Снег... Сколько снега вокруг! А, если снег лежит, то значит сейчас зима... А, если зима пришла, то значит холод стоит... Почему же я не чувствую его?... И, где пальто моё?... И было ли оно на мне сегодня?... Должно быть было... А шапка?... Где шапка моя?... Я ведь простоволосый... Какой белый снег... Какой ужасно белый снег... Ужасно... Почему ужасно?... Вы спросите меня - почему ужасно?... Не знаю... Не знаю, что ответить вам... Белая земля уходит из-под моих неустойчивых ног... Я падал уже несколько раз в мягкие сугробы... и если я ещё раз упаду в него, то... наверное... наверное я уже не встану... Как должно быть холодно сейчас вокруг!... Но я не чувствую холода... Я не чувствую мороза... Моё тело немеет... Ужасно немеет!... Почему ужасно? Вы спросите - почему ужасно? Я не знаю... дайте я расскажу вам почему я сейчас такой... Я почти каждый день такой... Каждый день я тону в небольшой рюмке с жидкостью внешне похожей на воду... Каждый день... И это варенье... Это ужасно тёмно-красное варенье на губах моей дочери!... Мне страшно! Я хочу убежать от страха... Он загнал меня в чёрную комнату без дверей и окон... и только она... прозрачная жидкость в бездонной ёмкости моего горя... она меня уводит туда, откуда я уже не вернусь...
Я кажется упал... я упал... я наконец-то упал и теперь могу вам рассказать на прощанье почему меня так испугала тёмно-красная струйка жидкого варенья стекающая по губам моей дочери...
Мы их вытянули из аула и построили на равнинной местности. Мы их вытянули из аула дав на сборы пол часа и они стояли с какими-то свёртками в которых, наверное, были еда и одежда. Неподалёку шумела упрямо незамерзающая река и её гул был гневен. Она сердилась! И лишь потом я узнал, что именно здесь много лет назад российские солдаты сожгли аул со всеми жителями. И тогда, наверное, она, эта вечная река, тоже гневно шумела, возмущаясь вопиющим зверством, которому не может быть оправдания. Но в тот день мы не чувствовали вины. Мы были все как один и у нас не было морали... точнее была... мораль, которую несёт с собой приказ за неповиновение которому... да вы и так всё понимаете... НКВД... Мы с гордостью называли себя чекистами. И сейчас я горд. Ведь я делал своё дело. И делал хорошо... следуя приказу. Вот только я стараюсь не слушать более шум реки. Возле моего дома течёт небольшая речушка - тихая и мирная. И я надеюсь найти в её шёпоте успокоение. Найду ли?
Там были все, кроме мужчин (мужчины сражались на фронте) - женщины, старики и дети. Они стояли группами - семья к семье и птицы летали над их головами. Я помню их. Чёрные птицы. Все стояли мирно, как правило, молча и лишь матери
успокаивали плачущих детей. Меня почему-то привлекла одна семья, где были мать с неугомонным младенцем на руках, сын лет тринадцати и старик. Старик прижимал к себе внука и что-то говорил ему тихо по-чеченски. И я как-то подумал: небольшое дитя, как и Чечня... Почему-то эта мысль возникла в моей голове и я не мог от неё избавиться. Мой ум искал аллегорий. Перед трагедией человек или впадает в замешательство или становится философом. Но это была не моя трагедия... я так тогда думал... О как я ошибался! У этого парня была книга с названием на русском языке. Внук открыл эту книгу и начал читать дедушке. И я понял: внук учился читать по-русски, а дед наставлял его, когда тот делал ошибки. Я подошёл к ним и спросил:
- Вы хорошо знаете русский?
- Да... достаточно... - ответил старик. Знание русского таким древним стариком в Чечне было редкостью.
- И он учится... Да?
- Да... - сухо ответил старик.
- А сколько ему лет?
- Тринадцать...
- Хорошо... А ну пусть прочтёт что-нибудь.
Тогда я впервые услышал стихотворение Лермонтова. Уже не помню какое, но мне понравилось.
И пришло время... Пришло время резать по живому. Мы должны были вывести их на дорогу, погрузить в грузовики и направить в Грозный. Там их нужно было повсовывать в вагоны и отправить этапом... Это был 1944-й год... зима жестоко
карала февральскими морозами. Я очень хорошо помню эту цифру - она прожгла меня насквозь, изрезала мои жилы... Я хотел забыть этот год... Забыть эту цифру! Я даже не отмечал своё сорока четырехлетие... Глупо, правда?
Мы должны были выселить всё селение из аула в течении 24-х часов. Уже прошло 12 с половиной... "Мы много потратили времени, когда разрешили им собирать свои шмотки... Распустили сопли!" - говорил один из нас зачем-то хватаясь за
револьвер... Ему было приятно хватать (не брать) его в руки и размахивать им как бы угрожая. Он чувствовал себя увереннее, ощущая рукоятку в ладони. И ещё, как я помню, у этого... одного из наших... как же его звали?... Ах, да... Суханова было любимое выражение - "я тебе как чекист чекисту говорю"... Он любил так говорить и любил размахивать револьвером...
Но самое ужасное состояло в том, что нам было приказано очистить аул, то есть выселить всех, но не отправлять этапом стариков... "Они нетранспортабельные" - повторял один из нас... Куда же их девать? В машину нельзя, а аул очистить... И ещё: нам разрешили расстреливать кого угодно по нашему усмотрению. Всё ясно. Мы
знали, что нужно делать. И один из нас... Нет...Скажу прямо: это был я... и я прогремел: всем направляться к грузовикам, старикам остаться!... И они взвыли... Не старики... Женщины и дети подняли крик - они знали, что это означает. Сначала зарыдали женщины и потом уже вслед за ними дети. "Молчать!" - заорал я и
Суханов, как бы давно ожидая этого момента, выстрелил над головами стоящих, матерясь. И они, успокаиваемые старцами, пошли расставаясь ... И я смотрел на того мальчика, который не хотел уходить от деда. Но дед отпустил его что-то
сказав по-чеченски.
И когда женщин и детей погрузили в грузовики и зарычали моторы, мы начали расстрел. Мы уничтожили всех! Всех до единого... "нетранспортабельных"... И я лично прострелил голову тому самому старцу, который слушал чтение внука на
инородном языке.
Затем мы покинули безжизненное селение, увозя в кузовах замёрзших чеченок и их "чеченят", как выразился один из нас по фамилии... я забыл его фамилию.
На станции мы их выволокли из кузовов. Они еле стояли на ногах от холода и страха. Некоторые скончались по дороге...
Суханов выбежал к грузовикам и как всегда матерился, размахивая револьвером.
"Убью, суки! Всех выстреляю! Вражины!" - кричал он, буравя сапогами снег. Я смотрел на него и мне стало противно от его мата. Мне впервые стало противно от мата, но после его словесных разрядов я сам матерился ещё больше.
Я отвернулся от него посмотрев на товарный поезд. Этим беспомощным ещё живым телам предстояло быть запихнутыми в эти вагоны, что так зловеще грозили мёрзлым железом... Да, железо на морозе имеет вид ужасающий. "Они же замёрзнут..." - думал я и думал правильно... время пути - месяц... "Интересно, кто из них выживет" - думал я, окидывая взглядом толпу. И вдруг я услышал как кто-то упал... Это был Суханов... Он стал на лёд и поскользнулся ударившись головой о замёрзшую гладь... Кровь разлилась вокруг его головы, как вино из разбитой
бутылки, и тот самый мальчик, который читал своему дедушке Лермонтова подбежал к скорчившемуся телу и подобрал со снега выпавший из рук Суханова револьвер. Я тоже кинулся к Суханову, но не успел - мальчик находился ближе. И в тот самый момент, когда этот чеченский мальчик подобрал револьвер я вспомнил лицо его деда. Я вспомнил взгляд из-под седых бровей смотрящий в прицел со стороны мишени... живой и беззащитной мишени... И мне показалось, что этот мальчик, устремив поднятый револьвер в меня, смотрел мне в глаза тем самым взглядом что и дед... это были те же самые глаза, но только из-под молодых, почти незаметных бровей... Глаза моей жертвы смотрели на меня, но теперь мы поменялись местами... Это была кровная месть. Я был на войне и в меня стреляли не раз... Моя спина исполосована шрамами от осколков, а грудь изрыта рубцами от пуль... И вот теперь такая нелепая смерть, которую я не желал допустить. Я мигом достал револьвер и выстрелил... Пуля попала ему в лицо, а точнее в рот и лишь после выстрела я
задумался о том, что я стрелял в дитя... Но у меня было оправдание... Он хотел убить меня! О мог убить меня!... Лучше б он это сделал... Лучше б он пристрелил меня!
И поезд встряхнул вагоны сдвинувшись с места... Они загремели один за другим и покатились по проложенному кем-то пути... Смотря на рельсы я думал о судьбе... Она схожа с ними и наша жизнь, как и поезд пыхтящий паром, движется по строго заданной линии... Однако судьба одних ехать в пассажирском поезде в мягком купе, а судьба других - мёрзнуть в товарных вагонах выслушивая занудную песню металлических колес...
Мальчик лежал на снегу, а его мать, обезумевшая от горя ехала, на встречу смерти. Я уверен - она не пережила этап. И потом я узнал, что какая-то явно сошедшая с ума женщина с этого этапа бросилась на солдата на одной из нечастых
остановок и тот, конечно же, выпустил в неё очередь. Конечно же... Грудного дитя с ней уже не было.
свадьбы Луганск
У меня было оправдание. Он мог меня убить, а этот солдат пристрелил безоружную женщину. У меня было оправдание...
Суханов пришёл в себя через полчаса. У него было сотрясение мозга. Он сидел в кабине грузовика держась за перемотанную голову, а я всё смотрел на лицо убитого мальчика с окровавленным ртом источающим толстую кровавую струю сбегающую по щеке.
И вот вчера я пришёл домой как всегда пьяный. Водка утопила мою память, постепенно топя и меня. На столе моей дочери лежал томик Лермонтова, она читала его готовя уроки и ела варенье... Когда я вошёл в её комнату она обернулась ко мне и я увидел испачканный ротик и ту самую тёмно-красную струйку сбегающую по
её детской нежной щеке. О, как похожа эта струйка на ту... кровавую. Ей тринадцать лет. Какой мой возраст я уже не помню, но помню, что и тому мальчику было тринадцать.
О как холодно, наверное, сейчас вокруг... И я, скорее всего, замёрзну... Наконец-то замёрзну и память моя истлеет на всегда и мне больше не нужно будет искать оправдания... искать и не находить.
Луганск.