Это был Тремпл-Толл, иначе называемый Саквояжным районом, одно из самых захудалых квартальных скоплений Габена. Тремпл-Толл был не так убог, как Фли, разумеется, но тем не менее. Здесь - невзрачные дома и непримечательные улочки. Здесь - ничем не выделяющиеся жители. Ну, есть такой район, и все тут. Живет здесь кто-то, и на том спасибо. Здесь жил когда-то и я. Да если на чистоту, я вообще не помню, чтобы жил хоть где-нибудь еще, когда был ребенком.
Если вы пройдете по Бремроук, самой широкой улице Тремпл-Толл, и свернете у покосившегося фонаря направо, то окажетесь на Фонарной улочке. Почти сразу же вы внезапно вспомните, что вам не сюда и поспешите вернуться на Бремроук, где на станции сядете на паро-трамвай и уедете подальше, избежав не столько даже бед и несчастий, сколько смертельной скуки и предопределенного разочарования. Но если же вы не в ладах с головой и с внезапными прозрениями, не верите собственным мрачным предчувствиям и вам плевать на инстинкт морального самосохранения, то добро пожаловать. Только не говорите, что вас не предупреждали.
Как бы то ни было, Фонарная улочка к вашим услугам. Два ряда нависающих над нешироким проездом домов двух и трех этажей, ржавые трубы, худые крыши да слепо щурящиеся круглые окна чердаков. Мостовая оставляет желать лучшего - на ней больше выбоин, чем, собственно, камней брусчатки. Тесно, узко, как-то криво. Места нет даже для фонарных столбов - фонари здесь угрюмо нависают над дверями.
В одном из таких домов я и жил. Наша квартирка представляла собой: прихожую, кухню и спальню - на первом этаже, неказистую лестницу и сырую, больше походящую на чулан, комнатушку на втором. Угадайте, где обретался я.
Ваш покорный слуга - в те времена худощавый мальчишка, больше походивший на девчонку. Здоровенные глаза в пол-лица, нечесаные лохмы то ли рыжих, то ли красных волос, ну и кожа, бледная настолько, что на фоне стены, если бы не лохмы, мог бы сойти за невидимку. Тот еще красавчик. Тогда я полагал, что всегда буду таким вот странным человеком. Думал: из уродливых детей вырастают уродливые взрослые. Оказалось, это не совсем так. В любом случае, в те годы сомневаться мне не приходилось, а все благодаря ежедневным заверениям, вроде: 'Глаза б мои тебя не видели, маленький тупица!', 'Я все вижу, мерзкая личинка!' и 'Если бы можно было смыть это отвратное лицо, я, так и быть, дала бы тебе кусок мыла!'.
Да уж, не слишком веселое времечко. Но что я мог тогда поделать - детям не дают ни права голоса, ни права выбора. В лучшем случае детям дают право просто быть детьми, в худшем - право мести полы на обоих этажах, драить лестницу, мыть окна, полировать котлы на кухне, менять масло в фонарях, цедить керосин, выбивать пыль из перин и тому подобное. И все это молча, безропотно и еще: 'Пошевеливайся!'.
Если вы потеряли меня, то вот он, я: в темной квартире, скрючился на площадке тесной лестницы, выметаю щеткой пылинку из зазора между досками и никак не могу ее вымести. Черные круги под моими глазами - оттого что я очень мало сплю - всего пару часов, ведь ночью нужно следить за часами и вовремя подтягивать цепи и гири. Кости и ребра торчат, потому что я почти ничего не ем. До того, как я покинул этот дом, я и вовсе думал, что луковица и сухарь - это обычная нормальная еда для ребенка. 'Еще хлеб на тебя изводить, маленький грызун!', 'Сыр не про таких, как ты, вонючий головастик!' и 'Тебя только хлебом не корми, дай повыть 'Хочу есть!''. А бледный я потому что на улицу не выхожу: 'Тебе только дай волю, все улизнуть пытаешься!', 'Нечего шляться где попало! Ковер сам себя не выбьет!' и 'Ничего там нет такого интересного, чтобы по улочкам ошиваться!'.
Это сейчас я рассказываю все это с долей иронии, и что-то из того, о чем я говорю, вероятно, может даже показаться смешным и забавным. Но на деле все обстояло не так иронично-саркастично. Когда я плохо (недостаточно хорошо, по кое-чьим меркам) подметал пол, меня возили лицом по тому самому полу, сдирая кожу, загоняя занозы и оббивая череп о доски. Когда я плохо (недостаточно хорошо, по все тем же меркам) чистил лампы или проливал керосин, заполняя их, меня заставляли выпивать все пролитое топливо. Когда я плохо (вы и так уже поняли) выбивал ковер или перины, то меня заставляли делать это, пока пылинки не прекратят и вовсе лететь, а всю собранную пыль сгружали мне в кровать, и я должен был спать в этом ужасном сером ковре, пока не 'пойму свою ошибку', 'исправлюсь', 'серьезно задумаюсь над своим поведением'. Ничего даже отдаленно веселого.
Почти каждый день я думал, что завтра уже умру. Но, к сожалению, у меня было слишком много обязанностей по дому, и я никак не мог вклинить смерть в свое расписание. Был, правда, один раз, когда между чисткой печи и поливанием плотоядных росянок в горшках у меня образовался промежуток свободного времени, но начался дождь, и мне пришлось лезть на крышу заколачивать щели в черепице досками, так что и в тот раз спокойно умереть не вышло.
Зато удалось немного посидеть на крыше. Упершись ногами в водосток, я просто сидел около четверти часа наедине с дождем, слушая звуки Тремпл-Толл. Целую четверть часа я не слышал хрипов, тяжелого звука шагов по лестнице, ворчания и ругани. Я молча глядел на крыши домов, на проплывающий вдалеке дирижабль, на мигающие семафорные бакены среди туч. В окнах дома напротив ярко горел свет. Оттуда доносилась музыка; тени мелькали на фоне оконных проемов. Танцевали... Я знал, что это за место. На вывеске было написано 'Салон мистера Боггарта', но я слышал о нем лишь: 'Гнилой притон!', 'Бездельничья свалка!' и 'Шумотопталка!'.
По вечерам в 'Салоне мистера Боггарта' утраивали танцы. Вальс и танго... Кто-то пел, люди шутили и смеялись. Отзвуки, долетавшие оттуда, рисовали в моей голове причудливую картину, на которой было изображено что-то непонятное, но яркое, и я называл ее 'Чудачество, запертое в бутылку'. Я тогда не слишком понимал значение слова 'кабаре'.
Я сидел у водостока, пока из чердачного люка не раздались крики: 'Надеюсь, ты свалился с крыши!', 'Хватит торчать у трубы! Даже драные коты столько не торчат у труб!', а напоследок 'Немедленно спускайся, паршивец!'. И так я вернулся в свое обычное существование.
Все было очень плохо. Я ненавидел свою жизнь, вечно вжимал голову в плечи, ожидая очередного удара, я прозябал хуже тех плотоядных росянок в горшках - их, по крайней мере, кормили завтраком, вторым завтраком, обедом и ужином, состоящими из мух, которых я лично отлавливал с утра и до вечера. И все же, вскоре, в один из обычных серых габенских дней, все изменилось. Настоящую боль я пережил, когда в моей жизни появилось то, что у меня можно было забрать. До того мне просто не с чем было сравнивать. У меня ничего не было: никаких игрушек, из одежды только старая рубаха и мешковатые штаны на одной подтяжке. Я просто не умел терять, так как я ничем не владел, но...
Однажды в городе появилась она. Вышла из облака пара под аккомпанемент гудка колесного парохода 'Злая Вивьен'. Ее звали мадам Эсперанза и, очевидно, она сошла на берег на пристани в районе Набережных, хоть никто из пассажиров не смог бы вспомнить ее общества. И это странно, ведь забыть, как и не заметить, ее было в принципе невозможно. В руках мадам Эсперанза держала чемодан, обтянутый кожей ящерицы, и диковинную зеленую трость. На плечах у нее величественно возлежало пышное боа, а в волосы были вплетены пестрые перья. Мадам Эсперанза была красивой, у нее были большие черные глаза и смуглая кожа. Она была чем-то невероятным. Чудом. И каждый, кто глядел на нее, думал: 'Что же она делает в такой дыре, как Габен?'
Местная публика не знала, как реагировать на появление мадам Эсперанзы. Эта женщина была настолько невероятной, что нельзя было не отдать ей честь, будь ты служивым, или не приподнять цилиндр в почтении, будь ты джентльменом. Но в то же время она была исключительно... чужой. В ней - в ее позе, в грации движений, во взгляде - было больше звериного, чем человеческого. Габенские дамы были испуганы - о, они были просто в ужасе! Как одна они решили, что мадам Эсперанза явилась в Габен, чтобы похитить их мужей. Они зря переживали - местные мужчины были мадам Эсперанзе совершенно без надобности. По крайней мере, одних мужчин ей точно было мало.
Проигнорировав склонившегося в почтении вальяжного смотрителя причала, мадам Эсперанза поставила чемодан на дощатый настил и извлекла на свет походящий на спицу мундштук с невероятно тонкой папиреткой. Удачно оказавшийся поблизости мальчишка из породы уличных детей поспешил поднести ей зажженную спичку.
- Благодарю, дорогой,- сказала мадам Эсперанза низким глубоким голосом, взяла чемодан и пошагала в город.
Неизвестно, понравился ей Габен, или нет - вряд ли, конечно, но она, в любом случае, не подала виду. Просто шла себе по улочкам района Тремпл-Толл, курила папиретку и вводила в оторопь прохожих. Она почти не глядела по сторонам. Просто шла и даже не думала спрашивать дорогу. Видимо, она прекрасно знала, куда ей нужно.
Мадам Эсперанза прошла и мимо нашего дома. Я как раз тер тряпкой круглое окошко над лестницей. Она появилась из-за угла, обогнула афишную тумбу и покосившийся фонарный столб, после чего вошла в высокие двери здания напротив.
С ее исчезновением весь мир мгновенно будто посерел и утратил краски. Была ли она вообще, прекрасная мадам Эсперанза, или же я ее выдумал? Как будто она была всего лишь сном, и вот растворилась в скучной бессмысленной яви. Но она не привиделась мне, о, нет.
- Вульгарная двусмысленная женщина!- воскликнула моя мачеха. Она тоже заметила мадам Эсперанзу.- Черная, как будто в угле извалялась! Мерзкая одежонка, мерзкая трость, мерзкий чемодан! Надеюсь, констебль арестует ее и посадит в клетку, где таким отвратительным женщинам самое место!
Моя мачеха кого угодно посадила бы в клетку. Она ненавидела буквально всех: и булочника, и соседей, и даже упомянутого констебля. Но сильнее всех она ненавидела меня. Огромная, как воздушный шар мистера Баллуни, продавца воздушных шаров из парка Элмз, она презирала все кругом. 'Меня тошнит от всего кругом!' - часто заявляла она и шла на перекресток Бромвью и Харт в 'Аптеку Медоуза' за пилюлями от тошноты. Но даже рекомые пилюли не помогали ей сдерживать неприятные позывы желудка при виде меня. Казалось, ее и без того землистого цвета лицо зеленело еще сильнее, когда я попадал в поле ее зрения. Мачеха любила жаловаться на свет керосиновых ламп, который 'почти довел ее до слепоты', но на самом деле ее взгляду мог бы позавидовать и офицерский бинокль. Замерев в своем кресле или у печи на кухне, она не сводила с меня взгляд, где бы я ни был, будто приклеивала его к моему затылку перченой смолой.
Несмотря на желание этой женщины запереть всех кругом, частично воплотить в жизнь это желание ей удалось лишь с одним человеком.
Мои родители умерли, когда мне было четыре года. Я так и не узнал, как это произошло. Она и не думала рассказывать. Вместо этого она любила посмеяться над ними, мол, какие они бестолковые тупицы, раз взяли и умерли. В понимании моей мачехи, умирали только бестолковые тупицы. Смерть она тоже презирала. Я полагал, что зря. Всякий раз, как она давилась едой, из-за жадности отправляя себе в рот кусок побольше, спотыкалась на лестнице, волоча свое грузное тело, или хрипела во сне, я думал, что вот-вот ее настигнет участь бестолковых тупиц. Но Джаз-смерть, очевидно, был слишком занят: играл, наверное, на рояле в каком-нибудь кабаре или осваивал очередной пассаж на трубе, но в любом случае до моей мачехи ему было столько же дела, сколько и до меня.
Что касается моих родителей, то я их совсем не помнил, кроме, разве что, того, что они были добрыми, они были... ну, родителями.
- Вульгарная двусмысленная женщина!- повторила моя мачеха и отправилась жаловаться на сам факт существования мадам Эсперанзы констеблю Грюмзу с угла Бремроук и Харт.
Но мадам Эсперанзе не было дела до злопыхателей. И хоть она скрылась за дверью 'Салона мистера Боггарта', она не исчезла полностью, и вскоре жизнь всего района изменилась.
Все началось с чего-то тягучего и мягкого, такого теплого... Казалось, на мадам Эсперанзу работает сам ветер, ходит у нее в услужении. А еще дождь. Ведь как иначе объяснить то, что в их голосах стали отчетливо слышаться чужеземные музыкальные гармоники, без сомнения оказавшиеся в Габене лишь в тот миг, как защелки на чемодане, обшитом кожей ящерицы, отщелкнулись. Да. Вероятно, так и было. Скорее всего, эта женщина просто привезла свои ветер и дождь с собой, в багаже, в ручной клади.
Габенские женщины зря боялись мадам Эсперанзу. Они переживали, что ей нужны их мужчины, но на самом деле ей нужны были и женщины. Мадам Эксперанза извлекла из чемодана, обшитого шкурой ящерицы, граммофонные пластинки. Она поставила их на граммофон, а на них иглу. И заиграла музыка. А она начала танцевать. Быстро-быстро, медленно. Быстро-быстро, медленно. Она танцевала с невероятной грацией, она походила на дерево, иву на скале, изгибаемую ветром. И она начала учить мужчин и женщин в 'Салоне мистера Боггарта'.
Мадам Эсперанза привезла больше, чем чемодан, обтянутый кожей ящерицы. Она привезла с собой мамбу. Я слышал обрывки разговоров, слышал шепот, принесенный ветром в мое окно. 'Мамба,- шептал ветер.- Мамба...'. Что-то было в этом слове - такое далекое, чужестранное. Живущий в соседней квартирке Дрю 'Малыш Дрю' Мобб, семидесятилетний престарелый юнга с пакетбота 'Долговязый Хрюк' почти все, что не понимал, называл своим, видимо, морским термином 'экзотичное'. Он звал так все, что откуда-то привезено, а еще то, при описании чего его словарный запас 'садился на мель'.
Экзотичное... Это слово подходило и для самой мадам Эсперанзы, и для ее танца.
Слава о мамбе разлетелась по Тремпл-Толл быстрее поветрия. И к 'Салону мистера Боггарта' начали сходиться люди из прочих районов. Фонарная улочка, не слишком до того людная, наполнилась шумом, гамом и экипажами. Новомодный танец стал популярным. Так вышло, что по душе пришелся он всем, и даже те, кто не мог его танцевать, просто любовались танцем других - для габенцев это было словно открытое настежь окно в душной и пыльной комнате.
А если уж говорить о дегте, бочках и неких столовых приборах, то все же нужно признать, что был, по крайней мере, один человек, которого все связанное с новым танцем буквально выводило из себя.
- Отвратительные танцульки,- говорила моя мачеха.- Мерзкие вульгарные дрыганья-дерганья. Как будто кто-то стал им на ногу, а они пытаются его стряхнуть! Во времена моей молодости такого позора не было. Тогдашние констебли уже давно всех этих дрыгалок по клеткам порассаживали бы да в канале утопили бы. И туда им и дорога, этим бестолочам, которые только и знают, что заводить свои граммофоны и оббивать паркет. Была б моя воля, я бы заколотила все окна, двери, граммофонные рога этого рассадника пошлости и тупиц, 'Салона мистера Боггарта'...
Я не слушал мачеху. Я слушал мамбу... Это было больше, чем звуком, больше чем танцем. Мамба была чужеземной душой, привезенной в чемодане из шкуры ящерицы. Она была так далеко и вместе с тем буквально в двух шагах, почти что здесь! Она походила на далекие отзвуки приближающегося дождя. И тебя охватывает дрожь, а пальцы трясутся, нельзя усидеть на одном месте, нельзя заставить себя думать о чем-то другом. Впервые в жизни мне чего-то захотелось, вернее я осознал сам факт собственного желания чего-нибудь. И это что-нибудь стало просто 'слышать'...
Я слышал эту музыку, которая пытается встряхнуть тебя, которая бьется из груди барабанами, которая волочит за шкирку. Эта музыка вонзалась в меня, как игла, протягивающая нить по всем внутренностям и вырывающаяся наружу. Я ничего не мог с этим поделать. Я видел огни в окнах и тени в огнях. Я видел усталые, но просветленные лица людей, мужчин и женщин, выходивших поздним вечером из дверей 'Салона мистера Боггарта'. Это было просто небывалое дело для Габена! Расходясь по своим домам, они выглядели так, будто хотят жить, будто им не все равно, проснутся они завтра или нет. Просто невероятное дело для Габена.
И я захотел. Захотел научиться танцевать этот необычный, диковинный танец. Танец, от которого людям просто хочется жить. Но как научиться делать что-то, не имея ни малейшего представления, что это такое?! Как, спрашивается, повторить то, что ты даже не знаешь, как выглядит?! И я начал топать. Гулко топать в такт этой музыке. Мне казалось, что я делаю все верно. По крайней мере, когда я топал, мне становилось легче, усталость и дурные мысли как рукой снимало...
Что касается моей мачехи, то она просто рассвирепела. Я никогда не видел ее в такой ярости. И пусть до того, как в Габене появилась мадам Эсперанза, она презирала всех кругом, сейчас ее ненависть стала совершенно невыносимой. Ненависть стала ощутимой, как пыль, поднятая в воздух при ударе ладони по старому дивану. Ненависть стала прятаться по темным углам, она забила собой дымоход, караулила за дверями.
Однажды мачеха привела мистера Доэрти, плотника с соседней улицы.
Я сидел на краешке своей старой кровати и в отчаянии глядел, как плотник заколачивает мое крошечное полукруглое окно. И с каждым ударом молотка, с каждой наложенной доской, моя мамба умирала. Словно она была маленькой девочкой, смуглой маленькой девочкой с огромными глазами, а молоток бил ее по голове, доски выстраивались вокруг нее, как крошечный глухой гроб. От каждого удара я непроизвольно дергался. А моя мачеха стояла и хохотала, глядя на меня. Все ее платье и уродливый фартук, расшитый серыми цветами, покрылись слюной, которую она разбрасывала с губ во время смеха.
- Никаких уродливых танцев в моем доме!- закричала она так, что гвозди сами едва не вбились в доски от ее голоса.
Но я топал... Стоило ей заснуть или уйти куда-нибудь, как я тут же пытался танцевать мамбу. До меня долетали лишь приглушенные отзвуки музыки. Они, словно грызуны, просачивались из щелей 'Салона мистера Боггарта', ползли ко мне. И я топал им в такт. Тук-стук. Стук-тук-топ. Тук-стук. Стук-тук-топ.
- Хватит топать, ты, мерзкая пиявка!- кричала мачеха, стоило мне зазеваться, и стучала в потолок своей палкой.- Хватит топать, мелкий уродец!
И тогда я затихал. И сидел в страхе и ожидании, что она вот-вот поднимется и начнет кричать или ударит меня палкой.
Но она все не поднималась. А я выжидал, когда она отправится на рынок, в аптеку или к булочнику мистеру Буллю. И тогда я продолжал учиться. Я топал, перекатывался с носка на пятку, пытался делать это в ритм тех отголосков, которые долетали с другой стороны улицы.
Чтобы хоть как-то учиться, когда мачеха была дома, я, выполняя свои многочисленные поручения, не просто ходил, бессмысленно переставляя ноги, как все прочие люди. Я ступал на носки, или на пятки, пытался шагать в ритме неслышного барабана, как игрушечный солдатик.
Иногда мачеха подмечала, что с моими ногами что-то не так.
- Хватит топать, ты, мерзкая пиявка!- снова кричала она.- Или я запру тебя в чулане на всю неделю!
Но я продолжал. Мое сердце больше не могло поддаться. Ну, вы знаете, сиротские сердца, они такие. Что-то с ними не так. Что-то отличает их от всех прочих сердец. С определенного момента в них посеяно зерно - зерно бунта и противоречий. И даже у самых покладистых сирот это зерно однажды прорастает... Мое одиночество слишком долго не давало ему прорасти.
У меня не было друзей. 'Какие еще друзья? Друзья мешают выполнять обязанности по дому, маленький тупица!', 'Друзья - это совершенно лишние и ненужные предметы!' и 'Твои лучшие друзья - это метла и щетка!'.
Но незаметно для мачехи у меня появился новый друг. И пусть я его выдумал - для меня он был очень реальным. Этого друга звали Эхо. Он был пронырлив, как ищейка. Он был нагл, как коммивояжер. Он был уперт, как самовлюбленный эгоист. Эхо музыки из 'Салона мистера Боггарта' проникало сквозь щели, пробиралось между досками. Оно не могло потеряться даже в грохоте ревущих механизмов и средств передвижения с Бремроук. Напротив: трамвайные звонки, клаксоны часовых экипажей и шум лопастей дирижабельных винтов словно лишь добавляли ему гармоник...
И вот так я учился танцевать мою мамбу. Я не мог увидеть, как она танцуется, делаю ли я правильно, или же ни одно из моих движений не имеет с мамбой мадам Эсперанзы ничего общего. Я просто перешагивал, скользил носком и притопывал пяткой. Держал ритм, иногда усложнял его, иногда следовал ему, будто чертежам.
Я слышал отзвуки и дорисовывал себе картину. Я представлял, что мадам Эсперанза стоит рядом, глядит на меня своим прекрасным строгим взглядом. Я считал, что в этот момент она должна ритмично щелкать пальцами, и я почему-то щелкал вместе с ней. 'Быстро-быстро, медленно,- говорила она в моем воображении.- Быстро-быстро, медленно!'.
У меня не было партнера для танца. Лишь недоброжелательная тень, которая корчилась и дергалась на стене, видимо, от смеха, глядя на мои неловкие попытки вогнать себя в ритмический рисунок доносящейся издалека прекрасной иноземной музыки. Но при любой возникающей возможности я пытался танцевать в своей комнате. Я пытался танцевать мою странную мамбу. Шаг за шагом. Буквально! Я учился танцевать мамбу. И так продолжалось, пока эта музыка не стала частью меня.
Но однажды все изменилось. За стенкой кто-то поставил пластинку. Граммофон был так близко. Я различил даже стук каблуков и шелест платья. Они танцевали! Танцевали мамбу! Прямо за моей стенкой!
Дива пела. Или вернее она дышала... Под музыку. И ее дыхание чудесным образом складывалось в слова. Они были такими... плотными, как будто эта женщина стояла рядом. Так могла бы петь сама мадам Эсперанза.
Милая девочка, ты вернулась в Неалли,
Потому что так соскучилась по здешним пейзажам,
По местным танцам и очаровательным песням.
Но, минутку, что-то не так!
Потому что теперь это...
Дверь внезапно распахнулась. Я так... затанцевался, что сначала даже не обратил внимания. Мачеха стояла на пороге моей комнаты. В руке она сжимала свою палку. Ее толстое уродливое лицо было так сильно искажено от ярости, что я застыл от ужаса на месте.
- Я говорила тебе, не топай!- заревела она.- Говорила, или нет?!
Она подошла ко мне. Подняла палку и ударила.
Я закричал и упал на пол. А она продолжила бить. От невероятной боли я кричал и дергался. Пытался прикрыться руками, но после второго удара палки по запястью, моя рука повисла плетью. Сквозь боль и отчаяние, сквозь пелену наполнивших мои глаза слез я понял, что она бьет меня по ногам. И в какой-то момент она просто сломала их. Обе мои ноги. Чтобы я больше не мог топать. Чтобы я не мог сделать и шага.
- Я видела этот их уродливый вульгарный танец,- отвратительно рассмеялась она, плюясь пеной изо рта.- Все равно ты пытался танцевать не то! Ха-ха! Не то! Все было зря! Напрасно! Понял? Жалкий! Никчемный! Тупица!
Это было последнее, что я услышал. Меня просто не стало. Как будто кто-то задернул штору или прикрутил вентиль керосиновой горелки. Я исчез.
...А появился я в отражении грязного супа в оловянной миске. Я жадно ел его немытой ложкой, и суп стекал по моим губам, щекам и подбородку. И внезапно я вновь стал собой. Просто проснулся от яви, которая не была явью.
Оказалось, что прошло много времени с того момента, как она зашла в мою комнату с палкой. Просто все это время я ничего не понимал. Не осознавал из-за боли. Я потерял вчера, сегодня, не знал, что существует завтра. Помню, что тень меня вернулась из небытия от ужасного приступа. Все тело ломало и крючило. Пол подо мной был липок от крови. Окровавленные кости торчали из ног. Каждое движение было полно муки. Она сломала мои ноги! Лицо жгло от впитавшихся в кожу слез, глаза и вовсе горели. Я был хуже, чем убит. Она отняла мои ноги...
Я не помню, как зажили мои раны и что со мной было все то время, что я 'бодрствовал'. Я поглядел на свои ноги. Из кожи торчали обломки костей - зрелище уродливее и отвратительнее нужно было еще поискать. Раны, тем не менее, давно зажили. Никакой боли. Но и никаких ног...
И тут я услышал отзвук. Кто бы мог подумать, что какое-то далекое эхо сможет сделать мне еще больнее? Это была мамба. Музыка мадам Эсперанзы. Я сразу же узнал эти ноты. Как будто ничего и не случилось. Я отшвырнул тарелку и подполз к заколоченному окну. От бессилия, отчаяния и безысходности я стал царапать стену ногтями.
Я больше никогда не смогу танцевать мамбу! Лучше бы я не приходил в себя. Лучше бы она меня убила... убила... Кажется, у меня как раз появилось свободное время для того, что я так долго откладывал...
Я упер руки в пол и пополз к чулану. Я знал, что она там, нужная мне вещь. Я сам ее туда положил. Преодолевая фут за футом, я полз к дощатой двери в углу моей комнатушки. С невероятным трудом я схватился за ручку и потянул на себя.
На одной из полок рядком стояли склянки. Я выбрал темно-зеленую с черной лентой вокруг горлышка. На этикетке красовалась витиеватая надпись: 'Мистер Кот. Крысиный яд'. Это должно помочь, должно подействовать. Я знаю. Я помню... Они пили это, а потом их находили под кроватью брюшком кверху с торчащими в стороны лапками. Я просто выпью это, и меня найдут валяющимся кверху брюхом с раскинутыми в стороны руками и изуродованными ногами. Но это буду уже не я. Меня здесь не будет. Мне не нужны ноги, чтобы сбежать из этого ужасного места. Я выпью и сбегу отсюда. Я выпью и попаду туда, где живы мои мама и папа, где мои ноги целы...
Так я думал, не замечая, что единственный стул в моей комнате занят. Занят кем-то. Кто-то, судя по всему, обладал недюжинным слухом, чтобы подслушать мои обреченные мысли.
- Эй, парень! Что ты там делаешь, на полу?- спросил он. Его голос напоминал невероятно громкий шепот.
Я так испугался, что едва не выронил склянку с ядом. Вот было бы упущение.
- К-кто вы?- спросил я.
Незнакомец на стуле покачал головой. Он сидел так, словно это был самый удобный на свете стул, даже закинул ногу на ногу. В темноте комнаты его никак не удавалось разглядеть полностью. Я понял лишь, что на нем черный костюм-тройка. Угольные сюртук, жилет и штаны. На голове мужчины был высокий смоляной цилиндр.
- И что... что тут делаете?- добавил я.
- Бедная слабая сиротка,- прошептал он без доли сожаления или сочувствия.
Ничего доброго от взрослых я не видел, и поэтому сразу же решил, что незнакомец хочет забрать у меня мое последнее достояние - крысиный яд. Я прижал склянку к груди с твердым намерением сражаться за нее до последнего.
- Бедная слабая сиротка за запертой дверью...- прошептал он.- И кажется, что конец близок. Но что это за звуки звучат в твоей голове?
Я хотел было возразить этому пугающему странному взрослому, что никаких звуков нет! Я собрал всю свою волю и злость и открыл было рот, как вдруг действительно что-то услышал...
Милая девочка, ты вернулась в Неалли,
Потому что так соскучилась по тамошним пейзажам,
По местным танцам и очаровательным песням.
Этого просто не могло быть... Мамба... Эта песня. Эти звуки... Это...
Незнакомец поднялся на ноги. Он оказался очень высок. По правде, я никогда не видел таких высоких людей. Ему даже пришлось подогнуть голову, чтобы не стукнуться верхушкой цилиндра о потолок. И все равно его плечи уперлись в тот самый потолок. Его лицо по-прежнему представляло собой черную тень. Незнакомец подошел к окну и стукнул по доскам костяшками пальцев, будто в дверь постучался. Его руки в тонких белых перчатках словно светились в темноте.
В тот же миг - я просто не поверил своим глазам - гвозди с отвратительным скрежетом поползли из своих отверстий и посыпались на пол, как капли какого-то уродливого дождя. Доски рухнули следом за ними. Даже со своего места я почувствовал прикосновение ветра, ворвавшегося в комнату через мое старое полукруглое окно. И даже из чулана я увидел свет в окнах 'Салона мистера Боггарта'.
- Кто вы такой?- спросил я, глядя, как незнакомец снова усаживается на стул.
- Сейчас я должен спросить тебя в ответ 'А ты как думаешь?',- со вздохом вселенской утомленности ответил незнакомец.- Ну, для создания пущего драматического эффекта, парень.- Он покачал головой и проворчал: - Люди и их мелодрамы...
- Я не понимаю...
- Шутка в том, что все так говорят. А еще добавляют эти строки из никогда не теряющей модности песни 'Почему я? Почему сейчас?'.
- Вы - тот, кто я думаю?- затаив дыхание, спросил я, вжавшись в дверь чулана. Я уже понял, кто такой этот незнакомец в угольном костюме и белых перчатках.- Вы сам...
- О, не стоит этих церемоний, парень!- усмехнулся он.- Я всего лишь скромный фокусник, идеально освоивший трюк с исчезновением.
- Джаз-смерть...
- Джаз-смерть.
Он кивнул на склянку с крысиным ядом в моих руках.
- Или нет,- вдруг понял я.- Я уже... уже выпил? Я уже умер?
- Сейчас я должен спросить 'А ты как думаешь?',- проворчал он, снова усаживаясь на стул.- Я, знаешь ли, просто терпеть не могу знакомства. Одно и то же из раза в раз. Лучше бы вместо этого очевидного знакомства, к которому мистер Обыватель готовился всю свою жизнь, он просто кивнул, пододвинул мне рояльный стульчик и позволил сыграть ему что-то из 'Леденящей душу тревоги в ля-миноре'. Хоть какое-то разнообразие...
- У меня нет рояля,- только и смог сказать я. Я был совершенно сбит с толку. Я не задумывался о том, что умер. Я думал о том, какая это честь. Какую персону мне довелось увидеть. Это как встретиться с королем! Или королевой!
- Или с пешкой,- прокомментировал мои мысли Джаз-смерть.- Я не люблю шахматы, парень. Советую тебе прекратить думать о том, в чем ты не смыслишь. Я имею в виду встречи с важными лицами и не столь уж важными затылками. Лучше иди сюда и покажи мне, в чем ты разбираешься.
- Вы... я...
- Мы. Они,- усмехнулся Джаз-смерть.- Подойди сюда, парень. Тебе не надоело сидеть в чулане? Не бойся, я ничего тебе не сделаю.
Странно было слышать подобное от Джаз-смерти.
- Если ты не знаешь, что сейчас делаешь,- добавил Джаз-смерть,- то я тебе подскажу: в данную минуту ты заставляешь меня ждать.
Я опустил глаза на свои ноги. И не увидел торчащих костей. Не увидел вообще никаких признаков того, что они хоть как-то были повреждены. Я даже рот раскрыл от удивления. Никакой боли, никакого недомогания. Все было целым.
- Вы срастили мои кости?- спросил я, не веря своим глазам, и осторожно поднимаясь на ноги.- Но почему?
- Чтобы ты прекратил тратить мое время, подошел и показал мне свой танец.
- Мой танец?
Джаз-смерть устало потер пальцами мнимую переносицу, но, тем не менее, пояснил:
- Я слышал, что мальчик, который здесь живет, превосходно танцует... эммм... как это называется?
- Мамба,- подсказал я, в тот миг даже не задумываясь над тем, что, разумеется, Джаз-смерть и так все прекрасно знает.
- Пусть,- не стал спорить Джаз-смерть.- Ты покажешь мне?
- Я боюсь,- сказал я. Подумать только, я больше боялся, что у меня не выйдет, чем сидящего напротив Джаз-смерть с черной тенью вместо лица.
- Боишься?
- Стесняюсь.
- Парень, ты что, пытаешься рассмешить меня? Или ты забыл, кто я? Тебе не стоит меня стесняться.
- Никто никогда не видел мою мамбу. Вдруг я делаю все не так?
- Это не важно.
- Вдруг я ничего не вспомню. Она сломала мои ноги, и я...
- Ты все помнишь.
- Но...
- Постой!- вдруг перебил Джаз-смерть и закрыл глаза ладонью.- Кто это там? А, это ведь ты. И что ты там делаешь? Прижимаешься ухом к стене? Да я и так вижу, что ты прижимаешься ухом к стене. Но зачем? Что ты говоришь? Музыка? Ты слышишь это? Какие странные, необычные звуки... Ты видишь через щелочку между досками, как проносятся тени. Как мадам Эсперанза танцует на другой стороне улицы. Тут ведь рукой подать! Я все это вижу с закрытыми глазами. А ты? Ты помнишь?- он себя оборвал.- Нет - другое. Ты слышишь?
И я услышал. Услышал громко и отчетливо. Снова этот ветер. Снова это эхо. Из 'Салона мистера Боггарта' раздавалась музыка. Игла выцарапывала звуки мамбы.
'Мне нечего терять,- подумал я.- Было бы жалко умереть, так и не станцевав больше мамбу. Мою. Странную. Мамбу... в последний раз...'
Я еще додумывал мысль, но мои ноги уже стучали. Тук-стук. Стук-тук-топ. Тук-стук. Стук-тук-топ. Быстро-быстро, медленно. Быстро-быстро, медленно.
Джаз-смерть сидел на стуле и глядел на то, как я стучу возле окна. И я не знал, что на меня глядят еще два чьих-то черных глаза через это самое окно. В какой-то момент мне почему-то показалось, что я перестал танцевать. Нет, я по-прежнему стучал, но я вдруг понял, что это больше не танец. Я стал будто еще одним музыкальным инструментом. Я не знаю, сколько это продолжалось. Я закрыл глаза. Впервые я не думал ни о чем, кроме пола под ногами, музыки, которая долетала до меня с другой стороны Фонарной улочки, и о том, как это соединяется. Я не думал о боли. Не думал о мачехе. Почему-то я был уверен, что она не ворвется сейчас в комнату со своей палкой. Да и мне было абсолютно все равно. Я ведь умер. Что она мне сделает?
Джаз-смерть зааплодировал, и я открыл глаза. Я просто прекратил двигаться. Музыка уже давно стихла, и я замер на месте. Эхо от последнего удара еще висело в воздухе.
- Это лучшая странная мамба, которую я когда-либо видел,- сказал он. И сейчас он был совершенно серьезен.- Действительно - лучшая странная мамба.
Он поднялся со стула, не забыв подогнуть голову, будто бы ободряюще или одобряюще положил мне свою тяжеленную ладонь на плечо, убрал руку, кивнул и направился к двери.
Я побрел следом.
Он обернулся.
- А ты это куда?
- Ну, с вами...
- Нет. Тебе со мной нельзя,- сказал он.
- Но я же умер...
- Почему ты так решил?- удивился Джаз-смерть.
Я был совершенно сбит с толку.
- Но вы ведь... Вы сказали: 'А ты как думаешь?'. Вернее не сказали... Вернее...- я окончательно запутался.- Ну и, к тому же, вы ведь здесь!
- Верно. Здесь.- Он кивнул.- Но я пришел не за тобой.
Джаз-смерть многозначительно поглядел сквозь пол.
- Она...- начал было я.
- Да, и от собственной злобы, случается, можно умереть. Вот ведь... бестолковая тупица.
И он просто вышел за двери.
Я не слышал его шагов по лестнице.
Я так и не узнал, что он сказал моей мачехе. Вероятно, 'Сейчас я должен спросить тебя в ответ 'А ты как думаешь?''.
Я по-прежнему сжимал склянку с крысиным ядом в руке. В голове все было просто вперемешку. Я подошел к кровати, сел на нее и задумался. Я попытался разобраться в том, что только что произошло, и не смог. Мои ноги... их не было, а теперь они были целы. А еще мистер... господин... Джаз-смерть. Он сидел здесь, на стуле! Он говорил со мной! Ему понравилась моя мамба... моя мамба...
Я сидел на кровати и думал, что все это был сон. Мне просто все приснилось. Она не ломала мои ноги, не била меня палкой (в тот раз). Я просто так устал, что уснул, и мне приснился кошмар... кошмар, но не совсем. В нем было что-то горячее, что-то непонятное, может, это то, что старый юнга Малыш Дрю, который живет в соседней квартире, называл еще менее понятным и более чужеземным словом, чем 'экзотичный'? Может, это и было оно? 'Счастье'? И все приснилось... Ну, конечно! Джаз-смерть ни за что не стал бы со мной говорить, подумал я. Я ведь никто - просто я. Это был всего лишь сон...
И вот именно тогда случилось самое важное событие в моей жизни. Тогда произошло то, что кое-кто мог бы назвать 'скомканной концовкой', но я бы назвал это 'лучшим началом'.
Я просто поглядел в окно.
Из открытого настежь окна здания напротив на меня глядели большие черные глаза, окутанные папиретным дымом.
- Это было просто невероятно, дорогой!- воскликнула мадам Эсперанза, когда наши взгляды встретились.- Это был лучший степ, который я когда-либо видела и слышала! Где ты так научился топать?
Я раскрыл рот. Кажется, у меня это входило в привычку.
- Закрой рот, дорогой!- рассмеялась моя будущая новая мачеха.- Тебе пора избавляться от этой вредной привычки! Топай сюда! Нам с тобой есть, что обсудить. А еще, знаешь ли, у меня есть ванильный шоколад и лучший в мире кофе!