Утреннее солнце обняло наше ложе... и на кожаном стуле я заметил две светлые густые полоски её застывшей смазки. Их форма напоминала уста и пришлось удержать себя, чтобы не прильнуть к месту, где она сидела ещё вчера, тем вечером, который я пережил второй раз. Тот первый раз был во сне. Я видел её возмущённые глазки, её курточку, к которой я так привык и которую она застёгивала, уходя от меня... Я видел всё это во сне так же и вчера, только уже наяву.
На столе оставалась бутылка недопитого коньяка и рюмка со следами её губ, и я решил испить этот янтарный напиток, касаясь стекла, ещё помнящего её недавнее прикосновение.
Мой маленький, упрямый малыш, растративший своё лоно на ничтожных червей и растерявший свою жизнь средь тёмных, сырых подвалов убогости подруг. Она впускала в себя то, что должно было лишь мечтать о ней, и для кого она всегда должна была оставаться недоступной. Иногда она даже чувствовала как черви шевелятся у неё внутри, и как съедают её. Тогда она подходила к зеркалу и убеждала себя в чём-то... например, в том, что она красива, в том что у неё хватит сил и твёрдости лба для рассечения стены реалий. Но черви всё ели её, оставляя подгнивающие раны, прорывая ходы в её естество.
Она любила веселье и легко сходилась с людьми, порой совершенно не понимая зачем они ей, не осознавая и не предполагая будущее их значение в её жизни. Поэтому они быстро ей надоедали. Видимо ещё с детства у неё укоренилось отождествление количества знакомых с её признанием. А, возможно, она просто не знала как заполнить зияющую в себе пустоту.
Ей казалось, что расставить ноги перед фотокамерой и тем самым обратить на себя внимание - это удачный способ повеселиться, а заметные сквозь майку соски - это убедительный довод своей привлекательности.
Её жизнь могла бы походить на размеренный распорядок с головокружительными внезапными приливами необъяснимых поступков, если бы её склонность к порядку не была продиктована отсутствием воображения, а непредсказуемые поступки не были следствием недоразвитости системы ценностей.
Глоток коньяка согрел мои воспоминания о минувшем вечере и я оглядел комнату, украшенную в тёплых тонах.
Порой ей хотелось избавиться от наростов на своей судьбе. В эти моменты ей претило отвечать на звонки, книгу с незамысловатым содержанием она предпочитала прогулке с подругой, как будто она чувствовала, что задыхается с обществом, окружавшем её, как будто ощущала засохшую грязь на себе и порывалась смыть её, но... не могла, не знала как. И уже через время опять шла по тому же пути и рвалась в ночь к подруге, чтобы в очередном засаленном кабаке понравиться очередному недоразвитому субъекту. О чём думала она, знакомясь с ними? О размере их половых органов? О том ,что их мысли более напоминают продукты жизнедеятельности, чем здравые, полновесные рассуждения? Не знаю... Выпивая с ними, она, вероятно, искала очередных глаз, которые словно маячки могли увести её мысли от неизбежно рождающегося в ней осознания ничтожности окружающего мира. Порой она даже убеждала себя, что вот этот человек возможно даже может из себя что-то представлять, а вот этот возможно даже и представляет, но, не имея возможности проникнуть в человека более чем на длину своего языка, ей оставалось лишь впечатляться показным блеском слов, ухаживанием или наличием у оного автомобиля. А затем ошибаться и не доверять, не верить, не ждать, не отвечать взаимностью, чтобы вновь довериться, поверить, ждать и полюбить.
Нежная прохлада на балконе уместно дополняла ненавязчивое солнце. И я опять посмотрел на тот самый стул с её следами...
Она была не глупа. Просто изобилие зародышей её способностей не находили развития и поддержки. Поэтому она так болезненно воспринимала оценку её планов извне. Она стремилась к самостоятельности, к независимости, но чем больше она рвалась из оков, тем сильнее её поглощала действительность и тем больнее было смотреть ей этой действительности в глаза. Её мечты не были хаотичными. Они скорее хаотично искали опоры в окружающей среде, при этом всё время опасаясь критики, что подтверждает неуверенность в своих возможностях в силу отсутствия положительного опыта. В её мечтах довольно чётко были расставлены по полочкам все атрибуты будущего счастья и благополучия. Всему находилось своё место и перед сном, в очередной раз расположив в своей фантазии предметы надежды на лучшую, счастливую жизнь, она засыпала мгновенно. Но, увы, далеко не всегда ей удавалось мысленно отыскать эти предметы в реальности, и тогда ночь для неё превращалась в череду утомительных терзаний, не дававших ей заснуть.
Подняв рюмку с коньяком, я наблюдал, как солнечные лучи просекали терпкую жидкость и я вспоминал...
Я вспомнил, как она сидела вчера напротив и буравила мою душу угольками глаз. И я готов был терпеть этот ожог вечность. Но она намотала мои нервы на раскалённый кол и жаждала влить в моё сердце расплавленный воск. И я возопил...
Я вновь насытил полость рта глотком коньяка, слегка обжегши язык.
Она не знала как бить, но знала куда. Она делала это грубо и неумело, но мне некуда было убежать от её ударов, ибо от боли её ненависти укрыться невозможно нигде, даже в неумолимом течении времени, которое при разлуке превращается в стены казематов.
Кровать, пахнущая чистым бельём, была скомкана. Подушки валялись на полу. И я вновь вспомнил то сладкое утомление...
Раздавив мне грудную клетку своими худенькими ножками, ей оставалось только покинуть моё нанизанное на сломанные рёбра сердце. Но я не смел её отпустить, я мог отпустить лишь отравляющую мою Любовь злость.
Я закрыл дверь той квартиры, чтобы никогда в неё не возвращаться и вспомнил строки: