахивалась от каннибальских ассоциаций.
— Уму непостижимо! — раздался звучный глас Клевёра — общий сигнал к началу табачного ритуала. — Представляете, сахарные мои, мне втиснули-таки двадцать пленок на оценку.
    Клевёр заведовал эротикой, и по роду деятельности был вынужден просмотреть столько пикантных зарисовок, что сама мысль о совокуплении стала казаться ему тошнотворной.
«У меня профессиональная деформация!» — пенял он директору и требовал прибавок «по инвалидности».
    Работу свою Клевёр ненавидел сладострастно, осуждая ее во всеуслышанье во время каждого перерыва. Вот и сейчас сотрудники стягивались к его столу в ожидании очередного спича, потрясающего циничностью и справедливостью. Клевёр, польщенный вниманием, вертел круглой головой и щедро изливался желчью, пронзительной и бесконечной, как стенания плакальщицы. Он прерывался лишь для того, чтобы глотнуть резкого в своей дешевой мужественности табачного дыма.
    Остальные смолили такие же кургузые коричневые пальцы сигарет, заедая легальным наркотиком приторность перекуса, и зареванные стены желтели от тяжелого, ядовитого смога. Крепкий отечественный табак потребляли даже хрупкие сотрудницы «Романтических историй» и «Домашнего очага».
    Курила и Лили, но сейчас она куталась в кармин шарфа и аккуратно покашливала. Но уловка не сработала и на сей раз — хищный клюв Рдиса, как диковинный нос Призрачного Корабля, разрезал никотиновый туман и явился во всей красе. Рдис бросил на ее стол пачку сигарет и причалил утлую лодчонку тела на стуле для посетителей. Лили тихонько вздохнула и украдкой покосилась на картонную коробочку, матово темневшую наркотическими боезарядами.
— Снова за свое? — скривился Рдис. — Ты нам это брось! Не отрывайся от коллег. Прекращай уже бросать... И курить перестань бросать, и коллектив брос... с-сиротливить... сиротить... Да м-м-м!..
    Рдис вцепился по-акульи острыми зубами в собственную губу, сдерживая ругательства, и с бешенством уставился на Лили.
    «Все понятно, — вздохнула она. — Опять с контингентом переработал и на цивилизованный язык переключиться не может».
    «Контингентом» Рдиса были преступники, из тех, что поскромнее (у серьезных граждан «полуночной» Истании были свои пункты приема-продажи видео, они же — ППВ). С появлением первых пунктов ППВ, жители «полуночной» едва ли не первыми смекнули как им получать прибавку к нестабильному заработку и опасным увлечениям. Именно так в «Нашем видео» и появились «Глаза улиц». Хуже всего Рдису приходилось с молодежью, шпана беседовала исключительно на своем, птичьем языке, обильно досаливая речь вполне внятными, современными ругательствами. Лили неоднократно слышала разговоры Рдиса на туземном наречии и всякий раз ощущала как опухают уши и плавятся мозги.
— Я не бросаю, — тихо сказала Лили, она от всего сердца сочувствовала Рдису. — Простыла немножко, вот и...
Но тот уже поборол себя и прервал лепет:
— А в больницу?
— Само пройдет, — она улыбнулась как можно беспечнее и только потом поняла, что до самых глаз закутана шарфом.
Рдис глянул исподлобья и затянул ежедневный мотив:
— Сидишь в своих «Пробах» без посетителей, без денег, без сигарет, простывшая до кончиков волос... И надо оно тебе, а?.. Слушай, цветик, я тебе в сотый раз вещаю: плюнь ты на своих гениальных видеоманов со шпиля Ареопага. Каждый из них, не успевши с горшка слезть, уже за камеру хватается и мнит себя чудом генетики, а то и того хуже — борцом с обывательщиной. И критики, даже самой толковой, ни один из них в свой адрес не приемлет. А ты на них, голова одуванная, личное время тратишь, втолковываешь: освещения нет, ни... ни ежика не видно, кадры плывут, как кошмарики бредовые, фоновая музыка — мало того, что ни в... ни в степь, ни в горы, еще и реплики, как рыбу динамитом, глушит. Ты им — по делу, а они тебе в голову авторским виденьем гадят. Ну на кой демон тебе эти глазастые авторы сдались?.. Пускай, хоть за консультации платят что ли... А еще лучше переходи ко мне, «на улицы».
    Лили загрустила над пачкой сигарет, разглядывая свое отражение в лакированной столешнице.
Рдис заторопился:
— Мне позарез женщина нужна, цветик... Тьфу. Не мне. В отделе ты нужна... Мне. В моем отделе... А-а, да демоны с этим отделом и с постоянной! Не хочешь переходить насовсем — ладно, будь по-твоему.. Помоги ты мне с этим... больным, а? Ну извлек он меня уже, достал по самое «не могу»! Все жилы вытянул да в бобины смотал! Сил никаких человеческих не осталось! Твердит, как заведенный, что отдаст пленки только женщине и исключительно субтильной шатенке. Ну где я этому маньяку посреди истанской зимы шатенку найду? Да еще и субтильную?!.. А у него — бомба! Там — зенитно-ракетные комплексы с ядерными заводами! Его пленки у нас из рук зубами выхватывать будут и слюной все вокруг забрызгивать! Талантливый су... субьект. — Рдис посверлил ее бешеным взглядом и взмолился. — Спасай, цветик, а? Надо только пленочки забрать и квиток выписать... За деньгами пускай сам на морозце охладится... Вот и все, что от тебя надо. Да ты не бойся, я тебя лично прикрою на случай странностей. И этих... плодов подворотен в компанию с собой насобираю...
— Куда же вы, сахарный мой?! — грянул Клевёр под самым потолком. — Перерыв у нас положенный! Что ж вам глазки-то так снегом запорошило?
Рдис, прищурившись, навострил клюв на незваного пришельца, что натаптывал порог конторки.
— Извините, — застеснялся посетитель и робко улыбнулся, — мне сказали приходить в любое время... Я — к Лили, простите...
    И тут Лили оглушило воспоминанием таким четким и ярким, будто его в сию секунду крутили на проекторе во все полотнище экрана. Пару лет назад, скучным и скупым на тепло летом, во двор забрел кот. Бездомный, маленький и жалкий. Трехлапый. Местные недоросли (явные будущие «глаза улиц») мигом окружили его, выковыривая из разбухшей почвы мелкие камни. Несмотря на здравые призывы рассудка не вмешиваться в происходящее, Лили уже набрала в легкие воздух, как поняла, что происходит незапланированное — кот смотрел на паршивцев так, словно знал, что его ожидает.
«Ему не все равно, — силилась понять Лили. — Он не смирился, нет. Он... просто устал?..».
    Когда первый, прицельно брошенный камень приземлился рядом с котом, тот даже ухом не дернул, з а п о м и н а я своих будущих убийц. Но мальчишки прекратили атаку, молча постояли и вскоре разбрелись в разные стороны. Лили видела на лицах каждого из них неоновые вывески смешанных эмоций — отвращения, ненависти, жалости и тоски.
Рдис смотрел на нее именно так. Как на бездомного, мелкого кота. Трехлапого.
    А потом переводчик языков подворотен и селекционер уличных плодов стремительно отчалил, взял верный курс на популярный порт Клевёра, разрезая горький туман бушпритом горбатого носа.

— Хорош-ш, з... злодей, — прошипел Рдис.
— Плакать навзрыд и строчить бессонными ночами любовные стихи... — громко пробормотал Клевёр.
На его физии отразилась тревога.
Девочки из «Домашнего очага» и «Романтических историй» утирали поплывшие глаза (то ли от чувствительности, то ли из-за сигаретного чада), стараясь не размазывать косметику.
    Сотрудники внепланово и спонтанно завершили рабочий день: дверь была надежно заперта, и за ней тихими мышами шуршали посетители, трубки телефонов меланхолично перебрасывались короткими частыми сигналами. Трудяги «Нашего видео» сгрудились перед экраном, курили, выдавали отрывистые комментарии, но, в основном, молчали. Количество просмотров пленки, что принес стеснительный посетитель Лили, перевалило за добрый десяток. Сама Лили чувствовала себя именинницей, потому что такого в их ППВ еще не случалось. Автор видео получил расчет и, ошеломленный тяжестью собственного кошелька, удалился, взирая на мир рассеянно-бессмысленными глазами.
    «Вы — молодец, — говорила Лили невидимому посетителю. — Такого еще никто не видел, а если и видел, то не мог никому показать. Не хватало умений, талантов, упорства или элементарной сообразительности. Мы привыкли глядеть на зимнюю стужу как на врага. Как на человека. Воспринимаем гололедицу и метель, как навязчивых и нелюбимых родственников, а порыв холодного ветра — как личное оскорбление. Мы совсем забыли, что имеем дело со стихиями. Мы пропитаны телевидением и пленками ППВ. И со всем этим мы окончательно поглупели и, кажется, совсем сошли с ума. А вы... Вы такой молодец! И еще лучше то, что вы даже и не подозреваете об этом».
— А я и забыл, что снег бывает таким пушистым, — донеслось печальное.
— Макросъемка — хороша, — вздохнул еще кто-то. — Снежинки красивые...
Отозвались занудно:
— Каждая из них имеет свой уникальный узор, и...
— Мы малышами на санках катались, — хрипловатый женский голос уничтожил все звуки.
    Лили не поверила своим ушам; не отрываясь от коллектива, обернулась вместе со всеми, и правда: сквозь седой дым горько улыбалась директор — Алла Мергеновна, нежно называемая «Мегеровной». Начальница не замечала внимания, ей было не до того — она пристально вглядывалась в экран, сияющий резным инеем и человеческим счастьем.
— И в снежки играли. Снеговиков лепили. На лыжах катались...А по вечерам — берешь коньки и на танцы в Ледовый... В хоккей наши ребята недурно играли... Сейчас уже ничего из этого не делают, — она стиснула крепкими зубами фильтр и процедила: — Все превратились в тепличные растения. Бутоны флердоранжа, мля.
    Самые чувствительные шустрыми тенями инстинктивно скользнули к столам, зашуршали куртками и шубами, захрустели обложками ежедневников, рисуя в них каракули снежинок и сосредотачивая на лицах абсолютную занятость.
    Алла Мергеновна окинула конторку властным взглядом и позволила себе отпустить вожжи:
— Рабочий день окончен. Собирайтесь — и по домам. Чтобы через пятнадцать минут духу вашего не было.
    Лили не заметила, как поднялась и не почуяла обеспокоенного взгляда Клевёра. Под бодрый топот работников проектора и пленки, под их суету и непрерывное жужжание, в голове носилось бестолковое: «И это всё?.. Пара публичных воспоминаний, похвала сотрудников... Да как же?.. Другим тоже надо увидеть. Другим. Не только нам!.. И тем, кто в автобусах по утрам, и теле-главам, и плодам подворотен... Показ! Как же без показа-то?!..».
    Лили опомнилась, перестала душить себя шарфом и кинулась следом за директором, отмахиваясь от нелепо испуганного Клевёра. Пушистая песцовая шубка маячила у запруженной лестницы.
— Алла Мергеновна! — крикнула Лили, пробираясь по бурному людскому течению. — Алла Мегер.. Мергеновна!
    Лили выглянула в пролет, вцепившись в старые, расшатанные перила и выдохнула — директор горным утесом вплавилась в лестничный пролет и, не мигая, смотрела на нее. Жидкие ручейки сотрудников с просительным шипением огибали директора по широкой дуге.
— Когда же показ, Алла Мергеновна? — Лили с возрастающим отчаянием увидела, как сжимается в тонкий минус алый росчерк начальственного рта.
— Никогда.
— Почему?! — Лили и сама не ожидала, что ее вопрос звонким мячом отскочит от зеленых стен и запрыгает по головам коллег, заставляя их пригибаться, как под обстрелом.
Директор устало посмотрела на нее:
— Мы не можем, — и внезапно помертвела взглядом, зацвела злой улыбкой: — Не умею с детьми работать. Не нянька. Клевёр, объясни ребенку.
    Алла Мергеновна пустилась вниз по лестнице, щелкая плетьми каблуков, а Клевёр, лопочущий что-то утешительное, потащил Лили надежным баркасом прочь от бездонного лестничного колодца.

    В налитой гудящим электричеством дремотной тишине конторки Лили невидяще смотрела на тусклый пластик телефона. Глаза — заплывшие, будто засыпанные желтым сахарным песком, одуряющее болели, но закрываться отказывались.
В ушах все еще отдавалось заунывное болботание расстроенного Клевёра: «Ну что же вы так, сахарная моя? Нельзя же по пустякам убиваться!», — и плескал вялыми плавниками ладоней.
    Он насильно поил ее обжигающим сиропным варевом и холодной, с пластинками льда водой, и шептал, изредка оглядывая безлюдное помещение: «Вы же не деточка малолетняя... В самом-то деле... Главы наши с зимой воюют, с обезжиренной сметаной и диетоманами, с супружескими изменами, меломанами, спортсменами командными и спортсменами-индивидуалистами... Да всех упомнишь разве?.. А когда Истания на условные рефлексы перейдет и на кнопочки нажатые станет реагировать к а к п о л о ж е н о, тогда и ощутимые враги вылупятся... А вы в этот кисель со своей наивностью детской... Главы, не щадя натруженных телес своих, с холодами борются, а вы — зиме серенады слагать желаете... Нельзя же так, сахарная вы моя. Неприятностями чревато. П о с л е д с т в и я м и. У Аллы Мегер... Мергеновны они уже были, представьте себе. Сколько ее, бедняжку, потом по больничкам таскали... Только вы, пожалуй, не знали, летали себе где-то в заоблачных высях бабочкой невесомой... Пожалейте себя, птичка моя звонкая, схрумкают звери косточки ваши тонкие и даже не поперхнутся... Да возьмите же платок бумажный, горюшко на плеши мои. Вы шарфом уже носик свой сливкой сделали, нельзя же так...». — Ну нельзя — так нельзя. Встать, отключить электричество, — проскрежетала Лили ободранной глоткой, но не пошевелилась.
«Обогреватель под проектором барахлит», — напомнил невидимый Клевёр.
— Пускай, — кивнула Лили. «Выключи всю эту... эту аппаратуру к... к демонам подгорным, — посоветовал Рдис. — И дуй по своим личным на всех трех лапах».
— Я — не трехлапая, — не согласилась Лили. — Я — счастливая. И у меня есть дом.
    И тут Лили поняла, почему она до сих пор здесь. Это стало таким же кристально ясным, как снег на пленке ее посетителя. Внезапный хлопок все-таки слетевшего с нарезки обогревателя даже не заставил ее вздрогнуть.
— Домо-ой? — протянула Лили, глядя на черные фонтанчики дыма.
    ...Домой — обратно в тишину глухонемых улиц, где с каждым шагом истошно вскрикивали раздавленные снежинки, и в виски колотились неуемные реки крови, и в ушах — только хрипы собственных легких. И дома — ледяные ребра батарей, плановая экономия освещения, окоченевшие трупики мышей по углам, доска дивана с каучуковым кочаном одеял и пледов и черствой горбушкой изголовья. И грелки — импровизированные, самодельные — пластиковые бутылки с редкой горячей водой из-под крана, которых не хватало даже для прогрева шерстяных носков, и чуть мощнее — тяжелые кастрюли с отварным картофелем. Лили пряталась от возмущенного теле-Главы под одеялами с головой, обнимала горячую кастрюлю, как любимую куклу, и снимала крышку. Тогда дышать становилось легче, и кашель исчезал в сыром пару. До следующего утра.
    Оранжевые язычки шустро носились по жухлым лентам пленок кинопроектора, игриво ластились к желтому квадрату экрана и лихо отплясывали на пустых столах.
— Пускай, — сказала Лили и не услышала себя. — Пускай... Если хорошей зимы не будет, то и другой — не надо...
    Она села на пол, подтянула колени к груди и сквозь долгожданную, сытую от тепла, дрему подумала: «Наконец-то я дома».