Луганский железнодорожный вокзал. Шаурма напротив общественного туалета, бычки на примыкающей автобусной остановке, алкоголики с распухшими лицами.
- Извините, как вы думаете, сколько будет стоить выкупить данный участок остановки и может ли на это дать разрешение горисполком? - захрипел, обдавая меня ароматом ядрёного перегара, бомж с охапкой разбитой, стёртой обуви за спиной.
- Не знаю, - улыбнулся я и направился к поезду.
- Ну, так набреши! - прокричал мне вдогонку находчивый на слова спившийся нищий.
Проводница командовала мужским голосом, разрывая пространство. Лужёная глотка оглашала вагон за малым не матом, требуя у провожающих немедля его покинуть. Синий плащ поверх формы и грубые ботинки внушали серьёзность намерений. Ей не хватало только свистка. Не покориться ей было невозможно.
- Все вышли?! - проорала она.
Тишина повисла над проходом.
- Я щаз проверю! - и она твёрдым командирским шагом быстро промчалась по вагону, заглянув в каждое купе.
Поезд вяло тронулся. С вокзала донеслась торжественная мелодия - 'Марш славянки'. Провожающие и пассажиры у окон походили на дикторов сурдоперевода, общаясь на пальцах и подключая выраженную мимику. Кому-то именно сейчас пришла в голову ранее невысказанная мысль и он пытался её передать губами и жестами, забыв о наличии в кармане мобильного телефона.
- Котлеты в холодильнике! Не забудь сегодня поесть! - кричала чья-то мать и жена, - И не забудь поставить обратно! Пропадут! Ты меня понял?!
Оставленный на опеку над детьми отец покорно соглашался и видимо думал: 'да езжай уже!'.
Приятно слушать банальную мелодию стальных колёс. Поезд мчит по линии жизни, а его направление зависит от того самого стрелочника в оранжевой куртке. Традиционный чай с кубиками сахара и навязанная беседа со скучным попутчиком. Он всё силится найти новую тему для разговора, в то время как за него обо всём рассказали его скользящие по поверхности действительности глаза. И не найдя нужных мыслей и новых слов, его взор ныряет в невымытое окно, за которым монотонно бегущие в прошлое деревья уводят сознание в бездонность бессмыслиц - раздумий ни о чём.
Запах чьих-то носков мешал философствовать. Соседи по купе переглядывались, словно желая сказать: 'это не у меня!'. Действительно, вина лежала на носках, забытых кем-то до нас под столиком у окна, что удивило особенно. Как можно в поезде забыть свои носки? Как, как... Известно как! Не протрезвев.
Растолстевшая пассажирка возраста дождливой осени по-хозяйнически села посередине нижнего места, отодвинув к окну ловко скрывающего расчёской своё облысение соседа. Скромняга сразу же занял оборону, выложив на столик газету с кроссвордом и спрятавшись за очками с коричневой роговой оправой.
- Желаю внимания, - потребовала она, зачем-то накрашивая ярко красной помадой полные губы. Слово 'желаю' вместо 'прошу' выдало в ней подводное течение ещё не угаснувшей страсти, которая вопреки законам старения, обогащает гамму переживаний женщины климаксического периода.
- Давайте знакомиться! - провозгласила она намерение наступать.
Пришлось знакомиться. Бегло, без углубления в детали. Было видно, что женщина готова выложить о себе всё, но сочувствия этому порыву она не встречала. Закончив косметические процедуры по наведению формы губ, женщина направилась путешествовать по вагону. Скромно став у окна, тем самым создавая необъятным задом почти непреодолимый затор, она поджидала жертву. На проходящих мимо (точнее протискивающихся) женщин она смотрела равнодушно. Возможные подруги её не интересовали. Она выжидала мужчинку. Но подходящие ей мужчинки, судя по всему, в этом вагоне перевелись. Тем кому было за сорок хватало целлюлита собственных жён, на тех кто по моложе она взирала как на давно несбыточную мечту и, стараясь не расстраиваться, отсеивала сразу же. Окончательно разочаровавшись в сильном поле, ей пришлось смириться с ситуацией и отыскать свободное ухо коллеги по несчастью в соседнем купе - такой же даме первой стадии увядания, но менее бойкой, зажатой, способной вынести даже чужой полуторачасовой монолог. Отдыхать она легла, не стерев краску с лица, что на следующее утро придало её внешности несколько ужасающий вид.
Но, тем не менее, есть что-то притягательное в таких поездках. Вынужденное заточение дорога оплачивает возможностью побыть с тем своим "я", которое вечно растрачивается на суетливый будничный бег. И даже мысли о целях поездки почему-то перестают трогать. Отмеренные остановки и однообразие атрибутов пути железной дороги вселяют смирение. Пасьянс соседей по купе и вагону всегда интригует вначале, затем наскучивает и, в конце концов, с ним свыкаешься. Привыкаешь к занудному соседу, к пламенному глупому спору за стенкой, к плачу ребёнка вдалеке вагона. Судьба определяет каждому из нас своё место на указанной полке, а уж заказывать ли чай или кофе - зависит от нас.
Поезд вздрогнул в последний раз и, прокатив последние метры, окончательно остановился. Пассажиры немедленно начали скапливаться в проходе вагона, стараясь не уступить своё право на выход первым. Дорога проделана, путь преодолён, вынужденные соседи исторглись на волю, чтобы возможно забыть друг о друге навсегда.
И вот безмерно голубое с лёгкими, редкими весенними облаками небо раскинулось надо мной. Свободное, никуда не спешащее, всевидящее киевское небо. И прежде чем позволить поглотить себя угрюмому, суматошному метро, прежде чем отдать себя во власть заранее определённого распорядка дня, я вскинул голову и тем самым как бы ответил приветствием дружелюбному нежно пастельному небу.
Обычно, рассекая потоки людей на пути к метро, у самого входа в подземелье со множеством сплетений транспортных артерий, я натыкался на давнего знакомого. Того кто никогда не помнил меня, роняющего в его карман (не шапку) гривенные купюры. Того кто смотрел на мир то детскими, то отрешёнными глазами неизменно улыбаясь и звонко бормоча бессмыслицу. Я знал, что и на этот раз он будет стоять именно там, именно в том углу, вещающий о чём-то неведанном с растоптанной, грязной зимней шапкой у ног. Он будет стоять забитый в угол и провозглашать нечто, что ранее воспринималось бы пророчествами и невнятной истиной, а сам почитаемо именовался бы юродивым. Согнувшись от усталости, он будет улыбаться этому миру, добродушно и нелепо, той самой улыбкой блаженного, безгрешного существа.
Куда уходит он ночью? - всегда задумывался я. Кто принимает его? Сырой подвал с запахом крысиных тел, настоянном на плесени и канализационных сливах? Кто кормит его? Набожная одинокая бабуля смоченным в квасе хлебом? Вокзальная продавщица непроданным пропавшим пирожком? Возможно. Его порожние глаза всегда представали предо мной лишь на миг и жизнь, утонувшая в них, навсегда оставалась для меня загадкой.
Я прорезал толпу, нечисто дышащую, больмочащую урывками фраз и возгласов, толкающую, зевающую, опаздывающую, предлагающую и навязывающую. Я растолкал её по обыкновению, чтобы нырнуть в ближайшую станцию метро и у входа увидеть того самого нищего.
И я увидел его. Только в этот раз он не забился в угол подобно смятой, полой пивной банке у берега всё претерпевающей реки. Он стоял посреди идущей ему навстречу нескончаемой массы народа. Он, непостижимо утвердившись в самом центре прохода, смеялся во весь голос, всей мощью натренированной глотки. Ему уже было нечего сказать за этим безудержным смехом. Он плевал его - этот смех - без слов, без тех самых безумных реплик хриплыми комками звуков. Он кидался ими как ребёнок швыряет куски грязи в воображаемого противника. А толпа лишь недоумённо обходила этот цирк, как будто боясь наткнуться на страшного в своей бешеной несуразности субъекта.
Когда посреди реки одиноко вздымается коряга, сопротивляясь течению воды, рано или поздно её обязательно окружат плывущие по поверхности водоросли, ряска или просто брошенный мусор. Так и вокруг этого человека внезапно образовался случайный кружок молодых людей в потных футболках. Их, позабавленных поведением больного нищего, резко, как будто молнией сразил такой же смех. Широко открытые рты и отрешённые безумные взгляды, пена из трясущихся в руках пивных бутылок и тупой, ограниченный задор. Они, на пару мгновений обступившие его, не задержались надолго. Очередная людская волна смыла их вниз, под землю... И я, как и ранее всунув в омерзительно испачканный карман юродивого пару гривен, шагнул на эскалатор вслед за ними, не менее безумными чем он.
---
Весна шептала на ухо ветерком. Солнце несмело согревало меня, идущего по брущатке Андреевского спуска. Это весеннее солнце, подобно глазам совсем юной застенчивой девушки, неуверенно заглядывало сквозь старые постройки и едва позеленевшие деревья на спокойные киевские улицы. Оно - ненавязчивое солнышко, своей молодой жизнерадостностью растворило моё пробудившееся волнение перед очень важной встречей.
Давно привык я брать интервью у бизнесменов и политиков, у звёзд эстрады и блистательных драматургов, именитых врачей и людей загадок. Эта последняя категория интервьюируемых всегда особенно привлекала моё внимание. Я пристально вникал в то как личность может обнаружить невидимые ключи к душам миллионов. Как гений побуждает к действию механизм движения масс, будоражит умы, заставляет их следовать за собой, подчиняться, восхищаться, а затем порой обрушивать на себя тайфуны негодования. Словно не могут простить все эти люди своей же маниакальной, стадной привычки творить кумиров. И потому при удобном случае с таким же рвением, с каким толпа создавала идолов, так же их и низвергает, топчет всей силой своей неконтролируемой ненависти, изливает потоки необоснованной брани. И всё это чтобы оправдать своё ничтожество, свою слабость.
Помню свои первые встречи, свои дебютные интервью, когда я лишь ступал на путь журналистики. Всегда перед беседой меня сопровождала внезапная взволнованность, которая появлялась как бы сама собой. Осознание возможной неудачи в разговоре или срыва интервью вселяло едкое неприятное чувство тревоги. Прекрасно владея материалом, изучив будущего визави по доступным источникам, договорившись о встрече я, тем не менее, предполагал худшие расклады. Но, когда наступал тот самый момент, и глаза наши встречались, весь нервический ком как будто срывался с души и летел прочь, в бездну. Я впивался глазами в собеседника и, цепко держа нить разговора, чутко реагируя на излучины диалога, наблюдал как предо мной проявляется совершенно иная личность. Нет, не теми были мои собеседники, какими я их представлял прежде. Ни слова их, ни интонации, ни манеры - всё, что так явно и доступно для всех - никогда не нарисуют нам в своей неуловимой тонкости истинный портрет человека. И лишь как бы случайно брошенные оговорки, неожиданные жесты, сверкнувший взгляд открывают нам потайные комнаты мира личности.
Никогда слишком определённое, заключённое в строгие рамки смысла слово не сможет стать необходимым штрихом для описания вот этих самых полутонов душ. Только внутренне мы как бы чувствуем их, своеобразно реагируя на них в разговоре, подсознательно отвечая такими же невидимыми для обычного глаза микроскопическими движениями тела, неслышными для среднего уха трещинами голоса, едва уловимыми метаморфозами взгляда.
Но прежде чем состоится эта встреча, прежде чем холст моего представления о человеке будет тронут разнообразием красок, следует потрудиться над набросками, над поверхностными этюдами. Насытив себя данными из всевозможных газет, интернета и даже в некоторой степени утомившись от конструирования вопросов, я жду той возможности, когда подобно боксёру перед схваткой, я смогу отдохнуть в своей раздевалке, своём углу. Там - в перерыве отдыха - незаметно для меня самого, для моего ума, наваленные груды скрупулёзно обработанного материала осядут на нужных полках подсознания. Мозг сам выделит важнейшее, отодвинет второстепенное и отсеет ненужное.
Именно таким интермеццо в Киеве для меня служит Андреевский спуск. Он - покрытый неудобной для пешей ходьбы брущаткой, но вместе с тем ею призывающий к своим истокам, к своей истории, именно он - испошленный забавными и нелепыми поделками, превратившийся в ярмарку народных умельцев, зовёт меня к себе каждый раз при моём визите в Киев. Изгибаясь, он приглашает в те самые места, где ступали герои Булгакова и, где сам писатель был свидетелем драматических событий стольного града. Увлекая вниз, он уводит вглубь Подола, к самым древним, обжитым тысячелетиями местам.
И вот старое дерево на пересечении Андреевского спуска и Боричива Тика, увяданию которого я был ещё свидетель, спилено. А затем, в очередной мой приезд, я заметил, что даже от пенька этого каштана не осталось и следа. Когда-то, прогуливаясь здесь с отцом, скушав купленное тут же на перекрёстке мороженое, мы встретили известного учёного академика Аверинцева. Он, такой же утомлённый годами как и упомянутое дерево, скромно ступал за экскурсионной толпой вместе с подслеповатой женой в крупных очках. Не сдержавшись, мы попросили автограф. Я протянул ему открытку, на котором был изображён один из храмов столицы. 'Дай Бог всего доброго' - напутствующе вывела его слабая, старческая рука на обратной стороне карточки ... Нет более светила, интеллигента, мыслителя, нет более дерева на которое я почему-то тогда обратил внимание. А ведь прошло каких-то семь лет... Где эти повороты, за которыми скрываются люди, эпохи? Кровожадный Сатурн без сантиментов и раздумий неумолимо съедает собственных детей. Всё уходит, цепляясь за действительность своими следами - гениальными творениями или вандальскими каракулями, творческими находками или памятниками бездарнейшего маразма.
Лишь изобилие торговцев сувенирами, нехитрым антикваром, книгами и картинами остаётся неизменным в своих попытках зашуметь ход времени. Тот самый Кронос топит во времени жизни и события, но всегда оставляет объедки в виде немых свидетелей - вещей. Угождая, предлагая, навязывая эта разместившаяся вдоль всего спуска суетливая змейка, трётся своим телом об вас, щекоча любопытство. От подделанных медалей времён второй мировой войны до старинных редких монет. От дешёвых, никому не нужных книг советского периода до достойных внимания букиниста экземпляров. От реставрированных военных костюмов и атрибутики, до национальных одежд с вышитыми руками узорами. От аматорских картин начинающих художников порой без дара и смелости фантазии до неожиданно пребывающих здесь на земле блестящих работ мастеров. И тысячи, тысячи, тысячи сувенирных бессмыслиц, которые обращаются к примитивнейшему желанию покупателя - купить чего-нибудь на память из этих мест.
Прикипая к местам приятными моментами, проведёнными в них, мы привязываемся и к предметам, которые сопровождали нас в те мгновения. Влюблённый хранит подаренную безделушку, не сжигает письмо, написанное много лет назад любимой рукой. Улочки, по которым прохаживался в моменты счастья или просто душевного спокойствия, способны вселить эти же чувства и сейчас. Стоит лишь пройтись по ним вновь, мысленно прикоснувшись к тому времени. Богатство эмоций порой незаметно и неожиданно возбуждается в нас, когда появляемся мы в давно забытых средах. Из глубинной памяти в этом случае восстают не сами воспоминания, но те эмоции, которые нас одолевали, находясь там в другое, давно ушедшее время. И, если новые, свежие ощущения не настолько сильны, чтобы подавить эти всплывающие из недр подсознания состояния, то мы можем нежданно почувствовать необъяснимую тревогу, прилив возбуждения или уютный душевный комфорт.
Когда-то я облюбовал тихое, почти смиренное, кафе на Андреевском спуске, прямо под красавицей церковью. Не особо раскошеливаясь, здесь можно позволить себе довольно вкусный кофе и спокойно предаться отдыху, осознавая, что здесь рядом, когда-то трудился в своей комнатке начинающий врач Михаил Афанасьевич Булгаков, штудируя медицинские учебники и энциклопедии, заглядывая в микроскоп и выдумывая истории для своих произведений. Он, глядя из небольшого окна на идущую прямо на него улицу, наблюдал за неспешными прогулками киевских пар у его дома, а затем, как в тревожные годы солдаты разных армий бегали по отшлифованным миллионами подошв камням брущатки.
Чуть выше, на самой Лысой горе ежегодно издавна в первые майские дни устраивают свои шабаши таинственные киевские ведьмы. Днём их можно увидеть сидящими в офисах и едущих с наушниками в метро, лакомящихся мороженым на лавочке в парке или пускающих мыльные пузыри вместе со своими детьми. Но ночью... Ночью свершаются полные лишь им ведомого смысла ритуалы, провозглашаются насыщенные незримой силой заклинания, устраиваются странные танцы - осколки вшитого в нашу кровь язычества, как необходимость ухода от денной банальщины. Утром, после всех этих ночных таинств, стёжки на горе укрыты разноцветными ленточками без числа. Они привязаны к поручням металлической лестницы, ими обвешан одинокий крест, под их тяжестью склонились тысячи ветвей. И всё это здесь, рядом, всего за сотню метров.
Мир обычный даёт возможность большинству людей быть лишь ещё одной костяшкой в домино, стать в строй, согласно определённому кем-то строгому порядку, поравняться с остальными и даже в своих амбициях стремиться перешагнуть лишь на следующий этаж, по сути такой же, как и предыдущий. Мир вымышленный, подобно сладкому сну, одаривает человека силой и надеждой. Грёзы и фантазии раздвигают стены с надоевшими обоями, увлекают ввысь за приземистые облака.
Эти ведьмы и ведьмочки, колдующие и заклинающие являют собой типичную попытку уйти от действительности, но не путём отречения от неё, а наоборот создав для неё же надстройку из особых, иррациональных представлений. Здесь им подвластно то, что в жизни обыденной никогда не сможет быть доступно. Здесь любовь, наслаждение, месть, достижение неосуществимых целей, которые зависят порой от непреодолимых обстоятельств, от не всегда доброй воли других людей, доступны посредством нехитрых манипуляций. Плачевные результаты собственной же дури и ошибок вполне оправдывают эзотерические представления о чьих-то проклятиях, несчастья и разочарования определяются наличием мнимых врагов, обладающих таинственной силой. Воображение, подстрекаемое жаждой влиять, быть, если не выше, то хотя бы вне, если не лучше, то хотя бы не таким как другие примитивные субъекты, это самое воображение - мир образов и фантазий - вырывает их из болотной тины обыденности. И всё это чтобы одних утопить в тупиках сознания, а других обогатить способностью выходить за скучные рамки шаблонов - то, что в творчестве нынче называется модным словом 'креатив', а в научных кругах именуется эвристикой.
Избрав столик у окна кафе, можно предаться спокойному созерцанию. Насладившись запахом можжевельника, из которого сделаны множество поделок усыпавших Андреевский спуск, я вдохнул резкий аромат кофе. Чьи-то судьбы мелькают за окном, негромкая мелодия умиротворяет, кофе бодрит, провоцируя порассуждать. И лишь иностранная речь очень просто одетого субъекта за соседним столиком отвлекала и даже раздражала. Он говорил по телефону, то ли что-то объясняя, то ли хвастаясь, сопровождая свой спич неприятным смехом. Даже в смехе его чувствовалась инородность. Но главное своим громким разговором он оглашал практически всё кафе, как будто не замечая никого вокруг. Я бросил быстрый и недобрый взгляд на него, не скрывая враждебности к его голосу, к его квакающей речи и к его разнузданной позе. Среднестатистический заморский холостяк, приехавший в Украину за доступным телом. Вот так они косяками влекутся к нашим краям, где из них поднаторелые юные леди выжимают все соки. И через неделю, а может и раньше, этот хвастающийся сейчас своему другу иноземец тем какую красавицу он нашёл в здешних бедных краях, будет, подсчитывая средства на карточке и торгуясь с таксистом, спешить в аэропорт.
А возможно не считающий нужным произвести впечатление на славянку свежим видом и пусть и не дорогим, но достойным рандеву костюмом, этот очередной приезжий немец, француз или англичанин, не потратит на местную нимфу более чем ста гривен, угостив её кофе с кексом или вином. Возможно, напрасно она выберется сегодня для встречи с ним. Присланные им 150 евро за интернет и услуги переводчицы (её же подруги по курсам иностранного языка) были последним вздохом их 'пламенного' conversation.
Попивая свой горький напиток, я всматривался в людей на улице. Безликие зеваки, уставшие продавцы, странные в своих причудливых одеждах персонажи - все они проплывают куда-то мимо меня, как речная вода у берега. Вот только что-то неясное, неразгаданное было для меня в этой обыденной уличной картине. Что-то выбивалось из обычного порядка вещей. Неужели подступающие ко мне мысли об ожидаемой встрече с великим драматургом, интервью у которого я собрался взять, не дают мне окончательно расслабиться, так что я вынужден раздражаться даже из-за какого-то сидящего недалеко иностранца?
Чтобы сосредоточиться, быть в форме нужно по возможности суметь отвлечься, окунуться или в чтение, или предаться праздному отдыху. Собраться мыслям помогает своевременное их рассредоточение. Но в этот раз всё идёт как-то не так. Внимание рассеяно, но не расслаблено. Судорожно я цепляюсь за малозначительные детали и, не запоминая их и не давая оценки, перескакиваю на другие. Всё это от осознания того что встреча может сорваться. Но зависит ли это всецело от меня? Всё что необходимо я сделал. Зачем же тревоге точить меня без толку? И чтобы отбросить эту дразнящую нервозность, я просто решил себя взвинтить. Раз не могу успокоиться, тогда доведу себя до пика концентрации. Ещё раз переварю возможные вопросы, предполагаемую структуру беседы, в который раз мысленно посмотрю в глаза будущего собеседника.
Но тут я понял, что смутило меня в уличной картине за окном. Среди шеренги продавцов, стоящих и сидящих в различных позах подле своего товара я бросил взгляд на седовласого старца. Стало ясно мне, что никакого отношения он не имеет к торговому ряду, что выпадает он из композиционной целостности, как ненужная, дисгармонирующая клякса на панно. Сидит этот старичок, видимо случайно затесавшись меж сувенирных лавок, отрешённо, безучастно. А близ него картонная коробка, видимо так же никакого отношения к нему не имеющая. Высохший, как безжизненное дерево, с отсутствующим взглядом будто стёртым, выпитым жизнью.
Чашка с выпитым кофе и декоративный стаканчик со счётом. Больше мне нечего делать в кафе на сей раз. Мой интерес увлёкся новой темой. Я покинул уютный столик у окна и направился прочь от приятной музыки, сладких запахов и так и не наговорившегося по телефону иностранца.
Я вышел на улицу и направился к старцу. Подойдя к нему и глянув в его отрешённые глаза, я понял - старик безумен. В той коробке, которая лежала возле него пищали два щенка. Их специально положили здесь на тротуаре, уложив в картонный ящик и оставив початую банку паштета, чтобы кто-нибудь подобрал эти два существа. Подумалось мне - как мудра природа. Ведь неспроста эти беззащитные два тельца настолько привлекательны в своей беспомощности, вызывая в нас чувства жалости и сентиментальной нежности. Всё маленькое, только что родившееся, всё неспособное защитить себя в этом мире своим видом внушает желание позаботиться. Но всё старое, отжившее, как правило, вызывает лишь отвращение. Морщинистая кожа, покрученные пальцы, согнутый стан... Всё это словно даёт понять, что вот этот человек отжил своё и более ни на что в этой жизни не способен. Он взял и отдал бытию всё что мог. И более нет смысла в его пребывании в этом мире. Забота о таких людях, как правило, вынужденная и нужны они лишь самым близким, тем для кого это увядающее растение дорого как память.
Он сидел скрюченный и безобидный, уставившись в пустоту отсутствующих мыслей. В одной руке он держал артритными пальцами едва надкусанный пирожок. И если бы не вполне чистая рубашка, говорящая о том, что ещё есть люди, заботящиеся о нём, можно было бы предположить что дедушка этот бездомный. Продавцы заметили мой интерес к деду и одна женщина не преминула завести со мной разговор о том знаю ли я этого человека. Оказалось, этот старец провёл здесь всю ночь со вчерашнего вечера. Никто не забрал его, никто не отвёл в участок. Его обходили как обходят сломанную упавшую ветку на тротуаре, как пьяного бомжа в траве. На вопросы он не отвечал, на просьбы едва реагировал. И лишь изредка он начинал бормотать беззубым ртом себе под нос что-то невнятное. Разобрать его речь было невозможно, да и никто, судя по всему, и не пытался этого сделать.
Вот так затем дедушку усадили на тротуар как потерявшуюся вещь в надежде, что найдётся её хозяин. Вручили ему пирожок и заодно положили рядом коробок со щенками. Такой себе уголок приюта, бюро живых находок.
Времени у меня было предостаточно и не попытаться выяснить откуда здесь случился этот старичок для меня было невозможным. Вовсе недалеко на улице Хорива находился милицейский участок и я взял на себя задачу доставить дедушку туда. Затея на словах вполне ясная и легко разрешимая, но на практике транспортабельность пожилого человека оказалась затруднительной. Недолгий путь мы проделывали с ним более чем полчаса. Не смотря на то, что дедушка оказался на редкость пассивным для изжившего из ума путешественника (как выяснилось потом на Андреевский спуск он попал не из ближних краёв) и повиновался моим командным фразам с прилежностью первоклассника, идти он не спешил в силу природных причин. Кроме того, не удручая меня разговорчивостью, он мог нежданно остановиться как вкопанный и видно было, что не по причине отдыха, а как будто в силу некой внезапной заторможенности. Словно перед ним появлялся невидимый дух и останавливал его парализуя.
Набравшись терпения я таки доставил своего спутника в положенное место. Сказать, что в участке меня ждали с распростёртыми руками было бы преувеличением. Дедушка поверг хранителей порядка в недоумение. Человек без документов, без имени и возможности что-либо хоть как-нибудь объяснить являет собой на редкость докучное бремя. Потерянные, украденные (нужное подчеркнуть) кошельки, ограбления квартир, драки, розыск пропавших без вести и, наконец, убийства теснят стены этого старого здания конца 19-го века. Редко кто возвращает найденную вещь, много кто пишет заявления об исчезнувших людях, но чтобы в участок приводили старое безумное несчастье с просьбой разыскать кому же оно принадлежит, поставило милицию в затруднительное положение. Никакие дедушки в этом районе в обозримом прошлом не терялись, заявлений по Киеву об исчезнувших людях тысячи, но именно мой экземпляр не был похож ни на одно фото. Вполне возможно, что дедушка был поражён в своё время инсультом и как многие из престарелых, немощных людей после подобного удара находят в себе силу безумия для свершения марш-бросков на десятки километров от своего дома, обманным путём или по халатности няньки собрался в путь в неведомом направлении. В итоге очутился на Андреевском спуске. В любом случае стоило дождаться поступления заявления родственников или близких, а пока разместить информацию о нём в информационных службах поиска людей.
Человек в форме деловито, слегка посапывая, старательно выписывал что-то на бумаге, отвлекаясь на вопросы ко мне. Вопросов было много, но скупость, а то и отсутствие ответов ограничили канцелярское любопытство участкового сухими паспортными данными и нехитрыми обстоятельствами дела.
Договорившись о том что навещу их участок вновь сегодня вечером после интервью или же завтра утром для того чтобы справиться о положении дел, мне пришлось удалиться оставив старика среди людей в синих костюмах и со сверкающими погонами. Взгляд правоохранителей был сухо вежлив, но в глубине враждебен. Благодарить меня было не за что и в глазах милицейских сотрудников читался укоризненный вопрос: зачем ты его сюда привёл?
Оставив за порогом участка два с лишним часа я вышел на Божий свет. Время шло к полудню. Цвета улиц пожухли под зенитом солнца, а навстречу мне к милиции несся тот самый иностранец из кафе. Рядом с ним поспевала уставшая девушка лет девятнадцати с красивыми чёрными глазами, длинным смоляным волосом и стройными, длинными ножками. Она вела (а скорее направляла) своего горе-визави в милицию явно жалея об этом дне, но с каким-то смиренным осознанием, что идиоты в её 'работе' - это такие же издержки производства как у рабочего брак деталей, у водителя бой тары или проколотые шины, а у кассира вычеты из зарплаты за просчёт. Я хорошо знал её - мою отчаянную землячку и то, что я встретил её здесь в столице ещё раз напомнило мне давно известную истину - как тесен мир! Настя представляла собой породу смелых в своих дерзаниях юниц, обладающих практичным умом, азартом авантюризма и привлекательной внешностью. Её внешний вид буквально говорил мужчинам о том, что связь с ней обходится дорого и может стоить для них многого не только в материальном плане, но и в смысле душевного расстройства. Несмотря на столь юный возраст десятки мужских сердец разбились о коралловые рифы её внутреннего обаяния и внешней красоты.
Нет, она не была лишена чувств и изобилие внимания со стороны противоположного пола не пресытило её. Как-то в разговоре она призналась мне о своей первой любви, о четырнадцатилетней увлечённости старшим парнем. Это был бравый красавец из службы охраны с перспективой когда-нибудь возглавить подразделение. Добившись продвижения по службе, такие люди любят употреблять фразу 'у меня в подчинении 15 человек' и, попеременно связывая несколько матерных слов, порассуждать о засилии инородного элемента в нашей стране. Время шло и по мере взросления у моей подруги наступало прозрение. Но мы ведь знаем, что значит для юного сердца полюбить. Даже осознавая недостатки и узревая всё новые изъяны у своего 'идеала', мы как бы отворачиваем голову от очевидного. Любовь к недостойному топит наш рассудок, увлекая в область грёз. И вот уже видны молнии гнева и слышны раскаты грома ссор, предвестники приближающейся грозы - расставания. Но если вначале выяснение отношений лишь эмоционально обогащают их, даря любви особый вкус остроты и переживаний, то нет ничего страшнее столкнуться с первой изменой. Насытившись Настей, отняв у неё то, что можно взять у девушки лишь один раз, тот самый 'перспективный' мачо увлёкся очередной пассией. Порой к измене нас толкает вовсе не неудовлетворённость, а именно осознание, что человек, с которым ты сейчас вместе никуда не денется, он твой безраздельно, он подчинён и простит любую оплошность. Наоборот, предчувствие того что дорогой тебе человек может уйти, оставить, вселяет тревогу и даёт ещё больший импульс к сохранению отношений. Начинается судорожный поиск возможных привязок, тех самых канатов, которыми влюблённый пытается укрепить союз. Но, если днище корабля дало трещину, то сомнительно спасать положение затычками. Он тонет и единственно разумное решение - найти в себе силы уплыть на другом судёнышке. Хотя именно желание остаться на взлелеянном в мыслях и овеянном воспоминаниями судне порой не даёт принять это единственно верное решение, сделать этот необходимый шаг. Остальные плавательные средства кажутся слишком невзрачными, эти лодочки и плоты даже при всей их надёжности не привлекают и даже ещё более толкают нас простить и вернуться. Извечный закон ведущего и ведомого. И наивно полагать, что бывает иначе. Есть лишь непреложная истина главенствования и подчинения, первого и второго, начинателя и последователя, ментора и ученика. Несомненно более умная и интересная во всех отношениях, чем её возлюбленный (что особенно задевало парня), Настя всё таки допустила эту оплошность - повестись. И, если в интеллекте (несмотря на свои зелёные года), в своём содержании, которое только начинало насыщать её личность, она была несравнима со своим парнем, то психически она была, безусловно, зависима от него. И вот после ощущения первой ранящей обиды, ей довелось впервые и простить. Единожды помилованный, вместо страха перед ответственностью, лишь ободряется и как бы начинает испытывать судьбу совершая всё более тяжкие преступления. Так и этот молодой человек не остановился на достигнутом. Изменяя и откровенно рассказывая об этом остальным он терзал юную Настю, раз за разом ударяя её по самым нежным и беззащитным местам души. Нервическое состояние девушки было подорвано. Она постигла чувство разъедающей психику депрессии. Отсеки корабля их отношений всё более заполнялись водой, наполненные жаждой отмщения трюмы тянули его ко дну. И вот однажды случилось то чего стоило ожидать. На горизонте появился линкор. Дорогие подарки, роскошный автомобиль, слава пристойного, талантливого и предприимчивого человека - нового ухажёра Насти - ярко выигрывали перед скудным на ум и амбиции первым её парубком.
Несчастный покинутый испытал в этот момент первое озарение и проблеск сознания. Его умишко поняло что-то ужасное, отдающее терпкостью унижения и удушливым чувством проигрыша. Удаль сдуло ветром осознания реальности. С повинным видом и заплаканным лицом он явился к девушке домой. Требуя аудиенции и нервно комкая в руках букет цветов, в тот момент выглядевший особенно жалким и неуместным, он доказывал её матери о необходимости встречи с Настей. Ему надо было её видеть, что-то ей объяснить и простить её. Именно простить. Понимая, что его бросили, но никак не изменили, он всё ещё мнил, что смеет кому-то отпускать грехи. Но желаемая встреча не состоялась. На тот момент уже семнадцатилетняя Настя уехала с новым парнем на моря.
Новые отношения у моей подруги долго не продлились. Богатый ухажёр оказался беспомощным любовником. Подарки, внешний лоск и блеск достатка конечно же влекли и прельщали, но за ними угадывалась реакция компенсации. Уже после месяца встреч Настя поняла, что за роскошью и возможностями крылась глубоко уязвимая личность, ухаживаниями лишь заманивающая жертву, чтобы излить свои переживания и комплексы. Ласковый, нежный и обходительный жених в быту вскоре проявил непреклонное диктаторство. Но огромные представления о себе и своих правах по отношению к слабому полу дисгармонировали с размерами всего остального, что должно давать женщине природное удовольствие. Говоря откровенно - интимная жизнь их пары не удалась. Однообразные беседы, ранее казавшиеся свежими и интересными, быстро наскучили после третьей попытки неудачной близости. Как оказалось, женщине всё-таки нужен мужик, а не ментор говорун, как бы грубо и ранимо для некоторых это не звучало. Слова способны лишь создать атмосферу, но не проложить путь к сокрытым кнопочкам и рычажкам женского естества. Слово сильно лишь тогда, когда адекватно отзывается на подводные природные позывы. Словом можно обмануть ум, но никогда подсознание. Куда красноречивей для женщины говорит конкретный поступок, внешний вид и мужская сила. В нашем мире доминирования интеллекта и материальных богатств, в делах интимных всё-таки остались руководящими законы природы. Ибо она - мудрейшая из всех - лучше нас знает, что необходимо для выживания человеческого рода.
Кроме того Настя всё больше начала ощущать в себе удивительную перемену. Серьёзные отношения у неё уже не вызывали к ним серьёзного отношения. Ей стало плевать на закаты и глупую влюблённую чушь, обещания и размалёванные цветистыми красками слов и выражений перспективы. Она поняла, что ей намного удобней быть свободной. И главное - доходней. Ибо мужчина куда более щедр в период ухаживания, нежели получив своё. Закон ведомого и ведущего Настенька начала постигать с примерным успехом. Она знала как увлечь мужчину, до каких пор держать его на расстоянии, когда насладиться (если спутник был этого достоин) прелестями любви и когда прервать едва рождённые отношения. Изучая иностранные языки в университете, Настя сумела сразу же применить их на практике. Освоив богатое на лохов пространство интернета, наша авантюрная умница принялась вылавливать в сетях иноземную рыбку. Сайты знакомств - необыкновенное изобретение человечества, средоточие слабостей и пороков, превосходная среда для исследования психологии человека - стали для неё рабочим местом, а очередные диалоги с лысеющими, стареющими, но всё так же жаждущими романтики иностранцами - рутинной работой. Социальные сети раскрыли новые пласты возможностей как для тех кто желает удовлетворить потребность в общении или найти партнёра для услады, так и для тех кому нужен заработок.
Быть может, и сейчас в Насте вспыхивает желание полюбить, отдаться, как говорят, без остатка огниву чувств, не страшась обжечь края своей души, поранить своё ещё такое юное, но так рано повзрослевшее, сердце. Но уж давно внешне не наблюдается за ней безрассудства поступков, опрометчивых увлечений. Возможно, это и есть умение подчинить себя, чтобы рано или поздно всё равно забыться в неге влюблённости.
Вскоре Настя переехала в Киев, в столицу, где её талант практика мог бы раскрыться в ещё большем масштабе. Лишь изредка она навещает теперь свой город ради выплаты взяток учителям (ах, скольким бы фразам и редчайшим оборотам иностранной речи она могла бы научить своих учителей, если бы у неё было на это время и желание!). Работая в агентстве недвижимости, где так пригодился её здоровый цинизм и трезвое понимание сути человеческой, она сумела найти приличное по виду, расположению и цене жильё. Вот так девятнадцатилетняя Анастасия, верно оценив ситуацию и хладно, методично учась на своих и чужих ошибках, сумела построить начало своего жизненного пути. Надеюсь успешного.
Но и на старуху бывает проруха. Увидев меня, стоящего возле милицейского участка, Настя оживилась и кивнула в знак приветствия головой.
Иностранец размахивал мобильным телефоном с разбитым стеклом. На лице его была отпечатана паника и растерянность. Раздавленная сенсорная панель знаменитого Iphon'а представляла собой паутинную сетку. Судя по всему, иностранец не учёл, что поверхность асфальта несколько шероховата и, выпивши, решил проверить своё чудо техники на удароустойчивость.
Как потом рассказала мне Настя, сей субъект, дождавшись её в том самом кафе на Андреевском спуске, решил поразить её своей стойкостью к спиртным напиткам. Официант, видя как этот Джек, Джон или допустим Густав, щедро бросался фразами на своём языке, заказывая крепкую выпивку и обильную закуску, заметно повеселел в надежде на приличные чаевые. На столе зачем-то появилась водка. Нетипичный напиток для приезжих из зарубежья. Разговор развивался, время шло незаметно. Говорил в основном он. Насте же приходилось имитировать лёгкий налёт кретинизма (по легенде она ведь очень плохо владеет иностранным языком, а подруга - та самая сокурсница и по той же легенде оплачиваемая иноземцем переводчица - как на зло, сегодня не поспела в Киев из родной областной глуши). Но ему было всё равно. Клиент был готов платить и переплачивать. Внушительная и гармонирующая с тонким станом грудь дышала перед ним пленящей славянской кровью. В голову шли глупые, но приятные мысли. Молчание спутницы было уместным. Хотелось хвастаться и трогать, наливать и касаться, пить и гладить.
Веки иностранца заметно потяжелели, взгляд то уверенно впивался в декольте, то растворялся в пространстве, движения рук стали непредсказуемы. Стопка соскользнула со стола и негромко треснула о пол. Иностранец лишь махнул ладонью, мол, пустяки. Столь активное начало было излишним. Оно пророчило непредсказуемое продолжение.
Но в конце трапезы и алчущего чаевых официанта, и Настю, и особенно этого Николя или Жосефа ждало досадное разочарование. Уже готовясь достать из своей кожаной сумки портмоне и небрежно кинуть на стол непривычные для него гривневые купюры, иностранец нервно засуетился. Его рука никак не находила кошелёк. Хмель мгновенно отступил. Опьянение рассеялось изгнанное шоком. Оказалось, наш турист где-то потерял свой бумажник с деньгами, кредитными карточками, важными записями и визитками. А возможно он стал жертвой карманника. Вместе с бумажником ушли и документы с авиабилетом на обратный путь. Теперь на сытый желудок эта пара - Роберт и Настя - быстрым шагом прогуливалась в милицию, чтобы сообщить о пропаже. Но и по дороге Ричарда ждала предосаднейшая неудача. Пытаясь связаться ради спасения своего положения с тем самым другом, с которым он так докучал мне громким разговором в кафе, его телефон вылетел из рук, упав на бетонный бордюр.
День явно не задался. Вот только расплатившись за своего спутника и теперь вынужденно проводя с ним время в беготне по отделениям милиции, Настеньке было не до сострадания.
Я мог лишь мысленно ей посочувствовать. Впереди меня ждал тяжёлый день.
-----------------------
Организация интервью как я и предчувствовал пошла кривым путём. Времени для беседы у драматурга не оказалось. Как возможный вариант его менеджер предложила мне поймать его после встречи с журналистами. Общаться с личностью такого масштаба после пресс-конференции мне показалось формой отказа, но деваться было некуда - я решил 'брать остановку', как любила кричать спившаяся бомжиха возле моего дома. Она так и кричала - будем брать! Все смеялись над ней. Ей было не до их смеха. У неё была задача куда важнее - выпить. И ларёк на остановке, где ей сливали остатки палёной водки, был выходом из её положения. Ей нужно быть 'забухать'! Остальное условности и несущественные издержки.
Представляя собой провинциального журналиста с бухгалтерским образованием, я привык к изначально насмешливому недоумению знаменитых персон. Мои прошения об интервью они порой воспринимают на уровне шутки. Это, правда, не мешает им таки на них соглашаться. Могу сказать, что меньше всего сложностей было с теми, кто и в жизни личной, и на виду не представляли из себя кого-то другого. Необходимость же актёрничать, малевать свой образ для других заставляет и при организации встречи немножко покапризничать. В этом случае я превращаюсь в докучливого любовника, берущего вожделенную женщину измором. Хочет она или нет - уже не важно. Важно то, что я уже не могу иначе, мне отступать некуда. И начинается штурм якобы неприступной крепости. Как женщина, природа которой хочет сладких слов комплиментов и уверенных толчков тела, немного отказав и немного согласившись, всё-таки идёт с вами к одру, так и знаменитость сначала увиливая, а потом всё-таки присаживаясь напротив, как бы поначалу нехотя отдаёт вам свои бесценные фразы. Но и как женщина, которая уже и забыла о том, что ещё утром сомневалась проводить с вами время или нет, находясь с вами, не обращает внимания на то что подле кровати не стоит букет цветов и не звучит 'прекрасный лепет мандолины', так и интервьюируемый, увлёкшись беседой, видит в вас не провинциала, а нормального человека, достойного собеседника и главное - понимающего и уважительно внемлющего. Как сказал однажды знаменитый сатирик: 'Дайте мне пять минут и она будет моей! Но никто эти пять минут не даёт...'. В мои задачи изначально входит завоевать именно эти первые пять минут.
Нужно отдать должное тем личностям, которые умело выдерживая расстояние в диалоге, могут преподать вам урок, а порой и задать трёпку. Тогда происходит максимальная мобилизация сил и оттачивается тот самый профессионализм. При том, что они могут достаточно легко подпустить вас к себе вначале (точнее создать видимость этого), потом можно нарваться на 'избиение младенцев'. Плеть засвищет над вашей головой и вместо того чтобы пробираться к интервьюеру тропками журналистских приёмов, наводящих вопросов и прямых вызывающих нападений, вам придётся посредством нырков и уклонов печься о себе. Тяжёлая артиллерия будет отвечать разрывными снарядами на жалкие выстрелы из ружья. Танк проедется гусеницами по вашим нервам и возвращаться домой вы будете ветераном, дорожа проведенным интервью как наградой.
Теперь понимаю насколько прав был я ища для интервью личностей не просто знаменитых, но и особенно сложных. Оглядываясь далеко назад, я воспринимаю свои первые журналистские потуги как беспомощное шевеление эмбриона. Способности к писательству, стремление понять человека располагали к совершенствованию, но ни одна книга и ни один совет маститых журналистов не смогли бы меня взрастить так как это может сделать 'спарринг' с поистине сильной и глубокой индивидуальностью. Умения и способности развиваются лишь в должной среде, а не за университетскими партами. Интуиция рождается лишь чуя реальный запах пороха, а не казарменных портянок.
Как мне казалось сегодняшний мой потенциальный собеседник не из тех, кто устраивает экзамены. Однако не сказав нет, он не говорит и да. И главная сложность именно в том чтобы встретиться с ним. Урвать те самые первые минуты. Но как? В среде журналистов, которые как волки обязательно обступят его и после пресс-конференции, пытаясь завлечь к своим видеокамерам, фотоаппаратам, красивым женским лицам? Задача не из лёгких. Тем более мне нужно полноценное интервью, а не пара дежурных фраз. Мне нужен визави, собеседник, а не бегун на малых дистанциях.
События развивались не в мою пользу, перспектива срыва интервью маячила всё отчётливей, всё явственней. Но взяться за дело и не довести его до конца не в моих правилах. Дождавшись намеченной пресс-конференции и заняв положенное место среди журналистской братии, я старался не выдать своё ревностное омерзение. В любом другом случае, я бы не чувствовал этот неприятный травящий осадок, когда видишь присланных главными редакторами мастеров дежурного пера для того чтобы общипать вопросами и вопросишками приглашённую персону. Я же - выстрадавший эту встречу - вынужден буду сейчас наблюдать как мучают вопросами того, кто должен сидеть напротив меня, за кем я охотился, вычислял, созванивался, ездил в другие города. Причём здесь все они? - колотился в моём сердце один вопрос. Но обстоятельства диктовали своё. Мне оставалось только ждать и ловить момент.
Драматург опаздывал. Журналисты обижались, проговаривая сквозь зубы возмущения друг другу. Любая мелочь гораздо охотнее раздувает в себе обиду с малейшего огонька, чем тот, кто способен оценить вес ситуации. Если конференция сорвётся, то они уедут домой на метро. Я же буду вынужден не солоно хлебавши прощаться с Киевом с вокзала. Вальяжные, в кроссовках и с рюкзаками, с чувством родных стен - они у себя дома. Я даже не на чужой, на вражеской, конкурирующей территории, где на моих глазах с минуты на минуту должны обглодать мою добычу.
И вот он вошёл, одетый в экстравагантный чёрный плащ и шляпу. Небольшого роста, недоверчивый, он бросил увесистый взгляд на присутствующий, восседающий на стульях народ. И сразу же подошёл к вешалке, где самостоятельно разделся.
Обстановка оживилась. Атмосфера наполнилась особым напряжением, когда блюдо подано, но желудки ещё голодны. Журналисты приготовились к прыжку пантеры, готовые раскромсать и насытиться. Сам драматург подошёл к своему столу и, не садясь, сиюминутно взял инициативу разговора на себя. Первое с чего он начал была улыбка. Простая улыбка мудрого человека. И вся эта толпа писак, которая только что уж было начала выделять яд, в миг угомонилась. Драматург знал, как беседовать с массой. Жестикулируя, словно рисуя в воздухе приходящие ему в голову образы и как бы пританцовывая в такт изложения, он бросал в народ всё новые и новые красочные сентенции. За всё время интервью он так и не сел. Даже внешне при своём маленьком росте он выглядел выше всех.
Я же слушал как мои вопросы доносятся к нему из чужих уст. Было досадно. Я терпел это надругательство стоически, выжидая. Я знал, что нельзя подорваться с места и защебетать в унисон со всеми. Нельзя было совать свою карту в чужую колоду. Раз решил добиться эксклюзивного интервью, значит нельзя смешиваться с остальными, расточать своё право на индивидуальную беседу. Но интервью продолжалось, всё новые и новые вопросы сыпались на голову драматурга и я видел, что ситуация мне сулит объедки. Если конечно вообще что-нибудь сулит.
Наконец прозвучал глас редактора, ответственного за пресс-конференцию, объявив возможность задать последний вопрос. Я не выдержал. Так устроен человек, что одно из сложнейших испытаний для него есть нетерпение. Особенно в ситуации, когда желаешь и видишь возможность реализовать своё несомненное право. Поднявшись со стула, словно стремясь тут же стартовать, я подвёл вверх руку, обращая внимание на себя. И тут редактор направил взгляд в мою сторону.
- Задавайте! - сказала она. Но не мне, а девушке, сидящей впереди меня, и видимо думая, что лишила последнего шанса провинциала. Я же внутренне даже успокоился, ведь на самом деле она избавила меня от едва уже совершённой ошибки - стать в строй с остальными.
После краткого ответа драматург, взяв с вешалки свой плащ и шляпу, не одеваясь, сразу направился к выходу. Моя добыча ускользала из-под носа. Но я знал - ни забаррикадировавшие выход телекамерами журналисты, ни - самое главное - менеджер самого драматурга, с которой я познакомился до этого и получил от неё обещание встречи после пресс-конференции, далеко его не отпустят.
Камера подступила к нему, прижав к многочисленным стульям, и здесь я увидел как этот семидесятилетний человек, интеллигент с амплуа меланхолического рассказчика, одной ногой резко отшвырнул от себя стул, освободив пространство. В этом волевом, спонтанном движении чувствовался поток энергии, жизненной силы жаждущей диктовать, покорять, приковывая к себе внимание. В нём было осознание своего содержания, своей мощи. И тут на миг я вспомнил сегодняшнего старца. Быть может они ровесники, но как разнятся они! Сколько силы, дерзания, свежего, не истощающегося ума в стоящей предо мной знаменитости и сколько пустоты, безжизненности в том дедушке с Андреевского спуска. Вот так уже переступившие седьмой десяток мужи разжигают жаркие угли женских глубин, в то время как другие их сверстники отдают себя на произвол болезням, старческим недугам. Вот так в одних живёт стальная воля, багровая страсть и неиссякаемые амбиции, а другие идут по тропе к забвению вслед за велениями обстоятельств, исчезая, растворяясь во времени, безвольно уступая.
Наговорившись перед телекамерой, драматург решил было уходить. Но путь к отступлению был отрезан менеджером, которая, несколько смущаясь, обратила его внимание в мою сторону. Я, пользуясь моментом, буквально усадил драматурга на стул и, не раскачиваясь общими фразами, немедля начал вязать паутину беседы.
Вот они - его глаза, за которыми рождались миры, оживали исторические персонажи, облекались плотью вымысла фигуранты пьес, продумывались интриги и прощупывались души. И хоть путь к ним - глазам драматурга - преграждали толстые стёкла очков, я вцепился в них, буравля, сверля, проникая, словно пытаясь изъять из них хоть крупицы того времени, тех образов, тех замыслов, которые обитали за высоким челом.
Главная сложность в беседе цепко удерживать нить разговора. Не только помнить вопросы, но и, чувствуя повороты и разветвления диалога, экспромтом придумывать новые. Необходимо чутко реагировать на состояние интервьюируемого, его зажатость или наоборот воодушевление, недоброжелательную подозрительность (всё-таки журналист в этом случае получает право спрашивать, а значит лезть в душу, в темы, о которых не всегда приятно рассказывать) или радушную теплоту. В любой момент можно оступиться и неуместно осечь разговорившегося, тем самым закрыв ему рот, а можно тронуть тему после которой визави как ужаленный захочет прервать диалог. Ведая, зная, понимая и поддерживая человека, можно невольно начать выпячивать себя, чрезмерно демонстрируя осведомлённость, а то и просто умничая, вместо того чтобы дать возможность проявить себя собеседнику. Все эти моменты не выудишь в параграфах, не черпнёшь у коллег, они приобретаются сами собой в процессе работы. Только практика раскрывает способности. Штудирование разминает ум, но не развивает его, упражняя, не оставляет опыта.
Беседа с драматургом длилась полчаса, после чего менеджер прервала её, указав на время. Я спешил задавать вопросы, спешил разговорить, даже спровоцировать. И, в конце концов, сам удивился тому как в этом аврале, стремительной спешке я всё таки сумел построить разговор. По завершении интервью драматург приподнялся со стула, излучая добродушие и произнес: 'по-моему, всё получилось замечательно'.
Я ощутил приятную усталость и облегчение. Дело сделано. Я добился своего.
----------
Рождающийся вечер ещё не лишил Киев живой суетности, но повсюду где были лавочки, можно было уже увидеть праздных отдыхающих, читающих газеты, кормящих голубей, кушающих мороженое, а то и просто целующихся. В походках прохожих всё больше улавливалась неспешность. И, если на дорогах час пик сбивал автомобили в тесные ряды, то в парках умиротворение нарушали лишь трюкачи сорвиголовы на скейтбордах и велосипедах.
Самое время навестить сегодняшнего знакомого, судьба которого стала для меня небезразличной.
Удовлетворённый реализацией своих планов, с чувством хорошо проделанной работы и того что испытания уже позади, со спокойными нервами и налётом весёлости я направился в уже известный мне милицейский участок, где сегодня мне пришлось оставить старика. Но оказалось, дедушку оттуда уже 'выписали'. Его забрала дочь. Милиции всё-таки удалось добиться у него чистосердечное признание своей фамилии. Несколько нехитрых розыскных мероприятий и его родственники нашлись. Дедушку действительно некоторое время назад сразил инсульт и вот теперь он подлежит строгому режиму наблюдения под водительством своей дочери и двух внуков. Но недавно ему удалось улизнуть от бдящего ока родичей, воспользовавшись прогулкой, пока внук оставил его одного на лавочке. Покинув места вынужденного заточения, он рванул своими изуродованными артритом и старостью ногами в неведомое. Что заставляет этих людей после инсульта так вести себя? Откуда эта несравнимая с их возрастом и физическими возможностями сила, вселяющаяся в них и ведущая по своему усмотрению? Оставим раскрытие этого парадокса врачам. Куда интересней узнать почему этот дедушка, окружённый должной заботой и терпением, кормимый и одеваемый, омываемый и всячески опекаемый ближайшими людьми, решил покинуть их и уйти вон. Только ли болезнью объяснимо его поведение?
Интрига вновь заставила меня задавать лишние вопросы, на которые у участкового в глазах читался лишь один вопрошающий ответ: зачем тебе это надо?
Я выяснил фамилию деда и местожительство его родственников. Для меня это было почему-то важно. Тем более - ресурс времени располагал к вольным занятиям. А что может быть интересней постижения человеческих душ?
Дедушка жил, как ранее было сказано, вдалеке от места, где я его встретил. Улица Горького пересекает Киев внушительной жилой. Семья моего нового знакомца жила именно на ней, недалеко от известного многим 'Дворца Украина' в одном из красных многоэтажных домов. В подъезде меня встретила добродушная консьержка, одна из тех киевских бабушек, которые ещё так недавно были тётушками и сами порой удивляются наличию своих внуков, так и окликая их по имени собственных сыновей, которых они всего каких-то двадцать лет назад ещё водили в детские сады.
У меня был железный повод поинтересоваться судьбой старика. Я ведь его нашёл. И уж теперь отказать мне не вправе ни его дочь, ни его внуки. Как всегда изрисованный фломастерами лифт, путанный коридор с запахами свежей краски и вот она - эта дверь, откуда на днях сбежал дедушка и которую сейчас мне открыла уставшая сорокалетняя женщина.
Я представился и объяснил причину визита. На её лице читался намёк иронии. Мол, вероятно, парень пришёл за наградой или просто по причуде. Но она нисколько не воспротивилась моему интересу и сразу же пригласила в квартиру. Место мне определили на кухне. Со своей стороны я выложил на стол пачку печенья и небольшой пакет развесных конфет. Всё было любезно и подчёркнуто вежливо.
Сидя за столом с цветастой клеёночной скатертью, мне представлялось как сейчас в одной из комнат за одной из стен, совсем рядом лежит на своей постели знакомый мне по сегодняшнему дню старик. Внуки, пока их мать заваривает мне чай в допотопном чайнике с обуглившимся дном, должно быть, кормят его или омывают. В двухкомнатной квартире мало места для полноценной жизни, тем более со стариком инвалидом. Кухня и зал - пристанища, свободные от характерного едкого запаха, в которых жизнь ещё не коснулась неминуемого. Но спальня... Комната, отданная неизбежному, неумолимо приближающемуся... Здесь дедушка когда-нибудь должен будет уйти, оставив в покое вынужденных прислуг.
Хозяйка разлила чай по кружкам и я увидел как её глаза умиротворились. Возможно, мой интерес к её отцу спровоцировал в ней желание поговорить. Наверное, за долгое время я единственный кто обратил не него внимание и не просто потревожился его судьбой, но и искренне проникся ею. В любом случае, уставшая, с натруженными руками, которые выдавали в ней ту из женщин, которые за бременем необходимости и нужды, вынуждены забыть о женственности, щепетильном уходе за собой, едва успокоившаяся от недавних переживаний, она постепенно рассказала о своём отце и о себе.
Тихий и безобидный семидесяти шести летний дедушка был скульптором. Воплотившиеся в камне его замыслы были разбросаны по многим частям бывшего Советского Союза. Имея уважаемое положение и приличные заработки, он успел побывать во многих странах (неоспоримая в то время привилегия). Жизнь открыла для него те двери, которые для многих так и остались запертыми, а для иных и вовсе неизвестными. Но всё же главное его счастье он нашёл в своей жене. За сорок лет своей супружеской жизни он вылепил это счастье с лёгкостью и интуицией гения, с рассудительностью талантливейшего организатора. В общем, по словам его дочери, судьба не только не била и даже не толкала её отца, но и всячески способствовала. Большая часть жизни этого мужчины была превращена в ровную гладкую дорогу и до своего срока его лета были устланы мягкой поверхностностью. Штиль душевного покоя и внутренней гармонии не заставлял растрачивать нервы. Ветер же дул в паруса лишь попутно, не обрывая их и не угрожая волнами.
Это был размеренный, неспешный круиз от берегов уюта к мысам успехов и признания в своих кругах. Государственные заказы поступали с производственной регулярностью. Страна не экономила на идеологии. Бюсты и постаменты сейчас уже ушедшей эпохи устанавливались во всевозможных 'красных уголках', памятники - символы грядущей и окончательной победы коммунизма - указывали знаменитым жестом путь к светлому будущему сотням городов. Художник, скульптор, литератор - служили основному своему предназначению в данной державе - взращивать советскую мораль и беречь мысли рядового гражданина от тлетворных западных соблазнов, поддерживая идеологический тонус, напутствуя, наставляя, упреждая и вдохновляя.
Но всё больше наш скульптор ощущал утомление от однообразия применения своего таланта. Юношеские смелые мечты, дерзновенные порывы творить вопреки навязанным правилам, давать волю своим природным ресурсам, выливать в гипсе блеск уникальных кристаллов своего дара всё больше тускнели под слоем текущих заказов. Когда-то став мастером, он превращался теперь в ремесленника. Профессионального, с алмазным глазом, чётко понимающим задачу и способы её реализации. Словно извлекая из запасов своего опыта палитру шаблонов, он гарантированно выдавал варианты подходящего решения. Уже давно его рука, бывшая некогда продолжением фонтана творческой фантазии, была скована отработанными штампами. Всё больше в его работах сквозь рациональность профессионализма проступала посредственность, убивая остатки растраченного таланта. Посвятивший себя одному труду мастер вдруг понял, что вовсе не взрастил себя, не поднялся над собой, а, казалось бы, упражняясь в своём деле, тренируя глаз, оттачивая мастерство пальцев, прочно вбил собственный талант как гвоздь в древо. Уверенно, несколькими твёрдыми ударами. Ему было о чём поведать появившимся в изобилии ученикам, воззрящих на него как на бесспорного авторитета. Он много мог им объяснить, научить, дать работу помощника и обогатить их своим бесценным опытом, но при этом чувствовал, что обучать ему легче, чем создать новый образ. Вытесанные под копирку однотипные трафаретные лица Ленина, вдохновенные пролетарской сознательностью лики трудящихся, смелые солдаты, отважные борцы за великую Победу не требовали особого полёта мысли. Создать же особый драматический образ, содержательный персонаж да ещё вписать его в композиционное решение было ему не под силу. Вдруг он понял, что плохо знает людей. Я бы даже сказал, всю жизнь смотря на них, подмечая черты лиц, улавливая их штрихи и воспроизводя в камне, он так и не увидел в них души, порока, духовности, слабости, похоти, низости, смелости, трагизма, наивности, глупости, лести, удушающего желания мстить, пустой ничтожности и пламени одарённости. За механикой мышц и пропорций тела, так и не явился пред ним сам Человек.
Вскоре он познал апатию к работе. Разъедающая лень, словно крысиный яд, обезболивающий жертву для того чтобы можно было беспроблемно поедать её спящей, теперь просачивалась в него. Мысли стали туманны и бесформенны. Желания побледнели, пожухли. Появилась обидчивость. Куда-то делась былая самоуверенность, уступившая раздражённости. На учеников он стал смотреть с болезненным недоверием и даже ругать их то по пустякам, то вовсе незаслуженно. А затем, словно оправдываясь, начинал хвалить за какой-нибудь сомнительный успех самого прилежного, но неспособного.
С давящей тоской он понимал, что полученная вне очереди квартира, купленный автомобиль, премии, награды, лечение так сильно донимающего его артрита в санатории города Цхалтубо, всё это есть плата за тот давно утерянный мир иллюзий, пропитанный искрящейся жизнью, в котором он был способен разрывать цепи условностей, устремлять свою волю за облака и творить, творить, творить... Ушло то время, когда ему казалось что жизни будет слишком мало чтобы реализовать всё, что рождалось в его голове. Тогда ему не хватало лишь опыта. Уступить же он мог только Микеланджело. Никак не другому.
Быть может, в потраченных годах погребён его гений! Гений! Несомненно, гений! - думал он. Ведь он точно помнил какие грандиозные замыслы приходили ему в голову, как виртуозно его десница воплощала неожиданно озарившие его находки, блестящие решения. Как в мертвой материи он оживлял незримые дотоле грёзы, образы, драмы! Он помнил восхищение учителя и даже заметную на глазах экзаменатора слезинку с вдохновением выводящего 'отл' под листом дипломной работы.
Куда всё это делось?
Но в гости на квартиру в центре Киева приходили влиятельные друзья, в гараже стояла 'копейка', жена никогда не знавшая отказа в благах, удручала его лишь неведомо откуда взявшейся тучностью, а дочь училась в школе среди детей очень важных родителей. И мысли об утраченной гениальности куда-то исчезали. Да и была ли это гениальность? Уже не важно. Конечно, он сомневался в этом и почему-то теперь даже успокаивался этими сомнениями. В самом деле - кому бы нужна была эта гениальность даже, если бы она у него и была? И существует ли она вообще? 'Они рабы имён! Создай себе лишь имя!' - утешался словами Хайама, расставшийся с юношеской мечтательностью скульптор. Всё это лишь имена. Кто-то среди них действительно велик, а кто-то просто сумевший снискать популярность выскочка. Разве не труженик он сам? Разве не даровит? Зачем нужно быть каким-то особенным для поколений, если ты и так признан, если твой труд оценён грамотами и рублём, а ты уважаем здесь и сейчас, в это время и главное - тем кем нужно? Жизнь удалась! И не надо самокопаний и глупых бичеваний, присущих среднему возрасту. Подальше от угрюмых раздумий! Кому был бы нужен неоплаченный талант?
Но жизнь шла дальше. Разъедающая кислота упомянутых терзаний оказалась недобрым предчувствием. К несчастью ушёл из жизни очень близкий и добрый человек для нашего скульптора. Тот самый человек - партийный деятель, который обеспечивал его заказами, был его протеже. В общем, умер тесть, позаботившийся в своё время не столько о зяте, сколько о благополучии своей дочери. Безусловно нажитого авторитета и без того уже хватало некогда бедному студенту сначала художественного училища, затем Харьковской академии искусств, а ныне одному из ведущих ваятелей солнечной республики. Но законы бытия кроме прочего зиждутся на естественном принципе конкуренции. И, если столь уважаемого и почётного человека, как наш скульптор убрать с дороги в открытой соревновательной борьбе было задачей крайне сложной, то некто 'доброжелательный' решил пойти путём иным и тогда довольно традиционным. А именно - 'настучать'.
Всевидящее око спецслужб пристально всмотрелось в нашего в последнее время не вполне уравновешенного мастера. Ни для кого не секрет, что если это око решило-таки всмотреться, то оно обязательно чего-нибудь увидит. И обязательно чего-нибудь найдёт. Тем более при наличии таких крайне нежелательных для устойчивости карьеры 'сигналов'. И тем более, у потерявшего свою броню - всесильного тестя. Не вдаваясь в подробности, нашему распоясавшемуся в огульных разговорах по пьяни, скульптору, учитывая его заслуги на идеологическом фронте, решили всего только дать понять. Нравственная беседа в одном из известных управлений взывала к совести гражданина и должна была заставить эту самую совесть потребовать от несчастного правильных решений. На следующий день, проклиная водку, свой язык и депрессивное состояние, которое в паре с водкой этот самый язык и развязали, признанный и почётный скульптор положил партийный билет на стол, вышел из союза художников и прыгнул на мель с моста. Попытка суицида оказалась неудачной и крайне болезненной. К счастью счёты с жизнью он решил свести не 'щучкой', ныряя головой вниз, а 'бомбочкой' - растопырив при ударе о воду ноги, которые и поломал о песчаное Днепровское дно. Причину этого случая, естественно, скрыли от шестнадцатилетней дочери и правдивую историю данного происшествия она узнала гораздо позже.
Шли депрессивные восьмидесятые. Вожди умирали с заметным постоянством. Страна чего-то ждала. Ждала чего-то такого, нового, но лишь бы не как всегда. Как ослеплённая влюблённая, она готова была довериться страстным обещаниям. Только её об этом доверии никто не спрашивал. Приходилось доверяться кому скажут. И тут прозвучало пугающее многих и поныне слово 'Перестройка'. Сразу же вслед за ним в обиход СМИ вошло и слово 'гласность'. Люди начали говорить. Говорить сначала с опаской, с недоверием, осторожно выползая из своих кафельных кухонь. А затем говорить много, с упоением. Наговорившись, осмелевшие и уставшие, они грустнели. Ругая и кляня тех кто им говорить позволил, вскоре к речам утрачивали интерес и, инерционно огрызаясь, возвращались к себе на те же кухни, чтобы завтра с утра в давке отвоевать дармовую палку колбасы гуманитарной помощи или выстоять на голодный желудок очередную смену на заводе. Острота анекдотов утратила свою вызывающую опасность, а значит и рассказывать их стало не так интересно. Когда-то уважаемые профессии стали никому не нужны. Никого уже не интересовала идеология агонизирующего государства, которое вскоре не просто развалилось, оно разложилось, сгнило изнутри.
Ставший, в прямом смысле этого слова, на ноги скульптор, ощущая себя не удел в этом времени, понимал, что лакомый кусок жизни съеден и на столе остались лишь крохи чужого пирога. Приспособиться к новым реалиям на глазах меняющейся действительности для закостенелого как мумия мужчины зрелых лет было невозможно. Время требовало от людей той самой смелости, азарта молодости, авантюризма и оправданного риска. Правила игры изменились, но остались законы человеческого естества - алчность, жадность, стяжательство и страсть к удовольствиям, которые в новой дикой формации стали главенствующими, доминирующими, уродливо выпяченными. Часы на кухне, в которой я сейчас пил чай, как вероятно и тогда наш скульптор, говорили ему - твоё время истекло. Смерть жены в конец подкосила силы. И единственная его моральная опора зиждилась на успехах дочери, самостоятельно поступившей в медучилище, а затем и в мединститут. Можно сказать, что он даже успокоился. Те, кто выжил его, отняв возможности и почёт, нынче сами бросили искусство и подались на вольные хлеба. Кто-то даже спился. Только это не утешало. Ему оставалось одно - медленно стареть и уходить.
Дочь вскоре вышла замуж. И не один раз. Два внука от двух браков привносили в эту семью, каждый из членов которой был по-своему ужасно одинок, осмысленность. Другими словами - было ради кого жить. Так и цеплялись друг за друга бывший скульптор, оставивший в небытии свой талант и амбиции, растерявший учеников и заслуги, и врач-терапевт, уже давно ненавидящая своих пациентов, белый халат и пожелтевшие бумажки для рецептов. Изредка их обитель навещал последний муж, грузный доктор, с отдышкой и тяжёлой походкой. Кроме регулярно выплачиваемых алиментов, а теперь посильной помощи, он в обязательном порядке приносил продукты, покупал одежду для обоих детей (своего и, более старшего, чужого), всячески проявлял заботу и о бывшем своём тесте. Но на правом безымянном пальце у него переливалось золотом кольцо - символ другой жизни, из которой он вынужденно по своей воспитанности и сердечности возвращался на короткое время к осколкам жизни прошлой, разбитой и ненужной.
Как получилось так, что дедушка, презрев расстояние и собственную физическую немощность, очутился на Подоле? Его дочь видела этому лишь одно объяснение. Не хаотическим порывом больного человека был продиктован этот поступок. В годы молодости, в период алой зари возможностей и ещё не раскрытых горизонтов, начинающий скульптор, ступивший на Киевскую землю ради побед и свершений, часто навещал одного старшего знакомого, жившего не вдалеке от Андреевского спуска. Этот человек был его настоящим учителем, настоящим другом, несмотря на разницу в возрасте. Суровый, но искренний, категоричный, но отзывчивый, он увидел в юноше способности к художествам и скульптуре. Его высокая оценка и его бдительный, требовательный, глубокий анализ первых шагов, значил больше чем учебники и наставничество именитых учителей. И в профессиональном плане (хотя этот человек никакого отношения к изобразительному искусству не имел), и в вопросах жизни он оказывал на своего юного друга необыкновенное влияние. Этот человек относился к той здравомыслящей категории умнейших людей, которая своей прозорливостью интуитивно чувствует, где дышит истина. Внутренним детектором они ловят её волну, молниеносно реагируя. При этом они резко, уверенно отсекают несущественное и ложное, вычленяют важнейшее, верное. Сообразительные, они разбираются в неведомых сферах со стремительностью кометы, освещая своим светлым разумом самые потаённые углы, проводя по самым запутанным ходам подземелья. Обаяние ума, харизма внутренней силы личности магнитом влекли юношу. Авторитет в свою очередь был рад тому, что нашёл плодоносную почву своим мыслям.
Но однажды, придя в гости с очередным этюдом и книгой, как обычно стуча в не обшитую деревянную дверь, юноша так и не дождался, что её отворят. Сердечный приступ ещё утром унёс его старшего друга. Там за дверью остался источник, питавший его начинания, всегда верный указатель нужного направления.
Вот так по прошествии половины столетия на небосклоне нашей памяти ещё не гаснут ярчайшие звёзды. Они влекут нас, ибо даже за не имением практической пользы от них, доброго совета или дельной помощи, в них мы черпаем вдохновение. Их пример поднимает нас во время слабости, вдыхает в нас мощь своим образом, хотя сами они давно почили. Их незримый, но ощутимый след остаётся в нас навсегда. И стало ясно почему дедушка направился именно к местам своей молодости. К улицам, в которых для него была заключена сила человеческого духа. К домам, где бился пульс младых надежд. Дедушка хотел жить! Но там... в том времени.
Чай был допит. В окне проступили наши смазанные желтоватые от лампового света отражения. Вечер приближался к ночи. Исповедавшаяся женщина вежливо предложила заварить ещё чаю, недвусмысленно посматривая на настенные часы. Я отказался, но спросил, могу ли я на прощание ещё раз увидеть её отца. Естественно мне не отказали.
Младший внук открыл дверь в спальню, пропитанную запахом старости. Включили свет. Дедушка не лежал, он сидел на своей кровати, как и сегодня днём бессмысленно глядя в никуда. Под кроватью стоял белый эмалированный таз. Окна без штор. Старый, рыжий шифоньер с зеркалом посередине. Подчёркнутый минимализм.
Я поздоровался с ним, не ожидая ответа. Но, к моему удивлению, словно пробудившийся, старик поднял на меня глаза. Ясный, проникновенный взгляд закинул в меня крючок, как бы вылавливая во мне рыбу. Вероятно, так бывает, что поражённый инсультом мозг, вдруг освободившись от тупиков сражённых участков, начинает работать здраво, как у нормального человека, пока вновь не оступится об омертвевшие области.
- Кто ты? - спросил меня он, не узнав. Я представился кратко.
- Нет, - ответил он, - надо ещё узнать, кто ты есть. И есть ли ты вообще.
За пристальным взглядом искрилось свечение безумия. Во всяком случае, в тот миг мне так показалось. Промолчавший и невнятно пробубневший себе под нос весь день дед, под вечер решил было не умолкать.
- Как же меня может не быть, если я есть? Вот он я! - поддержал я разговор.
- Говорят, есть камни, которые путешествуют по песку, оставляя след. Но это всего лишь камни, - складно и отчётливо продолжил дедушка. - То, что ты оставляешь след, ещё не говорит о том, что ты личность. Даже камни.... Даже камни оставляют... Покажи им всем что ты можешь!
И здесь речь его стала несвязной, старик опять погрузился в прострацию, шепча нечто невразумительное запавшими губами, пока не умолк утомившись.
Я попрощался с ним, с его родственниками и сел в лифт, на стенах которого было множество следов убогости человеческой фантазии в виде фраз и рисунков. Выйдя на улицу, я наткнулся на разбитую урну с разбросанным вокруг неё мусором. На асфальте мелом были нарисованы цифры в квадратиках - детская игра в 'классики', а рядом огромными буквами выписанное белой краской пошлое в своей банальности признание в любви некой Лене. Стены домов были изуродованы пятнами объявлений. А на дороге в свете ночных фонарей видна чёрная полоса тормозного пути автомобиля. Человек везде оставляет следы своей глупости и своего дара, своей жажды и своего ничтожества, своей страсти и своей трусости.
Снятая квартира для ночлега находилась неподалёку. Я устал. Придя к себе, быстро разделся, нехотя искупался и упал на большую кровать. Заснул мгновенно, почти не успев ни о чём подумать и переварить. Завтра меня ждала очередная прогулка по Киеву перед поездом, а затем путь домой. Проложенный кем-то путь, по которому уже много-много лет с заданной скоростью передвигаются люди, беседуя с нудными попутчиками, выпивая дежурный, невкусный чай и разгадывая несложные кроссворды. Вечная дорога жизни, где меняются лишь пассажиры. Бесконечный оставленный кем-то след, уводящий всех нас вдаль с известным всем пунктом назначения.